Лучшая зарубежная научная фантастика: Император Марса

Элинор Арнасон Мамонты Великих равнин

Элинор Арнасон опубликовала свой первый роман «Оружейник» («The Sword Smith») в 1978 году. Следом за ним вышли произведения «Дочь короля медведей» («Daughter of the Bear King») и «До станции „Воскрешение“» («То the Resunection Station»). В 1991 году свет увидела самая известная книга Арнасон, одно из наиболее мощных произведений 1990‑х годов – «Женщина из железного народа» («А Woman of the Iron People»). Этот объемный многоплановый роман был хорошо принят критиками и принес автору престижную премию Джеймса Типтри – младшего. Рассказы Элинор Арнасон печатались в «Asimov’s Science Fiction», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Amazing», «Orbit», антологии «Xanadu» и ряде других изданий. Среди относительно недавно вышедших книг стоит отметить романы «Кольцо мечей» («Ring of Swords») и «Могилы предков» («Tomb of the Fathers»), а также небольшой сборник, куда вошла повесть «Мамонты Великих равнин», а также интервью с писательницей и длинное эссе. В 2000 году рассказ «Звездный урожай» («Stellar Harvest») был номинирован на премию «Хьюго». Элинор Арнасон проживает в городе Сент-Пол, штат Миннесота.

В повести «Мамонты Великих равнин» писательница переносит нас в альтернативную реальность, которая, впрочем, во многом схожа с нашей собственной, за тем лишь исключением, что мамонты не вымерли на западе Америки, а просуществовали достаточно долго, пока белые охотники не истребили их как вид. Текст построен из цепочки повествований: жарким летним днем бабушка рассказывает внучке о жизни трех поколений американских индейцев – мы же слышим историю из уст повзрослевшей девочки спустя время. Несмотря на созерцательный и меланхоличный тон, в произведении звучат стальные ноты негодования, вызванного тем, как белые обращались с индейцами, и тем, как люди разрушали и продолжают разрушать окружающий мир, даже сейчас, пока вы читаете эти слова.

Каждое лето родители отправляли меня к бабушке в Форт-Йейтс в Северной Дакоте. Я садилась на реактивный поезд в Миннеаполисе, махала папе и маме, пока состав отъезжал от платформы, а после устраивалась поудобнее в кресле. Родителей я любила, но путешествовать мне тоже очень нравилось, особенно я обожала поездки в Форт-Йейтс.

Поезд плавно мчался вдоль Миссисипи и набирал скорость, по мере того как город оставался позади и мы въезжали в обширную зону пригородов Миннеаполиса и Сент-Пола. За окном проносились заросли невысоких деревьев и кустарников, заполоненные сорняками луга. То тут, то там промелькивали полуразрушенные громадины уродливых особняков и торговых центров.

Папа рассказывал, что под строительство пригородов отводили хорошие территории – дома появлялись на месте бывших ферм, лесных угодий, озер и болот. «Непростительная растрата плодородных почв – они могли накормить тысячи людей, а теперь, чтобы восстановить земли, придется приложить немало усилий. Вот почему мы оставили эти территории. Время и природа сделают свое дело и поработают над той толщей асфальта и бетона, что люди налили сверху!»

Управление по восстановлению сельского хозяйства, где работал отец, возможно, и бросило пригороды на произвол судьбы. Но там по-прежнему жили люди. За окном среди сорняков и руин виднелись сады и палатки, а возле железнодорожных путей встречались самодельные платформы из старых ломаных досок. Реактивные поезда не останавливались на таких станциях, другое дело – поезда местного сообщения, которые забирали продукты для рынков. Временами глаз выхватывал человеческую фигуру – кто-то развешивал белье или тащился на велосипеде вдоль путей.

Отец звал таких людей глупцами и категорически отказывался покупать еду на рынке, хотя она проходила контроль качества. Мне жители пригородов представлялись романтиками сродни первым поселенцам, но только на современный лад. У бабушки, правда, нашлось бы что сказать про этих пионеров.

К северу от Сент-Клауда начинался лес, и я отправлялась в вагон с прозрачной крышей, поднималась на лифте на второй этаж и отыскивала место, откуда открывался отличный вид. Массив представлял собой второе и третье поколение деревьев – смесь хвойных и лиственных. Настоящим бедствием для лесов стали олени. Они доставляли проблемы и фермерам, однако куда меньшие, чем генно-модифицированные сорняки и жуки. Охотники контролировали популяцию оленей, насколько было возможно. Волки и пантеры справились бы с задачей куда лучше, говаривал отец, но фермерам они приходились не по душе.

За окном мелькали светло- и темно-зеленые кроны, коричневые, если деревья умирали. Хвойные страдали от жары, вредителей и различных заболеваний. Пройдет время, и в лесу останутся только лиственные деревья. Иногда в просвете поблескивала голубая полоска – пруд или озеро, окруженное деревьями. Несколько раз поезд переезжал через реку.

Около полудня мы достигли территории, где в древности располагалось озеро Агассис. Теперь местность называлась долиной Красной реки. Лес кончился, мы пересекали удивительно плоскую равнину, отведенную под сельскохозяйственные угодья. Поля разделяли ряды деревьев, служившие защитной полосой, поскольку с запада дули сильные ветры. Выращивали в основном картофель и сахарную свеклу. Фермерам приходилось постоянно вводить новые сорта, по мере того как климат становился все жарче. «Мы словно Красная королева из „Алисы“, – говаривал отец. – Бежим и бежим, лишь бы оставаться на том же месте».

Поезд сделал остановку в Фарго-Морхед, затем повернул на север и двинулся вдоль Красной реки в сторону Гранд-Форкс. Там он вновь сменил направление и помчался на запад по степям Северной Дакоты. Я зашла в вагон-ресторан пообедать. Мы пересекали район ветровых электростанций. Ряды гигантских ветряных мельниц простирались во все стороны до самого горизонта. Их перемежали поля подсолнухов. Отец рассказывал, что давным-давно здесь встречались озерца и болотца, на которых водились дикие птицы. Большинство водоемов высохло, а пернатые улетели. Однако поезд несся с такой скоростью, что мне все равно бы не удалось разглядеть птиц, разве что понаблюдать за ястребами, парившими в пыльном голубом небе так высоко, что и опознать-то их сложно.

Я сошла в Майноте и остановилась на ночь у троюродной сестры матери – Тельмы Хорн. Утром Тельма посадила меня на поезд местного сообщения, идущий на юг вдоль Миссури. К локомотиву цепляли цистерны, товарные вагоны и всего один пассажирский вагон. Рельсы находились в более плачевном состоянии, чем пути для реактивного поезда. Вагоны медленно тащились вперед, трясясь по разбитой колее, часто останавливались. Ближе к полудню мы прибыли в резервацию Стендинг-Рок. На склонах холмов паслись бизоны – как объяснял отец, в условиях низкотравных прерий не было смысла разводить другой скот, – а в небе парили ястребы. Если повезет, я увижу вилорогую антилопу или стаю диких индюков.

Около двенадцати часов дня я оказалась в Форт-Иейтсе. Бабушка ждала меня на станции: она стояла, расправив плечи, вытянувшись, – высокая, стройная, волосы собраны в пучок. Ее длинный нос напоминая мне Неистового Коня, каким он изображен на Мемориале[21]. Дома в Миннеаполисе я забываю, что во мне течет кровь лакота. Но здесь, глядя на бабушку, вспоминаю.

Бабушка обняла меня, и мы отправились к ней, в старый деревянный домик, такой же осанистый, изящный и скромный, как его хозяйка. Моя спальня находилась на втором этаже. Окна выходили на некогда пустую площадку, которую бабушка превратила в сад. Она разводила местные сорта, которые буйно разрастались в засушливом жарком климате на западе Дакоты. Среди диких трав распускались цветы прерий. Для местной разновидности воробьев висела кормушка, а на изгороди, вытягиваясь во весь рост и выпячивая на всеобщее обозрение ярко-желтые грудки, щебетали луговые трупиалы, да как щебетали – громко, заливисто!

Не было ничего прекраснее тех моментов, когда мы с бабушкой завтракали на кухне, а в распахнутые окна врывалась утренняя прохлада. Или когда я играла с темнокожими черноволосыми детьми из Форт-Йейтса. Я была еще темнее их, с кудряшками на голове, поскольку мой папа приехал из Кот-д’Ивуара. Тем не менее ребята приходились мне родственниками, и обычно мы ладили.

Днем становилось слишком жарко, чтобы играть на улице, – тогда я общалась с бабушкой на кухне, пока мы готовили ужин, или в гостиной, где над нашими головами вращался потолочный вентилятор. В ходе этих бесед я и узнала историю мамонтов.

Если верить бабушке, все неприятности начались с появлением Льюиса и Кларка.

