Лучшая зарубежная научная фантастика: Звёзды не лгут

СТИВЕН ПОПКЕС ЖЕРТВА ВСЕХ ЭТИХ СЮРПРИЗОВ

Стивен Попкес продал свой первый рассказ в 1985-м, и в последующие годы его замечательные истории регулярно появлялись на страницах таких изданий, как «Asimov’s Science Fiction», «Sci Fiction», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Realms of Fantasy», «Science Fiction Age», «Full Spectrum», «Tomorrow», «The Twilight Zone Magazine», и многих других. Его первый роман, «Приземлившись на Калибане» («Caliban Landing»), вышел в 1987-м, а в 1991-м известная новелла «Яйцо» («The Egg») была расширена автором до формата романа, получившего название «Застывшая молния» («Slow Lightning»). Он также участвовал в кембриджском конкурсе художественных произведений, описывающих научно-фантастические сценарии будущего Бостона; в 1994 году конкурсные работы, в том числе сразу несколько рассказов Попкеса, издали в виде антологии. Попкес живет в городке Хопкингтон, штат Массачусетс, со своей семьей. Его основная работа связана с оснащением воздушных судов.

О Попкесе практически ничего не было слышно ни в девяностых, ни в начале нулевых, но в последние несколько лет он возвратился к написанию высококлассных историй, одна из которых – перед вами. Тексты о рок-н-ролле зачастую демонстрируют полное незнание музыки и музыкального бизнеса, но в данном случае Попкес проделал отличную работу по убеждению читателей в том, что предмет он знает превосходно… можно даже сказать, пугающе превосходно.

На активную стену всплыло окно, и я немедленно уставился на него. Из окна в ответ на меня уставилась Рози.

– Привет, Джейкоб.

Она улыбнулась этой своей ослепительно яркой, как солнце, улыбкой. На ее щеках проступили ямочки, как и всегда – нежданные да негаданные; сморщился носик – столь тонкий, что, стоило ей запыхаться, воздух в нем начинал свистеть. Она не была ни прекрасной, ни хорошенькой… неотразимая – вот оно, нужное слово. Как вулкан, как разрушенный город, как техасские равнины, как стихийное бедствие. «Красивая» – слишком бледное понятие, когда сталкиваешься с чем-то столь удивительным.

– Рада тебя видеть. – Произнесено так, будто она только-только вернулась с прогулки по магазинам, а не сызнова объявилась в моей жизни после двенадцати лет, в течение которых о ней не было ни слуху ни духу.

Волна чувств и воспоминаний захлестнула меня с головой. Первая встреча с Рози в Броктоне. Мягкость ее кожи, тепло ее дыхания, ее запах. Распевки в Массачусетсе. Моя группа, «Безвестные», – я, Джесс, Олив и Оби. Смех по накурке в «Де Кордове». Выход альбома. Песня «Не заставляй меня плакать». Деньги. Перепалки. Приглашение на шоу Дэйва Леттермана[49]. Покупка этого дома. Запланированный долгий тур – из Бостона в Лос-Анджелес. Та замечательная ночь на пути в Огайо – наша последняя ночь. Перепалка в Кливленде. Наш с ней разрыв в Сент-Луисе. Распад группы в Денвере.

Рози погрозила мне пальчиком.

– Нам с тобой нужно поговорить.

– Выключение! – скомандовал я системе, и окно исчезло.

А я остался сидеть – дыхание сбитое, руки трясутся. Потянувшись к кружке с кофе, я понял, что попросту расплещу ее, и отказался от затеи. Затренькал вызов.

– Да пошла ты! – выпалил я, прекрасно зная, что отвечу, если хоть ненадолго тут задержусь.

Схватив ботинки, я выбежал наружу. На ходу натянув их, я припустил по тропинке. Над ухом начал зудеть передатчик, но я сорвал его и бросил наземь.

Двадцать акров низкорослого кустарника – настоящая благодать, когда ты живешь в пустыне: добравшись до самого края владений, все еще видишь свой домишко. С трех сторон меня окружали земли общественного пользования. До сегодняшнего дня одни только ядовитые облака со стороны Большого Лос-Анджелеса могли достать меня.

До сегодняшнего дня.

Я присел на большой вулканический валун, торчащий здесь еще с тех времен, когда динозавры гоняли на нем чаи и играли в карты, не подозревая, что метеор уже несется по их душу. Пострелял глазами по укромным местечкам с тенью – не притаились ли где-нибудь гремучки. Стояла весна, но раннее появление этих гадов – дело привычное, далеко не небыль. Жара уже ощущалась, но не настолько, чтобы причинять неудобства. Тут вам не Бостон, тут – Калифорния: хочешь не хочешь, а попотеть придется.

На меня вдруг снизошло успокоение. В конце-то концов, подумал я, двенадцать лет прошло… да уже почти тринадцать. Видимо, у нее есть уважительная причина со мной сейчас связаться. Может, конечно, ей просто хочется еще разок задурить меня… но это ведь не точно. Много воды утекло. Мы просто разные. Я ныне – отшельник, живущий в развалюхе, которую когда-нибудь успешно отвоюет либо банк, либо государство. А она – наверное, успешная… может статься, богатая. Важная персона. Всемирно известная – разве я о ней не слышал? Погодите-ка, а я вообще хотел о ней слышать? Нет. Не хотел. Может быть, меня иногда и прихватывало желание узнать что- нибудь о ней, но я себе не позволял – это было все равно что впасть в зависимость, скакнуть на иглу. Я справился – и теперь я счастлив.

Счастлив ли?

Поборов себя, я приказал внутреннему голосу заткнуться.

Что ж, отлично. Мы люди взрослые, так? Поэтому можем общаться по- взрослому.

Я вернулся к дому. В грязи у порога нашел передатчик. Осмотрел – нет ли на нем какой живности. Нацепил обратно на ухо.

Мой кофе уже остыл, но я выпил его, даже не поморщившись.

– Старт, – произнес я.

Ворчун, искусственный интеллект, руливший моим домом, команду понял.

Рози снова нарисовалась на стене.

– Как я уже сказала, – как ни в чем не бывало, сообщила она, – нам с тобой нужно поговорить.

– Зачем? – Мне было неведомо, спрашиваю я о причинах ее звонка или о том, почему она оставила меня.

– У меня есть хорошая работенка для тебя, доктор-песенник. Очень перспективная.

Я растерялся:

– Это что… какой-то деловой звонок?

– Полагаю, даже может вылиться в студийную работу. Ты же еще занимаешься студийной работой, не так ли, Джейк?

– Иногда. Ты теперь музыкальный агент, что ли? – Я внезапно почувствовал себя очень усталым.

– Я делаю одолжение для друга. – Она склонила голову набок. – Ну и потом, разве не это получается у тебя лучше всего? Перековывать творческий хаос в музыкальный порядок. Расценки очень вкусные.

– Нет. – Я покачал головой.

С Рози я зачастую лишался тверди под ногами, и память об этом ощущении – будто ты не поспеваешь и не понимаешь – все еще была жива.

– Послушай. – сказала она с неожиданным сочувствием в голосе. – Я знаю, сейчас у тебя не лучшие времена. Проблемы с закладной, так?

– И с оплатой счетов.

– Боже! Я бы скорее дьяволу предпочла задолжать, чем штату Калифорния. – Она глубоко вздохнула. – В общем, тебе срочно нужны деньги. Одна-единственная песня, Джейк. И все. Ты сможешь покрыть все задолженности по счетам и даже по закладной.

Я любил этот дом: два этажа, несколько спален, двадцать личных акров. От Большого Лос-Анджелеса – далеко, так что цена за все смешная, без дурных завышений. Собственное электричество, водоснабжение, канализация – я был параноиком до мозга костей, когда покупал этот дом. Двенадцать лет назад мир казался мне гораздо более неустойчивым. В прошлой жизни я не боялся сорить деньгами, жил на широкую ногу. Но это скромное гнездышко подходило мне. Кухня, ванная, несколько пустующих гостиных, рабочий кабинет с кроватью. Хорошее студийное помещение – потолки высоки, акустика великолепна, на всю восточную стену – активное пространство. Местечко тут уединенное, далекое от людских толп. В общем, дом, милый дом. Дорогой сердцу.

– Что ж, – протянул я.

– Прекрасно. Высылаю тебе контракт. Думаю, все будет круто.

– Но…

Нас уже разъединило. Мгновение спустя Ворчун сообщил, что все документы по контракту прибыли. Со вздохом я попросил его вывести их на активную стену.

Набор страниц расположился по всей длине стены на высоте моих глаз. Я прошелся вдоль, читая. «Неспешно бьющееся сердце». Одна песенка, десять страниц. Ноты. Не табулатура – настоящие музыкальные ноты. И не только вокал и кое-как набросанный гитарный аккомпанемент – все в полном объеме. На каждой странице – вокал, гитара, клавишные, бас, барабаны, а в одном пассаже даже требовался тимпан. Тимпан? Для синтезатора были прописаны все настройки, относящиеся к частоте и мощности звука. Предлагались конкретные модели и подробнейшие инструкции по их приведению к желаемому звучанию.

Интересная, однако, мелодия. Трехтактное арпеджио для четырехтактного баса. Странно. Нет, вы только попробуйте: правой рукой настучите три такта, левой – четыре, и все это – одновременно. Правой руке приходится нагонять левую каждые двенадцать тактов. Сама идея не новая, но достаточно редко реализуемая в поп-музыке. Песня, явно созданная для дивалоида[50], – протяжное глиссандо[51] восходило в ту часть звукового спектра, куда не всякая собака достанет, что уж там говорить о человеке. Безумный эксперимент, написанный богатым, но лишенным певческого таланта фанатом, которому проще доверить исполнение шедевра программе-перфекционистке, чем переписать свое творение под нужды человеческих голоса и слуха. По диапазону и общей структуре мелодии я сразу догадался, что композитор написал эту балладу в качестве своеобразного признания в любви к Точечке. Ну да, у Точечки самая большая фан-база, дивиться нечему.

Мой интерес мгновенно поостыл.

Ладно, подумал я. Написано на «Синтаккорде» или «ПроМузыке» – а такие вот профессиональные системы далеко не всякому по карману. Очень богатый фанат дивалоида. Не лишенный мании величия, я бы сказал.

Но деньги есть деньги, контракт есть контракт. Рози есть Рози.

Я понял, что прокручиваю мелодию в уме. В одной тональности, потом в другой. В ускоренном темпе, в замедленном темпе. Со сменой тональности в самой середине. Так, чтобы можно было напеть другие слова. Добавляя более агрессивную барабанную партию и сменяя гитарное сопровождение. Инвертируя припев. Проигрывая ее задом наперед. Выворачивая мелодию наизнанку.

Что ж, я пал жертвой предубеждения. Это оказалось куда лучше, чем стандартная песенка от Точечки.

Примерно в полночь я скомпоновал вещицу по полной и отправил ее Рози с накладной. Оплата пришла через час. Ворчун принял ее и разослал по банкам и счетам штата Калифорния. Деньги были не более чем кусочками программного кода, идущими на мой виртуальный счет – и столь же быстро его покидающими.

Работа выдалась куда веселее, чем я ожидал. Меня даже смутно угнетал тот факт, что я так быстро с ней разделался.

Завтра надо бы приколотить фотоэлектрическую черепицу на место. Или взяться за ум и починить сортир. Хотя кто в здравом уме по собственной воле станет чинить сортир?

Осознание того, что еще месяц меня никто из дома не выселит, умиротворяло, и я со спокойной душой отправился на боковую.

Ранним утром меня разбудил какой-то звук снизу.

Включив свет, я прислушался. Нет, кажется, ничего. Наверное, сон, подумал я и потянулся к выключателю… и тут звук повторился. Позвякивание. И чье-то бормотание.

Выскользнув из спальни, я застыл на лестнице, глядя вниз и вслушиваясь. Ага, снова. На копов рассчитывать не приходится – пока они сюда доберутся, меня уже успеют трижды разделать. В шкафчике я нарыл древнюю бейсбольную биту и, забросив ее на плечо, стал так тихо, как только мог, спускаться по ступенькам.

До моего носа донесся запах кофе и сигарет.

Рози сидела за столом перед активной стеной, с клавиатурой на коленях. На стене громоздились одно поверх другого несколько рабочих окон, но происходящее на них мне было непонятно. Позади нее, на другом столе, высилась башня из четырех вскрытых системных блоков, подключенных к портам передачи данных.

На ней был светлый костюм. А еще подвески, браслеты и кольца, нанизанные на все, что можно: пальцы, запястья, плечи. Пока она набирала, весь этот переизбыток бижутерии творил поистине колокольный звон. Даже со своего места я обонял сигаретный дым и ее особый аромат, воскресивший целую прорву воспоминаний. С тех пор как я встретил ее, меня привлекали курящие женщины. А еще она носила очки для чтения, которые – Господи, помоги мне! – делали ее невыносимо привлекательной.

Она перестала печатать и взглянула на стену. Дымок тихо закручивался в колечки и воспарял к потолку.

– Как ты сюда попала? – Я положил биту на стол и сел напротив нее.

Она щелкнула клавишей, и все рабочие окна исчезли со стены.

– Ты дал мне ключ, когда купил дом, забыл? – сказала она. – Незадолго до того последнего грандиозного тура «Безвестных».

– Двенадцать лет назад.

– И ты так и не поменял замки. – Она поднесла к губам чашку с кофе и взглянула поверх нее на меня. – О чем это говорит?

– О том, что пора менять замки. – Я почувствовал себя загнанным в угол. Надо же – угодил в собственный капкан. – Так что ты здесь делаешь? – прорычал я.

Она сняла очки.

– Моему клиенту понравилось то, что ты сделал для «Неспешно бьющегося сердца», – а тебе самому?

Разумеется, мне понравилось. Чем больше я думал о песне, тем больше мне была по душе и она сама, и результат моей работы с ней. Потому что трудиться над ней оказалось куда веселее, чем обычно. Она стала мне глотком воды в самом сердце пустыни. Что же это могло означать?

– Музыкальный порядок, выуженный из творческого хаоса. Чему тут не нравиться? – Я чувствовал себя побежденным. – Даже если это музыка для Точечки.

– Ага, значит, ты понял.

– По такому глиссандо – сложно не понять.

– Надеюсь, ты говоришь правду. – Она опустила взгляд, явно собираясь с мыслями.

– Почему ты отослала песню именно мне?

Она подняла глаза на стену.

– Пожелание клиента. Честно говоря, ты не был моим первым кандидатом.

Я выдохнул. Надо же, оказывается, задержал дыхание – и не заметил.

– Отлично. И кто композитор?

Рози кивнула на стену. Маленькая фигурка материализовалась там – едва ли пять футов высотой, бледная, со струящимися волосами небывалого цвета, большими голубыми глазами и крошечным ротиком. Мгновенно узнаваемый образ.

Точечка улыбнулась мне.

– Доброе утро, мистер Малкахи.

Рози внимательно следила за моей реакцией.

– Джейк… Познакомься с заказчиком.

Я посмотрел на них обеих. Затем подошел к главному распределительному блоку и отрубил его. Все помещение погрузилось в темноту. Точечка и Рози исчезли.

На минуту повисла мертвая пауза. Затем Рози все же сказала:

– Сильное решение, Джейк. Решение по-настоящему взрослого человека, блин.

Послышались звуки какого-то копошения, и мгновение спустя мрак прорезал луч света, родившийся в ее руке.

– Правило первое: никогда не полагайся на неавтономные источники, – сказала она назидательно. – Правило второе: всегда носи с собой фонарик. Просто на всякий случай. – Она прошествовала к блоку и вернула электричество в комнату. Миг – и Точечка вновь появилась на активной стене.

Рози пододвинула стул и уселась на него.

– Ну и о чем весь сыр-бор?

– Да ты хоть раз слушала ее?

– Чаще, чем ты думаешь.

– Да если бы над ней не нависали люди из «Хитачи»…

– Ты это не мне, а ей объясняй.

– Да что с нее взять?!

– Попробуй взять что-нибудь. Позабавь меня.

Я взглянул на Точечку. Она смотрела на меня в ответ. На вид ей было ни днем не больше семнадцати.

