Мечи Эглотаура. Книга 1

Глава 23. Пьянка в Квартале Ювелиров

Выбравшись на большую улицу, я остановился в задумчивости, куда направить стопы, дабы вернуться в «Корчму». Получить внятный ответ от прохожих не удалось, их смущал мой весьма непрезентабельный внешний вид. Раз пять приходилось сворачивать в переулки, завидя где-то вдалеке стражей порядка, спешащих навстречу… Общение с ними явно не доставило бы морального удовлетворения.

В конце концов, спустя несколько часов, когда уже наступили поздние сумерки, и я окончательно заблудился в габдуйском лабиринте, донесшиеся издалека вопли радости и крики восторга, а также смех и песни возродили уже угасшую было надежду. Я поспешил на шум, и через несколько минут начал узнавать местность; причем я явно уже неоднократно проходил здесь в ходе бесплодных поисков. О, сколь же близок был к искомому! Увы, коварное свойство лабиринта — сбивать с пути истинного на ложный, отвращая взор манящими искусами поворотами…

На улице рядом с «Корчмой» было людно, весело, горели костры, огни же фонарей погасили — дабы создать особую атмосферу. Тут смеялись, танцевали, пели на непонятном языке… Среди присутствующих я разглядел не только людей, эльфов и андроидов — последние были чем-то неуловимо похожи на Андро, — но и гномы, карлики и прочие мелкие любопытные твари присутствовали здесь, как и представители более крупных народов. Например, горный тролль, очень похожий на Камня, трактирщика из Брачика. Возможно, это он и был, а может, и нет — все представители других рас настолько похожи друг на друга для нашего глаза, что, не являясь их сородичем, почти невозможно уловить различия. Дварф со скверным характером также крутился в толпе, портил всем настроение; впрочем, подвергшиеся его экзекуции не расстраивались, а просто не обращали никакого внимания на Грана, чем он был весьма разочарован, а потому вид имел кислый, унылый и исключительно колючий.

Вместо одного из костров на земле расположился Серот. Он крутился на месте подобно танцору диско, весело взрыкивая на нападения местных ребятишек, и обдавал их несильным жаром из пасти. Время от времени же выпускал длинную струю огня, отчего дети с визгом и хохотом рассыпались в стороны.

У двери в «Корчму» меня остановил дюжий детина. Будучи озадачен моим видом и настойчивостью, с которой я пробивался внутрь, он попытался все же не пустить… Но, пресыщенный произошедшими событиями, я оставил его отдыхать рядом с дверью, у стены, а сам наконец пробрался в помещение.

В «Корчме» тоже было тесно, шумно и весело. В воздухе витал сложный аромат пива, вина, крепкого самогона и дыма от жаровен, которые, кстати, стояли в углу в количестве трех штук, украшенные почти готовыми, подрумянившимися поросятами.

Лиллианн уже подоспела ко мне и с некоторым недоумением оглядывала. Я хотел что-то сказать, оправдаться, но она только покачала головой и изящно указала на лестницу в конце зала. Я кивнул и потопал туда. Лиллианн же подозвала служанку и отдала какие-то распоряжения.

В противоположном конце зала концентрация народу была наибольшей, и по доносившимся оттуда знакомым звукам я заключил, что Лем, как всегда, собрал аудиторию и сейчас рассказывает очередную небылицу из жизни. Жуля, скорее всего, среди слушателей. Захотелось тоже послушать, но сперва следовало привести себя в порядок.

Поднявшись в комнату, я сбросил грязную, прожженную в некоторых местах, засаленную одежду. Раздался стук в дверь. Это служанка принесла горячую воду в ведрах, за что я ее сердечно поблагодарил… Ванна нашлась тут же, за перегородкой, и в течение пяти минут я предавался блаженству, намокая, а следующие десять — тщательно драил тело, смывая признаки не только сегодняшних бурных похождений, но и предыдущих нелегких дней.

Завершило штрих бритье щек и подбородка, после чего я вовсе почувствовал себя обновленным, едва ли не заново рожденным в свет. Да что говорить, всего две с половиною недели от роду — совсем младенец…

Приведя себя в порядок, я спустился вниз. Там уже произошло четкое разделение на группки — одна веселилась на улице, прыгая через костры, другая — там же, но в стороне, мерно попыхивая курительными трубками и ведя философские беседы; еще одна группка слушала Лемовы побасенки, а четвертая — самая многочисленная — околачивалась у столов с едой.

Разумеется, в первую очередь я присоединился к ней!

Еда… Как много в этом слове звучит, всего в трех буквах скрыта бездна смысла, эмоций, переживаний, чувств… В полной мере ощутить все его очарование можно, только как следует предварительно оголодав, что я и успешно сделал за прошедший день.

— Набрались впечатлений? — спросили справа. Я обернулся. Сверкая ярко-рыжей шевелюрой, Андро намазывал на толстенный кусок хлеба не менее толстый слой масла. — Добрый вечер.

— Да, добрый вечер. Впечатлений действительно много, и не все из них, я бы сказал, мне по душе. Однако из увиденного в конце концов должна сложиться четкая картина, не так ли?

— Не так, — Андро распахнул пасть и махом отправил в нее бутерброд; тот исчез со странным гулким звуком, словно водоворот схлопнулся. Я зачарованно проследил за исчезающим кончиком и поежился. Вот бы тоже научиться! — Увы, не так. Многие из нас полагают подобным образом, но вот на смертном одре… простите, смертном конвейере они понимают, что четкой картины просто не существует.

— Но это касается глобальных вещей, — возразил я. — Определенного мировоззрения, претендующего на всю полноту видения, действительно невозможно достичь. Однако относительно каких-то сиюминутных положений, действий, событий есть вероятность познать всю подноготную происходящего до мельчайших подробностей. Скажите мне, что это не будет четкой картиной.

— Не скажу, — покачал головой Андро. — По одной простой причине. Вы видите подноготную со своей точки зрения. Для вас картина и в самом деле будет четкой. Но другой узрит нечто совершенно иное, и для него это иное, возможно, явится не менее отчетливо. Таким образом, имеем два истинных мнения. Какое из них имеет право существовать, а какое — нет?

— Оба? — предположил я.

— Полагаю, так. Но в то же время, разве не будет отрицать одно из них другое?

— Необязательно.

