Миг расплаты

АТАГЕЛЬДЫ КАРАЕВ ГДЕ БРАТ ТВОЙ?

колько бед и несчастий принес людям голод? Но не больше ли принесла сытость?

Какой прекрасный парень жил на свете — где он сейчас? Не стало его, убит. Но ведь не война, ни даже крика или скандала в ауле не слышно — живи на здоровье, ешь заработанное, слушай песни Сахи Джепбарова, наслаждайся… Нет, не суждено ему, убит…

Байджан, родной брат его Байджан… Не стоящий и следа убитого — как поднялась рука твоя?.. — спросят люди. И сам ты подобен сейчас пораженной молнией ветви чинары — сохнуть и чахнуть тебе день ото дня и так погибнуть.

Кому приходилось видеть печень овцы, потерявшей ягненка ради нужного человеку каракуля, тот не умолчит: она как сплошной камень, да, да! И сколько раз отнимали у нее ягнят, столько камней и прибавлялось в ее печени. Они увеличиваются, мучая животное, растут, соединяются — и наступает день, когда из этой печени в тело не поступает ни единой капли крови, и тогда животное навсегда закрывает глаза.

Так и бедная Зухра: сама не ела — отдавала детям, сама не одевалась — одевала детей, себя не жалела — лишь бы они не узнали вкуса сиротской доли, старалась, из последних сил старалась… И у нее, у бедной, печень обратилась в камень, и она с мукой покинула этот мир.

Да, приносит голод беду человеку, но и сытность немалые беды готова обрушить на его голову.

Чего только злого не делают люди от голода! Но от сытости — эй-хо! От сытости больше злого, больше беды, больше потери…

Юсуп навзничь лежал под деревцем саксаула, лицо его было спокойно — он ведь не ждал выстрела.

Тут же валялись два разбитых о ствол саксаула ружья — да что толку-то срывать злость на ружье, не воскресишь этим Юсупа!

Все трое плакали, закрыв лица руками: Байджан от горя, Джуманияз и Акджик — со страха.

Джуманияз, обняв Байджана за плечи, вытащил из ножен кинжал:

— Байджан, вот держи… — сам, отворачиваясь, рванул ворот рубахи, оголил грудь. — Бей, дорогой Байджан! Последней собакой буду, если только услышишь хоть единственное "вах", молча умру! Бей, Байджан дорогой! — и совал в ладонь рукоятку ножа.

Байджан, ослепший от слез, до крови закусил губу. Разве мог слышать, понять, что там предлагает невольный убийца его брата… Не понимал, чего хочет Джуманияз, не хотел понимать.

— Ударь, ударь меня в грудь, Байджан дорогой! — твердил Джуманияз.

Пелена, закрывавшая глаза Байджана, прояснилась. Он оттолкнул руку Джуманияза.

— Разве этим вернешь его… — и еще сильнее затряслись его плечи.

— Хоть и не вернешь — бей все равно! Я виноват в его смерти!

— Нет… — Байджан не сдерживал слез, однако все же услышал, покачал головой. — Нет… Очень плохо все получилось… Очень…

— Байджан, дорогой, ни тюрьмы, ничего другого не боюсь, ничего в мире не боюсь… Одно убивает меня: дети сиротами остались!

— Сиротами…

— Ах, Байджан-брат, верно вы говорите! — всхлипнул и Акджик.

— Убей меня, Байджан!

— Убей нас обоих, Байджан дорогой!

— Не оживить этим брата… Не вернуть его…

— Ах, верно говоришь, Байджан-акга[1],— Акджик вытер слезы. — Дорогие братья, нет пользы в том, что плачем здесь, надо добираться до аула! — и глянув многозначительно на Джуманияза, побрел к машине.

— Пойду поищу что-нибудь… перенести его надо в машину… — Джуманияз направился следом за шофером.

Отойдя подальше, оба враз перестали плакать. Стояли, поглядывали друг на друга.

Первым заговорил Акджик:

— Кажется, совсем плохи наши дела, дорогой брат.

— Да, мы в пропасти.

— Надо искать выход.

— Так.

— Только какой?..

— Может, сунем следователю, выкрутимся?..

— До луны легче достать. Нельзя доводить дело до следователя. Нужно обдумать, не торопясь.

— Не время давать верблюду садиться, надо быстро решать!

Акджик слушал, опустив взгляд, видом выражая подчиненность. Он был спокойнее этих двух — завфермой и пастуха, ловкая мысль пришла ему в голову.

— Акга-джан, — сказал он, — послушай меня, вот что надо сделать…

Пока он говорил, Джуманияз согласно кивал головой.

— Да, и я о том же подумал. Но согласится ли он?

— Попробуем… Может, и выйдет — он ведь очень мягкосердечный, все это знают.

Захватив из кузова машины доски и веревку, Джуманияз и Акджик вернулись туда, где лежал погибший Юсуп и плакал над ним его брат Байджан.

— Акга-джан, брат… — Акджик обнял Байджана за плечи, — плохо, когда увеличивается число сирот. Если хоть один ребенок остался сиротой, вина падает на весь род людской, на всех нас.

— Да, на всех нас… — Байджан, не отрывая рук от лица, кивнул.

— Мы не должны после этой страшной вины брать на себя еще одну, отягощать свою совесть, брат. Но ведь дети Джуманияза-акга останутся сиротами!

— Сиротами…

— Брат, мы должны постараться уберечь Джуманияза-акга от тюрьмы — ради его детей.

— Да, да, только как? — кивнул Байджан, и Акджик заметил, что он за короткое время, прошедшее после злосчастного выстрела ружья Джуманияза, страшно осунулся. — Братья, а что если мы сделаем так…

Джуманияз смотрел ему в рот, затаив дыхание — неужели Байджан сам произнесет спасительные слова? Однако Акджик не дал сказать Байджану то, что тот уже готов был произнести — сам хотел выслужиться перед Джуманиязом, на всю жизнь сделать его зависимым — и перебил, заговорил горячо и напористо:

— Акга-джан, только ты можешь, все зависит от тебя! Твоя человечность руководит твоими делами, ты возьми эту беду на себя, брат! Тебя ведь даже в тюрьму не посадят, у властей есть же голова на плечах — кто будет воспитывать двенадцать детей — твоих и Юсупа!

— Да, да… — не отнимая рук от лица, согласно кивал Байджан.

У сироты тело выносливое, да душа мягкая.

Байджан вырос сиротой, он знал, что это такое. Не желая обездолить детей Джуманияза, вину за убийство брата взял на себя.

Джуманияз все не мог успокоиться. Крепка ли веревка, которой связал дрова. Или не крепка? Что если оборвется, что если один конец опутает ноги, другой захлестнет тело?

И сейчас, сидя позади летнего клуба, возле склада, и ожидая кладовщика, он пребывал в страхе. Вспоминал, перебирал, взвешивал, оценивал… Думал все о том же. Хотя и верил, что не проболтается Байджан, да случай — он же дурак…

Со злостью посмотрел на стариков — сидели под навесом из виноградных лоз у конторы и, казалось, не сводили с него глаз. Чего уставились, проклятые, что вам тут обезьяна играет?!

Один из них встал, сорвал виноградину, попробовал на вкус, сморщился и выплюнул. На что намекает?

А тут еще этот полоумный старый Риззак, скандалист аульный, никак богу душу не отдаст, принесло его откуда-то, трясет спутанной бородой. Клюку держит под мышкой, протянул Джуманиязу морщинистую руку, дряблокожую, будто шея индюка.

— Ну-ка, давай поздороваемся.

Джуманияз поднялся, не глядя на старика, протянул руку.

— Как же это так получилось? — начал Риззак.

— Я ведь вчера все рассказал.

— Еще расскажи.

Кровь ударила в голову Джуманиязу, покраснел, словно бурак. В другое время не посмотрел бы на возраст Риззака, ответил бы ему покрепче… Однако, коли шея твоя в петле, то и язык у тебя короткий. Поэтому лишь молча отвернулся.

Однако Риззак, если нашел себе жертву, то уж не отпустит.

— Там у них сейчас такое горе, а ты тут покуриваешь в свое удовольствие.

— Ага, дорогой, ты меня оставишь в покое или нет?! — из самой глубины сердца вылетели слова Джуманияза. Швырнул в арык дымящуюся сигарету — та перелетела через воду и тлела теперь в траве на том берегу. — Жду здесь кладовщика, оставь меня в покое.

— Я-то оставлю тебя в покое — если только милиция оставит и судья.

В бешенстве перепрыгнул Джуманияз через арык, зашагал к заднему входу на склад. Думал, жалея себя, что сейчас его будто жгут на медленном огне — лучше бы уж сразу: вспыхнуло — и отмучился!

Но нет, нет! Пусть сгорает тот, кто горит! Способен сгореть, поддаться! А мы еще посмотрим, мы еще подождем!

Увидел — навстречу спешит Акджик. Подошёл — пахнуло водочным перегаром.

— Выпил? — зло, сквозь зубы, спросил Джуманияз.

— Иначе не вынесу. Юсуп надвигается на меня, и днем и ночью вижу.

— Станешь пить — все напортишь. Не сболтнешь сам — так люди догадаются!

— Ну, раз говоришь не пей, так и не буду, акга-джан. Сейчас сяду за руль и, никому на глаза не попадаясь, прямо домой поеду, лягу спать.

— Так ты на машине?

— Да…

— Кладовщика, видно, так и не дождусь. Поеду с тобой, не то еще на милицию нарвешься. Или чего выкинешь, с пьяных-то глаз.

— Значит сам отвезешь меня, акга?

— Отвезу.

Они подошли к машине.

— Может, я сам поведу?

— Садись, да помалкивай! — бросил Джуманияз, включая зажигание.

— А если не захочу помалкивать, что тогда? — куражился Акджик.

— Тогда жена твоя будет плакать, отвернувшись к стене![5]

Акджик не очень-то испугался — такие разговоры слышал от завфермой уже не раз, не придавал им большого значения.

Джуманияз, сузив глаза, с каменным лицом гнал грузовик по пыльной, словно мукой присыпанной дороге, вдоль осевших стен старинной крепости по направлению к аулу.

Акджик поглядывал краем глаза, улыбался недобро. Спросил с подначкой:

— Акга-джан, ты прямо скажи — разве я хоть кому-нибудь сыпал перец на рану?

Джуманияз даже головы не повернул.

— Цена тебе известная, Акджик, и злобе твоей, и трусливому ехидству. Пока не вылил на людей все дерьмо, что у тебя скопилось внутри, надо тебя убрать, не то весь свет испоганишь! Запомни, я из тебя сделаю обезьяну, проглотившую нас! Можешь мне поверить! И потом, встретив меня, визжать будешь, как та обезьяна в клетке!

Была история, давняя, когда Джуманияз учился в сельхозтехникуме, в город приехал зоопарк. Все ходили смотреть, ну и он пошел.

Возле клетки с обезьянами толпился народ — и взрослые, и дети — кидали печенье, конфеты, обезьяны хватали, прыгали, кривлялись.

Джуманияз подошел поближе, одна из обезьян протянула лапу, выпрашивая подачку, а когда он не бросил ничего — вдруг плюнула, да так точно, прямо в лицо попала. Люди вокруг захохотали. Джуманияз, взбешенный, кинулся прочь, но далеко не ушел. Попросил у кого-то конфету, а у седобородого старика взял щепотку наса и, выковыряв из конфеты начинку, затолкал туда горькую начинку. Вернулся к клетке, и когда та обезьяна снова протянула лапу, бросил ей свое угощение. Обезьяна тут же схватила конфету, но, съев, так закричала, что даже дремавший напротив старый лев проснулся и встревоженно стал ходить взад-вперед по клетке.

Через несколько дней Джуманияз снова наведался в зоопарк. Обезьяна сразу узнала его, скорчилась и закричала, как от боли.

Этого чересчур болтливого Акджика, он, Джуманияз, тоже заставит корчиться и кричать, как ту обезьяну!

— А сейчас, акга-джан, ты смотришь на меня точно на Азраила![6] — продолжал зубоскалить Акджик. — Зачем пугаешься — ведь не я стрелял в Юсупа, стрелял родной брат, его бойся!

— Я тебе говорю, много не болтай! — Джуманияз взглядом пронзил Акджика насквозь — как только тот уцелел.

Между тем машина сошла с дороги на обочину и вот-вот опрокинулась бы в канал, но Акджик проворно перехватил руль. Опомнившийся Джуманияз нажал на тормоз.

— Акга-джан, повезло нам, а?

— Вылезай!

Акджик, увидев скривившийся рот и дергавшееся веко Джуманияза, испугался:

— Хочешь побить?

— Кому говорю, вылазь, негодяй!

— Акга-джан, ты же обещал отвезти меня домой — ну и отвези!

— Отвезу, отвезу, только сначала ты слезешь на землю!.. — обойдя машину и открыв дверцу, он схватил Акджика за руку, с силой потянул его из кабины.

— Зачем же мне вылезать, акга-джан, — Акджик засмеялся с чувством превосходства, — еще того гляди побьешь меня! — Он резко дернулся — рукав рубахи остался зажатым в кулаке Джуманияза, тот откачнулся, едва не слетел в воду — хорошо успел схватиться за куст чертополоха.

Акджик проворно пересел за руль, машина рванулась вперед — и остановилась метрах в двадцати.

Открыв дверцу кабины со своей стороны, Акджик смотрел сквозь поднявшуюся тучей пыль на растерянного и злого Джуманияза, манил его пальцем:

— Иди сюда, братец, если хочешь меня побить.

У Джуманияза сами собой сжались кулаки. Не зная куда девать руки, засунул их в карманы. Пошел к машине.

Едва подошел — Акджик нажал на газ. Облако пыли окутало Джуманияза.

— Ах ты!.. — завфермой подхватил комок земли побольше. — Шутить вздумал со мной, подлец! Убью!

— Если будешь нехорошо вести себя, братец, я уеду, а ты останешься один на дороге.

— Образумься, Акджик! Будь человеком!

— Так я, выходит, не человек? — глаза шофера недобро блеснули.

— Ты хороший, достойный человек, только успокойся.

— Вот так бы давно!

— Ну, рассердился я, сам знаешь, бывает.

— Проси извинения, братец.

— Прости меня.

— Ну так что ж ты идешь, словно на воровство. Шагай быстрее, не крадись, я ведь все замечаю, акга-джан! — Акджик откровенно насмехался над завфермой.

И снова, едва Джуманияз подошел к машине, Акджик дал газ. Тот в ярости заорал что-то, швырнул вслед машине комок земли, затем бросился догонять. Наконец, выбившись из сил, опустился на землю.

Акджик остановил свой грузовик, высунул голову из кабины и спросил, посмеиваясь:

— Ну что, братец, кто быстрее — ты или машина? Уяснил. В следующий раз, когда вздумаешь догонять меня, обязательно помажь зад скипидаром, тогда уж точно не отстанешь!

— Ах, чтоб твой отец стал ишаком! — не поднимаясь с земли, ругался Джуманияз. — Я тебя убью, подлец проклятый! Только попадись мне в руки!

— Вот он я, братец, если хочешь убить — пожалуйста! — Акджик спрыгнул с подножки. Беспечно заложил руки за спину, поднял лицо к солнышку. Постоял, всем видом выказывая спокойствие и уверенность, потом подбоченился, шагнул вперед:

— Вот что я тебе скажу, братец, не очень-то кипятись, угрозами ничего не добьешься — твоя жизнь в моих руках, не забывай, пожалуйста! В старину в таких случаях как говорили? "Молчи, держи язык за зубами, пустясь в путь бегай…" Вот так-то, акга-джан.

Джуманияз тяжело поднялся, помогая себе руками: не мальчишка давно уже, чтобы так бегать. Однако злоба все еще душила его, гнала вперед. "Если бы отошел от машины, уж я бы укоротил его проклятый язык!" — билось в мозгу.

Акджик, без труда догадываясь, о чем думает зав-фермой, усмехнулся:

— Гляди, вот я и от машины отошел! — и шагнул в сторону. — Не смотри на меня, как на дурака, братец! Пришел твоим шуткам конец, постарайся понять. Не держи против меня камень за пазухой, будь умницей. Не моя пуля попала в Юсупа — твоя, понимаешь, твоя!

И до сознания Джуманияза вдруг дошел смысл этих страшных слов — ярость его улетучилась. Он сделался похож на пустой мешок, из которого высыпали траву. Вместо ярости в душу вошел страх, руки и ноги сделались будто ватными.

Молча проковылял мимо шофера, молча поднялся в кабину.

Акджик, насвистывая, сел за руль.

— Будем умницами, братец, — сказал Джуманиязу, глядя на него с брезгливой жалостью. — И еще тебе советую… Судьба по-всякому может повернуться, приведи в порядок все документы по ферме. Сейчас многие будут следить за тобой.

— Это ты верно говоришь, — вздохнул Джуманияз.

— Акга-джан, бывает — собаки меж собой дерутся, но когда нападают волки, они всегда вместе. И мы с тобой тоже должны держаться друг за друга, объединиться, а не ходить, задрав голову.

— Ты прав, Акджик, согласен…

Байджан сидел в плетеном из веток кустарника укрытии на вершине холма, где можно было скрыться от ветра, обогреться у костра, и в то же время наблюдать за отарой.

