Место встречи - Левантия

Третье сентября

Сентябрь 1946

Как-то Моня жаловался Арине на то, какие скучные у него друзья. На вечеринки они ходят поесть-выпить-поболтать-песни попеть — и все. А у него столько идей, столько мыслей.

Например, здорово было бы при входе вручать каждой даме накладные усы, а каждому мужчине — боа и губную помаду. Или, допустим, беседовать весь вечер только шекспировским слогом. Или…

Арина представила усы и Шекспира и решительно сообщила, что она в таком точно участвовать не будет. Предложила Моне попробовать себя в качестве клубного работника — такие передовые идеи на этой должности обязательно оценят.

На что Моня серьезно возразил, что усы и Шекспир вряд ли впишутся в план культработы ДК имени Дзержинского.

Но в этот раз Моня провозгласил: никакого балагана. Все будет серьезно, торжественно, а местами, возможно, даже печально.

— А в честь чего такие строгости? — украдкой спросила Арина у Шорина.

— Так окончание войны. Для Мони — самый важный праздник. Япония капитулировала. Личный День Победы.

Арина понимающе кивнула.

Так получилось, что она пришла раньше остальных. Но окно было открыто, а значит, гостей уже ждали.

День у Мони был выходной, Арина с утра его не видела, так что стоило найти его, хоть поздороваться.

В комнате его не было, на кухне тоже. Арина уже решила, что Моня, пригласив гостей, сам под шумок сбежал (либо готовит какой-то очередной масштабный сюрприз), как Цыбин в трусах и майке чуть не сбил ее открывающейся дверью «кельи».

— Милая моя, давай, не привлекая внимания, на выход. Это скучные люди, будут говорить только о поэзии… А завтра мы обязательно сходим в кино!

Моня за локоток вывел из своего убежища очаровательную девушку лет двадцати, не больше.

— Ох, Арина Павловна, вы уже пришли? — Моня повернулся к Арине и изобразил лицом умоляющую пантомиму., — Я буду буквально через пять минут.

— Не торопитесь, Мануэль Соломонович! Мы еще не закончили обсуждать последние творения имажинистов, к футуристам даже не приступали, так что времени еще вагон! — в тон ему ответила Арина.

Моня украдкой пожал ей руку — и скрылся у себя в келье.

Арина немного позавидовала Моне. Вокруг нее был мир из папиросной бумаги, который можно было прорвать любым неосторожным движением. А вот Монин мир был плотным, разноцветным — в нем были юные девушки, которых приятно водить в кино, друзья — любители поэзии, морские волны и лимонного цвета солнечные лучи.

Но ведь она знала, что война очень много отняла у Мони. Как он сумел удержать свой мир, не дать ему истончиться? Вот умеет человек быть счастливым.

Арина вышла в комнату, когда девушка, по ее расчетам, должна была уже уйти. В окне показались холеные сапоги Шорина.

Разумеется, собеседник из него так себе, но Моню он знал лучше любого — так что можно было хоть попытаться его расспросить.

Арина вылезла из окна, делая вид, что просто решила покурить на свежем воздухе.

— Тоже поэзию не любишь? — спросил Шорин многозначительно.

— А ты откуда про поэзию знаешь? — усмехнулась Арина.

— Да тут каждую неделю, а то и чаще выбегает какая-нибудь юная дева с криком, что не готова тратить свою молодую жизнь на обсуждение Левантийской поэтической школы. А я видел, как Моня вокруг тебя на пляже увивался. Но учти: раз начал про «поэзия — это скучно» — все, любовь ушла.

— Не, я покурить. Муза сбежала чуть раньше. Тебе никогда не говорили, что о некоторых вещах лучше не говорить посторонним?

— Ну какая ж ты посторонняя? — искренне удивился Шорин. — И я не чтоб насплетничать. Просто если он тебя бросил — ты же переживать будешь. А он такой… Легкий. А ты вот не такая.

— Давыд! А ты — легкий?

— Да не знаю. Я по-другому легкий. Вот просыпаюсь — и думаю, а есть ли я вообще. Раньше я был такой весомый, всем нужный, на мне Родина держалась… А сейчас — фантик конфетный. Дырка от бублика. Легкий…

Арина с интересом посмотрела на Шорина. Он, кажется, прочел ее мысль. Ей хотелось рассказать Шорину про то, как чувствует себя она… А как? Арина удивилась — она представляла себе тонкий бумажный мир, космическую пустоту за его тоненькими стеночками, но совершенно не представляла себя. Какая она? Легкая? Тяжелая? Холодная? Горячая? Большая? Маленькая?