— Да, необязательно. Но, увы, не всегда. И когда два истинных мнения вступают в противоречие, наступают времена разрушительных процессов. Приведу не самый правильный, зато очень актуальный пример. Горы Махна-Шуй имеют, скажем, мнение, что они якобы должны находиться на своем месте еще долгое время. С другой стороны, магма Земли не согласна. Обе точки зрения одинаково правомочны — горы правы, потому что они здесь стояли долго и способны делать так еще дольше; магма же справедливо считает, будто долгие застойные процессы приводят к деградации. И вот обе точки зрения вступают в противоборство, в результате чего имеем извержение вулкана и землетрясение, один из великолепнейших древних городов на грани гибели, населения целых городов сдвигаются с обжитых мест. Скажите мне, что это процессы не разрушительные.

— Не скажу. Согласен.

— Увы, кроме двух упомянутых точек зрения есть еще бесчисленное множество иных — принадлежащих жителям покинутых городов, загубленным духам, элементалям, растениям и животным. И все противоречат друг другу, хотя каждое имеет право на существование и каждое верно! В результате имеем некую катастрофу локального — заметьте, всего лишь локального! — масштаба.

— Что же может привести к глобальному? — спросил я, так как Андро явно вел разговор к этому.

— А вот вопрос, над которым уже многие века бьются философы. — Гомункулюс соорудил еще один колоссальный бутерброд, моментально исчезнувший в утробе. — И за все время споров так и не пришли к единому выводу. Здесь мы также видим пересечение различных взглядов. Бывало, что несхожая позиция приводила к войнам. Например, Кагурская война позапрошлого века, которой, кстати, посвящены «Скорбные записи» знаменитого Эа, родилась из спора двух философов, приверженцев разных верований, по поводу первородства божества.

— В чем же тут глобальность? — не уловил я.

— Весь фокус в том заключается, что проблема, в принципе, ничтожна. А вот результат оказался настолько ошеломляющим, что в течение тридцати лет весь мир приходил в себя. Все расы участвовали в военных действиях, ведшихся на территориях двенадцати государств. Здесь мы также видим относительность причин. Если бы реакция мира на спор гор и магмы оказалась эквивалентной несогласию двух философов, Вселенная уже развалилась бы на кусочки.

Андро разлил по бокалам вино.

— Впрочем, что мы о столь сложных материях разговариваем в эти веселые часы? Философические беседы пристало вести в тесной комнате, утопающей в смрадном дыму. Когда собираются несколько человек и начинают обсуждать вселенские проблемы, вот тогда-то и рождаются порою столь замечательные мысли, кои никогда не смогут появиться на свет в окружении уюта, роскоши и довольства. Посему давайте примем участие в развлечениях.

С этими словами мы выпили, после чего мой рыжий собеседник поклонился и отошел. Я же, держа в руке бокал с ароматным вином, побрел к кучке зрителей, которым еще не надоел голос Лема.

Жуля действительно оказалась среди них. Я осторожно протолкался к ней и присел рядом; толпа с недовольным шепотом пропустила. Жуля, увидев меня, улыбнулась и взяла за руку; я же понял, что успел по ней соскучиться. Это оказалось здорово — сидеть рядом с любимой, держась за руки, и слушать мерный глас поэта.

Вслушавшись в рассказ, я, однако, похолодел…

— Приходул в однажде веливый Антор в едино корулиавство глюкагенное, — баял Лем. — Вповседе огони взгарывают, человечесы радостливо крикают, по всемам виднать, пороздарник у самам што ни на есмь активстве. Завзвидели Антора веливого пороздарнствующие, призналстили, окружствили восторжественно, сподхватили да под псевдоподии бялые, и ко корулу местнствующему глюкагенному привзвели. Корул, знамо, тожно Антора призналстил.

«Здравен будьствуй, Анторище, — гласнул корул. — Множкая осеня тоби да восприветствует радостливо.»

«И тоби поздоровству, — молванул Антор. — Звини як не заходул враньше. Не можствовал.»

Я потряс головой и замычал. Ничего не мог понять, но ясно вспомнил Бодуна, который таким же тоном повествовал ту же самую историю. Почему-то стало очень тревожно, едва ли не страшно… Бокал выпал из руки и разбился, я не успел его подхватить.

— Чтой случалснось? — тревожно спросила Жуля, приметив мое странное состояние.

Взвыв от ужаса, я вскочил и бросился на улицу. Снова продираться сквозь толпу оказалось не в пример труднее, к тому же меня окружал странный вязкий туман, в котором гулко отдавались негодующие голоса окружающих.

Выбежав наружу, я прислонился к стене и постарался глубже дышать. Полегчало. Держась за стену и ковыляя, я зашел за угол; там меня скрутило как следует, только и успел увидеть, как земля несется навстречу.

Прорвавшись сквозь толпу, из «Корчмы» выскочила Жуля. Она бросилась ко мне, подставила плечо, помогая встать. К нам уже спешили Серот и Андро, приметившие мое незавидное состояние.

Издалека донесся утробный бас: «Уй-юй-юй, Анторище, — взвавил корул. — Убюри своя ногарик! Твоя отдавнул моя стопарик. Смилостивлуйся!»

Похоже, кроме меня, никто его не слышал. Я застонал и сжал уши ладонями. Жуля требовательно что-то спрашивала, но я не слышал, что.

Андро встревоженно убежал, Жуля повела меня к скамье, на которую я плюхнулся подобно мешку с неведомым содержимым. Стоило больших усилий не сползти на землю, но как-то удавалось удержаться.

Вместе с Лиллианн вернулся гомункулюс. Видимо, обсуждая мое состояние, они возбужденно спорили, потом хозяйка послала мальчишку в «Корчму», тот вернулся с графином, из которого мы с Андро пили вино. Лиллианн смочила палец в вине, лизнула, сморщилась… Ее лицо стало вдруг чрезмерно строгим, непроницаемым, но я почему-то понял, что она в ярости.

«Вота в таке и ушелствовал Антор веливый изо корулиавства глюкагенного, уносимши со собственногой усю казначейственную содержимость», — донеслось отрывисто… И вдруг все оборвалось. Словно включили свет — окружающее проявилось с обычной четкостью, гул исчез, тягучая боль внутри прекратилась… Я смог нормально усесться на скамью и наконец услышал всполошенные разговоры.

— Да и наши не могли! — убеждал Андро. — Зачем нам это нужно? Мы же невосприимчивы к органическим ядам.

— В своих людях я уверена, — задумчиво проговорила Лиллианн. — Значит, кто-то со стороны. Но кто?

— Ага, а вот и ты! Приветик, Хорсец! — заорал Серот, увидев, что я пришел в себя. Я поморщился под всеобщим вниманием.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Лиллианн, кладя ладонь мне на лоб. Жуля прижалась сбоку и обняла.

— Спасибо, вполне сносно… Но что это было?

