Муля, не нервируй…

Глава 2

И было отчего.

Давешняя баба, ну та, которая прокисшие щи в умывальник лила, сейчас, матерясь и тоненько причитая, пыталась какой-то палкой подцепить свой платок из умывальника.

Но не получалось никак.

— Не получается? — добрым голосом полюбопытствовал я, впрочем, даже не пытаясь сдержать злорадство.

Бабища одарила меня нелицеприятными эпитетами, правда буркнула себе под нос, негромко, так что я заострять не стал, зато внёс конструктивное предложение:

— Нужно сантехника звать. Пусть слив прочистит, — огласив эту нравоучительную тираду, я удалился. Оставив бабу рефлексировать над моими словами.

Потому что вторым вопросом на повестке было следующее — а кто я, собственно говоря, такой? В смысле кем я являюсь в местном социуме и где работаю? И вообще, хотелось бы иметь хоть какое-то представление о способе жизни моего нового тела.

Душа пела, душа играла на флейте водосточных труб, ну, или как минимум на волынке. А, впрочем, неважно.

Коммунальная квартира, по которой я совершал экскурсию, представляла собой довольно растянутое помещение, то ли это бывший купеческий дом, то ли ещё что-то. В ней обнаружилось шесть комнат, кухня, сортир, ванная. Как я примерно определил — все комнаты были по величине разными. Соответственно и жило там разное количество людей.

Насколько я понял, сейчас было либо позднее утро, либо вообще день. Поэтому большая часть обитателей квартиры трудилась на работе. А значит, увижу я их всех лишь вечером. Ну что же, мне это только на руку. За это время успею сориентироваться и выработать план на первое время.

Да, кстати, неожиданно меня впечатлил яркий образец концептуального искусства. На стене, примыкающей к туалету, красовалась инсталляция — там были вбиты большие гвозди, на которых висели стульчаки к унитазу разной степени изношенности и чистоты. Я насчитал семь: на тёмно-зелёной, выкрашенной масляной краской стене семь белых стульчаков на ржавых гвоздях (!).

А что, такие себе «болевые точки времени». Почему-то вспомнился банан, приклеенный скотчем к стене неким итальянским художником, и который на аукционе Sotheby’s был продан за более, чем шесть миллионов долларов. Думаю, этот арт-объект можно было бы загнать за все девять. Маурицио Каттелан рыдал бы от зависти.

Пока я с глубокомысленным видом рассматривал инсталляцию и размышлял, что в данном случае имел в виду художник: преодоление комплекса исторической вины или же что другое, — одна из дверей раскрылась и оттуда вышел небритый мужик. Хмуро кивнув мне и обдав выхлопом перегара, он недрогнувшей рукой снял один из арт-объектов. Совершив этот акт вандализма, он направился с ним прямиком в сортир.

Оттуда сразу же послышались характерные звуки.

Мда.

Вот так и разрушаются стереотипы об искусстве.

Мне оставалось вернуться в комнату: на кухне и в коридоре делать было нечего.

Остро захотелось есть. Я поискал в комнате холодильник и, к моему несомненному удовольствию, обнаружил его между шкафом и стеной. Вот и замечательно.

В нём нашлись и продукты: полбутылки кефира, начатая пачка сливочного масла и кастрюлька с гречневой кашей. Морозилка оказалась девственно пуста. Негусто, но тем не менее от голода прямо сейчас я не умру.

На холодильнике стояла белая эмалированная хлебница с отбитой ручкой. В ней я нашёл хлеб. Почти четверть буханки белого хлеба. Чуть подсохшую, но есть можно.

Каша представляла собой слипшийся комок с сизоватым оттенком. Кто знает, когда Муля её варил. Да и непонятно, как он её варил. Поэтому каша мной была категорически отвергнута. С кефиром та же ситуация. Не хотелось вносить изменения в концептуальную инсталляцию со стульчаками на стене, если кефир просрочен.