Потрескивали в огне ветки саксаула, но, как сказано в поговорке: "Спереди поджаривается, сзади ветер гуляет", так получалось и сейчас: он все не мог согреться.

Еще с вечера Байджана знобило, болела голова — зато и никакие мысли не лезли. Сейчас он безуспешно старался согреться, и вдруг сквозь свист холодного ветра услышал женский голос:

— Чего прячешься, Байджан!

Он выглянул наружу — у шалаша стояла Аннагуль, жена Кемала, чабанившего по соседству. В песках и здоровому-то мужчине нелегко, особенно в такой холод, как сейчас, а уж женщине и подавно. Джуманияз, зав-фермой, рассказывал про нее, что не раз слышал, как она ходит и разговаривает вслух непонятно с кем. Конечно, долго останешься в одиночестве, можешь и с самим собой разговаривать — бывает и такое.

— Как ты попала сюда? — спросил Байджан и подбросил в костер еще парочку веток саксаула.

— Вот точно люди говорят: коли три года один станешь ходить по пескам с отарой, и сам из человека в барана обратишься! Нет, чтобы сначала предложить гостю чаю, сесть предложить, а уж потом задавать дурацкие свои вопросы.

— Какая разница — сначала спросил или потом спросил, лучше сразу спросить.

— Ну, конечно, настоящего, прямого мужчину сразу видно, — насмехалась Аннагуль; она отодвинулась от костра, чтобы искры не прожгли подол, подсела на матрац к Байджану. — Вот что я тебе скажу: станешь спрашивать в начале то, что надо спрашивать в конце — получишь туфлей по лбу. А сообразишь сперва угодить женщине, сердце размягчить, нужную струнку задеть — задавай свои вопросы, все звезды на твое небо высыпят.

— Вон ты куда… — улыбнулся Байджан. — Бойка, бойка…

— А сам что, стареть собрался?

— Погоди, не шибко так, ты уж совсем меня в угол загнала.

— Ай, это я так, просто к слову, Байджан. Не обращай внимания. Овцы проклятые отбились, ушли куда-то. И не мало — штук семьдесят.

— Давно? — забеспокоился Байджан.

— Да еще вечером. А заметила только утром. Ушли по ветру. Сначала следы видны были, сейчас снег повалил, все засыпало.

— Сама за ними смотрела?

— Нет, Кемал. Хотел, чтобы пожевали немного хоть черных веток, или травинок, вот и выпустил из кошары.

— Да найдутся, не пропадут, — начал утешать Байджан.

— Беда с этой кошарой, — пожаловалась Аннагуль. — Ночью овцы потеют, на рассвете выпустишь — сразу могут простыть, а там и — воспаление легких, мрут, как мухи.

— Это ты правильно говоришь. Не только в кошаре — даже если под открытым небом ночуют, и то приходится за ночь раза два их поднимать.

— Ах, чтоб в землю закопали того, кто придумал эти кошары!

— Да он-то не виноват. Кошара хороша и выгодна там, где опускается под сорок, а у нас разве бывают такие морозы?

Оба замолчали, смотрели на огонь, слушали посвист ветра.

— Чай будешь пить?

— Чем спрашивать, лучше побить и дать, не спрашивая.

Байджан протянул руку к термосу.

— …Оставь… — Аннагуль поднялась. — Я тебе сама вскипячу чай. — Взяв металлический кувшин — тунче, зачерпнула из бидона воды, поставила на огонь.

— Кемал хоть знает, где ищешь овец?

— Какое там! Отару на помощников оставил, сам пошел в сторону Екеутуна, я — в южную сторону. Дело случая, не мне — ему встретятся.

Аннагуль была крепкая, здоровая женщина, способная заменить при отаре мужчину. Ведь когда ночь стоит, когда темнота хоть глаз коли, какое там женщине искать отбившихся овец — не всякий даже опытный чабан решится выйти в пески. А вот Аннагуль не боялась ничего. Байджан уважал ее за это.

— Баран это баран, каждый хочет иметь полный казан, многие не прочь заполучить твоих беглецов. И чабаны теперь не те, что были раньше, мелочные стали, — вздохнул Байджан.

— Ну, конечно. У кого зубы есть — хотят сжевать, у кого глотка есть — готовы проглотить. Интересное существо человек! Если голодный — ворует от голода, если сытый — хуже того с жиру бесится!

— Правильно говоришь. Если голодный крадет — так пока желудок не насытится, если сытый — пока глаза не насытятся.

— А глаза вора никогда не насытятся. — Аннагуль вытащила бурлящую тунчу из огня, бросила в кипяток заварку. — Дай бог, чтоб наши овцы не попались такому.

— Не попадутся — если судьбой не предсказано. А написано на роду — так и попадутся. Но, думаю, найдете вы их.

— Конечно, найдем, специально положили свой ковшик в казан, чтобы нашлись, — Аннагуль, улыбаясь, налила чай в пиалы.

Байджан поднял пиалу с зеленым чаем, подул. Невыносимо давила тоска, хотелось как-то облегчить душу. Вот и человек пришел, может выслушать, есть с кем поделиться печалью… Хоть немного.

— Овцы — это ничего, это не потеря, их можно найти, да ты и найдешь. Только избавь аллах от такой ноши, какая легла на меня. Душа болит, не может выдержать непосильного. — Аннагуль, понимая, что Байджан недоговаривает, и, не зная, как ответить, опустила глаза. — Есть старая притча, — продолжил Байджан. — Однажды некий падишах посадил в тюрьму мужа, сына и брата одной женщины, — в груди Байджана захрипело, он поперхнулся кашлем. Успокоившись, продолжал — Женщина в слезах пришла к падишаху. Повелитель выслушал жалобу и предложил: хорошо, выбери одного из троих, я отпущу, остальных ты не увидишь. Кого ты спасешь? "Муж в пути, сын в пояснице, а где брат? — сказала женщина. — Отпусти брата". Для человека самое дорогое — брат…

— Это, конечно, верно… — Аннагуль отхлебнула из пиалы, наслаждаясь горячим. — Только нужнее всего бывает для человека то, чего у него нет, так я думаю.

Байджан снова закашлял с хрипом.

— Ты, видать, сильно простыл. Лекарство хоть пьешь?

— Да ничего особенного, простыл и все.

— Надо бы тебе оставить овец на помощника, а самому в центральный кош, отлежаться в тепле.

— Мне здесь лучше.

Аннагуль чувствовала, что Байджану плохо, жалела его.

— Небось, и жар у тебя? — она потрогала его запястье. — Да нет, вроде. Только бьется так, будто кровь вену готова прорвать.

— Знобит меня.

— Это от простуды. Укройся хорошенько и ложись. Смотри-ка, у тебя и губы даже потрескались, что ж ты так… Я сейчас постелю тебе, а ты много не двигайся, за овцами твоими пригляжу.

— Сначала своих найди.

— Куда денутся! Вот как бы тебя из-за овец не потерять! Ложись, ложись.

Аниагуль накрыла его одеялом, потом теплой накидкой из верблюжьей шерсти. Допив чай, поднялась, вышла наружу. Взглянула на овец, хотела покормить собак Байджана — они лежали, тесно прижавшись друг к другу, греясь так. Собаки понюхали чурек, лапами придвинули к себе, но есть не стали, навострив уши, вслушивались в свист и вой ветра. Помешкав немного, Аннагуль вернулась к огню. Присела возле изголовья постели, спросила:

— Теперь не холодно?

— Холодно.

— Чем же тебя еще накрыть? — Аннагуль оглядывалась по сторонам.

— Что увидишь, все набрось, знобит меня.

— Нет, так ты не согреешься. Сейчас я сделаю иначе. — Женщина взяла лопату, поворошила горящие угли, освободила и отодвинула в сторону кучу почерневшего раскаленного песка из-под костра, потом смешала его с холодным. Добившись нужной температуры — так, чтобы не сгорел матрац, распорядилась. — Ну-ка, Байд-жан, поднимись. Сейчас мы твою постель перетащим сюда, на горячий песок, потом ты съешь лапшу — унаш с перцем — и только попробуй после этого не согреться!

Когда Байджан лёг на новом месте, Аниагуль снова укрыла его одеялом и накидкой.

— Ну, теперь не холодно?

— Теперь, вроде, теплее стало.

— Если человек мерзнет снизу, никогда ему не согреться. Даже сказка есть такая — про Султан Союна и Мырали. Мырали, он тогда постелил под себя тридцать девять одеял, и только одним укрылся, и на самой вершине горы не умер от холода. А до него ложились другие на одно одеяло, тридцатью девятью укрывались, и оттого все замерзали и умирали. Да ты не слушаешь меня, Байджан? Не думай, что я какая-нибудь болтушка. Ведь целыми днями ходишь за овцами, молчишь, только думаешь — а сказать некому, не с кем перемолвиться.

— Холодно мне, Аннагуль, знобит…

— Вот сейчас сделаю лапшу, приготовлю унаш. Перец-то есть у тебя?

— Есть, в торбе.

Женщина засуетилась, и через некоторое время обед был готов.

— Вставай, Байджан, надо тебе поесть хоть немного.

— Не хочется есть, во рту горько.

— Нет, нет, вставай обязательно!

— Холодно мне…

— Если сейчас не съешь унаш с перцем, не выпьешь горячего, будет лихорадить, температура поднимется. У всех мужчин одинаковая привычка: стоит им положить голову на подушку, все — умирает. О, аллах, бедные мы — женщины, какие болезни переносим на ногах! Я тебе не Сельбинияз, жена твоя, умолять да упрашивать долго не буду, а ну, вставай!

Байджан через силу поднялся, сел.

Аннагуль заботливо укрыла его, поставила перед ним полную чашку лапши. И себе нашла чашку, села рядом с Байджаном.

— Ешь, пока не остыла, увидишь — тут же пот прошибет!

И правда, хотя и начал Байджан без желания есть, скоро почувствовал, как тепло от горячей пищи разливается по жилам, а по лбу пробежали капельки пота.

Аннагуль, то упрашивая, а то и прикрикивая, заставила-таки Байджана съесть целую чашку унаша.

— А теперь не говори ничего, иди и ложись.

Байджан лёг, и сразу почувствовал, что тепло от горячего песка снизу как следует прогрело всю постель. Он с блаженной истомой ощущал, что последние остатки холода покидают его тело, глаза его слипались, он засыпал.

В это время к колодцу, возле которого держал свою отару Байджан, приближался на машине завфермой Джуманияз — он и помогал искать отбившуюся часть стада Кемала-чабана, и, разъезжая от колодца к колодцу, предупреждал пастухов об особой осторожности в это трудное холодное время.

Джуманияз подъехал к становищу с подветренной стороны, поэтому ни Аннагуль, ни тем более Байджан не слыхали шума мотора.

Оставив машину в низине, Джуманияз, подняв воротник тулупа и укрыв лицо от резкого, холодного ветра, торопливо направился к шалашу, где мерцал неяркий огонь костра. Когда он взобрался на бархан и подошел к плетеному чабанскому укрытию, в свете поземки увидел совсем не то, что ожидал, настолько не то, что даже растерялся и остановился в нерешительности. У костра в неверном колеблющемся свете пламени лежал на матраце Байджан, а рядом сидела Аннагуль; Джуманияз не разобрал от неожиданности — то ли гладила лоб, то ли просто положила руку на голову. Завфермой даже зажмурился, прежде чем поверил собственным глазам. "О, аллах, кто бы мог подумать такое! Байджан — и Аннагуль… Может, просто померещилось?"

Он и не подумал узнать, что означает увиденное им, и видел ли он на самом деле, как женщина гладит лоб Байджана, или ему показалось, — главное, он был потрясен, он был возмущен и оскорблен!

Он торопливо спустился с бархана к машине и никак не мог совладать с собой. Нет, вы посмотрите, чего только не бывает на свете! Вся округа ищет отбившуюся часть стада Кемала-чабана, даже на центральном коше никого не осталось, кто-то мерз сейчас в ночи, кто-то был голоден… А эти… Они наслаждаются! Если узнает Кемал, сдернет с обоих кожу живьем! Нет, ему нельзя даже намекнуть, не приведи аллах — последствия невозможно даже представить. Эх, Байджан… От кого не ждал, так от тебя…

Но главное, что потрясло и оскорбило Джуманияза, связано было не с Байджаном и не с Кемалом, а с самой бесстыдницей Аннагуль.

Дело в том, что жена Кемала-чабана была единственной женщиной на все десять колодцев округи.

Случалось, показывала себя грубой и крикливой — и это ничуть не трогало Джуманияза, ведь она постоянно, наравне с мужчиной, ходила за отарой. Но…. Душа и тело Джуманияза желали эту высокую, гибкую, сильную женщину. Он не влюбился в Аннагуль, ничуть! Однако в воображении своем он подчинял ее. Как-то, улучив момент, сказал ей об этом. Улыбнувшись обычной своей далекой, не ему адресованной улыбкой, она ответила тогда: "С тех пор как помню себя девушкой — первого увидела Кемала-чабана, и он будет последним". Ах, если бы она не улыбнулась так — совершенно иной был бы разговор, если бы она, как многие другие, обиделась бы, раскричалась — чувства, разгоревшиеся в душе Джуманияза, тут же бы и погасли. Однако Аннагуль тогда взяла и улыбнулась. Она так улыбалась, что у Джуманияза закружилась голова, от прилива крови потемнело в глазах… Потом, опомнившись, он убедил себя, что ее отказ — обычное жеманство. Окрыленный, притянутый ее непостижимой улыбкой, он забыл свое мужское достоинство, свою сдержанность — схватил ее за руку. И вот тогда глаза Аннагуль загорелись огнем ярости. Впрочем, сказала она спокойно: "Убери руки". — "А что будет, если не уберу?" — "Ничего не будет, только ты не двинешься". — "Это мы еще посмотрим!" — и он притянул к себе Аннагуль. — "Знай меру, мужчина, не то вырву сейчас твое мужское отличие и тебе же отдам в руки". Это было сказано так зло и так уверенно, что у Джуманияза сразу иссяк весь пыл — он даже не заметил, как убрал руки. "Вот так, будь умницей. Если б я сама не могла постоять за себя, разве Кемал-чабан взял бы меня в пески?" — сказала она и снова улыбнулась. Ах, эта ее улыбка — будь она проклята! Какая сила в ней скрывалась!

Джуманияз хотел, пытался забыть Аннагуль — не мог, не выходило. Такой у него был характер — любил все преувеличивать, и если она так светло улыбается, представлялось ему, то ведь что-то же это да значит!

Однако сколько он ни старался — не способен был найти дорожку к ее сердцу. А ведь посмотреть — так он и лучшие корма давал Кемалу-чабану, что получали с Лебаба, и премии ему же первому выписывал, а Аннагуль была всей той же недосягаемой Аннагуль, хотя — вот она, тут, рядом, под рукой, можно сказать.

Но сегодня, сегодня! Где! И с кем! Ну, погоди, погоди ты у меня, женщина!

Разгоряченный своими мыслями чуть не до бешенства, Джуманияз сначала хотел было повести машину прямо на шалаш, ударить, смять, уничтожить… Не включая фар, двинулся к бархану — и тут его осенило: "Ведь это прекрасно, это моя удача!" — и он уже мог рассуждать спокойнее. Сейчас он думал так: если Аннагуль сблизится с Баяджаном — забудется история с Юсупом. А чем быстрее отдалится Байджан в своем сознании от того дня, когда погиб Юсуп, тем спокойнее будет жить ему, Джуманиязу. И это — находка, божий дар! Раньше надо было сообразить, самому надо было найти ему такую женщину! Да, так вот оно и бывает в жизни: принесет ветер черную тучу, взметнет песок — дышать трудно, трудно открыть глаза. А потом начнется ливень — легкие очищаются и душе становится легко. И это событие — словно благодатный ливень для Джуманияза! Да, умный человек всегда может обратить черное в белое, потерю в прибыль, неудачу в удачу!

Так и получилось, что хорошее, доброе, сделанное Аннагуль для Байджана, Джуманияз превратил в черное, грязное, превратил в стыдное — как его мысли, как его душа.

Вскоре Байджан, ослабевший и уставший, приехал домой, в аул. По старой привычке заглянул к родственникам, к соседям — порасспросить о житье-бытье, побывал на поминках; как обычно, его встречали улыбками, однако посидев и поговорив в одном доме, в другом, третьем, он увидел, что теперь улыбки хозяев не очень-то искренние. Это еще больше обеспокоило, стеснило душу. Да, теперь тропинки от его дома к соседям и родственникам зарастут травой, понял он. И решил до отъезда в пески совсем не выходить из дома, отдыхать среди семьи — с женой и ребятишками.

Так появилась стена между Байджаном и прежде близкими ему людьми, и стена эта с каждым днем становилась крепче и выше.

Раньше, стоило только Байджану вернуться из песков, в дом к нему сходились соседи и родственники. Говорили ему: "Ну, Байджан, давай рассказывай, что там нового в песках? Да не заставляй тянуть себя за язык, не молчи!" Их все интересовало — и вода, и корма, и качество каракуля… И ему, пастуху, достаточно было сказать несколько слов, только начать, а там уж беседа катилась сама собой, никто не теребил молчаливого Байджана, все вспоминали о наболевших делах, о том, что беспокоило и что предстояло решать.

