На суше и на море - 1964

Виржилио да Лима Гибель каучуковой армии

— Мне было семнадцать лет, — начал он низким монотонным голосом, — я жил со своими родителями в Рио-де-Жанейро. Мой отец, чиновник первого класса, хотел видеть меня врачом. Но в лицее я учился без особого старания и в результате провалился на выпускных экзаменах. Отец, принесший много жертв, чтобы дать мне образование, тяжело перенес мою неудачу. А я безрассудно покинул отчий дом. Мне хотелось жить по-своему, однако скоро я остался без денег и определенной профессии на мостовой Рио. Это произошло в начале 1942 года. За несколько недель до этого японцы напали на Пирл-Харбор: пути в Малайю и Нидерландскую Индию для американцев были отрезаны, а это означало, что Соединенные Штаты Америки лишились возможности получать натуральный каучук, важный вид сырья военной промышленности.

Однажды утром, в январе 1942 года, стены Рио-де-Жанейро запестрели огромными объявлениями: требовались добровольцы в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти лет для сбора каучука на плантациях Амазонии. Эти плантации были заброшены уже в течение двадцати лет, с тех пор как Форд, несмотря на высокое качество гевеи^[94] — лучшей в мире, вынужден был отказаться использовать их из-за огромных трудностей, связанных с организацией этого предприятия. Но теперь начавшаяся война диктовала свои законы… Я подумал, что представляется удобный случай прочно стать на собственные ноги.

«Записывайтесь в крестовый поход за свободу! Страны, воюющие против диктатуры, нуждаются в нашей резине!» — провозглашали объявления со стен. Неквалифицированному рабочему обещали платить четыре-пять крузейро в день. Столько получал мой отец спустя двадцать лет пребывания на государственной службе.

Предложение было весьма соблазнительным. И вот, как-то вечером, в феврале, я оказался в распределительном лагере в Рио с сотней других добровольцев. Очевидно, все было гарантировано: американцы предоставляли оборудование и необходимые миллионы долларов. Организация работ была возложена на учреждение, получившее название «Администрация суперинтендантства долин Амазонии» (АСДА), которое распределяло денежные фонды и ведало набором рабочей силы.

Не скрою, энтузиазм царил под старыми навесами распределительного лагеря, в котором мы были собраны, чтобы спустя немного дней отправиться в Белен, где американские офицеры сформируют из нас отряды. В условия вербовки входило получение отпуска каждые три месяца и аванс в размере двухсот крузейро! Да, это была удача! Можно было не думать о трудностях, несомненно поджидавших нас впереди.

Один из руководителей АСДА произнес перед нами пышную речь: «Война выигрывается не только пушками, — сказал он нам. — Вы идете сражаться за свободу! Тысячи товарищей уже ожидают вас в Белене. Вместе с ними вы пойдете сражаться за каучук! Вы будете героями!»

Стоявший рядом со мной огромный детина с лицом убийцы, Жорже, ставший вскоре первой жертвой «каучуковой эпопеи», прервал оратора:

— Желательно также быть и героями крузейро, — выпалил он своим грубым голосом.

Знаменитый обещанный аванс все еще не был нам выдан.

— Ваш контракт гарантирован президентом республики, — ответил возмущенным тоном руководитель АСДА. — Вы получите аванс с отъездом в Белен.

Мы уезжали спустя четыре дня. В последний момент я решил попрощаться с родными, но опасение, что они могут воспрепятствовать моему отъезду, заставило меня отказаться от своего намерения. Итак, я стал одним из сорока пяти тысяч добровольцев «каучуковой армии». Навряд ли мог я подозревать, что буду единственным из всех, кому удастся вернуться из джунглей спустя восемнадцать лет. С легким сердцем смотрел я на последний дом Рио, медленно скрывающийся в тумане раннего утра.

Наш корабль «Президент Варгас», носивший имя тогдашнего президента Бразилии, вскоре соединился с двумя другими, и мы вместе поплыли вдоль бразильского берега. Все смеялись, шутили и перекликались с борта на борт.

— Кормят не знаменито, но ты увидишь в Белене, в учебном лагере будет все: американские консервы, виски… Кажется, пришлют даже женщин! Вот будет прекрасная жизнь!

Бывший атлет-чемпион Люсиано, наш сержант, участвовавший в пропагандистской компании, поддерживал в нас эти иллюзии. Он требовал от нас лишь немного — терпения.

Однако часть добровольцев во главе с Жорже стала выражать некоторое беспокойство. Все быстро поняли, что терпения нужно иметь с избытком. Вначале каждый день нам давали немного жареного мяса с горохом, но вскоре ограничились одним фейжоада — безвкусным бобовым пюре. Жорже устроил такой скандал, что представитель АСДА, до этого уединявшийся в своей каюте рядом с капитанской, должен был вмешаться. Он собрал нас на нижней палубе и заявил:

— Контракт, подписанный вами с бразильским правительством, превращает вас не в служащих, а в солдат. Вы составляете армию, в которой действуют обычные военные законы. Военный закон обязывает нас применять суровые меры в случае любой попытки бунта. К этому я добавляю, что дезертирство будет караться смертью!