«До нас дошли слухи о том, что происходило на востоке, о вояжерах, разъезжающих по стране. Эти французы расплодились повсюду как мыши – вот почему у многих оджибва и дакота, даже у индейцев племени лакота встречаются имена вроде Буавер, Трудель. Белькур и Зефир. Однако французов интересовали исключительно бобры, а не наши бизоны и мамонты. Мы пообещали им безопасный проход к Скалистым горам, если они будут вести себя как подобает. В основном они правил не нарушали, ну а мы по большей части держали свое слово.

Не стоит забывать, что французы и шотландцы были людьми деловыми, с которыми можно договориться. Другое дело – англичане и американцы: эти были исследователями, учеными, фермерами, прибывшими в поисках новых земель. Их вели мечты – жажда открытий, стремление исследовать, завоевывать, создавать хозяйства на месте низкотравных прерий, где из-за нехватки воды не растут деревья. С такими людьми не найти общего языка».

Бабушка получила докторскую степень по молекулярной биологии в Массачусетском университете. Она разбиралась в науке и уважала ее, а рассуждая про англичан, просто шутила.

Я передаю эту историю, как поведала мне бабушка, когда я навещала ее на каникулах в Форт-Йейтсе в Северной Дакоте. Мы сидели в гостиной ее домика в резервации Стендинг-Рок. Бабушка рассказывала фрагмент за фрагментом, в течение многих дней и недель, даже не одно лето. Многие части истории я слышала по нескольку раз. Однако я изложу события по порядку, а по ходу буду отмечать те моменты, когда бабушка острила. В этой истории много шуток. Бабушка говаривала: «Индейцы выжили только благодаря терпению и хорошему чувству юмора. Великий Дух хорошенько пошутил над нами, когда направил сюда европейцев!»

Как бы то ни было, все беды начались одним прекрасным утром 1805 года, когда англичанин Мериуэзер Льюис впервые увидел мамонта. Он стал первым белым человеком, которому удалось наблюдать этого зверя, ведь в Англии они давно вымерли. Животное, с которым столкнулся Льюис, оказалось самцом примерно шестидесяти лет. Сам исследователь так и не дожил до столь почтенного возраста. Мамонт стоял на берегу Миссури и пил воду, его великолепные изогнутые бивни в десять футов длиной блестели в первых лучах солнца. Льюис знал, что за зверь перед ним. Его сосед, президент Томас Джефферсон, советовал смотреть по сторонам, ведь по пути им могут попасться мамонты, которых люди восточного полушария видели только в музеях.

Самец, которым любовался Льюис, не принадлежал виду Mammuthus columbi[22], останки которых нашли на востоке. Это оказался потомок данного вида, а именно Mammuthus missouri[23]. Взрослая особь колумбийского мамонта мужского пола достигала тринадцати футов в высоту и весила десять тонн. Самец, что попивал воду из Миссури, оказался всего десять футов ростом, а весил тонн пять или шесть.

Правда ли, что длина его бивней равнялась его росту? Что ж, если верить Льюису и другим ученым, исследовавшим Mammuthus missouri, так оно и было. Бабушка считала, что это классический пример полового отбора.

«Самке, чтобы спариться, нужно быть здоровой и относительно везучей. Конечно, правило работает не у всех видов, но у большинства. Самцам же, чтобы произвести потомство, нужно впечатлить как самок, так и других самцов. Люди для этого использовали краску, перья, украшения. Взгляни на картины Джорджа Кэтлина! На них индейские мужчины изображены куда более ярко и броско, чем женщины. Просто они стремятся заявить, что пригодны для продолжения рода. Какой-нибудь древний вождь в традиционном военно-обрядовом головном уборе ничем не отличался от индюка, распускающего свой хвост по весне».

Не подумайте, будто бабушка неуважительно относилась к нашим предкам. Дикая индейка была ее любимой птицей, и мало что на свете могло сравниться с индюком, который раскрывал свой блестящий бронзовый хвост и производил булькающие звуки наподобие «хубба-хубба».

У самок мамонта бивни прекращают расти в возрасте двадцати пяти или тридцати лет, однако у самцов они удлиняются в течение всей жизни, тянясь вверх и закручиваясь, иногда до тех пор, пока не скрещиваются.

«Все это ради шоу, – говорила бабушка. – Но какого шоу!»

Льюис поступил так, как и стоило ожидать от исследователя и ученого девятнадцатого века. Он вскинул винтовку и убил мамонта. Выстрел оказался точным, а может, Льюису просто повезло. Так или иначе, он попал в самое яблочко – пуля вошла в блестящий коричневый глаз мамонта. Зверь взвыл от боли и ярости, а потом свалился замертво. Это и стало началом конца, как утверждает бабушка.

Экспедиция разделала тушу мамонта, отпилила бивни, сохранила шкуру зверя с коротким густым вьющимся мехом, скорее всего светло-коричневым, хотя встречаются мамонты, у которых мех каштановый или желтый, иногда даже белый. Участники экспедиции поужинали и позавтракали стейками из мамонта, а затем продолжили путь к верховью реки, таща лодки по суше. Большая часть мяса в итоге досталась волкам и гризли. Один бивень, к большой радости президента Джефферсона, достиг восточного побережья. Второй пришлось бросить: он оказался слишком тяжелым; а вот шкура мамонта ушла под воду, когда одна из лодок перевернулась.

«Грандиозное вышло путешествие, – рассказывала бабушка. – Им столько всего удалось обнаружить. К примеру, Скалистые горы, местоположение которых нам, индейцам, всегда было известно. Но пожалуй, самым известным их открытием, даже более знаменитым, чем Скалистые горы, стали живые мамонты».

Даже спустя десятилетия после того, как Льюис и Кларк вернулись в Соединенные Штаты[24], белые люди бороздили западные земли в поисках мастодонтов, гигантских ленивцев и саблезубых тигров. Однако все они давно вымерли. До наших дней дожили лишь мамонты.

Кое-кто среди белых ученых утверждает, будто мегафауну ледникового периода уничтожили индейцы. Бабушка в это не верила.

«Если мы были столь хорошими охотниками, почему сохранилось так много видов крупных зверей? Лоси, овцебыки, олени вапити, карибу, бизоны, горные львы, пять разновидностей медведей. Дикие индейки, в конце концов! Они ведь крупные птицы, хотя летать, по сути, не могут. И как бы я их ни обожала, любому, кто хоть раз видел, как индейка пытается пробраться через изгородь из колючей проволоки, не придет в голову сказать, что они быстро адаптируются.

Почему в Новом Свете вымерли лошади и верблюды, а другие крупные звери – лоси, мамонты, овцебыки, бизоны – выжили? Неужели это говорит о том, что наши предки предпочитали питаться лошадьми и верблюдами, а не бизонами? Верится с трудом!»

Скорее всего, эти животные исчезли из-за климатических изменений, считала бабушка. Ледники отступили, и температура повсеместно росла, становилось засушливее. На месте тундростепей теперь раскинулись низкотравные прерии. Это никоим образом не сказалось на бизонах, но мамонтам, которые, как и слоны, нуждаются в большом количестве влаги, пришлось нелегко.

«По весне они выходили на равнины полакомиться сочной зеленой травой. Наши предки могли наблюдать за тем, как они пасутся группами из десятидвадцати особей среди темно-коричневых бизонов. К началу лета мамонты ретировались к рекам, особенно Миссури, и питались кустарниками, произрастающими в низинах и поймах. Там всегда хватало воды. Только представьте себе зрелище, которое открывалось нашим предкам, когда они сплавлялись вниз по реке на пироге или лодке из шкуры бизона вроде тех. что изготавливали майданы и хидатса! Мамонты – детеныши и самки – купались в прибрежных водах и поливали друг друга водой из хобота.

Наши предки всегда говорили: берегитесь мамонтов, когда они приходят на реку. В низинах, притаившись, сидели волки, в том числе крупные особи, которых даже называли бизоноволками, и гризли, что водились на равнинах, прежде чем белые люди заставили их уйти в горы. Хищники не могли тягаться со взрослым мамонтом, зато они охотились на детенышей и раненых зверей. Потому мамонты всегда испытывали тревогу, находясь возле воды».

Даже сейчас, когда я закрываю глаза, я вижу бабушкину гостиную. В Северной и Южной Дакоте небо громадное, но к западу от Миссури оно становится еще больше; солнечные лучи копьями пронизывают сухой воздух. В бабушкином доме свет проникал сквозь тюлевые занавески и хороводом солнечных зайчиков танцевал на линолеуме. Вся мебель была изящной, осанистой, но скромной, как и бабушка, как и сам дом: старый, потертый кухонный стол, четыре стула и кресло-качалка, зато все из цельного массива дерева, которое бабушка постоянно полировала. На полу рядом с пляшущими солнечными зайчиками лежал настоящий восточный ковер, разлохматившийся по краям, с примявшимся ворсом. Бабушка купила его в антикварном магазине в Миннеаполисе. Ей нравились его поблекшие цвета и геометрические узоры, похожие на те, что делают наши соплеменники-лакота.