Поэтому я поступил просто: намазал кусок хлеба маслом и сел за стол. Чаю у меня не было, но решил пока так, заморить червячка всухомятку. Идти на кухню совершенно не хотелось, чтобы не конфликтовать с той бабой из-за умывальника.

Голова шла кругом, и я жадно набросился на еду.

Вдруг в дверь постучали, так, что я чуть хлебом не подавился (нет, есть хлеб с маслом и без чая — так себе вариант).

— Да-да? — обречённо сказал я, попытавшись быстро прожевать.

Дверь рывком распахнулась и в комнату впорхнула хрупкая девушка в халате-кимоно китайского шелка.

Когда она приблизилась, я увидел, что это вовсе не девушка, ей как минимум лет шестьдесят. А халат очень старый, прямо даже ветхий. Тем не менее девушка, а точнее женщина, с немыслимой для её возраста грацией присела на стул напротив. Голову она держала высоко, а осанка её была воистину королевской.

— Здравствуй, Муля, — трагическим шепотом сказала она и тревожно посмотрела на дверь.

— Слушаю вас, — кивнул я и сделал стратегическую ошибку, когда предложил, — может, чаю?

— Чаю? — ахнув, всплеснула руками женщина, — Муля, я рассчитываю на твой профсоюзный билет, а ты мне чай предлагаешь! — её губы задрожали.

— Мда? — спросил я, а сам лихорадочно думал, где может находиться Мулин профсоюзный билет и что он даёт.

И вообще, имею ли я право передавать его третьим лицам? Спрашивать женщину, куда Муля мог положить билет было нецелесообразно, да и подозрительно. Заподозрят, что я не я — упекут в психушку.

Поэтому я со вздохом отложил недоеденный бутерброд и поднялся из-за стола:

— Интересно, куда я мог его опять положить? — как бы между прочим, пробормотал я.

— Как обычно, Муля, — подсказала женщина, — в верхнем ящике шкафа.

Где находится шкаф я видел, так что, сориентированный воздушной женщиной, сразу же нашел документы. Профсоюзный билет лежал сверху. И представлял собой зелёную картонную книжечку небольшого размера, на которой внутри было написано «Профсоюзный билет № 29579254». В графах «Фамилия, имя, отчество» стояло — Иммануил Модестович Бубнов (Оу! Я теперь знаю своё новое полное имя!). В графе год рождения — 1923. В графе год вступления в союз — 1947. В графе «наименование организации» — методист отдела кинематографии и профильного управления театров Комитета по делам искусств СССР (ого! Оказывается, я чиновник, да ещё при КДИ! Это, конечно, не венец мечтаний, но всё же лучше, чем крановщиком на заводе).

С фото смотрел щекастый плешивенький портрет предыдущего хозяина этого тела (поросёнок, да и только). На второй страничке были отметки «об уплате членских профсоюзных взносов» с густо проставленными штампиками.

— Вот, пожалуйста! — я вежливо протянул книжицу женщине. Спрашивать для чего ей нужен Мулин профсоюзный билет я не стал: подразумевалось, что это уже не впервой, и причину Муля прекрасно знает.

Ну ладно, разберёмся потом.

— Муля. Ты моя прелесть! Так выручил! — счастливо выдохнула она и добавила, — я верну вечером.

Я невнимательно кивнул, и женщина покинула мою комнату. Лишь только дверь захлопнулась, я тотчас же бросился к шкафу и принялся вытаскивать все остальные документы, которые там были.

Кроме паспорта, где я убедился, что таки да, я действительно Иммануил Модестович Бубнов, я обнаружил два запечатанных конверта и записку.

Сначала развернул записку.

В ней торопливым корявым почерком было написано: «В моей смерти прошу никого не винить! И. Бубнов».

Я где стоял, там и сел. Хорошо, рядом был стул.

Это что же, выходит, Муля, в смысле, предыдущий хозяин этого тела, совершил самоубийство? Мда… во дела.

А почему?

Когда я рылся и вытаскивал документы, то видел там, в ящике, пузырёк из-под лекарств.