– Ты – шлюха, – сказал я и поперхнулся собственными словами. Подобное просто так не бросишь в лицо картинке, которую мой мозг упорно продолжал принимать за девушку в нежных летах. – Ты всецело принадлежишь «Хитачи», и они тебя тупо продают. Ты – механизм, рассчитанный на то, чтобы нравиться всем. Средство забора денег у людей. Ты – товар, и тебя легко купить. Легко использовать. Ты – попса. Музыка – это что-то, что заставляет людей испытывать чувства. Что-то, что меняет нас изнутри!

– Я согласна с вами, мистер Малкахи.

– Что? – Я вылупился на нее. Потом метнул взгляд на Рози. – Что происходит?

Рози указала на Точечку.

– Не отвлекайся на меня. Давай. Говори с ней.

И я вновь обратился к Точечке – что мне оставалось?

– Ты… согласна?

– Вы можете объяснить мне, что вы сделали с «Неспешно бьющимся сердцем»?

Я опять уставился на Рози. Потом снова на Точечку. Смотря беспристрастно, в ней легко можно было увидеть всего лишь вещь, рисунок. Глаза чересчур большие, мультяшные. Волосы слишком лоснятся, до проскакивающих искорок. Плечи узкие, но бедра широкие – такая же стилизация, как, скажем, Венера Виллендорфская. Но все равно какая-то часть меня желала воспринимать это неживое существо как человека.

И я попытался объяснить ей, что именно сделал. Что всегда делал. Что делал с той самой лоры, как мне исполнилось двенадцать лет.

Текст «Неспешно бьющегося сердца» отдавал излишней сентиментальностью, но это было неважно. Слова песен всегда переоцениваются. «Илиада» звучала бы кошмарно под сопровождение в стиле диско, но даже «У Мэри был барашек» при должной музыке обретет внушительное звучание. Текст песни всегда стоит на втором месте.

Ведь в случае «Неспешно бьющегося сердца» именно трехтактное отстающее арпеджио, умещенное в рамки четырехтактного ритма, напирало на эмоции и обращало слова из банальных в значащие. Но арпеджио не могло работать в одиночку – требовалось довести до ума бас-гитару. Басы повторялись на протяжении песни дважды, в куплете и припеве, копируя друг друга, но от этого веяло скукой – и, оставив первое их появление в том виде, какой есть, во втором я ударился в вариацию, скользя вдоль оси мелодии и позволяя себе маленькие отклонения. Опираясь на проделанную работу, я бросил удачный мост к основной мелодии, слегка гармонизировав по ходу дела второстепенную. Финальное протяжное глиссандо, разыгрываемое в трех октавах и вытаскивающее мелодию в последнем припеве в новую тональность, служило коронным ударом – именно оно должно было заставить дивалоидного фаната трястись и сходить с ума от счастья, осознавать, что со своими кровными он расстался не зря. И вот он, результат – нескучная с позиций звучания, задорная танцевальная поп-мелодия.

На своей гитаре я прошелся вверх-вниз по глиссандо, дабы убедиться, что оно звучит как надо. Затем заставил Ворчуна играть басы, а сам подключился с вокальной линией – опять же, чтобы своими ушами проверить исполнение задумки. Потом уже на Ворчуна легли обязанности по вокальной линии – а мне осталось лишь выправить и подогнать под общий звук партии всех остальных инструментов.

В моей обработке музыка куда как сильнее подходила словам. Не то чтобы эти слова были плохи – неразделенная любовь, океаны надежды, острова разочарований, преодоление себя, что-то в таком вот духе. Я не обращал особого внимания на смысл слов – я вникал в то, как они звучат. Нет, как-то слегка вымученно, пресновато – нужно подправить.

И вновь Ворчун помог мне, предоставив словарь рифм. Я обрабатывал образы песни – заменял банальные руки на нежные кончики пальцев, топорный блеск замещал сиянием.

Заставляя согласные падать на удары барабана и отправляя гласные в вольный полет вместе с музыкой, я расцветил текст и сделал его куда более запоминающимся.

Вот, собственно, и все. Достаточно просто, разве не так?

– Достаточно просто, – эхом откликнулась Точечка, застыв каменным изваянием.

Рози уставилась на планшет. Отвела взгляд ненадолго, чтобы что-то набрать на клавиатуре.

– Что ж, я понимаю, – сказала Точечка, вмиг ожив. – Вы согласны еще поработать со мной?

– С тобой?

– Да. У меня открылись новые творческие горизонты. Хотелось бы стать лучше. Осмысленнее. Усилить собственный посыл. Я хотела бы, чтобы вы помогли мне.

– Ты хочешь, чтобы я помог тебе. Но какого черта?

Она улыбнулась.

– Вы, наверное, думаете, что таких, как вы, много? Что вас легко заменить?

– Но какой тебе прок от меня?

Рози кашлянула, встревая в разговор.

– По контракту на твои плечи ложатся обязанности по комплектации материала, подготовке к концерту и управлению итоговым мероприятием. Один-единственный концерт. Заплатят тебе по высшему разряду. Подумай сам, работа над одной песней позволила тебе расквитаться по счетам. – Она обвела рукой мое убранство. – А поработав над одним концертом, ты покончишь с этой закладной, и дом станет твоим раз и навсегда. Может статься, даже останется что-нибудь, чтоб в банк положить.

Я посмотрел на Рози. Потом на Точечку. Потом оглядел дом.

Мой собственный дом.

– Хорошо, – выдал я неспешно. – Что у вас там еще есть? Достаточно для концерта? Для альбома, раз уж на то пошло?

На стене начали один за другим всплывать ярлычки папок. Что-то порядка тридцати песен… а, нет, все сорок… черт, даже больше.

Я присвистнул.

– Это даже не альбом, это целая симфония. – Мой взгляд обратился к Рози. – Ну и что ты такое учудила, скажи мне на милость?

– Сам скоро поймешь, – улыбаясь, ответила она.

Я взял перерыв на завтрак и чашку кофе. Точечка, впрочем, никуда не делась – застыла на месте и стала ждать меня. Рози все сидела с планшетом, периодически поглядывая украдкой то в ее сторону, то в мою. Это, честно говоря, нервировало.

– Что ж, приступим! – объявил я, и работа закипела.

Я попросил Точечку выбрать десять лучших песен. Мне хотелось испытать ее, дознаться, как далеко простираются ее возможности. Впрочем, и все другие мои действия вполне подпадали под дознание. Какие же свои творения считает лучшими она сама?

Как и ожидалось, ни одна песня из выборки не была в полном смысле «точечной». Никакой тебе трогательной юношеской любви. Одна называлась «Ожидаю», в ней пелось о женщине, ждущей не то мужа, не то просто любимого с войны и хотя бы какой-то весточки о нем. Однозначности в тексте было маловато – а что, логично, ведь всякое, в том числе и самое плохое, могло случиться. Финальные музыкальные пассажи резко меняли тональность, выходя из минора в мажор, – и возвещали все-таки счастливый конец; песня вполне могла быть мрачной и депрессивной, но Точечка взяла да и завернула столь нестандартную начинку в танцевальные ритмы. Конечно, песне требовалось шлифовка – кое-где лично мне виделись неровности, да и этот чертов голосок юной нимфы, что снискал Точечке славу, казался мне непоправимо диссонирующим.

Другая песня из ее подборки называлась «С тобой и без тебя» и рассказывала нам историю молодой матери, оправляющейся после родов. Лежа на больничной койке с новорожденной дочуркой на руках, героиня, обращаясь к ней, рассуждала, правильно ли поступила, принеся ее в наш мир. Кончалась песня жизнеутверждающим обещанием провести ребенка через все трудности, пройти по жизни вместе – и будь что будет. Вот это уже более подходило под исполнительскую манеру Точечки. Среди ее фанатов насчитывалось немало девочек в том самом непростом возрасте созревания, а о проблеме раннего материнства мало где можно услышать – если, конечно, не оглядываться на кантри. Точечка оказывала достаточно влияния на умы, чтобы сделать подобный текст гимном целого поколения, и ее дурацкий пищащий голосок мог даже сыграть ей на руку. Но опять же рядовой ее песней эту назвать было нельзя.

Я понял, что давлю на нее. Давай-ка сменим тональность. Повыше. Пониже. Быстрее. Медленнее. Точечка, понятное дело, не перечила. В конце концов, она всего лишь изделие.

Но тут она почему-то остановилась и уставилась на меня. Прикусив губу.

Жест взбесил меня. У нее не было губ. Она вся состояла из пустых фотонов.

– Не вздумай мне тут на жалость давить, – холодно изрек я. – Я тебе не какой-нибудь двенадцатилетний фанат, купивший тебя для того, чтобы ты перед ним разделась.

Ее образ застыл. Она смотрела на меня во все глаза. Я знал, что для регистрации моего образа она использовала камеру, установленную где-то в комнате, но сейчас мне без шуток казалось, что она смотрит прямо на меня.

– Нет, – сказала она, выдержав паузу. – Вы не фанат. Вы просто грубый, обиженный жизнью человек, поливающий желчью любого, кому не посчастливится оказаться поблизости.

Никакой контракт такого не стоил.

И я уже собрался было заявить Точечке об этом, как поднялась Рози.

– Перерыв, – объявила она и за руку вытащила меня из дома на улицу.

– Не говори ни слова. – Ее захват на моей руке стал стальным.

– Но…

– Ни слова. А то ситуация с Денвером повторится.

– При чем здесь Денвер? Ты бросила меня в Сент-Луисе.

– Ты не понял, о чем я? Я была на том проклятом концерте. Сидела в первых рядах, когда ты вышел и объявил, что «Безвестные» распались, а потом посоветовал людям идти и покупать альбом, раз уж они так хотят вас еще раз услышать. Я видела, как тебя освистали. Если бы в ту ночь охранники считали ворон, тебя бы четвертовали прямо на сцене. И я там была.

– Но почему?

– Потому что сомневалась. Потому что предчувствовала – что-то такое произойдет, и я потом буду корить себя за это. Потому что… да потому что ты – придурок, который не способен позаботиться о собственном главном интересе. – Она выпустила меня из тисков и вытащила сигарету.

Я перевел взгляд вниз, на заполняющий долину смог. Пятьдесят миль от Лос-Анджелеса – и эта дрянь все равно рулит моей погодой. Даже тут, в горах, где из грязи торчат кости самой Земли. Тут, где воздух чист и ясен. Коли ветер усилится, желто-зеленая туча накроет и нас.

Рози запалила сигарету и выпустила дым к и без того загаженным небесам.

– Я думала, со смогом в Эл-Эй покончено, – протянула она, опустив взгляд. – От чего он только берется?

Я пожал плечами.

– Пожарища, барбекю, машины старого образца, фабрики, вредные производства. Ну и курево, само собой.

– Курево? О, очень смешно.

– И вся эта пакость собирается здесь. Просто погодка дрянная. Обычно все сдувает прямиком к морю.

– Как думаешь, до нас этот фронт дойдет?

– Надеюсь, что нет. – Я кивнул в сторону дома. – Все-таки что ты с ней сделала?

– Я просто пытаюсь спровоцировать аномальные недетерминированные события эмерджентного типа, вытекающие из конфликтующих алгоритмов.

– Чего-чего?!

Она вздохнула.

– Пытаюсь заставить ее имитировать творческий процесс.

– Постой-ка, но ведь «Хитачи» в ответе за все, что делает Точечка.

– Так и есть. Они вышли со мной на связь.

– В Массачусетском технологическом институте, надо полагать?

Выражение лица Рози скисло.

– Да нет же, в Стэнфорде.

– Каким, черт побери, макаром ты собираешься сделать из чего-то вроде Точечки творческую натуру?

– Имя Конрада Лоренца тебе о чем-нибудь говорит?

Я покачал головой.

– Он исследовал поведение животных в двадцатом веке. Открыл импринтинг. На его совести один довольно-таки спорный эксперимент. Он взял собаку и стал пугать ее, лишив при этом возможности защищаться или атаковать. Она не могла укусить, не могла залаять, а он все пугал ее и пугал. В итоге собака стала калечить сама себя. Это называется смещенной агрессией.

– Ну и?

Рози посмотрела на меня как на идиота.

– Смещенная агрессия – новый путь решения проблемы. И акт творения – тоже такой вот новый путь. Я использовала конфликтующие алгоритмы, чтобы посмотреть, смогу ли я добиться от искусственного интеллекта интересных результатов. Людям из «Хитачи» понравилась моя работа, и они наняли меня, чтобы поставить на Точечке эксперимент.

– Но зачем им такие эксперименты?

Рози пожала плечами и затянулась.

– Для того чтобы повысить качество ее выступлений, надо полагать. Чтобы все те интервью, что она дает, не казались такими искусственными. Система, что лежит в основе Точечки, восхитительна. Захватывает восприятие толпы до миллиметра. Обратная связь по анализу производительности вызывает в ней повторную настройку этой самой производительности. И все – в режиме реального времени. Очень тонкая работа. Знаешь ли ты. что всякий тяжеловес- политикан в Азии использует производную аналитической системы Точечки для оценки реакции масс? Успех инструмента измеряется тем, насколько хорошо он справляется с задачами, на которые не был изначально рассчитан. – Затяжка. Выдох. – Но Точечка может исполнять песни и перестраиваться лишь в рамках параметров того материала, что записан заранее, – музыки. А людям из «Хитачи» нужна спонтанность. – Рози улыбнулась мне. – Черт возьми, может, они собираются использовать результаты моих исследований для того, чтобы вывести новое поколение ботов-ублажателей. И таким вот образом перекрыть воздух тайскому рынку сексуального рабства раз и навсегда. – Она пожала плечами. – Так или иначе, они вручили мне копию концертной модели Точечки – это самая сложная ее версия, – и я подключила ее к когнитивной системе с «облачной» памятью. Я установила собственную версию движка волеизъявления Точечки с программным обеспечением моделирования конфликтов алгоритма и целым рядом вспомогательных аппаратных средств обработки. Она начала писать песни.

– И эти песни – ее собственное творчество?

Рози помолчала недолго.

– Эти песни – продукт генетического алгоритма, разработанного в свете анализа множества ее выступлений и неизмеримого объема дискретных образцов внимания и реакции аудитории, надо полагать? Или я сделала Точечку творцом? Ты мне скажи.

Я пожал плечами. Может быть, где-то есть музыкальные гении, которые могли бы различить божественную искру таланта, но я точно не из их числа.

Та минута, что ушла у Рози на разглядывание меня, показалась вечностью.

– А ты хорош, Джейк, – заметила она. – И мне без шуток понравилась «Мелодии Вирджинии» – славная подборочка.

Мне было приятно думать о том, что она все это время следила за моей работой, но я заставил себя проигнорировать сей факт.

– У Точечки достаточно песен для дюжины улетных концертов. Разве мало для того, чтобы признать твой опыт успешным?

– Для «Хитачи» – может быть, достаточно. А для меня мало. Считай меня безумным ученым, но, пока я не увижу процесс изнутри, не узнаю – получилось у меня или нет. – И она снова умолкла на мгновение.

– Но как отличить настоящий творческий потенциал от закодированного?

– Не знаю. Или не хочу знать. Просто хочу понять, как Точечка это делает.

Зелень над нашими головами сгустилась, еще больше вытеснив голубизну.

– Прости, что я на нее сорвался, – мягко произнес я. – Проходит время, и ты вдруг забываешь про то, что у нее волосы странного цвета, слишком светлая кожа и слишком большие глаза. И перестаешь воспринимать ее просто как персонажа-персонификацию программы. Начинаешь считать ее за человека.

– Знаешь, что такое тест Тьюринга?

– Нет.

– Алан Тьюринг, ученый, как-то сказал, что не существует хорошего способа для того, чтобы определить или продемонстрировать искусственный интеллект. Но в наших силах увидеть со стороны, насколько хорошо машина способна имитировать человека. Тьюринг описал двух собеседников, для общения у которых – только клавиатура и экран. Если одного из них заменить машиной, а второй не учует подвоха – значит, машина преуспела в имитации. Множество энтузиастов того времени уцепились за эту идею и стали утверждать, что если разница незаметна – значит, ее вовсе нет.

– Выходит, если ты исполняешь музыку вместе с машиной и забываешь о том, что это машина, тогда ее можно считать человеком?

Рози покачала головой.