«У китайцев и индусов ковры подобны садам, но народы засушливых степных территорий, вроде жителей Центральной Азии и местных, предпочитают геометрические узоры».

Главным бабушкиным сокровищем был бивень мамонта около трех футов в длину. Кость медового оттенка украшала резьба, изображающая всадников, которые преследуют бизона. Всякий раз, когда бабушка рассказывала мне истории, она клала бивень на колени и поглаживала изогнутую кость с вырезанными на ней узорами.

«В далекие времена, еще до того, как пришли охотники на лошадях и с ружьями, жили два молодых мужа. Однажды они отправились в прерию в поисках добычи. Вооружены они были лишь копьями с каменными наконечниками да имели собаку с волокушей. Если считаешь, что охотиться подобным образом в мире, полном бизонов, мамонтов, волков и гризли, легко, то ты глубоко заблуждаешься.

Молодые индейцы надеялись подобраться к бизону, замаскировавшись под волков, которых дикие быки не слишком боялись, или наткнуться на мамонта, потерявшего много сил из-за недостатка воды. Стояла середина лета, было очень сухо – небольшие притоки и речушки пересыхали.

Однако индейцам не везло. Изможденные и раздосадованные, они разбили лагерь да привязали собаку покрепче: если в ближайшее время они не изловят зверя, пес станет ужином. Они перекусили последними пеммиканами[25], запили их водой, которую добыли, выкопав ямку в пересохшем русле, и легли спать.

Когда они проснулись, высоко в небе светила полная луна. Неподалеку стояли две девушки в белых платьях. Никогда прежде охотники не встречали подобной красоты. Один воин оказался достаточно смышлен – он понял, что перед ним духи. Мужчина поприветствовал женщин с должным почтением. Однако его сотоварищ был глуп и невежественен. Он вскочил и попытался схватить деву за руку, но та развернулась и быстрым шагом двинулась через залитую лунным светом прерию. Охотник последовал за ней. Когда двое почти скрылись из виду, женщина обернулась белым мамонтом – в лунном свете ее мех блестел, подобно снегу. Однако глупый индеец даже не остановился. Он продолжал идти за мамонтом, пока обе фигуры не растворились в ночи.

Тогда вторая женщина сказала:

– То была моя сестра, женщина Белый Мамонт. Твой соратник будет следовать за ней, пока не окажется за пределами нашего мира. Однако ты встретил меня с должным почтением – за это я научу тебя, как охотиться на бизона и что делать с каждой частью туши, чтобы твои люди больше никогда не голодали. Однако помни – никогда не охотьтесь на мамонтов: твой приятель их прогневал. Если ты не внемлешь моему предостережению, то разозлишь и бизонов – тогда и они, и мамонты покинут ваши земли.

После она научила его всему, что необходимо знать о бизонах. Индеец сердечно поблагодарил девушку, а когда та собралась уходить, спросил: „Как тебя зовут?“ Вместо ответа она превратилась в белоснежную самку бизона и помчалась прочь по равнине.

С тех пор, – продолжила бабушка, – наши предки охотились только на бизонов и не трогали мамонтов. Тому имелось вполне разумное объяснение. Представь себе – атаковать взрослого мамонта пешим с одним лишь копьем! Конечно, детеныши были меньше, но их защищали матери и тети, самцы тоже сбивались в группы.

По-настоящему уязвимы были лишь молодые самцы в момент, когда их изгоняли из материнской группы и они какое-то время бродили в одиночестве, потерянные, не знающие, что им делать. Временами люди нападали на таких особей, но это не привело к исчезновению вида.

Возможно, используй люди огонь, они могли бы обращать стада мамонтов в бегство и уничтожать их. Но женщина Белый Бизон предупредила нас, что не стоит так поступать, и индейцы не применяли подобную тактику».

Бабушка поведала мне еще одну историю.

«Жил-был мужчина, и однажды в трудные времена, во время засухи, отправился он на охоту. На пути ему попался огромный самец мамонта с великолепными бивнями. Животное сломало или вывихнуло ногу.

– Брат-мамонт, – обратился к нему мужчина, – моя семья умирает с голоду. Отдай мне свою плоть.

Мамонт задумался, поводил хоботом, принюхиваясь к запахам, витавшим в пыльном воздухе.

– Хорошо, – наконец ответил он. – Но я хочу, чтобы бивни остались при мне. Зови меня тщеславньш или сентиментальным, но для меня они многое значат, поэтому пусть они лежат там, где я жил. Такова моя воля. Можешь забрать все остальное: мою плоть, кости, шкуру, – но бивни не трогай.

Мужчина согласился, и мамонт позволил ему нанести смертельный удар.

Когда зверь испустил дух, мужчина привел свою супругу, чтобы та помогла ему разделать тушу.

– Мы не можем оставить бивни, – молвила женщина. – Смотри, какие они огромные и как изящно изгибаются.

– Я дал слово, – возразил мужчина.

Однако жена его не послушала и отрубила бивни, оставив голый череп. Они забрали домой все: мясо, рыжевато-коричневую шкуру с вьющимися шерстинками и бивни.

После женщину начали мучать кошмары. Во сне к ней приходил тот самый мамонт, еще не освежеванный, только вместо бивней зияли две кровавые раны.

– Что ты наделала?! – вопрошал он. – Зачем ты украта единственную вещь, которую я просил не трогать?

Постепенно из-за постоянного недосыпа женщина стала угасать, пока однажды не умерла. Вскоре после этого ее супруг отправился в соседнюю деревню, где увидел девушку неописуемой красоты.

– Что ты хочешь за свою дочь? – спросил он ее отца, пожилого человека, который все еще производил впечатление статного, привлекательного, несмотря на отсутствие зубов, мужчины.

– Твои знаменитые бивни мамонта, – отвечал старик.

Воину вовсе не хотелось отдавать бивни, но столь прекрасной индианки он в своей жизни еще не встречал, да и девушка, казалось, с радостью отправится с ним. Скрепя сердце мужчина все же согласился на сделку и отправился в родную деревню за бивнями. Когда он вернулся и отдал драгоценные предметы отцу девушки, тот погладил их и сказал: „Я сделаю из них косяк для двери“. Забыла упомянуть, что все происходило в деревне манданов или хидатса. Наши соседи на берегах Миссури часто использовали бивни утонувших мамонтов для дверных проемов в хижинах, которые они изготовляли из бревен и грязи. В нашем племени такой традиции не было – мы в те годы жили в типи[26].

Воин и его новоиспеченная жена отправились в путь через равнину. Как только они остановились на приват, мужчина заявил: „Я хочу переспать с тобой“. Вот уже несколько дней он ни о чем другом и думать не мог.

– Людишки! – вскрикнула дева. – Ничему-то вы не учитесь!

Вскочив на ноги, она обернулась белым мамонтом. Ее мех блестел, подобно снегу в лунном свете, и так же сияли небольшие бивни.

– Ты попросил о помощи моего сородича, а затем забрал единственную вещь, которую он хотел сохранить. И это после того, как он с готовностью отдал тебе все остальное, даже свою жизнь. Но теперь бивни вернулись к нему. Ты же ничего от меня не получишь.

Она развернулась и помчалась через прерию».

«Если мы не должны убивать мамонтов и забирать их бивни, откуда у тебя этот?» – спросила я, когда мне было десять лет и в голове у меня постоянно крутились вопросы, которые я научилась задавать в экспериментальной школе Миннеаполиса.

«Эта история учит нас тому, – вещала бабушка, – что надо спрашивать разрешения, прислушиваться и почтительно относиться к ответам, которые получаешь, а также держать свои обещания. Бивень у меня на коленях взят у молодой особи. Вероятно, один из наших предков убил зверя до того, как тот присоединился к группе самцов. Если же это была самка, то она погибла от раны или засухи, а бивень забрали уже у мертвого зверя.

Если он принадлежал молодой самке, то, возможно, наш предок вырезал сцену охоты по ошибке. Однако мне неизвестна история человека, который завладел этим бивнем. Скорее всего, ничего плохого с ним не приключилось, хотя могло бы, нарушь он правила».

Поскольку бабушка очень часто иронизировала, сложно было сказать, говорила она всерьез или шутила. С одной стороны, она занималась наукой, а еще считала, будто в мире произошло много плохого, за что люди так и не расплатились. С другой стороны, оно верила древним легендам.

«Существуют различные способы организовывать знания и формулировать истину. При должном терпении, упорстве и доле везения справедливость со временем восторжествует».

Бабушка рассказала мне о судьбе Мериуэзера Льюиса. Из экспедиции он вернулся известным человеком и стал губернатором территории Миссури, но затем впал в депрессию. В возрасте тридцати пяти лет, путешествуя в одиночку по Натчезскому тракту, Льюис покончил с собой. В кармане нашли клочок бумаги с предсмертной запиской. На нем дрожащей рукой было накарябано два слова: «мамонты», «индейцы». Больше ничего, хотя Льюис в своей обыкновенной манере допустил ошибки в написании обоих слов.

