На суше и на море - 1964

Генрих Анохин Двое во льдах

Матросы Пустотный и Линник согревали его своими телами и дыханием. А когда Георгий Седов перестал двигаться и начал коченеть, несколько часов неподвижно сидели возле трупа, пораженные смертью своего капитана.

Бешено выла метель. Скулили замерзающие у палатки собаки.

Потом моряки пошли дальше — к ближайшей земле. И когда достигли мыса Аук на острове Рудольфа, похоронили Седова в простом брезентовом мешке, заменившем гроб. На могилу навалили небольшую кучу камней и установили крест из лыж. Рядом с ней оставили нарту, на которой этот бесстрашный человек совершил свой последний героический путь на Север, а под одним из камней — русский флаг, тот самый, что должен был развеваться на Северном полюсе.

Постояв немного у могилы, Пустотный и Линник перекрестились и, бормоча молитвы, зашагали к упряжке.

Путь назад, в бухту Тихую, был очень трудным. Снежный ураган сбивал с ног, на расстоянии нескольких метров уже ничего невозможно было различить; упряжка часто сбивалась с пути. Стали падать собаки, изнуренные скудной кормежкой и холодом. Мерзли и матросы: на шестой день пути иссякли запасы керосина и нечем было разогревать пищу. На биваках матросы подолгу стучали зубами и дрожали всем телом, с трудом согреваясь в отсыревших спальных мешках. От голода и усталости рябило в глазах. Кровоточили десны, шатались зубы, деревенели ноги — давно уже мучила цинга. Силы покидали русских моряков. Казалось, что гибель неизбежна. Но вот, наконец, показались черные контуры корабля «Святой великомученик Фока», захваченного в ледовый плен.

Экспедиция к полюсу не удалась. Ее руководитель нашел вечный покой на северной оконечности Земли Франца-Иосифа, и теперь оставалось только отступать…

Лед в районе зимовки взломало поздно, и лишь 17 июля 1914 года^[93] «Фока» покинул бухту. Топлива не было. Чтобы поднять пар в котлах и выбраться на чистую воду, распилили на дрова внутреннюю палубу и фальшборты. Бросали в топку и добытых на охоте жирных морских зайцев.

20 июля установилась тихая и теплая погода. Над морем повис туман. Мимо корабля на льдинах плыли дремлющие моржи. Вдали неясно маячили угрюмые скалы большого острова Нордбрук.

Где-то здесь — мыс Флора. Моряки надеялись, что из Архангельска завезли сюда уголь, без которого корабль не дотянет до Большой земли.

Было около шести часов вечера. Тихо работала машина. Судно медленно приближалось к берегу. Вдруг там, среди камней, показалась фигура человека, и вскоре навстречу помчался каяк.

— Слава богу, — сказал ветеринарный врач Кушаков. — Видно, уголь-то привезли.

Он исполнял обязанности начальника экспедиции и сейчас думал только о том, чтобы как можно быстрее привести судно к родным берегам.

Человек в каяке помахал шапкой, столпившиеся на борту корабля ответили тем же, прозвучало «ура». Обшарпанное судно с укороченными мачтами, обрубленными стеньгами и реями, полуразрушенными палубами имело странный и жалкий вид.

— Господа, на мысе Флора экспедиции Седова еще нет! — закричал человек в каяке.

Все удивленно переглянулись, а Кушаков со свойственной южанину горячностью заметил:

— Ему что, повылазило?! Не видит, что плывет экспедиция Седова?..

Опять донесся сиплый, простуженный голос из каяка:

— Я — Альбанов, штурман экспедиции лейтенанта Брусилова. Покинул шхуну «Святая Анна» больше трех месяцев назад. На берегу, на мысе Флора мой товарищ…

— Черт знает что! — воскликнул географ Визе, один из участников экспедиции. — «Святая Анна» ведь в Карском море. Причем тут мыс Флора?..

А Альбанов продолжал, заглушая возгласы удивления:

— Нет ли у вас писем для «Святой Анны»?..

В этот момент вынырнули из воды и устремились к каяку клыкастые звери.

— Моржи сзади! Берегись! К борту!.. — закричали сразу несколько человек, а некоторые стали поспешно стрелять в зверей из винтовок.

Гребец поднялся на борт. Он был среднего роста, хорошо сложен, но страшно худ, даже истощен. Его темные глаза быстро бегали по сторонам, будто не зная, на чем остановиться, и он попеременно сгибал пальцы рук до хруста в суставах. И когда художник Пинегин, а за ним и другие бросились к нежданному гостю, обнимая его и целуя в щеки выше русой клочковатой бороды, у того лицо задергалось в нервном тике. Увидев ковылявших к нему по палубе двух моряков, сильно ослабевших от цинги, он болезненно поморщился, как бы собираясь заплакать.

— Там у меня товарищ, — сказал он скороговоркой, показывая на домики стоянки Джексона. — А там группа наших на мысе Гранта, — ткнул он на запад, по направлению к окутанным туманом скалам.

— Мы заберем всех, — просто сказал Кушаков, видя возбужденное состояние гостя. — Обязательно заберем. Как только запасемся топливом.

…Стопки рома за ужином оказалось достаточно, чтобы охмелели и Альбанов и его товарищ, которого привезли с берега. Альбанов нервно поеживался, будто его знобило, и торопливо, с готовностью, очень подробно, но иногда невпопад отвечал на вопросы. Казалось, все его внимание приковано к собственным рукам и помятым рукавам плохо выстиранного мятого мундира, и он пристально осматривал их. Крепкий с виду, мужиковатый спутник Альбанова в сильно потрепанной куртке, мрачный сначала, сидел теперь, после рома, широко улыбаясь и явно ожидая нового тоста. Руки и лицо его были такие же грязно-бурые и промасленные, как и у штурмана. Заметив, что Кушаков как-то странно посматривает на Альбанова, он простовато сказал, ухмыляясь и почему-то прикрывая широкой ладонью рот:

— Они бекасов шукают… Вшей, то есть, — поправился он тотчас, отвечая на безмолвные вопросы и не сробев под пронзительным взглядом покрасневшего Альбанова.

— Господа, — запальчиво возразил Альбанов, заикаясь. — Ничего у нас нет. Мы трижды проварили одежду в воде с золой. Это так, привычка за два года…

В кают-компании успокоительно зашумели. А когда ужин закончился и оба взятых на борт моряка стояли с охапкой одежды, полученной в подарок от команды, ожидая пока натопят долгожданную баню, Альбанов ткнул своего товарища локтем в бок и проворчал:

— Одичал ты, Александр, не можешь вести себя как следует при господах.

Ни ром, ни баня, однако, не смогли восстановить у Альбанова давно расстроенного сна. В сознании его продолжали пульсировать отрывистые, горячечные мысли. То забываясь на короткий миг, будто проваливаясь в бездну, то вдруг просыпаясь как от толчка, он болезненно и во сне и наяву переживал события двух последних лет…

В иллюминатор просачивался свет позднего полярного вечера. Раздавались мерные шаги вахтенного, характерный шелест и треск сталкивающихся льдин.

Так было и тогда, 16 сентября 1912 года…

Тишь. Белые стада льдов сразу же по выходе из Югорского Шара в Карское море. Туман. Будто бы из его дымки перед глазами Альбанова возникает образ самоуверенного щеголеватого двадцативосьмилетнего офицера. Он строен, хотя невысокого роста и начинает полнеть. Это Георгий Львович Брусилов, хозяин и капитан паровой шхуны «Святая Анна». Он на три года моложе своего штурмана.

— Мы уже в этом году должны пробиться Северным морским путем в Тихий океан, — говорит Брусилов. — Мы повторим рекорд Норденшельда. А по пути будем промышлять морского зверя — заработаем.

Хозяин одержим жаждой прославиться и разбогатеть. Заурядный лейтенант флота, он на деньги своего дяди, подмосковного помещика генерала Б. А. Брусилова, организовал эту экспедицию.

«Повторим рекорд, заработаем», — бормочет сухими губами Альбанов, вспоминая слова хозяина.

В сумраке кубрика угадывается широкая спина и лохматая голова спящего на койке товарища. Это один из тех, кто рвался «заработать» — простой деревенский печник, не моряк и не промышленник. Почти все они, спутники Альбанова, были или плотниками, или печниками, или крестьянами-отходниками из захудалых деревень, или безработными бродягами из Дании и Норвегии. Из двадцати четырех человек экипажа только сам хозяин, штурман да несколько матросов — настоящие моряки. Даже вместо морского врача — молоденькая неопытная медсестра Ерминия Жданко. Она постоянно смущается и краснеет. Куда этим людям в такое плавание сквозь льды Ледовитого океана!..