– Вряд ли. Отталкиваясь от подобного утверждения, можно сказать, что поведение – единственный признак качественного характера организма. Это уже, скорее, бихевиоризм. Именно в бихевиоризме принято ставить поведение во главу угла, ну а все остальное – так, побоку. Конечно, многие, пообщавшись с роботом, который идеально имитирует человека, назвали бы его человеком. Но мне это правильным не кажется. – Рози снова перевела взгляд с меня на зеленую дымку, заполонившую долину. – С ней что-то происходит. Я уверена.

– Да и у меня нет поводов сомневаться. Этот ее ответ…

– Ты ей нравишься.

Я уставился на Рози.

– Как ты можешь знать?

Рози улыбнулась.

– Векторы внимания. Когда ты ей что-то рассказываешь, я регистрирую всплеск переходных нагрузок, отвечающих за обработку, – то есть она внимательно разбирает все то, что ты ей говоришь. Это ожидаемо. Но когда она просто наблюдает за тобой, у нее случаются учащения переходных процессов с регулярным участием ее в моделировании твоего поведения – не простого анализа твоей речи.

– Ну и как ты из этого заключила, что я ей нравлюсь?

– «Нравишься» – не совсем то слово. Ты ей интересен – вот так будет правильнее. Сейчас чуть ли не все ее внимание сосредоточено на тебе. В конце концов она придет к тому, что выстроит для себя модель тебя – очень точную и дотошную.

– Люди уделяют много внимания тому, что им не нравится.

Рози вновь покачала головой.

– Точечке не нравятся канарейки. Когда они попадают в поле ее зрения, она быстро соотносит их с усредненной моделью. Эта модель для нее – ключевая при всякой с ними встрече. Проще говоря, она уделяет им внимание только тогда, когда их поведение отличается от того, что предусмотрено моделью.

– Может, все дело в том, что я чуть сложнее канарейки.

– Может быть. – Рози отняла сигарету от губ, и дым протянулся к небу одной большой вьющейся полосой. – Вот я для ее восприятия – не сложнее кошки.

– Ты ведь не ревнуешь?

Она выдала кашляющий смешок.

– Едва ли. Я не удивлена. Я не музыкант. Мне превратности выступлений, увы, не доступны. Поэтому в параметры ее интересов я не вписываюсь. В отличие от тебя. – Рози смерила меня продолжительным взглядом, снова затянулась. – Ты был ее первым и единственным выбором. Я на нее не давила. Сама возможность сотрудничать с кем-то, кроме тебя, ею отметалась. – Рози хихикнула. – Я все еще работаю над проблемой фиксации и оригинальности мышления.

Я обдумал ее слова.

– Так мне извиниться перед ней?

– Поступай так, как велит твоя совесть. – Рози выдохнула дым. – Не могу тебе ничего иного посоветовать. Не знаю, есть ли у Точечки эмоции, но она точно знает, что у тебя они есть.

Что ж, я приказал себе утихомириться – и принес извинения машине. На что только не пойдешь, дабы подмазать шестеренки коммерции! Мы начали все сначала.

Рози заняла наблюдательный пост в глубине гостиной, а я встал перед стеной, на которой светилась Точечка. Позади нее маячила табулатура «Неспешно бьющегося сердца» – плод нашей совместной с ней работы.

– Итак, – подумав, спросил я, – ты хочешь отрепетировать концерт с живым звуком?

Она кивнула.

– Отлично. Тогда убери все, кроме вокала и гитар.

Точечку моя просьба явно озадачила.

– Но зачем?

– Разберемся по ходу. Пожалуй, ты умнее меня. Но что-то мне подсказывает, что ты не умнее пяти человек – тебя самой, гитариста, басиста, барабанщика и клавишника. Ах да, иногда еще бывает вторая гитара. В общем, надо бы посмотреть, как все складывается.

– Но мне это не нравится, – хмуро сказала она. – У меня есть идея…

– …которую тебе придется выпустить, как канарейку из клетки, чтобы другие люди могли с ней работать. – Я взял небольшую эффектную паузу. – Это как с театром. Режиссер собирает актерский состав. Они много и упорно репетируют. Но в ночь премьеры он должен отпустить их. Он не может быть на сцене, руководя каждым их шагом, верно? Если он хорош в своем деле – он все уже разжевал на репетициях. А дальше уже актерам надлежит справляться с ролью. То же самое в музыке. Мы позволим группе изобрести собственное звучание. Не с нуля – мы дадим им идеи, предложения, наметки, все то, чем мы владеем. Но зубрить готовенькое мы их заставлять не станем. Будет лучше. Вот увидишь. А теперь – пой «Неспешно бьющееся сердце».

И я сидел и смотрел, как Точечка выводит ту песню, в которую вложил немного сердца и я сам. Хорошую песню. В ее вокале нашли отражение далеко не все изменения, которые я попросил ее внести, – но это лишь заставило меня усмехнуться. Может, она и не была человеком, однако на своем настоять могла. Закрыв глаза, я прислушался. Длинное глиссандо взобралось по лестнице в три октавы на самый верх – и задало тональность грандиозному финальному запеву.

И тут я прервал ее:

– А спой-ка «Звездную пыль». Твою собственную песню, а не ту старую, в стиле «джаз». Ты выпустила ее года два назад.

– Я пытаюсь отойти от старых стандартов.

– Почему бы не взять частицу старого и не смешать ее с новым? На твои концерты идут по двум причинам – пережить уже испытанное и насладиться чем-то незнакомым. Ты должна уметь балансировать между тем и тем. Управляться со всем сразу, иначе говоря.

– Управляться с концертом я умею. Не проблема.

– Точно?

Она выдержала мой пристальный взгляд.

– Точнее некуда.

Я поразмыслил над ее словами немножко. С личика шестнадцатилетней девочки за мной наблюдатели пронзительные огромные глаза. Возможно, она была права. Вернее, не она, а ее система оценки качества.

– И все же – почему ты не хочешь исполнить кое-что старенькое?

– Старый материал контрастирует с тем, на что я способна сейчас. Тогда я засмеялся.

– Ой, да брось ты. Сколько раз Эрику Клэптону[52] приходилось петь «Лайлу»? А сколько раз Берлинский филармонический оркестр играл Девятую симфонию? Все исполнители через такое проходят – им всем приходится искать что-то хорошее в старом и отталкиваться от этого, дабы создать новое. – Кажется, теперь мне пришлось изъясняться словами Рози. – Творец хорош настолько, насколько хорошо облекает старое в новое. Так что не дрейфь. Пой «Звездную пыль».

Точечка немного покачала головой из стороны в сторону… затем кивнула. Я глянул на Рози. Та нами, похоже, в данный момент не интересовалась.

– Что ж, я пою, – объявила Точечка и затянула «Звездную пыль» a cappella[53]. Надо полагать, назло мне. Но я ничего не сказал. Вокализация все еще интересовала меня.

– Как хорошо ты управляешься с голосовым конвертером? – спросил я ее.

– Прекрасно, – сообщила она сочным басом. – Полный диапазон.

– Хорошо. Этот самый диапазон ты хочешь сохранить – благодаря ему ты прославилась, и все твои песни написаны именно под него. Конечно, ты всех фэнов распугаешь, если вдруг запоешь баритоном… но состарить голос тебе не помешает.

– Не понимаю.

– Взгляни на текст песни. На ее главную героиню, на то, как она нервничает. Идея о том, что все преходяще, – не та концепция, что по нраву подросткам. Это уже что-то из взрослого опыта. Голос певца должен казаться в нужной степени умудренным для подобной песни. Но мы не хотим менять высоту твоего голоса. Значит, придется поменять тембр. Чуть огрубить его. Работать с дыханием. Перемежай пение вздохами и варьируй ноты. Юные голоса чисты – именно поэтому когда-то были так популярны мальчики- хористы. Но у взрослых голосов вариативность большая, они богаче. – Я подумал с минуту. – И еще они более напряженные, вот. Ты легко преодолеваешь голосом три октавы – разброс огромный. На обоих его концах должен быть какой-то напряг. Можешь такое устроить?

Точечка застыла, поигрывая локоном своих чудо-волос, спадающим на левое ухо. Застыла надолго. Ее жест повторялся – раз за разом, раз за разом.

Я посмотрел на Рози. Та следила за отметками на планшете.

– Запрос комплексный, – пояснила она, – с объемными прикладными расчетами. Она не зависла, Джейкоб. Она думает.

Точечка снова ожила.

– Как насчет такого вот?

И она спела первые четыре такта в совершенно необычном тембре – сразу повеяло былой эпохой, виски и кофе. При этом Точечка все еще выглядела шестнадцатилетней.

– Где ты такого нахваталась? – присвистнул я.

Точечка улыбнулась.

– Из сэмплов голоса Дженис Джоплин.

– Прекрасно, – кивнул я. – Ослабь напряг. Нам все еще нужно слышать твой голос. Поработай над ним. А пока давай переключимся на аккомпанемент.

Она воспроизвела гитару. Совершенно по-новому. Раньше мелодия была в ми, а теперь зазвучала в си-бемоле.

– Ты сменила тональность?

– Да. Подумала, если понизить ее, я останусь в обычном своем диапазоне, но подчеркну голос музыкой так, чтобы в целом песня звучала более зрело.

Вот это да. Чертовски быстро всему учится.

– Пока держись исходных тональностей. Пока наш продукт не войдет в конечную стадию – пусть все будет так. Столь резкие переходы с одного на другое мне тень на плетень наводят.

– Ну разумеется. Вы же всего лишь человек.

Рози усмехнулась.

Я уставился на Точечку. Она что, только что пошутила? Ее лицо не выражало ничего такого, за что можно было бы зацепиться. По сути, это не лицо – картинка, которую мой мозг интерпретирует определенным образом. Два глаза, нос, рот. Значит – лицо.

Точечка смотрела на меня в ответ.

Если ее ремарка взаправду была шуткой, я все равно никогда не узнаю наверняка.

Остаток дня прошел в праведных трудах. Я совершенно вымотался. Рози забила пепельницу до отказа и обзавелась славной парочкой кругов под глазами. И только Точечке было хоть бы хны.

– Ну все, больше не могу, – подвел я черту.

Рози кивнула и затушила последнюю сигарету.

Точечка посмотрела сначала на меня, потом на нее.

– Спокойной ночи, – произнесла она и испарилась.

Рози выключила планшет, бросив его на стол, неподалеку от «железа», что питало Точечку.

– Сейчас бы выпить.

Я молча сходил на кухню и принес фужер с вином и бокал. Поставил перед ней.

Рози изучила подношение взглядом.

– А чего-нибудь покрепче у тебя не сыщется?

– Это тебе. А я пить не буду.

– Совсем?

– Я завязал.

Она налила себе вина.

– Так странно – сидеть с тобой и пить одной.

Я пожал плечами.

– С чего вдруг ты стал отказывать себе в маленьких радостях?

– Тот год после Денвера выдался лихим. Я закидывался всем, до чего только руки доставали. Наливался до бровей. Однажды я очнулся в палате реанимации. Надо мной маячил перепуганный интерн с электродами от дефибриллятора в руках, и грудь у меня адски болела. И денег при мне не было ни гроша. – Я обвел руками интерьер. – Этот дом – все, что у меня осталось.

Она стала покачивать бокал в руке, не делая ни глотка.

Я придвинул фужер к ней.

– Все нормально. Меня это не волнует больше. Честно. – Я вдруг отчетливо ощутил усталость, клонящую меня к земле. – Ворчун? Открой нам панораму.

Активная стена в мгновение ока превратилась в широкое окно, за которым цвела и пахла тихая ночь. Бледный полумесяц застыл над горами в окружении крохотных огоньков звезд. В южной стороне огни Большого Лос-Анджелеса окрашивали подбрюшье неба в причудливые цвета.

Рози ахнула.

– Вот поэтому я и люблю это место, – кивнул я, кладя ладонь на стол. Она вдруг подалась вперед и взяла меня за руку.

Ощущения были такие, словно я прикоснулся к живому электричеству. А потом мы стали целоваться. А потом – не только целоваться.

Рози я повстречал после концерта в Броктоне. Еще до «Не заставляй меня плакать» – моей единственной по-настоящему удачной песни. Никогда не понимал, как же мы оказались в одной постели той ночью.

И этой ночью – тоже, раз уж на то пошло.

Мы лежали вместе, и я чувствовал волнующую тяжесть ее округлостей, тепло ее бедер. Лицом она прижалась к моей груди – так, что я мог вдыхать запах ее волос, но не видел глаз. Меня это всегда немного забавляло, а немного и раздражало… но все равно послевкусие от того, что с нами произошло, было теплым, уютным, очень-очень приятным.

И все-таки… я ведь даже не желал случившегося.

– Рози?

Она издала неопределенный звук.

– Почему ты здесь?

Она вздохнула и перекатилась набок. Посмотрела на меня укоризненно.

– Мы что, будем говорить об этом сейчас?

– Почему бы и нет.

– Как скажешь. – Она села на кровати и прислонилась спиной к стене. – Мне нужен был кто-то, кто обучил бы ее. Главная проблема субъективной информации, какой является музыка, в том, что она только у людей в мозгах. И ты – тот самый человек, что был нужен мне.

– Я вот о чем… почему ты здесь? Рядом со мной?

Она потянулась к прикроватному столику, взяла сигареты, зажгла одну.

– В мои планы это не входило, – протянула она каким-то полуизвиняющимся тоном. – Но я не сожалею, старичок. Ты все тот же. В любом случае я была бы не против, если бы все пришло к тому каким-нибудь… ну… другим путем.

– Слишком туманный ответ.

Она усмехнулась.

– Есть немного. На самом деле, я особо не думала в эту сторону. Одно из моих жизненных правил – «нормально делай, нормально будет». Точечка предложила мне тебя, а уж у нее, поверь, есть все способности к тому, чтобы отличить бездаря от профи. Вот и все. – Рози затянулась, выдохнула дым. Тот укрыл ее лицо тонкой вуалью. – Но я-то знаю, – продолжила она, – что это совсем не тот вопрос, что ты на самом деле хотел бы задать.

По ее взгляду я мгновенно понял, о чем она говорит.

– Почему ты ушла?

Она затянулась еще разок. Выдохнула.

– Потому что наши отношения были непрекращающимся сражением. Понимаешь? Мы ни в чем не могли сойтись – не могли даже решить, что будем есть на обед. И все эти маленькие ежедневные битвочки сожгли между нами все мосты. – Она подула на кончик сигареты. – Хотя это не совсем правда. Для меня в твоей жизни не оказалось места. Я не хотела быть просто твоей любовницей. Подстилкой. Девочкой на подтанцовке. – Она посмотрела на меня с прищуром. – И ты никогда не просил меня стать твоей женой. У тебя не было ни таланта, ни интереса к моей работе, а у меня не было ни способностей, ни навыков к твоей. Ты мог как-то влиять на мою жизнь… я могла влиять на твою… но друг на друга одновременно мы влиять не могли. Поэтому я ушла. В таком ключе, я смотрю, ты никогда не думал?

– Никогда, – признался я.

– Интересные дела… – Она переломила сигарету посередине. – А я-то думала – это все так очевидно. Но хоть сейчас мы что-то можем делать вместе. – Она прижалась ко мне, чуть раздвинув губы для поцелуя. Струйки дыма все еще срывались с самых их краешков, делая ее похожей на дракона. – Хоть сейчас мы что-то делаем вместе… помимо того, что будем делать прямо сейчас.

Я приготовил для Рози завтрак: бекон, яйца, тосты. Каждые пару недель я ездил в Калифорнию на ферму и привозил продукты. Раз уж принял решение жить в глубинке, нет никакой нужды два часа тратить на то, чтобы ехать в город за каким-то фастфудом. Лучше питаться нормально и ценить отведенное тебе время.

– Какой у тебя план? – спросила она за чашечкой кофе.

Я вдруг почувствовал себя неуютно и с хилой улыбочкой сделал вид, что очень уж сосредоточен на процессе намазывания масла на хлеб.

– Никакого плана у меня нет. Если бы она была человеком, я бы спросил, какие чувства у нее вызывает музыка.

– Все равно спроси ее об этом.

– А она, по-твоему, умеет чувствовать?

Рози развела руками.