Сейчас я вытащил его и понюхало — пахло лекарством, но не было ни этикеток, ничего. Я знал, что в это время много лекарств делали прямо в аптеке. Так что может и не было этикетки, а к пузырьку прилагался рецепт.

Вот только его я не нашёл.

Интересно.

Затем я взял первый конверт сверху. Он был запечатан. Надпись на нём гласила:

«Ивановой Ольге. Лично в руки».

Хм…

Заинтригованный, я раскрыл конверт и вытащил письмо. «Моя дорогая и любимая Лялечка!» — так начинался сей опус. На четырёх страницах Муля сопливо и многословно восторгался красотой Ляли, обильно и невпопад цитировал какие-то пошловатые стихи и через строчку клялся в вечной любви.

Это словоблудие я невнимательно пропустил. Но вот запись внизу меня заинтересовала: «Лялечка! Жить без тебя не могу! Раз ты выбрала Сергея, мне остаётся единственный выход. Я ухожу. Ухожу с любовью к тебе в своём сердце! Но в память о моей безответной и пылкой любви я оставляю тебе всё, что у меня есть. Сходи по адресу: улица Ленина, дом 61, квартира ¾ и забери пакет. Он лежит на столе в комнате. Там деньги. Завещаю их для тебя. Там хватит тебе, твоим детям и внукам. Будь счастлива! Навеки твой — Муля».

С ума сойти!

Я ещё раз перечитал последний абзац.

Надо будет смотаться туда и то срочно. А то, кто знает, может, эта Ляля в курсе, что это за деньги и откуда они у Мули? Я заглянул в конверт и обнаружил там ключ. Вот и прекрасно.

Ключ и письмо с адресом я положил в карман.

Не откладывая, поеду, заберу и на первое время проблем с деньгами у меня не будет.

Но что за Ляля такая? Ведь, по сути, это она подвела парня к самоубийству.

Ну ничего. Будем разбираться. На конверте следующего письма был адресат «Козляткину С. П.». Я вскрыл конверт и обалдел ещё больше. И было отчего. Оно, в отличие от слюнявого первого, было составлено довольно грамотно, лаконично и сухо. Размашистые злые строчки: « Сидор Петрович! Уведомляю вас о присвоении в личное пользование всей суммы денег, выделенных по госконтракту № 43/2547−1277/3, в полном объёме».

Я опять поудивлялся.

Это что же получается, Муля самоубился не из-за Ляли, а из-за растраты?

Или они вместе довели парня?

С этим ещё тоже предстояло разобраться.

Хищение государственной собственности, да ещё, как я понял, в особо крупных размерах — это совсем не шутка. За такое в эти времена наказывали более, чем строго. А попасть в новый мир, чтобы сесть в тюрьму, мне совсем не улыбалось.

Задумавшись, я и не заметил, как машинально съел остатки бутерброда. Хлеба больше не было. А есть хотелось всё также, если не больше. Набор продуктов был ограничен. Поэтому оставалось единственное — сходить на кухню и сварить себе кашу. Крупа «Артек» обнаружилась в буфете.

Вот и замечательно: крупа есть. Масло есть — с голоду не умру.

Но пришлось идти на кухню.

Я взял единственную чистую кастрюльку (у Мули их было две, но одна была занята под гречневой кашей).

Бабища умывальник уже пробила. То ли сама справилась, то ли действительно слесаря вызывала. Более того, умывальник сейчас был чистым. Ну как чистым, относительно чистым. Имеется в виду без содержимого в виде прокисшего супа.

Я осторожно и брезгливо, стараясь не дотронуться кастрюлькой, и тем более, рукой, до стенки умывальника, набрал воды, промыл крупу и поставил на плите вариться.

Когда вода вскипела, я снял шумы и убавил газ.

На кухне опять появилась старуха. Она посмотрела на меня и недовольно брякнула:

— А чегой это ты на кухне готовишь? Чичас моя очередь!