«И что значило это послание?» – поинтересовалась я.

«Кто ж его знает! – отвечала бабушка. – Может, пытался предупредить нас о чем-то. Например: „Будете обращаться с мамонтами как я – закончите столь же плачевно“. А может, просто напился. Он питал слабость к алкоголю и опиуму. Так или иначе, никто не обратил внимания. На берега Миссури прибыло еще больше белых людей – ученые, первооткрыватели, торговцы, охотники, английская знать, русские царевичи. И все они убивали мамонтов, – по крайней мере, так казалось нашим предкам, которые с ужасом наблюдали за происходящим. Мы пытались предостеречь европейцев, но они не слушали. Может, им просто не было дела. В какой-то момент мы сообразили, что у приезжих уже сформировалось представление о том, какой именно должна стать наша страна: повсюду фермы белых людей сродни тем, что существуют в Европе, хотя наши земли совсем не походят на Англию или Францию. Должны исчезнуть мамонты и бизоны – и мы. Если взглянуть на пейзажи, написанные на берегах Миссури в девятнадцатом веке, кажется, почти на каждой заходит солнце. Небольшие стада мамонтов, большие группы бизонов, индейцы – все они направляются на запад, уходят в закат и исчезают с равнин.

Часть бивней отправилась в Англию, Москву и украсила стены знатных домов. Другая закончила свой путь в музеях на Восточном побережье Штатов, порой вместе со скелетами и шкурами мамонтов. В Американском музее естественной истории в Нью-Йорке в зале мамонтов есть целое стадо чучел. Я там была. Тебе тоже стоит как-нибудь съездить.

Шли годы, и европейцы начали отлавливать мамонтов. Как правило, это оказывались детеныши, чьих матерей подстрелили. У Баффало Билла Коди было целых два мамонта. В тот год, когда его шоу „Дикий Запад“ приезжало на территорию лакота, вождь Сидящий Бык приходил к мамонтам. Рассказывают, будто он разговаривал с ними, а животные обвивали хоботами его руки и искали еду, спрятанную в карманах одежды. Никто не знает, что именно они ему отвечали. Но возвращался он печальный и мрачный.

К концу девятнадцатого века мамонты сохранились только в цирках и зоопарках, за исключением небольшой популяции в Национальном парке „Глейшер“. Всего выжило не более четырех сотен особей. В цирках выступали мамонтята. В зоопарках держали как взрослых, так и молодых особей, но все они выросли в неволе. Культура мамонтов, передаваемая из поколения в поколение старейшинами, как у нас, индейцев, исчезла. Лишь мамонты в „Глейшере“ сумели сохранить часть древней мудрости. В этом они походили на наших соседей – черноногих[27]. Луис У. Хилл, сын Джеймса Хилла, „строителя империи“, убеждал черноногих следовать традициям предков, поскольку тогда он мог показывать туристам, путешествующим по Великой Северной железной дороге, подлинную культуру Запада. Историки много чего плохого писали о семействе Хиллов, но стоит отдать им должное – они защищали мамонтов и черноногих от цивилизации белых людей.

Предостережения женщины Белого Бизона оказались не пустыми словами. По мере того как исчезали мамонты, поголовье бизонов тоже сокращалось быстрыми темпами. К концу столетия сохранилось лишь несколько сотен особей, а ведь прежде по равнинам Запада бродили стада в миллион голов. Что стало с индейцами, мы прекрасно знаем. Не хочу поддаваться гневу, потому не буду рассказывать эту историю. Да и потом, моя повесть о мамонтах.

Здесь история оказывается связана с моей собственной бабушкой, твоей прабабушкой. Звали ее Роуз, а настоящая фамилия была Красный Мамонт, однако в очень раннем возрасте ее удочерили миссионеры, поэтому она взяла их фамилию – Стивенс. Родители отправили Роуз в школу на Восточное побережье, затем она изучала ветеринарию и стала первой женщиной, получившей степень по ветеринарным наукам. Роуз была мало знакома с индейской культурой, но ей снились правильные сны. В одном из сновидений к ней пришел мамонт, а точнее – белая мамонтиха.

– Я хочу, чтобы ты посвятила свою жизнь изучению мамонтов, – сказала она. – Настало время, когда что угодно способно уничтожить наш вид: вирус, подцепленный от домашних животных, болезнь, развившаяся из-за инбридинга[28], или изменившееся отношение белых людей. Что, если Луис Хилл найдет иной способ продвижения железных дорог? Да и потом, большинство моих сородичей утратили свою культуру.

– Я, конечно, хочу работать с крупными животными, – отвечала Роуз. – Но я подумывала о том, чтобы заниматься домашним скотом или лошадьми, а не мамонтами. Я ничего о них не знаю.

– Всему можно научиться, – заметила мамонтиха. – Если тебе не хватит информации по стаду в парке „Глейшер“, ты всегда можешь исследовать наших ближайших сородичей – слонов. Если не спасти наш вид, погибнут бизоны – не думаю, что у индейцев тогда много шансов выжить. Белые люди – ненормальные. Они не понимают, что нельзя возделывать высокие равнины так же, как их родные земли, что здесь невозможно выращивать европейский скот. В нашей стране для этого чересчур сухой и холодный климат. Конечно, белые люди могут и дальше пасти на наших прериях слишком много скота, осушать реки или загрязнять их ядами, строить шахты и вырубать священные Блэк-Хилс[29]. В итоге они уничтожат этот край, и им придется либо покинуть его, либо жить, подобно падальщикам, среди руин. Сохранить земли можно, лишь сохранив бизонов и нас.

Не сложно догадаться, внучка, что мамонтиха была рассержена. Мамонты, как и их сородичи-слоны, способны испытывать горе и таить злобу.

Роуз нельзя было назвать дурочкой. Она понимала: ей приснился необычный сон. Белый мамонт – это какой-то дух. Поэтому она согласилась исполнить просьбу зверя. Как выходец из племени лакота, с дипломом колледжа она сумела получить работу в парке „Глейшер“. Все происходило в тысяча девятьсот одиннадцатом году, когда парк только открыли для посещения и еще даже не построили знаменитые домики для туристов.

Роуз провела три года в „Глейшере“. Работа приносила одни расстройства. Численность стада не увеличивалась. Особи уходили далеко, вероятно желая спрятаться от туристов, которым нужны были лишь снимки великолепных и застенчивых животных. Стоило мамонтам покинуть пределы парка, их отстреливали рейнджеры: они утверждали, будто мамонты распугивают скот. Да и в самом заповеднике звери временами становились добычей браконьеров и даже рейнджеров, охранявших парк. Обычно в периоды муста, когда особи, особенно самцы, демонстрировали агрессию, вызванную высоким уровнем тестостерона в брачный период.

Мамонты производили меньше потомства, нежели слоны. Роуз не смогла установить, связано ли это с различиями между двумя видами или причиной стали инбридинг и стресс. Каждый раз, когда им удавалось, звери срывали и топтали камеры, что позволяло предположить стресс источником проблем хотя бы отчасти. Однако Роуз не удалось убедить администрацию парка запретить съемку.

И вот, когда она окончательно разочаровалась и подумывала сменить работу, ей приснился очередной сон. К ней явилась женщина в белом платье из кожи оленя. Средних лет, она несомненно принадлежала индейскому племени, что выдавали темная кожа и прямые черные волосы. Ее наряд по плечам украшали белые бусины. Белые мокасины, как и платье, были вышиты белым бисером. Женщина носила длинные серьги из слоновой кости.

– Разве так работают? – укорила она Роуз.

– Знаю, – согласилась та.

– Нам нужен новый план, – продолжала женщина. – Слышала ли ты о вмерзших в лед мамонтах, найденных в восточной части России?

– Да.

– Узнай о них как можно больше. Они умерли тысячи лет назад, но в холоде их шкуры и плоть хорошо сохранились. Как знать, может, однажды их удастся воскресить. Белые люди невероятно изобретательны, особенно когда речь заходит о том, чтобы творить противоестественные вещи.

Собеседница умолкла. Роуз моргнула, и женщина обернулась мамонтом с белым мехом и голубыми, похожими на льдинки, глазами. Мамонт взмахнула хоботом из стороны в сторону, словно дирижер, руководящий оркестром. Казалось, она вглядывается в далекие дали. На этом сон оборвался».