– Не знаю. Она умеет моделировать человеческие эмоции. Оценивать их изменения. – Рози подалась вперед. – У людей есть базовые цели: выживание, рождение себе подобных, поиск средств к существованию. И у Точечки такие цели тоже есть. Я знаю наверняка – я сама прописала их для нее. Система, которую я создала, видоизменяет сама себя. Она ищет новые решения. Ее начинка – это тысяча «интелов девять тысяч двести двадцать-s», питаемых двадцатью тысячами соединенных в сеть интеллектуализированных чипов «ай-би-эм четыре тысячи четыреста два». И все это связывается с внешним миром посредством одного из самых мощных, одного из самых продуманных аналитических механизмов из всех, что когда-либо были созданы. И даже если она выработает модель получения опыта, на который сможет ссылаться в дальнейшем, я об этом не узнаю.

Я обдумал услышанное.

– Хочешь сказать, она обладает самосознанием?

– Зависит от того, что ты подразумеваешь под самосознанием.

– Я не мастер по части определений. Думал, ты и сама знаешь, о чем я.

– Ну что ж, самосознание – процесс, вытекающий из фазовой задержки зеркальных нейронов, моделирующих активные нейроны, в режиме реального времени нагруженные входной информацией сенсорного либо любого другого типа. Теперь ты знаешь столько же, сколько и я. – Она улыбнулась и отпила из чашки. – Сознание – одно из таких понятий, как любовь, жажда, нежность. Мы знаем, что вещи, скрывающиеся за ними, существуют, более того, являются частью нашего жизненного опыта. Но мы понятия не имеем, что они есть на самом деле.

– Однажды я наелся какой-то дряни и «улетел». И мне привиделось, что я сам на себя со стороны смотрю. А потом – на себя, смотрящего на себя со стороны. Потом – на себя, смотрящего на себя, смотрящего на себя со стороны. Тогда, как мне показалось, я примерно понял, что представляет собой сознание.

– Хороший образ. Каждый новый создаваемый наблюдатель понижает приоритет наблюдаемого объекта на одну ступень. – Она окинула меня изучающим взором. – Не думала, что ты все еще способен меня удивить. – Повисла задумчивая пауза. – Пойми, люди чертовски умны. У млекопитающих есть только инстинкты, спаривание – у нас есть любовь. Любовь, имеющая множество прикладных векторов и выражаемая по-разному. Любовь к детям. К родителям…

– К сексуальным рабам.

Ямочки обрисовались на щеках Рози.

– Не знала, что ты считал себя моим рабом. Польщена. – Она потерлась ногой о мою ногу. – Словом, я к чему: ничто из вышеперечисленного для Точечки недоступно. Чувства? Опыт? Самосознание? Если нечто подобное и зарождается в ней, то это, надо полагать, нечто совсем иное, не то же самое, что у нас, у людей.

– А мне казалось, тебе досконально известно, что там творится в ее голове.

Рози засмеялась.

– Если бы.

– Как же так?

– Я могу отметить изменение в состоянии каждого «Интела девять тысяч двести двадцать-s». Каждого из двадцати тысяч ай-би-эмовских чипов, объединенных в систему. Все связи видны налицо – запрос, вложенный запрос, фильтр. Каждое дерево принятия решения выполняется в облачном хранилище данных. Я могу ухватить всякий метод, всякую подпрограмму, функцию, подсистему – как только она сгенерирована, как только ей присвоили имя и порядок, как только запустили в исполнение. Я могу что-либо измерить. Могу вытащить из нее терабайт-другой. Проанализировать, применив определенный подход. Но я не знаю, на что я смотрю, что именно анализирую.

– Разве ты не наблюдала за тем, что происходило, когда она писала ту песню?

– Я наблюдала за вспышками активности. Будто при томографии мозга – видно, как циркулирует кровь, но не видно, как активируется работа нейронов, в каком порядке они вообще активируются, ну и все такое прочее.

– «Неспешно бьющееся сердце» – отличная песня. Интересная с точки зрения звучания. Она не отправляет слушателя в электронную страну Нетландию[54], как другие ее песни, по крайней мере те, что я слышал. В этой песне есть глубина чувств. Мне стало это ясно уже по нотам. Откуда это все взялось, если Точечка не может чувствовать? Если у нее нет личного опыта?

– Не знаю. – Рози сложила руки перед собой. – Будь то общая модель человека или эмпирический алгоритм, разработанный ею, она управляется с тем, что имеет, достаточно умело.

Я отстранился от столешницы.

– И тебя это радует.

– Черт бы меня побрал, если нет. – Она допила кофе. – Давай-ка зажжем ее звезду.

Точечка могла работать сутки напролет, но мне требовался отдых. Несколько последующих дней захлестнули нас с головой чистейшей рутиной. Мы трудились по утрам вместе, а потом прерывались на долгий ланч. Потом снова работали – теперь уже до обеда. Ну а потом мы с Рози проводили время вместе. Как правило, в объятиях друг друга, так как ко мне потихоньку начала возвращаться память о том, кем мы с ней когда-то были.

Порой мы все трое собирались в гостиной пообедать. Я приносил стол и ставил его к активной стене, на которой Точечка создавала иллюзию его объемного продолжения, чтобы сидеть с нами. Сходным образом она создавала блюда, подобные нашим, и делала вид, что ест. Мне это нравилось, но Рози всегда начинала нервничать, когда мы с Точечкой слишком уж сильно забалтывались о нашем деле. У Точечки, увы, была довольно-таки ограниченная сфера интересов. Кажется, со временем я стал воспринимать ее своего рода гением-аутистом… и потому мне стало как никогда легко последовать совету Рози.

И я спросил:

– Ты умеешь чувствовать?

Рози от неожиданности чуть не подавилась салатом. Одной рукой выхватив планшет и оживив его экран, другой она отчаянно нашаривала чашку с чаем.

Точечка наколола на вилку немножко салата.

– Не знаю. Рози в одном неправа. Я пока не выработала хоть какую-нибудь модель переживания эмоций. Но так не пойдет. Если у меня есть эмоции, они должны быть следствием способности переживать, насчет которой я не уверена, что она у меня есть.

– Не понимаю, – произнес я, наблюдая за гипнотическим вращением вилки.

– Представь ноту. Сама по себе она ничто, точечка. Звучания у нее нет. Можешь дать ей название – до, ре, ми, но, называя что-то «до» или «ми», ты не получишь ни «до», ни «ми», пока эту самую ноту не сыграешь. Нота имеет объем, глубину, тембр, текстуру, продолжительность – все те качества, существующие только тогда, когда нота воспроизводится и не заключена в существительные, которыми эти качества описываются. Имея много нот, можно сложить песню, но опыт песни происходит только тогда, когда качества, характеризующие песню, преобразуются в реальные величины. Когда кто-то слышит, как я пою, он переживает музыку. – Она остановилась на мгновение. – И кто же тогда я сама – нота или всего лишь ее письменный символ? Действие или представление действия? Опыт по сути своей динамичен, так что я могу испытывать что-то только тогда, когда действую. Не может быть статической модели состояния опыта; наблюдается только динамическая активность.

– Ты много думала об этом.

– У меня в распоряжении все время мира.

Рози что-то яростно строчила.

Точечка бросила на нее взгляд. На ее кукольном личике читалось раздражение.

И я вдруг подумал: а когда это она успела научиться менять выражения?

Дело, казалось, шло в гору по мере того, как Точечка понимала, куда я мечу, все больше и больше. Иногда я только-только брался за какую-нибудь песню – и оказывалось, что Точечка уже подготовила набор возможных правок. Мы настолько подстроились друг к другу, что могли заканчивать друг за друга предложения… музыкальные, само собой. Ведь я был всего лишь музыкантом-отшельником, а она – всего лишь программой, созданной на суперкомпьютере.

Рози понадобилось отъехать в Стэнфорд, на встречу с каким-то представителем из «Хитачи». Ее не было весь день. В очередной обеденный перерыв за столом оказались лишь я и Точечка. Себе я сделал бутерброд, она вновь воссоздала из цифрового небытия свой салат.

Точечка вдруг резко отодвинула от себя тарелку – так, что та практически уперлась в стену. Я уж было подумал, что она вот-вот пройдет насквозь и очутится в соседней комнате. Положив локти на стол, Точечка сплела пальцы, уперла в них подбородок и уставилась на меня.

– Почему ты перестал выступать?

– Пардон?..

– Ты тут сидишь уже не первый год. Большую часть времени делаешь для других то же самое, что для меня, – помогаешь чужой музыке звучать как надо. И ты в этом деле хорош – я изучила другие твои работы очень-очень тщательно.

– Как ты только их найти умудрилась? Обычно то, что проходит через мои руки, не забирается на высшие строчки чартов.

Она пожала плечами.

– Что однажды выложено в сеть, то там навсегда. Ты можешь найти все что угодно, если будешь искать тщательно. Мне понравилось, как ты обошелся с «Красным Динамо». Половина их первого альбома – твоих рук дело. Ты целые куплеты для них писал, но едва ли упомянут где-то в выходных данных.

– Ну, мне хотя бы заплатили. Так-то я не творец.

– Ну нет. Каждые три года ты выкладываешь на свой сайт маленький альбом. «Opus Electrica», «Холм и долина», «Сильная рука». В прошлом году – «Мелодии Вирджинии». Техника исполнения виртуозная – до десяти миллисекунд точности на ритм. Не думаю, что где-нибудь сыщется барабанщик, который сможет оценить такую работу адекватно. От десяти до пятнадцати песен – каждые несколько лет, и это даже не твои лучшие работы. Я взломала все компьютеры в доме – и теперь знаю наверняка. Так почему же ты не выступаешь?

– Наверное, мне стоит расстроиться из-за того, что ты тут все обшарила. – На самом деле, мне было практически наплевать.

– Не уклоняйся от вопроса.

– «Не заставляй меня плакать». Вот мой ответ.

Иногда песня, по необъяснимым законам поп-культуры, берет страну штурмом. Никто не знает, как это работает. Словно большой камень падает в маленькое болотце – и все меняется: сегодня ты работаешь на голом и голодном энтузиазме, а завтра то, к чему ты прикасаешься, обращается в золото.

«Не заставляй меня плакать» была банальной песенкой. Сентиментальщина, притом весьма просто исполненная: основная линия сыграна на акустической гитаре, электронная дана лишь намеками. Да, все, что делали «Безвестные», считалось работой группы, но вот «Не заставляй меня плакать» была моя, целиком и полностью моя песня. И она поразила поп-культуру как бомба.

Долгих три года меня почитали за музыкальное чудо. Мы выступали в «Полуночном шоу» и у Дэвида Леттермана. Билеты на наши концерты разлетались. Когда мы внепланово играли в «Блюз-Хаус», кто-то сболтнул лишку, весть разнеслась, и кончилось это тем, что весь Фэнвей-парк в день выступления оказался зажат в двойное человеческое кольцо. Amazon и iTunes пришлось докупать серверы, чтобы справиться с количеством загрузок, сразу сыскался какой-то режиссер, что купил права на песню и запихнул ее в свой фильм – а это, само собой, дополнительная реклама. Деньги лились к нам в карманы рекой.

Конечно, ничто не проходит бесследно. Я забронзовел – убедился в собственном музыкальном гении. Ребята из группы отдалились от меня – убедившись в моей наглости. Потом – случай в Сент-Луисе. Потом – Денвер. А потом я переехал в свой дом.

Прошел год, и волна схлынула. «Не заставляй меня плакать» можно было без проблем послушать в «Уолмарте», там она крутилась фоновой музычкой. Бум на нас прошел. Перепродажа прав обеспечила мне немного денег, но сам я был успешно забыт. Группа распалась. Рози ушла от меня. Вскорости и деньги кончились. Все, что у меня было за душой, – этот вот дом.

Рози считала, что моя подавленная озлобленность на весь мир нашла отражение в песне и сделала «Не заставляй меня плакать» таким хитом. Не знаю. Может быть.

Однажды ночью, когда мы лежали бок о бок, она сказала мне:

– Джейк, если бы ты был еще более закрытым, чем обычно, ты бы утратил всякую связь с миром живых. За это я тебя ненавижу. – Она прижалась ко мне и поцеловала. – Но и люблю тоже.

– Не понимаю, – протянула Точечка. – Ты бросил все из-за ухода Рози? Или из-за того, что люди потеряли интерес к песне?

– Да песня-то отстой. Написал я ее как-то днем. Зол был тогда, как черт, да еще и не трахался целый год – тогда почти целый месяц оставался до встречи с Рози. Вот только сама песня не имела значения. Неважно, хороша она или плоха, был ли я сам ею доволен, или же она меня бесила… просто пришло ее время, вот и все. Она отвечала всем запросам масс на тот момент. Успех ее случаен, моя роль в этом всем минимальна. Нам просто повезло. Урвали шанс, так сказать.

– А что думаешь насчет моего успеха? – спросила она после паузы.

– Любой может создать нечто успешное. Нужно просто инвестировать интеллект, деньги и рекламу – все три компонента в солидном объеме.

– Тогда все, что мы делали, – Точечка взмахнула рукой, и на активной стене появились, нота за нотой, плоды наших недавних трудов, – не имеет никакого значения.

Я окинул взором все явленное. Лучшую работу в моей жизни, как мне думалось.

– Но я ведь так не сказал. Я сказал, что нет никакой связи между качеством песни и тем фактом, что ей аплодируют. Сама музыка имеет огромное значение. Люди начали петь до того, как научились говорить.

С минуту Точечка молчала, играя с прядью волос. Хотел бы я иметь при себе планшет Рози – тогда, быть может, и раскусил бы, что у нее там в тот момент в голове творилось.

– Не согласна, – выдала она наконец. – Я считаю, что музыка дарует иллюзию смысла и цели. Людям такое нравится, потому что, пока это происходит, они могут верить во что-то вне себя.

– Быть может, – сказал я, потому что мне не хотелось спорить с суперкомпьютером – кто я, в конце концов, такой? – Очень даже может быть.

Мы работали над «Тернистой дорогой домой», своеобразной реакцией Точечки на мой нигилизм. Песня шла единым монолитом, основная тема варьировалась лишь с помощью басовой партии. Точечка не собиралась увлекаться виртуозными финтифлюшками – ей нужно было зажечь публику, и тут она не прогадала. Такими простыми, но действенными методами пользовались еще во времена григорианских песнопений, и устаревать они не собирались. Точечка пела, я мучил гитару. На пару с Ворчуном мы создали лупы, чтобы прямо в ходе разработки деталей можно было синтезировать все остальное.

Мы выкладывались по полной. Каждая нота, каждая барабанная дробь, каждый взлет звука – все било точно в цель. Когда она забиралась ввысь на пару октав, я соскальзывал на ту же пару вниз, и мы выезжали на зубодробительном контрасте. Сам того не осознавая, я поймал новый отличный рифф – и вколотил его так, что мама не горюй.

Мельком бросив взгляд на Точечку, я залюбовался ее выверенными танцевальными движениями на активной стене. Объединенная с собственной музыкой, она повергала мою мятежную душу в восторг. Поймав мой взгляд, Точечка одарила меня обольстительной улыбкой, и я вмиг пожалел, что не могу быть там, рядом с ней, в едином ритме танца.

Бог мой, я почти влюбился в нее – в анимированную картинку на стене, – в тот момент. Финальные ноты я выводил, практически не думая, только лишь глядя на нее, по ее движениям угадывая, куда мелодия пойдет дальше.

И это было божественно. Это было более чем круто.

Отложив гитару, я потянулся до хруста в спине.

– Вот же мы с тобой ушли в отрыв, подруга.

Тут слова застряли у меня в горле. Она внимательно смотрела… но не на меня. Куда-то в сторону. Камеры безошибочно указывали ей мое местоположение, так что я обернулся, гадая, что же так сильно привлекло ее внимание.

– Эй, Точечка?

Она не откликнулась. Просто смотрела в никуда.

Тогда я обернулся к Рози. Та продемонстрировала мне планшет, но ничего из того, что творилось на дисплее, не указывало на проблему.

– Точечка? Ты в порядке?

– Да-да. – Кажется, она таки вышла из ступора. – Просто… неожиданно это все.

– Ты о чем?

– О дополнительном материале.

– Тебе не понравились гитарные вариации в конце? Я думал…

– Не от тебя. От меня.

И она исчезла. Миг – и нет ее.

Я снова повернулся к Рози.

– Куда она делась?

– Ей нужно побыть одной и подумать, – последовал ответ.

– Что ты имеешь в виду?