Впрочем, оно поначалу напоминало увеселительную прогулку. Изумительно красивая шхуна. Комфортабельные каюты и изысканный стол удовлетворили бы самых капризных путешественников. Устланные роскошными коврами помещения. Слегка поскрипывающая на волне полированная обшивка салона. В стойках расставлен сверкающий хрусталь. Кладовые и трюмы битком набиты всевозможной снедью и деликатесами: орехами, конфетами, шоколадом, фруктами, банками с консервированным компотом, ананасами, ящиками с вареньем, печеньем, пряниками, пастилой, мясными консервами и целыми штабелями мешков с мукой и крупой.

Чтобы не наскучило долгое плавание, можно развлекаться: в салоне стоит пианино, заводят граммофон.

На корабле почти семейный уют. Вся команда, кроме вахтенного, за вечерним чаем. Самовар. За хозяйку — Ерминия Александровна. Пьют сосредоточенно и много.

— Налейте, пожалуйста, мне, — говорит Альбанов, подвигая чашку. Ерминия Александровна смущается, краснеет до корней волос и суетливо, дрожащими руками поворачивает краник.

Обычно Жданко сидит перед полной чашкой возле самовара и не пьет. Она никак не может войти в роль хозяйки, вовремя заметить, кто уже выпил свою чашку и нужно налить другую. Она и стесняется оттого, что заставила просить, не предложила сама.

Альбанов видит, как выпив чашку чаю, как-то нахохливается, надувается, багровеет Брусилов. Даже белки его глаз, кажется, наливаются кровью. Это обычная история — хозяин тоже пытается изобразить смущение. В Альбанове почему-то всегда закипает необъяснимое бешенство, когда он видит таким Брусилова.

— Барышня! Будьте добры, налейте и мне чашечку чаю, — говорит Георгий Львович, очень деланно, совсем не своим голосом. Вместо привычного мальчишеского тенорка звучит придушенный шепот, почти хрип.

Ерминия Александровна вспыхивает, совсем теряется, никак не может взять в руки чашку. Слышится хохот, крики: «Пожар, туши!» Гарпунер Шленский вскакивает и делает вид, что собирается бежать за водой. И опять у Альбанова на душе кошки скребут. Он хмурится, опускает глаза, молчит…

Скрежет за бортом прерывает воспоминания. Штурман с минуту прислушивается. Но и этот давно знакомый звук вызывает лишь длинную вереницу мыслей.

Такой же звук раздавался и тогда, в начале октября 1912 года. Разводья стали сжиматься, покрываться молодиком. У западного берега Ямала «Святую Анну» со всех сторон уже окружали сплошные поля льда. Берег близко — день хорошего перехода на лыжах.

Потушили котлы, остановили машину.

— Придется зимовать, — сказал хозяин. — Сходим на берег, посмотрим, что и как, запасемся дровами…

На лыжах добрались до берега и здесь, среди разбросанного плавника, по припорошенным снегом следам нарт и оленьих копыт вышли к ненецкому кладбищу.

И вот Альбанов с матросами стоят в лощинке и смотрят, как Брусилов выковыривает лыжной палкой из снега какой-то предмет, состоящий из нескольких кусков меди, медных же или бронзовых побрякушек и цветных лоскутков.

— Тьфу, и чего они там копают?! — досадливо произносит за спиной штурмана гарпунер Денисов.

— Знать, надо, — отзывается его напарник Шленский. — Пособить бы! — И идет к капитану.

— Шайтан это, Вячеслав, — говорит Брусилов, очищая позванивающего уродливого человечка от снега и примерзшей земли и передавая его Шленскому. — Сгодится в коллекцию…

Зимовка обещала быть удачной. Плавнику хоть отбавляй. На всякий случай притащили его и на корабль. Невдалеке на льду выстроили бревенчатую баню.

— Эх, мужички, хорошо-то как, — поговаривал раскрасневшийся на морозе, одетый в теплое меховое пальто Георгий Львович. — Не заленились бы только. Ай, посостязаетесь? На коньках, на лыжах! Кто силищей тряхнет, одолеет всех? А? Озолочу!..

Прямо на льду поставили палатку, в ней — столик, на нем печенье, сладости, горячий шоколад — премии победителям. Кроме хозяина, медсестры, штурмана и страдающего грыжей Баева, состязались поголовно все. Шум, смех, веселье…

— А знаете, Георгий Львович, — обращается штурман к капитану. — Сегодня при очередном промере глубины лотлинь дал отклонение. Нас, кажется, понесло со льдом на север.

Хозяин весел. Только на миг он сосредоточивается и, не глядя на Альбанова, говорит:

— Ну что ж, это мелочи — передвижка ледового поля… — И снова с интересом наблюдает, как матросы Густав Мельбард и Иоганн Параприц пытаются положить друг друга на лопатки.

Этот день, 28 октября, стал поворотным в судьбе экспедиции: корабль неудержимо понесло в дрейфе на север. Но тогда этого никто еще не знал.

На следующий день занялись баней. Банные дни были праздником. Георгий Львович любил подчеркнуть, что как истинно русский любит баню. Распарившись, он покрикивал:

— А ну-ка, кто еще потрет спину?

Спина и так уже кроваво-красная, в ссадинах и царапинах от жесткой мочалки, а ему все мало…

Но тут из-за двери доносится ожесточенный собачий лай и почти тотчас громкий крик:

— Собаки медведя гонят!

— За мной, — орет Брусилов, бросаясь к белью. — На медведя!

Многие в спешке натягивают одежду на мокрое тело. Матрос Конрад никак не может аккуратно навернуть портянки на свои ступни, чтобы надеть сапоги. Чертыхнувшись, он наконец натягивает их на босу ногу и, выбежав из баньки, хватает лыжи.

Тянет поземка. Морозный северян закручивает дымные струйки снега на гребнях многочисленных ропаков. Все бегут на лыжах туда, где раздается далекий лай, кто с винтовкой, кто с топором, а кто и с пустыми руками. Впереди мелькают черные точки — шесть гончих собак догоняют медведицу с медвежонком.

Бежали верст восемь-десять, иногда останавливались и, с трудом переводя дыхание после бешеной гонки, стреляли по бегущим зверям. Но то ли боялись подстрелить собак, то ли слишком уж прыгали в дрожащих руках стволы винтовок, а попасть в медведей не удалось: пятен крови нигде не было видно.

Когда повернули к кораблю, уже совсем стемнело, и окрепший ветер, толкая в спину, сбивал с ног. Шли медленно, так как приходилось разыскивать обратный путь. Вспотевшие люди теперь остыли и болезненно ежились. Брусилов дышал со свистом, как загнанная лошадь. Этот бег был явно ему не по силам. Впрочем, устали все. Даже обычно подвижный Шленский еле передвигал лыжи. Отставал, жалуясь на боль в ногах, и Конрад. Когда вся партия проблуждала около часа, он уже не смог идти дальше. Пришлось осмотреть его ноги.

— Обморожены, — сказал Альбанов, щупая в темноте большие мягкие волдыри.

Хорошо, что догадались прихватить с собой сани — ведь надеялись привезти медвежатины. Положили на них Конрада, И только к полуночи удалось выйти к огням, которые подавали с корабля…

На другой день слег Брусилов, почувствовав сильное недомогание. Еще через день — Альбанов, а затем и Шленский. Воспаление легких? Нет, кашель не мучил. Просто слабость, вялость, нежелание двигаться. Да и ноги были какими-то чужими. Впрочем, штурмана дня через четыре отпустило. «Взял себя в руки, не распустился, как наш неженка-барин», — думал Альбанов.

Дней через десять встал Шленский. Правда, на рождественский вечер поднялся и Брусилов — посмотреть, как «богатыри русские» силой мерятся в салоне на ковре, но вскоре опять слег. Шленскому медвежеватый Конрад в пылу борьбы повредил ногу, и тот снова попал под надзор барышни.