Так было раньше. А теперь…

Никто ведь не знал, что Байджан не виновен в смерти младшего брата, что взял на себя вину другого — хотел, чтобы меньше было на свете сирот. И все в ауле смотрели на него, как на виноватого — пусть нечаянного, но убийцу Юсупа, и ждали от него поведения именно виноватого человека. Это Байджан остро чувствовал, и в нем действительно рождалось ощущение собственной вины, а значит, отсутствие необходимого человеку достоинства, ущемленности и второсортности.

Какое это, оказывается, счастье — жить, не зная за собой греха, жить с чистой совестью, когда самая тяжелая ноша на плечах — своя же одежда! А попробуй сбросить груз вины! Куда ни пойдешь, она с тобой, превращается в твою тень, отбирает твою силу, веру в себя, твою сущность — вроде ты и прежний ходишь по земле, ан нет — не ты, только видимость.

Трудно жить виноватому на свете. Вина закрывает все пути, дом твой осыпает камнями. Хорошо еще — есть такая штука, как телевизор, целыми днями можешь сидеть да смотреть — и не замечаешь, как пролетают твои дни. Но и это надоедает. Тогда Байджан просто ложился на кровать и молчал — ни идти ему никуда не надо было, ни разговаривать с кем-то.

Сегодня Байджан перекинул через плечо приготовленный с вечера хурджун и направился к остановке автобуса. Интересное дело: вроде отдыхал несколько дней, не уставший он, но раз устала душа — и тело плохо слушается, шел, еле волоча ноги.

Автобус мчался по гладкому чистому асфальту, блестевшему после недавнего дождя, словно только что вымытое зеркало. Вдоль дороги тянулись мокрые поля.

Пока не начался сезон окота, решил Байджан, надо ему и за хозяйством своим присмотреть, и нужные детям обновы приобрести. С этой мыслью он отправился в Керки, в педучилище, где жил сейчас в интернате старший сын погибшего Юсупа Куванч.

Над детьми брата, над сиротами, чтобы не чувствовали они себя обездоленными судьбой, он, Байджан, как бабочка порхал. Только дети-то Юсупа заботы Байджана принимали холодно. Старшие вообще старались не встречаться с ним взглядами, младшие, едва глянув, отводили глаза. Грустно смотрели — а ведь в глазах их должны были озорство и задор сверкать, готовность к шалостям… Угнетало все это Байджана, но как быть, что делать — он не знал.

За окном автобуса дети пасли баранов, сами грелись на проглянувшем солнышке. Где-то на поле жгли прошлогоднюю траву, черный дым змеей тянулся в небо.

Дым… В тот день, ближе к вечеру, к нему на стойбище приехал Юсуп. И точно также поднялась вдалеке к небу струйка черного дыма. Байджан сказал тогда настороженно:

— Кажется, наши зеленые пастбища горят.

Юсуп, всегда уравновешенный, и на этот раз успокоил его:

— Нет, это курек, сухие стебли хлопчатника жгут. — Оглянулся. — Удивительно, до чего у тебя здесь тихо!

Жаль, не захватил свой дутар!

— Вах, я то же подумал. Ну, ничего, садись вод там — хоть и без дутара, напой мне.

Но Юсуп тогда заговорил о другом:

— Помнишь, мы маленькими на этих барханах играли в ханов? Вот были золотые дни!

— Да, да, — подхватил Байджан. — Сначала ханом был Джуманияз, и мы его стащили с трона — ты за ногу тянул, а я толкал в грудь. Так заигрались в тот день, даже саксаула мало собрали, помнишь? — Братья дружно улыбнулись детским воспоминаниям. — Джуманияз тогда еще ворчал, мол, нас двое на одного, а мы отвечали, что как раз вдвоем и надо стаскивать с трона, а он пусть со своим братом вместе обороняются — только они никак не могли поладить между собой, место хана поделить… А перед ханом полагалось ставить чай, наливать ему в пиалу, помнишь? И у всех остальных надо было собирать по кусочку сахара и отдавать ему…

Юсуп радовался, слушая, глаза его блестели озорством:

— Сейчас мы только вдвоем, соперников нет, ну, кто из нас будет ханом?

— Да вроде как-то неловко теперь в детские игры играть… — сказал Байджан, но, по правде, и сам был раззадорен уже. — Ладно, давай посмотрим!

Хохоча от радости, они схватились — боролись, тянули друг друга за одежду, не допуская один другого к вершине песчаного холма. Привычный к барханам Байджан, косо-косо шагая, легко вытаскивал ногу в чарыке из песка, согнувшись, охая от натуги, рвался вперед. Вырвался, но подол его рубахи оказался зажат в руке Юсупа. Он потянул брата за рубаху вниз, весело крича:

— Хе-е-е, хочешь стать ханом — не получится!

Их радостные возгласы неслись над осенней грустной пустыней, возвращали ей молодость. И пес, стороживший стадо, и овцы, забывшие щипать сухую траву, удивленно смотрели на двух взрослых мужчин, которые играли и боролись, словно маленькие дети.

И снова Байджан и Юсуп, смеясь, рвались к заветной вершине, обгоняя друг друга. А оттуда, сверху, махало рукой, звало их прекрасное, ушедшее детство. Белый песок плыл под ногами, ручьями стекал вниз. И вот, уже у самой вершины бархана, следы их ног соединились. Первым, задыхаясь, опустился на песок Байджан, с ним разом упал ничком, обнял вершину бархана Юсуп, пропуская чистый белый песок сквозь пальцы.

— Надо же… совсем как дети, — говорил он. — Когда были маленькими, пели песню "Ты пустыня", а настоящего смысла не понимали. А вот сейчас, когда смотрю на нее, и солнце закатывается, и ты рядом, я понимаю. Мне хочется еще раз спеть ту нашу песню, помнишь?

— Спой, пожалуйста!

Отдышавшись, Юсуп вытащил из песка корень акации, изобразил с его помощью дутар и начал петь:

Высокий голос Юсупа летел от бархана к бархану и пропадал вдали. Байджан лежал на мягком песке, как на подушке, смежил ресницы, видно было, что опьянен песней о близком и родном ему. Юсуп пел о песках, о барханах, которые передвигаются, словно огромные стада, о красоте пустыни… Да, для свободного, для сильного человека — в любое время года, в любой час дня она полна поэзии и красоты. Но для слабого она страшна, слабого она не терпит…

Юсуп кончил петь и, сам погруженный в музыку, не сразу заговорил, молчал, закрыв глаза. Потом улыбнулся:

— Что за спокойный ты человек, хотя бы спросил, зачем я приехал!

— Приехал — и хорошо. Зачем — сам скажешь.

— Если б я мог быть спокойным, как ты!

— Сказано: "Кто упадет в соль, сам станет солью". Работал бы ты в пустыне, сделался бы спокойным. Давай возьмем отару на двоих, хочешь?

— Такие слова приятно слышать ушам. Но сейчас в ауле много работы, солончаковые земли разравниваем. Чтобы подать на новые поля воду, нужно провести арыки.

— Кого-нибудь другого сделают мирабом.

— Овец тоже не всякий способен хорошо пасти, Байджан, сам знаешь. То же и с мирабами — не каждому можно доверить воду. Позже как-нибудь, думаю, и походим вместе за отарой. А сейчас возьми коня, езжай в аул, переночуй дома. Ты скучаешь без детей, и они скучают без тебя.

— Да, это верно… — Байджан встал с песка. — Я тебе даже чая не предложил, хлеба-соли за всеми этими разговорами.

— Чай сам попью и хлеб сам отведаю, а ты не мешкай.

Байджан, радуясь поездке к семье, вскочил на коня.

— Спать ложись на кошме, ни змея, ни скорпион не полезут, — крикнул на прощанье брату.

Вдали над барханом появились горящие глаза зайца и сразу превратились в погасшие угольки, серый искал место для ночлега. Поблизости чирикала какая-то маленькая птичка размером с воробья.

Пламя костра, напоминавшее приоткрытый клюв беркута, сделалось ярче — над пустыней опускались сумерки. Воздух был прохладный и чистый, как песок, на котором сидел Юсуп. Он глубоко, всей грудью вдохнул родной ему воздух пустыни, и ему показалось, что он оторвался от земли и летит куда-то…

В пустыне наступила прохладная вечерняя пора, пора тишины и покоя.

А потом все смешалось, перепуталось, разладилось!..

Ну, поехал бы он после встречи с Юсупом к детям, спал бы спокойно дома — так нет, понадобилось ему отправиться на охоту.

На охоту! Зачем?..

Когда он верхом на лошади приближался уже к дому, услышал за спиной шум грузовика. Догнав его, машина остановилась. Из окошка кабины выглянул Акджик.

— Байджан-акга! Ты здесь откуда взялся?

— Да вот решил проведать детей.

— А стадо свое подпаску поручил, что ли? — спросил из глубины кабины завфермой Джуманияз. Байджан и не разглядел его сразу.

— Пришел Юсуп, сказал, одну ночь сам приглядит за овцами.

— Просто замечательно! — обрадовался Джуманияз. — А то мы собрались за тобой.

— Что, дело есть?

— На охоту едем!

— Ай, я…

— Никаких "ай", — сказал завфермой. — Все, давай собирайся! — Байджан заметил, что Джуманияз навеселе.

— Сколько уже времени не был с детьми, хов!

— Давай, давай! Пошли!

Слишком хорошим, метким стрелком был Байджан — и Джуманияз не слушал его отговорки.

Все же Байджан сначала заглянул к себе, посмотрел на детей. Убедившись, что дома все в порядке, все живы-здоровы, захватил кусок жареного мяса и поднялся в кузов.

— Даже поесть не дали, — сказал недовольно.

— Даже если день-два не поешь, и то ничего не случится! Мы сейчас подстрелим хочешь джейрана, хочешь зайца, такой шашлычок соорудим — пожалеешь, что взял с собой домашнее!

Тогда-то Байджан и почувствовал разлад с собой. Сколько отговаривался, отказывался ехать — да разве бывает, как ты хочешь… Нет, не должен человек идти против себя, не должен раздваиваться в нерешительности — это ведет к плохому, точно.

Потом они отправились домой к подпаску — не застали, ушел смотреть кино. Подъехали к клубу, Джуманияз вызвал парня прямо с сеанса. Тот хотя и ворчал недовольно, все же согласился выполнить просьбу завфермой.

…Сейчас Байджан не хотел вспоминать те черные часы. Смотрел на мелькавшие за окном автобуса поля, строения — ни на чем не мог задержаться взглядом, события той страшной ночи, как ни отгонял их, когтями вцепились в мозг и долбили, долбили — так беркут, вцепившись, долбит клювом мозг козленка.

Уехав от Юсупа на лошади, Байджан через небольшое время вернулся к нему на машине.

Джуманияз после обычных приветствий заговорил полушутя-полусерьезно:

— Юсуп, ты, гляжу, тоже стал чабаном, хов? Хочешь, иди ко мне на ферму?

— Да, я всегда мечтал получить отару.

— Смотри, а то хоть завтра отсчитаю тебе, будешь при хорошем стаде, а?

— До завтра еще дожить надо, — ответил Юсуп. Повернулся к брату. — Что ты так быстро вернулся?

— Да уж возле дома был — вот они встретились, стали уговаривать на охоту с ними поехать. Повидался с ребятишками — и вот я здесь.

— Даже сам пророк Мухаммед раз в месяц ел дичь, — вставил Акджик.

— Ну что ж, раз пророк ел, и вам, наверное, можно.

— Нет, без тебя ничего есть не станем, возьмем с собой. Подпаска специально вытащили из кино.

— Я не могу ехать, — возразил Юсуп.

— Да что вы в самом деле! Сначала старший, теперь младший. Что вас — на руках отнести в машину? Охота ведь не каждый день случается!

Боясь, что Юсуп скажет Джуманиязу резкие слова, а тот обидится, Байджан произнес:

— Ладно, Юсуп, едем побыстрее, — и схватился за борт, полез в машину.

И Юсуп против воли согласился и полез в машину вслед за братом.

Маленький зайчишка — в два кулака — выскочил из-за бархана прямо под фары грузовика. Джуманияз тут же нажал курок. Но в этот момент Акджик наехал на сваленное деревце саксаула, машину резко тряхнуло — и Джуманияз промазал.

— Не умеешь стрелять, зачем берешься? — крикнул сидевший на корточках в углу кузова Байджан.

— Да все из-за Акджика, не может вести машину прямо! — Джуманияз постучал прикладом о крышу кабины. — Акджик, езжай потише! А ты, Юсуп, держи ровнее прожектор. Покажется заяц, не упускай.

— Ты, может, лучше бы не указывал, — посоветовал Байджан, — стреляешь плохо, возьми лучше в руки прожектор, так вернее будет.

— Мы ведь договорились: первая пуля попадет не попадет, все равно не засчитывается. И потом, в моем промахе виноват Акджик.

— Почему это я виноват? — возмутился Акджик. — Сам не можешь стрелять — отдай ружье жене, ей пригодится в хозяйстве — вместо палки, когда хлеб в тамдыре выпекать будет! Так-то, акга-джан!

Джуманияз, словно боясь, что у него и вправду отберут ружье, закричал:

— Ты много не болтай, несчастный! Заяц побежал к кустам, давай двигай скорее обратно!

— Из-за одного зайца, что, возвращаться теперь? — недовольно пробормотал Акджик.

— Если первого упустим, вся охота будет неудачной. Поехали!

Повернули назад. Юсуп шарил ручной фарой вправо-влево. Мощный прожектор вспарывал темноту ночи, облизывал барханы и ложбины, высвечивал голубовато-молочные под лучом деревца акации и саксаула.

Снова вдруг показались заячьи уши.

— Стреляй! — крикнул Байджан.

— Не упусти, акга-джан!

Джуманияз не успел выстрелить, заяц исчез.

— Акджик, веди машину к тому вон большому саксаулу, заяц там! — азартно скомандовал завфермой. — А ты, Юсуп, что, не можешь как следует держать фару? Байджан, возьми у него, свети сам!

— Ай, ферма, не ищи причину в других! При чем тут Юсуп, раз сам не можешь выстрелить!

— И ты тоже, оказывается, способен иногда голос подать? — недовольно проворчал Джуманияз. Сузив глаза, жаждущим взглядом следил за лучом прожектора.

Машина подъехала к большому саксаулу, но и там зайца не было видно. Ствол дерева был опутан металлическим тросом, кора ободрана, висела клочьями, нижние ветви обломаны. Крепкие корни кое-где выходили на поверхность и снова прятались в песке. У подножия лежал, похожий на черную змею, брошенный или забытый моток троса.

Кучи раскиданных веток говорили о том, что здесь прежде были целые заросли саксаула; люди безжалостно вырвали с корнем деревья, отобрали пригодное для себя, остальное бросили. Некоторые кучи веток были уже полузанесены песком.

— Может, хватит вчетвером гоняться за одним зайцем? — предложил Юсуп.

— Стреляй, стреляй, говорю! — закричал, перебивая Юсупа, Акджик. — Прямо, прямо фару держи, дармоед!

Из-под кучи веток выскочил заяц и, пока Юсуп поворачивался с прожектором, показал охотникам хвост и исчез.

— Стреляй, говорю!

— Куда, куда стрелять?! Разве тут выстрелишь! — кричал в раздражении Джуманияз. — Среди всех этих кустов… — Снова вскинул ружье вслед мелькнувшему позади сваленных веток зайцу. — За ним, за ним следом езжай!

С хрустом ломая ветви, грузовик рванулся вперед. Заяц кинулся в сторону далеко протянувшегося солончака, в свете фар казалось, будто там выпал снег. Другой шофер побоялся бы ехать на солончак, по хорошо знающий эти места Акджик мастерски вел машину — ни барханы, ни солончаки ему были нипочем.

— Куда же он подевался? — сердито проворчал Джуманияз.

Машина, оставляя на солончаке глубокий чернеющий след, еле ползла вперед.

— Как бы не застрять нам. Давайте вернемся, — озабоченно предложил Юсуп и погасил фару.

— Это тебе не колхозный ишак, на котором в коровьей лепешке застрянешь, — Акджик засмеялся, довольный своей выдумкой.

Снова перед фарами выскочил заяц, запрыгал по веткам, уходя в сторону кустарников.

— Прожектор зажги! — заорал Джуманияз, словно у него сердце вот-вот лопнет.

Байджан выхватил фару из рук младшего брата, включил свет, повел лучом — все увидели зайца. Тут уж сам Байджан закричал:

— Стреляй!

— Стреляй же! — Акджик вроде даже зубами заскрежетал.

— Ах-хей! — Джуманияз отшвырнул ружье, выругался.

— Ишаки! Чего же вы не стреляете! — заорал во все горло Акджик, резко нажав на тормоз.

— Ушел! — Байджаи досадливо хлопнул себя по колену.

Когда Акджик затормозил, Джуманияз не удержался на ногах, сильно ударился о борт, но, похоже, не почувствовал боли, сверкая глазами, смотрел вслед убегавшему зайцу и ругался не переставая.