Но договорить им не дали — из окна замахали, мол, вечеринка начинается.

Среди гостей Арина заметила Васько и удивилась. Она понимала, что раз он теперь при Даше — то как бы входит в их компанию. Но все равно ощущала его человеком «не своего круга». Хорошим, приятным коллегой, милым человеком, но не своим.

Добрый Ангел называл Васько за глаза «своей личной машинисткой» и утверждал, что единственная задача Николая Олеговича — набивать на допотопном «ремингтоне» с ятями все те сведения, которые Ангел притаскивает ему в клювике. Арина окорачивала юного нахала, напоминала, что Николай старше по званию и по должности, но в душе была с ним согласна.

Васько звезд с неба не хватал. И был очень тихим — то ли заикания своего стеснялся, то ли просто не любил праздную болтовню.

А тут вон, сидел, примостившись на подлокотник Дашиного кресла, торжественный, даже в галстухе.

Остальные выглядели какими-то немного смущенными.

Моня вышел к гостям — и Арина присвистнула. Такого иконостаса она, признаться, никогда не видела. Одних Красных Знамен — три штуки. А уж по медалям «за взятие» и «за оборону» можно было изучать географию.

— Хочу попросить прощения у всех женщин, на грудь которых имел неосторожность пялиться. Кажется, я понимаю, что вы испытывали, — вздохнул Моня, немного покраснев, но явно не без удовольствия, — в общем, если вы мне позволите снять пиджак со всей этой мишурой, буду благодарен.

Общий смех был воспринят как разрешение, и пиджак перекочевал на вешалку.

Моня по традиции представил каждого из присутствующих. Отдельно задержался на новеньких, в том числе на Васько.

— Дорогие новички, так как праздник мой, первый тост мне говорить как-то неудобно. Так что прошу желающих.

Все трое спрятали глаза. Но тут Васько невнятно вскрикнул — Арина видела, как Даша толкнула его в спину.

— Коля? А давай, скажи, — кивнул ему Цыбин с улыбкой. Васько встал и поднял стакан.

— З-з-з-з-з-за.. — начал он, мотнул напряженно головой, попытался еще раз начать, потом вздохнул, отхлебнул из стакана и продолжил уже бодро: — За то, чтоб косоглазые больше к нам не лезли.

Шорин зло посмотрел на Васько и с грохотом поставил стакан на подоконник.

— Извините, за такое пить не буду.

Раздался шум опускаемых стаканов. Почти все присутствующие отодвинули от себя коньяк — и теперь смотрели на Николая.

— А что? Что я такое сказал? — Васько удивленно оглядывал присутствующих.

— Это Левантия, детка. Привыкай, — улыбнулся Цыбин, — здесь так не принято. Вот эти все «узкоглазый», «черный», «носатый» — это ты в своей столице оставь. Мы так не говорим. Ты вообще знаешь, кто такие левантийцы?

— Ну, жители Левантии…

— Если в словаре посмотришь — получится что-то типа католиков, живших в Средневековье на Ближнем Востоке. Ну и их потомков. Знаешь, при чем тут мы?

— При чем?

Цыбин начал рассказывать, элегически глядя куда-то в пространство.

Все началось с трусоватого фаворита Анны Иоанновны, наотрез отказавшегося исполнять приказ императрицы и ехать строить новый город у моря, в местах окраинных, диких, полных лихим народом.

В назидание трусу Анна Иоанновна послала туда подарок фаворита — Сильвестра Пиццекато, шута, лично захваченного им у турков. Который, кстати, и был потомком левантийцев, хотя сам не очень понимал, что это значит. Но очень это слово любил.

А тот возьми — и справься. Город, конечно, получился дурацкий — был бы Сильвестр генералом — оказался бы генеральский, — но милый.

Было в нем все: итальянские уютные дворики и турецкие кривые переулки, белые церкви и синие минареты, северные березы и южные платаны.

И люди в этом городе поселились такие же пестрые. Самые странные смеси кровей текли в их венах. А уж в венах их потомков… Порт, где девушки красивы и темпераментны, а ночи темны, привлекал одиноких моряков со всего мира, добавляя новые оттенки кожи, разрезы глаз и акценты в левантийскую толпу.

И гордились левантийцы своими пестрыми предками, каждый помнил имена и происхождение пращуров если не до Адама, то хотя бы до основания Левантии.