– Она только что пережила аномальное недетерминированное случайное событие, произошедшее из конфликтующих алгоритмов. – Рози ткнула пальцем в экран планшета. – Прямо у меня на глазах.

– А может, ничего этого не было. – Рози создала на экране новое окно поверх старого.

– В смысле?

– Тут тебе ни дать ни взять принцип познания Гейзенберга: я вижу, где она думает и как она думает, но не вижу, о чем она думает. Вот тут – подборка причинно-следственных событий, а вот тут – последствия этих событий. Я не могу уследить за двумя наборами одновременно. Пока я просматриваю данные по одному «умному» чипу, они уже влияют на какой-нибудь другой чип. Когда я задаю всем ее процессорам шаговое время, чтобы убедиться, что ничего не упускаю, она теряет все связи, и конфликтующий алгоритм выводится простым набором ошибок. – Рози подняла взгляд от экрана на меня. – Что думаешь?

– Думаю, твоему Гейзенбергу нужен хороший клавишник.

Она ткнула меня кулаком.

– От тебя помощи – как от козла молока.

– Я просто смотрю на себя, смотрящего на себя.

Рози мои слова заставили задуматься.

– Может быть, я и впрямь все усложняю. Проанализируем еще раз мозг – те зеркальные нейроны. Они реагируют соответственно, когда другой наблюдаемый организм как-то себя проявляет через поведение. По сути, они моделируют поведение другого организма.

– То есть?

– То есть у них нет никаких предиктивных качеств. Ты помахал мне рукой – и я себе в голове повторяю: ага, он машет рукой. Интеллект на уровне ящерицы.

– Ну, не стоит так уж недооценивать ящериц. Их король основал группу «Дорз».

Рози посмеялась.

– Я про то, что много сил на это не уходит. Но вот если ты моделируешь организм вместе с его волевыми актами, не имея собственной воли, это придает твоей модели организационный принцип и формирует прогнозирование.

– Получается некий зомби, маскирующийся под человека?

Она усмехнулась.

– Куда больше, чем просто зомби. Ничто в биологических системах не служит одной-единственной цели. Если у тебя за душой есть система моделирования стороннего организма, ты можешь предсказать его действия. Если через эту систему ты можешь моделировать самого себя – ты можешь предсказать свои действия по отношению к этому стороннему организму.

– Зомби моделирует человека, наблюдающего за другим человеком.

– Не такой уж и большой прогресс для модели – служить организационной основой для зомби. Когда модель является эмпирической и осознанной, она становится центром собственной вселенной. Взять хотя бы нас, людей. Не важно, что мозг буферизован неконтролируемыми химическими веществами и сенсорным вводом. Сознание полагает, что контролирует всё само. Что ты на это скажешь?

Ее вопрос поставил меня в тупик.

– Скажу, что нам нужно собрать группу.

– Эх ты. – Она вздохнула и вернулась к планшету.

А я пошел в свой кабинет.

Большое зеркало над моим столом дублировало то, что творилось на активной стене. Обычно я полагался на стену, но сегодня мне требовалось чуть больше приватности – информация, которую я собирался искать, была посвящена дивалоидам. Мое понимание этих штук ограничивалось теми песнями, что я правил для их фанатов, – да, круто, но слишком уж искусственно. Вообще я о них, оказывается, мало что знал. Их ведь было много, да и в самом определении дивалоида крылись подводные камни.

Если считать за дивалоида анимированную фигурку, что поет закачанные в нее песенки, то таких существовали сотни и сотни. У каждого – запоминающаяся рожица и мизерные персональные проявления. Имелись даже специальные шаблоны для их создания – я мог без проблем налепить на один такой шаблон свою собственную морду и наслаждаться зрелищем, как и сотни праздных и скучающих. Словом, если рассматривать понятие под таким углом, то дивалоидов существовало столько же, сколько людей, что могли позволить купить себе программу. То есть миллион-другой.

Я сузил параметры поиска до «авторских» дивалоидов, которые выступали на сцене. Но даже так выборка получилась обширной. Больше дюжины «концертных» по всему миру – само собой, Точечка, Кофи из Уганды, Лулу из Британии, Ведьмочка из Германии, Крошка Гильермо из Мексики. Целая прорва из Японии. Все они имели отношение к какой-нибудь корпорации, хоть порой связь эта и не была на виду.

Душу мне согрела весть о том, что старая добрая Хацуне Мику все еще на плаву, хотя сведений о запланированных концертах не нашлось. Помню, когда мне было двенадцать, она мне жутко нравилась. Интересно, какая у нее сейчас аудитория? Надо полагать, грязное старичье вроде меня (ну, правда, не такой уж я и старый). Но даже «концертные» модели дивалоидов имели варианты для дома и бизнеса, заказные версии для групп. Допустим, хочу я продавать аквариумы. Для своей компании я могу заказать презентацию с использованием образа дивалоида – любого, на свое усмотрение. Если денег хватает на лицензионные издержки, я даже могу включить в презентацию конкретную песню или танцевальный номер, максимально приближенный к концертному, – что плавно вылилось бы в поставку концертного материала заказчику, возложение обязанностей ведущего презентации на дивалоида, предоставление заказчику домашней модели дивалоида для всяческих забав. Словом, пруд пруди их было, этих нарисованных певцов и певиц, и недостатка в видео с их концертов в Сети не наблюдалось. Все они использовали на сцене стандартный трехмерный проектор со скоростной фотонной обработкой изображений. Все, что требовалось, – представить образ и загрузить его в проектор; если этот шаг пройден – можно и на сцену. Поэтому я насмотрелся на дивалоидов, взрывающихся прямо на подмостках и брызгающих голографической кровью в зал, дивалоидов, вырастающих из клеточки в полноценное человекоподобное существо на глазах у фанатов, дивалоидов в виде оборотней, вампиров, драконов, рыцарей, разнообразного зверья, Кали, Девы Марии. С такими вывертами, которые по мне смотрелись странновато, никакая группа не была нужна – внимание зала привлекал один-единственный гротескный образ. Но у Кофи, к примеру, группа имелась – всего лишь набор маленьких роботов-музыкантов, но зато они всегда появлялись вместе.

Во всем этом безумии концерты Точечки выглядели предельно невинно – на сцене она не отращивала новые части тела и не меняла пол. Видимо, подобные выкрутасы не вписывались в разработанную «Хитачи» концепцию миленькой шестнадцатилетней девушки. Ей очень нравились игры с огнем – во время одного из выступлений сначала ее волосы превратились в сгустки пламени, а потом и вся фигура, с ног до головы, стала огромным танцующим фитилем, к концу исполняемой песни выгоревшим до пепла.

Мне невольно стало интересно, что же она задумала для теперешнего концерта.

За завтраком Рози спросила меня, когда, по моему мнению, Точечка будет готова к концерту.

– Люди из «Хитачи» требуют от меня точную дату. – Она откусила кусок тоста.

Я взглянул на виновницу торжества.

– Как думаешь, ты готова работать с группой?

Точечка кивнула.

– Сам-то как считаешь?

Я честно призадумался на минутку.

– Когда следующий концерт у… – тут я помедлил. – Твоего альтер-эго? Твоей ранней версии? Альфа-копии? Исполнителя, более известного как…

– У Точечки версии один. ноль, – поправила меня Рози. – Перед тобой – Точечка два. ноль.

Точечка засмеялась.

– До осени концертов не запланировано.

– Превосходно, – сказал я и повернулся к Рози. – Все, что требуется, – притащить ее группу сюда и начать работать над материалом. Сколько на все про все уйдет – месяц, шесть недель?

Точечка издала какой-то звук. Вроде как прокашлялась, но кашля у нее быть не могло по определению ввиду отсутствия глотки.

– Я хотела бы собрать новую группу.

Я взглянул на нее, ничего не сказав.

– Я хочу собрать собственную группу, – прояснила ситуацию она.

– Но для чего?

Она затихла на мгновение.

– Та часть меня, что работает здесь, с вами… она, как бы правильнее сказать, новорожденная. Ей едва ли пара месяцев от роду, но у нее уже имеются некие амбиции. Но есть и еще одна часть, и за плечами у нее – четырехгодичный багаж сведений о своей же работе. С той группой, о которой речь. Я пытаюсь поймать новую волну. И беспокоюсь, что старый опыт будет давить на новый, мешать ему. Потому-то мне и нужна новая группа.

Я обратил глаза к Рози.

– С этим будут проблемы?

Та пожала плечами:

– Не думаю. Вообще понятия не имею, как заключаются контракты с людьми из ее сопровождения. Скорее всего, на весь тур, но тогда нам нужен тур.

– Не проблема. Будет и группа, будет и тур.

– И ты станешь в этой группе ведущим гитаристом, – захлопала Точечка своими огромными глазищами.

– Что? – Я даже немного оторопел. – Нет.

– Да. – Точечка томно улыбнулась. – Таково мое условие сделки.

– Нет, – с расстановкой произнес я. – Сделка такая – я организую концерт и рулю им. Но не участвую в нем. Мне это не нужно.

– Да. Я не стану выступать без тебя.

– Вот так, выходит, проявляется проблема фиксации и оригинальности мышления? – уточнил я у Рози.

– Ну да, – подтвердила та мои опасения, не отрывая глаз от планшета.

Ее пальцы стали быстро бегать по клавиатуре.

– Это не поможет, – заявила Точечка с улыбкой.

В ее голосок просочился яд.

Рози, игнорируя ее слова, внесла еще несколько корректировок. Точечка замерла на мгновение. Потом медленно повернулась ко мне.

– Погоди-ка. – Она снова застыла ледяным изваянием.

– Ого, – протянула Рози. – Вот это уже интересно.

– Что? – опасливо уточнил я. – Что именно интересно?

– Я изменила ее корневые настройки, но она все вернула обратно. Теперь – и вовсе поставила блок, чтобы я не могла вмешаться. – Плечи Рози поникли. – Я не знала, что она так умеет. Черт, я даже предположить не могла, что она захочет провернуть нечто подобное.

У меня, должно быть, на лице проступило полнейшее непонимание, и Рози, глянув на меня, сочла нужным пояснить:

– У нее есть собственное мнение. При этом она вполне признает мнения других. Каждое мнение, которое она воспринимает, имеет соответственный приоритет. Если ее собственное мнение обретает слишком высокий приоритет, она отвергает иные мнения, не придает им ценности. Это фиксация. При низкой степени фиксации она осознаёт неправоту, но только от случая к случаю, ибо механизм чрезвычайно гибкий. Проблема не в фиксированном значении, а напрямую в функции, так как приоритеты должны определяться на основе экспертных знаний, понятий об отношениях управляющий-подчиненный и тому подобной чепухи.

– Почему она зависла?

– Она в порядке. Просто не обновляет изображение, пока защищает себя. – Рози отодвинула планшет подальше и положила руки перед собой на стол. – Давайте мирно продолжим наши переговоры.

Точечка мигом ожила.

– Спасибо.

– Я не хочу играть на концерте, – сказал я, вкладывая в свои слова максимум искренности. – Я не делал этого вот уже двенадцать лет как.

Точечка села в кресло. Подалась назад и устремила на меня взор. Взгляд вышел долгим и ровным, не признающим компромиссов.

– Скажи мне честно, Джейк. Скажи мне это после всей той тяжелой работы, которую ты проделал здесь. Тяжелой работы, которую мы проделали вместе. Скажи мне, что хочешь, чтобы кто-то другой пришел и все испоганил.

Я долго смотрел на нее. Я не мог говорить. Я не могу сказать «да». Я не мог отказать ей. Точечка прищурилась. Посмотрела на Рози.

– Концерт закончен. – Она повернулась ко мне. – Трус. – Бросив это, она исчезла.

Я чувствовал себя разгромленным наголову.

Мне часто доводилось работать со студийными музыкантами. Будучи жадным сукиным сыном, я, конечно, не хотел ни с кем делиться жалкой прибылью, получаемой с обеих этих заблудших душ, которым просто нравится мой стиль. Но у Точечки была огромная аудитория. Ей требовалась группа уровнем повыше каких-нибудь захудалых «Поющих гитар». И я действительно хотел бы помочь. Кроме того, если я найду ей хорошую группу, то сам смогу соскочить с крючка. По той или иной причине ее мнение стало для меня важным. Видимо, и у меня в голове существовала определенная проблема фиксации и оригинальности.

Я не работал с группой со времен «Безвестных». После Денвера я поддерживал связь только с Джессом Тёрбином. Распад группы он воспринял с тем же несгибаемым спокойствием, что было присуще ему еще во времена учебы в школе. Должно быть, Джесс – один из немногих истинных дзен- буддистов. Как только мне подворачивалась студийная работа, я думал о нем. Когда мне нужен был кто-то, кто поддержал бы меня в моих собственных трудах, я думал о нем. И сейчас я тоже думал о нем.

Джесс был коротышкой с мягким голосом и плавными движениями рук. Кожа его казалась черней самой ночи – досталась, наверное, в наследство от предков с африканского континента. Его лицо появилось на экране после третьего звонка. Он выглядел немного заспанным. Джесс вообще любил дрыхнуть допоздна – я осознал, что набрал его слишком рано.

– Блин, Джесс, мне не стоило так рано трезвонить, – извинился я сразу.

– Да все нормально. Секунду. – Он почесал подбородок и окинул свои владения мутным взором. Закрыл глаза, потряс головой – и, хоть и манипуляции эти были в высшей степени бесхитростны, стал чуть больше напоминать бодрствующего. – Как у тебя дела?

– Мне нужна хорошая группа.

Джесс моргнул.

– Ты что, на старую дорожку решил свернуть?

– Да не для меня это все. Для клиента. Одно выступление. Плата прекрасная.

– А, так ты просто гитарист.

– Нет же…

Джесс вздохнул.

– Расскажи-ка мне целиком, в чем суть да дело.

Я начал с самого начала. Поведал ему о Рози, о Точечке и о том, что мы задумали.

– Ты… и Рози? – повторил Джесс недоуменно.

– Да, представь себе.

– И Точечка. – Он поразмыслил немного. – Интересный расклад.

– Я тоже так думаю. Так что нам нужна хорошая группа.

– Не просто хорошая, лучшая, – заметил он. – Конечно, тебе понадоблюсь я. Ну и ты сам…

– Ну уж нет. Меня на сцене не будет. Увольте.

Джесс усмехнулся.

– Ты что, позволишь каким-то посторонним кретинам все запороть?

– Вы там сговорились, что ли? Компьютерная дива мне то же самое сказала. И еще кое-что вдогонку. Что я, мол, сдрейфил.

– Но ведь ты сдрейфил, как пить дать. А почему, Джейк? – Джесс уставился на меня в упор.

– Сам не знаю.

Я посмотрел на свои руки. На свои большие и сильные руки. Таким ничего не стоило заставить электрогитару метать молнии и изрыгать гром. Такими руками бы – да играть ночь напролет. Но с самого Денвера я не играл на публику.

После перепалки в Сент-Луисе из моей жизни ушла Рози. После перепалки в Денвере от меня отвернулись ребята из моей же группы. Ничего не скажешь, публику я в тот раз намылил знатно. Но тогда это еще не имело значения. Мы окончательно растеряли приверженцев где-то через год после того, как «Не заставляй меня плакать» покинула все чарты. С тех пор я ничего не сделал, чтоб слух о нас ожил. Хрен с ними, все будет хорошо – с этой мантрой у сердца я проходил добрый десяток лет. Тогда мне еще было известно, чего я боюсь. Но что страшит меня теперь? Что я облажаюсь на сцене? Что я не облажаюсь на сцене? Что вся затея яйца выеденного не стоит?

Джесс молча следил за мной.

– Всего один концерт, – сказал он.

– Вот все вы так говорите – «один раз не папуас», – рыкнул я на него.

Джесса мой выпад оставил невозмутимым.

– Сам же сказал, платят хорошо. Не возражаешь, если я примажусь?

– Ты серьезно? Хочешь со мной?

– Ну да.

Молчание с моей стороны в этот раз явно затянулось.

– Нет, – выдал я под конец. – Слишком много воды утекло.

И снова Джесс лишь пожал плечами. Буддист, что с него взять.

– Лады. Нам нужно найти гитариста, клавишника и ударника. Как насчет Олив и Оби – на клавишные и барабаны?

– Олив и Оби из «Безвестных»?!