— Проклятье! После первого выстрела забыл снова зарядить ружье!

Сначала Байджан затрясся в смехе, потом и все остальные присоединились.

Пастух забрал у Джуманияза ружье, сунул в руки фару:

— Хоть ты и завфермой, становись в очередь.

— Но я ведь даже не выстрелил.

— Конечно, и не выстрелишь, если не зарядишь.

Грузовик снова пошел вперед, теперь к зарослям кустарников.

— Ах ты, проклятый Акджик, ты убьешь человека в этой своей машине!

— Если ты так стреляешь, мы так водим машину!

— Этот проклятый ушастый опозорил меня — в жизни подобного не случалось! — ворчал Джуманияз. Повел лучом прожектора — под кустами вновь показались заячьи уши.

Байджан выстрелил.

Заяц, подпрыгнув, растянулся на песке.

— Хоть и опозорил зава, зато чабан лицом в грязь не ударил! В честь такого случая мы этого ушастого здесь же освежуем и зажарим! — Байджан хоть и не был хвастуном от природы, однако, как истый охотник, не мог не похвалиться.

— Молодец, Байджан-акга! — Акджик вылез из кабины, стал собирать лежащие на песке ветки саксаула.

Джуманияз, не ободрав тушки зайца, а только вынув внутренности, посыпал внутри мясо солью и перцем, положил лук и чеснок, завернул все в газету и закопал под горящие угли.

— Я еще никогда не видел, чтобы так готовили зайца, — поразился Юсуп.

— Сейчас попробуешь — на всю жизнь запомнишь, — пообещал Джуманияз, сгребая поверх жарящегося трофея остаток углей.

И правда — зайчатина получилась отменной.

И снова грузовик с охотниками несся по пустыне.

Поднялись на огромный бархан — и тут вдруг в свете фар показался старик на ишаке.

— Акга-джан, не упускай, самая интересная охота начинается, — расхохотался Акджик. Высунув голову из кабины, он помахал рукой. Возле старика Акджик затормозил.

Старик, повернув голову, спокойно кивнул:

— Салам алейкум, амаплыклы? Все здоровы?

— Ест, мы сами себе принадлежим! — расхохотался Акджик.

— Ее произноси столь заносчивых слов, сынок, вы все принадлежите земле.

— Ты, ага, хоть приятные вещи говори, раз уж встретился нам! — попросил Джуманияз, задетый столь мрачным наломинанием.

— Разве я сказал неправду? Ведь жизнь так и устроена: человек, делая первый шаг, не замечает, что движется прямо к могиле. Он думает, что вступает в райские сады, но нет: в итоге все приходят на кладбище.

— Яшули, просим вас, или помолчите, или говорите что-нибудь хорошее.

— Как ни люби тепло, нельзя всегда умываться теплой водой. Что кожа человека, что нрав — одинаково портятся от теплого, иногда и холодное не помешает.

— Яшули, вы так говорите о жизни, будто все о ней знаете. Кто вы?

— Я Хыдыр Ата![2]

— Ха-ха-ха! Он — Хыдыр Ата?

— Эх, хо-о-о, тоже мне нашелся Хыдыр Ата! А мы-то думаем, встретили старичка из сказки о Бо-венджике[7],— хлопал себя по коленям, смеясь, Акджик.

— Да, я тот самый, которого проглотил давным-давно Бовенджик, а потом вышедший наружу, я и есть истинный Хыдыр Ата.

— Если вы Хыдыр Ата, куда же направляетесь?

— У Хыдыр Ата не спрашивают, куда он направляется, потому что у Хыдыр Ата только один путь — это мир.

— Мир широк.

— И мой путь широк.

— Ну что ж, тогда счастливого вам пути, — иронически улыбаясь, пожелал Джуманияз.

— Спасибо. — Старик тронул ишака, но когда тот сделал два — три шага, вдруг спросил. — У вас поесть не найдется?

Джуманияз от хохота повалился на спину и не мог подняться.

— Тоже мне… нашелся… Хыдыр Ата! Разве Хыдыр Ата попрошайничает? Наоборот, у него все просят!

— Хыдыр Ата многолик, знайте, джигиты, он может предстать и попрошайкой, и пастухом, может даже обернуться куланом, собакой, птицей. Таким путем он может вызнать истинную сущность каждого. Не забывайте, джигиты, Хыдыр Ата способен принять любой облик, поэтому люди не должны обижать ничто и никого в этом мире.

— Так, значит, мы должны дать вам поесть?

— Я попросил, теперь сами решайте — дать или нет.

— А если не дадим, что будет?

— Будет то же самое. Только если человек просит — исполнить его просьбу хорошо, а не исполнить — плохо. Хорошее в дальнейшем создает хорошее, а плохое ведет к плохому.

— Чая у нас нет, яшули. Есть мясо, водка.

— Этого достаточно.

— Вы же все перепутали, яшули, разве Хыдыр Ата может пить?

— Так ведь я не древний Хыдыр Ата, я живу сейчас, в старину люди не пили, потому не пил и Хыдыр Ата.

— Да-а? — протянул Джуманияз. — Ну, это просто удивительно. — Под светом ручного прожектора, который держал Юсуп, налил в череп зайца водки, из которого пили до этого сами, предложил. — Вот, выпейте, яшули, — и протянул через борт грузовика.

Старик, на которого Юсуп направил луч фонаря, внешне вовсе не походил на старика: широкий лоб, длинный тонкий нос, запущенная черная борода — скорее он напоминал молодого крепкого мужчину, обросшего бородой из желания казаться старше или просто от лености. Под фарой он щурился и моргал, ослепленный.

— Убери свет, — попросил он, и Юсуп тотчас же отвел луч прожектора в сторону.

— Так ведь это, по-моему, не пиала? — удивился яшули.

— Это череп ушастого, убитого нами и съеденного.

— Значит, вы пьете из черепа?

— Так ведь заяц!

— Какая разница — все равно череп. Когда-нибудь и наши головы пойдут в дело — вместо пиалы.

— Типун вам на язык! — угрожающе бросил Джуманияз.

— Истинно говорю вам — все может быть. Тут не очень давно археологи положили один череп на камне у дороги. Всего нашли черепов-то много, но остальные забрали, а этот оставили на время, вроде как пометку для себя. Я спросил у черепа: "Ты кто?" — "Раньше был ханом, а теперь сам видишь". — "А почему ты здесь, на камне?" — "Теперь, где положат, там и приходится лежать". Видите, люди, был хан, властвовавший над многими, а теперь его череп лежит на камне у дороги. И вы тоже не думаете сейчас, что будет с вашими черепами…

— Еще одно слово — застрелю! — в бешенстве оборвал Джуманияз.

— Теперь не скажу ни слова. Только ты не подумай, что испугался твоей пули, нет, Хыдыр Ата не умирает, говорю, что хочу. Я не стану пить из черепа: если Хыдыр Ата сделает подлость, потеряет способность быть пророком. — Яшули вернул череп, а от куска мяса откусил, и тронул с места своего ишака.

— Эй, погоди! Выходит, мы подлецы?!

— Это узнает каждый в конце своей жизни.

— Я точно знаю, что вы не Хыдыр Ата! — закричал Джуманияз. — Вы с какого колодца?

— Я не с колодца, я принадлежу всему миру.

— Надо же, плюнул нам в рот и ушел! — Джуманияз зло смотрел в спину удаляющемуся старику.

— Акга-джан, не волнуйся из-за таких мелочей, это же сумасшедший, — успокоил Акджик. — Ведь просто умный человек на такие мудрые речи, как этот яшули, просто не способен!

Они ещё колесили по пустыне, однако не сумели больше подстрелить ни одного зайца. С сожалением поглядывали на меркнущие звезды — ночь, а с ней и время охоты подходило к концу.

— Не встретился бы нам этот Хыдыр Ата, может, охота и удалась бы, — ворчал Джуманияз, взглядом ища поддержки у Байджана и Юсупа, но те молчали, лишь смотрели на молочно-белые под светом фар, уплывающие в сумрак, по бокам автомобиля кустарники.

Впереди на бархане обозначились силуэты двух джейранов.

— Джейраны!

— Гопи, Акджик! Гони в их сторону, говорю тебе!

— Вижу, хов, акга-джан, только они тебе не дадутся — считай, что надежды твои пустые.

— Ладно, хоть погоняемся за ними!

— Очень они далеко, акга-джаи!

— Гони, тебе говорят!

— Раз говоришь езжай — я-то поеду, только уже светать начинает, прожектор не поможет.

Акджик нажал на газ, но тут Джуманияз вдруг закричал:

— Кулан!

— Где, где?

— Давай поворачивай к нему! — приказал завфермой.

И правда — недалеко пасся кулан, его вполне можно было догнать. Акджик живо развернул машину:

— Мясо кулана — лечебное, хоть его не упустите!

Байджан, разглядев, наконец, в предрассветной мгле животное, воскликнул:

— Молодой! — и поднял ружье.

— Это хорошо, это еще целебнее! — Джуманияз переломил ствол, проверил, не забыл ли зарядить. — Юсуп, и ты тоже заряди, теперь не до очередности, кулана мы не должны упустить. Такая удача не каждый день случается!

Юсуп, поехавший на охоту без желания, невеселый и грустный, только и сказал:

— Зачем?..

Куланчик и не думал убегать от машины, пасся все на том же месте.

Когда подъехали на расстояние выстрела, охотники разом спустили курки. Кулапчик рухнул, как подрубленное деревце, и больше не шевелился.

— Вот это охота, ха-ха-ха!

— Акга-джан, на этот раз вы молодцы!

Спрыгнув с машины, подбежали к несчастному животному — куланчик лежал, подняв к небу свою беленькую мордочку с еще открытыми красивыми глазами, меж ушей алела кровь, стекая на белый песок.

Джуманияз оглядел добычу:

— Этому куланчику не больше пяти месяцев.

Отрезав голову и ободрав тушку, развели костер. Из веток акации сделали шомпола, нанизали куски мяса.

Лишь Юсуп не присоединился к веселью. Заложив руки за спину, поднялся на бархан, потом скрылся за деревцами саксаула.

Что он делал там? О чем думал? Это была последняя его прогулка… Ходил грустный, вернулся грустный. Не стал пить со всеми чай, не притронулся к шашлыку. Лёг в сторонке на песке, молчал.

— Вставай, хов, вставай! Давай к нашему дастархану! — тянул его Джуманияз, но тщетно.

— Ничего не хочу есть, давайте побыстрее уедем отсюда.

— Сам не голодный — так хотя бы нас не торопи. Не каждый день подбиваем кулана!

Мясо, нанизанное на ветки, поджаривалось на угольках саксаула, далеко разнося приятный аппетитный запах.

Акджик снял с ветки кусочек, подул, отправил в рот.

— Мясо какое-то странное, хов! Запах… что-то не похожее на то, что пробовал раньше.

— Сам ты на себя не похожий! Это ведь запах лекарственных трав пустыни.

— Я ведь не сказал — воняет, просто странное какое-то, акга-джан… — Акджик угодливо улыбался. — Давайте уже снимем с углей, пора, а то подгорит.

В это время из-за машины неожиданно появился давешний яшули на ишачке.

— Салам алейкум.

Сидящие у костра испуганно оглянулись и дружно перевели дыхание.

Джуманияз не сдержался:

— Ох, как ты нас напугал! Хоть и в середине песков сидим, все равно страшновато!

— Хыдыра Ата не надо бояться, его просто уважают, — сказал яшули, дотронувшись до бороды.

— Так ты давешний Хыдыр Ата, что ли? — иронически улыбаясь, спросил Джуманияз.

— Да, я Хыдыр Ата, рожденный вместе с Адамом и Евой.

Юсуп посмотрел на этого странно одетого человека, на его лицо, заглянул в глаза и увидел, что блеск в них не одинаков; он еще раз утвердился в своей догадке — человек этот немного не в своем уме.

— Братец Хыдыр Ата, почему вы все время преследуете нас?

— Хыдыр Ата никогда никого не преследует. Это люди должны следовать за Хыдыр Ата.

— Но ведь мы раньше вас пришли сюда, вы — за нами, правда? — не отставал Акджик.

— Это тебе, наверное, кажется. Я уже был в этих краях.

— Ну, тогда слезайте, отведайте нашего шашлычка.

— Нет, я не слезу. Хыдыр Ата чист, как праведное человечество, он ест только то, что едят люди.

— А мы что — едим разве не то, что едят люди?

— Да, вы едите поганое. Вчера тут заблудился и пропал маленький ослик моего ишака, и теперь вы едите его мясо.

Все замерли, уставившись на яшули.

— Это мясо кулана… — тихо, заикаясь, сказал Джуманияз.

— Нет, вы едите маленького ослика. Вы кинули в кусты шкуру и голову, я увидел и узнал.

— Я ведь говорил — пахнет не так… — простонал Акджик.

— Даже во время войны не ели ишаков! — Байджан отвернулся, его тошнило.

Акджик бросился к кустам, его выворачивало наизнанку.

— Пошел вон отсюда! — заорал взбешенный Джуманияз, и сам бросился к кустам.

— Я — пророк Хыдыр Ата. Не стану проклинать вас, тем унижая свое достоинство, просто уйду, — ответил яшули и погнал своего ослика.

Настроение было испорчено, все до сих пор ощущали тошноту после злополучной охоты и шашлыка.

Акджик, закусив губу, гнал машину напрямую через кустарники, сидящих в кузове бросало из стороны в сторону.

— Акджик, негодяй, езжай потише! — крикнул Джуманияз.

Вдруг из-под корня чогана, раскачиваясь из стороны в сторону, поднялась кобра.

Джуманияз, державший ружье наготове, быстро прицелился.

— Не делай этого, не стреляй! — Юсуп потянул Джуманияза за руку.

Тот с силой вырвал ружье, пальцем нечаянно задел курок — оглушающе грохнул выстрел.

Юсуп молча схватился за грудь и упал спиной на дно кузова.

Джуманияз замер, лицо его страшно побледнело. Потом он стал яростно бить прикладом в крышу кабины.

Байджан стоял на коленях возле брата. Это были самые страшные мгновения в его жизни.

Брат умирал.

Не дай бог, чтобы еще кому-нибудь пришлось испытать подобное! Не дай бог, чтобы повторилось!

Голова Юсупа склонилась набок, он обмяк, не двигался, рот был чуть приоткрыт, словно хотел что-то крикнуть — и не мог. Теперь это страдальческое лицо все стоит перед глазами у Байджана, приоткрытый рот… Что хотел, что пытался сказать тогда Юсуп!

"Байджан, брат, мне пришлось умереть от твоей пули, позаботься хоть о детях…"

Нет, Юсуп такого не говорил. Он вообще не сказал ни единого слова, умер, не приходя в сознание.

Слова эти придумали, сочинили потом Джуманияз и Акджик. Потом, позже. Акджик тогда сказал: если мы одинаково передадим его последнюю волю, получится правдоподобно, нам поверят.

Так и появились несказанные Юсупом слова.

Да, действительно, слова эти убедили родственников, заставили поверить в рассказ очевидцев о том, что произошло несчастье.

Куванч встречал Байджана на автобусной станции. Мальчик вытянулся, возмужал, над губой у него уже пробился темный пушок. Байджан заметил это сразу, вглядывался с болью и любовью в лицо племянника.

— Общежитие тут недалеко, — сказал Куванч и взял у Байджана сетку.

Байджан нагнулся, чтобы поднять хурджун, и вдруг взгляд его остановился на синих, потертых, с крупными заметными заплатами штанах Куванча — тут сердце Байджана сжалось от боли.

— Ну-ка, подожди, в общежитие твое мы успеем. Где тут у вас магазин одежды? Давай сначала туда заглянем.

— Да вы, может, отдохнете сначала…

— Нет, пожалуй, начнем все же с магазина.

Байджан, следуя за мальчиком, клял себя на чем свет стоит: "Ах, Байджан, Байджан, мало тебя закопать живым! Как можешь подростку, уже юноше, позволять носить рванье! Увидели бы аульчане, так бы и сказали — еще года не прошло, как умер их отец, а Байджан уже одевает ребятишек брата в штаны с заплатами".

Такси пронеслось по улице, остановилось у полукруглого одноэтажного дома.

— Вот все это — за всеми витринами — магазины. — В голосе Куванча слышалось недовольство и упрек.

Народу в магазине было полным-полно.

Байджан протолкнулся к отделу, где висели во множестве пиджаки и брюки. Позвал Куванча;

— Посмотри, нравятся тебе? — протянул он юноше сразу несколько пар брюк.

— Вроде носить можно.

— Нет, ты выбери самые лучшие, для себя.

— Но мне не нужны брюки!

— Не стесняйся, брат, бери, у меня денег много.

— Нет, мне брюки не нужны, — сказал упрямо Куванч.

— Братишка, пока я хожу по земле… Достаточно того, что мы сами мальчишками носили одежду в заплатах. Ну, которые выбрал? — повернулся он к Куванчу, а того уж и след простыл. Брюки, что Байджан дал ему в руки, валялись на полу.

Удивленный Байджан огляделся, но Куванча в магазине не было. Уплатив за брюки, он вышел на улицу. Там и увидел племянника.