Бедная Ерминия Александровна! Неутомимая сиделка. Сколько бессонных ночей провела она у изголовья больных…

Брусилову становилось все хуже и хуже. Он лежал уже четвертый месяц, как пласт, не имея силы даже повернуться на другой бок. У него появились пролежни. Хозяин страшно исхудал. Стал похож на скелет, обтянутый тонкой кожей. Брусилов чувствовал какое-то отвращение к дневному свету и требовал плотно завешивать иллюминатор и зажигать лампу. В печурке должен был все время гореть огонь, а он смотрел, как подкладывают дрова. Но самыми желанными для него были те минуты, когда Ерминия Александровна массировала ему ноги. Тогда хозяин лежал молча и нежно смотрел на Жданко.

Чем же он болел? Отчего занемогли и другие члены команды? Цинга? Но зимовка только начиналась. Все хорошо и разнообразно питались, много двигались и работали на свежем воздухе. Воспаление легких? Но почему болезнь вспыхнула как эпидемия? Капитан даже приказал перевести больных в изолятор и не общался с экипажем сам. Видимо, эта мера помогла: болезнь больше не распространялась.

«А может быть, болезнь занесена с ненецкого кладбища?» — вдруг догадка просверлила мозг Альбанова. Ведь Брусилов вытащил шайтана из снега на могиле и отдал Шленскому. Штурман тоже перебирал рукой позвякивающие украшения… Что же за болезнь? Какая?

К концу марта Брусилов стал медленно поправляться, но все больше проявлялась его раздражительность и капризность.

Спал он целыми днями, отказываясь от еды. Ночью часто бредил, а окружающим казалось, что он не совсем в своем уме.

…— Позвать Шленского, — вновь как будто бы наяву слышит засыпающий Альбанов. — Шленский, ты? Давай-ка, дружок, подсчитаем, сколько мы заработали!

— Давайте, — тихо соглашается Шленский.

— Давай-ка, дружок, припомни, сколько в прошлом году мы набили моржей в устье Енисея. Ты записывал это?

Шленский испуганно моргает глазами, не зная, шутит хозяин или нет.

— Нет, не записывал, — отвечает он еще тише.

— Э, — досадливо морщится Брусилов. — Да как же ты, негодяй, учет не ведешь?! — вдруг иступленно кричит он. — Ты работать пришел или прохлаждаться? Тоже гарпунер…

Брусилов тяжело дышит, задыхаясь от гнева. Глаза его безумно вытаращены, он как бы хочет просверлить взглядом бездельника Шленского.

— Так ты разоришь нас, — зловещим тоном говорит хозяин. Но в конце концов смягчается: — Ну, да ладно. Уж китов-то ты припомнишь сколько убили? Ну, чего молчишь? Отвечай!.. А сколько осетров поймали и продали ненцам?..

— Чего же ты молчишь?! — опять взрывается капитан, и отборная ругань сотрясает каюту. Опустив голову, сидит Жданко. Брусилов давно потерял способность к галантности. Молчит и Шленский, испуганный непонятными вопросами и гневом Георгия Львовича. — Вон, негодяй! — кричит Брусилов, вскакивая и взмахивая рукой. Потом валится на койку со стоном и плачем. А спустя несколько минут новое приказание:

— Позвать машиниста!.. А, господин Яков Фрейберг! Присаживайтесь. Доложите мне, пожалуйста, сколько у вас пару в главном котле и сколько оборотов делает машина?!.

И опять брань, крик, стон, плач, а штурман, закусив до крови губу и сжав кулаки, прислушивается к тому, что делается за переборкой, в каюте капитана.

И так каждую ночь… Команда занималась своими делами: разбирали на топливо переборки корабля, утепляли жилые помещения толью, старым шлаком из котлов и слоем снега, охотились, чтобы пополнить убывающие запасы продовольствия, а хозяин все болел…

«Но разве в этом только дело?» — сверлит мозг штурмана вопрос. И он, похолодев, с тяжелой, горящей головой садится на койку и смотрит на спину Александра. Нет, нужно заснуть, отогнать кошмарные видения. Он снова ложится и поворачивается лицом к стенке.

Вот так и там, на «Святой Анне», — лицом к стенке. А из-за нее слышится горячий задыхающийся шепот хозяина и… барышни.

Милая застенчивая Ерминия Александровна! Так она и не стала невестой и заботливой женой… Она больше всех выстрадала из-за нрава больного Брусилова. Частенько в сиделку летели и чашки и тарелки, когда она слишком настойчиво уговаривала Георгия Львовича «откушать бульона или кашки». И такая отборная ругань!.. Но куда денешься?..

Она потеряла девичью стройность, фигура ее оплыла, но от этого Ерминия не стала менее привлекательной для Альбанова.

О, этот шепот требовательного барина! Альбанов переворачивается на спину, мечется головой по подушке. Нет, он никому ничего не скажет об «их» счастье. Он один будет носить в себе свое горе, всю свою боль. Милая Ерминия, это умрет с ним!..

И все-таки штурману невмоготу!

Проходило лето, а капризность хозяина не уменьшалась. Брусилов был мелочно придирчив, лез во все дела, давал разноречивые приказания, сбивавшие с толку людей.

«Не могу больше! — часто думал Альбанов. — Такому человеку нельзя подчиняться!»

Корабль несло куда-то на север. Они уже были северо-восточнее Новой Земли, а их тянуло еще дальше к полюсу. Рубили на топливо деревянные части «Святой Анны». Уменьшался запас продовольствия, хотя моряки добывали немало тюленей и медведей. Кончалось лето, и впереди новая зимовка.

И вот 22 сентября 1913 года они — капитан и штурман — в тесной каюте ведут тяжелый разговор, с ненавистью поглядывая друг на друга. Уже с первых слов у обоих голос стал прерываться, спазмы подступили к горлу.

— Я не могу быть вашим штурманом, — выдавил из себя Альбанов, едва сдерживаясь, чтобы не ударить Брусилова. — Прошу меня освободить…

— Убирайся ко всем чертям, — прохрипел капитан.

А вечером приказ: «Освобожден по собственному желанию». Альбанов стал пассажиром.

Пассажиром? Нахлебником? Лишним ртом на борту, где скоро наступит голод, голод в ледяной пустыне. Каждый прожитый на корабле день давил его как тяжелый камень. Казалось, в глазах каждого он читает укор!..

К следующему лету они будут далеко от Большой земли. А запасы продовольствия иссякают. Нет, нужно уходить с этого обреченного корабля, от этого неуравновешенного капитана, который ждет неизвестно чего. Но как уйти: с пустыми руками, без запасов продовольствия, без нарт и каяков, без палатки?..

Альбанов долго собирается с духом, чтобы обратиться к капитану с последней просьбой. Ему кажется это унизительным. И все-таки 9 января 1914 года такой разговор состоялся. Капитан дал согласие на постройку нарты и каяка из материалов корабля.

Новость, что штурман строит нарту и каяк и хочет идти к земле, взбудоражила всю команду. Ходили смотреть на работу Альбанова. Недоверчиво, издали наблюдали в полутьме промороженного трюма, при свете жировен, как штурман распиливает толстые доски. Гарпунер Денисов первым вызвался помочь. И тут пошло! Будто живительная струя влилась в души моряков. Шутили, пели песни, настроение у всех сразу поднялось.

22 января особенно долго шумели, планировали и выделили самых активных матросов — Евгения Шпаковского и Ивана Луняева — идти к капитану и просить его на переговоры с командой. Тревожно шептались в кубрике в ожидании вестей. Молча встретили Брусилова и напряженно выслушали его доводы:

— Летом, если не появится надежды освободиться из ледового плена, мы все покинем судно на ботах… Был такой случай на судне «Жаннета». Команда прошла на вельботах куда большее расстояние до земли, чем это понадобится нам. Тут рядом Земля Франца-Иосифа, недалеко Шпицберген. Всегда успеем оставить нашу «Святую Анну».

— А если лед не разойдется? — пробурчал матрос Конрад. — А если третья зимовка, то помирать?

— Провизии не хватит, — вставил Луняев.

— Что?! — вдруг быстро спросил Брусилов и визгливо заорал: — Негодяи, шалопаи! Я сам знаю, что делать! Вон! Хоть все сейчас же убирайтесь. О вас же пекусь, дуралеи.

Матросы мрачно молчали. Крики хозяина поутихли. Он еще несколько раз исподлобья посмотрел на людей, шея его вздулась, на лбу выступил пот.

— Кто останется на судне, поднимите руку, — придушенным голосом сказал капитан.

