Миг расплаты

КАУШУТ ШАМЫЕВ С ТОБОЙ И БЕЗ ТЕБЯ

озможно, и поныне молодежь аула Ходжаяб, что находится на расстоянии "одного конского пота" от города Мары, влюбляется друг в друга. Нет сомнений, что и раньше, когда в окруженном с юго-востока песчаными барханами ауле проживало всего-навсего двести семей, имелись влюбленные друг в друга пылко и страстно. Однако, наверное, ничья любовь не прошла через столько испытаний, как любовь Акгыз и Гараоглана — больших влюбленных маленького аула. Так они называли себя. Ибо вновь и вновь в маленьком ауле будут рождаться влюбленные, но уже ни одна девушка не сравнится с Акгыз, ни один юноша с Гараогланом.

Сказано, от белого и черного сотворится лучезарность рая. От любви Акгыз и Гараоглана расцвела роза любви. Они и не заметили, как влюбились друг в друга. Однажды Акгыз вдруг увидела, что смуглый мальчик пристально наблюдает за ней. Она отвернулась, но когда во второй раз случайно взглянула на него, то опять встретилась с его упорным взглядом. И в третий раз, уже сама того не замечая, она подняла голову на таинственный взгляд мальчика и удивилась: как это среди множества девочек он безошибочно находит ее. Не значит ли это, что и она тоже ищет Гараоглана? Иначе, как же могло случиться, что двое людей, не сговариваясь, находят друг друга взглядами среди разноликой свадебной толпы? И протянулась невидимая ниточка между Акгыз и Гараогланом и связала их и на завтра, и на все последующие времена.

Никто в ауле и не догадывался об их связи, и они свято оберегали свою с каждым днем крепнущую любовь. Но разве можно утаить тайну любящих сердец, скрыть тайну стремящихся друг к другу взглядов? Пусть найдут покрова! Гараоглан не занимается воровством любви, и Акгыз, отвечающей его чистым чувствам, нечего и некого стыдиться! Распускайтесь начинены сплетней языки, поднимайтесь охочие до чужих дел уши Акгыз и Гараоглан от души посмеются над вами.

Прошли годы. Тонкая Акгыз выросла в красавицу. Гараоглан — худощавый, невзрачный мальчик — превратился в сильного, стройного юношу. Теперь они реже встречались друг с другом, но разве может песчаная запруда сдержать сокрушительный поток любви?

Окончив школу, они не покинули родной аул, как это сделали многие их одноклассники, начали работать в колхозе, и если Гараоглан поливал посевы ночью, то Акгыз занималась поливом днем. И осенью, когда, надев белый фартук, Акгыз проворно собирала хлопок, Гараоглан не отставал от нее.

— Я буду делать то, что будешь делать ты, — сказала, выпрямляясь, Акгыз и бросила в идущего рядом с ней Гараоглана мягкую коробочку хлопка.

Гараоглан поймал ее.

— Я тоже, — сказал он, ласково взглянув на Акгыз. — Знаешь, что скажу тебе. Если девушка хлопком или снежком ударяет парня, она делает его счастливым!

— Я и желаю осчастливить тебя.

Полные нежности глаза Акгыз опалили сердце Гараоглана.

— В таком случае… — Гараоглан осыпал Акгыз цветами хлопка. — Только… — сказал Гараоглан, загляды вая в лицо девушки, — ты не сможешь сделать то, что я могу сделать.

Акгыз опустила пониже платок.

— Смогу, сделаю.

— Нет, не сделаешь.

Тогда Акгыз самым серьезным образом заявила:

— Слово даю — сделаю.

Гараоглан, однако, настаивал на своем:

— Возьму и не буду собирать хлопок, а стану на тележке возить его, что тогда будешь делать ты?

— Разве моя рука не в состоянии взяться за руль?

Я тоже буду возить на тележке хлопок.

— А если я стану шофером?

— И я буду шофером.

— Будешь учиться на курсах водителей?

— Да.

— Не будь слишком уверенной.

— В этом я уверена.

Смелый вызов прозвучал в словах девушки и нежная отвага вспыхнула в ее гордых очах.

Однако в жизни далеко не всегда бывает так, как желаешь, порой наши желания и возможности не совпадают с действительностью и, хотя ни Акгыз, ни Гараоглан не подозревали о неизбежном противоречии, их не обошла чаша сия.

Видимо, никогда у людей не исчезнет зависть. Скажите, пожалуйста, кому неизвестно было о любви Акгыз и Гараоглана, лишь старики, мало интересующиеся делами молодежи, не знали об их взаимном влечении, но Абдыр уж, конечно, знал. Вообще-то его полное имя Абдурахман, да люди, верно, лучше знают, кого и как звать. Так вот этот Абдыр вознамерился разлучить влюбленных, громко во всеуслышание объявил, что возьмет Акгыз в жены и, дабы не остались его слова пустой угрозой, заслал в ее дом сватов и сам же распустил слух о том, что не устояли родители Акгыз перед богатым калымом и вверили девушку в его власть.

Жаром обдало Акгыз, как только донесся до нее слух о похвалениях Абдыра. Некрасиво дочери перечить своим родителям, да в подобных случаях и молчать нельзя. Матери Акгыз сказала:

— Я тоже знаю, как мне поступить!

Испугалась мать:

— О чем ты, доченька? Что скажет отец?

— Девушка и с отцом должна разговаривать лицом к лицу, когда речь идет о ее судьбе.

— Ты думаешь, все должно быть по-твоему? — буркнул появившийся в комнате отец.

Акгыз потупилась, но вскинула голову.

— Я с Абдыром не то чтобы в одном доме… не знаю, как и в одном ауле с ним живу. За что его хвалят? Кто он такой? Человек, который из одного рубля пытается сделать два. День и ночь ловчит. И за это его любить? Нет. Мне нужен честный парень. Пусть не вдоволь, но своим трудом, честным хлебом свою семью кормит.

— Разве в нашем ауле есть такие парни?

— Много.

— Говори мне, кто? — вкрадчивый голос отца задрожал от гнева.

Какой бы смелой ни была Акгыз, но и она запнулась под грозным взглядом родителя.

— Кто?

"Если дрогнешь, проявишь слабинку, — мелькнула мысль, — потеряешь Гараоглана". И Акгыз тихо сказала:

— Его зовут Гараоглан.

Это имя поколебало решимость матери и заставило дрогнуть отца, видимо, вспомнившего в этот момент кем-то произнесенное изречение: "Воля дочери принадлежит ей", и помянувшего его недобрым словом. И тут же, не меняя тона, спросил:

— Это еще не все, что ты собиралась сказать. Твои слова: "Я сама знаю, как поступлю". Как же? Говори, мы и это выслушаем.

Акгыз не слишком смутилась. Назвав Гараоглана, она как бы воочию увидела его, почувствовала рядом, ощутила опору и воодушевилась.

— Если будете настаивать со своим Абдыром, то, не сегодня так завтра, возьму за руку Гараоглана и перешагну порог его дома.

— Боже спаси! — мать, испуганно косясь на отца, замахала руками. Отец потерянно молчал. И в его взгляде таился испуг. Не было до сего времени случая, чтобы девушка их аула, взяв за руку парня, ушла в его дом. Что может быть для них, пятидесятилетних, хуже позора перед людьми? Нет, видно, дочь не переспоришь, судьбу не обойдешь.

Свадьбу Акгыз и Гараоглана готовили спешно, приурочив ее к октябрьским праздникам. Особого веселья не было, потому что Гараоглана призывали в армию и вскоре он должен был покинуть молодую жену. И все-таки свадьба удалась на славу, и гости, и родственники остались довольны. Счастлива была и Акгыз, сумевшая отстоять и себя, и любимого, и только одно слегка смущало ее: не удалось ей сравняться с Гараогланом — он уже работал на мототележке, а по вечерам учился на водительских курсах. Заботы же о свадьбе, шитье и вышивки связали Акгыз по рукам и ногам.

Гараоглан в первую же сладостную ночь вспомнил об их споре.

— Ну как? — ласково обнимая жену, пошутил он. — Ведь я же говорил — не сможешь сделать, что я сделаю.

На сияющее лицо Акгыз набежало облачко. Она нежно прижалась к Гараоглану и прошептала ему на ухо:

— Не спеши, ведь не все в один миг делается.

Акгыз заранее подготовилась к проводам Гараоглана, собрала все необходимое ему в путь, и то, что она действовала самостоятельно, опережая хлопоты его родителей, немало смутило и озадачило их. Нарушала обычаи невестка. Однако так взаимно внимательны были друг к другу невестка и сын, что родители не решались и, пожалуй, даже скорее любовались ими, чем осуждали. И поэтому, когда Акгыз, взяв в руки легкий вещмешок мужа, показала тем самым, что пойдет его провожать, родители, хотя и растерялись, не посмели ее удерживать, но и сами не решились пройти всей семьей через село, остались дома, украдкой наблюдая из окна, как Акгыз, единственная женщина среди собравшихся мужчин, идет, гордо вскинув свою красивую голову, рядом с их сыном и своим мужем Гара-огланом. До сего времени в Ходжаябе не было такой смелой невестки. Да разве одного Гараоглана провожали тем днем. Много парней, и холостых, и женатых, отправлялись служить Родине, но лишь с одним Гараогланом шла жена, остальных же провожали отцы, дядья, братья. Провожали и женщины, правда, лишь тоскливыми взглядами из дверей, из окон, и, надо думать, многие в тот час, глядя на гордо шагавшую Акгыз, упрекали себя за излишнюю робость, за нелепое почитание глупого обычая, извечно принижавшего женское достоинство, ибо многие впоследствии сожалели и сознавались, что хотели бы поступить как Акгыз, а девушки на выданье, эти тихие красавицы с опущенными на грудь косами, и вовсе сочли Акгыз преобразовательницей и впредь стали открыто следовать ее примеру. Что и говорить, хоть всего лишь один "конский пот" отделял маленький Ходжаяб от большого города, а городские нововведения переваливали через барханы долго, так что Акгыз и в самом деле явилась преобразовательницей.

Конечно же, Акгыз не хотелось выпускать из своих объятий желанного мужа. Особенно трудно приходилось в первые дни, когда постоянно казалось, что Гараоглан то выезжает с конца аула на своей тележке, то появляется с милой улыбкой из глубины комнаты, и, прижимая к груди дорогую женушку, касаясь губами ее губ, нежно спрашивает: "Ну что, можешь, как я?" Тоскливо было Акгыз на улице, и дома она не находила себе места. Дом-то был еще не освоенный… Акгыз, до девятнадцати лет ходившая в одну дверь, привыкшая к своей матери и отцу, еще не успела привыкнуть ко второй матери и второму отцу. Но хотя родной родительский дом находился в нескольких шагах, наведываться туда Акгыз одна стеснялась. Вот если бы с Гараогланом, тогда, конечно, непременно бы пошли тотчас же.

Акгыз в одиночестве только и думала о Гараоглане. Как он там, ее неизбывно родной? Днем эти долгие мысли приближали к ней Гараоглана, а ночью он приходил к ней во сне. Однажды Акгыз сильно испугалась. Не было на лице Гараоглана обычной милой улыбки, и обычные шутливые слова его "не можешь, как я, Акгыз" прозвучали упреком, как будто ставил ей в вину ее солдат, ее защитник, проснулась Акгыз в горячем поту, с волнением в сердце. А вдруг и правда своим бездействием Акгыз обижает мужа, ведь свидетелем ее клятвы были только он да белое хлопковое поле. "Разве моя рука не может держать руль", — так ведь говорила она, и были сказаны еще и другие слова, от которых тоже нельзя отступиться, хотя, разумеется, из мужчины не сделаешь женщину, а женщину не превратишь в мужчину. Впрочем, разве из этого следует, что я не могу делать то, что делает Гараоглан? Ведь он всегда говорил мне: "Ты вольна, моя Акгыз, делай, что тебе по душе". Почему же тогда я не могу достичь большего? Потому, что я женщина? Отец говорил: "Не суйся куда попало, знай свое дело, занимайся кастрюлями и чашками", тогда как мать постоянно твердила одно: "Нет работы непосильной для женщины". Кто из них прав?

Акгыз с каждым днем все упорней и настойчивей стала обдумывать свое желание сравняться с Гараогланом, и эти мысли не давали ей покоя.

Однажды на окраине аула и впрямь загрохотала тележка Гараоглана. Этот звук, который она различила бы и среди тысячи ему подобных, едва не помутил ее рассудок. Она как стояла с ведром в руках, так и застыла в напряженном оцепенении у калитки. Ей казалось, что никто в ауле, кроме Гараоглана, не умеет управлять этой тележкой, в которую по городскому нововведению недавно стали ссыпать золу и мусор чтобы не засорять отходами, как прежде, улицы, а вывозить подальше от жилья. Гараоглан до восхода солнца объезжал все дома, а уж потом отправлялся на перевозку хлопка или еще куда. После его ухода в армию некому стало поддерживать порядок, и ни разу еще не прогрохотала по дороге его тележка. Кто же сейчас сидел в ней?

Во все глаза следила Акгыз за ее зигзагообразными перемещениями. И упало сердце. Нет, не Гараоглан, а кто-то другой восседал за ее рулем. А ведь когда-то и Акгыз, обдуваемая прохладным ветерком, сидела на этой тележке, прижимаясь к Гараоглану, и он рассказывал ей, как управлять этим маленьким мотовозом, как тормозить, как останавливать. А потом и руль доверил. Долго в тот день они кружили по аулу.

Теперь же… Тележка — та самая, а водитель другой. Ну как же Акгыз вытерпеть это?! Где, где он, ее Гараоглан?!

— Вываливай свой мусор, не стой, разинув рот! — раздался рядом грубый неприветливый голос. — Чего стоишь?! Что у меня много лишнего времени?!

Акгыз глазам своим не поверила: на месте Гараоглана сидит Абдыр и облизывает языком потрескавшиеся губы.

Акгыз не сразу пришла в себя.

— Кто тебе дал тележку?

— Галхоз.

Слишком хорошо помнила Акгыз, кто пытался разлучить ее с Гараогланом, слишком дорога была ей эта тележка, на которой сидел сейчас, как ни в чем не бывало, этот негодяй. Сузились от ярости огромные глаза Акгыз и страшным стало ее прекрасное лицо.

— Говорить, негодяй, нужно "колхоз". Отвечай, почему ты ездишь на тележке Гараоглана?

Абдыр в замешательстве потрогал свой облупленный нос и обиженно ответил:

— Раз заставляют, приходится подчиняться.

— Кто заставляет?

У Абдыра язык повернулся сказать "галхоз", но он вовремя сдержался, боясь еще больше рассердить Акгыз, и пробурчал:

— Кому-то ведь нужно работать на ней.

— Пусть хоть собака ездит, но только не ты.

Акгыз яростно выпорожнила ведро и отшвырнула его в сторону.

— А ну-ка, убирайся отсюда.

Она решительно подвязала волосы платком, и, стремительно подойдя к тележке, спихнула опешившего Абдыра с сиденья. Сама же, подтянув платье, оголившее щиколотки ног, уселась за руль и, сверкнув глазами на недоверчиво уставившегося Абдыра, на виду собравшихся соседей тронула мотовоз с места.