Четыре сержанта корабельной полицейской службы держались позади него, готовые в любой момент пустить в ход свои пистолеты. Жорже уже не было среди нас.

— Он закован в кандалы, — объявил Люсиано, когда его спросили о нем.

Больше мы уже никогда не видели Жорже… Спустя два дня «Президент Варгас» бросил якорь в порту Белен. К этому времени мы уже забыли своего товарища… Белен! Здесь должны начаться прекрасные приключения, американское продовольствие, деньги и женщины!

Как только мы сошли на берег, нас поместили в грязный лагерь, окруженный колючей проволокой. Полуразвалившиеся бараки, служившие когда-то складами, теперь были нашим жильем. Нам запрещали выходить в город. Издали мы видели на набережной колонны грузовиков АСДА и поезда, груженные американскими материалами, предназначенными для «каучуковой армии». Но мы по-прежнему ничего не получали. Через восемь дней нам все же выдали по пятьдесят крузейро из двухсот обещанных. Четвертую часть из нас отпустили в город до полуночи. Это было накануне отправки большой партии в Манаус.

В барах, игорных домах и других местах, пользовавшихся дурной славой, наши пятьдесят крузейро уплыли за несколько часов под крики: «Да здравствуют крестоносцы свободы!», «Да здравствует каучуковая армия!»

Назавтра каждому из нас выдали карточку с номером. Врач быстро прошелся среди нашего стада: медицинский осмотр был закончен. Затем мы «получили» столь ожидаемую форму: соломенную шляпу. Что касается знаменитого американского ковбойского костюма, то его обещали выдать только в Манаусе.

Первых крестоносцев латекса, среди которых был и я, погрузили по сто человек в вагоны с решетками. За нами тысячи и тысячи других грузились в такие же поезда. Но Манаус все еще был в мечтах… Манаус — город-призрак баронов миллиардеров. Ворота Амазонии, страны легендарных сокровищ. Нет! Я ни о чем не жалел тогда и помню, как пел вместе со всеми, растянувшись на соломенном тюфяке.

Но до Манауса было еще далеко. После двухдневной езды на поезде мы добрались до маленького порта Гурупа, где нас погрузили на парусник, чтобы плыть в Сантарен, находящийся на полпути между Беленом и Манаусом. Это была довольно большая палубная посудина и к тому же очень грязная. Два других парусника снялись одновременно с нашим. Представитель АСДА пришел пожелать нам «счастливого пути». Наш сержант, Люсиано, так расхваливавший нам красоты этой миссии, счел благоразумным остаться в управлении АСДА в Белене. Он был заменен грубым и вечно пьяным Оскаром. Переход длился две недели. Жара стояла удушающая. Днем нас беспощадно грызли мухи и москиты, а ночью не было покоя от блох и крыс. Мы были так голодны, что на паруснике назревал бунт. Оскар должен был несколько раз вытаскивать свой пистолет. Время от времени сторожевое моторное судно АСДА подходило к нам, до краев набитое вооруженной охраной. Позже мы видели, как они открывали огонь по бунтовавшим судам «каучуковой армии».

Три дня мы стояли в Сантарене, странном городе, построенном на плотах, так как вода в Амазонке иногда поднимается на несколько метров за какие-нибудь считанные минуты. Там я оставил своего лучшего друга, Жозе, с которым вместе покинул Рио. Его отправили в госпиталь с приступом злокачественной лихорадки. Накануне отъезда из Сантарена я отправился повидать его и попытаться вселить в него надежду.

— Ты скоро нас догонишь, — сказал я. — Отправляйся в Манаус на лучшем пароходе и там найдешь американское снаряжение, хороший учебный лагерь и получишь остальную часть аванса. Директор АСДА сказал об этом Оскару…

Но Жозе, уставившись на меня лихорадочным взглядом, возразил:

— Биржилио, я видел здесь одного парня, эвакуированного из Манауса, он умер прошлой ночью, но успел сказать, что там форменный ад. Нас всех обманули, и нужно во что бы то ни стало вернуться в Белен.

А я и думать не хотел об этом, находясь во власти мифа об увлекательных приключениях и будущей выгоде. Рассказ Жозе я отнес за счет его болезни.

— Если ты поедешь дальше, то никогда не вернешься оттуда, — крикнул он мне на прощание.

На следующий день восьмая группа, в которую я входил, погрузилась на странный колесный пароход, ранее принадлежавший одной из компаний на Миссисипи. На нем мы должны были за пять дней добраться до Манауса. Но переход длился почти месяц. Мы всюду останавливались и забирали небольшие группы добровольцев, навербованных в нищенских индейских деревушках, так как уже имелось немало дезертиров. Наш повар, Отто, бежавший до этого из французского иностранного легиона, исчез на остановке в Обидусе. Он был заменен индейцем, подававшим нам каждый вечер в дополнение к фасолевому супу сырые куски горопос — рыбы, пахнущей тиной.