Бабушка встала, сходила в ванную, затем принесла с кухни холодный чай, в который заранее добавляла лимонный сок, сахар и мяту из собственного сада. Налив нам обеим по стакану, она вновь опустилась в кресло-качалку. Бивень мамонта сейчас висел на стене рядом с остальными реликвиями – фотографиями, в том числе портретами моих родителей, открытками с видами различных мест в Блэк-Хилс. Среди них не было горы Рашмор, зато имелись снимки каньона Спирфиш, Нидлз-роуд[30] и Мемориала Неистового Коня. А еще на гвоздике висело ожерелье из серебряных бусин. Крохотная, изящно вырезанная из катлинита[31] фигурка мамонта с бирюзовыми глазами довершала украшение.

Мы пили чай. Бабушка качалась в кресле.

«Что было дальше?» – спросила я.

«С Роуз? Она отправилась в Россию, через Китай, так как разразилась Первая мировая война. Луис Хилл спонсировал поездку. Он тоже беспокоился за судьбу мамонтов из парка „Глейшер“. Конечно по-своему, как предприниматель, которому необходимо обладать тем, что он любит, и по возможности делать из этого деньги. А Луис любил своих черноногих и мамонтов.

В конечном счете Роуз оказалась в городке в Сибири. Название вертится на языке, но сейчас я его не вспомню. Может, позже. Старость не радость, Эмма! Она приходит ко всем. Даже генная инженерия не способна повернуть время вспять! Дома в том городе были деревянные, на улицах – грязь. Роуз рассказывала, что место очень походило на Дикий Запад, только на востоке. Там жили вечно пьяные русские и темнокожие местные, внешне схожие с индейцами и эскимосами. Легко догадаться, откуда в Америку пришли индейцы, говаривала Роуз. Местные племена тоже выпивали. Такое вот проклятие кочует в районе Северного полюса и среди всех коренных народностей.

Город окружал сосновый лес. Огромные темные стволы уносились ввысь, заслоняя небо. Больше всего в Сибири, делилась Роуз, ей не хватало неба. Оджибва прогнали нашу родню из сосновых лесов. Дакота до сих пор злы на них за это. Однако, по мнению Роуз, то была невелика потеря, а вот о сахарных кленах и озерах с зарослями дикого риса сожалеть стоит.

Большую часть военного времени она провела в Сибири, работая совместно с русским ученым – экспертом по замерзшим во льдах мамонтам. Он был еще молод, но из-за обморожения потерял большие пальцы на ногах, отчего хромал и ходил с палкой, а потому оказался непризывным. Как рассказывала Роуз, ростом он не вышел – не выше ее самой, сухопарый, с волосами цвета соломы, раскосыми зелеными глазами над острыми скулами, как у индейцев. Сергей Иванов.

Об этом периоде жизни Роуз рассказывать сложнее всего, – заметила бабушка. – В Сибири я никогда не была, а Роуз особо не распространялась о том, как ей тогда жилось. Я представляю себе следующую картину: деревянный дом, разгар зимы, за окном непроглядная темень, в ярком свете ламп они склонились над тканями мамонта, которые удалось обнаружить. Оборудование Сергей привез с Запада, поэтому они могли окрашивать образцы и исследовать их под микроскопом.

Сергей и Роуз сумели установить – учитывая, что наука тогда находилась еще в зачаточном состоянии, – что все ткани были повреждены. Скорее всего, причиной послужили попеременное замерзание и оттаивание. Лед достаточно твердый и обладает меньшей плотностью по сравнению со своим жидким состоянием. Замерзая, вода в клетках мамонтов расширялась и разрушала стенки – ломались хрупкие, заложенные природой механизмы, да так, что восстановить их не представлялось возможным.

Война почти не затронула их жизни. Транспортное сообщение между городами было нарушено, но они не собирались путешествовать. Сергей хотел приобрести новое оборудование, но ему не хватало средств. Роуз написала письма Луису Хиллу с просьбой выслать денег. Ответа она так и не получила. Роуз не знала, дошли ли письма до адресата. В 1917 году в России произошла революция. Это случилось далеко на западе, в местах вроде Санкт-Петербурга. До их городка долетали лишь слухи. Охотники и звероловы поговаривали, будто царь Николай мертв и его сменил новый царь по имени Ленин-Троцкий.

Однажды вечером прибыли солдаты на лошадях. Сергей и Роуз слышали, как приближался отряд, как военные кричали что-то друг другу.

Сергей сказал: „Спрячь наши записи, а с ними я разберусь“.

С охапкой бумаг в руках Роуз метнулась за дом. Стояла зима, валил снег. В сарае лежала туша мамонта, умершего тысячи лет назад. Вся дрожа, девушка спряталась среди костей под шкурой. Ей послышались голоса, приглушаемые метелью, хотя наверняка сказать она не могла. Вдруг тишину разорвали два громких резких звука, как будто кто-то со всего размаха хлопнул дверью.

„Ай…“ – прошептала Роуз. Про себя она молилась Богу своих приемных родителей, которые принадлежали епископальной церкви. Дверь сарая распахнулась. Мужчина заговорил на языке, которого Роуз не знала, – на русском.

Они с Сергеем общались исключительно на немецком, языке науки, или французском, языке цивилизации.

Мужчина, однако, не стал заходить, а двинулся в другом направлении, оставив дверь сарая открытой. Внутрь ворвался ледяной ветер. Роуз съежилась внутри мамонта. Внезапно ее накрыло видение: она была в хижине. Стены сделаны из челюстей мамонта. Вместо балок – бивни. На грязном полу разведен огонь из прессованного навоза. По другую сторону очага сидела пожилая женщина с длинными седыми волосами в сальном закопченном платье.

– Побудь здесь, – молвила она. – Пока солдаты не уйдут.

– Кто они? – спросила Роуз.

– Красные, белые – какая разница? Все они невежественные и отчаявшиеся. Царь Николай мертв, его сын никогда не взойдет на трон. Царю Ленину-Троцкому не дано достичь тех прекрасных целей, о которых он мечтает. Все станет еще хуже, пока ситуация не выправится.

Эти речи пришлись Роуз не по вкусу, но она так и осталась сидеть в мамонтовой хижине, где казалось теплее, чем в ее сарае. Пожилая женщина подбросила сухого навоза в огонь. Глаза ее были мутно-голубыми. Может, она слепа? Роуз не бралась утверждать.

Наконец старуха заговорила:

– Останешься здесь – замерзнешь насмерть. Солдаты ушли. Поднимайся и возвращайся в дом.

Роуз послушно встала и зашагала к двери хижины, завешенной шкурой мамонта. Она уже подняла руку, чтобы отодвинуть занавес, как женщина заговорила:

– Запомни одно.

– Да?

– Благодаря холоду тела моих родичей отлично сохранились. Но – подобно революции, которая себя уже не оправдывает, – холод не сумел довести дело до конца. Подумай, Роуз, что можно улучшить. Не сдавайся! Продолжай работу! Рассуждай!

Роуз обернулась и хотела задать несколько вопросов, но женщина исчезла. Еще мгновение перед глазами Роуз стояла пустая хижина. Затем очаг с прессованным навозом растворился, и она оказалась на морозе перед входом в сарай с мамонтом, вся дрожа от холода. Шел снег, обжигая ледяными поцелуями ее щеки. Роуз не чувствовала рук и едва могла передвигать ноги. Спотыкаясь, она доковыляла до двери в задней части домика.

Внутри царил полный хаос – разбросанные повсюду книги, перевернутая мебель. Сергей лежал на полу в луже крови. Слава богу, в печи не погас огонь. Красные языки пламени потрескивали за дверцей, и в комнате было тепло. Роуз присела подле Сергея. Его лицо заливала кровь, сочившаяся из раны на лбу. Тщательно выглаженная белая рубашка оказалась вся перепачкана кровью. Пенсне Сергея валялось на полу подле тела, одно стекло разбилось.

– Ах, Сергей!.. – запричитала девушка.

Он приоткрыл зеленый глаз.

– Роуз, – прошептал мужчина, – они тебя не нашли.

– Нет, – ответила она с облегчением.

Роуз осмотрела Сергея – в него стреляли дважды. Одна пуля попала в плечо. Вторая оцарапала лоб. Солдаты так жаждали поскорее забрать добычу, что даже не стали проверять, жив ли он. Баночка с их небольшими сбережениями, замечательные инструменты Сергея из меди и стали, украшения Роуз и большая часть теплой одежды – все перекочевало к солдатам. Половину книг солдаты сожгли, чтобы обогреваться, пока они обыскивают дом.

Как только Роуз перевязала раны Сергея, он заявил:

– Это конец. Мы отправляемся в Китай. Наши записи при тебе?

Роуз поспешила в сарай с телом мамонта и отыскала тетради, сватенные среди огромных костей и фрагментов меха. Странно – бумаги пропахли дымом, как будто в сарае разводили огонь. Роуз отнесла записи обратно в дом. Они с Сергеем упаковали оставшиеся вещи, надели лыжи и отправились в ближайший город.

