Любой ценой

Глава 3

Собор Протектора походил на гигантскую ожившую шкатулку с драгоценностями.

Хонор сидела в Приделе Непосвященных слева от нефа, непосредственно около алтаря собора. Она, её родители, брат и сестра, а также Джеймс МакГиннес, Нимиц и Уиллард Нефстайлер, все в зеленых цветах лена Харрингтон, сидели на первой скамье придела вместе с мантикорским и андерманским послами и консулами других членов Мантикорского Альянса. Два ряда скамей позади них были заполнены офицерами в форме Гвардии Протектора: Альфредо Ю, Уорнер Кэслет, Синтия Гонсальвес, Гарриет Бенсон-Десуи и её муж Анри, Сьюзен Филипс и множество других, бежавших вместе с Хонор с тюремной планеты Аид. Их форма и иномирянская форменная одежда дипломатов, прибывших более чем из десятка различных миров, резко выделялись, однако каждый из них также носил и грейсонские траурные тёмно-фиолетовые повязки или вуали.

Этот мазок темноты связывал весь собор подобно единой нити скорби, ещё более выделяясь на роскошных, официальных грейсонских одеждах и Хонор ощущала его отзвуки во вздымающихся вокруг неё эмоциях. Эмоциональная аура Церкви Освобожденного Человечества всегда была бездонным источником обновления и веры, которым она могла сопереживать благодаря своей эмоциональной связи с Нимицем. Но сегодня по всему грандиозному собору текли волны печали.

Сверкающие потоки яркого, окрасившегося в разные цвета солнечного света лились вниз через огромные витражи восточной стены и еще больше света вливалось сквозь гигантский витраж в крыше над алтарем собора. Хонор ощутила печаль, струящуюся от насыщенных, безмолвных полос света и плывущих под негромкую органную музыку облачков благовоний. Печаль принимала различные формы и оттенки, начиная от скорби людей, близко знакомых с Говардом Клинкскейлсом, до чувств людей знавших его только по имени, однако она также была смешана и с ощущением празднества. С возвышенной верой в то, что человек, кончину которого они пришли оплакивать и жизнь которого они пришли прославлять, прошел Испытание жизни с триумфом.

Она не отрываясь глядела на гроб, покрытый планетарным флагом Грейсона и флагом лена Харрингтон. Серебряный жезл, символ службы Клинкскейлса в качестве регента Харрингтон, и вложенный в ножны меч, который он носил в качестве командующего Планетарной Безопасностью до Реставрации Мэйхью, лежали, скрещенные, на флагах, мерцая в потоках света. «Столько лет службы, – подумала Хонор. – Такая способность к росту и изменению. Такая способность давать и такая доброта, скрытые за маской неприветливости и скаредности, которую он так усердно поддерживал. Такая огромная утрата».

Звуки органа взметнулись и застыли и тихое движение обежало собор, когда старомодные механически замки щелкнули и древние резные двери тяжеловесно растворились. На мгновение воцарилась полная тишина, затем орган пробудился волной величественной мощи и многоголосье хора Собора Протектора взорвалось взлетающим песнопением.

Хор Собора повсеместно считался наилучшим хором всей планеты. Для мира, так серьёзно относящегося к своей священной музыке, это значило очень много, однако когда его прославленные голоса взлетели в гимне не скорби, но торжества, хор наглядно продемонстрировал, что по праву заслужил свою репутацию. Поток музыки и хорошо поставленных голосов вливался в душу Хонор величественной волной, которая, казалось, и концентрировала и усиливала вздымающийся вокруг неё ураган чувств, когда процессия двинулась из нефа мимо распятий и курильниц. Духовенство и прислужники блистали богатыми тканями и вышивками. Преподобный Иеремия Салливан, великолепный в расшитых и усеянных драгоценными камнями одеяниях, подобающих его высокому сану, шествовал в центре процессии, тёмно-фиолетовый траурный орарь охватывал его шею подобно провалу темноты.

Процессия неспешно и величественно двигалась сквозь вихрь музыки и солнечного света в величии пылающей ауры веры, которую Хонор желала всем им почувствовать столь же ясно, как чувствовала она. В моменты подобные этому – совсем не похожие на более тихое и самосозерцательное богослужение той церкви, к которой принадлежала она сама – она чувствовала себя ближе всего к сердцу и душе Грейсона. Люди её второй родины были далеки от совершенства, но глубинная мощь их тысячелетней веры давала им силу и цельность, с которыми могли равняться очень немногие из прочих миров.