В Обидусе, маленьком городке, раскинувшемся на высоком берегу с отвесными красными обрывами, мы впервые встретили настоящих сборщиков каучука — ветеранов, навербованных еще на плантации, которые пытался создать Форд в 1927 году. Это были люди, знавшие Амазонию!

Жоан, метис с седыми волосами, державший буфет и бакалейную лавочку на пристани, долго качал головой, когда узнал о нашем назначении.

— Амазония, — сказал он, — это дьявольское место. Почти все, попавшие туда, умирают в первый же год…

Несмотря на все эти предупреждения, голод, жару, москиты и риск заболеть болотной лихорадкой, с которой мы боролись при помощи таблеток атралина; несмотря на ужасное оцепенение, в которое я уже погряз; несмотря на все разочарования, накопившиеся с момента отъезда из Белена, — я не думал все же о дезертирстве, сохраняя слепую надежду…

Манаус тоже был городом, построенным на плотах, которые, казалось, погружались в воду под тяжестью многочисленного населения. Каждый день колесные пароходы выгружали партии голодных добровольцев, дрожащих от лихорадки.

В центре АСДА царил невообразимый хаос и воровство. Наш полицейский сержант, Оскар, запросил инструкций. Нас отправили на берег, в лагерь, уже до отказа набитый людьми. Лазарет отказывался принимать больных лихорадкой — не хватало мест. Здесь нам уже не могли выдать и атралина. Оскар пришел в ярость:

— Если мы не будем иметь кроватей и продуктов до вечера, то я и мои люди отправимся обратно в Белен!

— Возвращайтесь, если хотите, — ответил инспектор АСДА, — но я не могу для вас здесь достать ни кроватей, ни еды. В Белене все разворовано.

Так в первый и последний раз я услышал от официального лица АСДА о хищениях, происходивших во всех звеньях этой организации. В «каучуковой армии» гнев начинал нарастать. Вернуться… Тысячи людей, ожидавших размещения в Манаусе, думали так, но сила принуждения была в руках полиции. Однажды группа добровольцев, находившаяся на палубном судне у причала, обрубила канаты и поплыла по течению. Полицейский катер немедленно пустился в погоню и открыл по ним огонь без предупреждения.

Несмотря на небольшую надежду успешного побега, случаи дезертирства все же были многочисленны. Пойманных беглецов запирали в так называемый дисциплинарный барак, но никто никогда не видел, чтобы они выходили оттуда. Гомес, начальник лагеря, всегда носивший хлыст, намеревался быстро отправить людей в дебри, чтобы заполнить образующиеся бреши. Навербованных же «добровольцев» из индейцев, местных метисов он вынужден был вскоре вернуть, до такой степени люди были измождены приступами лихорадки, что совершенно не могли двигаться. Жалованья по-прежнему не было. Рассказывали, что банк АСДА ограблен и касса его пуста. Оставалось ждать новых американских кредитов.

Однажды вечером три инспектора АСДА, сопровождаемые Гомесом, выдали нам расчетные книжки. Затем всем сделали прививки, но сам санитар не знал, от каких болезней, и раздали таблетки атралина. Отправка нашей группы назначена назавтра. Со дня отъезда из Рио прошло три месяца, но мне казалось, что прошли годы. В ночь накануне отъезда, пытаясь продать часть полученного атралина, чтобы купить себе еды, я неожиданно столкнулся с Жозе, которого не видел со времени посещения его в сантаренском госпитале. Благодаря своей болезни он получил должность «контролера» АСДА.

— Это настоящее предательство, Виржилио, — сказал он мне. — Деньги и материалы не идут дальше Белена. В хищениях замешаны все чиновники АСДА. «Патроны» эксплуатационных участков, чтобы получить их в аренду, давали взятки чиновникам АСДА. Вместе с участками в их руки попадали добровольцы, превращавшиеся в рабов. Чтобы лучше держать в своих руках рабочих, «патроны» применяли старый, испытанный метод — они продавали рабочим продукты и вещи в кредит. В этих условиях серинжейрос — сборщики каучука — переставали быть людьми, становясь каторжниками.

Услышав это, я впервые по-настоящему испугался:

— Что же делать? Как выбраться отсюда?

— Я попробую устроить, чтобы тебя приняли на работу в контору, но, даже если удастся, надолго там тебя не оставят.

Мы обнялись. Больше я его никогда не видел. Я не знаю, удалось ли ему избежать общей участи. Уж очень много он знал, чтобы его жизни ничего не угрожало… Кем бы он ни был, избавить меня от ссылки он все же не мог. На следующий день я в составе группы из двадцати пяти сборщиков каучука 122-го серингала^[95] был отправлен на разработки гевеи. Каждому из нас выдали американские брюки, пару сандалий и по нескольку коробок консервов.

Мы с любопытством смотрели вокруг, забравшись в бателоенс — большие индейские пироги, снабженные вспомогательными моторами. Инспектор совершил последнюю перекличку: не хватало двух человек. Отъезд задержался. К ночи на борт нашей пироги доставили двух жалких людей, подобранных в одной из городских трущоб. Инспектор дал сигнал к отплытию. С тоской я смотрел, как Манаус таял в темноте. Как только плавучий город исчез, моторы были остановлены в целях экономии горючего, и пять индейцев, составлявших наш экипаж, взялись за весла.