— Мало вам того, что сделали для нашей семьи, теперь еще надо мной посмеяться захотели?

Ничего не понимающий Байджан шагнул к нему, протягивая покупку. Тогда Куванч сорвался с места и убежал.

Расспросив людей, Байджан отыскал общежитие педучилища.

Когда он вошел в комнату, где жил Куванч, тот лежал ничком на постели. Увидев дядю, закричал:

— Что вам от меня нужно!

Байджан молча снял с плеча хурджун, сел возле стола. Опустив голову, вздохнул.

Между тем поведение Куванча объяснялось просто. Незадолго перед тем в педучилище собрали всех студентов вместе с преподавателями, и на общем собрании шла речь о ребятах, которые, забыв об учебе, гоняются за модой. Вот тогда-то вместе со всеми досталось и Куванчу И теперь, отправляясь на занятия, он одевался скромнее, но на улице, естественно, как и прежде, щеголял в том, что представлялось модным в кругу его товарищей. Теперь же его разозлило поведение дяди, решившего тоже переодеть его в обычные штаны. Разозленный ущемлением на собрании своих, как он считал, законных прав носить то, что нравится, юноша уловил в поступке дяди насмешку над собой, желание лишний раз показать власть старшего.

Однако удрученный вид родственника смягчил его злость.

Байджан некоторое время сидел молча, глядя в пол, потом сказал:

— Не обижайся, братишка, я не хотел смеяться над тобой. Откуда мне знать, что сейчас носят в городе. Ты убежал, я спросил у парня в магазине, почему молодые ходят в брюках с заплатками. Он говорит: "Мода, яшули".

Куванч скупо улыбнулся. Байджан почувствовал перемену в настроении племянника, развязал хурджин, вытащил темно-синие джинсы с заклепками, с замысловатой наклейкой.

— Ну-ка, взгляни, может эти тебе больше понравятся. Я после магазина пошел на базар, там подозвал молодого парня, попросил помочь выбрать. Купил с рук. Тот парень сказал, что по-настоящему модные.

Для Куванча в его пятнадцать лет джинсы были лучшим, самым желанным подарком. Он заулыбался, оттаял наконец.

И у Байджана на душе стало легче, когда увидел, что племянник повеселел.

Они долго разговаривали — Байджан рассказал об ауле, Куванч — об учебе, о техникуме, показал даже грамоту за хорошую успеваемость.

Он очень был похож на отца, и это волновало Байджана. Смотрел на Куванча и видел Юсупа, каким он был в пятнадцать лет.

…Детство, воспоминания детской и юношеской поры — большое богатство. В самую тяжелую жару, когда ослабел, когда мучит жажда, глотнешь воды, и сразу легко становится на душе, тело наполняется силой.

Для человека уже немолодого воспоминания о счастливом времени детства — тот же освежающий глоток в полдневную жару, на седьмом небе от счастья чувствует он себя, пусть ненадолго, но и за это спасибо памяти!

Была тогда, давно, в их ауле дружная компания ребятишек — человек десять туда входило. Время военное, трудное, голодное. И вот ребятишки поклялись друг перед другом, что станут помогать старшим, хоть немного постараются облегчить их тяжелый труд. В свободное от школы время и по воскресеньям собирались в пески за дровами. По дороге — мальчишки есть мальчишки — подгоняя своих ишаков, устраивали гонки — кто кого обгонит.

Юсуп младше всех был в компании, а ишак, которого выпросил на вечер у соседей, длинноногий — вдвоем они всех остальных далеко позади оставили. Мальчишки завидовали ему, худенькому и легкому, этим и объясняли его победу, никто не хотел признать, что соседский длинноногий все-таки бегает быстрее остальных своих собратьев.

Потом всей ватагой пели песни. И тут уж никто из ребятишек и не тянулся быть первым, все знали, что у маленького Юсупа память самая лучшая, он никому не уступит; заводил он песню еще на окраине аула и продолжал до тех пор, пока не доберутся до места, в пески, — друзьям оставалось лишь подтягивать.

Как-то весной, когда еще только снег сходил и появлялась робко зелень, случилось неприятное: собирая ветви, ребята сильно устали, а когда решили перекусить, оказалось, что у них нет ни куска лепешки. Осел Джуманияза сорвался с привязи и уничтожил весь их запас.

Голодные и уставшие, ребята хотели даже отлупить Джуманияза, как хозяина виноватого ишака, да Байджан заступился, отговорил.

Вечером, так и оставшись голодными, возвращались домой. Выехали на окраину селения — донесся соблазнительный запах чурека. Уставшие дети увидели тамдыр, алеющие в нем угольки, женщину с ватной тонкой подушкой для выпечки хлеба. Потекли слюнки, с надеждой заблестели глаза.

Маленький Юсуп держался, держался, даже зубы стискивал, потом не вытерпел:

— Хочу чурек!

Байджан, не говоря ни слова, подъехал к тамдыру, остановился. Да храбрости не хватило попросить у женщины кусочек чурека.

— Эй, мальчик, погоди-ка! — окликнула женщина. — Что, проголодался? — голос ее был ласков.

— Да, наш чурек съел осел.

— Ай, тебе надо хороший подзатыльник дать — разве можно ишака кормить хлебом! Если так кормить животных, что же нам самим останется? — Женщина плеснула в тамдыр воды из деревянной чаши, чтобы умерить жар углей. — Ладно уж, возьми вот, отломи кусочек.

Байджана не нужно было уговаривать.

— Теперь скажи, только твой чурек съел осел?

— Нет, у всех ребят.

Женщина выпрямилась, протянула ему горячий еще хлеб:

— Вот, возьми, разделите между собой. Заморите червячка, пока доедете до дома.

Чурек ребята поделили поровну. А в следующее воскресенье, возвращаясь из такой же точно поездки за саксаулом, сложили каждый по охапке веток возле накормившего их тамдыра.

Тут из дома показалась и женщина. Увидела ребят, растрогалась:

— О, мои родные, стоило ли вам так беспокоиться, ведь и самим понадобится… нет, нет, соберите эти ветки, везите домой. Но вот среди вас есть хороший певец, в прошлый раз, я слышала, как звонко он поет… пусть он мне споет ту самую песню.

— Это Юсуп! Юсуп, давай спой, — загалдели ребята.

Юсуп смутился, потом все же запел.

Это была песня о солдате, который с фронта шлет привет любимой, о клятве, которую он дал перед народом. Чистый звонкий голос мальчика придавал словам песни особую нежность и доверительность, проникал в душу — поэтому слушать его было тяжело. Вокруг собрались женщины из окрестных домов, плакали.

— Вырастет, станет прекрасным певцом-бахши, — сказали они, когда Юсуп кончил петь, — а сам какой хорошенький.

Юсуп все больше увлекался песнями, и кончилось это неожиданно. Его мать Зухра, боясь, что если сын отдалится от лопаты, то может сбиться с пути, вообще запретила ему петь.

Юсуп не мог перечить матери, заменившей к тому же в семье и отца, поступил по ее желанию и больше ни разу не взял дутар в руки, не запел.

Когда он женился, его молодая жена Агагуль увидела на стене инструмент в чехле, спросила мужа:

— Вы играете на дутаре?.

Юсуп и рта не успел раскрыть, как мать ответила за него:

— Ах, невестушка, какая тут может быть игра, ты взгляни на его грубые пальцы, разве такая рука годится для музыки! Дутару нужны нежные, длинные пальцы!

— Я только потому спросила, что на стене увидела… — молодая женщина стеснительно опустила голову.

И снова Юсуп не успел даже слова вставить.

— Какой же туркменский дом без дутара, невестушка! — опередила его Зухра.

После этого никто больше в семье не заводил разговора ни о дутаре, ни о пении.

Через год у Юсупа родился сын. Минуло сорок дней после появления малыша на свет, в доме собрались родственники, соседи и знакомые — справили небольшой той.

Зухра осторожно сняла со стены дутар, протянула невестке:

— Отдай Юсупу в руки, пусть немного побренчит своему сыну в ухо.

— А если он не сможет…

— Ступай, делай, что тебе говорят.

Соседка, пришедшая поздравить с рождением сына, укорила:

— Ах, Зухра, твоя вина, что такой талант пропал.

Мать Юсупа промолчала.

Юсуп веселился с друзьями и сверстниками. Когда жена подала ему дутар, изменился в лице, погрустнел.

— Ну-ка; Юсуп, сыграй!

— Пусть дутар запоет соловьем!

Агагуль решила, что друзья просто подшучивают над Юсупом, и по-своему хотела выручить мужа:

— Эне[8] сказала не здесь играть, — и густо покраснела. — Сказала, чтоб вы побренчали над ухом ребенка.

Собравшиеся поняли, почему покраснела молодая женщина, решили снова вогнать ее в краску:

— Конечно, не надо здесь играть, сходи побренчи над Куванч-джаном, — выкрикнул кто-то из друзей Юсупа. Агагуль, улыбнувшись, вышла из комнаты.

Юсуп приблизился к своему малышу, который и не различал еще отца среди других людей, засучил рукава.

— Ну-ка, сынок, сыграй, как прежде, — попросила одна из сидевших в комнате старушек. Агагуль и это приняла за шутку — не могла представить себе мужа в роли бахши.

Две струны дутара издали первый звук. Маленький Куванч то ли не почувствовал эту музыку, то ли проголодался — сморщил личико, явно собираясь заплакать.

Огрубевшие пальцы Юсупа с трудом управлялись со струнами, однако вскоре дом наполнился музыкой. Куванчик перестал морщиться.

— Прекрати сейчас же! Разве можно над грудным ребенком играть "Кечпелек"! — прикрикнула на сына Зухра.

— Мелодия хорошая…

— Да примета дурная.

— Может, сыграть из "Героглы"?

— Нет, пустая твоя голова, сыграй "Торгайгуш-лар"[9]. Посмотришь — огромный, как верблюд, а ума ни капли. — Увидев, как вспыхнула невестка, проворчала. — Не стой и не красней, успеешь еще нахвалиться мужем! — и сама чуть не всхлипнула от грубовато-строгих своих слов.

Еще одна старушка вступила в разговор:

— Ах, Зухра-джан, ты не обижайся на Юсуп-джана! Он еще молодой. Был бы постарше, даже если бы ты не сказала играй "Кечпелек", он бы стал играть.

— Какой же он молодой, уже отцом сделался!

— Мама, но ведь "Кечпелек" — красивая мелодия, — гнул свое Юсуп.

— Ну, если она тебе так уж нравится, играй ее в другом месте, хоть на моей могиле, когда помру. "Кечпелек" — это ведь грусть, тоска, слезы, а нам сейчас не нужны слезы, хотим смеха, радости, — ворчала Зухра.

Юсуп после упреков матери чувствовал смущение, волновался, поэтому долго не мог настроиться на игру, просто перебирал струны. Но постепенно рука его обрела уверенность, и полилась мелодия "Торгайгушлар".

Зухра потихоньку подошла к колыбели внука, распеленала его, чтобы крошечное тельце надышалось воздухом мелодии, впитало ее живительную силу. Маленький Куванч радовался свободе, весело двигал ручонками.

Сморщенные старушки поблагодарили Юсупа за игру. Растроганная Зухра, заметив, что невестка с любовью и гордостью посматривает на мужа, и сама успокоилась, развеселилась и сказала ей:

— Родная моя, ты не обижайся на меня, безмозглую. Хоть ты и невестка мне, а ему жена, я от тебя скрыла, что он умеет играть на дутаре и петь. Боялась: увлечется музыкой и песнями — охладеет к дому. Теперь же сына моего привяжут к семье не один, а целых три аркана. Теперь, даже если и захочет куда пойти, Куванч-джан схватит за полу и скажет: останься дома. Так что пусть сейчас хоть дни и ночи напролет играет на своем дутаре — уже не опасно.

Свою бывшую любовь к дутару, к песне Юсуп променял на любовь к земле, к воде. Лишь изредка брал инструмент в руки.

Ах, надо, надо было ему играть на дутаре, надо было петь! Может, и жизнь его тогда оказалась бы долгой. Но не знает человек, где и когда встретит его смерть, где и когда оборвется жизнь. Вроде, думает хорошо, делает хорошо, а потом не может понять, отчего же получилось зло.

И Байджан, и Куванч долго не могли уснуть. Вроде обо всем переговорили, но каждого тяготили свои, невысказанные мысли.

— Дядя, ведь, оказывается, мой отец не любил охоту… — только и сказал Куванч.

Но Байджану и так было понятно, о чем думает мальчик. Он обвинял его, Байджана.

И Байджан был согласен с Куванчем — он тоже считал себя виновным, хотя знал то, чего не мог знать племянник. Однако сейчас он обвинял себя во всем случившемся: и в том, что не отговорил брата ехать на охоту, и в том, что послушался тех двоих и взял на себя грех перед людьми, перед семьей брата. Преступник он — ведь теперь никогда не оправдаться ему в глазах Куванча, никогда не доказать свою непричастность! Но Куванч, он вообще не говорит о том, виноват ли Байджан или нет, и правильно, Байджан его понимает — для мальчика не то важно, кто виноват, ему нужен, необходим отец, нужна отцовская поддержка и ласка. Разве хоть кто-нибудь способен заменить для него Юсупа! Нет, никто, и ничью руку не сможет он принять за отцовскую! Нет, нет, Байджан, хоть ты и смотришь на него глазами отца, но он не ответит тебе взглядом сына, никогда! Никогда не посмотрит на тебя с любовью и доверием!

Прежде Байджан не задумывался об этом, считал, что с чистой совестью постарается заменить детям Юсупа погибшего отца. И только сейчас, столкнувшись с сопротивлением, с неприятием мальчика, понял со страхом и тоской, насколько тяжело и безысходно положение, увидел вдруг неприкрытую правду. Вот о чем он думал всю ночь, вот почему не сомкнул глаз до рассвета. Тяжело было понять действительность, тяжело примириться с ней.

Байджан вышел из автобуса разбитый, усталый — но не от дороги, нет. Угнетали, отбирали силы тяжелые мысли, неотвязные воспоминания. Направился было к дому, еле волоча ноги, потом вдруг свернул ко двору Юсупа.

Перед домом в саду увидел старшую дочку брата Хумай. Она чуть вздрогнула, заметив Байджана. Нахмурилась, но спросила положенное:

— Благополучно ли добрались, ага?

В голосе холод и безразличие, словно не человека спрашивает… животное, или, может, просто показалось Байджану? Прежде он не очень-то обращал внимание на голоса, на интонации — теперь же ничего не упускал, следил за выражением лица говорящего, сопоставлял… Но нельзя, нельзя так, Байджан! Вспомни, каким открытым и добрым был раньше, как доверял людям, соберись с силами, очнись, стань самим собой, прежним!

Но как? Разве можно вернуться в ушедшее время? Теперь меж теми беззаботными днями и сегодняшним Байджаном — пропасть, бездна, разве ее одолеешь!

— Сестренка, Куванч хорошо учится, всем вам передавал привет.

Лицо Хумай просветлело.

— Как он сдал экзамены?

— Да, да, все хорошо, ему даже дали Почетную грамоту.

Хумай улыбнулась, но тут же свела брови.

— Сестренка, как у вас дома, все ли живы-здоровы? А где мама?

Хумай помедлила с ответом, потом выдавила через силу:

— Сахат упал, потерял сознание, не дышал даже… — и вдруг заплакала.

— Что?! — Байджан не верил своим ушам.

— Сахат упал… Джума столкнул с велосипеда. Мама понесла его к врачу… — плечи девочки вздрагивали, она закрыла лицо руками.

Байджан должен был облокотиться о дувал — силы вдруг оставили его Потом медленно пошел к воротам.

Неужели мало ему той тяжести, что давит на душу? Зачем же судьба добавляет еще? Вот уж правильно говорят: беда не приходит одна.

На улице раздалась сирена "скорой помощи". Маниша остановилась у дома, из нее вышла Агагуль, младшего сына несла на руках. Байджан бросился помочь, Агагуль не отдала ему ребенка, прошла мимо, не останавливаясь.

— Отца убили, теперь, проклятые, детей начали убивать! — выкрикнула сквозь слезы и, прижав к груди мальчика, вошла в дом.

И тут Байджан понял, что дальше выносить такое он не в силах — прямо тут же, во дворе у брата, вслед плачущей Агагуль впервые мучительно захотелось крикнуть: "Не я убил Юсупа! Не убивал я!".

Только кричи не кричи, хоть надорвись в крике — поздно. Ничем ты уже не изменишь, сказанного прежде не вернешь. Связан своими же собственными словами, да покрепче, чем веревкой связан, лежишь скрученный на земле… а те, другие, твоими словами прикрыли черное свое дело.

Смолчал Байджан, прикусил язык. Следом за Агагуль вошел в дом, бессильно прислонился к стене.

— Что стоишь, разиня рот, быстрее постели! — прикрикнула Агагуль на дочь.

Хумай торопливо схватила с сундука ватную подстилку, сложив, постелила на кошму.

— Мама, пить хочу, — сказал вдруг Сахат.

Услышав голос мальчика, Байджан не выдержал, закрыл лицо руками, заплакал навзрыд.