И когда в Левантию пришли Советы и стали выдавать какие-то бумажки с графой

«национальность», начался самый цирк. «Мама гречанка, наполовину шведка, отец — румын, по маме — калмык» — далеко не самая странная генеалогия из тех, с которыми пришлось столкнуться товарищам комиссарам.

А потому главный советский начальник сперва ушел в запой на неделю, а потом велел вписывать во все документы национальность «левантиец». Так и повелось. Даже фашисты не смогли вычленить среди левантийцев евреев, цыган и прочий «генетический мусор» — а потому вешали всех без разбору.

— Так что вот так, Коля, — подытожил Цыбин. — Если спросить — тут каждый, как ты выразился, «косоглазый». Или очень обязан какому-нибудь «косоглазому». Вот я, например, хожу на двух ногах только благодаря доктору Цою, вполне, как ты выразился, косоглазому.

— А моими боевыми товарищами были китаянка Ли Тао Лун, казашка Алия Абжанова и Юрка Охлопков, наполовину бурят.

— У нас в госпитале все держалось на Баймуханове и Байгирееве. Фельдшеры, казахи, не однофамильцы, — улыбнулась Арина.

— А я на четверть калмык, — поднял стакан Илья, кудрявый мужчина в очках слева от Арины.

— А я…

— А у меня…

Со всех концов стола посыпались какие-то истории, байки и рассказы о родственниках.

— Вот за это и выпьем, — радостно предложил Моня и залпом влил в себя коньяк.

Зря Моня пугал — ничего особо торжественного и печального в тот вечер не было. Все почти как обычно — разве что чуть меньше джаза и оперных арий.

Завели патефон. Гриша, один из завсегдатаев Мониных посиделок, уже не слишком трезвый, поставил первую попавшуюся пластинку и уронил на нее иглу. Раздалось хриплое:

Soldaten wohnen Auf den Kanonen

Vom Cap bis Couch Behar.

Wenn es mal regnete

Und es begegnete

Ihnen ‘ne neue Rasse’ne braune oder blasse

Da machen sie vielleicht daraus ihr Beefsteak Tartar.

Все, кто находились в комнате, замерли — и посмотрели в сторону патефона. Гриша, сидя в той же позе и не меняя выражения лица, снял пластинку с патефона, кинул об пол и раздавил каблуком.

— Я понимаю твои чувства, но это был марш из «Трехгрошовой оперы». Про Индию. В очень неплохом исполнении, — вздохнул Цыбин, подметая осколки.

Гриша только пожал плечами.

— Вот мы тут празднуем окончание войны, — сказал кто-то срывающимся высоким голосом, — а ведь, получается, война еще не закончилась. Раз мы все вот так реагируем.

— Пафоса, конечно, многовато, но по сути верно, — задумчиво произнес Моня. — Вот для меня война закончилась третьего сентября. Я спал, меня товарищ, Коля Гуляев, сапогом по спине разбудил. Я ему, мол, какого черта — а он мне: «Война закончилась!» И водки дает. А зачем мне водка-то, я и так счастливый, как не знаю кто. Мир вокруг вдруг ожил… Как будто смотришь кино, а оно вдруг цветное стало. И цвета такие яркие… В общем, у меня так.

И все начали рассказывать свои истории. Кому-то довелось расписаться на Рейхстаге. Кто-то ощутил неминуемую победу еще весной сорок четвертого, когда румын выгнали из Левантии. Кого-то выпустили из концлагеря. Наконец, остались только двое — Арина и Давыд. Они сидели рядом — и Цыбин глянул на них.

— У меня очень не к столу, — смущенно сказала Арина.

— Я сейчас умру от любопытства. Вы посмотрите — эта прекрасная во всех отношениях дама вчера за обедом рассказывала мне подробности вскрытия трупа. А теперь говорит — не к столу. Я просто не представляю, что это должно быть! Рассказывай! Готов лично извиниться перед каждым, кому эта история испортит аппетит.

— Давай потом…

Моня не стал настаивать. Но когда позже оказались на кухне втроем — Арина, Моня и Давыд, все-таки попросил рассказать.

— Дурацкая история. Понимаешь, люди сердцем победу чуяли а я… извините, задницей.

Мужчины засмеялись от неожиданности.

Арина смотрела на них и чувствовала — они поймут. И рассказала про маленький румынский городок, где их госпиталю, привыкшему к поездам и палаткам, отвели аж целую частную больничку. Где было чистенько, светло и даже медикаменты не разворованы. Это когда они уже привыкли, что даже самые простые вещи — бинты, вату, йод — надо экономить. А тут — все есть, все на месте.