— Кто-то отравил все вино в «Корчме», — сказал Лем. — И довольно сильным ядом. К счастью, никто не успел выпить, кроме вас с Андро. У Андро естественный иммунитет к отраве, а ты оказался невероятно устойчив. Другой бы уже откинул копыта.

Меня затрясло в нервном смехе:

— Вот что значит много пить! Глядишь, так и мир когда-нибудь спасу… Хе-хе-хе…

— Сейчас важно другое, — Лем наморщил лоб. — Кому потребовалось подвергнуть смертельной опасности несколько десятков гостей Гильдии? Ведь кроме гомункулюсов, яд подействовал бы одинаково на всех остальных — со смертельным исходом. Был бы знатный морг…

— Мои люди тут ни при чем, — решительно отрезала Лиллианн. — Категорически.

— Да и мои соплеменники тоже не станут такого делать, — заметил Андро.

— Кому это может быть выгодно? — начал допытываться Лем…

Но мне стало тошно от подобных высокомудрых бесед и, извинившись, я поднялся и проследовал в «Корчму», где нынче царили суматоха, бардак и неразбериха.

Я поймал первого попавшегося слугу.

— Принеси выпить, а…

— Сэр, но ведь вино все отравлено!

— Я разве сказал «вина»? Пиво есть тут? — Слуга закивал. — Пиво будешь? — спросил я у Жули. Она нехотя кивнула. — Пиво неси. И побольше, пьянствовать стану!

Слуга притащил большой кувшин и две кружки. Усевшись за ближайший свободный столик, мы с девушкой начали уговаривать емкость… Уровень жидкости в ней быстро понижался, а я ощущал себя все лучше и лучше. Хоть и не люблю пиво, терпеть не могу, — но характер-то бороть надо… И я уже добился больших успехов в этом деле.

Когда в голове зашумело, я дал себе установку не пьянеть больше определенного уровня. Жуля же на такое способна не была, и пиво подействовало на нее сильнее. Мне стало стыдно. Я подхватил ее под руку и потащил на улицу.

— Давай танцевать, — сказал я.

Жуля засмеялась и согласилась.

Это были мои первые танцы. Это был мой первый танец. Я прислушивался к странным ощущениям в себе и ничего не мог понять…

После быстрых, зажигательных плясок наступало время медленных, изящных движений, часть из которых необходимо проделывать в обнимку с партнером, чему ни я, ни Жуля не противились. В такие моменты во мне поднималось что-то светлое, мощное, требовало выхода наружу; тогда я крепко прижимал девушку к себе, ощущал ответный ход и чувствовал себя вполне счастливым… Оркестр играл просто прекрасно, мелодии лились под небом, зачаровывая; и в звуках музыки оставались только мы вдвоем, а весь остальной мир — исчезал.

Когда наваждение кончилось, вместе с мелодиею, — оркестр решил передохнуть, — Жуля стояла и глядела на меня сияющими глазами, лицо словно светилось… Я вдруг понял, что так сильно люблю эту славную девочку, что весь мир не сможет стать помехою…

Обнявшись, мы пошли в «Корчму». Суматоха уже улеглась, посетители успокоились, даже обсуждения виновников и способов их наказания закончились — гости и хозяева не хотели портить праздник. Добрая половина присутствующих внимала молчащему Лему, другая половина завершала беседы, собираясь последовать примеру первой. Лем, правда, не совсем молчал — он степенно прокашливался, настраивал инструмент и многозначительно вращал глазами.

Мы с Жулей тихонько пробрались к ближайшему столику, за которым оказались свободные места.

— Не занято? — спросил я.

— Какого хрена? Конечно, не занято! Кидайте свои задницы и готовьтесь слушать, как дурак!

Я обомлел. Грубиян повернул голову, и я встретился взглядом с Ровудом.

— Здорово, Хорс. Здорово, Жюли. Давайте, давайте, нечего лыжи давить, в ногах правды нет, как дурак.

Я машинально сел. Смутившись, рядышком присела Жуля. Она казалась обеспокоенной соседством со столь неординарной личностью, как Ровуд, но не принять приглашение стало бы оскорблением.

— Вот я и в Габдуе, — заметил Ровуд. — В этом мрачном, дерьмовом, как дурак, сером городишке.

— Да, я вижу…

— Что видишь, что городишко дерьмовый?

— Да нет, я вижу, что ты здесь.

— А, это-то я и сам вижу. А также вижу тебя. А чтой-то ты до сих пор не в Райа? На местных шлюх засмотрелся, как дурак?

— Нет, экзамены сдавал, — холодно ответил я. Впрочем, Ровуда это не смутило, слишком он оказался непробиваемый.

— Экзамены — это хорошо, как дурак. И как сдал?

— Получил Пятую Ступень Познания, а затем какой-то варвар вышиб из меня дух.

— Не дух вышиб, а дерьмо. Сейчас, с меньшим количеством дерьма внутри, будешь его меньше распространять, как дурак.

— То-то я вижу, из тебя его ни разу не выбивали, — съязвил я.

— Из меня-то? Из меня столько всякой дури в свое время вытрясли, что я не знаю даже, где дерьмо, где кишки. А где прочая хрень.

Жуля умоляюще смотрела на меня, в глазах читалась просьба прекратить сквернословие. И я хотел уже одернуть зарвавшегося поэта, когда вдруг в нашу перепалку ворвался глас начавшего говорить Лема.

— Нынче тревожные времена, — проговорил менестрель. — За последние месяцы случилось много такого, что не случалось ранее, но было предсказано давно. Это плохой признак. Мы собрались сегодня по приглашению Гильдии Гомункулюсов на праздник, и большое им за это спасибо. Однако, не боясь испортить торжество, я все же не стану сейчас вещать об очередных героических похождениях Антора Великого. Хотя многие из вас, чую, именно таких рассказов от меня ждут.

Несколько дней назад началось извержение Мурфи. Оно продолжается до сих пор, хотя уже не так сильно, как в самом начале. Появилась надежда, что Куимияа удастся спасти. Однако эльфийская столица засыпана пеплом, и на восстановление порушенных строений уйдет немало времени. Здесь тоже я вижу осуществление древнего пророчества Гилтониэль Хайабиирт: «Быть ему порушенным, и буде восстановлен он быть — избегнуть беды большой». Пророчества, однако, всегда грешат неопределенностями и неточностями. Как правило, мы влагаем в них смысл лишь тогда, когда событие, ими предсказанное — или предположительно предсказанное — произошло. Но никогда, никогда, никогда мы не можем быть до конца уверенными в том, что истолковали речение верно, что не может быть другого его осуществления, еще более верного сказанному, нежели предполагаемое.