Рядом, опустив головы, стояли гарпунеры Денисов и Шленский и старый матрос Гавриил Анисимов. Под взглядом Георгия Львовича гарпунеры медленно подняли руки. Анисимов, часто мигая, пристально смотрел в глаза хозяина, но руки не поднял. Все знали: там, на Большой земле, в Вологодской губернии, его ждут больная старуха жена, четверо взрослых дочерей, внук.

Брусилов нетерпеливо кашлянул, помолчал и быстро сказал:

— Для управления судном и нужд команды будут необходимы и останутся со мной десять человек: боцман Иван Потапов, старший машинист Фрейберг, повар Колмыков, стюард Регальд, оба гарпунера, аттестованные матросы Густав Мельбард и Иоганн Параприц, врач Ерминия Александровна… Эта команда сможет выдержать еще зимовку — продовольствия для нее хватит еще на год. Остальные могут идти. Я никого не задерживаю…

Альбанов понял, что хозяин отобрал всех квалифицированных матросов или промышленников и в то же время наиболее здоровых людей.

Уже на следующий день команда ходила с Брусиловым по кораблю, выпрашивая разрешения срубить на нарты и каяки те или иные доски и ненужные стропила.

— Поход ерундовский будет, братцы. Прямо где-то тут, возле нас, лежит земля Петермана. А дней через пять-шесть вы увидите острова Земли Франца-Иосифа, — говорил хозяин. — На черта вам каяки делать, лишний груз тащить? Кругом лед до самых островов. Это все пустые выдумки Альбанова.

— Это не выдумки, — мрачно заметил Альбанов. — Летом будут разводья. Что же, на нартах прикажете плыть?

— Ерунда, — резко ответил Брусилов. — Самое позднее через неделю будете на земле.

А потом столкновения с Георгием Львовичем из-за каждой доски, дикая, грубая, оскорбительная ругань.

Но и это пережито.

А в трюме теперь как в заправской мастерской: весь день пилили, рубили, строгали. Пахло свежей стружкой, смолой, потом. Корабль жил…

…Наконец наступил этот день — 10 апреля 1914 года. Семь нарт, на них каяки с продовольствием, винтовками, палатками, теплыми вещами. Провожать идут все, включая Брусилова, Жданко и Ульку — последнюю из шести уцелевших гончих собак, взятых капитаном в имении своего дяди. Георгий Львович становится позади нарт Альбанова, готовясь помогать. Сняли шапки, перекрестились, тронулись… Денисов хочет пособить всем и часто перебегает от нарты к нарте. Альбанов видит, как он сокрушенно качает головой: «Мол, тяжело! Как-то люди потянут?» И штурман с тоской думает о своих будущих спутниках. У пятидесятишестилетнего Анисимова радикулит и ревматизм, у Прохора Баева грыжа, чахотка у Александра Архиереева, цинготные опухоли и черные пятна на ногах у датчанина Ольгерда Нильсена.

Да, собственно, у всех его людей сильная одышка и учащенное сердцебиение. Сколько с такими пройдешь?..

Узкие полозья нарт глубоко врезаются в снег. Ропаки в рост человека преграждают путь. Когда за ними стала скрываться «Святая Анна», Ерминия Александровна и повар повернули к судну. Караван нарт постоял всего несколько минут, и эти недолгие мгновения Альбанов жадно смотрит вслед уходящим, смотрит, как маленькими шажками, медленно, как бы нехотя, уходит барышня, смотрит, пока она не скрывается за ближайшим ропаком и больше уже не появляется — уходит навсегда.

А потом они бредут, впрягшись в нарты, до двух часов ночи. Начинается метель. Разбивают палатку. А затем уходят на корабль Брусилов и провожающие.

Проходят сутки. Вторые. Третьи… Ветер ревет вовсю, сотрясая палатку до основания. Снег врывается в нее и мокрыми хлопьями ложится на лица. Пережидали метель, завернувшись в малицы. Спали, ели, а после ужина пели, скорее, орали залихватские песни, стараясь перекричать шум бурана. Лишь один старик Анисимов угрюмо молчал в углу палатки — ему нездоровилось.

А судно где-то рядом — всего в каких-нибудь шести верстах. На четвертый день оттуда приходят на лыжах Денисов, Мельбард и Регальд — приносят в жестяных банках горячую еду. И совсем раскис старый Анисимов — его разбила болезнь, он с трудом встает и никак не может надеть лыжи, чтобы отойти в сторонку по нужде. Его уводят на корабль, а на другой день старика заменяет крепкий Регальд.

…Метель утихла. Подъем в семь утра, выход в девять. Перетаскивание каяков — это тяжкая работа, которой нет и не будет конца. Тащат нарты в два, иногда в три приема. И не больше четырех-пяти верст в день. Больше не успеть. Хрипит и задыхается Архиереев, жалуется на боли в паху помор Баев, тяжко всем…

На одиннадцатый день отказываются идти дальше трое, самые здоровые: матросы Иван Пономарев, Александр Шахнин и кочегар Максим Шабатура.

— Ша, — говорит за товарищей Шахнин. — Будя. Дале нет дурных — тащить к черту в зубы такую ношу. Валяйте сами… Мы — на корабль.

Они уходят налегке, с одной винтовкой и заплечными мешками. Найдут ли дорогу? Наверное. Ведь до корабля не более пятидесяти верст.

«Что же произошло? — думает Альбанов. — Почему самые крепкие ушли? Не захотели идти с больными и слабыми… Разве их можно назвать настоящими моряками?»

Но и на корабле их ждет смерть. А что ждет ушедших? Неизвестность. Вот плетутся они как полумертвые. Кончится провиант, и здесь тоже крышка… Смерть?.. «Нет, — говорит сам себе Альбанов, — нет! Вперед, братцы, вперед! Нужно выйти к земле».

Изрубили на дрова две лишние нарты и два каяка, перегрузили вещи, поставили паруса из одеял — может быть, легче будет тянуть при попутном северном ветре.

Все ближе весна, все ярче солнце, все нестерпимее блеск снега. Глаза воспалились, слезятся, многие почти ослепли. В солнечные дни приходится отсиживаться в палатках.

Все больше полыней и широких трещин преграждает путь. Сначала холмистое поле со вздыбившимися ропаками, потом разводье, перегрузка вещей на каяки и переправа. И снова — ропаки.

— Валерьян Иванович, — шепчет кто-то вечером в палатке на ухо Альбанову, прерывая его размышления. — Я-то с Максимовым разведку сделал. Ходили-то на юго-запад. Такая ровнушка, что копыто не пишет.

Матрос стоит, широко расставив ноги, как на палубе во время шторма, и тяжело дышит. Архангельский помор Баев страдает пороком сердца. Но не это сейчас мешает ему идти. У него обострилась грыжа, и подвижный прежде рыбак теперь не может стать на лыжи. Уже с неделю он идет пешком, широко забрасывая в сторону ноги; будто стараясь не задеть невидимое ведро, подвешенное меж колен.

Баев уже два дня говорит о какой-то «ровнушке». Но помор указывает на юго-запад, а им нужно идти на юго-восток, ибо дрейфом их все более относит к Шпицбергену, и Земля Франца-Иосифа может остаться левее.

— Ну, что же, Прохор, — отвечает Альбанов. — Туда нам не по пути. Поищем завтра на юго-востоке…

3 мая стоит ясная погода. Солнце слепит глаза. Пока шестеро лыжников ищут дорогу полегче, Баев отпрашивается к «ровнушке». Уходит… и не возвращается. Альбанов, Шпаковский, Конрад и Регальд до девяти часов вечера по следам пимов на глубоком снегу ищут пропавшего товарища. Вот следы ведут к полынье, но Баев не обошел ее, а переплыл на льдинах, отгребаясь, наверное, руками. Так он поступал несколько раз. Потом следы долго кружили среди ропаков. Снова полынья. Снег стал плотным, и следы затерялись. Разыскивали еще три дня. Но все напрасно.

«Не мог ли у него произойти разрыв сердца при падении в воду? — думает Альбанов. — Ведь у него оно больное. Что же еще можно предположить?..»

С каждым днем становилось все теплее. Еще в апреле группа прошла через те места, где на карте у Альбанова находилась Земля Петермана. Сейчас они шли, если верить карте, по Земле Короля Оскара, но никакой земли и в помине нет. Те же ропаки, разводья до самого горизонта. Альбанов недоумевал. Но невдомек ему, что вовсе и нет этих «земель», что просто карты неверны…

Все шире разводья. Больше стало тюленей, а иногда попадаются и медведи. Моряки часто удачно охотятся, особенно везет меткому Луняеву.