Процессия достигла алтаря и её участники рассеялись с торжественной точностью прекрасно вышколенной команды. Преподобный Салливан неподвижно стоял перед высоким алтарем, пристально вглядываясь в увитый траурными лентами крест, пока прислужники и помогающие ему священники растекались вокруг него к своим местам. Он стоял так, пока гимн не закончился и звуки органа опять не погасли в тишине, а затем обернулся к переполненному собору, вознес в благословении руки и возвысил голос.

– И Господь его обратился к нему, – произнес он в тишине собора, – Ты был честным и преданным слугой; ты был предан свыше всякой меры и Я возвеличу тебя свыше всякой меры, войди же на радость Господу твоему.

Он ещё постоял, воздев руки, затем опустил их и пристально обозрел переполненные скамьи собора.

– Братья и сёстры, – произнес он спокойно, и всё же ясно слышимым в великолепной акустике собора голосом, – мы собрались сегодня перед лицом Испытующего, Заступника и Утешителя чтобы восславить жизнь Говарда Самсона Джонатана Клинкскейлса, возлюбленного супруга Бетани, Ребекки и Констанции, отца Говарда, Джессики, Марджори, Джона, Анджелы, Барбары и Марианны, служителя Меча, регента лена Харрингтон и всегда и везде преданного слуги Господа нашего. Я прошу вас сейчас присоединиться ко мне в молитве, не для того, чтобы оплакать его кончину, но чтобы отпраздновать победоносное завершение Большого Испытания его жизни, поскольку сегодня он воистину воссоединится в радости с Господом своим.

При всей своей зрелищности и многовековой традиции литургия Церкви Освобожденного Человечества была необыкновенно проста. Похоронная служба текла ровно и естественно до тех пор, пока после притчи и проповеди не настало время Воспоминаний. На каждых грейсонских похоронах проводились Воспоминания – время предназначенное для того, чтобы каждый из присутствующих мог вспомнить жизнь человека, которого они утратили и чтобы каждый желающий мог разделить свои воспоминания с другими. Никто не был обязан это делать, однако любой желающий имел такое право.

Преподобный Салливан воссел на престол и в соборе снова воцарилась тишина, пока в ложе Протектора не поднялся Бенджамин Мэйхью.

– Я помню, – тихо произнес он. – Я помню тот день – мне было шесть, кажется, – когда я свалился с самого высокого дерева в дворцовом саду. Я сломал левую руку в трех местах, левая нога тоже была сломана. Говард тогда руководил службой безопасности дворца и он первым подбежал ко мне. Я изо всех сил старался не плакать, потому что большие мальчики не плачут, и потому что будущий Протектор никогда не должен проявлять слабость. Говард вызвал медиков и велел мне не шевелиться до тех пор, пока они не прибудут, а потом сел около меня в грязь и, взяв за здоровую руку, сказал: «Слезы – не слабость, милорд. Иногда они всего лишь способ Испытующего смыть боль». – Бенджамин помолчал, затем улыбнулся. – Мне будет не хватать его, – сказал он.

Он сел и в Приделе Непосвященных поднялась Хонор.

– Я помню, – произнесла она тихим, ясно звучащим сопрано. – Я помню день, когда впервые встретилась с Говардом, день, когда Маккавей покусился на убийство. Он был, – она улыбнулась своим тёплым, одновременно горьким и сладким воспоминаниям, – против самой идеи о том, что женщина может носить форму, и любого союза с Мантикорой настолько, насколько только можно вообразить. Там была я, живое воплощение всего того, против чего он выступал, с лицом, наполовину скрытым повязкой. И он посмотрел на меня и был самым первым грейсонцем, увидевшим во мне не женщину, но офицера Королевы. Кого-то, от кого он ожидал выполнения долга, так же как и от самого себя. Кого-то, для кого он поднялся над собой и изменился, чтобы принять не только как своего Землевладельца, но и как своего друга и, во многом, как дочь. Мне будет не хватать его.

Хонор села и, возвышаясь на своими тетушками, поднялся Карсон Клинкскейлс.

– Я помню, – сказал он. – Я помню день, когда мой отец погиб в результате несчастного случая на учениях и дядя Говард приехал сообщить мне об этом. Я играл в парке с приятелями, а он нашёл меня и отвёл в сторону. Мне было всего лишь восемь и, когда он сказал мне, что отец мёртв, мне показалось, что весь мир рухнул. Но дядя Говард обнимал меня всё время, пока я плакал. Он позволил мне выплакаться полностью, до тех пор, когда уже не оставалось слёз. А затем он поднял меня, положил мою голову к себе на плечо и нёс меня в руках всю дорогу от парка до дома. Это было больше трёх километров, дяде Говарду было уже почти восемьдесят, а я всегда был слишком большим для своего возраста. Но он прошёл всю дорогу, донёс меня до моей спальни и сидел на моей кровати и обнимал меня до тех пор, пока я не заснул. – Он покачал головой, опустив правую руку на плечо тёти Бетани. – До того дня я не знал как сильны и неутомимы, как любящи могут быть руки, но я никогда этого не забывал… и никогда не забуду. Мне будет не хватать его.