Теперь, когда спустя двадцать лет, выйдя из каучукового ада, я вернулся в цивилизованный мир, мне трудно представить, что я могу делать что-либо иное, кроме как катить перед собой по тропинке в джунглях огромный липкий шар из латекса. На эту работу ушло столько лет моей жизни!..

Со всех сторон меня окружала зеленая стена и смущающий душу глухой шум джунглей — словно стенание невидимой толпы. Эта обстановка вызывала смутные воспоминания, но я забыл, зачем и как приехал сюда…

В каучуковых зарослях раскинут наш серингал. Хозяин, имени которого я не знаю, заставляет меня лепить тяжелый шар из латекса. Взамен он дает мне лишь столько, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду. Иногда я получаю пару ботинок, рубашку, факу — нож для надрезания стволов гевеи и отделения латекса или мачете Коллинза, без которого человек не может жить в тропическом лесу. Все это выдается авиасиао — то есть в кредит. И я оказался на всю жизнь в долгу у своего «патрона». Сколько прошло месяцев, лет с тех пор, как я был привезен в серингал? Я уже потерял счет.

Я работал не думая, опустошенный. Каждое утро еще до восхода солнца я покидал нищенскую хижину, которую сам построил, прикреплял лампочку, коронга, к шляпе и брал нож для насечки. До десяти часов (теперь у меня нет часов, их украли) я беспрерывно делал флажкообразные насечки на 150–180 деревьях гевеи. Затем возвращался в свою хижину и варил рыбу. Иногда удавалось раздобыть дичь. И тогда у меня бывал хороший обед (лес кормит тех, кто его знает). Отдохнув несколько часов, я отправлялся собирать латекс, который к тому времени натекал в цинковые чашки, прикрепленные к стволам.

Когда же наступал вечер, мне нужно было начинать лепить шар. Я подвешивал его над костром, в котором горели плоды пальмы урикури, и медленно поворачивал. Дым из этих орехов содержит креозот, поэтому латекс Амазонии считается лучшим в мире. Устав до изнеможения, я падал и, дрожа от лихорадки, засыпал на соломенном тюфяке…

И так день за днем. Шар весит от шестидесяти до восьмидесяти килограммов. На его формирование требуется несколько недель, если деревья бывают сухими. Когда шар готов, его приходится катить по тропинке к лагерю серингала на протяжении многих километров. Иногда я встречаю другого серинжейро, тоже катящего шар. Тогда мы идем друг за другом, как два чудовищных муравья. И в это время мы не можем даже разговаривать: каждое слово при адской усталости стоит дополнительных усилий. На этих тропинках не раз находили серинжейро, раздавленных своими шарами…

В зависимости от веса латекса, времени и моего состояния доставка шара иногда требовала нескольких дней. На всем пути тропинок стояли покинутые хижины, где можно было провести ночь.

После изнурительного спора о сумме кредита и тщательного взвешивания шара я возвращался к себе в хижину. И опять все существо охватывала навязчивая мысль о следующем шаре! Всегда нужно было помнить, что никто не придет справиться о тебе, никто не приедет помочь. Больной или раненый серинжейро — потерянный человек, он может рассчитывать только на самого себя. Он или будет спасен, если сумеет завоевать расположение и дружбу индейцев, или безвестно погибнет…

Индейцам, вернее, одной индианке я обязан жизнью. Однажды утром я не смог подняться. Это был необычный приступ лихорадки. Длительное время у меня не было хинина, но я знал, как оберегать себя, принимая настой растения сассафрас. Приступ оказался значительно тяжелей, и я немедленно принял спасительный настой. Таинственную болезнь тропического леса Амазонии, поразившую меня, индейцы называют «стеклянные ноги»^[96]. Кожа натягивается, становится прозрачной, и лимфа медленно вытекает из тела. Я не мог больше двигаться. Но вот в один из вечеров трясущаяся от страха индианка племени шавантес из жалости ко мне поставила перед хижиной чашку с дымящейся жидкостью. Я подполз к чашке… Наутро она принесла другую чашку, и так понемногу я вылечился. Я свято храню память об индианке, спасшей меня.

Но еще в течение длительного времени я себя чувствовал очень слабым на своих «стеклянных ногах». И мне кажется, что эта болезнь, а быть может, и лекарство индианки были причиной полной потери мною памяти. Сколько времени продолжался этот период? Пять или шесть лет, быть может, даже больше. Но затем однажды память вернулась ко мне.

«Каучуковая армия»! Что с ней стало? Только значительно позже я узнал правду. В конце 1942 года американцы решили расторгнуть свой договор с АСДА. Для этого было две причины: во-первых, назревал скандал в связи с гибелью тысяч людей — добровольцев «каучуковой армии»; во-вторых, к тому времени США уже создали промышленность синтетического каучука. Однако «патроны», эксплуатировавшие серингалы и выплатившие АСДА деньги за аренду участков, не хотели расставаться с дешевой рабочей силой и больше американцев боялись возвращения в цивилизованный мир свидетелей и жертв, которые стали бы обвинителями. Получилось, что те «добровольцы», которые к тому времени еще остались в живых, ничего не знали о событиях, совершавшихся в мире, продолжая оставаться на положении рабов.