В ауле Ходжаяб всегда жили тихо и мирно. Соблюдали обычаи, почитали старших и за веяниями века особенно не гнались, предпочитая, чтобы они настигали их сами. Говорят, в годы коллективизации появилась трактористка по имени Гюльнур, да погубили ее басмачи. С тех пор ни одна женщина не осмеливалась сесть на машину. И вот теперь Акгыз бесстрашно катила по аулу. От удивления многие даже зажмурились. Вах, что делается на белом свете.

Между тем Акгыз оказалась в сложном положении. Тележка плохо повиновалась ее рукам, и все норовила забрать в сторону домов, тогда как Акгыз изо всех сил пыталась удержать ее посреди улицы. На перекрестке, не справившись с поворотом, Акгыз совсем растерялась и, оглохшая тс ли от шума тарахтящего двигателя, то ли от криков бежавшего за ней Абдыра, лишь тогда нажала на тормоз, когда заметила, что сбила тележкой поставленный на обочине дороги тамдыр.

Двигатель заглох, тележка дернулась и остановилась. Акгыз спрыгнула с сиденья и подошла к опрокинутому тамдыру. Подбежавший Абдыр не скрывал своей радости. Губы его шевельнулись, изготовясь сказать какую-нибудь гадость, но свирепый взгляд Акгыз умерил его желание, и он почел за благо воздержаться от язвительных слов.

Со всех концов аула к месту происшествия спешили люди, и впереди всех — хозяйка тамдыра — маленькая, шустрая Джумаш, известная неожиданным для её роста зычным и грубым голосом. Еще издали она начала кричать, как будто на нее напали бандиты.

— Вах-вах-ва-ха-ей! — неумолчно кричала Джумаш, то воздевая руки к небу, то разводя их в стороны и опуская с хлопаньем на тощие бедра. — Я свой тамдыр мазала чарджоуским песком, из дальних мест привезенной глиной. Все, все сама, своими руками делала. Никто не помог, даже Гынна, негодница, отказалась, хотя потом пекла в моем тамдыре хлеб. Вах-вах-ва-ва-ей!

Джумаш, видимо, попав в излюбленную стихию, не думала замолкать. Крики ее становились все истошней, оскорбления все злей, и Акгыз со стыда готова была провалиться сквозь землю. Но в конце концов и она возмутилась: не хватит ли унижать ее перед людьми?! Уперев руки в бока, она пошла в наступление.

— Что ты кричишь, Джумаш? Слыханное ли дело из-за одного тамдыра переворачивать все кверху дном. Ты ведь одной левой соорудишь такой новый тамдыр, что все просто умрут от зависти. Возьми себя в руки, Джумаш. Неужели ты хочешь, чтобы Гынна посмеялась над тобой, а люди сказали: смотрите, как Джумаш рвет на себе одежды из-за разбитого тамдыра. Видишь, даже Абдыр, которого лишь по ошибке можно принять за мужчину, торжествует над твоей слабостью. Стоит ли показывать ее?

Джумаш, вмиг переставшая горланить, слушала Акгыз с предельным вниманием.

— Это ты верно говоришь, — наконец согласилась она.

Ободренная Акгыз не преминула заметить:

— Все равно, не сегодня так завтра, твой тамдыр должны были сломать. Пожарники не разрешают ставить тамдыры на улице. Сухая колючка, огонь — далеко ли до пожара, Джумаш?

Женщина согласно кивнула. Похоже, ей стало стыц-но за поднятый шум. Акгыз тайно праздновала свою внезапную победу. И в эту минуту зарокотал мотор: Абдыр, воспользовавшийся паузой, решил удрать. Рванулась Акгыз, чтобы прогнать самозванца, но тщетно — тележка, грохоча, катилась по дороге, и ни остановить, ни удержать ее было нельзя. Это так расстроило Акгыз, как будто и ей, и Гараоглану нанесли незаслу женное оскорбление. Да и то — правда. Кто за рулем?

Ненавистный Абдыр. Вот что больше всего мучило Акгыз.

Не было дня, чтобы Акгыз не вспомнила о Гараоглане. Если над аулом зависал тонкий месяц, то Акгыз-казалось, что это Гараоглан шлет ей свой привет. Если луна заглядывала в окно, то в ее томительно льющемся свете чудилось недавнее: как сидят они с Гараогланом на тахте и пьют из пиал душистый зеленый чай.

Сладостны были воспоминания, но тем горше и обидней становилось при мысли, что делом ее любимого мужа занимается ненавистный ее сердцу человек. Не насмешка ли это?

И Акгыз не выдержала, пришла в правление колхоза и, не сумев толком объяснить, попросилась на мотовоз. Председатель Тачсолтан, первая и пока единственная женщина села, носившая мужские сапоги, ничем не выказала удивления.

— Удостоверение на право вождения есть? — спросила она, лишних слов не тратя.

— Нет, — ответила Акгыз. — Но я все равно смогу.

— Тогда тебе нужно выучиться на водителя.

— Выучусь.

Тачсолтан внимательно вгляделась в стоящую перед ней девушку. За два года председательствования еще не было случая, чтобы женщина или девушка просились на мужскую работу. Тачсолтан призадумалась: как знать, что из всего этого выйдет.

— Ты со своими-то посоветовалась? — спросила она.

Высоко поднялась левая бровь Акгыз, узко сощурился правый глаз.

— А вы, когда вас председателем назначали, разрешения у свекра спрашивали?

Рассмеялась Тачсолтан, встала из-за стола, по-мужски протянула свою крепкую руку, и Акгыз, от волнения залившись румянцем, соединилась с ней в ответном рукопожатии.

Радостная, не шла, а летела домой Акгыз: может и она сравняться с Гараогланом.

Среди мужчин, обучавшихся на водительских курсах, Акгыз оказалась единственной женщиной. Конечно, определенного рода неудобства при этом существовали, но Акгыз не особенно тушевалась: главное — она продолжала дело Гараоглана и даже сидела за его столом у окна. Рядом с ней место пустовало, как будто бы в ожидании Гараоглана, несущего солдатскую службу в далеких северных краях.

Знания давались Акгыз легко, глядя на нее, нельзя было сказать, что женский ум короток и ненадежен. Акгыз многих сокурсников обгоняла в теории и на практике с такой милой непринужденностью, что мужчины только диву давались, ревниво наблюдая за ее успехами. Женщины аула гордились ею, а уж юная поросль просто души не чаяла. Ведь своим примером Акгыз открывала им заманчивые перспективы. Да и сама Акгыз верила, что неравенство между мужчинами и женщинами скоро исчезнет и, как знать, если женщина освободится от цепей предрассудков, не окажется ли она кое в чем посильнее мужчины.

Летели письма Акгыз к Гараоглану, приходили от него солдатские конверты без марок. Время шло, Акгыз, получив права, трудилась, изумляя сельчан, на стареньком мотовозе вывозила за окраину и золу, и мусор, не видя в своем занятии ничего зазорного и недостойного чести женщины.

В трудах, заботах и ожиданиях минули два томительных года, и вновь пришли сладостные, ничем не омраченные дни. Гараоглан теперь был рядом, его можно тронуть рукой, к нему можно прижаться, можно безоглядно забыться на его возмужавшей груди.

Акгыз была готова уступить ему тележку, но, к ее радости, Гараоглан отказался, сказав: "Работай, если тебе нравится". Сам же он задумал что-то другое. Несколько дней вынашивал тайные мысли, а затем, видимо, все как следует взвесив, поделился задумкой с женой. Начал, как всегда, издалека, осторожно:

— Я, кажется, затеял одно дело, моя Акгыз.

— Очень хорошо, желаю успеха.

Гараоглан рассмеялся, качнул головой.

— Думаю идти в органы, Акгыз.

— Будешь милиционером?

— Хочу.

— Ведь в Ходжаябе нет еще такой должности.

— В районе есть. Сказали, нужны люди. Берут отслуживших армию.

Акгыз не знала, что ответить. Слишком уж непривычная работа. И опасная! Она с испугом и сомнением смотрела на мужа. Справится ли он? Не лихо ли ему придется? Гараоглан чутко уловил ее состояние.

— Вообще-то, конечно, — сказал он, — трудновато придется, но желание твердое — выдержу.

— Ах, Гара, — произнесла, поднимаясь с тахты и подходя к мужу, Акгыз. — Делай, как думаешь, я — с тобой, — она обняла мужа и, заглядывая снизу вверх в его лицо, добавила: — А каким красавцем ты будешь в форме. — Она прильнула к нему. — И у меня для тебя новость. Скоро маленький закричит в нашем доме.

Милицейская форма и в самом деле удивительно-подходила Гараоглану. Точно подогнанный мундир ладно облегал его высокую стройную фигуру. К лицу ему оказались и светло-зеленая рубашка, и однотонный галстук. Красиво обтягивали его ноги всегда сверкающие на солнце голенища хромовых сапог. Что и говорить, теперь он вовсе не походил на прежнего, измазанного в мазуте и масле Гараоглана. Когда он, опоясанный кожаными ремнями портупеи с кобурой на боку, чеканил шаг в своих до блеска начищенных сапогах по недавно заасфальтированной улице, мужское население аула невольно думало: "Вах, почему я не такой?"

Акгыз безмерно гордилась мужем, ревностно следила за его одеждой, пылинке не давала упасть. Забот v нее прибавилось. Росла и крепла дочка Нурана.

Гараоглан уходил на службу рано утром, возвращался-поздно вечером. Иногда случалось и так, что Акгыз проводила ночь без него. Видя на другой день его покрасневшие глаза, она догадывалась, что он не сомкнул век, что дежурство выпало трудным, а, возможно, и опасным. Гараоглан старался не показывать усталости, о работе рассказывал шутливо, как бы не всерьез. Но за шутливостью тона Акгыз угадывала ту огромную напряженность, которая требовалась от ее мужа и его друзей-соратников, и сердце ее сжималось от жалости и гордости за него.

Работа в милиции представлялась Акгыз чрезвычайно интересной. Каждый день находиться в гуще событий, каждый день сталкиваться с чем-то новым, отстаивать порядок и справедливость — что может быть почетней и лучше. Немножко, совсем чуть-чуть Акгыз завидовала мужу.

В ауле Ходжаяб, к счастью, конечно, драки, скандалы, перебранки случались крайне редко. Акгыз не помнила, чтобы кто-нибудь из повздоривших оказался за стальной решеткой. Если и возникали какие-то неурядицы — в жизни без этого не обходится — тотчас же собирались почтенные старцы и разбирались в случившемся. Их слово, авторитет были непререкаемы, и виновники скандала наказывались всеобщим порицанием, которое, впрочем, не выходило за пределы аула и снималось, когда человек признавал свою вину. После суда никто ни на кого не обижался, и люди, высказав друг Другу все, что подспудно копилось внутри, расходились полюбовно и продолжали жить дружно, мирно, добрососедски.

Так было в Ходжаябе. Совсем иная жизнь, иные — отношения складывались в районе, населенном людьми из разных уголков страны, с разными обычаями, укладами, характерами. Участок, закрепленный за Гараогланом, был, пожалуй, особенно трудным. На нем располагался железнодорожный вокзал, так что приезжающего и отъезжающего люда имелось в избытке, а пассажиры, не говоря уже о том, что среди них попадаются разные люди, как известно, нервные, издерганные и утомленные дорогой. Что же удивительного, что происшествия случались всякие. Имелись, конечно, и серьезные нарушители. Против них и была направлена работа Гараоглана.

Уже не раз Акгыз замечала, что, вернувшись домой, Гараоглан, несмотря на одолевающую его усталость, не ложится в постель, а садится за стол и, обложившись бумагами, приводит в порядок записи свидетелей, протоколы, акты, расписки. Дела не оставляли его в покос и ночью. Иногда он начинал бредить, метаться, и Акгыз, пугаясь, вскакивала, и стояла, склонясь над мужем, не зная, как и чем облегчить его тревожный сон. Будить его она не решалась.

Как же трудно, думала Акгыз, приходится милиционерам. Взять, к примеру, ее Гараоглана. Недавно ему было поручено разыскать пропавший из автоматической камеры хранения чемодан. Пострадавший никого не подозревал, и никаких следов и зацепок не обнаруживалось. Одно лишь припоминал пострадавший, что, поставив чемодан, он неосмотрительно громко сообщил своему товарищу, что цифровым шифром для облегчения памяти набрал год своего рождения. Если преступник, а они специально "ждут подобной информации", слышал эти слова, то извлечь чемодан незадачливого владельца не составило особого труда. Ему-то, конечно, не составило, а вот ее Гараоглану приходится нелегко. Где только не побывал он за эти дни и, видно, напрасно. Попробуй, разыщи в большом городе неизвестного жулика. Не так-то это просто. Вообще, слушая рассказы Гараоглана, Акгыз диву давалась: чего только не происходит на белом свете. В Ходжаябе ни о чем подобном люди и не подозревали.

Гараоглан вернулся домой поздно ночью. Акгыз и дочка, обнявшись, безмятежно спали. Он полюбовался их родными лицами, показавшимися ему в эту минуту необыкновенно прекрасными, осторожно поцеловал в светлый лобик Нурану, и, боясь разбудить жену, принялся за приготовленный для него ужин. С пиалой в руке он подошел к окну, выходящему на северную сторону аула. Из светло-звездной темноты выступала ближними домами часть улицы. Дальше все было окутано мраком, и там, чуть не захлебываясь от кипевшей злости, лаяла собака. Гараоглан по лаю определил, что это собака Аллаша, и вспомнил о еще сохранившемся обычае в ауле Ходжаяб тайком посещать свою жену, находящуюся в родительском доме. Не зря говорят: собаки не ложатся спать в ночь, когда приходит зять.

Занавеску окна приподняло порывом ветра. На южной стороне села заорал ишак. Его крик послужил сигналом для других, и началась беспорядочная "ослиная какофония".

Гараоглан прикрыл створку окна, и, разложив бумаги, уселся за стол. Спать хотелось неодолимо, он с трудом различал и понимал написанное. Голова его клонилась все ниже и ниже, и наконец коснулась стола. Акгыз осторожно перевела его на постель, раздела и укрыла одеялом. Сон его был глубоким и крепким.

Акгыз подошла к столу, освещенному пятном маленькой лампы, заглянула в разбросанные бумаги. Вот заявление, написанное чужой рукой: "Помогите найти чемодан", а ниже — Акгыз сразу же узнала почерк мужа: "Чемодан вручен владельцу" и подпись: "Младший лейтенант милиции Мулкаманов". Какой же все-таки молодец ее Гараоглан! Все-таки выполнил задание! С нежной гордостью Акгыз взглянула на спокойно спящего мужа и впервые подумала: "Нет, он может больше меня". От этого признания ей не стало обидно — хватит и того, что она его жена.