Снег поверх льда стал сырым, водянистым. На лыжах невозможно идти, в обуви чавкает вода. На юге виднеется водяное небо — признаки сплошной водной поверхности. Часто наползает туман. Льдины крошатся.

16 мая провалились в воду и едва не утонули Петр Максимов, Павел Смиренников и Владимир Губанов. Пошли на дно охотничья двустволка и кухня.

«Ротозеи!» — в бешенстве ругается про себя Альбанов. Его бесит больше всего, что многие его спутники совершенно безразлично относятся к тому, где раздобыть топливо и пищу. Даже когда Альбанов отлучался на час, чтобы разведать путь, то, возвратившись, заставал одну и ту же картину. Люди вяло лежали на льду и бессмысленно смотрели в небо, вместо того чтобы продолжать тащить нарты.

«Удивительный народ, — сокрушенно шептал Альбанов, — ни предприимчивости, ни сообразительности. Как будто им совершенно безразлично, дойдем мы до земли или нет».

А между тем удивляться не приходилось: люди не были готовы к таким испытаниям ни физически, ни морально.

Караван бредет среди ропаков. Альбанов в паре с Луняевым подталкивает нарты сзади. Кругом туман, пронизываемый солнечными лучами. Штурман смотрит под ноги. В выемках чистая талая вода. Попить бы! Но нельзя замедлять движение. Тогда все сразу остановятся и начнут пить или лягут за нарты вздремнуть. А потом битый час уговаривай, кричи, грози.

Под ногами какое-то пятно. Красное, пенистое. Что это? А вот еще. Альбанов смотрит на своего напарника Луняева. Тот натужно, рывками тянет нарту, сильно волоча больную ногу. Вот он с хрипом плюнул себе под ноги и вытер рот рукавом. И Альбанов видит на снегу кровавую слюну товарища. Он сразу вспоминает тощего, с землистым лицом Александра Архиереева, у которого всю прошедшую зиму болела грудь, а кашель не давал спать по ночам. Теперь Архиереев харкает кровью. Неужели и Луняева душит чахотка?

К вечеру Луняев начинает оступаться, будто лыжи скользят в сторону, и при этом стонет. В конце концов он останавливается, некоторое время стоит с опущенной головой, затем поворачивается к Альбанову и смотрит на него безучастным, невидящим взором.

— Ночлег! — с досадой говорит Альбанов. И, подойдя к Луняеву, шепчет: — Что, Иван, тяжело? — И не дождавшись ответа: — Открой рот, покажи зубы…

Грязно-желтый частокол прокуренных зубов, опухшие, бледные и кровоточащие десны, дурной запах изо рта. Когда Альбанов заставляет Луняева снять сапоги и приподнимает штанины, обнажаются опухшие в темных пятнах ноги.

«Цинга, — думает штурман. — Худо. Лучший охотник. Едим мы довольно много, а все время голодны. Что теперь?.. — и решает, в который раз: — Нет! Только вперед. Движение, движение и движение. От лежания на льду никто не вылечится».

Альбанов осматривает зубы у других спутников и те же признаки цинги находит у Губанова и Нильсена. Штурман молчит, он боится неосторожным словом ослабить дух людей. Впрочем, спутники кажутся безучастными.

…Только что Луняев убил тюленя в полынье. Тюлень еще лежит на поверхности воды. Альбанов наблюдает из палатки. Удивительно, но в полынье ходят волны. Может быть, близко свободное ото льда море? Может быть. Но почему никто не идет за тюленем? Ведь зверь сейчас утонет.

Штурман смотрит на спутников. Они забрались в малицы и молча лежат. Со стоном укладывается Луняев. Альбанов думает: «Опять руганью поднимать? Нет, наверное, быстрее самому сходить».

Превозмогая усталость, он поднимается, сталкивает каяк в воду, гребет к тюленю. «Конечно, они больны, усталы, — думает он. — Но ведь и я не железный…» Альбанов вспоминает Баку, Севастополь, Одессу, где служил матросом, а потом штурманом дальнего плавания. Сколько времени он отдавал плаванию, гребле! Пожалуй, был самым заядлым спортсменом среди офицеров. Занимался гимнастикой, любил стрельбу. Сухой, мускулистый, черный от загара… А здесь все слабоваты. Разве что один только Конрад все еще силен, как медведь. Природный борец. С таким бы тащить нарту. Да нет же — ленив, спит, еле поднимается, когда нужно идти. Его дружок Евгений Шпаковский вовсе безучастен и делает что-нибудь только под угрозами штурмана. Евгений ослаб, осунулся, кажется смирился со своей участью. Но Конрад? Почему он такой пассивный?

…А в воздухе все больше водоплавающей птицы — нырков и белых чаек. Уже где-то близко открытое море, а может быть, и суша. Круглые сутки светло, как днем, но сколько Альбанов ни всматривается, ничего похожего на землю нет.

И сегодня, 9 июня, поднявшись на ропак, он собирался искать глазами землю. И вдруг увидел ее… Это была серебристо-матовая полоска на юго-востоке, немного выпуклая, теряющаяся в синеватой дымке. «Мертвая, как луна», — с удивлением думает Альбанов. Он еще раз пять выходит ночью смотреть на землю при свете незаходящего солнца, и все удивляется, что никто из команды не заметил ее.

Впрочем, когда штурман показал утром землю, все восприняли это равнодушно, не выразив ни радости, ни удивления.

Апатия, которую ничто, казалось, не может преодолеть. Правда, апатия, видимо, охватила не всех: Альбанов стал обнаруживать пропажу сухарей. Пять-семь фунтов кто-то вытащил и сегодня. Но кто вор?

— Поймаю, — хрипло говорит Альбанов, объявив о пропаже, — застрелю негодяя на месте.

Но лица спутников непроницаемы. Они черны, облуплены. Одежда грязна, потерта, изорвана. Половина людей лежит, закрыв глаза, после тяжелого дня пути. А четверо с сосредоточенным видом, сбросив куртки, давят вшей. Регальд вылавливает их среди толстых нитей вязаной рубашки. Это стало обычным занятием по вечерам. «Если бросить куртку на ровное место, она, наверное, сама может уползти», — устало думает штурман.

Маршрут становился все труднее, дорогу преграждали десятки разводий. 16 июня Конрад и Шпаковский предложили назавтра пойти разведать путь. Альбанов согласился, и никто утром не спешил вставать — ждали разведчиков. Подошел полдень, а ушедших все не было. Решили искать. Стали собираться.

— Моих сапог нет, — смущенно сказал Луняев.

— Ищи лучше, брат, — досадливо отмахнулся Альбанов.

— Не знаю, где мой свитер и меховые штаны, — тихо промолвил Губанов.

Альбанов хотел выругаться, но, не найдя своих лыж, сдержался и пошел осматривать лыжи своих спутников — может быть, перепутали. Но его лыж не было.

Все загалдели, а матрос Смиренников крикнул:

— А у меня пропали часы…

Это были единственные часы в группе. «Обворовали Конрад и Шпаковский», — мелькнуло в голове штурмана. Он бросился искать бинокль с единственным исправным компасом, вмонтированном в него. Но и бинокля не оказалось. Бесследно исчезли также мешок сухарей, двустволка и двести патронов, жестяная банка с почтой и всеми документами участников экспедиции…

— Гады! — в исступлении кричал Альбанов, потрясая винтовкой. — Увижу, сейчас же убью!..

— Пошли догонять, — сказал Регальд.

— Догонишь, — вяло вставил Луняев. — Они без нарт, налегке, на лыжах…

— Бросим нарты и каяки, — запальчиво сказал Смиренников.

Кричали долго. Происшествие взбудоражило всех. Бросили одну нарту, каяк и показавшуюся ненужной палатку. С двумя оставшимися нартами, с каяками пошли к острову. Там, справа от ледника, виднелась низкая светло-коричневая полоска земли. Чем ближе к земле, тем сложнее ледовый путь — торосы, разводья, подвижки льдов. Сутки, трое, пятеро. На шестые бурый полуостров уже был в двух километрах. Рукой подать.

Но все устали.

— Отдохнем, куда бежать, — сказал Архиереев, садясь возле нарт.