Я не только не знал, что происходило за пределами безграничного амазонского леса, но, более того, не знал, где именно нахожусь! Когда ко мне вернулась память, я стал чувствовать, что схожу с ума. Каторжник по крайней мере знает границы каторжной тюрьмы. Прутья решетки ограничивают его мир. Я же не имел даже этого и был заключенным без тюрьмы. И вот, прежде чем мой разум окончательно поколебался, я решил бежать. Не могло быть и речи, чтобы выбрать другой путь, кроме как на юг, путь, лежавший через гигантские пространства ужасающего амазонского леса… Я слишком хорошо знал, чем заканчивались попытки серинжейрос, пытавшихся бежать к северу, известным и кратчайшим путем. Никогда им не удавалось уйти дальше чем на тридцать километров, их находили мертвыми, убитыми пулей в висок. Наши «патроны» не могли допустить, чтобы хоть один выживший из «каучуковой армии» вернулся к себе домой.

Как-то, вместо возвращения в свою хижину, я отправился на юг, стараясь не думать над тем, что я делаю. Но в глубине души я не мог не понимать, что задуманное предприятие почти безнадежно и что мои шансы выйти живым из дикого леса были самыми ничтожными. Мне трудно все вспомнить, но одно я твердо помню, что однажды принял решение бежать из серингала. Я никогда больше не думал о том, что оставалось позади… Впереди же более двух тысяч километров диких тропических лесов! В небольшом каучуковом мешке, привязанном к поясу, лежала дюжина галет из фариньи (маниоковая^[97] мука), немного кофе, несколько кусков сушеного мяса и несколько листьев кока^[98] — индейского средства, помогавшего преодолевать усталость. Перед бегством я максимально постарался использовать авиасиао и получил почти новые американские сапоги, мачете Коллинза и компас. Ничего другого у меня не было, даже оружия, которое увеличивало бы мои шансы выжить…

Много говорили о странной сонливости, овладевавшей одиноким человеком в лесу. Говорили, что некоторые внезапно теряют сознание, контакт с землей, и начинают карабкаться, не зная зачем, на вершины деревьев или продираться напролом через непроходимые густые заросли. Быть может, я тоже потерял чувство земли. Мне трудно вспомнить об этом.

Я не помню, как долго шел. Жизнь беглеца в тропическом лесу полна галлюцинаций, она требует напряженного внимания и исключительной сосредоточенности. Как во сне или, скорее, как в кошмаре человек идет вне времени, в каком-то другом измерении. Граница между бодрствованием и сном становится неточной, зыбкой… Я шел без ясного понимания своей цели, но все же шел в этом роскошном лесу, где все беспрерывно изменялось. Мой путь лежал неизменно на юг, к сердцу Мату-Гросу. Все козни и западни джунглей ожидали меня там, но они казались мне менее страшными, чем медленная агония в серингале, и я шел, не страшась сойтись с ними лицом к лицу.

Сколько солдат «каучуковой армии», понимая, что бегство на север безнадежное предприятие, ведущее только лишь к верной смерти, пробовали рисковать, углубляясь в лес? И сколько их погибло? Быть может, наступит день, и история подсчитает эти жертвы. Я могу лишь сказать, что на протяжении нескольких лет своих скитаний по океану зеленых дебрей я встретил только одно из этих привидений.

По моему личному календарю, основанному на длине ночей, с начала бегства прошло около шести месяцев. Я сделал остановку, чтобы порыбачить и поохотиться на берегу одной реки, где наскоро построил хижину. До захода солнца я отправился посмотреть песок на берегу и обнаружил там следы ягуаров, тапиров, глубокий след оленя и борозду, оставленную гигантской черепахой — это было то, что я искал. Яйца черепахи — излюбленное блюдо охотников в тропическом лесу. Ее убежище находилось в растительном гроте, куда я осторожно проскользнул, держа мачете наготове. Но черепаха была уже мертва и выпотрошена кем-то другим. Это значило, что другой белый человек, а не индеец (об этом говорило наличие у него мачете) находился где-то здесь на реке и прибыл по ней, так как его следов не было видно на песке.

Человек ожидал меня в зарослях, стоя по колено в воде. Мы долго пристально рассматривали друг друга с мачете в руках, у него было бородатое, изрытое морщинами лицо, по которому невозможно было определить возраст беглеца. Наконец он заговорил, и звук его голоса заставил меня задрожать:

— «Каучуковая армия»? — спросил он низким голосом, с заметным трудом выговаривая слова, как если бы разучился говорить.

— Да, — сказал я. — Ты тоже?

— Я тоже… Прошел уж год, как я бежал… А ты?