Путь до Китая оказался долгим и тяжким. Однако, несмотря на все трудности, они добрались целыми и невредимыми. В Пекине Роуз и Сергей расстались – каждый отправился своей дорогой: Роуз улетела обратно в Америку, а Сергей остался изучать ископаемые, обнаруженные в Китае. Именно он вместе с Тейяром де Шарденом обнаружил останки синантропа[32] и вывез драгоценную находку, когда в Китай вторглись японцы.

Роуз больше никогда его не видела. Но она привезла с собой памятный подарок. Знаешь, что это было, Эмма?»

«Нет».

«Подумай!»

Я нахмурилась и стала перебирать в памяти русские вещи.

«Самовар?»

Бабушка рассмеялась.

«Ребенка. Когда Роуз вернулась в Америку, она знала, что беременна, хотя Хиллу об этом рассказывать не стала. И правильно сделала, ведь он придерживался жестких моральных принципов.

Догадываешься, кем был тот ребенок, Эмма?»

Я понимала, что вопрос с подвохом, и задумалась.

«Твоя мама?»

«Именно. Ее отцом был Сергей. Зеленые раскосые глаза тебе достались именно от него. Если повезет, унаследуешь и часть его ума и трудолюбия».

«Ого!»

У моей бабушки было всего два дедушки, что довольно необычно. Большинство людей, которых я знаю, могут похвастать тремя-четырьмя дедушками. Первый прапрадедушка жил в резервации Роузбад. У меня есть несколько его фотографий. На одной – высокий юноша с коротко стриженными черными волосами в белых одеждах, он выглядит зажатым, растерянным. На других прапрадедушка стоит рядом со своими родителями в традиционных индейских нарядах и шерстяных одеялах, накинутых на плечи. Есть у меня и снимки, на которых прапрадедушка запечатлен со своей симпатичной молодой женой: она смешанной расы, и оттого у нее светлые глаза – это заметно даже на старой фотографии. Бабушка рассказывала, что из их детей выжило лишь двое.

У меня имеется лишь один снимок моего второго прапрадедушки – пожилого человека с седыми волосами и аккуратно подстриженной белой бородой.

«На фото он совсем старый», – заметила я.

«Сергей? Да. Снимок был сделан много позже, когда он получил Нобелевскую премию по медицине. Роуз вырезала его из журнала».

«Он так никогда больше и не написал?» – любопытствовала я.

Бабушка долгое время ничего не отвечала, а потом сказала:

«Мне так и не довелось узнать. Роуз не любила распространяться на этот счет.

Вернувшись в Монтану, Роуз отчиталась перед Луисом Хиллом. В то время он был серьезно обеспокоен. В цирке братьев Ринглинг от хвори умерли все мамонты. Ни ветеринар при цирке, ни приглашенные ученые не сумели установить природу заболевания, хотя предполагали, что мамонты могли заразиться от цирковых слонов: на тот момент недуг свалил несколько индийских слонов, а один даже скончался. Сейчас нам известно, что причиной стал вирус герпеса, переносчиком которого являлись африканские слоны. Для них он совершенно неопасен, зато у индийских слонов способен вызвать серьезное расстройство. Сегодня у нас есть вакцина, но, прежде чем ее разработали, болезнь всегда приводила к летальному исходу среди мамонтов.

На тот момент, как сообщил Хилл моей бабушке, это был единичный инцидент. Тем не менее он принял меры предосторожности. Цирковые поезда не пускали по той части Северной Тихоокеанской железной дороги, что проходила через парк „Глейшер“. Сотрудники парка получили распоряжение не нанимать людей, в прошлом работавших в цирке; судебных служащих близлежащих городов обязали сообщать администрации парка обо всех гастролирующих цирках. Но Хиллу этого показалось недостаточно. Он нанял элитную группу специально обученных смотрителей за мамонтами, заплатив из собственного кармана: в их задачи входило наблюдать за животными и следить за тем, чтобы туристы не подходили слишком близко. Истории о смотрителях естественно попали на страницы газет и журналов – гениальный маркетинговый ход Хилла. Был даже снят фильм с Томом Миксом в главной роли о том, как преступник пытается начать новую жизнь в качестве смотрителя. Кажется, он назывался „Том Сейджбраш и мамонты“.

Однако Хилл никак не мог успокоиться. Что, если какой-нибудь крохотный передвижной цирк сумеет обойти его меры предосторожности и окажется рядом с парком? Зараженный слон может вырваться на свободу и забрести в парк, или же мамонт наткнется на стоянку цирка. Что будет, если инфицированный турист подойдет близко к мамонту? Закрыть парк для посетителей не удастся, а проверить каждого просто невозможно. Не исключено, что заболевание подобно бешенству и воздействует на разных млекопитающих. Слоны могут заразиться от лосей или луговых собачек. Всего не предугадаешь!

Бабушка считала, что Хилл чересчур переживал. Ее больше беспокоили темпы размножения в стаде и опасность близкородственного разведения. Мамонты, как и слоны, очень долго вынашивают плод. Самка производит на свет одного детеныша. Период детства также очень продолжительный. Все это означало, что прирост стада в парке „Глейшер“ происходил очень медленно, а из-за угрозы заражения они не могли привести новых особей и тем самым разнообразить генофонд. Но она и словом не обмолвилась об этом. Роуз молча и безучастно стояла, глядя, как Хилл расхаживает взад и вперед в своем персональном вагоне, и выслушивая его опасения. Электрический свет отражался от полированного красного дерева, играл бликами на темном бархате, восточных коврах и позолоченных рамах. Картины были средненькие. В отличие от Дж. П. Моргана, знатоком Хилл не являлся.

Он производил впечатление угрюмого человека с аккуратно подстриженной белой бородой. Бабушка говорила, он немного напоминал ей Сергея на той фотографии, где ему вручают Нобелевскую премию. Даже приезжая в парк „Глейшер“, Хилл всегда надевал жилет на пуговицах, хотя здесь, на Западе, он менял брюки и ботинки на бриджи и высокие сапоги. На стуле, рядом с плащом вроде тех, что носили погонщики скота, лежала потертая ковбойская шляпа. На носу – пенсне в золотой оправе.

Наконец Хилл остановился и попросил рассказать о поездке. Роуз отчиталась, но значительную часть информации скрыла.

– К каким вы пришли выводам? – поинтересовался он. – Узнали что-нибудь полезное? Или я впустую потратил деньги?

Всю дорогу до Америки Роуз обдумывала свои находки.

– Мне кажется, ключ к спасению мамонтов – заморозка.

Хилл нахмурился.

– Объяснитесь, мисс Стивенс!

Набрав полную грудь воздуха, Роуз продолжила:

– Если повезет, вы сумеете сохранить стадо в парке „Глейшер“. Однако поголовье здесь незначительно, да и популяция мамонтов на планете мала. Болезнь же для особей смертельна. Нам нужен запасной план на случай, если худшие опасения оправдаются.

– Что вы предлагаете?

– Подумайте вот о чем. Предыдущее столетие оказалось невероятно плодовитым – сколько открытий было совершено, сколько всего люди узнали о мире! Пастер и Эдисон – лишь два гения, которые изменили наш мир и сделали его таким, каким мы его знаем. Несомненно, нынешний век ознаменуется не менее важными находками и изобретениями.

Хилл резко кивнул:

– Продолжайте.

– А теперь вспомните, как прекрасно сохранились мамонты в Сибири и в течение какого длительного времени, даже несмотря на неидеальные условия. Я считаю, что постоянный процесс обледенения и таяния разрушил ткани сибирских мамонтов и восстановить их не представляется возможным. Но должен быть более эффективный способ замораживать клетки, чем ледник! Если нам удастся найти такой метод и замораживать образцы тканей, при этом не нарушая хрупкие механизмы внутри клеток, если нам удастся поддерживать постоянную температуру образцов и избежать оттаивания и повторного замерзания, которое разрушило ткани сибирских мамонтов, тогда однажды – спустя какое-то время, но уже в этом замечательном новом веке – нам удастся запустить механизмы клеток и оживить животных, подвергшихся заморозке.

– Бред! – воскликнул Хилл.

Он прошел в другой конец вагона, взял стек, вернулся к Роуз и стегнул девушку по ботинку. Щелк! Щелк! Щелк!

– Я нанял вас для того, чтобы вы предоставляли мне объективные научные результаты, а не эту научно-фантастическую белиберду! Ваш план словно сошел со страниц романа господина Герберта Уэллса. А вот серьезным ученым и практичным бизнесменам так думать не пристало.

– Тогда задумайтесь, насколько выгодным для вашего бизнеса станет рефрижераторный вагон. Вы сможете доставлять фрукты с запада – свежие, неподпорченные, в отличном состоянии! – в Чикаго и на Восточное побережье…

Хилл замер и положил стек на стол из красного дерева. Еще несколько раз он пересек вагон. Наконец мужчина остановился перед стеклянным куполом, под которым лежала пара расшитых бисером мокасин. Он легонько постучал по нему сверху.