— Вы-то что плачете! — сквозь слезы бросила Агагуль. — Все зло от вас!

Но Байджан не вникал в смысл сказанного ему, одно билось в мозгу: "Он живой, живой!".

Молча подошел к мальчику. Сахат улыбнулся ему.

— Ага, ты принес мне альчики? — спросил Сахат.

— Альчики… — Байджан принялся шарить в карманах. — Я тебе много альчиков принесу, попозже, хорошо?

Хумай тут же раздобыла где-то целую горсть альчиков, принесла, отдала брату. Тот взял их в руки и прижал к груди.

— Меня Джума толкнул, я упал с велосипеда, — сказал он.

— Я с него шкуру спущу, Сахат-джан!

Эти слова Байджан не ребенку говорил, он их себе сказал. Все в его душе смешалось сейчас, не способен был различить маленького от большого, виноватого от невиновного, черен был сейчас мир для Байджана.

Позабыв о хурджуне, он уже мчался к своему дому.

Вошел во двор — в лице ни кровинки, ноги в тяжелых сапогах едва мог оторвать от земли.

Во дворе Джума, его сын, окапывал яблони. Увидев отца, бросил лопату.

— Папа! — и бросился к отцу, раскинув руки.

Байджан схватил сына за воротник:

— Ах, чтоб ты, которая тебя родила!.. — и ударил мальчика по спине, по плечу, снова по спине…

На пронзительный крик сына из дома выскочила перепуганная Сельбинияз.

— Байджан! — схватила мужа за руку.

— Ты, если женщина — почему не смотришь за ребенком как следует! — Байджан в слепой ярости схватил жену за шиворот и потащил по двору. Сельбинияз задыхалась, ворот платья душил, наконец, порвался, она смогла вздохнуть, и лишь теперь ощутила боль от ударов, сыпавшихся на ее плечи и спину. Она не кричала и не убегала. Не понимая, за что ее бьют, полуживая от испуга, она в то же время ощущала, что заслонила собой ребенка и радовалась этому.

Байджан яростно и неумно избивал жену, словцо мстил ей. За что? Душа его горела, жаждала мести — не себе ли самому он мстил?.. Во всяком случае, Сельбинияз чувствовала в муже что-то такое, что заставляло ее терпеть побои.

Наконец, Байджан опустил руки.

Сельбинияз, еле волоча ноги, поплелась в дом, подставила на газовую плиту чайник — хотела заварить чай для мужа.

— У Сахатика на ноге трещина, упал, ударился головой, потерял сознание, мы все до смерти напугались… — говорила она мужу из комнаты.

Байджан молчал; похожий на перевернутый казан, сидел на корточках, опершись спиной о стену, не имея сил подняться. Закрыл руками лицо. Сначала молчал, потом плечи и руки стали вздрагивать, он плакал.

Сельбинияз выбежала во двор, обняла мужа за плечи:

— Успокойтесь, успокойтесь…

Байджан не мог совладать с собой, трясся сильнее; казалось, от маленького ручейка родился целый селевой поток. От чего-то очень мучительного, наболевшего освобождался сейчас Байджан.

— Ну-ка, я помогу… идемте в дом, попейте чаю, — обняв мужа за плечи, поддерживая его, Сельбинияз повела Байджана в комнату. Стащила с него сапоги, сняла портянки, положила под голову две подушки помягче. Позабыв уже о своих синяках, поспешила к Джуме — он снова окапывал яблони — дала ему конфеты.

— Вот, твой отец тебе из города привез.

Ласково поговорила с сыном, успокоила его. Однако когда пошла обратно к дому, в лице ее не было ни намека на ласковую добрую улыбку — глубокая грусть и жалость погасили ее свет. Хоть и двигалась сама с трудом, укрыла беспокойно ворочавшегося во сне Байджана, сама села в темном углу комнаты, сжалась в комочек, палец прикусила, чтобы не разрыдаться.

Байджан проснулся и сразу почувствовал — ноша его не сделалась легче, наоборот, еще тяжелее прежнего стала. Он сейчас ненавидел себя за то, что избил ни в чем неповинную жену, любимого сына — ведь виноват-то во всем сам, нашел на ком вымещать. "Что ты за человек! Будто кость, попавшая собаке в зубы — куда захочет, туда и песет тебя! Да дай ты как следует псу!.. Слишком ты доверчив, слишком ко всем без разбору добр — вот потому-то голова твоя вечно в заботах, совершенно ненужных тебе заботах. Даже когда мальчишкой был, и тогда уже привык всем доверять… А как Джуманияз тогда одурачил тебя, а! Помнишь тот случай!.."

А случай был такой. В ауле впервые появилась машина, обыкновенная полуторка, но из всей компании никто и никогда никаких машин не видал. Как она себя поведет, как им быть, никто из мальчишек не знал, надо было испытать ее нрав, приноровиться к ней.

Они тогда всей ватагой купались на отмели, барахтались в пыли и, чумазые, как чертенята, снова плюхались в воду. И вот вдали послышался шум мотора. Джуманияз мигом сообразил: "Давайте испугаем машину". — "Разве она испугается?" — "Еще как! Если мокрые вываляемся в пыли, а потом выскочим перед ней на дорогу, будем кричать что-нибудь, да погромче!.." — "Конечно, если уж верблюд испугается, то машина и подавно!.." Хотя предложение Джуманияза всеми было одобрено, никто не вызвался выскочить внезапно на дорогу перед машиной, да чтоб чумазый и с криком. И вот когда все наотрез отказались, Джуманияз начал упрашивать Байджана, и тот поддался. Сделал все, как научил его приятель: окунулся, потом вывалялся в пыли и залег в таком виде в кустах у дороги, где должна была пройти машина. Джуманияз с ребятами наблюдали с безопасного расстояния.

Как только полуторка приблизилась, Байджан с веселым гиканьем выскочил на дорогу. Бледный от страха шофер едва успел нажать на тормоз. Едва машина остановилась, Джуманияз закричал из своего укрытия: "Испугал, беги, беги!" Но куда там бежать, Байджан и шагу сделать не успел: шофер мигом спрыгнул с подножки, больно схватил за ухо: "Еще раз увижу на дороге — глаза выколю!".

Байджан тогда расплакался — не столько от боли, сколько от того, что его так легко одурачили, — а Джуманияз и остальные весело смеялись над ним, убеждали, веселясь, что машина и вправду испугалась, что он, Байджан, оказывается, настоящий батыр[10], а они-то не знали. Кличку "батыр" тоже придумал Джуманияз. И сейчас еще, собравшись компанией, чабаны иногда вспоминают ту свою давнюю мальчишечью проделку и смеются.

Ну хорошо, Байджан, тогда ты был ребенком, провести тебя ничего не стоило, но сейчас-то, сегодня! Взрослый человек, умеешь отличать белое от черного. Не спеши, не давай власти переживаниям, подумай спокойно. Рассуди здраво: "Ну, не взял бы эту вину на себя, что изменилось? Было бы лучше? Если бы Джуманияз пошел в тюрьму, а дети его остались бы сиротами, было бы лучше, а, Байджан? Вспомни: ведь то, что случилось, произошло случайно, вовсе не по воле Джуманияза…"

Так старался успокоить себя Байджан, такими вот рассуждениями. Помогало мало, не было мира в его душе. Каждый раз, когда видел осиротевших детей брата и убитую горем его жену, каждый раз умирал Байджаи, потом воскресал — чтобы снова увидеть и умереть. Поэтому не мог сколько-нибудь долго оставаться в ауле, торопился обратно в пески.

Но и в песках он не находил себе места. Теперь и в работе он не знал прежнего рвенья. Мало беспокоился о том, сыты ли, голодны его овцы, есть ли запас кормов. Равнодушно встречал Акджика и Джуманияза, с равнодушием думал о себе, о своей жизни, опустились у человека руки.

Джуманияз не спускал глаз с Байджана. Часто наведывался, привозил сахар, чай, лекарства. Всегда имел при себе бутылку, без этого вообще не появлялся.

Джуманияз и о том позаботился, чтобы Байджан как можно меньше оставался один, наедине со своими мыслями. Каждое стадо обычно пасли три чабана. Джуманияз прибавил к отаре Байджана полторы сотни баранов и дал еще одного помощника.

Помогал Джуманияз и семье Юсупа. Привозил и саксаул, и гузапаю для обогрева жилища, привозил мясо, муку, сахар. Байджан знал об этом и немного успокаивался, но ненадолго.

А недавно Джуманияз сказал ему: "Начнется окотная кампания, отправлю тебя туда, где режут ягнят, там много народу, жизнь повеселее…" Куда угодно согласен был податься Байджан, лишь бы подальше от своих мыслей, от собственной памяти.

Пески были неспокойны, как неспокоен бывает человек.

Исподволь, незаметно для глаза, совершалась великая весенняя работа — обновление жизни.

Ни звука, ни шума не долетало вроде бы со стороны, а меж тем пустыня потихоньку, по-своему гудела, полная незаметного глазу движения.

Кто не видел этого, не бывал в песках весной, не чувствовал своим телом тепла прогревающихся барханов, не лежал на них, утонув взглядом в голубизне неба, прочитав эти строки, может сказать: что за несуразность, говоря о пустыне, употреблять такие слова, как "шум", "гул", "неспокойствие". Однако человек, побывавший весной в песках, познавший их великую все-затопляющую тишину, поймет и слова об их беспокойстве.

В бескрайнем, неоглядном пространстве пустыни одинокий голос пропадет без следа. Лишь когда к нему присоединяются десять, сто тысяч голосов, складывается неповторимая своеобразная мелодия, начиная кружить в небесах.

Шелест трав, невнятное лепетанье кустарников под дуновеньем ветерка рождают прекрасную, доступную четкому уху музыку. Нет, это не шум селевого потока, не глухой рев водопада… музыка эта сродни нежному плачу только что увидевшего свет ребенка…

Иногда чабаны, желая услышать эту милую душе мелодию, уходят подальше от становища, садятся на вершину бархана. Сам того не замечая, человек начинает напевать, и голос его вливается в общий весенний хор, славивший бытие.

Даже всегда молчаливый лис в апреле лает, и его тявканье не портит песню, нет, она присоединяется к голосу чабана, плывет от бархана к бархану, от вершины к склонам и, слившись с тысячью других звуков, уходит все дальше и дальше.

Мягкая мелодия пустыни похожа в чем-то на песенку говорливого ручья: журчит себе и журчит потихоньку, и так из года в год, но незаметно это журчанье обозначает неустанную работу: зеленеют поля, зацветают сады, пустые, не способные родить такыры превращаются в райский уголок.

В нескольких шагах от того места, где сидел Байджан, на только что зазеленевшей ветке саксаула чирикал воробей, невдалеке, словно передразнивая, в тон ему подал голос дрозд-чопаналдар. Откуда ни возьмись явилась трясогузка, за ней сорока — веселый птичий хор радовался жизни и щедро дарил свою радость всему окружающему.

Байджан любил весну, всегда встречал ее с легкой душой, но в этом году печаль заслонила все. Хотя весна и одела весь мир в новый яркий наряд, душу Байджана она не смогла обновить.

Джуманияз, наконец, прислал за Байджаном машину, чтобы увезти его на основной кош.

Хотя земля вокруг была в цветах и травах, здесь пахло смертью, пахло кровью. В небе летали птицы, но не их пение слышали уши — все звуки покрывало жалобное несмолкаемое блеяние ягнят, которых свозили сюда, и от этого беспомощного детского блеяния сердце исходило болью.

— Проклятые, словно с порванного подола высыпались, не сосчитать! На рассвете привез две машины, теперь у тебя не будет времени даже присесть. Я поеду в кош к Сейитли-чабану, у него, наверное, тоже столько же народилось, — говорил Акджик, обводя легким взором теснившихся в загоне ягнят. Едва способные стоять на слабых ножках, сразу по рождении лишившиеся матерей и не узнавшие вкуса материнского молока, они жалобно блеяли.

Байджан увидел этих несчастных, слабых, надрывно блеющих ягнят, обреченных на заклание, и у него оборвалось что-то в груди. Прежде с ним такого не бывало. Что это значит? Или сердце ослабело, размягчилось? Или попросту сдали нервы?

Ягненок, золотистый, маленький, будто альчик, в поисках теплого сытного вымени хотел пососать такого же маленького ягненка, как сам. Подломил передние ножки, мордочку подсунул под столь же крошечного и голодного, а тот, второй, не устоял, опрокинулся на бок, на спину и слабо сучил ножками, не имея сил перевернуться и подняться.

Байджан прошел мимо площадки, где лежали ободранные тушки ягнят и роем вились зеленые мухи, повесил свою бурку на крюк.

Откуда ни возьмись появилась ворона, села на куст саксаула рядом с ямой, где уже почти застыла алая кровь ягнят и над которой еще вился теплый парок, громко начала каркать.

— Тебя тут еще не хватало! — Назар-забойщик бросил на специальный кирпичный прилавок шкурку только что освежеванного ягненка. — Так и смотрит, где поживиться!

Ворона не улетела. Акджик ушел в дом, появился с ружьем, прицелился, выстрелил. Пронзительно каркнув, ворона упала прямо в яму с кровью.

Назар сложил друг на друга свежеободранные шкурки каракуля, отнес в угол под навес, бросил там на цемент, пересчитал по одной. Потом взял коробку с солью, присел на корточки. Складывая шкурки одна на другую мехом вниз, посыпал каждую солью, и, чтобы соль легла равномерно, разглаживал ее рукой. Разровняв слой соли, брал новую шкурку. В детстве Байджан слышал сказку об Акпамык: там страшный див каждый день заставлял девушку приходить к себе и сосал ее кровь и гладил ее волосы… Байджан, тогда маленький, с замиранием сердца представлял эту страшную руку, и сейчас, увидев работу Назара, он вспомнил свой давнишний детский страх.

Долго Байджан не мог выдержать. Он подошел к Акджику — тот устроился на кровати, пил горячий чай.

— Отвези меня назад…

— Акга-джан, тебе тут будет хорошо, поверь!

— Отвези меня туда, откуда привез.

— Ну хорошо, попозже.

— Нет, отвези сейчас.

Байджан вернулся на свое стойбище. Вместо него помогать Назару поехал Осман.

И вновь Байджан на какое-то время остался один. Радостное весеннее обновление природы не поднимало его настроения, он чувствовал себя прескверно. Вместо веселого посвистывания ветра, вместо возбужденного птичьего щебета ему слышалось жалобное блеяние несчастных обреченных ягнят…

"Оставив здесь свою ношу, уходишь дальше… Этот мир — словно каравансарай", — вспомнил Байджан одну из любимых песен Юсупа. "Оставив ношу… оставив ношу…" А если придется идти дальше, не сбросив ее? Пока не познаешь беду, не поймешь смысла песни, скользит мимо сознания, слышишь лишь ухом. Да, смысл понимаешь не сразу, но почему Юсуп любил эту песню?

Лучше бы его, Байджана, путь не пролегал через этот каравансарай, лучше бы не видеть ему этой жизни, не родиться на свет — тогда бы не сжигали его глаза осиротевших детей Юсупа, не ходил бы он по земле живым трупом!

Когда хоронили Юсупа, твоя, Байджан, и твоего погибшего брата мать разорвала ворот платья, распустила волосы, она плакала, жалуясь миру и людям:

Лучше бы не видеть тебе, Байджан, этого, не слышать жалобных слез ее, не слышать, как плачут вместе с матерью односельчане:

Материнский стон, материнский плач не умолкают в ушах, не умолкают в душе Байджана, о, какая же это тяжелая ноша! Мама, и ты тоже считаешь меня виновным…

Нет, не надо было ехать в центральный кош. Ягнята, кровь, ворона каркает… Докаркалась, бедная, она-то в чем виновата? Нет, не надо было ехать! Совсем ты расклеился, Байджан, где твоя выдержка, всегдашнее спокойствие? Наберись терпения, время сгладит остроту потери. Сгладит ли? Все же не один ты, о тебе беспокоятся Джуманияз и Акджик. Не расслабляйся же так, возьми себя в руки!

На закате послышался шум мотора, через некоторое время и сама машина показалась вдали на верхушке бархана, ползла медленно, точно жук. Приблизилась, остановилась за спиной Байджана, и тут же послышался шутливый окрик Джуманияза:

— Байджан, принимаешь гостей?

— Гостей еще никогда не прогонял.

— Акга-джан, нас любит теща[3], быть мне жертвой для тебя — приехали прямо на ишлекли! — Акджик спрыгнул с подножки. — Давай помогу резать мясо.

— Ты лучше займись, как всегда, огнем. Пока нагреешь песок, мы с Джуманиязом и мясо нарежем, и тесто приготовим.

За угощением Джуманияз рассказал, что дело Кемала-пастуха хотели передать в суд: двадцать овец потерялось зимой, не шутка. Однако он, Джуманияз, из своего личного стада отдал пять баранов, другие чабаны дали взаймы, так и удалось спасти Кемала, возместить пропажу. Дело в суд не пошло.

— Ты правильно поступил, надо было и у меня взять две-три овцы, — сказал Байджаи.

— Какая разница, брат, взяли у меня или у тебя!

— И все же… Не хочется стоять в стороне, если кому-то надо помочь.