Я расскажу вам небольшую историю. Короткую историю, если быть точным. А еще точнее — вовсе даже не историю, но легенду, миф. Сказку о несбывшемся. Пророчество, если хотите. Это древний текст, он восходит к временам, знавшим еще мир до Ионафат, Империи Эльфов. К тем дням, когда Харт был пока всего лишь известным героем, но еще и не помышлял об императорской короне.

Долгие годы, столетия, тысячелетия текст был забыт, похоронен в грудах свитков. Ныне он неизвестен никому, кроме меня. С этого вечера его содержание раскроется многим. И здесь я тоже вижу определенное исполнение пророчеств, ибо сказано, что «не слышанное услышится, и небывалое — сбудется».

Лем тронул струны, начал их перебирать. По зале поплыла грустная мелодия, красивая, но временами обрываемая резким диссонансом. Голос изменился, стал напевно-торжественным.

— Бродил Охважный Туй по Запредельным землям, бродил, взывая к духам и богам: «Да не оставьте меня в неведении!» Но молчали боги, свысока глядя на тщеты смертного.

Долгие годы дороги преодолел Охважный Туй, но достиг преднебесных чертогов, и снова взывал: «Да не оставьте меня в безмолвии!» Но и тогда молчали взываемые, все так же презрительно глядя на него.

И до врат небесных добрался Туй, и стучал в них, но стражи оттолкнули его. И снова звал Туй духов, снова звал богов: «Да отзовитесь же!» Молчание было ему ответом.

Тогда понял Туй, что не дождется внимания, и что нужно его самому добывать. Расправился Охважный Туй со стражами, и разбил врата, и вошел в сады, и прошел по тропе, цветами усыпанной, до самой беседки, в которой боги сидели и дела обсуждали.

И сказал он им: «Слышали ль вы меня?»

Поднялся в гневе первый бог и так ответил, грозно сверкая очами и потрясая жезлом: «Да, смертный, мы слышали тебя! Но кто ты такой, чтобы требовать от нас чего-то? От дел великих отвлекал ты нас, и за то вечное тебе проклятие. А теперь покинь сии места, не мешай нам долее.»

А все остальные боги согласно закивали.

Погрустнел Охважный Туй, приуныл. Но ненадолго. Вскинул он гордо голову и смело сказал, глядя прямо в пустые, белые глаза первого бога, и бог пошатнулся от речи, ибо то не сам Туй говорил, а мир гласил его устами: «Довольно же вы тут сидели праздно. Кто вы есть, что так себя считаете? Боги — и всего-то! Созданные либо создавшиеся раз, вы неизменны по сути своей. И считается, что потому знаете вы все ответы. Но теперь я вижу, что многое вам неподвластно, и подвластным быть не может. Презренно относившиеся к смертным, будете вы навечно прокляты неведением!»

Вскричал тут первый бог гневно, потрясая руками: «Сии речи отверженности достойны быть! Изыди, ибо проклят ты отныне и отвержен!»

Но не исчез Охважный Туй из сада небесного, чем поверг богов в изумление. А сказал он так: «Открылось мне, что время ваше ушло. И на смену идет иной бог, больше внимательный и кроткий. Уже происходит это, ибо власть ваша пошатнулась. Но лишь сами вы тому виной».

Сказано также: «Сотрясется мир до основания, ибо после придет Он и возгласит новые истины. От нового бога будут его речи, и каждое слово пропитанным глубокой мудростью, кою не все поймут».

И еще добавил Охважный Туй: «Но и того пора пройдет, и когда сие сбудется, не станет нужды в богах, потому что смертные сами уподобятся вам. И станут даже выше, ибо им-то известно свое несовершенство. И слушайте: в этом они и сейчас превыше вас».

Сказав такое, презрительно посмотрел Туй на изумленных богов, повернулся и покинул сад, покинул чертоги, ушел из Запредельных земель и вернулся в мир. Боги же остались в своем величии и ничтожестве обсуждать его слова.

Так-то…

Лем умолк, заглушил струны, посмотрел на зрителей и почему-то виновато улыбнулся. На мгновение его одутловатое лицо стало даже симпатичным.

Поэту не хлопали. Я, к примеру, и в самом деле ощутил некое странное чувство соприкосновения с древностью, с сокровенной тайной, приоткрывшейся на мгновение. Аплодисменты сейчас были бы просто неуважительны по отношению к ней… Ровуд, похоже, давно испарился, даже не попрощавшись, проявив в очередной раз неуважение к собрату-менестрелю. Впрочем, возможно, еще встретимся…

— Спасибо, спасибо, друзья, — с чувством сказал Лем. — Мне очень важно ваше внимание и понимание. Я надеюсь, что только что рассказанная мною история не станет запретной, как всем нам известная притча о… — Лем попытался произнести что-то, но слова никак не выходили. — Вот видите, — развел он руками, — чтобы не было вот такого…

Поэт широко раскрыл глаза и уставился куда-то за наши спины. На его лице вдруг появилось отчаяние.

— Деодери Лемон! — раздался вопль от двери. — Наконец-то! А я вас по всему миру ищу!

Расталкивая зрителей — впрочем, ему это было очень легко, растолкать — к Лему протискивался Антрох из Артании. Лем поискал взглядом пути к отступлению, но все они находились в пределах досягаемости верзилы.

Антрох навис над тщедушным менестрелем горой, хищно обхватил за плечи и бодро потряс. Я поежился, вспоминая первую встречу с этим пришельцем из варварских стран. Лем же вообще выглядел несчастным. Похоже, наступал момент, когда надо вмешаться.

Однако сделать этого я не успел.

— Что ж вы, уважаемый Лем, — прогремел Антрох, — так быстро и не вовремя нас покинули?

Я поперхнулся негодующими словами, которые уже собирался произнести в защиту поэта. Судя по сдавленным звукам вокруг, то же самое случилось с некоторыми другими зрителями.

— Свадьба друга моего из-за вас почти накрылась, — продолжал Антрох. — Вот он и ждет до сих пор, когда вы вернетесь… Они ждут.

— Они? — переспросил Лем потерянно.

— Да, они, все гости до сих пор не покинули праздную кибитку. Ибо неслыханно — остановить праздник, пока не свершилось событие, его собравшее! Было неслыханным и нарушение, вами совершенное, но по прошествии двух месяцев вас решили простить, если вы вернетесь и позволите наконец закончиться торжеству.

— Двух месяцев, о великий Тбп, — пробормотал поэт. — О, нравы… Нет, увы, я не смогу вернуться, иные дела влекут меня и требуют участия.