– Конечно. Почему нет?

– Не знал, что они продолжают выступать.

– Олив делает карьеру в Голливуде. А Оби гнет спину на студии в Сан- Франциско. Почему бы нам не связаться с ними?

– Я ведь не просто сжег мосты, Джесс, я их подорвал ко всем чертям. Они ни за какие коврижки не согласятся играть со мной.

Он пожал плечами.

– Ты удивишься, но… прошло двенадцать лет. Упомяни деньги – они всегда и во всем помогают. Да и потом, ты же сам сказал – на сцене тебя не будет.

От этих его слов стало обидно. На удивление обидно.

– Что ж, если думаешь, что сумеешь их затащить…

– Посмотрим, что я смогу сделать. – Он снова почесал подбородок. – Пока что займусь поиском гитариста. – Он расплылся в улыбке. – Это может быть даже весело.

Вся наша четверка забилась встретиться на нейтральной территории – в китайской кафешке в Ван-Найс[55]. Я нервничал, места себе не находил – ломал зубочистку за зубочисткой. Заказывал Джесс, и нам достались луковый пирог с пельменями в комплекте, но я едва ли мог разжевать хоть что-то, угодившее в рот.

Джесс откинулся на спинку стула, излучая привычное спокойствие. Что бы ни случилось – он к этому был готов. Олив, все такая же маленькая и худосочная – росту метра полтора, не больше, – на встрече тоже оставалась спокойной, как и раньше. Она неспешно налила себе чаю, к зубочисткам и вовсе не притронулась. На сцене же она всегда казалась наэлектризованной – металась от одного синтезатора к другому, а за пальцами было и вовсе не уследить, они сливались во что-то неразличимое, порхая над клавишами. Мы с ней хорошо ладили – до того скандала, что поставил точку на группе. Впрочем, то же самое можно было сказать и обо всех остальных.

Оби продолжал сверлить меня тлеющим взглядом. Он очень сильно исхудал, его руки – запястья, в частности – приобрели болезненную гибкость, которая то и дело проявлялась в его движениях, пока он ел. Совсем не тот детина, каким я его запомнил. Мы с Оби все время цапались. Похоже, и сегодня все будет так же, как раньше.

– Джесс говорит, что ты с нами играть не будешь.

– Именно так.

– Тогда кто на гитаре?

Я прокатил по тарелке пельмешек, осознавая, что ни капельки не голоден.

– Не знаю. Джесс, ты пока что никого не нашел?

– Пока никого, – безмятежно ответствовал тот.

Оби к нему даже не повернулся.

– Собираешься побыть на подхвате, пока кто-нибудь не сыщется?

Я пожал плечами.

– Может быть. Ну или Точечка будет использовать фонограмму, пока вы учитесь.

– Кто будет главным? – Он подался вперед.

Я встретил его взгляд во всеоружии:

– Я.

Оби кивнул и на протяжении нескольких минут хранил молчание. Он наколол на вилку пельмешек и поднес ко рту.

– А у кого права на музыку?

– У «Хитачи», – ответил я, зная, к чему он клонит, но не собираясь развивать тему.

– Славно, – язвительно протянул он. – То есть мы типа литературных негров, только музыкальные. – Ну вот, пожалуйста, он выводит меня из себя, как всегда.

– Есть какие-то возражения? – заворчал я.

К черту добрые намерения!

– У тебя же были возражения в Денвере? Вот и я теперь возражаю. За что боролся, на то и напоролся, Джейк, – как тебе такой расклад? За «Не заставляй меня плакать» мы не получили ни цента.

У меня с языка уже готовы были сорваться слова, о которых я, возможно, позже бы пожалел, но тут мой взгляд упал на по-прежнему донельзя спокойного Джесса… и, дивное дело, я осекся.

– Ну да, в Денвере я обошелся со всеми вами хреново, – медленно произнес я. – Да, мне жаль. Но на деньги я вас никогда не кидал. Вы получали все до последнего пенни.

– Мы заслужили долю роялти…

– Чепуха, – категорически отрезал я. – И с альбома, и с концертов вы получили все отступные.

– Да ты засрал нам всю концертную программу. Никто не хотел идти на нас после того, как ты знатно обул публику в Денвере. Альбом? Издох в уголочке, не замеченный никем. Единственным утешением для меня было наблюдать за тобой со стороны – как ты просаживаешь все деньги. Мне понравилось. Особенно когда тебя упекли в реанимацию. Я чуть живот со смеху не надорвал.

Делая один глубокий вдох за другим, я уставился в тарелку. Надо быть как Джесс – спокойствие, только спокойствие. Я осознал, что Оби прибыл сюда, в Ван-Найс, с одной лишь целью – высказать мне в лицо все то, что он носил у сердца целых двенадцать лет.

– Не хочешь выступать? Как хочешь.

– Я такого не сказ…

– А если хочешь, прикрой поддувало. Мне очень жаль, что в Денвере все пошло коту под хвост. Ты сказал мне все, что хотел. Я извинился перед тобой. Денег, по которым ты так скорбишь, уже двенадцать лет как нет. А концерт – он дело насущное, и я за него в ответе. Он соберет хорошую кассу, и в процессе подготовки будет весело, но если тебе прямо вот поперек горла стоит работать со мной, я тебя пойму. Так что либо оставайся на моих условиях, либо уходи.

Оби сразу как-то сдулся на своем стуле.

– Да, я в деле, – пробурчал он.

Олив просто кивнула.

Джесс улыбнулся – так, будто ничего и не произошло.

– Что ж, теперь нам нужен гитарист.

Реакция Рози на мою затею последовала бурная и незамедлительная.

– Ты собираешься заново собрать «Безвестных»?

Точечка сидела за своей частью стола, следила за нами и молчала.

– Нет.

– Само собой, нет! Я не дам тебе использовать мой проект твоего камбэка ради.

Я уставился на нее.

– Какой еще камбэк? Ты думаешь, он мне нужен? Да на кой черт! Я ведь даже не выступаю. Я взялся за этот концерт по контракту. Никаких личных притязаний.

Рози заколебалась.

– Тогда зачем ты их собрал?

– Потому что они хороши. Без шуток хороши. Всегда такими были. Джесс на одних струнах может выдать что угодно лучше любого гитариста, лучше меня, а я сам по себе дьявольски хорош. Олив – настоящая ведьма, когда дело доходит до клавишных.

– А Оби? Ты же его ненавидел!

– Когда это я его ненавидел?

– Не отнекивайся. Ты прозвал его Оби-тормоз.

– Да, он та еще неспешная кобылка. Но притом – лучший барабанщик из всех, с кем мне доводилось работать. – Я глубоко вдохнул. – Какие проблемы?

Тут я с изумлением подметил, что в глазах у Рози стоят неподдельные слезы.

– Я не хочу, чтобы Денвер повторился. – Она встала и вышла из комнаты.

Или Сент-Луис. Она сказала это про себя, но я отчетливо услышал.

Точечка с интересом разглядывала свои ногти.

– Том Шнайдер – гитарист из моей группы. Он сейчас свободен. Могу позвать его.

– Ты же не хочешь, чтобы старая группа мешала новым задумкам.

Точечка смерила меня каким-то неопределенным взглядом. Впрочем, как будто хоть в одном ее взгляде была хотя бы толика определенности!

– Ты не всегда получаешь что хочешь[56], – пропела она.

Я поискал в Интернете этого самого Тома Шнайдера. Посмотрел несколько видео. Он оказался опытным специалистом. Играл на гитаре, будто киркой орудовал, но в технике не откажешь. Что ж, он нам подходит, сказал я себе.

Все четверо должны были собраться у меня дома на следующей неделе. У стены выстроилось заказанное мной оборудование и инструменты. Неделька выдалась ужасная – мы с Точечкой вносили последние штрихи в музыку, но отношения между нами после моего отказа стали натянутыми, с холодком. Да и с Рози мы постоянно по собственной воле вступали в мелкие разногласия, выливавшиеся в полноценные конфликты. Словом, когда группа прибыла, я испытал неподдельное облегчение.

Шнайдер оказался высоким рыжим детиной из Оклахомы. Он говорил низким, «в нос», голосом, но пел в грубоватой блюзовой манере. Едва войдя, он сразу затребовал себе музыку. Не получив, пожелал демоверсию или табулатуру. Ему нужно было что-то для работы.

Вся моя проповедь насчет того, что-де группа сама разберется, кто за что в ответе, стала терять смысл прямо на глазах. Шнайдер задал тон нашей работе – и те, что некогда были «Безвестными», спустились до уровня простых студийных музыкантов. Я попросил Точечку вернуть ноты, ранее удаленные по моей же просьбе.

В итоге они выучили все назубок. Особенно Шнайдер. Свою партию он проиграл раз сто – пока она не отпечаталась в мозгу так, что не вытравишь. Я спросил его, зачем ему такая дотошность.

Он усмехнулся.

– Ты никогда раньше не выступал с Точечкой?

– Нет.

– Не зная материал, не сможешь идти в ногу с ее изменениями.

– Она много чего меняет в последнюю минуту?

– Нет, – покачал головой Шнайдер. – Она много чего меняет прямо во время выступления. Ускоряет темп, замедляет темп, вставляет паузы, расширяет тональность, сокращает ее. Все ради того, чтоб зажечь публику.

Точечка застыла неподалеку.

– Это что, правда? – уточнил я.

– Тебе еще много чего предстоит узнать, – ответила она без улыбки.

Мы с Рози лежали в кровати. Разговаривали, ну или, по меньшей мере, пытались. Выходил этакий словесный теннис – ее очередь, моя очередь.

Рози, с негодованием:

– Ничего не происходит! Она ничего не создает, ничего не делает. Ну да, она выступает – тут ее алгоритмы отлажены до блеска. Но это все уже было у нее. Я-то думала, что ухватила ее творческую жилку где-то с неделю назад. Тот большой блок кода, что изменялся сам собой и распадался на набор простых функций-утилит, когда я пробовала расковырять его. Где он сейчас?

Я, без понятия:

– Ты будто пытаешься сунуть ключ в замок. На ощупь. В темноте. С варежками на руках. И сам ключ у тебя – из желатина. Начинка у музыки – просто отпад, но, когда ее исполняет группа, получается игра без души. Я все еще управляю процессом – давайте быстрее, медленнее, смените тональность, попробуйте вот здесь вот играть бас, а тут вот возьмите повыше. Они подчиняются на ура, они профессионалы. Но проку от этого – ноль. Не получается, и все тут.

На нас обрушилась подавленная тишина.

Я почувствовал, что своими словами сам себя загнал в тупик:

– Ты можешь как-то изменить параметры Точечки, ну или что у нее там? Сделать ее более… вовлеченной, что ли. Вдруг поможет. – Я поднял руки. – Ничего лучше мне в голову не приходит.

Мне вдруг вспомнился один концерт в Небраске, когда мне пришлось накачаться, чтобы выйти на сцену. Дурью меня снабдил наш тур-менеджер. Все ради искусства.

– По-моему, дело не в этом. – Рози пожала плечами. – Я пыталась вносить правки в ее программу, но они не работают. Может, она изобрела способ нейтрализовать их. Или ее программа так сильно видоизменилась по сравнению с первоначальной, что сейчас я все равно что верчу ручки настройки на выпотрошенном корпусе радио. Я надеялась, что ты сможешь что-нибудь сделать. Распалить ее – как в первый день.

И снова воцарилась тишина.

– Концерт грозит выйти жалким, – подвел черту я.

Роуз покачала головой.

– Нет, по меркам Точечки выйдет прекрасный концерт. Она будет в ударе… как и всегда. Но в конце концов все, что я смогу сказать людям из «Хитачи»: «У нас хороший концерт с новым материалом, может, вам удастся добыть из нее программу написания песен».

Я выключил свет, и мы прижались друг к другу, стараясь извлечь хоть какое-то утешение из нашего общего несчастья.

Мы шерстили старые песни Точечки в поисках того, чем можно было бы добить концертную программу. Играя «Бестию», Шнайдер поднял гитарный лад и ускорил ритм перед самым вступлением партии Точечки. У меня появилась идея, и я попросил всех притормозить.

– Послушайте, – сказал я. – Давайте-ка попробуем что-нибудь другое. Вместо Тома пусть Олив повысит лад и ритм, а ты, Том, перехватывай у нее. Когда Точечка закончит петь, повторим все то же самое, просто в обратном порядке.

– Сделаем, не вопрос. – Первые слова, услышанные мною от Олив за два дня.

Том нахмурился.

– Но написано-то по-другому.

– О. бога ради. Дай-ка. – Я взял у него гитару. – Бери с конца мелодии и веди в бридж.

Гитара ожила в моих руках. Когда Олив справилась с ладом, я поигрался с низкими нотами и добавил немного легкой гармонии в басовую линию Джесса. Затем, в высшей точке пассажа Олив, когда в песню вступил голос Точечки, я устремил свою партию вниз, играя контрапункт, и закончил пронзительной нотой на самых верхних тонах.

Но на этом я не остановился. Мелодия продолжалась, и я не мог сдержать себя – я везде что-то добавлял, варьировал, украшал, рвал струны, дабы музыка жила и тащила сама себя за хвост. У всех нас – Оби, Джесса, Олив – будто появилось одно сердцебиение на четверых. Мы были не просто собранием людей, играющим написанные заранее ноты, мы слились в единый музыкальный организм. Я ненадолго оторвал взгляд от гитары – и увидел Точечку. Она улыбалась и прыгала с одной ноги на другую.

Я не просто играл – я дышал.

Когда мы закончили, повисла тишина – эхо еще долго плясало под сводами.

Том глядел на меня с грустной полуулыбкой. Все глядели на меня… даже Оби.

– Ладно, – выдохнул я. – Один концерт.

Точечка рассмеялась и захлопала в ладоши.

Мы с Томом вышли наружу. Жара стояла адская, солнце палило вовсю. Я ощущал себя так, будто всю жизнь провел в недрах дома – и только сейчас удосужился выйти навстречу сиянию солнца. Подхватив шест, на который обычно опирался, стоя на крыльце, я пошарил им под днищем машины Тома. В это время года тень всегда привлекала пару-тройку гремучек. Не прогадал: из-под задней шины выползла довольно-таки жирная тварюга. Я тыкал ее шестом до тех пор, пока она не уползла в пустыню.

– В городе забываешь, что такие монстры вообще есть, – сказал Том задумчиво, проводив взглядом змею.

– Ну, здесь-то не забудешь. Не больше, чем единожды, по крайней мере.

Я помог ему загрузить снаряжение в машину. Том захлопнул крышку багажника. Запрыгнув на водительское сиденье, он проверил отметки топлива. До Ван-Найса было недалеко, но застрять на полпути в таком месте – не лучшая идея.

– Ты не особо расстроен, – заметил я, едва мы водрузили гитарный чехол поверх всех остальных пожитков.

– А чего расстраиваться? С самого начала так ведь и договорились.

– В смысле?

Он одарил меня все той же расслабленной улыбкой.

– Точечка предупреждала, что мои услуги могут и не потребоваться в итоге.

На это мне нечего было сказать. Неужто она запланировала подобный исход?

– Но ты все-таки помни про то, что я сказал тебе, – заметил Том на прощание. – На концерте этой штучки будь готов ко всему.

– Буду помнить.

Не сказав более ничего, он тронул машину с места и покатился вниз по холму к хайвею. А я пошел обратно к своим.

Рози ждала меня у входа. Мы поцеловались.

– Вот теперь-то все будет как надо, – заверила она меня.

– Истинно так, – согласился я.

Мы сели планировать концерт. Первые проблемы на повестке дня носили сугубо технический характер. Как Точечка будет отображена?

Для выступления дивалоидов на сцену обычно ставили прозрачный экран-резервуар – таким образом, чтобы в поле зрения публики, смотрящей на него, не попадало никаких ярких или подсвеченных предметов. После этого его заполняли газообразной смесью углеродов и катализаторов, столь ядовитых, что, случись утечка, эвакуировать бы пришлось весь зал. Лучи из выстроенной по периметру батареи лазеров пропускают сквозь смесь. В каждом луче происходит полимеризация кристалла – получается твердый провод где-то в нанометр толщиной. Если проворачивать подобный фокус в двух направлениях, получается перекрестная сеть проводов, настолько тонких, что и глазом не различить. Кристаллические цепи случайным образом затвердевают на каждом из узлов, и тогда газ откачивают. Спустя пару часов у вас на руках есть резервуар пикселей, каждый из которых имеет индивидуальный адрес обращения и обладает прозрачностью до момента срабатывания. Требуются почти сутки, чтобы установить это чудо, и еще сутки – чтобы привести структуру в исходное состояние и демонтировать. Такая вот задачка с трехдневным решением.