И вот Арина поинтересовалась у одного парня из хозчасти, а где выкопана яма. Важная вещь — народу много, если быстро не выкопать — все вокруг загажено будет. А он засмеялся — и отвел ее прямо в больничке этой в теплый кафельный сортир. С водой из труб, с лампочкой под потолком, с мягкой бумажкой в ящике. И с крючком на двери. Самым настоящим. И вот села Арина, а там — сидение деревянное, теплое.

У нее тогда аж истерика случилась. От переизбытка эмоций. Вот такая глупость невозможная.

Арина замолчала и спрятала глаза. Что Моня, что Давыд рассказывали о войне мало, сводили все к шуточкам, но все равно — то, что удавалось узнать, было такое… Настоящее. Страшное, за пределами представления Ординарного. А она тут — про сортир. Сейчас эти двое брезгливо скорчатся…

— А ты спрашиваешь, Давыд, что я так дорожу шелковыми носками. Вот ровно поэтому, — улыбнулся Моня, — потому что они — из нормальной жизни. И ты кофе пьешь по две чашки за день по той же причине. Или нет?

Шорин улыбнулся и закивал.

Разошлись уже совсем поздно. Арину, как всегда, провожал Шорин.

— Значит, говоришь, Моня за мной ухлестывал? — Арина до сих пор не могла поверить.

— «Ах, сними сапожки, пусть тебе прибой поласкает босые ножки!» и все такое. Если это не ухаживания, то я не знаю…

— Ой, Давыд, ты же знаешь Моню лучше меня. Он машинально начинает ухаживать за любой дамой от пятнадцати до девяноста, что оказалась в поле его зрения. Ну, и за тобой заодно. А может, это у вас роман? — добавила она ехидно.

— То есть вы не пара? — уточнил Давыд, пропустив колкость мимо ушей.

— Не-а. Абсолютно.

Судя по всему, Давыд изобразил что-то лицом, то ли крайнее удивление, то ли радость — Арина не видела в темноте. Самой ей от этого дурацкого разговора стало вдруг легко и весело.

Давыд подождал, пока Арина откроет дверь своего кабинета. Дело было небыстрое — старый капризный замок отказывался подчиняться.

— Давай помогу, — Давыд взял у Арины из руки ключ.

— Ты не сумеешь, тут подход нужен.

— Сейчас разберусь. Ага, тут поднажать, здесь приподнять… Давыд нажал на дверь — и она открылась.

— Скажи честно, это ты наколдовал?

— Взлом с применением Особых способностей — это статья. Ты меня за жулика не держи. Просто подход нужен. А что у тебя руки такие холодные? — спросил он, передавая ключи.

— Не знаю. Уже года четыре согреться не могу. Все время мерзну.

— Дай погрею.

Он не стал дожидаться ответа, а погрузил ее ладони в свои.

Арина почувствовала сначала уколы, как от слабого тока, а потом — тепло. Оно проникало в каждую клеточку тела, обволакивало, пьянило. Она подняла голову, чтобы посмотреть на Шорина, поблагодарить его, но в этот же момент он наклонился — и их губы коснулись друг друга. Они отстранились испуганно, но потом вновь прижались друг к другу губами.

— Девочка, с огнем играешь, — прошептал Давыд через вечность, переводя дыхание, — я не смогу остановиться.

— Не останавливайся, — выдохнула Арина и сама потянулась к его губам. Старый диван жалостно скрипнул, когда они почти упали на него.

Арина потом совершенно не помнила, что было и как это было. Помнила только, что вдруг оказалась в своем теле, почувствовала, что вот эти руки, ноги, все остальное — это она и есть. Живая. Настоящая. Очень счастливая.

А потом они бесконечно долго лежали обнявшись.

— Прости, — голос Шорина звучал хрипло, как будто он до этого лет сто молчал, — мне показалось, или ты была…

— В моем возрасте это называется «старая дева».

— И как, стоило оно того?

— Вполне.

— Тогда повторим?

И он властно привлек ее к себе.

— Извини, вот теперь я точно должен идти, — сказал Давыд где-то через час, с удовольствием наблюдая, как Арина курит, сидя на окне.

Она ощущала, что движения ее изменились. Что теперь они стали — ее движениями. Ее руки подносили сигарету к ее рту. Ее легкие вдыхали дым. Как будто после долгого отсутствия она вернулась домой. В себя.

— До завтра, — прошептала она Шорину.

Первый раз в Левантии ей не страшно было засыпать.