Он опустился и встал пожилой мужчина в парадно-выходной форме бригадного генерала Планетарной Безопасности.

– Я помню, – произнес он, – Я помню первый день, когда пришел на службу в дворцовую безопасность и мне сказали, что я назначен в подразделение капитана Клинкскейлса. – Он с усмешкой покачал головой. – Страх так и пёр из меня, скажу я вам! Говард уже тогда был поразительным человеком и не позволял валять дурака. Но…

На большинстве грейсонских похорон Воспоминания занимали минут двадцать. На похоронах Говарда Клинкскейлса они продолжались три часа.

– На похоронах всегда сложно не жалеть самого себя, – заявила стоящая между возвышающимися над нею мужем и старшей дочерью Алисон Харрингтон. – Боже, как мне будет не хватать этого старого динозавра!

Она шмыгнула носом и украдкой вытерла глаза.

– Всем нам, мама, – отозвалась Хонор, обнимая свою миниатюрную родительницу.

– Точно, – подтвердил Альфред Харрингтон, глядя на дочь. – И для лена его смерть станет огромной потерей.

– Знаю, – вздохнула Хонор. – Хотя мы все видели, что этот момент приближается, говорили ли об этом, или нет. И Говард видел это яснее всех прочих. Именно поэтому он столь усердно обучал Остина последние три-четыре года.

Она взглянула на прогуливавшегося в тихом, прекрасно спланированном саду мужчину средних лет – по стандартам времён до пролонга – с седеющими тёмно-каштановыми волосами и выдающимся подбородком, являвшимся, похоже, отличительной чертой всех мужчин семейства Клинкскейлсов. Как и сам Говард, Остин Клинкскейлс был высок по грейсонским меркам, хотя и не был таким гигантом, как его более молодой кузен Карсон.

– Думаю, что Остин прекрасно подойдет на роль регента, – сказала она. – На самом деле он мне сильно напоминает своего дядю. Полагаю, что хотя у него нет такого опыта, но он скорее всего гораздо гибче Говарда. Хороший человек.

– Так оно и есть, – согласился Альфред.

– И он обожает детей, – добавила Алисон. – Особенно Веру. Не забавно ли, как все эти твёрдые патриархальные грейсонские мужчины мгновенно тают от улыбки маленькой девочки?

– Любимая, ты же генетик, – с усмешкой заметил Альфред. – Уверен, что ты уже много лет тому назад обнаружила, что такая реакция нашего вида запрограммирована.

– Особенно если эта девочка мила, как одна из моих дочерей, – довольно заметила Алисон.

– Почему-то, мама, мне не кажется, что прилагательное «милая» хоть кто-нибудь употреблял в мой адрес на протяжении довольно многих лет. Во всяком случае я на это надеюсь.

– О, вы все, несгибаемые флотские офицеры, так похожи друг на друга!

Хонор начала было отвечать, но остановилась, увидев что все три жены Говарда направляются к ним. Карсон и Остин Клинкскейлсы последовали за ними; Бетани, старшая из трех, остановилась прямо перед Хонор.

– Миледи, – тихо обратилась она.

– Да, Бетани?

– Вы знаете наши обычаи, миледи, – сказала Бетани. – Тело Говарда уже отправилось в наш Сад Памяти. Но он оставил дополнительное распоряжение.

– Распоряжение? – повторила Хонор, когда та сделала паузу.

– Да, миледи. – Бетани протянула ей маленькую деревянную коробочку. Ее не украшала резьба или инкрустация, но она ярко сверкала на солнце полированной вручную поверхностью. – Он распорядился, – продолжила она, – чтобы часть его праха была вручена вам.

Глаза Хонор расширились и она потянулась к коробочке.