Улыбка Антроха не стала уже, но несколько изменилась, и меня почему-то передернуло от жуткого ощущения безнадежности.

— Что поделать, любезный Лемон, — произнес он мирным тоном. — Порою важные дела оказываются не столь неотложными, нежели по первому впечатлению.

Лем отчаянно посмотрел на нас и вдруг рванулся из рук Антроха прямо к двери. И тут же угодил в лапы спутника варвара, в которых затрепыхался подобно карасю, попавшемуся на крючок.

— Ну, довольно, — не выдержал я. — Что за комедия, позвольте спросить? К чему вы, досточтимый, — это с подчеркнутой ехидцей, — Антрох, пытаетесь принудить нашего уважаемого Лема?

— Разве? — удивился Антрох. — Разве я пытаюсь его принудить? Он же сам рвется, глядите, как устремился на помощь моему другу, мой спутник еле успел удержать от столь решительных действий. Перво-наперво следует подкрепиться и передохнуть, дорога предстоит долгая. В конце концов, праздновали десять лет, попразднуют и еще немного.

— Десять лет?!

— Да, вот так долго и пируют, — сокрушенно сказал варвар.

— И вправду непорядок, — я устремил взор, полный упрека, на Лема.

Поэт уже перестал вырываться и угрюмо стоял, исподлобья глядя на нас.

— А что я мог поделать, — сказал он. — Ведь не цель же моей жизни — заставить беспрестанно пьянствовать поселок. Нет, тут другие причины. Ибо так же не ставил я себе целью осесть в оных дремучих краях на веки вечные местной достопримечательностью. И в данный момент, извини, Антрох, нет возможности отправиться к твоему другу.

— У вас отсутствует выбор, — возразил варвар.

— Да, ты прав, — сказал он. — Отсутствует. Именно поэтому. Если бы я мог выбирать, то поехал бы с тобой, ибо десяти лет наказания за произвол вполне достаточно. Но выбора нет.

— Я что-то не понял…

Лем выпрямился и строго глянул на Антроха. Тот даже съежился под этим взглядом.

— Близятся перемены, друг мой, — сказал поэт. — Большие перемены. И я должен их увидеть.

— К демонам перемены! — рявкнул Антрох. — Едешь со мной, и этим все сказано!

— Эх, Антор, Антор… Много ли тебе известно? Когда ты прибыл? Вчера? Сегодня? Знаешь ли, что Блудливый Старик закурил трубку? Блистательный Град покрылся пеплом? Древний Шутник явил миру лик? Что говорят древние книги артанских мудрецов, которые ваши шаманы хранят как напоминание о великом прошлом?

Антрох побледнел, однако я не совсем понял, отчего — от упоминания ли иного его имени или же неизвестных мне имен и событий.

— Неужели все это произошло? — прошептал он. — Ведь это почти треть предзнаменований.

— Да, друг мой, — Лем был необычно грустен. — Именно потому я не могу ехать с тобой. Да и не нужно. Ведь вскоре все традиции и ритуалы будут взломаны, изменены. Что, возможно, произойдет даже раньше, чем мы смогли бы прибыть на столь затянувшуюся свадьбу твоего друга.

— Запреты падут…

— Да. «Запреты падут, а Солнце изыщет нового друга», как говорится в священной книге твоего племени. Время близко.

— Тогда, — Антрох гордо выпрямился, отчего вновь стал выше всех едва ли не на голову, — тогда мне должно быть со своим народом, ибо сказано там же, что «Бездна хлынет в мир, и немногие на пути ее встать смогут».

— Твоя правда, — согласился Лем. — Артания окажется первой на пути Бездны, что спасет многие достижения цивилизации.

— И, возможно, — Антрох взглянул на Лема с некоторой снисходительностью, — вас, Лемон, и в самом деле можно оставить пока в покое.

Выражение лица Лема не изменилось, но я почти ощутил его ликование.

— Но если, — продолжал варвар, — если выяснится, что все роковые события были подстроены вами, дабы продолжить бесчеловечное издевательство над свадьбой моего друга, тогда я вас вновь найду, и судьба ваша будет весьма и весьма печальной.

— Что касается вас, — Антрох обратил взор на меня, — то я не держу зла за то, что вы сказали мне, будто не знаете Лемона. И ежели путь ваш все так же лежит в Райа, прошу пожаловать завтрашним вечером на корабль, места останутся за вами.

Варвар столь церемонно поклонился, что я даже устыдился того, что по привычке называю его варваром, повернулся и решительно вышел прочь, не удостоив более взглядом никого, кроме Жули, на которую посмотрел почти восхищенно.

Напряжение, охватившее всех, начало постепенно отпускать. Я ощутил, как словно какой-то камень свалился с души. Однако его место тут же занял иной, поскольку вспомнился недавний сон, и в сопоставлении его со словесной баталией Лема и Антроха я узрел нечто зловещее.

— Лем.

— Да, друг мой?

— Объясни мне кое-что…

— С удовольствием, — Лем вовсю сиял тем самым удовольствием, которым собирался приправить ответ на вопрос.

— Что значат эти странные речи насчет Бездны, падения запретов, блудливых шутников, древних старцев и прочих пакостей, вместе с разговорами о десятилетних праздниках? И почему вскоре должна наступить Бездна? Это что, наводнение предвидится, что ли?

— Ох-хо-хо… Ты все понял не так, — Лем покачал головой и предложил мне и Жуле пройти к столику. — Сегодня больше песен не будет, — заявил он остальным. — И не пугайтесь так, я наплел ему небылиц, чтобы отвязался.

Публика, недовольно переговариваясь, разошлась по другим развлечениям. На улице Серот демонстрировал фейерверки, соревнуясь с каким-то гомункулюсом, прибегавшим к помощи высоченного костра. Дурным голосом орал Ровуд, просвещая слушателей новыми похабствами. Небольшой оркестр играл попеременно веселые и грустные мелодии, там до сих пор были танцы. Похоже, короткая стычка менестрелей прошла почти незамеченной прочими гостями, и если бы не некая странная тревога, я бы, пожалуй, тоже решил, что она не стоит и выеденного гроша… или яйца?

Лем прихватил с собой кувшин с пивом и аккуратно разлил в три кружки. На мой настороженный взгляд он успокаивающе ответил:

— Все нормально, яда нет. Отравлено было только вино, и скоро, надеюсь, выяснят, кому это понадобилось.

— А кто проверял?

— Что?

— Что пиво не отравлено.

— Да вон, — поэт мотнул головой, — соседской собаке споили целую миску, даже не поперхнулась.

Я поискал глазами псину…

— Нет ее здесь, дрыхнет под крыльцом. Давай лучше вздымем бокалы.