— Да, куда? — откликнулись другие.

— Дойдем до земли, ведь рядом, — возразил Альбанов.

Эти слова восприняли безразлично. Никто не ответил штурману.

Наполз туман. Полил дождь. Поставив лыжи полукругом возле каждой нарты, накрыли их парусами и завалились спать.

Подул юго-западный ветер. Трещал и вздрагивал лед.

Так прошло два дня. Погода не улучшалась, и все лежали в малицах. А когда дождь прекратился и рассеялся туман, оказалось, что четверо были на одной льдине, а остальные — на другой. И совсем рядом, метрах в ста, возвышался отвес тридцатиметровой ледовой стены — здесь обрывался ледник.

Ледовое поле двигалось, льдины вздрагивали. С трудом обе группы соединились. Подсчитали запасы еды. Пять фунтов сухарей, фунт концентрата и два фунта соли…

Положение отчаянное. Разводий и полыней нет, и поэтому тюленей тоже. Поле все дальше уносит от желанного полуострова. Семь спутников Альбанова безучастно лежат на льду, ожидая конца. И штурман впервые почувствовал, что приходит конец: острые боли в сердце, шум в ушах, головокружение, тошнота…

Он лежит рядом с товарищами. Вот так и умрут они перед этой белой стеной, отвесной и гладкой, будто отрезанной ножом. «А, наплевать!» — Альбанов смотрит на стену, собираясь заснуть. Вон там, правда, какая-то наклонная трещина. Наверное, до двух метров шириной. Старая. В нее намело много снегу, который почти заполнил ее, и образовалось нечто вроде крутого желоба.

Альбанов поднимается и, не сознавая еще зачем, идет к стене. Он щупает руками снег. Выбивает носками сапог ступеньки. Шаг, два, десять… Затем он спускается и идет к товарищам…

— Встать, — командует он ставшим привычным за многие недели тоном, жестко и требовательно. Никто не шелохнулся.

И штурман, закипая злобой, хватает за ворот кочегара Губанова, приподнимает и шипит:

— Достать веревки, живо.

Губанов стоит, равнодушный к приказу, а штурман, шлепая грязной ладонью по впалым щекам, поднимает остальных.

Альбанов не альпинист, и нет никого в группе, кто был бы знаком с техникой подъема по крутым склонам. Но он догадывается, как надо действовать. Штурман привязывается к концу веревки и, вырубая топориком на оголенных местах ступеньки во льду и забивая в снег гарпун — для опоры! — забирается все выше.

Вот и пройден отвес. Забит намертво гарпун, привязан к нему конец. По «трапу» взбираются товарищи. Вытаскивают нарты, каяки.

Крепчает ветер. Трещит ледовое поле. Когда последний каяк рывками подтаскивали наверх, все поле пришло в движение, а льдина, где они только что находились, поднялась дыбом и опрокинулась…

…Удивительно неподвижная, тихая белая пустыня простирается вокруг. Ни ветерка, ни шума. У перевернутых вверх полозьями нарт сгрудились люди. Варят суп из последнего концентрата. Затем съедают горячую похлебку и по полкружки сухарей. Решают оставить на время одни нарты с каяком, чтобы вернуться к ним позже, и тащить вшестером другие нарты.

Поверхность ледника идеально ровная, покрыта небольшим слоем снега. Трещины припорошены, их трудно заметить. Пошедшие на разведку Альбанов и Луняев связались крепким линем и на расстоянии сорока метров друг от друга осторожно продвигаются вперед. Чтобы лучше прощупывать снег, они сняли с лыжных палок кружки. А трещины попадаются довольно часто.

Над ледником нависает туман. Уклон становится все круче. В промоинах журчат прозрачные ручьи. Часа через четыре вышли на черный пологий мысок. Камни, земля, мох… Неумолчный птичий крик. В ямках — гнезда с яйцами величиной с гусиные.

«Ура! Сыты будем», — в восторге думает Альбанов.

Увидев стайку гаг, Луняев стреляет. Мимо. Он снова заряжает винтовку и, как запоздалое эхо, слышит человеческий крик. Галлюцинация? Но крик повторяется. Глаза болят, видят плохо. Кто-то бежит. Машет шапкой. Кричит опять. Да это же Конрад! Луняев вскидывает винтовку.

— Стой, застрелю, — исступленно орет он.

Конрад останавливается в растерянности, опускает руки.

— Помилуйте, братцы, — кричит Конрад, плача навзрыд. — Каюсь. Простите. Худо мы сделали…

Вся его фигура выражает такое раскаяние, что на него жалко смотреть.

— Что делать, господин штурман? — спрашивает Луняев, опуская винтовку.

Альбанов молчит. Что делать? С того момента, когда их обворовали, гнев успел пройти. Они за это время много раз подвергались смертельной опасности. Но теперь они на земле, где много еды, воды…

— Может, в честь прихода на землю… — говорит Луняев, видя колебания Альбанова. — Может, помилуем?

Штурман кивает головой. Плача, Конрад бросается обнимать товарищей, сжимая их медвежьей хваткой.

Втроем пошли к логовищу беглецов. В яме, огороженной низким заборчиком из лыж, палок, парусиновых брюк и мешка из-под сухарей, лежал Шпаковский. Альбанова поразил его изнуренный, болезненный вид. Матрос как-то отек, под глазами висели мешки, пустые глаза смотрели безучастно. Но услыхав от Конрада, что их простили, Шпаковский вяло улыбнулся, морщины лица разгладились. Через миг его глаза опять потухли, лицо приняло страдальческое выражение. Нелегко достался ему этот побег.

— Что болит у вас, матрос Шпаковский? — спросил штурман.

Шпаковский долго молчал с таким видом, будто пытался что-то припомнить, и наконец нехотя выдавил:

— Ничего не болит, господин штурман, не жалуюсь… Только ноги малость… — И вдруг, громко расплакавшись, закричал с надрывом: — Теперь, господин штурман, я никогда, ни за что не уйду от вас…

…Только через два дня, теперь уже вдесятером, отдохнув и немного восстановив силы вареными яйцами и птичьим мясом, решили двигаться дальше. Знали, что в юго-восточной части Земли Франца-Иосифа, на мысе Флора, стоит пустой поселок, построенный два десятилетия назад английской экспедицией Джексона. Там был запас продовольствия. Там можно было перезимовать. Или встретить людей.

Два каяка на десять человек. Поднять они могут только пятерых: трех — больший и двух — меньший. Когда пятеро будут плыть в каяках на восток, пятеро других будут идти на лыжах в ту же сторону по леднику. Лыжникам теперь будет легче — не нужно тащить нарты с каяками.

В первый же день они продвинулись на полсотни километров и заночевали все вместе на береговом припае. Если двигаться таким темпом, то за четыре дня можно добраться к конечной цели. Но уже первый переход — сверх сил. Ругается и не желает идти дальше Архиереев. Он греб на каяке, и теперь его очередь идти на лыжах. Безучастно лежат Нильсен и Шпаковский. Плюют кровью Губанов и Луняев. Да и другие выглядят не лучше. После такого бодрого рывка — полнейшая апатия. И в результате приходится отдыхать четыре дня. Все лежат прямо на льду.

Охота на птицу дает пропитание. Но нельзя же лежать здесь бесконечно, без всякой надежды на то, что тебя найдут: здесь никто никогда не бывал. И Альбанов с помощью Конрада поднимает людей.

Опять две группы: на лыжах и на каяках. На малом каяке — Альбанов с Конрадом. Они приспосабливают парус и легко идут с попутным ветром. На каяке Максимова, Нильсена и Шпаковского мачты нет — ее сожгли на мысе, а гребцы не догадались использовать вместо нее лыжи и гребут против встречного ветра с большим напряжением.

…Скалы мыса Ниль. Тихая, закрытая от штормов и ветров бухточка. Крутые снежные склоны, черные утесы, рябые от птиц и птичьего помета. Здесь условное место встречи обеих групп. Лыжников еще нет. А у тех, кто шел на каяках, лишь одна вареная гага — на пятерых.

Прошла ночь. Отправились на поиски лыжников Конрад и Максимов. Нильсен и Шпаковский лежат. Альбанов охотится на гаг. Ведь когда вернутся товарищи, есть будет совсем нечего.

Томительно тянется день. Льдом закупорило бухточку, и теперь каяки не могут выйти в море.