— Ты не в стороне, Байджан, наоборот, это мы должны тебе помогать. Закончится окотная кампания, я увеличу твое стадо.

Байджан сразу понял смысл сказанного. Когда весна хорошая, много травы, тогда овцы приносят немало двойняшек. И если засчитать в доход колхоза одного из двух народившихся ягнят, а второго приплюсовать к своему личному стаду, то его можно быстро увеличить.

— Нет, Джуманияз, спасибо, такая помощь мне не нужна. Я сам вырос сиротой, не зная ласки отца, но никогда не трогал чужую скотину. Пока жив-здоров, и своих детей прокормлю честным трудом, и детей Юсупа тоже.

— Я знаю, Байджан, конечно, только… — он не договорил, взял пиалу в руку. — Тогда, брат, я тебе в другом помогу. Наша ферма — одна из передовых в районе. Вроде, обещали нам мотоцикл с коляской. Один из двух обязательно отдам тебе. Куванч летом приедет на каникулы — пусть катается.

Джуманияз с Акджиком помогли Байджану построить несколько домиков — укрытий для новорожденных ягнят, поставили брезентовый навес, чтобы дождем не намочило сено. За работой незаметно прошло время, и только поздно вечером они уехали.

Байджану показалось, что их дружеское участие чуть облегчило его ношу. Но спустя немного тоска накатила с новой силой. Он сидел, обняв голову руками, и плакал, вздрагивая, и тогда вместе с ним вздрагивал и покачивался весь окружающий мир. Вдруг громко и злобно, видно, почуяв волка, залаяли собаки. "И брата оплакать не дадут!" — горько подумал Байджан, вскочил, схватил ружье.

Он только что задремал, как вдруг услышал голос:

— Примешь гостя?

Сразу сел, вглядываясь в темноту.

— Кто бы ты ни был, назовись и проходи. — Наконец, различил в темноте силуэт старика верхом на ишаке.

— Проезжал мимо, знал, что здесь могу встретить человека, поэтому завернул.

— Голос твой мне знаком, но скажи, кто ты?

Старик подъехал ближе к Байджану.

— Я Хыдыр Ата.

Байджан, дрожа, вскочил. Он слишком хорошо помнил ночь, когда видел этого человека, и сейчас боялся его: старик казался ему вестником несчастья. Молча разворошил жар костра, подложил сухих веток саксаула, они задымились, потом пламя осветило пространство вокруг. Хыдыр Ата, привязав ишака, подошел к огню.

— Ты мне дашь чаю?

— Дам.

— И дашь что-нибудь поесть?

— Дам.

Байджан налил чаю из термоса, положил перед стариком кусок пирога с мясом.

Насытившись и выпив чаю, Хыдыр Ата заговорил.

— Расскажу тебе притчу, — начал он. — Мусульмане связывают ее с именем халифа Али, но кто такой Али — вчерашний ребенок, а притче, может, две тысячи лет. Индусы выдают ее за свою, но им тоже особенно не верь, притча эта обошла многие земли, многие пароды. Теперь слушай. В далекие времена ехал по дороге на копе молодой крепкий джигит, сложением пальван-богатырь. Навстречу ему старенький старичок с мешком за спиной, согнулся под мешком, чуть носом земли не касается. Джигит ласково поздоровался со стариком и говорит: "Яшули, давайте помогу вам нести мешок". — "Сынок, ноша моя тебе тяжелой покажется", — отвечает старик. "Яшули, вы не знаете меня, я известный в этих местах пальван. Этот ваш мешочек мизинцем подниму". — "Ну, что ж, если ты такой сильный, тогда попробуй", — сказал старик и опустил мешок на землю. Джигит, гордясь своей удалью и мощью, не слезая с коня, схватил мешок, хотел поднять — конь по колено ушел в землю, а ноша старика и не приподнялась. Джигит напряг силы, снова потянул мешок — конь по грудь ушел в землю, мешок как был, так и остался на месте. Удивленный джигит спросил старика: "Дедушка, что же это у тебя за ноша такая?" — "Это, сынок, мои грехи, совершенные за долгую жизнь, — ответил старик. — Потому-то мешок этот никто, кроме меня, не может поднять, каждый должен сам знать тяжесть своих грехов". С тем яшули взвалил мешок на плечи и отправился в путь. Да, никто не может носить чужую ношу, даже я, Хыдыр Ата, не смог бы.

Байджан вздрогнул, почувствовав себя так, как если бы его поймали на воровстве. Откуда этот странствующий яшули знает, что он взял на себя чужую ношу? Может, и вправду он и есть настоящий Хыдыр Ата?

— Как хорошо, что у муравья перетянуто брюшко. Не то он со своей трудолюбивой алчностью весь мир, перетащил бы в свою нору.

Байджан с удивлением слушал старика, стараясь вникнуть в смысл его слов. На что он намекает, на какие возможности-невозможности? На мою зависимости свою свободу? Или просто заговаривается?

— Спасибо тебе за хлеб-соль, — сказал Хыдыр Ата. Помолчав, добавил. — Мне просто жаль тебя.

"Откуда этот сумасшедший, странствующий ночами в песках знает о гибели моего брата?" — поразился Байджан.

— Я Хыдыр Ата, а Хыдыр Ата все знает, все видит. Вот я посмотрел на тебя и сразу понял, что ты не хочешь жить на этом свете. Но те, кому не хочется жить на этом свете, те живут очень долго. Только не живут, а мучаются.

Байджан слушал старика со страхом — точно, накличет беду сумасшедший странник!

— Ты добрый человек, — снова заговорил Хыдыр Ата. — А добрым, хорошим людям всегда тяжело. На только хорошим людям тяжело, даже хорошим вещам. Я тебе дам одну траву, она уберегает от многих бед. Всегда держи ее при себе. — Вытащил откуда-то из рванья пучок засохших побегов. — Эту траву, запомни, не оставляй, носи с собой, она отведет от тебя все несчастья, дела твои пойдут хорошо.

Байджан принял сухой пучок и, отойдя за ветками саксаула для костра, со страхом выкинул его в темноту.

— Я каждому хорошему человеку даю эту траву, — раздался голос Хыдыр Ата, — жаль только, никто ей не пользуется. Все сразу выбрасывают. А ведь у нее чудодейственные свойства, ее нельзя бросать на землю. Эта трава вобрала в себя все лучшее в мире — веру и надежду. Кто носит с собой эту траву, тот верит себе и людям. А тот, кто способен верить, тот самый счастливый на свете.

Яшули сел на своего ишака. Отъехал от костра и уже из темноты крикнул Байджану:

— Не потеряй же мою траву!

Байджан, когда старик скрылся из виду, пошел к месту, где бросил дар гостя, хотел подобрать, не потому, что поверил болтовне сумасшедшего, не потому, что надеялся на чудесные свойства травы — просто так, хотел сохранить этот сухой пучок. Однако не нашел его.

Надсадно завывая мотором, оставляя в песке глубокий след, машина взбиралась с одного бархана на другой. Вода в радиаторе уже кипела.

Акджик, сильно выпивший накануне, соображал с трудом, поэтому не остановился вовремя. Когда же понял, что произошло, поспешил нажать на тормоз, но было уже поздно.

— Акга-джан, кажется, в плохом месте застал нас буран. — Он посмотрел на сидевших в кабине Джуманияза и Байджана, оба спали, склонившись друг к другу.

Акджик, перегнувшись через Байджана, толкнул завфермой:

— Давай не свисти носом, просыпайся. — Ему показалось этого мало, он дернул Джуманияза за нос. — Эй, приехали, вставать пора!

Джуманияз, недовольный, что разбудили, поднял голову, еле разлепил глаза:

— Что, колодец?

— Акга-джан, кажется, мы приехали не к колодцу.

Эти слова окончательно заставили Джуманияза проснуться. Огляделся — вокруг ничего, кроме огромных барханов да кустов песчаной акации.

— Почему остановился?

— Это не я, Акга-джан, это машина остановилась.

— Не дури голову, говори, в чем дело!

— Радиатор потек.

Джуманияз, еще плохо соображая, смотрел в огрубевшее лицо шофера. И вдруг, словно вспомнив что-то важное, выпрямился, глянул внимательно:

— Акга-джан, воды нет.

— Как можно ездить без воды, когда работаешь в песках! Ну, что сидишь, словно нянька семи детей! — Обернулся к Байджану. — Вставай, привез нас этот…

Не дожидаясь, пока пастух проснется и поймет, что случилось, спрыгнул с подножки, достал из кузова ведро, поставил под радиатором, из которого еще выливались остатки воды. Капля по капле, — набралось с пол-литра.

Байджан, словно происходящее не касалось его, равнодушно вылез из машины, сел на песке.

Спокойствие спутников выводило Джуманияза. Не понимают, что им грозит!

— Ты что ж с машиной сотворил, а? Теперь сидишь, как баба только что из объятий хана! Не соображаешь, что привез нас прямо в лапы смерти?

— Не говори так, акга-джан, зачем сильно пугаешь! — позевывая, сонным голосом ответил Акджик. — Зачем — к смерти!

— Кроме этой воды, что стекла в ведро, есть еще?

— Конечно! Хочешь — в канале, хочешь — в колодце.

— Ах ты… — Джуманияз выругался. — Ну-ка, посмотри термосы.

— Да пустые они! Мы же в них вино привезли, вчера вечером и выпили.

Джуманияз, словно не веря Акджику и еще надеясь на что-то, сам проверил термосы. И правда, они оказались пустыми. Тогда он слил в один из них набравшуюся из радиатора воду.

Завфермой был не из пугливых, однако теперешний его страх всерьез насторожил Акджика.

— Тут до вечера должна пройти машина, акга-джан, я знаю, — сказал он, больше успокаивая себя, чем своих друзей.

— Еще неизвестно, будет машина или нет. В песках иногда по десять дней машины не проезжают, а ты к тому же сбился с дороги.

— Да хотел поскорее доехать до колодца, акга-джан.

— Вот и доехал поскорее! Теперь стой, вытаращив глаза, жди попутку! Пешком захочешь идти — до канала все тридцать километров, а обратно еще больше, и ни колодца, ни чабана!

Акджик только теперь сообразил, что положение их плачевное, и помощь ниоткуда ждать не приходится. Хотя он много лет колесил по пескам и слышал о мучениях от жары и безводья, самому не доводилось испытать на себе беспощадность пустыни. Он всегда был за рулем, самое тяжелое, что случалось — ну, полетит камера, так это же на — дороге, и всегда при себе имел воду в бурдюках и чурек — хоть неделю можно продержаться.

А сейчас…

Вчера они хорошо погуляли, обмывая мотоцикл, который получил Назар.

На рассвете Джуманияз поднял чабанов и всех отправил к своим отарам, кроме Байджана. Поднял и Акджика, сказал: "Надо на зиму запастись верблюжьей колючкой, проедем по берегу канала, посмотрим, где хорошие корма. На обратном пути завезем брата в его кош".

Вот и завезли… Исход теперь только один — умереть от жажды. Джуманияз крепкий, он, словно пуля, выстреленная из ружья, будет одолевать бархан за барханом. И Байджан — он тоже сможет пройти далеко, ведь сколько уже ходит за овцами. Все плохое случится только с ним, Акджиком. Из троих он самый слабый, менее выносливый и привычный…

Акджик бросился к термосу, схватил его и, отвинтив крышку, хотел выпить воду, собранную из радиатора. Джуманияз выхватил у него термос:

— Что за ишак, а!

Акджик обиделся, как ребенок, у которого отняли конфету.

— В книге прочитал, человек произошел от обезьяны. Может, это и правда, что ты сказал, может, мои предки произошли от ишака. Ну хорошо, ты от обезьяны, я от ишака. Думаешь, большая разница, да? Да хоть от свиньи! Какая разница, от черного или белого, чистого или нечистого — все равно все мы произошли от животного!

— Вырвал бы с корнем твой поганый язык, да не время сейчас, — Джуманияз приторочил термос к поясу. — Давайте не мешкать, трогаемся.

Акджик обеспокоенно огляделся:

— А может, переждем?

Джуманияз поморщился, правда, не столько от глупости Акджика, сколько от другого: он уже некоторое время слышал неприятный запах — ветерок доносил дух разложения, запах смерти.

— Надо поскорее уходить с этого места, тут плохо пахнет.

Акджик принюхался:

— Ничего не слышу.

— Как ты можешь что-то чувствовать, от самого разит, как из бочки. Байджан, а ты?

Байджан тоже потянул носом:

— Нет, никакого запаха.

— А ты повернись к ветру, с той стороны несет.

Байджан снова принюхался:

— Нет, ничего.

— Да разве ваши носы способны хоть что-нибудь различить, — заворчал Джуманияз. — Ведь мертвечиной пахнет! — Он всерьез испугался этого запаха, поэтому и торопил всех. — Одежда должна быть легкой, выбросьте лишнее.

— Акга-джан, начнется жара, мы погибнем, давай переждем.

— Нет, ждать тут нам нечего. Мы должны идти.

— Беда не ищет человека, человек сам на нее набредает. Мы своими ногами набредем на собственнную смерть!

— Останешься сидеть здесь, беда сама придет за тобой!

В это время невдалеке на вершине бархана показалась самка джейрана с детенышем. Насторожив уши, постояла, посмотрела на людей и неторопливо ушла.

— Вот, посмотри на нее. Она тоже уже знает, что тебе тяжело. А как спокойна. Эх, было бы ружье… — Джуманияз повернулся и зашагал вперед.

"Странное все же существо человек, — подумал Байджан, глядя ему в спину. — Алчность в нем бывает сильнее даже ощущения близкой смерти".

Дождя давно не выпадало, и поэтому поверхность песка рябила разнообразными следами, издали напоминая чешую рыбы.

Акджик некоторое время оставался на месте. Тишина, установившаяся вокруг, вселяла в него страх, и он пустился вдогонку.

Джуманияз и Байджан уже поднялись на следующий бархан. Солнце на несколько минут спряталось за облачком, вокруг потемнело.

Джуманияз остановился:

— Этот проклятый хоть идет или нет? — Акджик, поднимавшийся по склону бархана, согнувшись, был похож на вопросительный знак. — Давай подождем его, — и завфермой сел под кустом песчаной акации. — Садись и ты, брат, — сказал он Байджану. — Слушай, что тебе говорю: нам надо беречь воду и силу. И то и другое необходимы, иначе пропадем — не мне тебе объяснять, брат.

Байджан молча опустился на песок под кустом саксаула. На ветке над ним оказалось гнездо славки. "Верно, высиживает птенцов", — подумал он и глубоко вздохнул. Кому-то жить, кому-то умирать — в тех же самых песках. Так устроен мир.

Наконец на бархан поднялся Акджик.

Солнце поднялось высоко, теперь оно властвовало над миром, все остальное подчинялось ему, стараясь приспособиться. Пекло в полную силу. Да, это было уже не ласковое солнышко раннего утра, теперь оно сделалось бесжалостно жестоким и обжигало так, что душа готова была выскочить из груди.

Туркмен гордится чистотой своих песков. Правда, они всегда чисты, только не всегда добры и ласковы к человеку. Они готовы тебе помочь, когда у тебя все в порядке, ты здоров и у тебя есть вода, они дадут тебе постель, подушку и пищу. Но если тебе приходится плохо, особенно летом, тогда берегись, человек!

Пустыня сильна, и, подобно живому могучему существу, любит сильных и смелых, хочет состязаться с равным себе. Слабые не любят сильных, но сильные не отвечают им ненавистью, не опускаются до вражды, не высказывают пренебрежения, — они просто не замечают их.

Три человека, тихо бредущие по сыпучим склонам барханов, думали об одном и том же, правда, выводы делали разные.

Байджан, которому жизнь опостылела, уставший от тяжелых воспоминаний, без вины виноватый, равнодушно думал о том, что и дальше путь по пескам в жару он все же выдержит, сил у него хватит, поэтому шагал себе спокойно.

Зато Акджик понимал, что он самый слабый и его шансы спастись — наихудшие, боялся отстать от Джуманияза, старался шагать с ним в ногу.

Маленький плотный Джуманияз — посмотреть издали — будто катился по пустыне. Казалось, он не обращает внимания на жару, на тяжесть пути, не думает о грозящем, почти неизбежном конце… На самом деле он только об этом и думал, и поэтому старался идти быстрее, пока солнце пекло не так сильно. Большую часть своей жизни он провел в этих песках, видел многое, поэтому и боялся. Да еще этот запах… Это не к добру, точно, и то, что двое других не слышали запаха смерти, лишь он один слышал, пугало его. Он помнил рассказы, будто человек незадолго перед неминуемой смертью начинает пахнуть падалью. Сначала незаметно старался принюхаться к Акджику и Байджану, но нет, от них ничем таким не пахло, тлением несло откуда-то со стороны. Значит, черный ворон кружит над его головой! Нет, нет, этого не может быть! Никогда! Не должно! Если рядом идет Байджан, если, едва поспевая, плетется слабый Акджик, почему смерть должна обрушиться на голову Джуманияза! Только будь осторожен, остерегайся любой опасности, особенно змей и скорпионов. Ужалит сейчас скорпион, вот тогда точно крышка!

Обернувшись, Джуманияз поглядел на спутников.