— Кухня общая, — миролюбиво сказал я, раздумывая, может быть, стоит похвалить женщину за пробитый умывальник? Но потом, подумал, что она же может воспринять это как насмешку и тогда война продолжится. А я, словно голубь, жаждал мира. Не люблю глупые войны, которые происходят без малейшего повода. Тем более не воюю со старушками.

— Чичас моя очередь! — упёрлась старуха.

— Женщина! — возмутился я, — я есть хочу. Каша сварится за пятнадцать минут. И я занял всего одну конфорку. А ещё вон три свободных. Вам не хватает?

— Моя очередь чичас! — упрямо набычилась баба.

И тут на кухню въехал на велосипеде давешний шкет. Увидев меня, он просиял:

— Дядя Муля, я пить хочу! — сообщил он.

Кулера или бутылки с питьевой водой на подобной кухне быть не могло. Я вспомнил, что в это время даже в Москве можно было пить воду из-под крана. Оставался вопрос в чашке. На подоконнике стоял какой-то стакан. Но он был замызган, и давать пить из него ребёнку я поостерегся.

— Подожди, я чашку принесу, — сказал я малому и вышел к себе в комнату. Всё равно мне ещё соль надо было взять.

Когда я вернулся обратно на кухню, вредной бабищи там уже не было.

Я набрал в чашку воды и дал шкету. А сам принялся солить кашу.

Тот выхлебал за полсекунды и вернул пустую чашку:

— Дядя Муля, — вдруг сказал шкет, — а баба Варя тебе в кастрюлю плюнула.

У меня рука дрогнула, и я просыпал туда вместо пол-ложки, целую ложку, да ещё с горкой.

При ребёнке материться было непедагогично, поэтому я не матерился. Вслух в смысле. А ему сказал:

— Ты точно видел?

— Конечно точно, — сказал малой, — ты только не выдавай меня, дядя Муля, а то она опять мамке на меня наябедничает. И опять мне в углу стоять придётся.

Я пообещал, что ябедничать мамке не буду.

Каша тем временем сварилась.

В животе тревожно урчало. Я с грустью посмотрел на кастрюльку. Затем на шесть мусорных вёдер. Интересно, какое из них моё, по наследству от предыдущего хозяина?

Пока малой не ускакал, я дипломатично спросил:

— А ты знаешь, что в моём ведре сейчас сидит жаба?

— Ух ты! — малой с восторгом ринулся к синему эмалированному ведру и с поднял крышку, — дядя Муля! Нет там никакой жабы!

— Хм… Может упрыгала куда? — деланно задумался я. — Была ведь жаба. Зелёная такая, с бородавками.

Малой, с горящими глазами, вдруг выпалил:

— А я знаю, куда она упрыгала! Я прошлым летом жабу принёс и в умывальник посадил. Так она ускакала в коридор. Я сейчас найду! Мне такая жаба очень нужна!

И он с воинственными криками выскочил из кухни.

А я печально выбросил всю кашу в мусорное ведро и принялся мыть кастрюлю. Будет мне наука — на общественной кухне от кастрюли нельзя отходить даже на полсекунды. Особенно если в квартире живут вот такие вот индивидуумы. Кажется, малой называл её «баба Варя».

С бабоварей мне ещё предстоит разобраться.

А вот об остальных жильцах хоть что-то узнать было бы неплохо. Поэтому я, прихватив кастрюльку, вышел в коридор в поисках шкета. Тот как раз сидел верхом на старом торшере и самозабвенно лупил лыжной палкой по размочаленному фанерному чемодану.

Я подошел к нему и посмотрел сверху вниз:

— Ты что делаешь? — спросил я его, чтобы начать разговор.

— Я тореадор! Быка укрощаю! — заявил малой с важным видом и для аргументации несколько раз стукнул палкой по чемодану.

— Отлично! А теперь, тореадор, скажи, как меня зовут?

— Дядя Муля, — ответил шкет и запулил палку в висящие на стене сломанные ходики. Палка врезалась прямо в корпус часов, там что-то брякнуло внутри и оттуда вывалилась механическая кукушка и повисла на пружинке.