Внимание ее привлекли другие бумаги. Вот эта, с кляксой, написана рукой Гараоглана. Допрошенный человек не признает себя виновным, а между тем Акгыз почти уверена, что виноват именно он. Однако, как говорит Гараоглан, без очевидных доказательств подозреваемый не является преступником и по закону его можно задержать лишь на короткое время. Что ж, Акгыз плохо еще разбирается в делах такого рода, но сердце ее ошибается редко, вот не верит она этому человеку, и все. Вдруг у Акгыз округлились глаза. Так этого человека зовут Абдурахман Мухамеддурды, уж не Абдыр ли это. Ну, конечно, он. Вот и его подпись. Нет, не зря насторожилось ее сердце. И Акгыз еще раз внимательно прочла объяснение Абдыра начальнику районного отделения милиции.

"Я работаю шофером и показываю чабанам колхоза кино. То есть, я — шофер и одновременно — киномеха-ник. Показав чабанам кино, я уезжаю обратно. Пусть я буду проклят, если говорю неправду и гружу на свой ГАЗ-69 шкуры овец. Сами подумайте, к чему мне высохшая овечья шкура. В нашем ауле Ходжаяб за нее дают полтинник, за белую с длинной шерстью — рубль.

С Акгозелью, женой Реджепа, у меня нет никаких связей. Она только знакомая. Это может подтвердить мой односельчанин, ваш работник милиционер Гараоглан, сын Мулкамана".

Дойдя до этого места, Акгыз нахмурила брови. "Не бери в свидетели моего Гараоглана", — с угрозой прошептала она. Под объяснительной запиской стояла подпись Абдыра и дата "20 марта сего года".

— "Сего года", — презрительно оттопырив губы, произнесла Акгыз. — Все должно быть зафиксировано конкретно и точно. — И успокоилась, увидев проставленное рукой мужа время — "23 часа 50 минут".

Нет, что ни говори, но и она понемногу начинает разбираться в следственном деле. Хотя, будь ее воля, она сумела бы доказать виновность Абдыра. Кому же неизвестно, что он вор.

К тому, что Гараоглан стал ездить на мотоцикле с желтой коляской, в ауле скоро привыкли. Старикам, пожалуй, даже и нравилось, что на улицах Ходжаяба появился человек, в обязанности которого входило следить за всеобщим спокойствием и порядком. Не могло не нравиться это и председателю Тачсолтан, проживающей с семьей в соседнем ауле Хаузхане. Теперь-то она могла не беспокоиться: уже одна милицейская форма сдерживала иных "балагуров" и предупреждала всевозможные скандалы. Кстати сказать, Гараоглан не стремился без особой необходимости вмешиваться в чужие дела. Он был достаточно скромен, чтобы не превышать своих полномочий, данной ему властью никогда не кичился и не злоупотреблял. Однако его внушительный вид, осанистая фигура, в которой угадывалась недюжинная физическая сила, заставляли кое-кого сникать и отказываться от злостных намерений.

Может, именно поэтому ему и доверяли возглавлять на своем мотоцикле свадебные кортежи.

Поля села Ходжаяб просторны и обширны, владения их распространяются до самой Серахской равнины. Нужно обживать и осваивать эти благословенные земли. Но для этого нужны люди. Много людей. Гораздо больше, чем проживает в Ходжаябе. Поэтому ходжаябцы очень любят устраивать свадебные той, которые по своему великолепию превосходят остальные празднества. Пусть молодым на всю жизнь запомнится свадебное пиршество, пусть подрастающие невесты не засиживаются в девках, а стараются побыстрее стреножить себе в мужья добрых молодцев, пусть разрастается, множится Ходжаяб!

Свадебный кортеж украшается разноцветными платками, мужчины наряжаются в шелковые халаты, на головы надевают белые длинношерстные шапки, а женщины — в яркие платья с национальной вышивкой. И вот возглавлять такой поезд люди все чаще и чаще стали доверять Гараоглану. Мотоцикл его с желтой коляской не требовал украшений, а сам он в форме был до того хорош, что во всей округе, пожалуй, нельзя было сыскать мужчину представительнее и достойнее. К тому же, если Гараоглан впереди, то будет полная гарантия, что лихачи-водители не обгонят свадебный поезд, не нарушат правила движения, а значит, столкновений и аварий не произойдет.

Не было случая, чтобы Гараоглан отказался принять на себя ответственность, попытался переложить ее на кого-то другого. Гараоглан добрыми делами подтверждал полезность своего присутствия на земле. За это почтенные аксакалы называли его сынком, седовласые женщины — ягненком, а молодежь величала его по имени отчеству — Гараогланом Мулкамановичем. Для Акгыз же он был любимым мужем, а для малышки Нураны — милым папой. Находились, конечно, люди, которые называли его просто — милиционер Гара, однако называли так лишь про себя, вслух же обращались иначе.

Вот какой муж был у Акгыз!

Однажды Гараоглан остановился у входной двери магазина. Не спеша сошел с мотоцикла, оправился, затем достал из кожаной сумки типографские листки с крупными черными буквами и наклеил один из них на видном месте.

Тотчас же собралась толпа. Оказывается, органами милиции разыскивался опасный преступник, сбежавший из тюрьмы, и всех людей, а стало быть и жителей Ходжаяба, тоже призывали к бдительности и к оказанию помощи сотрудникам милиции, если этот преступник, фотография и приметы которого содержались в листке, попадется им на глаза. Такого еще в Ходжаябе не бывало, и ничего удивительного, что у расклеенных Гараогланом листков собирались люди, обсуждающие столь необычное для них событие.

Разговор о сбежавшем преступнике велся в доме Гараоглана. Многое уже узнала Акгыз, но удивление ее не иссякло. К тому же, Гараоглан рассказывал так увлеченно и интересно, что Акгыз порой забывала об остывающем ужине и чае. Да и как было не удивляться тому, что происходило? Но кое с чем она была не согласна. Вот, к примеру, Гараоглан рассказывал о поимке карманного вора. Для этого привлекли даже сотрудников Госбезопасности. Приехали на вокзал. Воры ведь действуют в местах наибольшего скопления людей — на вокзалах, автостанциях, где люди, как правило, спешат и рассеянны вниманием. Этим и пользуются воры. Понятно, в толпе им сподручнее шарить по карманам.

— Ну так вот, — рассказывал Гараоглан, — взяли мы под присмотр указанного нам человека и осторожно последовали за ним.

— За вором? — перебила Акгыз.

— Да.

— А почему вы его сразу же не схватили?

— Дорогая моя Акгыз, сколько раз я говорил тебе, что нужны улики, неопровержимые факты, доказательства. Нет, с твоим нетерпением не смогла бы ты работать в милиции.

Акгыз нахмурилась, а Гараоглан продолжал:

— Слушай дальше. Двинулся он к одиннадцатому вагону, где всегда давка, потому что билеты продают после снятия брони за полчаса до отхода поезда. Протиснулся, подобрался к пожилому человеку и запустил руку в его карман. Там оказалась табакерка для наса. Зачем она вору? Положил обратно, и в другой карман. А там — грязный платок. В общем, ни у него, ни у нас ничего не вышло.

— Почему не взяли?

— Хотели. Так ведь он даже платок обратно в карман засунул.

— Сразу надо было, как только руку запустил.

— Ох, Акгыз, сколько раз тебя учить?..

— Так он что, ушел?

— Конечно, ушел. Нет же оснований для задержания.

— Боже мой, да разве то, что он залез в чужой карман не основание?

— А как докажешь? Одних глаз мало.

— И он ушел?

Гараоглан снисходительно взглянул на жену.

— Пока ушел, — сказал он, выделяя голосом "пока", но Акгыз это мало утешило: как можно воров отпускать?

Как и во всем мире, в Ходжаябе сменялись времена года, рождались, росли и умирали люди. Время брало и отдавало свое. На глазах Акгыз и Гараоглана вчерашние подростки обзаводились семьями, уходили в армию, уезжали на учебу в разные города и нередко поселялись там навсегда, пуская корни в незнакомую землю. Старшие не стремились насильно удерживать молодежь, понимали, что не всякая судьба обязана вмещаться в аульские рамки и, гордясь успехами своих земляков, только радовались, что ходжаябская поросль цветет и плодоносит, прославляя родное село. Впрочем, Немало молодых оставалось дома, и каждую весну в Ходжаябе справлялось десять свадеб и назначалось столько же новых. Аул расширялся, рос, богател, и если раньше в нем насчитывалось всего двести хозяйств, то теперь было в два раза больше.

Все эти изменения считались в порядке вещей, и Поэтому Акгыз и Гараоглан, занятые повседневными делами, их почти не замечали. Между тем Акгыз и Гараоглану пошло по сороковому году. На погонах Гараоглана сверкали капитанские звездочки, виски у него слегка серебрились, да и на гладком лице Акгыз появились глубокие морщины, Нурана же превратилась в славную девушку на выданье, и была в свою шестнадцатую весну безоглядно счастлива. Акгыз и Гараоглан души не чаяли в своей единственной дочке, хотя и жалели, что судьба не подарила ей ни сестры, ни брата. Гараоглан ни словом, ни намеком не упрекнул жену, и в доме их по-прежнему царили мир и согласие.

Много радостных событий предвещало недалекое будущее: и получение аттестата зрелости Нураной, и сорокалетия Акгыз и Гараоглана, и двадцатилетие их совместной жизни, но все эти торжественные даты были впереди, а вот очередной праздник Первого мая стоял уже у самого порога.

Как известно, у милиции и в будни забот, к сожалению, больше, чем хотелось бы, а уж про дни праздничные, когда, согласно словам поэта, "веселится и ликует весь народ", и говорить не приходится, забот столько, что порой продохнуть некогда. Тридцатого апреля Гараоглан весь день провел на ногах. Устал крепко. После дежурства вернулся домой, наскоро перекусил и снова — на службу, теперь уже добровольную, в штаб народной дружны. Гараоглан прибыл вовремя, провел инструктаж, распределил группы по маршрутам и собственноручно повязал на рукава дружинников красные повязки.

— Будьте осторожны, — напутствовал он. — К месту происшествия старайтесь по одному не приближаться. Действуйте по обстоятельствам, но осмотрительно. Иногда сигналы бывают ложными, а иногда нужно действовать, не дожидаясь их. Врываться в квартиры граждан без их вызова запрещено законом, но если услышите крик: "На помощь, помогите!" — тогда другое дело. Особое внимание — кинотеатру, общежитиям и прочим местам наибольшего скопления людей. В двадцать четыре часа — сбор в штабе. И помните: вы сейчас — солдаты, охраняющие покой граждан. Благополучного вам дежурства.

Отправив группы, Гараоглан не стал задерживаться в штабе, где вполне мог управиться дежурный лейтенант. Кивнув ему на прощанье, он оседлал свой мотоцикл и не спеша начал маршрут. Путь его пролегал по давно знакомым улицам, которые сейчас больше обыкновенного были оживлены. Гараоглан многих узнавал в лицо; со многими здоровался, но достаточно было, и незнакомого приезжего люда, прибывшего на ударную стройку пятилетки со всех концов страны.

Стройка проходила рядом с райцентром, вклиниваясь в него не только людьми, но и новыми зданиями, что само по себе было, конечно, неплохо. Однако определенного рода "строители" порой доставляли милиции немало хлопот, и Гараоглан еще раз мысленно проверял: все ли возможное он предпринял для предупреждения беспорядков.

Между тем наступали сумерки. У пивной редели посетители. Сторож пивного ларька шарил в кустах, разыскивая порожние бутылки. Окна домов озарялись светом. Из колонки, выставленной на подоконник, неслась громкая, шлягерная музыка.

Гараоглан, поставив мотоцикл на свободной от зелени площадке, прошелся меж многоэтажными домами до ближайшего переулка и, остановившись в темноте, окинул взглядом освещенные ряды окон. Заметил: с третьего этажа щелчком выбросили горящую сигарету и она, описав дугу, ударилась, рассыпаясь яркими искрами, об асфальт. "Пожар устроит, безголовый!" — ругнулся про себя капитан. В целом же вокруг было тихо, если не считать, конечно, музыки и танцующих на одном из балконов пар.

В воздухе запахло дождем. Гараоглан встревоженно взглянул на небо. Не хватало еще, чтоб Первомай выдался ненастным, хоть бы во время демонстрации не лило. Однако рваные, серые тучи, медленно наползающие с востока, обещали обратное, и вскоре действительно заморосил дождь. Мелкие, сеющие капли не беспокоили Гараоглана, и он обошел весь квартал. Почему-то вспоминалась прошлая жизнь: Акгыз на хлопковом поле, кинувшая ему в лицо белоснежным мягким цветком. Ничего плохого в его жизни не происходило и все-таки отчего-то было грустно.

Увлеченный воспоминаниями, Гараоглан не замечал, как капли усиливающегося дождя все настойчивее стучат по фуражке. Вдруг ему показалось, что навстречу ему идут Акгыз и Нурана. Он встрепенулся, но напрасно: женщины были чужими и скрылись раньше, чем он к ним приблизился. Впрочем, он уже понял, что обознался.

Подходя к перекрестку, он увидел возле кинотеатра дружинников, но не стал подходить к ним и продолжил свой путь.

Сгущающая темень не мешала мыслям Гараоглана, пожалуй, она даже способствовала им. Он вспомнил о недавно случившейся на его участке краже. Сосед обокрал соседа. Похоже, они дружили, потому что тот, кто обокрал, прекрасно знал, где лежат драгоценности — золотое кольцо и брошка. Впрочем, как показывает практика, жители сел хранят свои ценности, как правило, или среди белья в шкафах, или в сундуках с одеждами, тогда как райцентровские и городские держат украшения в сервантах с посудой, в каком-нибудь сувенирном чайнике или вазочке. Ничего не поделаешь, срабатывает общая привычка. Как бы там ни было, а вор, воспользовавшись отсутствием хозяина, проник в квартиру, погрел на соседском добре руки. Правда, недолго он владел чужим. Понес кольцо к ювелиру, а тот уже был предупрежден. Хозяин-то оказывается записал номера и кольца, и брошки. Вот чего воришка не учел… Но стыд-то какой: соседа, друга обокрасть! Гараоглан даже передернулся от возмущения и неприязни. И когда только кончится воровство?

Время, будто бы разбавленное нудно моросящим дождем, текло как никогда медленно. Не затихали и улицы. То там, то сям слышались звонкие голоса женщин, грубые окрики пьяных мужчин, какая-то возня, стуки, звяки, неуместные, лишние в этот поздний час и потому раздражительные. Но Гараоглан был рад этим шумам. "Все это ничего, лишь бы не было скандала, драки. Лишь бы благополучно закончить дежурство, заехать в отделение, и домой. Спать. А угром одеть парадную форму и на площадь, запруженную людьми, украшенную цветами, флагами, транспарантами. Завтра — праздник, и хотя особенно тяжелы для милиции праздничные дни, настроение — Гараоглан знал — будет приподнятым. А как же иначе?

Тридцатое апреля, похоже, не спешило слиться с Первомаем. Медленно уходила апрельская ночь, медленно продвигались стрелки часов, но все же подбирались к двенадцати. Еще немного и время начнет работать в пользу Первого мая. Пора в штаб, пора писать рапорт: "За время дежурства никаких происшествий не произошло". Какие отрадные слова! Они, считал Гараоглан, лучшая оценка работы милиционера.