— Что, устали? — Байджан и Акджик промолчали. — Шагайте, шагайте, — и не говоря больше ни слова и не оборачиваясь, тронулся дальше.

Они шли, и барханы будто накатывались на них без конца и края, как тяжелые волны, огромные и скользкие. Кое-где на песчаных склонах росли деревца саксаула, кустарник помельче. Иные барханы, лишенные растительности, походили на плешивую голову козла, они-то и были самыми страшными. Одолевать их склоны было особенно тяжело, каждый такой бархан заставлял терять силы. В ботинки набивался горячий песок, ноги тяжелели, будто к каждой привязали по пудовому камню.

Акджик начал отставать от Джуманияза, хотя тот не прибавлял шагу, шел размеренно, как и прежде. Акджик пытался догнать его, но не получалось, он задыхался.

Зеленая весенняя трава давно уже сгорела, пустыня надела свой траурный наряд. Кусты и деревца поникли, словно люди, проклиная жару. Кое-где на склонах обнажились длинные корни саксаула и кандыма, иногда они сближались, переплетались, отливая на солнце черно-красными гладкими боками. Сами деревца в отдалении друг от друга поодиночке терпели свою нужду; ни за что не подумаешь, что они машут друг другу ветвями в жару или же в зимний буран, но когда видишь их переплетенные корни, вместе ищущие под песком воду, а значит, жизнь, понимаешь, откуда берут силу деревья пустыни.

Да, хотя корни и выползали на поверхность песка, ни саксаул, ни кандым не высохли. Джуманияз должен был видеть эти корни и понять их значение, но он не видел, шел по ним, топтал их.

Джуманияз, лежа на песке, смотрел в небо, где проплывали пышные, белые кучевые облака, и это предвещало усиление жары. Скоро даже вот этот слабенький, не приносящий отрады ветерок, стихнет, не шелохнутся ни травинка, ни веточка, установится давящая, непереносимая жара.

Рядом без сил повалился Акджик и сразу же начал всхрапывать. Дав ему поспать минут десять, Джуманияз разбудил его. Акджик открыл глаза, посмотрел по сторонам и снова повалился на бок. Тогда Джуманияз встряхнул его сильнее.

— У тебя нет жалости, акга-джан, — простопал Акджик.

— Надо идти.

— Но ведь самая жара начинается.

— Будешь ждать, пока спадет жара, — умрешь от жажды.

— Не пугай меня, акга-джаи, и так уже нет сил двигаться.

— Пошли! — сказал Джуманияз и оглянулся на Байджана — тот уже встал. — Пошли!

Это короткое слово хлестнуло Акджика больнее плетки, но было оно необходимо, как горькое лекарство, несущее возможность жизни, возможность спасения.

— Акга-джан, выпьем по глотку воды!

— Нет.

— У меня пересохло в горле.

— И у нас пересохло в горле.

Акджик с усилием встал на четвереньки, выпрямился.

— Акджик, если теперь отстанешь, не думай, что остановимся и будем ждать. Байджан-джан, считай, что и тебя касаются эти слова, не помогай ему. Пусть каждый несет свою ношу.

"Негодяй! Будто ворон над трупом, сидишь и радуешься!" — подумал Акджик, вслух же сказал:

— Акга-джан, видно, лучшего от тебя не дождешься. Сейчас ты бросишь в песках меня, потом Байджана.

— Много не болтай!

— Я тебя хорошо знаю, акга-джан!

— Ах, ты!..

— Не злись, акга-джан, не время. — Акджик первым сделал несколько шагов вперед, остановился: "Если не встретим машину, плохо будет", — он жалобно поглядел на Джуманияза.

Тот понял:

— Вода не мне одному нужна, всем нужна, потому берегу. Идем!

Хотя Джуманияз и не показывал слабости, но ноги тоже дрожали от усталости, по всему телу разлилась тяжесть. Да еще вдобавок воды совсем мало, для троих очень мало. Вот если бы она досталась ему одному… Но разве это трудно, оставить всю воду себе? Нет, еще не время. Когда станет совсем трудно, вот тогда… Надо уловить момент, чтобы не слишком поздно…

"Негодяй, настоящий подлец! — с тоскливой злобой думал Акджик. — Он же нас обоих убьет, не даст воды, это яснее ясного. Как он убил Юсупа и вину свалил на Байджана, так и здесь поступит. Ни глотка, ни капли не даст, все выпьет сам… мы умрем, а он останется живым… Да, сам уцелеет, а про нас потом скажет, что умерли от жажды. Что ему наши жизни! Как говорится, смерть ишака — псам праздник. Каждый шаг, каждое движение — все у него рассчитано! Он сейчас с нами не как товарищ идет, нет, просто одному страшно. Пока мы ему нужны. А когда начнет слабеть, он бросит нас и уйдет, бросит на полдороге…"

— Акга-джан, дальше не пойду, — сказал упрямо Акджик.

— Ну и станешь пищей для шакалов и птиц.

— Если не дашь воды, не пойду.

— Не пойдешь?

— Нет!

— Ах ты!.. А ну, двигай! — Джуманияз, подхватив толстую обломившуюся ветку, двинулся на Акджика.

Тот вытаращил от страха глаза, откуда и силы взялись — снова потащился вперед, медленно передвигая ноги.

Байджану не понравилось поведение Джуманияза. Посмотрел на него с неприязнью, но ничего не сказал. Занятый своими мыслями, двинулся дальше, но следам Акджика.

Из пересохших, растрескавшихся губ Джуманияза и Акджика сочилась кровь.

Пусть преградил очередной большой бархан. Акджик еле полз по склону на четвереньках, Джуманияз видел, как он мучается, обессилевший, но не протянул руки, не захотел помочь.

Помог Акджику Байджан: опираясь, держась за него, Акджик смог взобраться по склону. Сверху они увидели впереди заросли саксаула. Сразу стало легче дышать, даже показалось, будто прохладой пахнуло в лицо.

— Кажется, счастье улыбнулось нам, — радостно объявил Джуманияз и запнулся. В нос ему снова ударил запах мертвечины — и тут же исчез. Был на мгновение, на один короткий вздох, но был, был проклятый запах! А потом исчез. И снова, сколько ни принюхивался Джуманияз, ничего он не чувствовал. Настроение его тут же упало, радости как не бывало, остались тревога, страх и безумное, звериное желание выжить.

Деревья саксаула давали хорошую тень. Акджик первым упал на песок, раскинув руки, тяжело дышал. Джуманияз, прежде чем сесть, тщательно осмотрел выбранное место, убрал сухие ветки, проверил: не затаился ли где скорпион. Сел, снял с пояса термос, сказал неприязненно:

— Каждый отхлебните по глотку. Только по одному.

Акджик схватил термос, глотнул, хотел глотнуть еще, но Джуманияз следил, тут же вырвал термос из рук.

— Кому было сказано, негодяй! Если так торопишься умереть, прикончу собственной рукой.

— Ну, убей, убей! Все равно собираешься уморить нас без воды!

Джуманияз промолчал, протянул термос Байджану, по тот отвернулся, не стал пить.

Все трое молчали. Джуманияз и Акджик вроде заснули. Байджан повернулся на бок — и вдруг увидел рядом голову змеи: пасть широко открыла, белели ядовитые зубы. Байджан протянул руку, схватил голову. Верно, когда-то змея была сильной и злой, а потом, похоже, встретила более сильного — дикобраза или ежа. И злейший ее враг напал, схватил змею за хвост, стал грызть. В отчаянных попытках спастись змея, наверняка, металась, хотела укусить, широко открыла пасть — и ударилась о колючки, а до тела врага так и не смогла достать. А еж, верно, продолжал грызть тело змеи — она не могла вырваться, спастись от острых зубов, и даже умереть сразу не могла, чтобы не мучиться, а металась, извивалась, билась о колючки.

И вот теперь от нее остались лишь два страшных глаза, раскрытая пасть с торчащими ядовитыми зубами — и больше ничего.

Байджану стало жалко эту высохшую голову, и впервые в жизни он пожалел змею. Ему даже показалось, что он слышит ее боль, и он поморщился, как от собственной боли.

Повертевшись некоторое время с боку на бок, Байджан наконец заснул.

Тогда тихонько поднялся Джуманияз, все это время старательно изображавший спящего. Посмотрев и убедившись, что его спутники заснули, обулся, проверил, хорошо ли закреплен термос у пояса. Осторожно ступая, отошел на несколько шагов, и тут же раздался голос Акджика:

— Стой, акга-джан, куда уходишь без нас! Ты что же думаешь, мы такие простаки? Я же знаю, что ты хочешь сбежать с водой, поэтому ни минуты не спал!

Джуманияз даже не остановился.

Тогда Акджик закричал, словно у него разорвалось сердце:

— Байджан, вставай, Байджан!

Джуманиязу в этот миг больше всего хотелось вернуться и кинуться на Акджика, задушить его.

Байджан проснулся.

— Наш акга хочет сбежать с водой!

Байджан, будто не слыша слов Акджика, смотрел в песок.

— Акга, наш старший акга хочет забрать воду и сбежать, он хочет, чтобы мы умерли от жажды, — растерянно бормотал Акджик, не понимая равнодушия Байджана.

А Байджан не сразу поверил, сначала решил, что Акджик просто шутит.

— Я притворился спящим… а он встал и пошел, — еще раз попытался объяснить Акджик.

Джуманияз не стал спорить, разубеждать. Однако, когда Байджан шевельнулся на песке, оценил его крепкую фигуру и неутомленный вид. Поразмыслив несколько секунд, он вернулся.

— Каждому по два глотка, — и протянул термос Акджику. Затем хотел передать Байджану, но тот снова отвернулся, не стал пить.

— Ты ему не верь, Байджан, он хочет погубить нас, лишить воды, — Акджик поднялся с места, перебрался ближе к пастуху. — Дай еще воды, хоть каплю! — и облизал потрескавшиеся губы.

— Воды? На! — Джуманияз показал ему кулак.

— Был бы нож, я б выпил твою кровь, проклятый! Дай мне воды!

Байджану стало жалко Акджика, он поднялся с песка. Положил руку на термос, где еще плескалась бесценная влага.

— Не трожь! — Джуманияз ударил его по руке.

— Ты же видишь — он не выдержит.

— Так брось его, если не выдержит.

— Он ведь умрет!

— Пускай умрет!

— Но он же — человек!

— Если человек — пусть будет сильным, как другие!

— Не у всех ведь силы равны!

— А не равны, значит, туда ему и дорога, пускай подыхает!

Байджан долго смотрел на Джуманияза — словно впервые увидел. Потом сказал:

— Дай ему воды.

Джуманияз все-таки открыл термос, дал один раз, глотнуть Акджику и снова закрыл.

— Еще дай!

— Нет.

— Я ведь тебе такое добро сделал!.. — и Акджик, собрав все силы, ударил Джуманияза кулаком в нос. Удар пришелся в цель, и из носа его потекла кровь, капли упали на песок.

Тогда он в бешенстве схватил Акджика за горло, начал душить. Байджан ухватил Джуманияза за руку, тот в ярости отшвырнул пастуха в сторону.

Байджан упал, вскочил на ноги и с разбегу ударил Джуманияза в бок головой. Он, задохнувшись, согнулся пополам, в глазах у него потемнело, он зашатался.

Байджан опустился на колени возле лежавшего на спине Акджика, приложил ухо к груди.

— Живой… — пробормотал он, и, подняв упавший на песок термос, дал несколько раз глотнуть Акджику.

Джуманияз меж тем пришел в себя, распрямился и, видно, еще не соображая толком что и как, что ему сейчас делать, не подобрав даже слетевшую с головы кепку, поспешно отступил, торопливо зашагал прочь. Взобравшись на небольшой бархан, остановился и, будто вспомнив о чем-то важном, начал спускаться обратно. По дороге подхватил увесистый обломок ствола высохшей акации.

Остановился перед Байджаном — тот помогал подняться Акджику.

— Отдай воду! Мозги выпущу! — заорал, подняв дубинку.

— На, подавись! — Байджан отбросил термос в его сторону.

Джуманияз схватил термос, встряхнул, услышал бульканье на дне и захохотал.

— Вырвался! Теперь я вырвался! — орал он во весь голос.

— Люди меня называют Акджиком, на самом деле настоящий акджик[11] ты, подлец! — плаксиво закричал шофер вслед уходившему с последним запасом воды Джуманиязу. — Вся твоя жизнь — подлые дела, негодяй, перед людьми выставлял себя порядочным! Байджана вместо тебя судили, он вместо тебя дает деньги детям Юсупа! Ты же говорил Байджану, что сам будешь платить, ему останется только относить!.. Байджан не согласился, сам тащит на себе оба дома, а ты и рад! Не засчитываешь в приплод двойняшек, потом мясо продаешь спекулянтам, негодяй!

Джуманияз не отвечал, наверное, даже не слышал криков шофера: обняв термос, он хохотал, ошалевший от радости.

Байджан, глядя ему в спину, тихонько говорил, словно самому себе:

— Брат… Ты же называл меня братом… Жестокость — это подло… Не ходи… Нет, ты не должен уйти! Стой! — закричал он. — Стон, Джуманияз! — А тот, крепко прижимая к себе термос, взбирался по склону бархана, даже не оглянулся. — Стой, проклятый! — Байджан в ярости схватил брошенную Джуманиязом дубинку и бросился следом за ним к бархану. — Стой!

Джуманияз услышал за спиной тяжелое дыхание, обернулся:

— Брось палку, нам с тобой хватит этой воды!

— Мне не вода нужна, твоя душа!

Джуманияз словно впервые увидел Байджана, товарища детских игр; удивленно оглядел с ног до головы, увидел горевшие яростью глаза, в них плескалась не только ярость — возмущенная совесть, увидел непреклонность воли — и понял:

— Брат, что ты! Что ты, мы ведь братья!

— Оставь слова, защищайся!

— Я не хочу состязаться в силе… — Джуманияз нащупал ногой обломок сухой ветки, глянул краем глаза — подходящая. Мгновенно нагнулся, схватил ее и бросился на Байджана.

Однако Байджан уклонился от удара, и промахнувшийся Джуманияз, увлекаемый силой инерции, упал, проехал несколько шагов вниз по песку.

Байджан сейчас мог ударить Джуманияза по голове, но посчитал это бесчестьем, и дал противнику подняться.

Теперь Джуманияз был внизу. Он поднял было свою палку, но пастух ударил раньше, раздался резким стук дерева о дерево, на Джуманияза посыпался песок. И в этот миг он снова почувствовал явный запах мертвечины. И не от песка, нет, не снизу. Он не мог выдержать — он должен был знать, откуда доносится проклятый запах, — завертел головой, но уже ничего не услышал, и снова поднял над головой свое оружие.

Байджан, смотревший на него сверху с презрением, тоже поднял свою дубинку.

Акджик, держась рукой за ствол саксаула, следил за ними издали. Не мог оторвать глаз от термоса, и единственной его мыслью было: "Хоть бы с Байджаном ничего не случилось…"

Новый резкий удар дерева о дерево заставил его вздрогнуть.

Когда крепкая ветка акации встретилась с сухой палкой в руках Джуманияза, та треснула, на голову завфермой посыпалась труха, будто кровь выступила на голове. Джуманияз понял, что дела его плохи: сухая палка не выдержит еще одного удара дубинки Байджана. Он прекрасно знал Байджана — и опустился на колени:

— Убей меня, убей!

— Обороняйся, негодяй!

— Нет, убей! — и разорвав на груди рубаху, на коленях пополз к Байджану.

— Вставай!

Джуманияз лёг, прижался к песку:

— Бей! Ударь по голове!

Байджан опустил было занесенную дубинку, молча прошел мимо Джуманияза, спустился вниз по склону.

Акджик поразился:

— Акга, почему не обрушил на его голову этот сук?

— Молчи, подонок!

— Ты у него хоть воду забери!

Байджан промолчал.

Джуманияз, увидев, что опасность миновала, вскочил на ноги и, все так же прижав к себе термос, начал взбираться на бархан.

И снова послышался запах смерти…

Байджан и Акджик еще долго сидели в тени саксаула.

— Может, пойдем? — Акджик с усилием поднялся.

— Подождем, пусть сядет солнце, определим путь по звездам, — ответил Байджан. Помолчал, потом объяснил. — Какой ты ни будь опытный, в жару любой человек может ошибиться в направлении. Появится перед глазами мираж — вот и собьет с дороги. А вечером прохладно, и воды не надо. Смотри, эти саксаулы очень крепкие, крупные, в глубине, где их корни, влажность больше. У меня есть с собой бумага, свернем трубкой, в середину — лист селина. Выкопаем яму, будем тянуть эту влагу через песок, селиновый лист влагу пропустит, песок — нет. В старые времена, говорят, люди так спасались, без воды обходились дней десять-пятнадцать. Джуманияз дурак, хотел задержать его…

Акджик плакал от радости, пытался обнять Байджана:

— Брат ты мой, дорогой акга-джан!

— Жук ты навозный, а не брат, вот ты кто! — Байджан брезгливо сбросил со своего плеча руку Акджика. — Отдыхай, вечером и ночью придется много идти.

Перевод С.Шевелева