Солнце уже скрылось за скалами на северо-западе. Подмораживало, когда показались шестеро лыжников. Альбанов всматривается — кого-то нет, но кого именно, сказать трудно: все грязные, черные, от одежды остались одни лохмотья.

— Архиереев помер, — говорит подошедший первым Максимов.

— Он еще вчера ложился, — добавляет Луняев, — «Хоть убейте, не пойду с вами, — говорил. — Болят глаза и легкие». Оно и понятно — чахотка, дышать-то уже нечем.

Луняев молчит, а Губанов, безнадежно махнув рукой, хрипит простуженно:

— Вчера вечером у него ноги отнялись совершенно. Как парализованные. Бормотал что-то непонятное. Утром он был еще живой, но двигаться не мог. Везти сил не было, да и боялись, что вы уйдете. В десятом часу пошли. Еле ноги переставляем, сами больны, помрем скоро…

Штурман чувствует упрек в словах Губанова. Ему кажется, что спутники недовольны тем, что он, Альбанов, не покидает каяка и не переходит поочередно, как все остальные, в лыжную группу. Ведь вот уже два раза подряд здоровые Альбанов и Конрад занимают каяк, а умирающие Архиереев, Луняев и Губанов идут по льду.

Что им скажешь? Да, он не доверяет своим спутникам и мало надеется на их силы. Ведь эти люди могут внезапно умереть или сдаться на волю волн, и каяки навсегда унесет. И тогда — прощай все надежды. Тревожит и другое. После побега Конрада и Шпаковского всего можно ожидать. Если оставить каяки без надзора, люди на них могут уйти, бросив остальных умирать на леднике. Ведь это он, Альбанов, держит всю группу вместе, заставляет идти дальше. Вот и сейчас — может быть, оставили на леднике еще живого Архиереева.

— И вы что, бросили умирающего человека? — жестко спрашивает он.

Все, кто пришли на лыжах, заняты устройством ночлега на клочке сырых скал и не отвечают. Холодает, пора отдыхать.

— Завтра с утра пойдете за Архиереевым. Мы будем вас ждать здесь. Каждый из нас может подохнуть со дня на день, а мы живых людей бросаем… — приказывает штурман.

…Альбанова палило внутренним жаром, он задыхался. Штурман сел на койке, обвел взглядом каюту «Фоки» и склонил голову на руки. Понимал ли он тогда, что путь к Архиерееву и назад, к бухте Ниль, может отнять последние силы у людей? Он не мог пойти сам — боялся оставить каяки. Чего же больше было в его последнем решении — гуманности или жестокости?

Да, люди пошли. Вологодский плотник Александр Архиереев лежал на снегу, на его губах запеклась кровавая пена. Он уже давно окоченел — морозная ночь не прошла даром. Нужно ли было тратить силы, чтобы тащить труп к каякам? И покойник остался лежать непогребенным на леднике. А измученные лыжники двинулись обратно.

— Сегодня во втором каяке поплывут трое больных — Луняев, Нильсен и Шпаковский, — сказал Альбанов. — Старшим у четырех лыжников назначаю Максимова.

Значит, опять на малом каяке поплывут он и Конрад. И опять больные Нильсен и Шпаковский… А, впрочем, что поделаешь? Ведь любой вариант можно как угодно истолковать: или, мол, свою шкуру спасаешь, или поступаешь неразумно, глупо, губя остальных… Как же нужно было решить?

Альбанов как наяву видит Максимова, Регальда, Губанова и Смиренникова. Они, как обреченные, понуро сидят на камнях. Безразличие? Нет, наверное, именно обреченность.

— Сегодня мы отдохнем до вечера здесь, — говорит старшой Максимов. И вяло добавляет, видимо, так, себе в утешение: — Догоним вас на мысе Грант. Уж там нас обождите…

Альбанов снова ложится на койку и закрывает лицо руками.

…Мыс Грант. Семнадцать часов плыли туда на каяках. Сколько нужно идти на лыжах? И проходим ли ледник? Думал ли кто-нибудь об этом? Во всяком случае, береговой партии нет.

Погода отвратительная. Шквалистый восточный ветер. Начинается метель. Порывом ветра отрывает от берега каяк с Нильсеном и несет в море. В бинокль Альбанов видит, как датчанин убрал весло и, опустив руки, с самым беспомощным видом смотрит на плывущий к нему на выручку второй каяк. А когда Нильсена привозят на берег, он выходит на сушу нетвердой походкой. И два дня, пока ждали лыжников, он не сказал ни слова. Видно, очень плох.

К вечеру второго дня метель прекратилась. Конрад садится на каяк, чтобы пострелять нырков. Шпаковский и Нильсен лежат в малицах — им нездоровится. Но где же лыжники?

Альбанов чувствует нарастающую тревогу. Она заполняет его целиком, неотступно сверлит мозг. Это тревога за оставшихся на леднике людей.

Он осматривается. У каяка две неподвижные фигуры. Эти уже никуда не уйдут сами. И Альбанов решается: он идет с Луняевым на ледник, верст за шесть-семь. Только поздно вечером они возвращаются к каякам, так никого и не встретив.

Что же с лыжниками? Не вышли с мыса Ниль? Не смогли преодолеть ледник? А может быть, провалились в трещину? Скатились в море с крутого склона?

«Ждать нельзя — мы сами погибнем», — думает Альбанов. В десять часов утра 5 июля каяки выходят вдоль кромки невзломанного льда в пролив между островами Александры и Белль.

Туман, а затем и метель застлали горизонт. Остров Белль исчез в белой пелене. Пристав к кромке льда, легли в полдень отдохнуть под парусиной в каяках. Через четыре часа, когда метель утихла, обнаружили, что вместе со льдиной их отнесло на восемь-десять верст от острова Белль.

Есть нечего, а тут еще Нильсен слег. У него, кажется, отнялся язык, и он только мычит. Да и остальным плохо. У Шпаковского не повинуются ноги. У троих — кружится голова, рябит в глазах, шумит в ушах. Может быть, это от голода? Или усталости? А может быть, они тоже заболели…

Недалеко от острова Белль на большой плавучей льдине увидели трех моржей — двух взрослых и детеныша. «Спасены, — подумал Альбанов. — Еда будет».

Он и Луняев тщательно целятся в моржонка. Почти одновременно стреляют. Моржонок не шелохнулся, но взрослые тотчас перешли к активным действиям. Громадный морж с фырканьем и злобным ревом бросился к каякам. Спасаясь от свирепого зверя, поспешно вытащили на лед больных товарищей и каяки. Все очень перепугались — так неожиданно обернулась эта охота.

А моржиха тем временем столкнула детеныша в воду. Он стал тонуть. Тут началось что-то невообразимое: вода так и кипела, вся окрашенная кровью, моржи с ревом кружились вокруг убитого, поддерживая его носами на поверхности воды. Один из моржей, должно быть самец, по временам с отчаянным ревом бросался в сторону людей. А когда рев наконец утих и моржи скрылись под водой, люди еще долго не могли прийти в себя. Когда снова столкнули каяки в воду, все поминутно оглядывались, ожидая нового нападения.

Часов в девять вечера причалили к острову Белль. Нильсен падал и старался ползти на четвереньках. В глазах его застыл ужас, взгляд стал бессмысленным, вопросов он не понимал. Даже когда Нильсена одели в малицу и закутали в единственное одеяло, он все еще пытался куда-то ползти. Но потом успокоился и лишь по временам невнятно мычал.

— Архиереев тоже так умирал, — тихо сказал Луняев, когда Нильсену дали чашку бульона, и он, выпив половину, лег и затих. — И у Шпаковского уже язык заплетается.

Ночь была солнечной, но очень холодной. Все жались друг к другу. Пронизывал ветер. Когда Альбанов утром встал, сразу обратил внимание на датчанина. Тот уже окоченел. Лицо было спокойным, только покрылось красными пятнами.

Опустошенный Альбанов сел рядом. Прошло два часа. Товарищи тоже не двигались. Спят, что ли? Или тоже умерли?

У Альбанова перехватило дыхание. Знобило. Хотел встать — оцепенели ноги. Что же, умирать здесь, почти у цели, когда там, верстах в семидесяти на востоке, уже виднеется скалистый остров Нордбрук? А там, на мысе Флора, дома, жилье.

О нет! Не бывать этому! Жить!..