Установившаяся было тишина нарушилась трескучим, захлебывающимся кашлем. "Теперь не даст своим соседям спокойно спать", — подумал Гараоглан, узнав в кашляющем больного старика, на которого вот из-за этого самого неурочного и неумолчного кашля в отделение поступила одна жалоба. Но что сделаешь, как отреагируешь на нее, чем поможешь. В таких случаях милиция бессильна.

Направляясь к мотоциклу, Гараоглан выбрал самый длинный путь, обходя дом с южной и самой темной стороны, где, едва ли не вплотную, подступали к окнам заросли камыша. С этой стороны было совершенно темно и угнетающе тихо, даже лягушки не квакали. Гараоглан уже достал из сумки фонарик, чтобы посветить под ноги, но вдруг, упреждая едва не вспыхнувший свет, что-то прошумев в воздухе, тяжко упало в камыши. Гараоглан замер. И вновь, и еще раз прошумело в воздухе и рухнуло в камыши. Выждав несколько секунд, Гараоглан шагнул к упавшим предметам и включил фонарик. Коротко вспыхнувшего и разом погасшего луча было достаточно, чтобы определить, что за предметы свалились. Это были свернутые в рулоны огромные туркменские ковры.

Оставалось лишь устроить засаду и дождаться похитителя, как тут тишину ночи прорезал пронзительный детский крик: "…Вай, мамочка, мама!" — сразу же насильственно заглохший.

Гараоглан определил квартиру. Она ему была знакома. Он даже вспомнил, что ребенок должен быть дома один, поскольку мать работает в ночную смену, а отец в командировке. Неужели соседи девочки не откликнутся на ее смертельный крик? Где же человечность? Разве это дело только милиции?..

Все эти мысли не мешали Гараоглану действовать: ноги несли его к подъезду, а по рации он сообщал предполагаемые координаты места происшествия.

Он не ошибся. Крик, настигший его уже на лестнице, подтвердил правильность его предположения.

Дверь оказалась незапертой. Спеша на помощь ребенку, Гараоглан ворвался в квартиру столь стремительно, что притаившийся за дверью преступник не успел нанести удар, но и Гараоглан не заметил опасности, проскочил вглубь, включая на ходу фонарь и освещая лучом сначала туалетную, а потом и ванную комнату, где и увидел съежившуюся, с кляпом во рту, маленькую светловолосую девочку. Выдернув кляп, он подхватил ее на руки. Девочка дрожала так сильно, что Гараоглан испугался за ее сердце: выдержит ли оно. Капитан дал ей воды и хотел поставить на ноги, но девочка крепко вцепилась в него и не хотела расставаться со своим спасителем. Успокаивая ребенка, Гараоглан заметил, как девочка показала пальцем в комнату: Гараоглан метнулся туда, но вор выпрыгнул в окно. Возможно, Гараоглан и последовал бы за ним, если бы его не остановил крик девочки. Он оглянулся, и, видя, что ей ничто не угрожает, подбежал к окну, перегнулся через подоконник, вглядываясь в темноту, и тут почувствовал резкий удар чем-то в спину и жгучую боль. Он повернулся и, увидев перед собой смутно белеющее лицо какого-то человека, сильно ударил его. Человек рухнул, как подкошенный, а Гараоглан полез в кобуру, но достать наган не успел, в глазах потемнело, и он упал, придавив своим грузным телом преступника и стараясь удержать его до прихода милиции…

Едва Акгыз закрыла глаза, как ей словно прострелили грудь. Она проснулась. Выстрел из ружья — это сообщение, весть. Так толкуют подобные сны старики. Однако Акгыз не верила в предзнаменования, а грудь болела, будто ее и в самом деле прострелили. Ниоткуда не ждала вести Акгыз, все, кроме Гараоглана, были дома, поэтому первая мысль о нем. Что-то случилось с Гараогланом. Ох, не зря, не зря так сильно шумит в груди. Слышала Акгыз, что любящие друг друга люди чувствуют, когда один из них попадает в беду. В это она верила — ведь родные… как же иначе-то?

Уснуть уже не смогла. Сидела в постели, смотрела поверх занавески в окно на серое небо, ловила звуки. Время перевалило за полночь. Словно шакал подкрался к курятнику — глухо закричал соседский петух. И опять вспомнились Акгыз стариковские суеверия: доля безвременно закричавшего петуха — это наточенный нож.

Встала. Укрыла безмятежно спавшую Нурану. Постояла у окна, посетовала на дождь, грозивший подпортить праздник. Нет, сердце не успокаивалось, не находило места.

Вдруг поблизости скрипнула тормозами машина. Акгыз приподняла занавеску, рассмотрела милицейский газик. Слава аллаху, вернулся Гараоглан. Но вместо Гараоглана из кабины выпрыгнул другой, и, не замечая смотревшую из окна Акгыз, подбежал к двери и застучал.

Лицо вошедшего ей не понравилось.

— Где Гараоглан? — строго спросила она.

Младший сержант потерянно молчал.

— Где Гараоглан? — крикнула Акгыз, не услышав своего крика, но до жути испугав им младшего сержанта. Он не осмелился сказать правду.

— Он, он просто ранен.

— Горе мне! — вскрикнула Акгыз. — Он умер, умер, умер! — она металась по комнате, выкрикивая эти слова.

Младший сержант думал, что она сошла с ума, и сам, как сумасшедший, все повторял:

— Не умер, живой, живой.

Но его слова не убеждали Акгыз, она им не верила, она их просто не слышала. Наконец, схватив обувь, побежала. Младший сержант и водитель догнали ее, чуть ли не силком уговорили сесть в машину. Тело ее сотрясали рыдания. Но плакала она не одна. По щекам шофера тоже катились слезы, и младший сержант, продолжавший твердить "не умер, живой, живой", — тоже плакал.

Акгыз влетела в больницу, ничего не видя, ничего не помня. Белый халат так и остался в руках медсестры. Возле Гараоглана толпились врачи и ответственные работники милиции. Они расступились. Акгыз упала на колени, обняла и поцеловала Гараоглана в лоб.

— Открой, открой глаза, Гараоглан!

Гараоглан не отвечал, не шевелился. Акгыз оглянулась на людей:

— Что с ним? Кто скажет мне: жив он или мертв?

Полковник вопросительно взглянул на главного врача. Тот отрицательно покачал головой. Акгыз этого не увидела, потому что ей показалось, что Гараоглан шевельнулся. Это было действительно так. Помертвелые губы Гараоглана задергались. Акгыз приподняла его голову. Он открыл глаза. Посмотрел вокруг, на Акгыз и, виновато ей улыбнувшись, скончался.

— Гараоглан! — страшно крикнула Акгыз и, припав к груди бездыханного мужа, забилась в рыданиях.

Глядя на нее, не сдержали слез не только женщины, но и мужчины.

Ходжаяб такой смерти еще не знал. Когда печальная весть черной птицей опустилась у стен аула, люди, не поверив своим ушам, всем миром повалили в дом Гараоглана. Гроб с покойником, прибывший с траурной музыкой из отделения милиции, был уже готов для отправления в последний путь. Вновь щемяще запели духовые трубы, надрывно ударил барабан, торжественно и скорбно зазвенели литавры. Огромная толпа народа двинулась, колыхаясь, за малиновым гробом. Никогда еще в ауле Ходжаяб не хоронили с музыкой, никогда еще не выступали с речами, не проливали одновременно столько слез. Никогда еще жена покойного не сопровождала мужа на кладбище, не бросала на могилу любимого горсти земли. Акгыз и в этом печальном обряде выпала жестокая честь быть первой. Но то ли еще предстояло ей!

Акгыз думала, что без Гараоглана жить не сможет, но, оказывается, смогла — жила. Занималась хозяйством, ходила на работу, заботилась о Нуране, стараясь не обнажать перед дочерью своего безутешного горя, старалась лаской и вниманием заменить ей безвозвратно ушедшего отца.

Так минули третий день, седьмой, сороковой. Каждый день Акгыз приходила на кладбище. Могила Гараоглана выделялась среди других свеже насыпанным холмиком, тщательной ухоженностью. Каждый камешек на могиле Акгыз размельчила и перетерла своими руками, каждую сорную травинку выдернула она, обнесла железной оградой, установила и скамеечку напротив изголовья Гараоглана. И после этого стала бывать на кладбище еще чаще, иногда по два раза на дню. Она понимала, что необходимости в столь частых посещениях нет, тем более, что всякий раз она сильно расстраивалась, но, когда не приходила, расстраивалась еще больше.

Приходя на могилу, Акгыз низко кланялась, оглаживала холмик руками и говорила: "Здравствуй, мой Гараоглан! Нурана, твои товарищи по работе, односельчане все живы-здоровы. Кланяются тебе".

Она присаживалась на скамеечку и, устремив взгляд вдаль, продолжала: "Все у нас хорошо. Не волнуйся. Спи спокойно". При этих словах на глаза ее набегали слезы, скатывались по щекам, падали на платье. Долго сидела она, задумавшись, вспоминала прожитые с Гараогланом годы, еще недавние счастливые дни. Ей казалось, что все, что она делала для Гараоглана при его жизни, было недостаточным, и теперь она хотела возместить недоданное, хотя и не знала чем и как.

На городском кладбище — она видела — могилы украшали цветами, но на ходжаябском кладбище это было почему-то не принято. Акгыз нарушила установившийся обычай, теперь холмик Гараоглана был усыпан яркими полевыми цветами. Ничего плохого в этом Акгыз не усматривала и на вздорные языки не обращала внимания. Впрочем, приверженцы старых обычаев на этот раз особенно не злословили: что, в самом деле, плохого в цветах.

Акгыз собирала цветы в поле, покупала в районе, а затем, перекопав в своем меллеке часть клевера, посадила на его месте кусты многолетних роз. Хорошо удобренные, обильно поливаемые кусты очень скоро стали цвести. Первый же букет роз Акгыз отнесла на кладбище, поставила в кувшин с водой у изголовья любимого мужа и растроганным хриплым голосом сказала:

— С твоего собственного меллека, Гараоглан!

Затем она посадила у изголовья и в ногах Гараоглана две чинары. Пусть они покроют его своей листвою, пусть оберегут от холода и жары. Пусть и люди, приходящие на кладбище, найдут приют и отдых под их густыми кронами. И пусть зовет их народ чинарами Гараоглана. Так хотела Акгыз, но несмотря на то, что она каждую неделю привозила на машине фляги с водой, чинары не прижились на суглинистой почве, зачахли. Тогда Акгыз выкопала со своего меллека молодой тутовник и посадила его вместо чинар. Неприхотливый тутовник сразу же пошел в рост. С каждым днем все выше и гуще становились его ветви, и Акгыз любила слушать, как шелестит на ветру его неумолчная листва.

Время залечивает раны, приглушает любую боль. Акгыз постепенно привыкла к своей непоправимой беде, смирилась с ней, сжилась.

Нурана окончила среднюю школу, получила аттесстат зрелости, и Акгыз поздравила ее от себя и от Гараоглана. "Был бы он жив, — подумала она, — он бы больше меня порадовался этому событию". Она на каждом шагу вспоминала Гараоглана, всегда он был с ней: и дома, и на работе, ни на миг она не разлучалась с ним. Но кто бы знал, как его недоставало!

Нурана не думала об отъезде в далекие края, а сдала свои документы в районное медицинское училище. Не пожелала оставить мать одну. Близкой родни у них не было. Родители Гараоглана и Акгыз давно умерли, и в просторном доме мать и дочь размещались вдвоем. Каково пришлось бы матери, если бы Нурана уехала?

Что и говорить, Акгыз несказанно обрадовалась решению дочери, хотя и опечалилась немного, ибо при жизни Гараоглана мечтали они обучить Нурану тому, чему еще никто в ауле обучен не был. Хотели, чтобы их дочь стала тем специалистом, нужда в котором была в Ходжаябе острой.

Многих специалистов покуда не хватало в Ходжаябе. Гараоглан однажды даже подсчитал сколько и кого не мешало бы иметь. Вот, например, нет у них ихтиолога, чтобы разводить прудовых рыб, нет с высшим образованием лесника, нет юриста, да мало ли еще кого у них нет, а ведь нужно. Стало быть, необходимо растить свои кадры, а из кого же их растить, как не из молодежи. Ведь авторитет и славу Ходжаяба укреплять им, молодым, вот и хотелось, чтоб и Нурана тоже получила нужную специальность, но… ничего не поделаешь, судьба распорядилась иначе, а впрочем, ничего плохого в том, что в Ходжаябе в скором времени появится еще одна медицинская сестра, тоже не было — аул растет, работа найдется. Только вот милиционера теперь в ауле нет. Кто сможет заменить Гараоглана? Всех он знал, всех видел, каждого готов был понять, каждому готов был помочь.

Не его вина в том, что некоторые трепетали от одного его имени. Истинно добрый человек внушает уважение добрым людям и заставляет бледнеть и меркнуть злых. За годы его деятельности не одни длинные руки были укорочены, не одни горячие головы остужены, не один гуляка приведен в трезвое состояние. Найдутся, конечно, и такие, что упрекнут его, но несопоставимо больше будет тех, кто помянет его добрым словом. Нет, думала Акгыз, некому заменить его.

Размышляя, она достала из шифоньера милицейский плащ Гараоглана, шапку и стала их чистить. В общем-то нужды в чистке особой не было, и она вскоре повесила вещи обратно. Руки сами собой потянулись к чемодану, лежащему в шкафу, открыли крышку, погладили выстиранную, отутюженную летнюю форму. Почудилось: вот сейчас войдет побритый Гараоглан, сядет завтракать, потом оденет форму и отправится на службу. Чаще всего он ходил в форме, и лишь во время отпуска одевал штатское, повязывал галстук… вот и он висит на вешалке.

Акгыз взяла в руки галстук. Его Гараоглан всегда завязывал сам, да Акгыз и не умела этого делать и научилась.

Она попробовала завязать галстук, но у нее ничего не получилось. "Не умеешь, как я, Акгыз", — словно бы услышала она, и перед глазами, совсем живой, возник ее Гараоглан — рослый, широкоплечий — на каждое плечо можно посадить по человеку, — улыбающийся. Он ласково обнял жену, убрал с ее лица тронутую сединой прядь волос, прошептал на ухо: "Не огорчайся. Мужчина есть мужчина. У него свои дела, у женщины — свои".

"Нет, — по привычке возразила ему Акгыз, — разве я не овладела мототележкой, не стала шофером. Я была тем, кем был и ты. Вот ты был милиционером…" Акгыз запнулась, как неумелый наездник, потому что едва не выпалила: "милиционером буду и я". И неловко стало Акгыз от этих непроизнесенных слов как будто хотела она дать обет, да испугалась, не дала. И показалось ей, что улыбнулся Гараоглан, хотя и понимающе, но с грустинкой. И сильное волнение охватило Акгыз.