— За что?

— А просто так. Повод выпить ищут только алкоголики, а нормальные люди могут и без причины.

— Логично, — согласился я. — Ну что ж, давайте тогда за нормальных людей.

Лем закатил глаза, но поддержал. Выпили. Жуля только слегка пригубила и недовольно посмотрела на нас, утирающих рты аки сытые медведи…

— Опять пьянка начинается… Ну вот, когда мужчины ни соберутся, обязательно должно закончиться непотребствами.

— Вы, Жюли, — благодушно заметил Лем, — возможно, еще не в курсе, что два конкретных мужа, имеющих честь в данный момент находиться рядом с вами, обладают редкой способностью почти не пьянеть при любых количествах поглощенного алкоголя. И это действительно так, могу вас в этом уверить и убедить.

— Нет уж, лучше не надо. Ни уверять, ни, тем более, убеждать.

— И тем не менее. Несмотря на то, что мы сейчас уговорим по несколько кружек этого превосходного пива, а после еще и присоединимся к компании, собирающейся злостно употреблять самогон, после всех перечисленных возлияний все же окажемся почти трезвыми. Или даже совсем.

— Мужчины… — угрюмо пробормотала Жуля и отхлебнула пиво.

А меня разобрал следующего рода интерес. Если уж, как Лем говорит, я вполне могу приказать своему организму не пьянеть, и это действительно так — испытано, — то почему бы не испробовать несколько иной вариант: приказать опьянеть чужому организму. Причем не просто чужому, а тоже защищенному такой своего рода стеной. То есть — организму Лема.

Что я и сделал. Пока Лем разглагольствовал перед Жулей, я мутно уставился на его кадык и послал мысленный сигнал — то есть это мне так показалось, что послал… На самом деле просто молча сообщил этому кадыку, что его хозяин должен сегодня так опьянеть, как никогда не пьянел — даже до посещения благодатного края.

И кадык молча со мной согласился…

Сперва я даже решил, что окончательно свихнулся, никогда еще со мной не разговаривали неодушевленные предметы. Потом пришло убеждение, что просто не подействовала защита от алкоголя, и это глюки… Однако к концу лемового пространного рассуждения на предмет дальнейших действий относительно празднества я понял, что моя затея в самом деле удалась.

Лем азартно доказывал Жуле, что он просто физически не может напиться в стельку, потому что побывал в далекой загадочной стране, называемой Похмельем, и там принял участие в религиозно-магическом ритуале, навсегда изменившем его организм в лучшую сторону… Глаза блестели, поэт говорил все громче, а по мере поглощения кружек пива и речь становилась невнятней. Я с великим интересом наблюдал за ним. Жуля тоже примолкла и озадаченно уставилась на Лема.

Когда же он вдруг резко оборвал свою речь и мутным взглядом обвел пространство, девушка несчастно посмотрела на меня.

— Лем пьян, — сказала Жуля. — Я никогда не видела его пьяным.

Я решил пропустить мимо ушей эту маленькую оговорку. Пусть и дальше пытаются держать меня в неведении относительно своего старого знакомства. Надо будет — просветят.

— Разумеется. Когда столько выпьешь, трудно не захмелеть.

— Я… Я не пьжан! — выговорил Лем, что-то усиленно обдумывая. — Ето… Это… Эт, как его… П-п-просто я немного уштал…

Внезапно в его глазах отобразилось удивление. Я понял, чему — это до Лема дошло, что он никак не может заставить себя протрезветь. И то дело.

— Иногда, — заметил я, — даже самый яростный трезвенник способен посрамить заядлого алкоголика.

— Ты думаешь? — с сомнением пробормотала Жуля.

— Да, Жюли. Это называется исключением из правила, которое только подтверждает правило.

— Какой ты умный!

— Нет, дело не в этом. — Ну, уж в скромности мне не откажешь. — То, что я сказал насчет исключения, является досужим вымыслом древних философов, подхваченным всяким быдлом в оправдание своих неудач.

— Но как же…

— А Лем просто напился. Нет, вправду, может же поэт хоть иногда напиться до зеленых чертиков? Не все же время трезвым ходить!

— Но ведь он очень стойкий…

— Значит, не судьба, — развел я руками. — Не его день.

Лем мутно глазел на нас, переводя взор с одного на другого, потом вдруг резко сел на лавку, уронил голову на руки и захрапел.

— Ага, а че енто вы тута делаете, ась? — загрохотало у меня над ухом. Пахнуло гарью, перегаром и озоном.

— Лема спаиваем, — ответил я. — Здравствуй, Серот.

— Ну и как, получается?

— Видишь ведь, — кивнул я на храпящего поэта.

— Ага… — Серот осекся.

Через несколько секунд молчания я забеспокоился, обернулся и увидел, что дракоша обалдело пялится на друга.

— Лем, — тихонько позвал он наконец. — Лееем.

— Дрыхнет же, не видишь, что ли? — грубовато сказал я. — Напился и спит.

Серот вытаращил на меня глаза.

— Как такое могло случиться?

— Не знаю… Но случилось вот.

— Ага…

Он потоптался на месте.

— Ага…

Подошел, слегка боднул Лема. Тот замычал, но не пошевелился. Серот озадаченно плюнул пламенем в сторону. Взвизгнула какая-то девица, Серот рассыпался в извинениях.

— Ага, — снова повторил он, повернувшись к нам. — Уникальный случай, знаете ли. За все пятьдесят лет я ни разу не видел Лема пьяным. Ни разу…

— Просто устал? — фальшиво предположил я.

— Может быть, — согласился дракоша. — А может, и нет. Может, что-то другое подействовало.

— Что бы это могло быть? — остро заинтересовался я, чувствуя, что захожу уже слишком далеко.

— Не знаю, — потрепетал кожистыми крылышками Серот. Похоже, этот жест у него был сродни нашему пожатию плечами. — На Лема мало что вообще способно подействовать.

Серот остро взглянул на меня, тут же его взгляд потускнел, помутнел, стал обычным полутрезвым… Но у меня мурашки по коже пробежали, — дракон далеко не так прост, как кажется. И есть вероятность, что он догадывается о причине опьянения Лема.

— Ага! — воскликнул Серот, узрев служанку, появившуюся из кухни с большим кувшином. — Прошу сюда, сударыня, отдайте мне сей драгоценный предмет, не то уроните его, не удержав хрупкими ручками!