— Вставайте! — неожиданно закипая злобой, говорит Альбанов, тормоша товарищей. — Похороним Нильсена и за плавником. Живее. Ну же, ворочайтесь!

Спутники встали нехотя. Сняли с Нильсена одеяло — пригодится живым. Положили покойника на нарты, потащили на склон. На ровной площадке обложили тело камнями. Устало ступая одеревеневшими ногами, побрели с нартами к камням.

— Теперь за плавником. Живо! — командует штурман.

Он чувствует, что его ноги заплетаются, сердце, кажется, останавливается, дышать трудно. Шпаковский вдруг садится на снег, уронив голову на руки.

— Ну, ты чего сидишь, мокрая курица? — орет Альбанов. — За Нильсеном захотел? Иди ищи плавник, шевелись!

А когда Шпаковский покорно встает и, загребая ногами и раскачиваясь, будто собираясь упасть, медленно бредет, штурман кричит ему вдогонку:

— Позапинайся ты у меня! Позапинайся!

Внимание Альбанова привлекают три морских зверя. Спотыкаясь, он подходит к берегу. Кипит и пузырится бурая вода, будто подкрашенная кровью. Доносится звериный рев. Он все ближе, ближе. Конечно же, это моржи. Но что они делают? Два держатся в воде вертикально и подталкивают носами вверх третьего — маленького. Не может быть! Это вчерашние! Они пришли показать людям своего убитого ребенка.

— А-а-а-а! — истерично кричит Альбанов.

Его кто-то расталкивает, приподнимает ему голову.

— Валерьян Иванович! Валерьян Иванович! Что с вами! Проснитесь, ради бога! Что с вами?

— Вчерашние моржи, — кричит штурман, не приходя в себя.

— Какие моржи? — спрашивает все тот же голос. — Это я, Саша Конрад. Мы на «Фоке», здесь нет никаких моржей.

Альбанов садится, бессмысленно смотрит на своего спутника, сжимает ладонями голову. Конрад молча сидит рядом.

В каюте уже совсем светло. Шуршит лед за бортом. Взгляд штурмана страшен: какой-то застывший, почти безумный.

«Что же было дальше? — неотступно думает Альбанов. — Что же было дальше?»

Ночь 8 июля. Тихо, солнечно, плавучий лед. Провизии — по одному сырому нырку на каждом каяке, но на острове все хорошо поели. Отчалили, и уже через два часа берег далеко. С севера налетает ветерок. Крепчает, разводя крутую зыбь на воде. Дует как из трубы.

Ползет туман. И откуда-то несет лед.

Все заволакивает густой пеленой. Трещат, сталкиваясь, льдины.

А где же второй каяк? Как-то так, незаметно потеряли его из виду.

— A-у! Женя! Дру-у-г! Где ты?! — кричит Конрад. — Отзовись! Шпаковский!

По-прежнему плещут волны, но никто не отзывается. Каяк несет в море. Все круче волна. Заплескивает в каяк.

— Цепляйся за льдину, — говорит Альбанов Конраду.

Они выбираются на приземистый айсберг, вытаскивают каяк. Холодно. Сыро. Начинается дождь. Залезают в малицы, подтыкают края, лежат, тесно прижавшись друг к другу. Наконец согреваются, засыпают.

Наверное, спали долго — часов восемь.

Затем происходит необъяснимое. Треск. Оба куда-то летят.

Вода. Хватаются за льдину. В воде одеяло, сапоги, малицы. Как все это удалось собрать и самим залезть в лодку? Зуб на зуб не попадает. Не слушаются окоченевшие руки, не действуют ноги. Одеяло все-таки утонуло. Но сами вылезли. Выжали мокрую одежду.

А потом долгая и ожесточенная гребля снова к острову Белль, который верстах в восемнадцати маячил на севере.

Через несколько часов причалили к берегу. Бегали по льду, чтобы согреться. У Конрада не в первый раз обморожены ноги. Порубили нарты, лыжи, развели огонь. Убили из уцелевшей двустволки несколько нырков и сварили. Ели с жадностью. А потом Альбанов опять завернулся в малицу. Конрад беспрерывно ходил до утра по берегу.

9 июля. Пять часов утра. Новая попытка переплыть пролив. Сильное течение. Сырой ветер. Непроходящий озноб и отчаянная непрерывная гребля в течение целого дня.

Все ближе остров. Вот и берег. Вытащили каяк. Здесь камни, ручьи. Масса мху, попадается и цветущий. Желтые полярные лютики на бугорках.

Почва еще не просохла, много грязи и пятен снега в тени. И оглушающий неумолчный гомон — на скалах тысячные стаи птиц.

Где-то здесь стоянка Джексона. Мучительные минуты поисков. И вот — безлюдный поселок. Дома. Топливо. Продовольствие, очень много продовольствия: сухари, печенье, мясные консервы…

Впервые за много дней Альбанов и Конрад засыпают сытые и сухие, в натопленном доме. Впервые за три месяца ледового похода! Уютная, самая лучшая в мире постель на деревянных нарах…

Первое утро. Нужно еще многое сделать, чтобы подготовить поселок к зимовке. Нужно! Но Альбанов уже не может. Он не стоит на ногах. Его бросает то в жар, то в холод. Покачиваясь, держась за стену дома, он выходит на порог.

— Александр, — говорит штурман Конраду, который в сарае выкапывает из снега консервы. — А где он?

— Кто он? — отзывается матрос.

— Ну, третий, «он». Кто там у нас третий, я забыл?

— Мы одни, Валерьян Иванович, нет третьего.

Альбанов молчит и бредет к нарам. Не знает он, что погибли в море Луняев и Шпаковский. И он неотступно думает: «Кто третий?» — и вдруг понимает, что это бред. Нет третьего. Он болен. Болен… Чем?

Он долго и мучительно соображает: «Цингой?» — и щупает пальцами десны. Нет, не припухли, не кровоточат. Тогда что же? И не может найти ответа.

И невдомек ему, что это реакция организма после предельного напряжения; напряжения нервного и физического в борьбе за жизнь; напряжения, на какое способны только очень сильные волевые люди. И когда такой подъем спадает, наступает что-то вроде болезни. Особенно страдают от этого активные, впечатлительные, нервные люди. А Альбанову все время приходилось заставлять не только себя, но и других вставать, идти, работать. Тому, кто думает только о себе, легче.

И вот теперь Альбанов совсем плох. А Конрад в тревоге — неужели и штурман не выдержит? Ведь все остальные погибли. А может быть, кто-нибудь из спутников уцелел: Луняев или Шпаковский? Или те четверо все еще чего-то ждут на мысе Грант?

И 15 июля Конрад с запасом еды отправился на каяке к острову Белль. А штурману все чудилось, что кто-то ходит вокруг дома, кто-то зовет его. Иногда ему представлялось, что весь поселок населен. Он с трудом выбирался на порог, прислушивался. Где-то кричат. Кто? Птицы? Или это шум прибоя? Или свист ветра?

Уже третьи сутки нет Конрада. А все время кажется, что он за сараем рубит дрова или выкапывает консервные банки из снега.

Альбанов бредет по мокрой земле. Кто-то движется от берега — широкий, большой. Кто это?

Да это Конрад! Альбанов, как слепой, ищущий поддержки, протягивает руки навстречу подходящему матросу.

— Нет их, Валерьян Иванович, — хрипло говорит Конрад. — Нет никого. Видно, все перемерли… — и, давясь слезами, тяжело плачет. Плач сотрясает и душит Альбанова.

На ступеньках раздаются шаги. Альбанов и Конрад поднимают глаза. Это начальник экспедиции.

— Доброе утро, господа, — приветливо говорит Кушаков, глядя на бледное лицо Альбанова. — Я должен к вам обратиться к обоим. В нашей команде почти все больны цингой и многие не могут даже ходить, а тем более нести вахту. Через несколько дней мы пойдем искать ваших спутников, а потом — на Большую землю. Нам нужны люди, способные нести вахту. Я понимаю, вы измучены, истощены. И все-таки у меня другого выхода нет. Я должен спросить: не сможете ли вы стоять на вахте?

Альбанов и Конрад некоторое время молчат. Потом бывший штурман «Святой Анны» кивает головой, устало закрывая глаза. А простой печник, никакой не моряк, просто мужик из глухой деревни Александр Конрад встает и, распрямляя затекшие после сна плечи, не спеша говорит:

— А мы что?! Мы могем. Вахта так вахта…