– Я глубоко тронута, – сказала она через мгновение. – Я не ожидала…

– Миледи, – сказала Бетани, глядя ей прямо в глаза, – для Говарда – да и для моих сестер и меня – вы и в самом деле были дочерью, как вы и сказали сегодня. Когда вы основали Сад Харрингтон для ваших погибших на службе телохранителей, Говарда это тронуло гораздо сильнее, чем он показал. Мы всегда уважали вашу решимость не переходить в нашу веру исключительно по политическим мотивам, но вы постоянно выказывали такие отзывчивость и уважение к нашей религии, какими не может похвастаться ни один другой Землевладелец. Думаю, Говард надеялся, что однажды вы решите, что именно этого ожидает от вас Испытующий, и придёте в объятия Церкви. Но независимо от того, наступит когда-нибудь этот день или нет, он хотел стать частью Сада Харрингтон. – Она улыбнулась сквозь слезы. – Он сказал, что может быть так сможет «поддерживать у вас порядок» до той поры, пока вы не присоединитесь к нему.

Хонор сморгнула слезы и улыбнулась глядя вниз, на низкую старую женщину.

– Если настанет день, когда я присоединюсь к Церкви Освобожденного Человечества, то это произойдет благодаря примеру таких людей, как вы и Говард, Бетани. – сказала она. – И придёт ли этот день, или нет, но я почту за честь и великую, великую радость исполнить просьбу Говарда.

– Спасибо, миледи. – Бетани и ее сестры по браку присели в формальном реверансе, но Хонор протестующее замотала головой.

– Нет, это вам спасибо, Бетани, – сказала она. – Клан Клинкскейлс служил мне лично и моему лену с преданностью и умением превышающими всё, чего я могла ожидать. Моя семья и мои люди у вас – у всех у вас – в долгу, – она подняла глаза чтобы взглянуть и на Остина с Карсоном, – и пока Говард верно служил мне, а Остин согласился служить мне вместо него, вы стали для меня семьёй. Не слугами и даже не просто друзьями. Мой меч – ваш меч. Ваша битва – моя битва. Наши радости и печали едины.

Бетани резко вдохнула, а Карсон с Остином замерли позади неё.

– Миледи, я никогда… Говард оставил это распоряжение не потому…

– Вы думаете, я этого не понимаю? – мягко спросила Хонор. Она передала деревянную коробочку матери и слегка нагнулась, чтобы обнять вдову своего регента; затем поцеловала старую женщину в щёку.

– Эта служба вышла далеко за рамки любых клятв и обязательств, – продолжила она выпрямившись. – Эта служба стала любовью, и мне давно следовало так поступить.

Она снова взглянула на Карсона через голову его тёти, ощущая его изумление. Ей было интересно, в курсе ли он был, что она вообще знает ритуальные фразы, которыми грейсонский землевладелец официально провозглашал установление семейной связи с другим кланом. Сложные сети связей кланов всегда были составной частью способа выживания грейсонцев во враждебном окружении их планеты. А создание эквивалента кровных уз между домом Землевладельца и его ближайшими союзниками и вассалами было основным способом, которым такие сети создавались. В определённом смысле то, что сделала Хонор, подчинило клан Клинкскейлс клану Харрингтон, но также и обязало Хонор и её наследников лично заботиться и защищать потомков Говарда Клинкскейлса отныне и во веки веков.

Это был не тот шаг, который предпринимается легко или импульсивно. Но Хонор ощутила, что её решение и не было таковым. И что ей и в самом деле следовало сделать это раньше, пока Говард мог ещё это увидеть. «Ну, вне всякого сомнения он и так может, где бы он сейчас не был», – с любовью подумала она. А затем её осенило, и губы её расплылись в улыбке.

Как Землевладелец Харрингтон она была старшим членом Клана Харрингтон, что, как она внезапно поняла, официально делало её по грейсонским законам «тетей Хонор» для Карсона. А это означало…

Её губы расплылись ещё шире и она заметила огонёк в глазах Карсона, когда до него тоже дошло. Они посмотрели друг на друга и начали хихикать. Хонор чувствовала, что её хихиканье переходит в полноценный смех и поторопилась пожать плечо Бетани и отступить.

– Простите, Бетани! – выдавила она из себя. – Я не должна смеяться. Просто я внезапно поняла, что…

Её прервал очередной приступ смеха, а Бетани покачала головой с любящей улыбкой на устах.

– Миледи, я могу представить себе многое, что расстроило бы Говарда. Но ваш смех в день его похорон определённо к этому не относится.

– Это хорошо, – улыбаясь сказала Хонор, – потому что, видите ли, смеха будет ещё много.

– Миледи? – озадаченно посмотрела на неё Бетани.

– Конечно будет, – выдала Хонор между взрывами хохота. – Вера и Джеймс привыкли называть Говарда «дядя Говард», а я слышала, что они называют «дядей» и Остина. Но теперь она будет «тётя Вера» и для него и для Карсона! – Хонор покачала головой. – Мы не дождёмся, пока смех уляжется.