Виноградные лозы "Дамский пальчик", три года назад посаженные Гараогланом, дали множество кистей завязи, разрослись во всю беседку, полезли на поблизости растущую сливу, через забор, на улицу. Весенняя пора со всеми своими тайными и явными рождениями, с одуряющим воздухом, с короткими и сильными ливнями как-то разом и вдруг обратилась в жаркое лето. Ходжаябу, окруженному песками и пустынями, лето возвестило о своем приходе начавшимся суховеем. Солнце пекло, палило и жарило день-деньской.

Два месяца прошло со дня гибели Гараоглана. Два месяца не прошли даром и для Акгыз. Верно говорят, беда не красит человека: два месяца избороздили лоб Акгыз продольными морщинами, высушили щеки, набили под потускневшими глазами синеватые мешки. Младший сержант, пригнавший мотоцикл Гараоглана, не сразу узнал Акгыз. Дрожащими руками он передал ей и некоторые вещи Гараоглана: форменный китель с засохшими пятнами крови, фотографию, на которой смеющийся Гараоглан обнимал жену и дочь. Как ни стискивала зубы Акгыз, подступившее рыдание оказалось сильнее, и горячие слезы безудержно потекли по помертвелому лицу.

Она плохо понимала слова милиционера, но когда он ушел, оставив мотоцикл с желтой коляской перед окном, она вспомнила, что речь шла как раз об этой коляске, которую брался перекрасить младший сержант. Акгыз ему ничего не ответила, но, помнится, подумала: "нет, он не будет перекрашен, браток". Что она подразумевала под этими словами, для Акгыз и самой еще было не вполне ясно, однако скорое решение не замедлило представиться. Акгыз нарезала букет роз, наполнила водой флягу, погрузила ее в коляску, и, усевшись на мотоцикл, рванула с места.

Соседи и прохожие провожали ее с разинутыми ртами. Немало удивлялись они Акгыз, но такого еще не видели. Неслыханная новость.

Акгыз направлялась к кладбищу. На повороте ей встретился грузовик, в кузове которого тряслись женщины и девушки аула.

— Акгыз! — оборвав песню, закричали они, узнав односельчанку. — Акгыз!

Но она не остановилась, а мчалась туда, где за оградой призывно зеленел тутовник.

Она остановила мотоцикл. Положила на могилу цветы, поклонилась. Потом полила дерево. И долго сидела на скамеечке, что-то шепча, о чем-то советуясь, И листья тутовника, шелестя от тихого дуновения ветра, словно отвечали ей от имени Гараоглана: "Спасибо, спасибо!"

Всю ночь боролась Акгыз с нахлынувшими сомнениями, которые то накрывали ее волнами отчаяния, то погружали в зыбкий сон призрачных надежд. Тем не менее утром она была преисполнена решимости.

Когда Акгыз прибыла в районное отделение милиции, там шло совещание, обычная пятиминутка, длившаяся, как правило, около часа.

Акгыз решилась подождать в приемной начальника, где, кроме секретарши, молоденькой девицы с крашеными желтыми волосами, выпуклым лбом и манерно выпяченной грудью, никого не было. Девушка нимало подивила Акгыз. Она одновременно стучала на машинке и смотрелась в зеркало, установленное на подоконнике. Видимо, она допускала ошибки, потому что с укоризной, обращенной к самой себе, покачивала головой. Акгыз, не выдержав, подошла к ее столику, взяла зеркало и поднесла к ее лицу.

— В одной руке двух арбузов не удержишь, милая. Вот, гляди на себя сколько хочешь.

Девушка не обиделась, наоборот, мило улыбнулась и, взяв из руки Акгыз зеркало, положила его на подоконник.

Машинка заработала веселее и под ее монотонный стук Акгыз забылась в своих неотвязных мыслях.

Совещание вскоре кончилось. Дверь, обитая черным дерматином, открылась. Первым вышел младший сержант, доставивший мотоцикл и вещи Гараоглана. Увидев Акгыз, он запнулся на приветствии, покраснел и виновато опустил глаза. Неловко и даже как будто бы пристыжено вели себя с Акгыз и другие сотрудники. Трудно им было смотреть в глаза жены погибшего товарища. Да и Акгыз, не ожидавшую встретить стольких друзей Гараоглана, расстроили их сочувственные, виноватые взгляды.

Секретарша позвала ее в кабинет. Едва Акгыз переступила порог, начальник, стремительно поднявшись из-за стола, шагнул ей навстречу. Он бережно пожал руку Акгыз, усадил на стул, почтительно склонившись, осведомился о здоровье, о состоянии вообще.

— Ничего, — сказала Акгыз, — все нормально.

— Вы уж нас простите, — оправдывался начальник, — редко навещаем вас, но дел невпроворот.

Начальник отделения, грузный, седой подполковник, был знаком с Акгыз много лет. От Гараоглана она слышала о нем только хорошее, да и люди о нем дурно не отзывались. Знала Акгыз, что через год подполковник собирается на пенсию, и что сердце у него больное, ненадежное. Поэтому она неодобрительно посмотрела на пачку сигарет, за которой привычно потянулся он, и тут, верно, заметив ее взгляд, убрал руку, возможно, посчитав неудобным курить в присутствии женщины. Вместо этого он нажал черную кнопку на краю стола. В двери показалось сияющее лицо секретарши.

— Эмма Васильевна, нельзя ли чайку?

Видимо, чай был приготовлен заранее, так как через минуту секретарша внесла на подносе цветастый чайник с двумя пиалами.

Пока подполковник несколько раз переливал чай из пиалы в чайник и наоборот, Акгыз осмотрелась. На столе не было ничего лишнего: перекидной календарь, служивший так же прибежищем для карандашей и ручек, папка для бумаг, пепельница… Обстановка не привлекала роскошью… Вдруг Акгыз вздрогнула. В углублении стены размещался стенд отличников милицейской службы, и оттуда прямо на нее смотрел сдержанно улыбающийся Гараоглан. Его портрет был обвит по краям черным крепом.

Подполковник, подавая пиалу, сказал:

— Вчера вам привезли вещи… что поделаешь, сестра, что поделаешь!..

Агкыз была готова к тому, что речь пойдет о Гараоглане, и поэтому, хотя ее и глубоко тронуло сочувствие этого человека, она не позволила себе расслабиться, да и смотревший на нее с портрета Гараоглан придал ей силы. Она подняла голову и, вспомнив, что Гараоглан называл начальника "Агаевичем", хотела так же обратиться к нему, но побоялась, что подведет голос. Она помедлила секунду и твердо сказала:

— Агабай, одна смерть у человека. Правда, смерть больше приличествует старости, но, как бы ни было тяжело, переносить ее нужно мужественно.

— Верно, Акгыз, верно, — отозвался начальник. — Живые о живом должны думать, — он долил себе в пиалу чая. — А погибшим, как твой муж, — вечный покой и вечная память.

Подполковник замолчал, побарабанил пальцами по столу.

— Да, вот что, — вспомнил он. — Ты, Акгыз, пожалуйста, не обижайся, но мотоцикл нужно перекрасить. Неловко, да и нельзя ездить на милицейском транспорте. Ты хотя и наша, своя, и водительские права у тебя есть, но…

Акгыз жарко вспыхнула, и Агаев запнулся: нелегко смотреть на человека, когда лицо у него горячее огня. Акгыз же догадалась, что не договорил подполковник: "Но ты не милиционер, не работник органов милиции".

Зазвенел телефон. Начальник снял трубку, и Акгыз отвлеклась тем, что принялась рассматривать карту Туркменистана, висевшую на стене. На карту были подробно нанесены не только города, села, но и каналы, мосты, дороги, холмы, минареты. Под ней на широкой подставке располагался макет района и близлежащих сел, среди которых должен был находиться и родной Акгыз аул Ходжаяб.

Едва Акгыз подумала об этом, как начальник громко сказал:

— Какой аул говорите? Ходжаяб? Хорошо, записываю. Что там у вас?

Женщина насторожилась. Голос на том конце провода был сильным, напористым, и Акгыз враз поняла в чем дело, тогда как для подполковника еще ничего не было ясно.

— Хорошо, пошлем человека, проверим. Однако, мне кажется, не из-за пустяков ли вы тревожите органы? Говорите, это не мелочи? Ну что ж, проверим! — Агаев сердито бросил трубку, раздраженно покачал головой, пояснив Акгыз: — Сестра жалуется на брата.

Акгыз не выдержала.

— Я эту женщину знаю. Непутевая женщина, скандальная. А брат её — человек хороший. Она сама уговорила его переехать к ней, а теперь же и донимает. Никакого серьезного повода нет. Не стоит и ехать.

— Сигнал поступил — надо ехать, — сказал начальник и, нажав кнопку, вызвал секретаршу, отдав ей необходимое поручение. После чего молча взглянул на Акгыз, взглядом давая понять, что готов выслушать ее.

— Я мотоцикл Гараоглана не отдам, — начала Акгыз.

— А никто и не думал забирать, — удивился начальник. — Гараоглан покупал его на свои деньги, значит, он ваш… Речь идет о перекраске.

— Я не так выразилась, простите, товарищ начальник.

— Агабай. Я для тебя Агабай.

— Простите, девушка, у которой одна рука на машинке, другая занята зеркалом, называет вас "товарищем подполковником", милиционеры — товарищем начальником. Мне неудобно обращаться к вам по имени, если можно, я буду звать вас Агабай Агаевич. Вот видите, — без тени улыбки продолжала Акгыз, — у вас как по пословице: "У хорошего парня много имен, но как не назови — все молодцом будет!"

Подполковник засмеялся, сотрясаясь грузным телом, и на миг превратился в того Агабая, который весельем и смехом заражал застолье на свадьбах и тоях. Акгыз, воспользовавшись паузой, отпила глоток остывшего чая и украдкой взглянула на портрет мужа, словно черпая в его взгляде новые силы.

Отсмеявшись, Агаев наполнил пиалу Акгыз и вернулся к прерванному разговору.

— Так что вы хотели сказать, Акгыз?

— Я говорю, дело не в мотоцикле. Железо всегда найдется, человека невозможно найти. За мотоциклом был человек… Гараоглан был.

Агаев, очевидно, не понимал, что стояло за словами Акгыз, и это непонимание его слегка раздражало. На службе он привык к ясности, к экономии времени, к конкретности в решениях различных вопросов. К чему разводить туманы, ходить вокруг да около? Если каждый посетитель будет говорить загадками, то когда же делом заниматься? Только из уважения к Акгыз, к памяти ее погибшего мужа, своего товарища, он готов был продолжать этот затянувшийся разговор.

— Акгыз, — сказал он как можно мягче, — не волнуйся, скажи, что тебя тревожит?

И опять Акгыз начала издалека.

— Есть пословица: "То, что доступно одному человеку, доступно и другому". Когда-то Гараоглан поддразнивал меня тем, что я, женщина, не смогу сделать то, что сделает он. Я обещала ему не отставать от него, и при его жизни держала свое слово. Работала и на тележке, и шофером. Теперь его нет, и я хочу занять его место. Я знаю, многие женщины служат в милиции. Думаю, и на меня подыщется милицейская форма, или вам не нужна женщина-милиционер?

Все, что скопилось на душе, выложила Акгыз, и теперь стойко ждала решения, готовая к отказу, но не к отступлению от своих намерений.

Начальник милиции призадумался. Крупные руки его лежали на столе, голова была опущена, и средь седых волос отчетливо проглядывала плешь. Много сложных, хитросплетенных дел пришлось ему распутывать на своем веку, а вот предложение Акгыз поставило его в тупик. Похоже, ни "да", ни "нет" не мог сказать сразу. Он поднялся, вышел из-за стола, прошелся по кабинету, вновь сел на свое место, побарабанил пальцами по столу, что-то пробурчал себе под нос и, наконец, с видимой неохотой проговорил:

— Люди нужны. Не хватает людей. Нашему отделению срочно нужны два милиционера.

"Что же раздумывать, — чуть было не вырвалось у Акгыз, — если нужны — бери тогда", — но она промолчала, помня правило: с мудрыми людьми спешить не нужно.

Подполковник вызвал секретаршу.

— Инспектора по работе с кадрами. Срочно.

Эмма Васильевна бочком выскользнула в дверь.

Через минуту пришел молоденький старший лейтенант, над верхней губой которого светилась полоска — все, что осталось от недавно сбритых усов. Атаев, не называя фамилии Акгыз, изложил суть дела. Инспектор слушал внимательно, краем глаз изучая Акгыз и, насколько она могла судить, видно, был от ее кандидатуры не в особом восторге.

Когда Агаев смолк, инспектор выдержал приличествующую паузу, прокашлялся и встал.

— Можно говорить сидя, — разрешил начальник.

Инспектор сел, провел рукой по былым усам, еще раз кашлянул и обратился к Акгыз:

— Ваше образование?

— Среднее.

— Ваша профессия?

Агаев нарочито кашлянул, предостерегая молодого инспектора от неверно взятого тона, но тот не обратил внимания, разглядывая Акгыз, как неожиданное развлечение. Акгыз решила проучить его.

— Моя профессия, братишка, — шопур.

Глаза старшего лейтенанта округлились.

— Вы — шофер?

Акгыз солидно подтвердила:

— Шопур.

— И какую же машину водите?

— Какая попадет. В сельской местности разбираться не приходится, что дают, на том и езжу. Одним словом — шопур.

— Надо говорить шофер, а не шопур, — поправил инспектор и, вероятно, не вполне доверясь словам Акгыз, обратился к подполковнику: — Хорошо, что среди наших женщин есть шоферы.

Акгыз мгновенно дополнила:

— Среди туркменок будут и милиционеры.

Лейтенант глянул на нее сердито. Ему не понравился ее вызывающий тон. Глаза его сузились, черные-брови сошлись на переносице.

— Сколько вам лет, уважаемая. Видимо, около пятидесяти?

— Мне идет сороковой, — с невольной обидой ответила Акгыз. Крылья ее носа гневно задрожали.

— И сорок для службы поздновато. И потом, — старший лейтенант старался быть убийственно вежливым, — вы, может быть, не знаете, но на нашей службе иногда, и довольно часто, приходится проводить сутки на ногах, без сна, без пищи. Не трудно ли вам будет?

— Нет.

Старший лейтенант, удивившись ледяной твердости тона, слегка растерялся и в замешательстве глянул на Агаева, как бы призывая его на помощь. Подполковник, кашлянув, пояснил:

— Я не ввел вас в курс, но дело в том, что эта женщина — жена капитана Гараоглана Мулкаманова.

Красные пятна пошли по лицу старшего лейтенанта. Взгляд его метнулся к стене, где под портретом Дзержинского висели фотографии отличников службы, и среди них фото Гараоглана Мулкаманова. Однако старший лейтенант, видно, принадлежал к числу тех людей, которых отличает упорство, если не упрямство, потому что, взглянув на Акгыз, он тихо сказал:

— Это обстоятельство не меняет сути дела.

Возникла продолжительная пауза, прервать которую решился сам подполковник.