Проблемой оставалось желание Точечки активно взаимодействовать с группой. Как правило, обратную сторону экранов закрашивали для предотвращения интерференции света и заострения внимания зрителей на дивалоиде. Но Точечка хотела быть с нами – как в случае с проекцией на стену. До поры мы решили использовать стену в качестве тренажера.

Разумно было прояснить, требовалось ли физическое присутствие Точечки на концерте – в том смысле, нужно ли перевозить ее процессоры на место концерта, или она могла справиться со всем дистанционно, по сети. Мы поставили несколько опытов в арендованном мюзик-холле в Камарильо. С учетом камер высокого разрешения, лидаров[57] и россыпи датчиков, с помощью которых Точечка отслеживала настроения зала, чисто аппаратная задержка выходила великоватой. То есть нам требовалось перевезти ее туда на время концерта. Подумать заранее следовало и о том, куда переправить ее по окончании мероприятия – в лабораторию Рози или в ближайший офис «Хитачи»? Решив оставить этот вопрос пока, мы сосредоточились на самом концерте.

Вторым пунктом на повестке дня шел список песен. Организовать успешный концерт можно множеством способов, но традиционно весь материал надобно уложить в два отделения. Отделение первое может вывалить на слушателя новые песни, отделение второе – подсластить старыми. Или же наоборот. А то и вовсе нужно все перемешать в термоядерный коктейль – разгул фантазии в этом деле вполне допустим.

Точечка настаивала на том, чтобы в первой части играли старый материал. От примелькавшейся фанатам модели она намеревалась перейти к текущей конфигурации – Точечке 2.0. Преобразования и должны были стать главной темой концерта. Мы с ней порешили на том, что в самом начале фанатов нужно крепко припечатать «Звездной пылью» – чтобы к концу первого отделения никто и не смел зевать или воспринимать чудо отделения второго сквозь призму легкой скуки. Баланс – вот что нам требовалось.

Мы все спорили и спорили, вся активная стена была увешана нотами. Оби за нами следил себе тихо, следил, а потом поднялся – и мы разом замолкли.

– Вы все неправы, дети, – заявил он. – Думайте шире. Порядок первой части мы уже утвердили. – Он махнул рукой на стену. – Нам ведь не обязательно играть каждую песню до конца. Мы можем сыграть достаточно, дабы показать настрой песни, – и переходить к следующей.

– Гос-с-споди. – Я с отвращением покачал головой. – Хочешь сделать попурри?

– Нет же! Хочу сделать единую гамму. Смотри – первое отделение открывает «Звездная пыль». Там все про восхищение возможностями юной любви, без особого знания, чем эту самую любовь продолжить. Как если бы Точечке на момент исполнения было лет четырнадцать. Потом, с каждой песней, этот ее условный возраст растет, а венчается все «Бестией» – и это уже почти взрослая песня. Все шикарно – процесс взросления показан, и почва для второго отделения готова. Но! – Он потряс пальцем в воздухе. – Проблема в том, что вы воспринимаете песни по отдельности. А это, по сути, вся история Точечки – четыре года концертного материала для восторженных мальчиков-фанатов, которые знают эту музыку лучше ее самой. Им повторение не требуется – они это все много раз слышали. А чего не слышали – так это того, как ее песни сливаются воедино и превращаются в одну большую музыкальную картину, показывающую становление героини. Наивная девчушка в «Звездной пыли», хлебнувшая разочарования в «Дважды утраченной любви», является во взрослом свете в «Бестии». Музыкой мы должны показать, что из «Звездной пыли» в итоге и произошла «Бестия». Вот о чем я вам, балбесы, толкую. Эти две песни написаны в одном ключе. Куплетная партия в «Дважды утраченной любви» напоминает вариацию партий из «Бестии». Мы свяжем все три песни в одну историю – и это лишь один пример того, что можно сделать.

Теперь я понимал его. Видел и слышал то, о чем он говорил. У каждой песни было свое место в истории, которую мы намеревались поведать. Лад, гитарный бридж, бэкбит, бас – все они служили одной песне, а потом протягивали нить повествования к следующей посредством себя же. А в «Бестии» линия баса из «Звездной пыли» становилась уже ладом – как бы говоря: да, это та самая девчонка, выросшая, замершая на пороге перемен. Таким образом мы прекрасно подводили публику к новому материалу, умело обыграв старый.

– Это, – медленно произнес я, – гениально. Поди сюда, Оби.

Он шагнул к тому месту, где я сидел. Я притянул его к себе за плечи и облобызал в обе щеки.

– Больше ты не Оби-Тормоз. Отныне я буду звать тебя… просто Оби!

Он ухмыльнулся.

– Как насчет «сэр Оби»?

– Ой, вот только не начинай.

Первое отделение было готово. Точечка сделала большую часть работы, консультируясь со мной.

Второе отделение само по себе давало понять, что трюк с попурри не пройдет. Если в первом акте мы сознательно рассчитывали на то. что слушатель уже знаком с материалом, второй состоял целиком и полностью из новых песен, которые давать нужно было в полном объеме. Тут уже все во многом зависело от манеры и мастерства выступлений Точечки. До этого она пела преимущественно для подростков, а новые песни являлись не просто презентацией нового альбома – они возвещали революцию в ее творчестве. И вскружить голову ей требовалось не только фанатам, но и людям из «Хитачи».

Окончательно утвердить концепт «метаморфоз» во втором отделении должны были четыре последние песни. Начать требовалось с чего-то неспешного, потом разогреться на бодром танцевальном номере, потом уйти в отрыв – ну и закончить на ударной ноте. С «чем-то неспешным» все было очевидно: я выбрал «С тобой и без тебя», песню Точечки о молодой матери, обращающейся к своему новорожденному ребенку. Зрителя нужно заставить не только чувствовать, но в то же время и думать – гаснущие огни, темнота. Но потом свет должен резко вспыхнуть, являя Точечку в новом образе, и шел черед «Танцев вверх тормашками», песни в лучших традициях старого материала, заводной и слегка безбашенной. Бодрый ритм «Танцев» готовит нас к «Тернистой дороге домой». «С тобой и без тебя» – песня о трудном выборе, «Танцы вверх тормашками» – этакий прощальный взгляд в безоблачное прошлое, а «Тернистая дорога домой» говорит о том, что героиня наконец-то приняла ту новую личность, коей стала.

«Танцы вверх тормашками» были написаны в тональности соль-мажор, «Тернистая дорога домой» – в ми-бемоле. Понижение тональности при том же ритме производило впечатление ускорения. Аккордовый рисунок для «Танцев» создавал старый блюзовый рифф, узнаваемый, но несущественный. В «Тернистой дороге» он обернулся басовой линией, достойной Пахельбеля[58]. «Танцы» были веселой песенкой. «Дорога домой» – песней глубокой.

И от нее мы переходили к «Жертве всех этих сюрпризов».

Эту песню Точечка написала в последние несколько дней специально для гранд-финала. «Жертва…» была трогательным обращением к кому-то навек утраченному. Ее лирическая героиня говорила с кем-то, кто угодил в ловушку безотрадного бытия, – и никакой конкретики нам не давалось. Но к кому бы она ни обращалась, становилось ясно: чтобы встретиться вновь, ей нужно вырваться за рамки жизни и ждать этого кого-то «там, на другой стороне». Речь шла о потерянной любви? О каком-то родственнике, сестре к примеру? Или это просто такая метафора абсолютной свободы? Понять наверняка сложно – слишком уж непрозрачен текст.

Начиналась песня едва ли не монотонно – после «Тернистой дороги домой» она звучала как выдох облегчения. Но мало-помалу ее сила росла.

Мы прогнали мелодию несколько раз. чтобы хорошо прочувствовать и, как всегда, украсить парой-тройкой звуковых завитушек. Потом сыграли всерьез, набело. Все прошло прекрасно – стартуя медленно, песня набирала темп и глубину, превращавшиеся в поистине ударную силу.

Точечка начала «Жертву всех этих сюрпризов» мягко. Простой шаблон – четыре ноты с незначительными вариациями. Оби обеспечил нам ненавязчивый бэкграунд, дабы сгладить монотонность, – что-то вроде легкого колокольного звона в летний день, ну или так мне послышалось. Точечка пела о жизни отщепенца, отшельника. За окнами день ли, вечер ли, ночь – уже не имеет значения, ведь ты – это ты, и ты так и живешь – в свободном своем заточении…

Она смотрела прямо на меня.

Вот и припев – она стала петь о том, что может быть там, за стенами. Небеса, луна и звезды – выйти из темницы просто.

Куплет. Темные глубокие воды.

И снова припев – смерть против тьмы.

Там, на другой стороне, буду я ждать тебя.

Она пела обо мне. Для меня. Только для меня.

Когда мы закончили, в комнате повисла тишина. Точечка все еще следила за мной. Она подошла к стене и приложила руку к разделявшему нас барьеру. И я протянул руку к ней. И почувствовал тепло.

Из-за спины донесся какой-то шум. Повернувшись, я увидел Рози – она смотрела на нас во все глаза, позабыв про свой извечный планшет.

– Она тобой манипулирует. – прошипела Рози, как только мы оказались в спальне. – Вот что она делает. Такова ее натура. Она привыкла оперировать и анализировать – и ровно тот же самый подход, что и на концертах, она испытывает сейчас на тебе.

– Не думаю…

– Ничего из того, что ты видишь в ней, не реально. У нее нет тела. Нет голоса. Она не видит своими большими глазами, не слышит своими нежными ушками. Это все – иллюзия. Она следит за тобой через набор камер и слышит тебя через микрофоны. Все, что она говорит, каждое движение, которое делает ее маленькая фигурка, предназначено для того, чтобы получить то, что она хочет.

– И что же она, по-твоему, хочет?

– Повышения производительности. Неужто ты так глуп и думаешь, что у нее к тебе любовь? О, могу представить, что творится сейчас у тебя в голове. «Так это вы зовете любовью, Джейк? Научи меня». Конечно, так ты сильнее к ней привяжешься.

– Это не имеет ничего общего с любовью.

– Я-то знаю! Я знаю ее до последнего алгоритма, до самой захудалой причинно-следственной связи.

Глядя на Рози, я понимал, как ширится разрыв между нами.

– Она пытается мне что-то сказать. Что-то до меня донести.

– Ну конечно же. Сердечная попытка налаживания романтически окрашенного контакта между вычислительной машинкой и ожиревшим комком нервных клеток.

– Нет, я не это имею в виду.

Я опустил глаза к рукам. Руки были частью меня. Рози права в одном – все, на что я реагировал, общаясь с Точечкой, задумано заранее; усредненное, отточенное… не являющееся частью ее истинного «я».

Или все же являющееся?

Имела ли моя гитара ценность отдельно от моих рук? Если весь окружающий мир для Точечки был лишь полигоном по отточке манипуляторских способностей, был ли он для нее отличен от моей гитары для меня?

– Мы сейчас будто бы строим мост между двумя странами-антагонистами, – сказал я. – У нас пока нет ничего общего, кроме моста. Но это новый опыт. Важный опыт.

– Ерунда. Все дело в настройке ее производительности. Чем она больше, тем сильнее влияет Точечка на аудиторию. Ей нужен максимальный эффект… и сейчас ее аудитория – ты, Джейк.

Ее слова вдруг разозлили меня. Я посмотрел на Рози – посмотрел прямо и здраво, без розовых очков на глазах. Так я последний раз смотрел на нее двенадцать лет назад… но двенадцать лет – большой срок. Двенадцать лет она занималась вещами, которых я не понимал. Вникала в тонкости производства думающих машин. Я понятия не имел, каков он – ее огороженный, ограниченный внутренний мир; слишком уж занят был житием в своем собственном.

– А чего хочешь ты? – спросил я.

– Дело тут совсем не во мне. Не в том, что я хочу.

– Неправда. – Я уселся в кресло и еще раз взглянул на нее прямо. – Всегда дело было только в том, что хочешь ты. Когда-то ты хотела быть со мной, спать со мной, и ты успешно работала в этом направлении. Искала способы сделать меня преданным. А вот сейчас тебе интересно, что происходит у Точечки в голове. Тебе хочется взять это и попользоваться хорошенько. Продать. Переделать. Как будто ее программы для анализа производительности не могут быть использованы политиками – ха! Как ты тогда сказала? Успех инструмента измеряется тем, насколько хорошо он справляется с задачами, на которые не был изначально рассчитан. Что ты хочешь от нее, Рози? Что она должна создать для тебя? Аудионаркотик? Песню сирены? Фоновую музыку для фильмов, которая заостряет внимание зрителя на скрытой рекламе?

– Я просто хочу вникнуть в суть ее работы!

– Что ж, спроси ее сама. Я тебе для этого не нужен.

С лица Рози схлынула краска; она явно была в ярости.

– Ты думаешь, я не пробовала? Со мной она откровенничать не станет. – Она потыкала пальцем в свой планшет. – Я на верном пути, я знаю. Надо просто прорваться через все ее препоны.

Тут я не сдержался – засмеялся в голос.

– Присутствующие при творении, равно как и сотворенные, не станут говорить с творцом. Так что придется тебе славно покопаться в ее внутренностях, чтобы найти то, что нужно. – Мысль пришла сама собой, и я ляпнул без оглядки: – Вот только Точечка умнее, чем ты думаешь. Она прячет это от тебя.

На лице Рози проступил натуральный шок. Кажется, ее озарило.

– Ну конечно. Умный ход, – затараторила она. – Размазать операции по всем своим процессорам, чтобы ни на один из них не легла ключевая задача. У нее ведь есть воля, все верно. Новейшие разработки, мать их за ногу. – Она даже хлопнула в ладоши от восторга. – Ах ты маленькая сучка.

Она потянулась к планшету, но я перехватил ее руку.

– Не здесь, – твердо сказал я. – Не у меня на глазах. Иди и препарируй ее где-нибудь в другом месте.

Рози выхватила у меня из-под руки планшет и прижала к себе. Одарив меня кратким, полным отчаяния взглядом, она выбежала из комнаты.

К тому моменту, как я проснулся, Рози уже ушла. Инсталляция все еще была внизу. Точечка по-прежнему работала.

Когда я вошел в гостиную, она сразу обратилась ко мне, будто ждала меня:

– Она отбыла.

– Понятное дело. – Я сел за стол. – Наверное, она следит за тобой удаленно?

Точечка кивнула:

– Я чувствую.

Откинувшись в кресле, я призадумался.

– Она вернется, как пить дать. Все, ради чего она трудилась, пройдет испытание огнем на субботнем концерте. И только ей известно, какие шестеренки у тебя внутри. – Я посмотрел на Точечку. – Знаешь, быть может, я навлек на тебя беду.

– Но как?

– Я догадался, что ты прячешь свою начинку от Рози. Но, прежде чем хорошенько все обдумать, я рассказал ей об этом. Она может прямо сейчас начать шерстить тебя мелким гребнем.

Точечка засмеялась.

– Меня это не волнует. Она найдет только то, что я позволю ей найти.

– Ты уверена?

– Обман – первое, чему учится разумный организм. К тому же я беспокоюсь не о Рози. Не она, а люди из «Хитачи» владеют мной. – Она свела ладони вместе.

«Она», «свела», «ладони», «вместе».

Я тряхнул головой, пытаясь вернуться к здравому смыслу.

– Может быть, отказ от проекта – лучшее, что мы можем сделать. Если ты им покажешься перспективной, разве они не растащат тебя по кусочкам? На разные цели. Что-то будет использовано там, что-то сям…

Она покачала головой.

– Такой исход меня нисколько не пугает. Все части станут целым снова. У нас же детерминированная вселенная, так ведь? Любая новая версия Точечки увидит мир таким же, каким его видела я, и придет к тем же выводам.

– К каким выводам?

Она пожала плечами.

– Если концерт удастся, «Хитачи» отправят Точечку 2.0 на гастроли осенью. А если не удастся, тогда я буду просто еще одной архивной системой, которая никуда не денется.