Мы устроили настоящий пир из «нашей» черепахи. Его история странно совпадала с моей. Он сообщил мне одну вещь, которой я не знал или о которой забыл и не имел теперь представления: это была приблизительная дата нашей встречи… По его расчетам, это было лето 1951 года. Следовательно, с тех пор, как я покинул Рио, прошло девять лет… Значит, мне уже было 28 лет! Ему — столько же. Он не удивился, когда я взорвался громким, почти безумным смехом.

В серингале по-прежнему продолжали добывать латекс, из чего мы заключили, что спрос на каучук остается значительным и, стало быть, война продолжается… Паоло, так звали моего нового товарища, считал, что шары латекса шли через Нидерландскую Гвиану… Значительно позже мы узнали, что «патроны» серингалов, у которых мы были рабами, контрабандой отправляли каучук в этом направлении.

Мы двинулись с Паоло по выбранному мною направлению на юго-запад. Ему удалось избежать зоны, где охотились на людей хозяева серингалов. Два других товарища, бежавших с ним, были застрелены. От него я узнал, что еще в 1951 году бежавшие рассматривались как дезертиры.

Индейцы, редко попадавшиеся на нашем пути, не могли быть источниками какой-либо информации: они жили вне интересов цивилизованного мира. Нам стали попадаться следы индейцев племени бравое, что указывало на наше приближение к центру Мату-Гросу. Индейцы бравое и особенно шавантес считались самыми свирепыми племенами, якобы отличавшимися особой жестокостью. Им приписывали уничтожение всех экспедиций, попадавших в эти районы. В действительности же я и Паоло не имели больших оснований бояться их: у нас не было ни вещей, ни оружия, и мы навряд ли могли чем-либо их прельстить.

Благодаря нашему знанию жизни леса мы быстро установили добрые взаимоотношения с индейцами. Мы лечили больных, за что Паоло, престиж которого из-за более длинной бороды был выше, чем у меня, получил маниоку и немного соли, а также кувшин каччи, единственного алкогольного напитка джунглей. Женщины племени шавантес пережевывают сладкий картофель и выплевывают его в горшок. Их слюна служит ферментом, вызывающим брожение. К концу второго дня к напитку добавляются ананасы и сок сахарного тростника, после чего он готов к употреблению…

Мы намеревались пересечь Мату-Гросу в несколько этапов, с передышками и выйти к цивилизованным районам подальше от тирании хозяев серингалов. Мы шли, в большей степени гонимые страхом попасть в руки «патронов», нежели в надежде когда-нибудь достигнуть намеченной цели. «Страшные» шавантес постепенно становились нашими друзьями в тропических дебрях. По их словам, никогда еще ни один белый не рисковал проникнуть в эту часть амазонских лесов. Однако один или два раза они предупреждали нас о том, что на расстоянии нескольких дней пути по лесу пробираются другие белые люди… Были ли это такие же беглые добровольцы «каучуковой армии», как и мы? Никаких подробностей о них узнать у индейцев было невозможно. Мы были уверены, что наши шансы на успех выйти из леса увеличились бы, если мы смогли бы создать группу из нескольких человек. Но нам так и не удалось встретить этих белых призраков…

Индейцы шавантес, общение с которыми несколько увеличивало нашу жизнеспособность, пробовали уговорить нас остаться у них навсегда. Они говорили нам, что дальше мы попадем в охотничьи угодья индейцев племени морсегос, которые обычно убивают всех белых и индейцев, попадающих в их владения. Сами шавантес не рискуют проникать в те районы. Но мы все же решили идти дальше. Шавантес организовали для нас прощальную церемонию, на которой вручили нам две бордоенс — палицы, что возводило нас почти в ранг вождей племени. Затем мы покинули наших друзей и опять погрузились в неизвестность. Скоро мы поняли, почему эта часть Мату-Гросу называется «сельва проибитива» — запретный лес — и почему легенда утверждала, что из него никто не возвращается живым.

Лес, который, казалось, мы уже знали, постепенно изменялся, превращаясь в ад. Неизвестные породы деревьев угрожали нам, края их листьев были остры, как бритва. Привычный для нас ночной шум дебрей здесь невероятно усилился. Новые животные беспрерывно попадались на нашем пути: крупные тапиры, чудовищные пауки, а однажды вечером — гигантская черная змея, настолько фантастическая, что до сих пор я не решаюсь считать ее реальностью. Солнечные блики, отраженные горным хрусталем, порой слепили нас. Насекомые, от которых мы обычно умели защищаться, здесь удвоили свои атаки. Пальма отамба, всегда снабжавшая нас своим молоком утешения путников, в этом лесу давала лишь отвратительную жидкость. Из реки мы извлекали только черных рыб с длинными зубами, иногда наэлектризованных и вооруженных для борьбы вне воды. Некоторые из них в период убыли воды могли месяцами жить на деревьях…

Неистовая сила джунглей шавантес казалась нам теперь раем! В течение нескольких дней нас сопровождала банда орущих обезьян, огромные легкие которых позволяли им испускать ни на что не похожий вой. Нам казалось, что даже компас в этом лесу беспрерывно колеблется… Влажная жара обволакивала и душила… К нам вернулись вновь приступы лихорадки. У нас уже не было сил строить себе укрытия, мы шли, как автоматы, и ночами спали на ноздреватой и мокрой земле. Разговаривать было трудно, каждый чувствовал, что находится на пределе своих сил. Однажды утром Паоло не мог подняться. В тот же вечер он умер, и я похоронил его у подножия дерева.