— В словах старшего лейтенанта есть резон, Акгыз. Профессия наша трудна и надо крепко подумать, прежде чем… — он встретился с горящим взглядом Акгыз, — …мы понимаем все. Тебе хочется продолжить дело Гараоглана, однако пойми и нас, наши сомнения…

Договорить ему не дали. Дверь распахнулась и, вталкиваемый милиционером, в кабинет ввалился безобразно пьяный мужик с кровоподтеками на лице. Он едва держался на ногах и, наверное, свалился бы, если бы милиционер не подхватил его.

— Что делать, товарищ начальник? — возбужденно спросил он. — Видите, нализался, как свинья, а документов никаких нет.

— Не оставлять же его в таком виде на улице, — сказал Агаев, — веди в вытрезвитель.

Милиционер поволок пьяного назад.

— Вот видишь, — обратился Агаев, — с какими элементами нам приходится иметь дело. А ведь это мелочи. Есть обязанности потруднее.

Акгыз заерзала на стуле.

— Я жена милиционера, — стояла на своем, — и хотя сама в органах не работала, кое-что, спасибо Гараоглану, знаю, помимо кастрюль и тарелок. Вы не бойтесь, если не смогу, я вас мучить не буду, уйду сама, за это я ручаюсь. Но, товарищ Агаев, товарищ старший лейтенант, — Акгыз поочередно обвела взгядом обоих, — я одного не понимаю. Вот этого пьяного зачем сюда приводили? Неужели нельзя было его сразу в вытрезвитель спровадить? По-моему, такие вопросы нужно решать на месте, самостоятельно, не беспокоя понапрасну старших товарищей.

Старший лейтенант с удивлением слушал толковую, связную речь женщины, всего лишь несколько минут тому назад говорившую "шопур". До него дошло, что она его разыграла, и ему стало стыдно за свою оплошность и за свой тон. "Нельзя о незнакомом человеке судить поспешно", — оговорил он себя.

Акгыз тем временем горячо продолжала:

— Я живу в сельской местности. Как пять своих пальцев знаю свой аул, односельчан. Ходжаяб сейчас насчитывает больше чем четыреста хозяйств, население приблизилось к двум тысячам, если считать с присоединившимися к Ходжаябу аулами Муджевур, Ынкылаб. Так вот, — Акгыз отхлебнула из пиалы чай и жестом предупредила Агаева, вознамерившего долить ей чаю, — на участке с двумя тысячами людей нет ни одного милиционера. В одном ауле два председателя колхоза, множество их заместителей, бригадиров, помощников, и — ни одного милиционера.

Атаев не предполагал, что Акгыз поставит вопрос столь серьезно. Она казалась ему обыкновенной женщиной, мысли и желания которой не вылетают надолго из круга домашних забот. Теперь же он слушал ее с вниманием, да и старший лейтенант, забывшись, согласно кивал головою и шевелил губами, вторя словам Акгыз.

— Гараоглан как-то подсчитал, что в селе существует около пятнадцати общественных организаций. Каких только нет: и книголюбы, и ОСВОД, и общественное страхование, и общество санитарно-гигиеническое, и театральное… Ай, одним словом, много. Я не предлагаю уменьшить их количество, однако почему у такого огромного села нет своего милиционера? Есть ли пожарная команда? Есть. Родильный дом есть? Есть. А почему нет участкового милиционера?

Ответ на свой вопрос Акгыз не получила, так как вновь открылась дверь и в кабинет вошел с докладом милиционер, которого Агаев посылал в аул Ходжаяб разобраться с делом.

Как и предполагала Акгыз, ничего серьезного там не случилось. Оказывается, живущий по соседству с Гурбангозель Гурбанкулыевой ее брат Дурды вчера отмечал свой день рождения. У него кончилась зелень, и он, пройдя по меллеку сестры, сорвал пучок зеленого лука и кочан капусты. Из-за этого и разгорелся сыр-бор.

— Гурбангозель обозвала брата вором, схватила за грудки, обливала при всем народе грязью, а потом сама же сообщила нам. Я собрал показания свидетелей-соседей: Чарыгельды, сына Дортгулы, Сахы, сына Голекберди, а самого Дурды, сына Мираса, на всякий случай, доставил в отделение.

— Что?! — Агаев не знал смеяться или плакать. — Немедленно извинитесь перед задержанным и доставьте его домой. О, боже! Что за человек, из-за пучка лука и кочана капусты на родного брата заявляет.

— Вот, Агабай, где нужен участковый инспектор, — вклинилась Акгыз. — Ведь я говорила, что Гурбангозель скандалистка, что сигнал этот пустой. Но вернемся к прежнему разговору. В селе имеются полевые станы. Сколько бригад — столько же станов. На каждом есть свой сторож. Разве нужно столько сторожей? Один охраняет люцерну, другой — кукурузу. Каждый получает зарплату. Не говоря уже о сторожах в магазинах, гаражах и прочих учреждениях. Да что говорить: если оставляют пару поломанных тракторов, то там выставляют охрану. Счету этим сторожам нет, и дела у них нет. Если бы зависело от меня, я бы сократила часть этих сторожей и открыла бы в Ходжаябе милицейский пост. Я это говорю не потому, что имею в виду себя. Я думаю не о себе, а о пользе общего дела.

Акгыз смутилась и умолкла. Мужчины помолчали, не находя сразу нужных слов. Затем Агаев крякнул и признал:

— Акгыз, ты права.

Тотчас же от слов перешел к действиям. По телефону связался с высшими должностными лицами, изложил суть вопроса, заострил внимание.

В село Акгыз возвращалась как на крыльях. Начало было положено и оно сулило удачу. На Агаева можно было положиться. Этот дела не оставит. И впрямь: не прошло и двух недель, как вопрос с открытием милицейского пункта в ауле Ходжаяб был решен положительно, и первым участковым инспектором была назначена жена геройски погибшего капитана милиции Гараоглана Мулкаманова — Акгыз Мулкаманова!

В любом деле важны первые шаги. Но первые шаги не только самые важные, они — самые трудные. Акгыз было нелегко создавать в Ходжаябе милицейский пункт. Опыта у нее, естественно, никакого не было и посоветоваться тоже было не с кем. Вся ее организация состояла из одного человека, и этим человеком была сама она — и руководитель, и исполнитель в одном лице. Однако Акгыз не унывала: дело есть дело, и если о нем только говорить да охать, с места оно не сдвинется.

Прежде всего Акгыз "выбила" помещение, отдельный дом, в котором размещалась библиотека, хотя ее давно уже следовало перевести в клуб, что с помощью Акгыз и было сделано. Помещение не отличалось добротностью, но Акгыз сумела организовать ремонт, в котором приняла самое деятельное участие. Подновленный дом привлекал внимание не только внешним видом, но и вывеской, где синим по белому было выведено "Милиция". Напротив двери всегда теперь стоял мотоцикл с коляской. Правда, первое время мотоцикл частенько отсутствовал, ибо участковый инспектор уезжал на нем в район на курсы повышения, лучше сказать, освоения квалификации. Памятку с обязанностями участкового инспектора Акгыз положила под стекло на столе в своем кабинете, и точно такую же, только с увеличенным шрифтом прикрепила к стене под маленьким портретом Дзержинского, который когда-то стоял на столе Гараоглана.

Следующий шаг Акгыз ознаменовался проводкой телефона, и в это же время в книге учета жалоб и нарушений появилась первая запись. Этой чести удостоилась все та же неуемная Гурбангозель, опять пришедшая с жалобой на своего брата. Акгыз сдержала свое сердце, невозмутимо выслушала жалобу, невозмутимо занесла ее в книгу, но затем дала волю гневу, устроила Гурбангозель такую взбучку, что та пожалела о своем приходе. Напоследок Акгыз сказала, что если она и впредь будет мутить воду, чинить дрязги и склоки, она найдет способ поговорить с ней по-другому. Эти слова, как если бы за ними скрывались могущественные силы, нешуточно испугали спесивую Гурбангозель. Гонор с нее слетел, но хитрости, пожалуй, не убавилось. Она тотчас же притворилась больной и ушла из милиции, еле волоча ноги, хотя обычно ходила так стремительно, что платок на голове трепетал. По пути к дому она останавливала каждого встречного и, прикрывая ладошкой рот, озираясь по сторонам, шептала:

— Слушайте, оказывается у Акгыз сильные покровители, большая власть, — и многозначительно кивала головой.

Милицейская форма хорошо сидела на в меру полной, еще вполне сохранившей стройность Акгыз. По утрам, оглядывая себя в зеркало, Акгыз думала: видел бы меня Гараоглан, и ей представлялось, как идут они, оба в парадной милицейской форме по ходжаябским улицам. Вот было бы славно.

В отделении ей выдали переносную рацию, обеспечив тем самым постоянную связь с районом. Первой увидела черную коробочку с антенной опять-таки пронырливая Гурбангозель. Заискивающе она приблизилась к Акгыз и только успела поинтересоваться незнакомым предметом, как рация зашипела и заговорила. Услышав же ответы Акгыз, Гурбангозель настолько удивилась, что, забыв закрыть рот, полетела на своих длинных ногах по всему аулу, разнося самую поразительную, самую свежую новость.

Акгыз оказалась права: организация в ауле милицейского участка избавила районное отделение от жалоб и заявлений ходжаябцев. С этого дня не было ни одного дела, которое, миновав Акгыз, направилось бы в район. Акгыз твердо, но неназойливо входила в общественную жизнь аула, привыкая к новым обязанностям сама и приучая к ним односельчан.

Так миновал июнь и пришел июль, самый сухой и знойный месяц в Туркмении.

В раскаленных песках Ходжаяба можно было печь яйца. Жаркий воздух приходил в движение только от еще более знойного суховея. Все усиливающаяся жара сушила саксаулы, солянки и спрятавшиеся в их жидкой тени травы. Дополнительного полива требовали хлопковые поля. Жара не щадила никого. От жгучего ветра трескались губы, пересыхало горло. Пожилые люди спасались от губительной жары крепким зеленым чаем, молодежь и дети по целым дням сидели в арыке Айлама, протекавшем по северной стороне аула.

Вот и сегодня палило уже с утра. Покончив с делами, Акгыз завела мотоцикл, надела шлем и помчалась к Айламу. Ее встретил разноголосый гвалт купающихся детей. Увидев подъехавшего участкового, дети притихли, но Акгыз не стала им мешать, проехала дальше, до мелководного брода и, оставив мотоцикл, пошла пешком. В глаза ей сверкнули осколки битых бутылок. Подумав, что дети могут пораниться, Акгыз собрала осколки и закопала их глубоко в песок.

У кустов верблюжьей колючки села отдохнуть. В нос ударил запах свежей колючки. В последнее время старики пристрастились собирать цветы, стручки ее. Высушив, они заваривали чай. Говорят, это питье способствует пищеварению.

Безлюдный берег настроил Акгыз на далекие воспоминания. Дедушка Гараоглана умел выделывать кенаф, а из него сплетал крепкие веревки. А дедушка Акгыз добывал из кремня огонь, обеспечивал дома теплом, светом. Гараоглан тоже был полезным людям, да и она, Акгыз, не хочет жить зря. Многое еще у нее впереди.

Издалека донесся шум плескавшихся в воде детишек. Акгыз очнулась от своих мыслей. Разделась, влезла в прохладную воду. Длинные косы, как гибкие змеи, извивались за ее спиной. Вода приятно ласкала тело. Ширина арыка была метров пять-шесть, и Акгыз с удовольствием плавала от одного берега к другому. Она вспомнила, как купалась здесь с Гараогланом, как он подплывал к ней под водой, шумно выныривал и обнимал своими сильными руками. Как недавно это было, и вот все так же бежит Айлам, а Гараоглана нет и некому обнять ее.

Слезы набежали на глаза Акгыз, и она окунула лицо в прохладную воду. Нет, не только светлые воспоминания пробуждает Айлам. Сын соседки Джумаш, родившийся после трех дочерей, утонул в этом арыке. Мать привела его, двухлетнего, с собой, стала полоскать белье, чуть забылась и…

Близился полуденный жар, самое нестерпимое время. От долгого сидения в воде у детишек облупились носы, потрескались губы. К мотоциклу невозможно было притронуться. Черпая пригоршнями, Акгыз облила его водой, села за руль и по узкой тропинке помчалась к пшеничному полю.

Грузные колосья чудом держались на высохших стеблях. Было время косовицы, но в полуденный жар в поле не было видно ни единой души. То там, то сям виднелись бездвижные комбайны, трактора, механизаторы, наверно, отдыхали где-нибудь в тени.

Впрочем, по дальнему краю поля что-то двигалось, и через несколько минут Акгыз различила человека, суетно погонявшего чем-то навьюченного ишака. Человек бежал трусцой, и Акгыз вскоре настигла его, хотя правда и то, что свернуть или скрыться ему было некуда — всюду стеноп стояла пшеница.

Акгыз, вырулив, остановила мотоцикл перед ишаком, и оказалась лицом к лицу с его владельцем. Им был аульчанин Ата, известный под прозвищем Заика.

Вислоухий ишак, как только остановился, потянулся мордой к тому вьюку, где вперемешку с травой была пшеница, причем последней было намного больше.

— Что везешь? — спросила Акгыз. Ей уже все было ясно.

— Пу… пу… пучок травы, — заикаясь сильнее обычного, ответил переменившийся в лице Ата.

— Лучше скажи — вьюк пшеницы.

— Откуда пшеница, может, случайно попала? — стал спорить Ата.

— Ладно, допустим, трава. А зачем траву воруешь?

— Что же, по-твоему, я своих коров песком должен кормить?

— Ну, если бы коров кормили песком, то ты и песок бы стал воровать, но дело в другом: что ж, по-твоему, если в колхозе упразднили сторожей, то и средь бела дня воровством можно заниматься?

Ата-Заика, сбитый с толку миролюбивым тоном Акгыз, попробовал случившееся свести к шутке.

— Ладно, женщина, в другой раз ночью буду ездить. Глядишь, и ты сговорчивее станешь.

Он весело рассмеялся своей, видно, показавшейся ему весьма удачной шутке.

Акгыз поняла, что препирательства на дороге ни к чему не приведут. Она подождала, пока он кончит смеяться, и сказала:

— Пойдем в контору!

Ата испугался. И признака веселья не осталось на его лице, напротив — появилось умоляющее выражение.

— Женщина, неужели из-за кучки травы ты опозоришь меня перед народом?

— Дорогой Ата, — сказала Акгыз, — если ты возишь пшеницу на ишаке, то найдутся люди, которые будут возить машинами. Раз украл, значит — отвечай. И не перечь мне, иначе дело добром не кончится. А насчет позора, так ты унизился уже тогда, когда общественную пшеницу для себя стал косить. Погоняй ишака.

Акгыз умышленно провела Ата по главной улице. Пусть как можно больше людей увидят, чем чревато подобное посягательство на колхозное добро. Задумке Акгыз помог ишак, заоравший вдруг на весь аул. Его рев подхватили другие ишаки, и на этот шум к конторе колхоза прибежало множество народа, не говоря уже о конторских служащих.

Председатель колхоза одобрила действия участкового. Она тоже считала, что случай с Ата послужит уроком для других. Незадачливого несуна оштрафовали.