– Столько усилий приложено, но в глубине души я знаю, что мои черноногие обречены. Нельзя остановить прогресс. Любого, кто встанет у него на пути, сметет, как бизона, замершего на железнодорожных путях, раздавит приближающийся экспресс. Будущее за цивилизацией англо-американцев. Черноногие, бизоны, мои мамонты – все они принадлежат эпохе, которая подходит к концу, а может, уже завершилась. Что же касается добротного рефрижераторного вагона и его пользы, тут вы правы. Современная наука должна создать нечто лучшее, чем набитые сеном или кусками льда товарняки. Я воспользуюсь вашим советом и инвестирую средства в технологии замораживания, а вы, мисс Стивенс, можете продолжить изучать ткани мамонтов. Я сделаю все, что в моих силах, для мамонтов.

– Да, сэр! – Роуз разулыбалась.

Почему он так любил мамонтов? – спросила бабушка. – На этот вопрос я так никогда и не нашла ответа. Может, все дело в их грубой силе и напористости? А может, в том, что мамонты выжили и, как и сам Хилл, перекочевали из прошлой эпохи? В конечном счете он был ребенком двадцатого века, но сыном яростного предпринимателя девятнадцатого столетия. Чем бы Хилл ни руководствовался, он открыл исследовательский институт, посвященный изучению процессов замораживания. Ты наверняка его видела. В Сент-Поле. Прекрасный образец архитектуры в стиле ар-деко. Особенно выделяется фасад, отделанный плиткой с изображениями трубящих мамонтов.

Пока возводили здание института, Роуз отправилась к родственникам в резервацию Стендинг-Рок. Там родилась моя мама. Вернувшись в науку, Роуз оставила Клару у своих родных из племени лакота. Решение далось нелегко, но Роуз знала, что Хилл не одобрит внебрачного ребенка, равно как и работающую мать среди своих ученых. Однако от исследования отказаться она не могла. С ней говорили мамонты. Она не станет игнорировать их советы.

Религиозной Роуз назвать было нельзя. Вера, в которой ее воспитали, со временем перестала для нее существовать, а замены ей она так и не нашла. Однако сны Роуз воспринимала серьезно, хотя и не могла с уверенностью сказать, откуда они к ней приходили. Видимо, причина крылась в бессознательном, как утверждали Фрейд и его последователи, или дело было в коллективном бессознательном, как говорят другие психологи. Так или иначе, Роуз не сомневалась, что во сне ее может настичь озарение, которое подтолкнет к решению научной проблемы. Человек, открывший структуру бензина, – черт побери, никак не вспомню его имя – увидел формулу во сне».

Бабушка поднялась с кресла, снова прошествовала в ванную, затем в очередной раз наполнила наши стаканы холодным чаем. Свет теперь падал сквозь тюлевые занавески под меньшим углом и стал насыщенного золотистого оттенка, как бывает, когда день клонится к закату. Я утомилась. Но меня воспитывали так, что, если старшие говорят, нужно слушать. Здесь, в Форт-Йейтсе, я могла узнать то, чему ни за что не научат в экспериментальной школе.

Бабушка вернулась в свое кресло-качалку.

«Роуз переехала в Сент-Пол и устроилась на работу в институт Хилла. Ее внешность выдавала в ней индианку. Кроме того, она была женщиной. У нее начались проблемы на работе и в городе. Неприязнь к индейцам глубоко укоренилась в этом регионе, а в те времена многие в Миннесоте еще помнили Великое восстание сиу тысяча восемьсот шестьдесят второго года. Двадцать девять наших сородичей из племени дакота повесили, как сопричастных, хотя не все из них принимали участие в бунте. В общем, событие стало самой крупной массовой казнью за всю историю США.

К Роуз относились с предубеждением, и порой приходилось нелегко. Однако в двадцатых слово Луиса Хилла многое значило, а он ручался за Роуз. С его помощью ей удалось пережить все невзгоды.

Роуз так никогда и не вышла замуж. Может, потому что она была индианкой. Белые мужчины неохотно брали таких в жены, а индейцев, которые могли похвастаться столь же хорошим образованием, можно было перечесть по пальцам. Дочка Роуз по-прежнему жила в Стендинг-Рок. Роуз при любой возможности навещала Клару, твою прапрабабушку, но они так и не сблизились. Девочка считала одну из кузин Роуз своей настоящей матерью, мамой по сердцу. Уже в совсем преклонном возрасте Роуз призналась, что ее это очень печалило.

Хочешь еще холодного чая?»

«Нет, спасибо».

«В двадцать девятом году произошел обвал фондового рынка. Ты должна знать об этом, Эмма. Вы ведь проходите историю».

«Да, бабушка».

«И чему вас научили?»

«Никогда не покупать акции с маржей».

«Верно отчасти, – кивнула бабушка. – Однако двадцать девятый преподал нам куда более важный урок, как ты поймешь позже. В период биржевого обвала Луис Хилл инвестировал значительные средства. Он хотел получить контроль над железнодорожным сообщением на Западном побережье, чтобы расширить границы отцовской империи и охватить Калифорнию. К тому моменту он владел лучшими в мире рефрижераторными вагонами и собирался перевозить в них калифорнийские продукты.

Хиллу повезло. Он не обанкротился, несмотря на крах рынка. Однако и ему приходилось нелегко вплоть до начала Второй мировой войны. Он был вынужден сосредоточиться на спасении Великой Северной железной дороги и резко сократить финансирование института, а также проектов в парке „Глейшер“. Исследования прекратились. Роуз перевели в специалисты по техобслуживанию: теперь в ее обязанности входило следить за тем, чтобы двери были заперты, свет выключен, а морозильники с образцами тканей мамонтов включены. Средств на то, чтобы оплачивать счета за электричество, пока хватало. Все-таки Луис Хилл не забыл про институт полностью.

Однажды я спросила Роуз, не потеряла ли она тогда всякую надежду. На что она отвечала: „У меня была работа, чем могли похвастаться немногие в то время, и возможность присматривать за образцами тканей“. Роуз была мужественной женщиной и скрытной. Надо полагать, потому что жила между двумя мирами. С кем женщина, индианка по происхождению и белая по воспитанию, может поделиться своими переживаниями?

В какой-то мере я понимала, каково это, ведь мой папа тоже был смешанной расы. Однако я знала, что в двадцатом веке ситуация обстояла куда хуже.

В тридцать восьмом году, в самый разгар Великой депрессии, стадо в парке „Глейшер“ подцепило вирус, который уничтожил мамонтов в цирке братьев Ринглинг и Линкольн-парке. До сих пор никто не знает, каким образом инфекция попала в заповедник. Тогда миллионы людей мигрировали в поисках работы. Многие отправлялись на поезде, а кто-то разбивал палатки в „Глейшере“. Рейнджеры выдворяли людей. Но парк огромен, а времена тогда были тяжелые. Отследить всех бродяг оказалось не под силу. Конечно же, эти люди не возили с собой слонов, и, как позже выяснила Роуз, никто из них не вступал в контакт с мамонтами.

Много лет назад, когда у меня выдалась пауза между исследовательскими проектами, я тоже заинтересовалась данным вопросом. При помощи одной из эпидемиологических программ Центра контроля и профилактики заболеваний я сделала поисковый запрос по бродягам и мамонтам. Роуз подобными возможностями, естественно, не располагала. Программа не установила эпидемиологической связи, но мне удалось найти вот что».

Бабушка с трудом поднялась из кресла и подошла к компьютеру, стоявшему на деревянном приставном столике. Монитор походил на цветок из стекла, украшающий изогнутую синюю ножку. Клавиатура лежала в стороне, поскольку до этого бабушка работала на экране. С ее приближением дисплей загорелся. Она легонько дотронулась до монитора своим костлявым пальцем.

«Тебя должно заинтересовать, Эмма, ведь твой отец играет блюз. Запись сделана Управлением общественных работ[33] в тридцать шестом году в Канзас-Сити. Единственный раз, когда Фрайпэн Чарли Харрисон оказался на пленке, как, собственно, и сама песня».

Бабушка дважды коснулась экрана. Зазвучала гитара. Старинный кантри-блюз. Потрясающая вещь, но исполненная на ужасном инструменте. Я могла определить по звуку. Отец такую гитару даже не взял бы в руки. Бабушка присела.

Словно издалека донесся тонкий надтреснутый голос. Запел мужчина:

«Трудные времена. Я не знаю, как мне выбраться. Трудные времена. Я не знаю, как мне выбраться. Словно огромный мамонт наступил на меня.

Поезд мчит меня вдаль. Может, там меня ждет работа. Поезд мчит меня вдаль. Может, там меня ждет работа. Но этот гигантский мамонт извечно на моем пути.

В небе кружит черный дрозд, сверкая опереньем на солнце. В небе кружит черный дрозд, сверкая опереньем на солнце. Он не успокоится, пока не наступит мой последний день».