Он почти силой вырвал из мозолистых крупных ладоней девицы сосуд, поддел клыками пробку, сорвал ее, выплюнул в угол через всю корчму, после чего раскрыл пасть и опрокинул в нее посуду. Была видна мощная струя напитка, льющаяся из кувшина прямо в глотку Сероту. Не переводя духа, он опустошил сосуд и сунул его в руки растерянно улыбающейся служанке.

— На, девушка, возьми. Принеси ишшо, мене мало будет.

Девица хихикнула и исчезла.

Серот плюхнулся на пол, поелозил немного, устраиваясь поудобнее, вытянул шею и положил подбородок на край стола. Зеленый нос дракоши оказался прямо посередине столешницы; вырывающиеся порой струйки дыма шевелили волосы Лема. Хвост вытянулся почти до центра корчмы, пьяные периодически на него наступали, но дракоше, похоже, было плевать… Серот выдал очередной трюк — одновременно посмотрел на нас с Жулей, раскосив глаза.

— Ой, — сказала Жюли.

— Чего у вас тут, как дурак, творится? — раздался рядом грубый голос.

Серот застонал, прикрыв глаза лапой.

— Приветствую, любезный Ровуд, — отозвался я, деликатно напоминая о вежливости.

— Да плявать я хотел на манеры, — Ровуд рывком вытащил из-под ближайшего соседа табурет, в результате чего сосед с грохотом упал на пол, да так и остался лежать, похрапывая и пуская пузыри. Не спрашивая нашего согласия, Ровуд придвинул табурет к столу и сел, схватил кувшин пива, принесенный служанкой, жадно приложился к нему. — Никакого проку от них, как дурак. Лучше скажите мне, с чего это Лемище дрыхнет, как последний алкаш.

— Напился, — неохотно отозвался Серот. — С горя.

— С горя? — изумился Ровуд и глотнул еще раз. Я с грустью следил, как исчезает драгоценная влага. Дракоша тоже был в тоске… — Экое пойло… Да, с такого и утопиться можно, как дурак. Но если ему это дерьмо не понравилось, какого хрена он тогда его жрал?

— Да не с этого, с другого горя, — объяснил я. — Женитьба у него сорвалась, вот он и расстроился.

— Женитьба, как дурак?! — взревел Ровуд. — Какая еще женитьба? А ну, рассказывай, почему я не знаю?

Я рассказал.

— Гыр, — глубокомысленно сказал поэт, в очередной раз вгрызаясь в нутро кувшина. — Ха-ха. Как дурак.

Мы с Жулей переглянулись. Неужели получилось? Ровуд не нашелся что сказать?

Но не тут-то было.

— Я всегда знал, что с ним что-то нечисто, — заявил поэт-похабник. — Не может человек, как дурак, годами пропадать в Артании, а потом десять лет туда ни ногой. Бессмысленно. Тем более такой бабник, как Лем. Ему ж трахнуться — что в сортир сходить.

Жуля покраснела и умоляюще посмотрела не меня: уйми, мол, сквернослова.

А Ровуд беспощадно продолжал:

— Долбаные североартанские традиции, мать их, тут же заставили бы придурка укоротить копыта. И не только копыта. И он, как дурак, то есть, совсем как не дурак, решил всех обломать. Потому и не лазил в те края, хотя за Артанией есть еще Куявия и Славия, а там очень любят заезжих менестрелей. И вот чтобы Лемище из-за какой-то прогнившей традиции перестал таскаться по тем землям… Да, нужна важная херня причинистая, как дурак…

Я уже хотел вправду попросить Ровуда попридержать язык, но не успел. Еще один знакомый голос опередил; ну почему все новости приходят ко мне из-за спины? Может, стоило сесть лицом к двери?

— Изволь быть поразборчивее в словах, любезный Ровуд, — тихо посоветовал Алкс. — Не хотелось бы заставлять тебя замолчать силою.

— А-а-а, наш пятиканареечный друг! — воскликнул Ровуд, вскакивая. — А где твой выносливый ослик? Офицьянт! Вина моему тридцатисовиному братцу! Тьфу, черт, вино же здесь все отравили… Тады пива! Или самогону, если есть такой, как дурак.

— Во-первых, у меня не ослик, а конь… — начал заводиться Алкс.

— Уймись, Ровуд, ты пьян, — сказал я.

— Нет, дружище, я не пьян, — возразил он чересчур громко, чтобы в это поверить. — Я не способен напиться, как дурак.

Алкс возвел очи горе, явно вспоминая характерный случай. Я же просто кивнул на Лема:

— Вот он тоже так считал.

Серот отнял лапу от глаз и тихонько пробормотал:

— Ну за что? За что-о-о…

— Не трусь, драконистый, — похлопал его по гребню Ровуд. — Скоро Бигстас прилетит, вместе будете небеса драить.

— Я не умею летать, — еле слышно отозвался Серот.

— Ха-ха-ха, — сказал Ровуд. — Как же, видел я, как ты не умеешь… Алкс, не стой как дурак, хватай табурет и хлопайся рядом. Будем пить за встречу, за дам и за не дам…

— Чтоб демоны разобрали этого пошляка, — проворчал Алкс, следуя доброму совету.

— Демоны меня боятся, — среагировал тот. — Встречал как-то парочку. Щас обходят за полсотню шагов, как дурак.

Лем внезапно поднял голову, обвел всех мутным взглядом и внятно произнес:

— Ыгза!

После чего уткнулся лбом в столешницу.

— Чего? — не понял Ровуд.

— М-да, — произнес Алкс. — Надо же… Так напиться…

Лем вновь поднял голову и, ни на кого не глядя, продекламировал:

— Hеизлечим я. Пpогpессиpую упоpно, но излечимости пpедел давно пpеодолел! Хоть есть пpостpанство для pазвитья, — Лем потряс назидательно пальцем и хитро ухмыльнулся неведомо кому, — но в ужасе себе тот мpачный день пpедвижу иногда, в котоpый вдpуг пойму — я к совеpшенству в маpазме и бpеде пpиблизился настолько, что стоит лишь шагнуть — и вот! она! тончайшая чеpта, пpеодолев какую, я стану психом завеpшенным. И да пpебудет с вами Тбп…

Заснул опять.

— М-да, — невпопад повторил Алкс. — Напиться…

— Вечной пьянки не бывает, — поучительно наставил на него палец Ровуд. — А Лем у нас думал, что бывает. И вот щас, как дурак, бодуну поклоны бьет. Он, оказывается, еще и скрытый тбпист…

— А вот у меня — ни в одном глазу, — похвастался я, делая глоток пива.

— Ага, еще бы, — отозвался Серот. — Кады не пьешь, глазки не кучкуются.

— Уметь надо…

— Фигня все енто! Давай лучче тяпнем.