Но тем дело не кончилось. Руководство колхоза, приняв во внимание заверения Ата, что к хищению пшеницы его побудило отсутствие корма для скота, этим же вечером направило в его двор машину с травой. Пришлось Ата-Заике внести в колхозную кассу деньги за траву, бензин и за услугу. Председатель колхоза, выступив по радио, сообщила всем колхозникам, что нуждающиеся в корме для скота должны обращаться в правление, за плату колхоз готов оказывать помощь. Говорила по радио и Акгыз. Она предупредила об ответственности и, приведя в пример проступок Ата, сказала, что впредь к подобным нарушителям будут приниматься еще более строгие меры воздействия.

Случай с Ата-Заикой стал широко известен всем ходжаябцам, и, хотя за пределы аула не вышел, упрочил положение Акгыз. С этого дня мало было в ауле вопросов, в разрешении которых не принимал бы участия участковый инспектор. До всего было дело Акгыз.

Солнце клонилось к закату. Медленно оседала просвечиваемая рдяными лучами уходящего светила густая пыль, поднятая разошедшимся по дворам стадом. В душном еще воздухе уже предчувствовалась близкая ночная свежесть. Из дворов слышалось пение подойников, о днища которых били упругие струи молока, молодицы разводили огонь в тамдырах, в загонах резвились непоседливые козлята, пожилые немощные люди поднимались со своих лежаков и выползали на улицу подышать вечерней прохладой. Наступал час заслуженного отдыха после долгого трудового дня.

Акгыз уже давно перестала делить время на свободное и рабочее. Разные неотложные дела призывали ее в любое время дня и ночи. Вот и сейчас, вместо того, чтобы сидеть за пиалой с чаем, она увеличивала газ и, прибавляя скорость, мчалась, оставляя позади белый дымок, к броду Айлама, к тому самому месту, где ею были обнаружены битые бутылки. На этот раз она заглушила мотоцикл, не доехав до мелководья, и крадучись, таясь за кустарниками, двинулась вперед.

Вскоре ей открылась довольно-таки неприглядная картина. Трое полуголых парней, лежа на песке вокруг расстеленной газеты, заставленной закусками и бутылками, предавались, так сказать, вечерней трапезе. Без спиртного им, наверное, ужинать было скучно, но и пить просто так не хотелось, поэтому они затеяли забаву. Порожнюю бутылку втыкали горлышком в песок, отходили метров на десять за черту, и старались с трех попыток поразить бутылку камнями. Промахнувшиеся должны были пить. Очевидно, один такой раунд уже состоялся, и толстый парень с отвислым животом, протягивая стакан своему длинноволосому напарнику, говорил:

— Проиграл — пей!

Длинноволосый не заставил себя упрашивать, лихо опрокинул в рот стакан.

Третий, с усами и жидкой бороденкой, спросил:

— Опять проигравший будет пить?

Толстяк наполнил доверху стакан, накрыл его куском хлеба и сквозь зубы сказал:

— Будет пить.

Все трое поднялись, запаслись камнями и, подойдя к черте, остановились. Толстяк, колыхая животом, установил очередную бутылку и вернулся за черту.

— Ты первый, усы, — обратился он к бородатому.

Тот пожал плечами и, почти не целясь, выпустил один за другим три камня. Все три пролетели над бутылкой. Длинноволосый захлопал в ладоши, захохотал.

— Тебе пить, тебе.

Следующая очередь была толстяка. Он долго целился, примерялся, но цели не достиг, бутылка осталась невредимой. И опять длинноволосый засмеялся, захлопал в ладоши и закричал:

— Пить, пить!

Подобрав камни, он шагнул к черте. Уже первый бросок едва не достиг цели. Второй камень чиркнул по бутылке, но не разбил. Зато третий вдребезги разнес ее. Длинноволосый от радости завертелся на одной ноге. В эту же минуту из своего укрытия выскочила Акгыз. Парни бросились врассыпную: бородатый в воду, длинноволосый прямо на разбитые бутылки, а толстяк, метнувшись туда-сюда, остался на месте, явно стесняясь своей обнаженности. Вскрик раздался со стороны длинноволосого. Он опять скакал на одной ноге, но теперь уже не от радости, а от боли. Из подхваченной руками ноги шла кровь.

Акгыз приказала бородачу, сидевшему в арыке:

— Вылезай и принеси из коляски мотоцикла, вон там в камышах, санитарную аптечку.

Бородач вылез, смущенно натянул брюки и побежал к указанному месту. Толстяк тоже решил одеться. Отряхнув песок, он, кряхтя и отворачиваясь, влез в свои штаны.

Подойдя к длинноволосому, сидящему на песке неподалеку от осколков, Акгыз, разглядывая его рану, сказала:

— Что заслужил, то и получил. Так всегда бывает. — Ведь они тоже бросали камнями, однако их ноги целы, — попытался пошутить пострадавший.

— Это до поры до времени, — сказала Акгыз, принимая из рук вернувшего бородача аптечку.

Она заставила пострадавшего промыть рану, обезвредила ее йодом, умело перевязала бинтом.

Парни чувствовали себя виноватыми, и раскаяние их было искренним, но Акгыз все-таки предупредила:

— Вы, по-видимому, неплохие ребята, но не понимаете простых вещей. Мало того, что пьете, да еще к тому же и безобразничаете, бьете бутылки, отлично зная, что в этом месте бывают дети. Придется вас проучить, скажу родителям, чтобы, как маленьких, не выпускали вас из дома без присмотра.

Съежившиеся ребята насильно улыбнулись.

— Да мы просто поиграть, скучно.

— И не впервые, — сказала Акгыз. — Я уже однажды убирала за вами осколки. Теперь вы это сделаете сами. Конечно, помощью милиции это не назовешь, хотя вы вполне могли бы помогать мне. Ведь соблюдение дисциплины и порядка — долг каждого из нас. Как вы считаете?

Парни неуверенно пожали плечами и принялись собирать осколки. Сказать им было нечего. Они помнили Гараоглана, не раз вытиравшего им носы в детстве, знали и Акгыз, не сделавшую им ничего плохого. Но оказывать помощь милиции? — об этом они не помышляли. Однако Акгыз не думала отступать. Ее уже давно заботило одно дело, решить которое без помощников не мыслилось. Случаи ей показался подходящим.

— Ребята! — сказала она, — вообще-то у меня к вам просьба, да не знаю, стоит ли обращаться.

— Говори, — воскликнули парни одновременно. — Раз замахнулась, нужно рубить.

— Вообще-то это дело касается меня, то есть моего служебного долга, но, если вы поможете, будет неплохо. Знаете Абдыра? Он и шофер, и кино-механик. Очень много сигналов поступает на него, а уличить его не можем. Ускользает, черт его побери. Что вы молчите? Или вы хорошо с ним знакомы?

Парни находились в полном замешательстве. Ясно было: им не хотелось вмешиваться в подобные дела. Спустя минуту толстяк так и заявил:

— Это не наше дело.

Его приятели неуверенно отмолчались.

— Так, — сказала Акгыз, — моя хата с краю, знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю. Позиция ваша не нова, а зло тем временем процветает. Конечно же, у меня всего два глаза, за всем не уследишь. Но запомните, если вы не поможете искоренить зло, то кто поможет?! Милиция без вас обойдется, вы без милиции — нет. Борьба с нечестностью — дело всех нас, общее дело. Вот ты, — указала Акгыз на толстяка, — конторский служащий. Ухватишь ли ты вора за руку? А ты, — она обратилась к длинноволосому, — кладовщик. Неужели ты будешь молчать, если понесут тайком твой товар? Неужели закроешь глаза, промолчишь, отпустишь вора подобру-поздорову? А о тебе и говорить нечего, ты — учитель. Твоя прямая обязанность сеять в сердцах учеников зерна добра, предупреждать их неверные шаги. Так разве вы не должны содействовать милиции? Почему я одна должна выводить мошенников на чистую воду? Безусловно, я и одна доберусь до Абдыра, но времени на это уйдет больше., Вы же самоустраняясь, только не называйте себя честными людьми. Вот в этом арыке течет чистая проточная вода, если кто-нибудь будет лить у ее истока нефть, то вода окажется непригодной для питья. Наша жизнь — тоже река и в нее выливают немало грязи. Почему я одна должна заботиться об ее очищении, разве вам приятно пить замутненную водицу? Почему нельзя соединить усилия, и всем миром обрушиться на тех, кто мешает жить честно и добро?

Акгыз, не скрывая своего возмущения, ушла, а парни еще долго после того, как отдалился и затих треск ее мотоцикла, стояли друг против друга не в силах поднять глаза и встретиться взглядами. Каждый из них думал о словах Акгыз, примеривал их к себе и внутренне с ними соглашался.

Акгыз была недовольна собой. Вместо того, чтобы склонить парней на свою сторону, обругала их, упрекнула в нечестности. Не пыталась ли она невольно переложить груз своих обязанностей на чужие плечи? Да нет, разве у них не общая цель, не общая задача? А раз так, то и бороться следует вместе. Такие, как Абдыр — одиночки и, если бы не глубоко распространившаяся снисходительность к их темным делишкам, то давно бы уже не было любителей ловить рыбешку в мутной воде.

Впрочем, фактов против Абдыра у Акгыз не имелось. Слухов до нее доходило множество, но слухи, как говорится, к делу не пришьешь. В сущности, Акгыз не имела права делиться своими подозрениями с посторонними людьми. Опорочить человека легко, и Акгыз, хотя и не верила в честность Абдыра, осудила себя: без фактов и доказательств не годится действовать, иначе, чем она отличается от досужих сплетниц.

Осудив себя, Акгыз подумала, что ее неприязнь к Абдыру, проявившаяся много лет назад, хотя и утихла, но совсем не исчезла, и потому дала себе слово не поддаваться голосу сердца, а поступать согласно фактам, исключая до их поступления любые нелицеприятные мнения об Абдыре.

Перед аулом мотоцикл неожиданно заглох. Акгыз, подумав, что засорился бензопровод, полезла за сумкой с инструментом, чтобы отвернуть штуцер и насосом продуть систему. В это время рядом тормознул, подняв клубы нахлынувшей пыли, замызганный ГАЗ-69. Дверца распахнулась, и на землю выпрыгнул загорелый дочерна Абдыр. Облизывая обветренные губы, он шагнул к Акгыз.

— Помощь не требуется, мисс?

— Нет, — ответила Акгыз, подумав про себя: "Вот уж действительно: про волка речь, а он тебе навстречу".

— Оказывается, — и милицейская техника подводит, а?

Абдыр обошел мотоцикл и, облокотясь на люльку, дохнул на Акгыз запахом наса и табака. Она поморщилась, но ответила приветливо:

— Что делать, Абдыр. Бывает, что и люди подводят.

— Ты говоришь о себе или обо мне?

Акгыз поняла, что несколько переборщила с приветливостью. У Абдыра совсем недавно умерла при родах жена. У Акгыз погиб муж. Судьба круто обошлась с ними. Правда, по рассказам женщин аула, смерть жены была накаркана самим Абдыром, который, если слышал, что у кого-то умерла жена, непременно шутил: "Надо же, у людей и это получается". Возможно, и впрямь Абдыр нёс наказание за свой глупый язык, но Акгыз не хотела объединять даже на минуту себя с ним.

Забыв о наказах самой себе, она повернулась к Абдыру и высказала ему прямо в лицо:

— Потому, что ты сам убил свою жену.

Абдыр побледнел, отшатнулся.

— О чем ты говоришь, Акгыз?

— Разве не правда? В твоем доме бедняжка света белого не взвидела. Одни издевательства, одни упреки. Она, когда и жива была, ходила как мертвая, измученная, обессиленная. Вот и не выдержала, бедная.

Абдыр почесал свои жидкие волосы.

— Давай, Акгыз, не будем вспоминать прошлое. К несчастью, смерть невозможно предотвратить руками или деньгами.

Акгыз опомнилась, взяла себя в руки.

— Вай, впервые в жизни умное слово молвил.

Её слова приободрили Абдыра.

— Но есть вещи, — сказал он, — которые зависят только от нас.

— Что это за вещи? — Акгыз вытерла ветошью руки, взглянула на Абдыра.

Рот его искривился. С усилием над собой Абдыр продолжил:

— Что нам ходить вдовыми. Нам по сорок лет. Когда ты была девушкой, мне ты не досталась, а я так хотел взять тебя за руку, обнять… Давай теперь…

Акгыз зажала уши руками. Вроде ничего плохого не говорил Абдыр, но его слова больно отдавались в сердце, не хотелось их слышать, как будто не имел Абдыр права говорить ей о своей любви. Не желая обидеть его, Акгыз тихо произнесла:

— Разве тебе не известно, что я в браке?

— С кем?

— С Гараогланом.

— Тьфу! — Абдыр в сердцах плюнул.

Акгыз едва не возмутилась, но, усилием воли сдержав себя, заговорила с полной серьезностью:

— Я была верна ему при его жизни, останусь верна и после его смерти. Я даже думать ни о ком другом не могу. Мой Гараоглан… Он может спать спокойно. Никогда его Акгыз не очутится в чужих объятиях. А тебе, — Акгыз, глядя на недоверчивое лицо Абдыра, разозлилась, — я вот что скажу. Ты поддельный, всех на свой аршин не меряй, не равняй с собой. Иди, ищи себе равную. А я, — разгорячившись, Акгыз стукнула себя кулаком в грудь, — не только сердца, даже своего ногтя не отдам тебе.

Эти слова словно хлестнули Абдыра по лицу, даже сквозь загар на нем проступили жгучие красные пятна. Мстительная гримаса исказила его черты, и он заговорил насмешливо, едко.

— Язык болтает одно, а сердечко твое совсем о другом страдает. Ведь тебе лучше, чем кому другому, известно, что пословица "бабий век — сорок лет" — чистейшая ложь. Тело твое, Акгыз, мужчину хочет, да только…

От гнева внутри Акгыз все кипело, но вместе с тем было жаль себя и хотелось плакать. Не будь рядом Абдыра, она бы заревела, но ему ни за что не хотела показывать свою слабость, которую он непременно бы посчитал за свою победу. Нет, не предоставит она ему такой радости. Пусть глумится над ней, потешается над ее службой, этим он не сможет унизить ее. Наоборот, она гордо вскинет голову и одарит негодяя таким взглядом, от которого глаза его упрутся в песок. Вот так, знай свое место.

Абдыр, не выдержав ее уничижительного взгляда, действительно уставился себе под ноги, и Акгыз вдосталь насладилась его поражением. "Все-таки нужно вывести его на чистую воду", — подумала она, возвратившись к прежним мыслям, и ей стало жаль понапрасну потраченного на пустую перебранку времени. Хорошо хоть, что в пылу разговора не проговорилась о своих подозрениях. Абдыр из тех, кто мимо ушей и рук ничего не пропускает. Этот волк в овечьей шкуре удачно обходит капканы, ну да сколько веревочке не виться… Акгыз решила впредь быть с Абдыром вкрадчивой, мягкой, как пух кролика. Она невинно спросила:

— Не будем говорить о нас, Абдыр. Когда ты думаешь устраивать поминки? Я не смогла прийти на седьмой день, а ведь поминки — это не свадьба. На свадьбу можно не пойти, опоздать, а на поминки нельзя не явиться. После этого чувствуешь себя должником.