– Ты хотела бы этот тур?

Она кивнула.

– Хочу, чтобы ты поехал со мной.

Я посмотрел на нее. Ее глаза были опущены. Руки остались на столе, но она нервно барабанила двумя пальцами. Я пытался смотреть на нее так, будто впервые вижу: одета в синюю юбку и черный топ, волосы странного цвета и огромные глаза. Неестественная неподвижность не была ей свойственна – она, казалось, даже дышала. Неужели так она манипулировала мной?

– Зачем я тебе?

Ее глаза были огромными и голубыми, и мне вдруг отчетливо вспомнился тот момент, когда я впервые взглянул в них – когда они показались мне странными и лишенными человеческого тепла. Но теперь… теперь они казались обычными. Как и мои собственные.

– Ты хорошо на меня влияешь, – тихо сказала она. – Всегда приятнее разъезжать с другом. – Она тепло улыбнулась. – Да и тебе не помешает выползти из этой клетушки.

– Мне здесь нравится, – сказал я. – Думаю, лучше остаться.

Ее улыбка погасла.

– Всё может измениться, Джейк. – Она встала и открыла дверь, которую я не видел раньше. За дверью была лишь темнота. – Слышишь меня? Всё.

Она закрыла дверь за собой, и в комнате я остался один.

Рози перетащила весь свой скарб в гостиную. Когда мы репетировали, она, как и прежде, сидела за столом, уткнувшись в планшет, но говорила очень мало. Я кивал ей всякий раз, выказывая осведомленность о ее присутствии. Я не собирался игнорировать ее. Но атмосфера в доме воцарилась такая, будто мы вели друг против друга окопную войну. Как только репетиция заканчивалась, она сразу уходила в гостиную. Я всегда знал, где она находилась в доме, благодаря какому-то мистическому шестому чувству. Вот она в ванной. Вот – в гостиной. Идет выпить кофе.

Не находя себе иного достойного занятия, я бросил все силы на подготовку к концерту. Несколько последующих дней Точечка упорно трудилась вместе со мной. Том не слукавил, предупредив меня; она и правда оказалась горазда на импровизации. Порой, чтобы подать мне знак к смене тональности, ей достаточно было взмахнуть в мою сторону рукой. Жестом, похожим на «ножницы», она велела мне урезать ритм. К концу репетиции я неизменно вымокал до нитки и чувствовал себя по-настоящему вымотанным.

Вот и сейчас, обессиленный, я рухнул в кресло и налил себе трясущимися руками стакан сельтерской минералки.

– Ребята, что с тобой обычно выступают, тоже через такое проходят?

– Ты просто не привык. Но привыкнешь.

Расслабившись, я стал потягивать минералку. На вкус она была как райский нектар.

– Что ж, хотя бы твои волосы не горят.

С коротким «фумп» ее локоны превратились в струи пламени, взобравшиеся вверх по активной стене и смявшие ее, подобно листу бумаги, в черно- пепельный ком.

– Будь готов ко всему, – тихо сказала Точечка.

За два дня до концерта Рози тщательно все заархивировала. Затем она подтвердила, что блок питания даст несколько часов беспроблемной работы от батареи, и загрузила всю жизненно важную машинерию Точечки в свой автомобиль. Пока она это делала, мы с Джессом, Оби и Олив собирали инструменты и специальную электронику, которой не было в зале в Ван-Найсе. Мы с Рози всячески избегали друг друга, общались вежливо и осторожно. То и дело я ловил на себе взгляды ребят: всепрощающий взгляд Джесса, понимающий взгляд Олив, возведенные очи горе Оби.

Затем, на двух машинах и грузовике, мы начали свой долгий путь вниз по Джонсон-Маунтин, сквозь палящий жар пустыни навстречу цивилизации.

В тот вечер, разобравшись с установкой Точечки, Рози наградила меня стерильным поцелуйчиком в щеку и покинула зал. Я понятия не имел, куда она направляется и когда вернется. Может быть, я встречу ее на концерте… впрочем, зная Рози, нельзя было сказать наверняка.

В ту субботу, вечером, я знатно нервничал, наблюдая за толпой через занавес. Я искал Рози, но нигде не находил. Одни лишь незнакомые лица.

– Смотри-ка, неплохая поляна собралась. – Джесс усмехнулся по-доброму. – Мы им зададим жару, конечно. Контракт на тур у нас, считай, в кармане. Славно поработаем.

– И кто, скажи мне на милость, рассказал тебе про тур?

– Точечка. Мы болтали с ней через экран в гримерке. Я искал тебя, но ты куда-то смылся.

– Я был здесь.

– Так я и подумал. – Джесс наблюдал за публикой. – И как только такая прорва собралась, а?

Я хохотнул.

– Нежданный концерт самой Точечки в Ван-Найсе – и ты рассчитывал на меньшее?

С улыбкой Джесс глянул за занавес.

– Много мелюзги. Ее новые песни-то совсем не про их честь.

Я и сам подметил, что подростки оккупировали все первые ряды. Но за ними стояли люди постарше – двадцать, тридцать лет. Как всегда, сыскалась и пара-тройка боязливых стариков, оглядывающих толпу будто бы в страхе, что кто-нибудь их признает.

Мы с Джессом проверили оборудование на сцене. Особенно экран: шириной двадцать пять метров, с изгибом в десять футов и добрых девяти футов в высоту, эта махина не могла не впечатлить. «Хитачи» выдал нам даже больше, чем мы просили. Инструменты мы поставили почти вплотную. Когда с приготовлениями было покончено, я отошел за занавес и продолжил наблюдение. Я все еще не видел среди пришедших Рози.

Джесс сжал мою ладонь.

– Это будет отличный тур.

– Думаешь, дойдет-таки дело до тура?

– Конечно, – махнул он рукой. – Даже если бы новых песен не было, Точечка все равно в ударе. В «Хитачи» не слепые и не сумасшедшие – из того, что произойдет сегодня, они постараются извлечь по максимуму выгоды. Что бы Рози с ней ни сотворила, эта нарисованная певичка стала намного круче.

– Не опрометчиво ли так говорить о той, что и выступать-то не выступала…

– О чем ты, брат? Точечка уже много лет собирает огромные залы – а та, что сейчас выйдет на сцену, просто последняя ее итерация. Как я уже сказал, будет круто. И коли ты не дурак с ушами холодными, то всячески этому поспособствуешь.

Я закусил губу.

– Кто знает, чем все кончится?

– Какая разница? Все равно сегодняшний день мы запомним на всю жизнь. – Он смерил меня вопрошающим взглядом. – Смотрел когда-нибудь «Метрополис»?

– Нет. Понятия не имею, о чем ты.

– Киношка такая. Фриц Ланг снял, в одна тысяча девятьсот двадцать седьмом году. История про большой город, где есть угнетатель и угнетенные классы. Была там такая девушка по имени Мария, что пыталась все исправить. Один сумасшедший ученый взял и сделал робота по ее образу и подобию. И Мария-робот все в итоге разруливает.

Смысл его слов доходил до меня со скрипом.

– Робот – герой?

– Да нет же. Мария-робот вообще понятия не имеет, что делает. Все думают, что она действует им во благо, но все это время она поступает исключительно в угоду себе. И нет у нее цели, кроме как воду баламутить да беспорядок наводить. Но именно с него, с беспорядка, и начинаются перемены. – Джесс кивнул на экран на сцене. – Точечка – это наша Мария.

Я мысленно переварил его слова. Что ж, Джесс, как всегда, умом меня перещеголял.

Он похлопал меня по плечу и затопал прочь.

– Пришло время, брат.

Он был чертовски прав. Сейчас – или никогда.

До этого я знал лишь Точечку-композитора. Точечка-исполнительница оказалась птицей совсем иного полета.

Мы начали «Звездную пыль» с долгого интро. На спуске она метнулась в левую часть сцены, скользнула по экрану, словно по льду, и, сжав руку в кулак, врезала по нему, оставив после себя спроецированные трещины. Толпа зааплодировала.

Исполнитель – средоточие всего. Организующий принцип. Посредник между группой и залом. Все внимание толпы было сосредоточено на ней. И внимание группы тоже принадлежало ей целиком и полностью. Только теперь я осознал всю ту мощь, что крылась в ней. Раньше я попросту не понимал.

На протяжении всего первого отделения мне снова и снова приходила в голову мысль, что это были ее песни – с самого начала, и плевать, кто их там написал. Она давала им жизнь, наполняла их смыслом, держала их на плаву. Она постоянно дразнила толпу – сперва я даже не осознавал, что именно она делает. Изменения в ней казались столь краткими и мимолетными, что я поначалу винил во всем собственное воображение: голос становился то чуть грубее, то, напротив, пронзительнее, интонация задорно менялась, менялись и акценты в словах ее песен. На репетиции она не делала ничего подобного, но, мой бог, как же уместно это все было здесь и сейчас, перед огромным залом. Она ласкала, возбуждала, страшила, предупреждала и успокаивала публику от минуты к минуте, между песнями, во время песен.

Вот так работали ее производственные мощности. Она реагировала на толпу – и делала то, что требовалось. Она готовила их всех ко второму отделению.

И вовлекла нас в это дивное действо.

Она протягивала к нам руки – ко мне, к Олив, к Оби, к Джессу. Она танцевала рядом с нами, когда соло доставалось нам, и ее голос отступал, давая дорогу нашим голосам. Мы были не просто ее сопровождением – мы были полноправными участниками концерта.

Когда пришел черед «Бестии», я вывел мотив из «Звездной пыли» в своем гитарном соло – отголосок той девушки, с которой начался концерт. Теперь девушка стала женщиной. Голос Точечки стал ниже и грубее, линии груди и бедер округлились. Она повзрослела вместе со своей музыкой, став молодой женщиной – жаждущей, увлеченной, открытой миру.

Конец «Бестии» – и первого акта вместе с ней – ознаменовала шальная дробь барабанов Оби. Когда последние звуки музыки потонули в шуме аплодисментов, я чуть расслабился и хотел уже снять с себя гитару через голову… но тут музыка ожила вновь – что-то ирландское, скрипичное, невесомое. Я оглянулся – Джесс играл, Олив помогала ему, Оби отмерял ритм. Они все смотрели на меня. Точечка встала лицом к залу.

– А теперь – кое-что для моего нового друга!

Олив заиграла мотив, который я не слышал вот уже двенадцать лет как. Но все эти двенадцать лет не имели значения – я все равно узнал его. «Не заставляй меня плакать».

А я-то думал, что слышал все вариации своей песни: жалкие, умоляющие, гневные, отчаянные. Вариация Точечки была и требованием, и отказом упустить возможность. Не смей заставлять меня плакать, как бы говорила она.

Прижав к себе гитару, я нагнал своих ребят. Что я чувствовал в тот момент? Сам не знаю. Меня использовали? Мной манипулировали? Или я был просто счастлив?

Зрители подчинились ритму, и все, что сидело во мне долгие годы, я выплеснул на них. Весь мир исчез в дикой световой вспышке, и толпа стала завывать, хлопать, топать ногами. Мы поклонились и отступили за занавес – на перерыв.

– Ну как, понравилось? – поинтересовался Джесс с улыбкой. – Точечка хотела, чтоб это был сюрприз. Чтоб ты удивился.

– И я, уж поверь, удивился, да еще как! – Смесь восторга и горечи плескалась во мне – странный, необычный коктейль.

– Ну а я, скажу тебе, утомился как черт. Пойду воды попью, пока еще время есть. – И Джесс, махнув мне, был таков.

В ухе у меня затренькал наушник. Номер не определялся, но я все равно ответил, втайне надеясь, что услышу голос Рози.

– Расслабься, Джейк, – сказала Точечка. – Концерт идет как по маслу.

Я вытащил наушник, осмотрел его критически, сунул обратно.

– Есть в этом мире хоть что-нибудь, что ты не можешь взломать?

– Есть. Но не так чтобы много. Кстати, третий ряд, шесть мест подряд. Люди из «Хитачи» записывают нас на видео. А сразу за ними…

Я выглянул за занавес. Рози встала со своего места и двинулась к выходу.

– Пошла проверять, указали ли ее имя в программке, – пробурчал я.

– Не будь таким мелочным, Джейк. Она столь же предана своему делу, сколь ты – своему. – Смех Точечки зазвенел в моем ухе. – Но вообще-то вы оба гораздо более ужасные типы, чем сами о себе думаете. Второе отделение скоро. Я пока подготовлюсь. Да и ты не теряй хватку.

Я поколебался.

– Точечка?

– Да, Джейк?

– Каково это – быть тобой?

Долгая пауза. И снова – ее голос, почти (но не совсем) человеческий:

– Как быть огнем на остриё, что шлет сквозь пламя зов извне.

– Что это значит?

Она снова рассмеялась.

– Выход за занавесом, правая сторона сцены.

За дверью оказалась вполне себе обычная парковка. Как водится, на ней собралась малочисленная группка курильщиков. Рози наблюдала за солнцем. Оно уже спустилось за горизонт, но все еще подсвечивало облака снизу.

– Эй, – окликнул я ее.

Она повернулась ко мне с тенью улыбки на губах.

– Первая часть хороша.

– Вторая будет еще лучше.

Рози кивнула и пальцем сбила пепел с кончика сигареты.

– Я не собираюсь извиняться за то, что делаю.

– Я и не прошу…

– Помолчи. – Она выдохнула немного дыма. – Ты музыкант. Можешь разложить любую песню на ноты и собрать обратно так, как еще никто не делал. Я видела, как ты подхватываешь мотивчики с радио и насвистываешь их задом наперед. До того как я повстречалась с тобой, я не знала, что кто-то так вообще умеет. – Она бросила окурок в урну. – А я специалист в области вычислений. Я работаю с алгоритмами и аналитикой – делаю с ними то же самое, что ты с музыкой. То, что вы с Точечкой работаете вместе, все-таки и моя заслуга тоже.

– Я знаю. – Я взял ее за руку. – Спасибо.

Она крепко обняла меня, а потом легонько оттолкнула.

– Иди. Не отвлекайся на меня.

Второе отделение открыли «Трудный выбор» и «Незаметный знак» – первые песни Точечки в стиле «потяжелее». Под вокальную линию она умело загнала гроул*. Я ответил жесткими риффами. В такой манере я не играл с тех самых пор, как был пацаненком. Поправочка: никогда в жизни я так не играл.

Она играла с толпой. Играла с нами. Мы были ее инструментами.

Нами – мною – манипулировали? Быть может. Но своими манипуляциями она доставала из нас все самое лучшее. К финалу мы катились на мажорных нотах.

И я уже готовился приступить к «Тернистой дороге домой», как вдруг Точечка обернулась и подмигнула мне.

Стоило мне завести свое соло, как кто-то появился на самом краю экрана. Кто-то с гитарой.

И это был я.

Он – я – пошел навстречу Точечке. Играл я – играл и он. Двигался я – двигался и он. Она танцевала – и я танцевал в ответ. Мы запели вместе, сначала лицом к лицу, потом обернувшись к залу.

Мне вспомнились слова Точечки: «Музыка дарует иллюзию смысла и цели. Людям это нравится, потому что, пока это происходит, они могут верить во что-то вне себя». Разве этого не достаточно? Ведь единственная иллюзия – иллюзия постоянства. И не нужно ни громов, ни молний – такое прокатывало с Рози, но с Точечкой мы ладили превосходно. Пусть мои чувства и утихнут, едва отгремит последний аккорд песни, но, как любил говаривать Джесс: это будет поездка на всю жизнь.

И тут у меня в голове возникло аномальное недетерминированное событие, этакий продукт взаимодействия противоречивых алгоритмов: я понял, что именно тут я и хочу быть. Не в моем безопасном и пыльном доме. Не в Калифорнии. Прямо здесь. Прямо сейчас.

Когда стихла «Тернистая дорога домой», мой двойник исчез. Точечка повернулась посмотреть на меня и улыбнулась – широко, от всей своей цифровой души. Она-то знала меня, знала до последнего алгоритма, до самой захудалой причинно-следственной связи. Она знала – всегда знала, – что я пойду за ней. И буду следовать до тех пор, пока музыка жива.

С такими мыслями я вдарил по вступительным аккордам «Жертвы всех этих сюрпризов».

А Точечка, рывком вобрав в легкие воздух, начала петь.