— Да что тяпать-то! Ты все вылакал…

— Офицьянт! Пить, твою мать! — заорал Ровуд. Я поморщился. Может, лучше было бы промолчать?

Через некоторое время я обратил внимание, что уже довольно долго Серот не отнимает лапу от морды. Приблизив ухо, я уловил мерный сип могучих прокуренных легких. Дракон, судя по всему, спал. Давно и Лем не подавал признаков жизни, как заснул мордой к столу, так и находился в этом положении… Ровуд с Алксом что-то серьезно обсуждали, и даже Ровуд меньше грубил, чем обычно. Жуля привалилась к моему плечу и сладко посапывала.

— Эльфы — проклятый народ, — втолковывал Ровуд. — Сам посуди, уже четыреста лет у них не было нормального короля, столица находится в какой-то дыре, куда нормальные люди не суются. Теория незабвенного Эа о преходимости рас вполне оправдывается, как дурак. Через еще какую-то сотню лет они начнут писать кипятком, вспоминая дни славы, и брызгать слюной, доказывая, что не верблюды… А телега-то уже уехала! Как были когда-то в расцвете гномы, а сейчас поди сыщи хоть одного приличного. За несколько лет я видел только одного — и тот валялся под стеной кабака… Вон, кстати, и щас валяется, за дверью, можешь посмотреть.

— Ну хорошо, но кто их проклял, а? Чтобы навести порчу, много ума не надо. Но на целый народ, да еще сведущий в магии? — Алкс покачал головой. — Весьма маловероятно. Полагаю, они просто переживают некий период застоя, спада культуры.

— Четыреста лет, э?

— Ну и что? Живут-то они куда дольше.

— Это теоретически. Ну и было так раньше. А щас — поди найди эльфа в возрасте между восьмистами и тремястами зим. Только старше или моложе. Да и старших с каждым годом убавляется, скоро одни сопляки и останутся. Наподобие того умника, Фингонфиля Уриеля. Разругался, как дурак, с королем и ушел из Кму по миру бродить. А хрен ли разругался? Видите ли, обидным показалось, что слово человека выше его перед сюзереном…

— Лем был тем человеком, — вмешался я. — Эльф хотел задержать нас зачем-то, но Лем его убедил так не делать.

— Тем более! Гниль выпирает из эльфов, как из обжоры — дерьмо…

— Ровуд! — поморщился Алкс.

— Не ндравится — не слухай. Этот Уриель такой же, как все эльфы — самовлюбленный, надменный, причем совершенно необоснованно…

— Но Лем, помнится, сказал…

— В задницу Лема! Не все, что говорит этот напыщенный кретин — истина. Вон, дрыхнет без оглядки. Не забывай, он профессиональный лжец, как дурак.

— Ты тоже, — заметил я.

— И я тоже, как дурак, — легко согласился Ровуд. — Ну, хорошо. Так что там поведал Лем?

— Он сказал, что в глубине души Фингонфиль — хороший человек, — ответил я. Немного подумал и добавил: — Или, лучше, эльф…

— Тьфу! — сплюнул Ровуд. — Чушь все это, про глубины души. Брехня. Нет хороших людей и нет плохих. Все мы такие, какие есть в данный момент. Ты — алкоголик. Я — сквернослов. Лем — ханжа. Жюли — гулящая девка. Алкс — мудрец из уборной. Серот — болван, каких поискать… Это сейчас, не надо на меня так свирепо пялиться, вы, оба… Завтра все изменится, ты, Хорс, будешь странником, ты, Алкс, исследователем, Лем — поэтом, Жюли — смазливой благопристойной девчонкой, Серот — мрачным драконом, как дурак. Послезавтра снова все станут иными. Все мы живем только сейчас. Уже спустя минуту на смену приходит кто-то другой.

— Характер остается постоянным…

— Херня! Не характер это, а склонности. Склонность делать одно или другое. Характер — такая же выдумка ученых идиотов, как и тройственность человека, как и глубины души. Может быть глубина стакана, глубина задницы, в конце концов, но души… Ты видел ее вообще, эту душу-то? Вот и характер — тоже чья-то больная фантазия.

— Это абстракция, — попытался я переубедить Ровуда и защитить философов. — Попытка описать на словах то, что сложно измерить физически.

— Да-да, конечно. Да-да… И отсюда все беды. То, что не удается измерить физически… Каждый начинает давать свое описание абстракции. В результате рождается новое псевдонаучное течение какой-нибудь хреновой философии, наподобие тбпизма. Или еще этого, как его там… роялизма. Ты думаешь, байки про херанутую роялем шлюху — правда? Ни черта подобного, как дурак. Было там тоже… что-то про глубины души, чувства сердца, порывы совести… выродилось в дикие пляски, дурные обряды и безумные оргии. Как-то я участвовал в одной, — Ровуд недовольно поморщился. — С тех пор я, как дурак, категорический сторонник моногамии.

— И как же то, что ты пишешь, вяжется с этим убеждением? — подколол я. Но поэта не так легко смутить.

— А что я пишу? Я же говорю — человек живет сегодняшним моментом. Сейчас я — сторонник моногамии, как дурак. Когда буду писать — стану самым развратным из ныне живущих. Положение обяжет, как и наоборот.

— В смысле?

— Я создам положение, которое меня обяжет, — любезно пояснил Ровуд.

Жуля потерлась во сне щекой о мое плечо, устраиваясь поудобнее. Я почувствовал, что сейчас зевну. Зевнул… Да. Похоже, долгий день с драками, встречами, экзаменами, покушениями, отравлениями и беседами, которые отнимают сил не меньше прочих приключений, вконец меня утомил.

— Ну что ж, господа, пожалуй, доброй ночи, — сказал я. — Время позднее…

— Ха! Разве это позднее! — воскликнул Ровуд. Жуля шевельнулась и что-то недовольно пробормотала. — Молчу, молчу, — извинился он. — Доброй ночи, как дурак.

Алкс тоже высказался, и я, подняв Жулю на руки, направился в комнаты. Девушка обхватила меня руками и ткнулась лицом в шею, что оказалось весьма приятным…

Уложив Жулю на кровать и прикрыв одеялом, я осторожно пристроился рядом и попытался заснуть. Спать не хотелось совершенно. Тогда я стал любоваться девушкой. Во сне она еще прекрасней, ведь спадают оковы, сдерживающие эмоции днем, и все чувства проявляются в истинной форме… Луна — узилище лжи, сон — зеркало правды… Ночью желания, кажущиеся немыслимыми днем, принимают очертания возможных и — порой — сбываются.

Даже не заметил, как заснул и сам.