Господи, как легко можно повернуть мысли мужчины. Только что Абдыр весь зеленел от злости, а стоило лишь прибавить к голосу чуть-чуть тепла и, пожалуйста, — он уже забыл обращенные к нему гневные слова, улыбался.

— Бе, вот это другой разговор. Вот так нужно утешать скорбящее сердце! — Абдыр прикинулся скорбящим.

С таким же видом он сидел на поминках чужих людей, с таким же видом сидел и на поминках собственной жены. Вообще к поминкам у Абдыра была какая-то нездоровая страсть. В те дни, когда не было рейсов и шабашек, он не пропускал ни одного траурного дома. Сидел в своей шапке с кожаным верхом, разинув рот, до позднего вечера и с почтением и страхом наблюдал за набожными людьми. Акгыз, сама того не ведая, нашла его слабое место.

— Послезавтра сороковой день матери моих детей, — смиренно продолжал Абдыр. — Приходи обязательно. Ведь мы не причинили зла друг другу, нечего нам враждовать. Заодно посмотришь и мой дом. А, впрочем, почему бы тебе прямо сейчас не сделать этого? Зачем дожидаться траурного дня, когда в доме будет полно народу? Сделай милость, идем прямо сейчас.

Акгыз на секунду задумалась. Глупо было бы отказываться от этого предложения. Дом человека — его лицо. Сразу будет видно на какие доходы живет Абдыр. И она согласилась.

Рот Абдыра расползся до ушей… Он, как и большинство умеющих "делать деньги" людей, считал себя и самым умным, и самым красивым, и знатоком человеческих душ. Теперь он думал, что, уговорив Акгыз побывать у него дома, он чуть ли не склонил ее к близости. Акгыз, ничем не опровергая его надежд, последовала за его автомобилем.

Когда Абдыр, затормозив у ворот своего дома, выпрыгнул из машины, навстречу ему с разных сторон выбежали его дети. Их было трое, два мальчика и девочка. Акгыз расстроилась при виде сирот. Абдыр, нырнув в машину, достал арбуз, дыню, наделил ими детей, а девочку взял на руки. Дети с любопытством глазели на восседавшую на ярком мотоцикле Акгыз.

Дом Абдыра был сложен из отборного силикатного кирпича, крыльцо украшено затейливым орнаментом. Широко распахивая двери, Абдыр вел Акгыз по многочисленным комнатам, стены которых были покрыты дорогими обоями, а полы — коврами. Все окна были забраны решетками.

Акгыз не скрывала своего удивления. Что и говорить, по сравнению с домом Абдыра ее дом выглядел жалкой лачугой. Всего-то три комнаты. Правда, сейчас, когда Гараоглана уже нет, а дочь, готовясь к экзаменам, почти перебралась в общежитие, чтобы не терять времени на дорогу, ей и этих трех комнат девать некуда, вернее, самую себя девать некуда. Ах, какое одиночество навалится на нее, когда Нурана выйдет замуж. Страшно подумать.

Абдыр безудержно хвастался, Акгыз рассеянно слушала, кивала "хорошо, хорошо", и тем самым еще сильнее вдохновляла Абдыра, который, словно гордящийся редкими экспонатами музея экскурсовод, показывал ей разные вещи, называя цены и места приобретения. "Скажи, пожалуйста, — хотелось с невинным видом спросить Акгыз, — как может обыкновенный шофер накопить такие богатства?" Но она молчала. Ясно: от дел праведных не построишь палат каменных. Они с Гараогланом двадцать лет в четыре руки работали у и хотя в долги не залезали, лишнего не имели. А Абдыр один работал. Жена то рожала, то болела, да и дом был на ней. Нет, не зря люди судачат о делишках Абдыра. Дыма без огня не бывает.

Однако Акгыз ничем не выказала своих сомнений, и, сославшись на неотложные дела, вскоре ушла, оставив Абдыра в полном неведении.

Когда-то в селе росла во множестве джуда. Деревья как деревья, но после того как распространился слух, что будто кто-то, полежав в тени джуды, тронулся умом, люди стали относится к дереву с опаской и недоверием. Затем и вовсе стали искоренять его и высаживать тутовник, листья которого шли на корм шелкопрядам. Раньше за разведение шелкопрядов платили мало, а работа эта хлопотная, кропотливая, поэтому желающих заниматься ею находилось немного. Но постепенно цены поднялись, за выращивание коконов стали платить хорошие деньги, и желающих заметно прибавилось. Мало того, некоторых людей прямо-таки охватила алчность. Они чуть ли не дрались из-за деревьев. Листья и продавались, и покупались. К концу весны в округе не оставалось ни одного необобранного дерева. Только шелестел молодой листвой тутовник, посаженный Акгыз у могилы Гараоглана. И под ним отходила душой Акгыз, вспоминая прожитые годы, рассказывая о днях, проведенных без него.

Вокруг колхозного клуба тоже все тутовники были обезлиственны. Но люди, собравшиеся у клуба, сегодня не интересовались кормом для прожорливых червей, пора шелкопряда уже прошла и можно было отдохнуть и развеяться от повседневных забот, которые не давали возможности никаким развлечениям и культурным мероприятиям. Сегодня в клубе демонстрировался новый двухсерийный индийский фильм, и все население от мала до велика стремилось попасть на соблазнительное зрелище.

Акгыз следила за порядком. Казалось, не было конца и края людям. Между взрослыми вьюнами скользили дети. Находились и такие, что сигали через забор. Большинство же, не жалея одежды, карабкалось на деревья, и эти бесплатные зрители особенно раздражали Абдыра, который был и киномехаником, и кассиром. Время от времени он вылавливал какого-нибудь мальца и за ухо выводил его из зала.

Акгыз было не до фильма. Только-только хватало глаз, чтобы уследить за порядком.

Когда начался журнал, шум-гам вроде утих, но у входа в зал по-прежнему была толчея. Абдыр, отрываясь от киноаппарата, раздавал билеты, принимал деньги, но последнее делал охотнее, чем первое, то есть, попросту говоря, беззастенчиво набивал свой карман, торопя зрителей грубыми окриками:

— Проходи, проходи, чего встал, рот разинув! Давай, давай.

И все-таки, хотя он и занимался наверняка уже привычным делом, глаза его косили по сторонам, движения были суетливы и нервны.

Незаметно приблизившись, Акгыз достала записную книжку и принялась записывать имена тех, что проходили без билетов. Абдыр все торопил: "быстрей, быстрей", и вдруг заметил Акгыз. В первую минуту он так растерялся, что пропустил человека не только без билета, но и без денег. Опомнившись, он бросился за ним, но тот уже исчез, растворился в толпе. Абдыр разозленно плюнул, возвратился к выходу и загородил проем своим телом. Теперь, кося взглядом на Акгыз, он обилечивал всех без разбору. Лицо его было хмурым.

Когда начался фильм, Акгыз подошла к Абдыру и тихо сказала:

— После сеанса явишься на пост.

Абдыр обмяк. Верно, не такие надежды он возлагал на Акгыз. Возможно, из-за расстройства он что-то сделал не так, но только лента оборвалась. Эта непредвиденная задержка пошла на пользу. Работник правления сделал важное хозяйственное сообщение, а Акгыз, взяв слово, попросила, не называя причины, прибыть на пост тех, чьи имена попали в ее книжку.

После сеанса состоялся разговор. Абдыр, как водится, все отрицал, и тем не менее трое из прибывших признали, что билеты им выданы не были.

— Я собирался дать, но они не взяли, — оправдывался Абдыр, пытаясь свалить на чужие плечи свою вину.

Это, естественно, никому не понравилось, и все разом загалдели.

— Когда это ты давал?

— Всегда проходим без билета.

— Зачем ты свою вину сваливаешь на нас?

В комнате поднялся шум. Акгыз хлопнула ладонью по столу.

— Прекратите. — Она поднялась. — Виноват не только Абдыр, и все вы. Почему не требуете билета? Почему являетесь поводом для разжигания алчности в человеке? Если бы не ваша терпимость, разве сумел бы Абдыр делать из одного рубля два? Это не так-то просто без вашей помощи. А что получается теперь? В зрительном зале яблоку негде упасть, а билетов продано не более одной трети. Как вы думаете: в чей карман ушли остальные деньги? Правильно, в карман киномеханика. А сунули вы их туда сами. В сущности, вы являетесь пособниками воровства. Вот протокол, подпишите!

Люди насторожились. Никому не хотелось подписывать бумагу, уличающую их в нехорошем деле, тем не менее Акгыз настояла на своем, собрала подписи.

Абдыр ушел с понурой головой. Акгыз вспомнила его детишек и в сердце ее закралась жалость. Но длилось это недолго. Представив в кого они могут превратиться, Акгыз осудила их алчного отца. Протокол направила по инстанции, копию на место работы Абдыра. Вскоре она узнала, что Абдыра из киномехаников сняли.

Много дорог уводят из Ходжаяба, много людей ушло и вернулось по ним. Саженец, посаженный у могилы Гараоглана, превратился в пышное дерево, дающее густую тень в жаркие дни. Многие посетители кладбища находили приют и прохладу под его развесистой кроной, многие добрым словом вспоминали Гараоглана и его жену. На погонах Акгыз появилась первая звездочка. Шли дни, складываясь в недели, месяцы, годы — годы, прожитые с Гараогланом и без него.

Вечером, прибирая могилу Гараоглана, Акгыз услышала шипение рации. Настроившись на прием, Акгыз узнала о краже овец.

В её районе это был уже не первый случай. До слуха Акгыз доходили разговоры, что шофера автолавок иной раз выменивают за спиртное овец. Немало было и таких случаев, когда шофера действовали совсем уж наглым образом, воровали овец, Свидетельницей одного такого случая стала сама Акгыз.

Однажды поступил, сигнал на некоего водителя автолавки. Из района прибыл работник ОБХСС, и они вместе с Акгыз устроили на дороге засаду.

Вскоре они увидели автофургон, который остановился напротив пасущейся отары овец. Водитель, выпрыгнув из кабины, огляделся и зашагал не прямиком к овцам, а забирая влево, туда, где пролегал каменистый склон. Вероятно, это был отвлекающий маневр, но, исчезнув из поля зрения, водитель так долго не возвращался, что Акгыз забеспокоилась и выслала на разведку работника ОБХСС. Тот вернулся ни с чем, подтвердив опасения: автолавка стоит, водителя нигде нет.

Пришлось блюстителям порядка отправиться на поиски пропавшего шофера. Товарища из ОБХСС Акгыз оставила возле машины, а сама пошла к кошу чабанов.

Чабан был стар и немощен. Жидкая бородёнка его тряслась, глаза слезились. Встретил он Акгыз приветливо, как дочь. На её вопрос не видел ли он водителя, ответил, что вроде бы кто-то перебирался через склон, а куда потом делся, неизвестно. Вместе они обошли отару, осмотрели склон. Шофёра нигде не было. Акгыз обеспокоилась всерьёз. Вдруг старик призывно замахал руками. Акгыз бросилась к нему.

— Вот на того черного, обросшего барана посмотри, — сказал он.

Акгыз внимательно посмотрела в указанное место. Баран стоял неподвижно, затем как-то неуклюже, тяжело зашагал среди заколыхавших спинами овец. Акгыз, не заметив ничего странного, непонимающе оглянулась на старика. Чабан, тряся бородой, засмеялся и дал знак Акгыз следовать за ним.

Через несколько шагов Акгыз стала ясна причина его смеха, и она рассмеялась тоже. Под черной овцой, водрузив ее на спину, передвигался на четвереньках человек.

— Чего только не придумают, — сказала Акгыз.

Сегодняшний случай обещал мало приятного. Близилась ночь, а под ее душным покровом нарушитель мог ускользнуть. Акгыз объехала все посты ГАИ, предупредила автоинспекторов, устроила засаду.

Ближе к полночи Акгыз услышала гул мотора, но самой машины не увидела. Водитель, очевидно, был опытен и хорошо ориентировался в темноте, так как ехал без фар. На перекрестке, где грунтовая дорога переходит в асфальтированную, фары на мгновение сверкнули, и это дало Акгыз возможность понять, что водитель решил воспользоваться круговой дорогой через ГРЭС.

Следя за автомобилем, который двигался уже с выключенными фарами, Акгыз без труда вычислила предполагаемый путь. По ее расчету автомобиль, пройдя берегом Мургаба, должен был выехать на асфальт с южной стороны аула.

Акгыз завела мотоцикл. Когда она подъехала к посту ГАИ, то увидела стоящий на обочине ГАЗ-69. За рулем дремал Абдыр. Увидев Акгыз, он разом сбросил с себя остатки сна и расплылся в приветливой улыбке. Но глаза его были тревожны.

— Документы в порядке, ничего подозрительного нет, — докладывал автоинспектор. — Возвращается от чабанов.

На переднем сидении лежал киноаппарат, на заднем — круглые коробки, деревянный ящик, а в углу две человеческие фигуры.

— Кто такие? — спросила Акгыз, наводя на сидящих фонарик, но Абдыр торопливо перехватил ее руку и отвел луч света.

— Усталые люди, — сказал он. — Зачем будить.

Акгыз, чуть помедлив, кивнула. Войдя в будку ГАИ, она по рации связалась с отделением и доложила, что нарушитель задержан.

Когда машина Абдыра подъехала к конторе, там уже были председатель колхоза, два члена правления и еще несколько бог весть как прознавших про случившееся сельчан.

Абдыр хорохорился, но видно было, что ему здорово не по себе. Он не знал куда деть свои руки, куда отвести глаза.

Акгыз приказала:

— Разбудите пассажиров в машине Абдыра.

Двое мужчин бросились исполнять поручение, стали окликами будить фигуры, а затем, видя, что ничего из этого не получается, влезли в автомобиль. Тотчас же послышались удивленные вскрики и громкий смех.

Спустя несколько минут "двух пассажиров" удалось вынести наружу. На ногах они стоять не могли, и не удивительно, поскольку оба оказались обыкновенными овцами, на которых напялили широченную одежду, старые шапки и специально сшитые сетчатые намордники. Как только их сняли, овцы возмущенно заблеяли.

Люди весело смеялись, недоверчиво покачивая головами, не до смеха было только Абдыру. Жалкий, поникший, он возбуждал жалость, но Акгыз уже ничем не могла помочь ему. Взгляды их встретились. "Разве я не предупреждала тебя?" — вопрошал взгляд Акгыз. Абдыр потерянно отвернулся. Акгыз вдруг вспомнила его детей. Теперь тюрьмы не миновать, они останутся круглыми сиротами. Сердце Акгыз дрогнуло, на глаза набежали слезы. Не она ли лишила их отца? Нет, — ответила она себе, — это своим воровством, жадностью лишил он их отцовства. Но дети не пропадут. Акгыз еще не знала, как она поступит, но в том, что не оставит детей одних, не сомневалась. Дети не должны отвечать за ошибки отцов. Решено: завтра же Акгыз заберет детей к себе.

Перевод С.Есина