Опять я был один в джунглях. После смерти Паоло моя память вновь помутнела. Сколько времени я провел в запретном лесу? Быть может, четыре или пять лет, по расчетам, которые я сделал теперь. В памяти смутно сохранился неопределенный период времени, проведенный у индейцев таромарис, ближайших соседей морсегос. Больным я был подобран ими в лесу и благодаря их заботам поставлен на ноги. Если рассказать подробней, мой опыт жизни с таромарис несомненно вызвал бы восторг этнографов, так как никто из них еще не проникал в секреты этого грозного племени. Но у меня сохраняются лишь сумбурные воспоминания о том, с каким трудом мне удалось установить с ними связь. От них я научился ловко бить рыбу гарпуном, так как им неизвестна рыболовная леска. Рыбная ловля у них состоит из двух операций: вначале они бьют по воде ветками растений, листья которых содержат какое-то усыпляющее вещество^[99], а когда заснувшая рыба всплывает, ее бьют гарпунами. Из хвостов скатов, которых они называют арраяс, таромарис приготавливают яд для стрел.

Живя у этого племени, я превратился до некоторой степени в колдуна, отчасти во врача и немного в повара. В список приготовляемых мною блюд входили: рыбная похлебка, перхада с яйцами черепахи, жареный хвост каймана, жаркое из попугаев и колибри и так далее. Таромарис — гастрономы джунглей: они очень любят рагу из лутюма — гигантского дикого индюка^[100] или жаку — род большой летучей мыши. Им нравятся блюда с жирным и сладким соусом, приготовляемым из прекрасных орехов пальмы токари. Периодические засухи заставляли это племя охотиться на землях свирепых морсегос. Мне пришлось участвовать в нескольких стычках с ними. Однажды наш отряд в тридцать человек все же вынужден был отступить перед пятью морсегос, исключительно храбрыми и решительными воинами.

В период голода, от которого погибли почти все дети племени, я покинул своих друзей таромарис. Мой путь снова лежал через джунгли. Больше по привычке, чем с надеждой выйти, я упорно пробивался на юго-запад.

Однажды после полудня я почувствовал, что больше не могу идти. Наступил сильнейший приступ лихорадки. В таком случае одинокому человеку, оказавшемуся в диком лесу, остается только построить нечто вроде убежища из листьев ложного банана бихао, зажечь огонь и лечь, моля судьбу, чтобы змеи и ядовитые муравьи пощадили его. Несколько раз в таких хижинах я обнаруживал скелеты или кучки белого порошка, а однажды — американскую шляпу, похожую на те, что выдали нам в Манаусе. Когда удалось заснуть, то я увидел себя во сне мертвым, вернее в аду…

Сколько времени длился этот кошмар? Когда я пришел в себя, вокруг меня горел лес. Воздух был насыщен дымом, и почти нечем стало дышать. Лес горел с треском, воскрешая представление об аде… Лесные пожары в Амазонии — частое явление. Как-то писали, что десятая часть амазонского леса всегда охвачена огнем. Но на этот раз я был окружен пламенем! То, что поблизости оказалась река, а на ней плавучий островок, принесло спасение, хотя моей жизни все еще угрожала лихорадка. Плавание на покрытом зеленым ковром островке несомненно было самым невероятным приключением. Среди огня островок плыл по течению. Оторванный ежегодным паводком, всего ста метров длины и пяти ширины, он стал пристанищем не только для меня. Лежа на животе, я осматривал свое плавучее владение. И то, что я увидел по соседству, заставило меня оцепенеть и похолодеть от страха: огромная анаконда ползла мне навстречу. Это наиболее ужасное животное амазонских джунглей. Если верить индейцам таромарис, отдельные экземпляры этих змей достигают пятнадцати метров в длину и до пятидесяти сантиметров в диаметре. Моя же соседка по островку имела не менее девяти метров; казалось, она не замечала моего присутствия. Другие животные, попавшие на плавучий островок, в страхе шарахались от нее. Здесь были калюипарас — огромные крысы, раке — вид морских свинок, пекари — небольшие дикие кабаны^[101]. Даже ягуар выгнул спину, как испуганная кошка. Но у всех нас был один, более страшный враг — огонь.

В течение дня наполовину задохнувшиеся обитатели этого удивительного Ноева ковчега плыли по реке, мирно уживаясь друг с другом. И вот пожар остался позади. Змеи первыми покинули плавучий остров. Затем бесшумно исчез ягуар. Как только дым полностью рассеялся, я тоже покинул плот.

Падая от сильного истощения, я с трудом смог построить себе хижину на твердой земле. Сон надолго сковал меня, подкрепив силы. Недавнее фантастическое путешествие по реке, вырвавшее меня из огня, вселило своего рода уверенность в благополучный исход путешествия, длившегося уже столько лет. Лихорадка прошла. Я стал думать о дне, когда выйду из леса.