При виде этого малой издал воинственный клич и завопил от радости.

— А полное моё имя как будет? — вернул его к суровой действительности я.

Малой задумался, потом пожал плечами, мол, фиг его знает.

— Иммануил, — подсказал я, — а у тебя есть полное имя?

— Ага, — гордо кивнул шкет, — Николай. Только меня так бабушка называет, когда хочет поставить в угол. А так-то я Колька.

— Так ты что, Колька-Николай, всех соседей по полным именам знаешь? — деланно восхитился я.

Колька просиял и важно кивнул.

— Да нет, не верю, — коварно покачал головой я, — докажи!

— Ну смотри, — начал перечислять Колька и ткнул в ближайшую дверь пальцем, — вон в той комнате живут дядя Софрон и тётя Муза.

— Муза? — удивился я. — Это имя что ли такое?

— Угу, — пробормотал Колька и ткнул на следующую дверь, — а вон там — баба Белла. Только её нельзя так называть, а то она за ухо может дёрнуть. Надо просто Белла.

— Понял, — кивнул я, запоминая. — а баба Варя где живёт?

— Вон там. В крайней комнате.

— А ты где живёшь?

— Вон там! — засмеялся Колька и спрыгнул с торшера.

— А как твоих папу и маму зовут?

— Мама Лиля и папа Гриша. А ещё у меня есть бабушка Поля, а у неё есть коза Матрёшка. Но она не тут живёт, а в деревне.

Ну что же, основную, первичную, информацию я получил. Осталась одна комната, но спросить про её обитателя я не успел. Открылась последняя справа дверь и оттуда вышел тот самый хмурый мужик. Судя по разорванной на груди майке, день не задался не только у меня.

Это либо «дядя Софрон», либо «папа Гриша» — решил я.

Но судя по равнодушной реакции шкета, версию с «папой Гришей» сразу отметаем. На родителей так не реагируют. Оставался Софрон, значит.

— Привет, Софрон, — вежливо сказал я соседу.

— Ты чегой это, Муля, с дуба на кактус рухнул? — спросил мужик, ароматизируя окружающее пространство ядрёным перегаром, — Какой я тебе Софрон?

Упс!

Но отвечать что-то надо было:

— Извини, не увидел, темновато тут, — пожал плечами я.

— Да я и сам сегодня всё путаю, — хохотнул он и, стараясь не сильно раскачиваться и осторожно ступая, побрёл на кухню.

А я нахмурился. Впредь таких проколов быть не должно. Спалюсь — посадят в дурку.

— Обманул ты меня, Колька, — укоризненно сказал я и покачал головой, — нету здесь никакого Софрона.

— Конечно нету, — кивнул шкет, — он же утром ещё со своей Зайкой на базар ушёл. Теперь его до вечера не будет. А, может, и вовсе ночью припрётся, пьяный.

— С какой зайкой? — не понял я.

— Не зайкой, а Зайкой! — поправил меня малец.

Я ничего не понял, но глубокомысленно покивал. Зайка, так зайка, один чёрт.

— А это тогда кто? — спросил я и кивнул в сторону кухни.

— Так Герасим же! — удивлённо посмотрел на меня Колька.

— Ты мне его не называл! — неодобрительно ответил я и добавил, — А говорил, что всех знаешь.

— Ну, потому что ты сказал перечислить всех, кто живёт в комнатах! — огрызнулся Колька, — вот я и перечислил!

— А Герасим? — совсем затупил я.

— Так он же в чулане живёт! — заявил Колька и тут же потерял интерес ко мне, переключившись на попытки достать кукушку из настенных часов.

Ну зашибись! Вот это я попал! Мало того, что это какой-то ранний Советский союз, со всеми прелестями эпохи. Так ещё и живу в коммунальной квартире, набитой людьми, словно селёдка в бочке. Даже в чуланах живут.