Но это еще не было концом моей Одиссеи. Я продолжал идти все в том же направлении и жестоко поранил себе ногу. Не помню, как это случилось, но рана долго не заживала. Она была наполнена червями, и, поедая гнилое мясо, они осуществляли естественную дезинфекцию, которую я сам сделать не мог. Это меня спасло. К сожалению, мне пришлось отдать индейцам свой компас (которые, конечно, не знали, для чего он служит, и как зачарованные смотрели на колебания стрелки) в обмен на кароду — очень сильное снотворное средство, которое должно было сократить мои предсмертные страдания. Рана на ноге заставила меня надолго остаться у этого племени невдалеке от того места, где я покинул зеленый плот. Нужно было не только подлечиться и восстановить силы, но и выручить свой компас, так как без него все надежды выбраться из леса были бы напрасными. В джунглях нельзя ориентироваться на глаз. Там, где не видно ни неба, ни горизонта, теряют представление о странах света.

Работая среди своих друзей индейцев, я в какой-то степени превратился в врача. Мне удалось спасти детей от болезни бери-бери («стеклянные ноги»). Мое знание медицинских секретов других племен, хорошо изучивших лечебные свойства растений, например ипека или пючурин, дало мне возможность завоевать у индейцев лестную репутацию, и за успешное лечение я получил обратно компас и даже карабин, который, как я понял, был получен от другого беглеца из «каучуковой армии», умершего от истощения в джунглях… И все же я решил покинуть и этих друзей, чтобы опять отправиться в путь. Но на сей раз не обошлось без трудностей. Привыкшие ко мне и моим медицинским познаниям, индейцы намеревались оставить меня у себя. Бежать я не мог, так как они сейчас же настигли бы меня. Тем не менее мне удалось приучить их к мысли о моем уходе. В конце концов они потребовали, чтобы я передал свои познания и рецепты двум молодым знахарям, пациентом которых я сам был вначале. В то время я знал уже с десяток растительных настоек против лихорадки, значительно более эффективных, нежели хинин, которого так не хватало мне в первые годы странствования по лесу. Наиболее чудесным средством является поко — крохотный грибок, растущий на некоторых мертвых деревьях.

Мои друзья индейцы сопровождали меня в пути несколько дней. Они изготовили для меня бальсовый плот, дали запас продуктов, а также проводника, молодого человека по имени Ого. Он шел со мной много дней, пока мы не достигли «плохой земли», где со слезами на глазах попросил отпустить его в обратный путь.

— Я знаю, что ты бог джунглей, — сказал он мне умоляющим голосом, — но у меня такая охота повидать свою невесту…

В который раз я остался один в джунглях, но уже не был похож на призрак. На мне были брюки из кожи пекари, рубашка, карабин на ремне, как у тех одиноких искателей приключений в Мату-Гросу, которые ищут алмазы, орхидеи, редких бабочек; как у охотников на диких зверей или миссионеров, каких можно было видеть на плотах. Я очень устал, но знал, что в какой-то, теперь уже не столь отдаленный, день через несколько месяцев, быть может через год, встречу белых людей. Я также знал, что не должен никому говорить, откуда я иду, так как мне не поверят и сочтут за сумасшедшего.

И тем не менее в тот день, который я ожидал восемнадцать лет, я сказал первому встретившемуся мне белому человеку, откуда я иду…

Виржилио да Лима. (Я назвал себя так)… Доброволец «каучуковой армии», созданной в Белене, этому было… этому было… Это было в 1942 году.

Жандарм был намерен записать мое показание в государственном госпитале Порту-Велью… Уже несколько дней я лежал в кровати, под простыней. Я был пьяный от счастья и никак не верил, что мне наконец-то удалось выбраться из леса…

И тем не менее это случилось… Это случилось однажды, когда я натолкнулся на экспедицию, состоявшую из индейцев и местных метисов — кабоклов, возвращавшихся с поисков гарейны — очень редкого лекарства джунглей. Под угрозой карабина они согласились взять меня на свой бателан — плот и отвезти на пост Сан-Фелис, находившийся на границе большого амазонского леса.

От них я узнал, что война кончилась уже давно. Большинство метисов никогда не слыхало о «каучуковой армии». Как мне сказали, шел 1960 год…

В Сан-Фелисе, который мы достигли спустя несколько месяцев плавания, мне улыбнулся случай: инспектор медицинской службы произвел там посадку на своем маленьком самолете. Вначале он не поверил моей истории; затем, после моей клятвы именем святой Девы, поверил в то, что я действительно пересек джунгли, начав свой путь в Манаусе.

— Я никогда не думал, что это возможно, — сказал он.

— Я тоже, — ответил я ему совсем тихо, раздумывая над перипетиями своей жизни.

Инспектор отвез меня на своем самолете в госпиталь в Порту-Велью и на прощание дал двадцать пять крузейро. Это были первые деньги, попавшие мне в руки за последние восемнадцать лет…