Нет, надо отсюда сваливать. И поскорее. Даю себе, по максимуму, неделю на осмотреться, изучаю обстановку, ассимилируюсь и валю отсюда. Мне нужна отдельная жилплощадь. Я ведь привык к комфорту. И ежедневно воевать за очередь для варки каши не собираюсь!

В животе опять заурчало.

Есть хочу. Я грустно вспомнил морского ежа в крыжовниковом соусе, которого мы с Егором так и не доели в ресторане накануне моего попадания сюда, и настроение моё рухнуло ещё ниже.

И тут в коридоре появилась женщина. Она уже была мне знакома. Это её я видел на кухне, только сейчас она была без папильоток в два этажа, а волосы были уложены волной в стиле а-ля Вера Холодная. На ней было шерстяное платье, плюшевая не то душегрейка, не то куртка, затрудняюсь определить даже. А вот на ногах были высокие башмаки на каблуках с тремя пряжками, и я их сразу узнал, видел недавно в музее. Они назывались, если мне не изменяет память, — «румынки».

— Муля! — категорическим голосом сказала она, хмурясь и поправляя газовый шарфик, — ты почему ещё не готов?

Я неопределённо пожал плечами, совершенно не представляя, к чему я должен быть готов.

— Мы же опаздываем! — возмутилась она и от избытка эмоций, даже ногой, обутой в «румынки», притопнула.

— Куда? — спросил я.

— Муля, ну что ты как здрасьте! — её ноздри раздулись от гнева, — на базу идём. Поможешь мне картошку принести. Там мешок всего. Давай быстро одевайся!

И тут я вспылил. Её хамское обращение, требовательный тон изрядно меня выбесили. Но переругиваться было неохота, тем более в первый день моего попадания, поэтому я вежливо, но твёрдо сказал:

— Сами сходите, гражданочка, — ответил я, — а я занят. У меня другие дела.

— Какие могут у тебя быть дела⁈ — возмущённо вскинулась тётка, — одевайся я сказала!

Тётка явно перешла все границы.

— Я тебе не грузчик, мадам, — прищурившись, насмешливо сказал я, — а таким тоном будешь на базаре разговаривать.

Тётка набрала воздуха достойно мне ответить, как в дверь позвонили.

— Один раз! — сказал Колька, который бросил потрошить остатки кукушки и прислушался.

— Это к Ложкиной, — кивнула женщина.

Ни она, ни Колька не сдвинулись с места.

Звонок повторился. И опять ноль реакции. Странные они тут.

Я пошел и открыл дверь.

На пороге стоял мужчина приятной наружности, в добротном чёрном пальто, явно под цвет глаз, с каракулевым воротником, и в таких же перчатках. Его рыжеватые волнистые волосы мягко контрастировали с чёрной кожаной кепкой. При виде меня он приветливо заулыбался:

— Здравствуйте, — вежливо сказал он и его породистое лицо засияло улыбкой, — Я Жасминов.

Так как эта фамилия мне вообще ни о чём не говорила, он уточнил:

— Орфей Жасминов! — и молодцевато прищёлкнул каблуком, что, очевидно, означало гусарское приветствие.

— Очень приятно, — пробормотал я, — а вы, собственно, к кому?

— Как это к кому⁈ Как это к кому! — аж подскочил Орфей Жасминов. — К себе!

И только тут я заметил у его ног внушительный чемодан и какую-то коробку.

Я повернул голову к Кольке:

— Ты не говорил, что Орфей Жасминов тоже у нас живёт!

— А он и не живёт! — возмутился Колька, но тут голова кукушки, наконец, оторвалась и он, потеряв ко всей этой нашей суете интерес, радостно зашвырнул её на вешалку с верхней одеждой.

— Возможно, вы ошиблись адресом, — ответил я Орфею, уже жалея, что открыл дверь и ввязался во всё это.

— Ничего подобного! — просиял Орфей Жасминов и помахал перед моим носом какой-то бумажкой, — вот ордер! Я по уплотнению! Заселяться! К Пантелеймоновым!

Сзади сдавленно охнула женщина.