Далее шел гитарный проигрыш, после чего песня заканчивалась. Монитор погас.

«Можно было улучшить качество звука, – заметила бабушка. – Современные технологии способны превратить Фрайпэна Чарли в куда лучшего исполнителя блюза вроде Роберта Джонсона или кого-нибудь из современных певцов, Дели Джона Патела к примеру. Но эта запись из Смитсоновской коллекции. Поэтому она звучит точно так же, как если бы ее проиграли в тридцать шестом, сразу после того, как она была сделана. В комментариях сказано, что „гигантский мамонт“, скорее всего, обозначал частную полицию, нанимаемую железнодорожными компаниями в девятнадцатом и двадцатом веках. Хотя не исключено, что речь идет об экономической системе, которая оказалась столь несправедлива к Чарли. Песня, конечно, не о животных, которых исследовала Роуз, но она мне нравится. Больше нам ничего не известно о Чарли. В других записях он не встречается».

Какое-то время бабушка молчала. Ее костлявые руки лежали на коленях. Взгляд ярко-голубых глаз, казалось, проникал сквозь стену и устремлялся на просторы Уэст Ривер[34]. В моей жизни не было другого такого человека, как бабушка, и после смерти никто так и не сумел ее заменить.

«Мне особенно нравится куплет про черных дроздов. Напоминает о краснокрылых черных дроздах, когда по весне их можно встретить на болотах, еще до того, как те зазеленеют. Самцы находят самые высокие сухие ветки и показывают себя во всей красе. „Вот он я, – щебечут они. – Я здесь. Пою свою личную песенку“.

То была личная песня Чарли. Ему повезло – нам повезло, – что кто-то записал ее.

В последующие три года Роуз прикладывала множество усилий, чтобы спасти мамонтов. Но все безрезультатно. В сорок первом в „Глейшере“ скончалась последняя особь – молодая беременная самка по кличке Минерва. Роуз присутствовала при этом. В зоопарках еще оставались мамонты, но их было слишком мало, чтобы продолжить род. Вид оказался обречен.

Роуз телеграфировала Хиллу, когда состояние Минервы ухудшилось. Предприниматель прибыл спустя сутки после смерти мамонтихи. К тому времени Роуз уже извлекла плод и поместила его в рефрижераторный вагон, чтобы доставить в Сент-Пол. Когда Хилл вошел, разодетый в костюм в стиле Восточного побережья, держа в руках такую же шляпу, Роуз производила вскрытие тела матери.

Мгновение он стоял и пристально смотрел на труп, слишком маленький для мамонта, но все-таки внушительный по человеческим меркам.

– Вот и все, – промолвил он. – Все кончено.

– У нас есть образцы тканей, – возразила Роуз. – Кроме того, я заморозила всех детенышей, которые погибли.

Хилл резко засмеялся:

– Никогда не верил в эту вашу идею о спасении мамонтов с помощью замораживания. Однако совет, что вы мне дали, относительно открытия института, оказался незаменимым, как и проделанная вами работа по сублимационной сушке.

Совсем забыла сказать, – спохватилась бабушка. – Если помнишь, после проведенных в Сибири исследований Роуз полагала, что главный виновник, ответственный за распад клеток мамонтов, – вода. В результате она стала изучать способы замораживания тканей в максимально сухих условиях. Ей так и не удалось решить проблему разрушения клеток, однако коллеги в институте заинтересовались ее работой и применили метод для консервации еды.

Попытка Хилла переместить юг в Калифорнию не удалась. Сперва экономический спад замедлил реализацию проекта, а затем к власти пришел чертов коммунист Франклин Делано Рузвельт, а с ним, подобно вестготам, Вашингтон наводнили толпы чиновников, следивших за тем, чтобы тресты распадались. Хилл прекрасно понимал, к чему идет дело. Взглянув на просторы Миссисипи и мельницы Миннеаполиса, он понял, что можно сделать хорошие деньги в пищевой промышленности. Он отказался от идеи создания железнодорожной монополии на Западе и вместо этого решил диверсифицировать бизнес, занявшись производством пищевых продуктов. Даже в самые тяжелые времена людям нужно есть.

Вначале он запустил линейку недорогих долгохранящихся сушеных продуктов „Пеммикан“. Товар выпустили в сороковом году. Военные силы США стали первым крупным покупателем. Сушеное мясо, фрукты и овощи „Пеммикан“ наряду с консервами „Спам“ помогли выиграть войну. Если верить Дж. И. Лору, „Пеммикану“ можно найти сотню применений. Его можно есть, использовать в качестве кровельной дранки или вместо новой подметки на ботинок, как шрапнель для пушки или зенитный огонь с самолета, а еще из него можно сделать сухой настил в палатке.

Когда война закончилась, Великая Северная пищевая корпорация представила линейку замороженных овощей „Глейшер“. На упаковке красовались романтические пейзажи национального парка, среди которых бродили столь любимые Хиллом черноногие, олени вапити, бизоны, медведи и вымершие мамонты.

Институт Хилла к тому моменту вновь запустил исследовательские программы. Роуз стала старшим научным сотрудником. Может, ей и не удалось спасти мамонтов, но она оказалась ключевой фигурой в разработке замороженных продуктов. Луис Хилл был благодарен, правда все патенты на процесс заморозки он оформил на себя и Роуз не досталось никаких роялти. Вряд ли она возражала. Деньги ее мало интересовали.

Она уже пересекта пятидесятилетний рубеж. Ты же видела ее фотографии, Эмма? Я всегда считала Роуз очень привлекательной – настолько, насколько женщина вообще может быть привлекательной, настоящая дочь племени лакота: острые, словно лезвия, скулы, высоко посаженный нос, как у индейца на пятицентовой монете старинной чеканки. Глаза ее были черны, как космос, и сияли, подобно звездам. Древние легенды нашего племени гласят, что когда-то мы принадлежали к звездному народу. Я видела это в глазах Роуз, хотя она всегда одевалась как белые люди, а мои родные из Стендинг-Рок постоянно говорили, что она и думает как белый человек.

Сложно сказать, когда индейцам пришлось тяжелее всего. Когда мы лишись наших земель? Нет, не в ходе войн – лакота всегда побеждали, – но когда мы начали заключать договоры. Или же худшие времена были, когда мы голодали в резервациях, а солдаты и полицейские отстреливали нас? А может, когда наших детей выкрали, отправили в школы-интернаты, одели как белых людей и наказывали, если они говорили на родном языке?

Мне кажется, самое ужасное время настало в середине двадцатого века, когда умерли наши старейшины – те, кто вырос и перенял от своих родителей, бабушек и дедушек древние традиции. Белые записывают свою историю в книгах, снимают о ней фильмы, в которых показывают, как ковбои отстреливают индейцев. Но наша история хранилась в умах и устах старейшин. Когда они скончались – последние выжившие в битве при Литтл-Бигхорн и бойне на ручье Вундед-Ни[35], люди, знававшие Сидящего Быка и Неистового Коня, видавшие, как мамонты переправлялись через Миссури, – вот тогда казалось, что и мы можем исчезнуть с лица планеты, как мамонты. Да, останется оболочка, шатающиеся пьянчужки, белые с красной кожей, но нашего народа не станет».

Бабушка умолкла и глубоко вдохнула, затем поднялась и принесла еще холодного чая.

Какое-то время мы пили в тишине. Чай обжигал холодом язык! Такой кислый благодаря лимону и такой сладкий из-за сахара! Солнечные лучи теперь ложились почти горизонтально, и в их свете кружились пылинки.

«Мне кажется, именно в то время отношения Клары, дочки Роуз и моей мамы, и самой Роуз окончательно испортились. Роуз приезжала на своем массивном красном „Крайслере Нью-Йоркер“ в Стендинг-Рок, вылезала из автомобиля и стояла посреди дороги, в грязи, уставшая и такая отчужденная. Путь от Сент-Пола был неблизкий – оттого, наверное, Роуз так и выглядела. Но Клара воспринимала ее выражение лица как отречение.

Роуз всегда надевата в поездку слаксы, рубашки и удобную обувь. Даже помятый после долгой дороги, ее наряд выглядел роскошно, а туфли блестели под слоем дакотской пыли. Для Клары Роуз была белой женщиной с красной кожей и не могла пасть еще ниже. Клара жила в резервации, на ее глазах пожилые умирали, а молодые впадали в отчаяние. Роуз отвернулась от своих соплеменников, поэтому Клара отреклась от Роуз.

Все это происходило без открытых конфликтов. У Роуз водились деньги, а семья Клары в резервации жила в жуткой нищете. Поэтому Клара брала у матери деньги, но отказывалась приезжать к ней в Сент-Пол, который считала кошмарным местом.

В сорок пятом году Клара вышла замуж. Ее жених, Томас Два Ворона из резервации Роузбад, был солдатом и как раз вернулся с войны. Не знаю, как они познакомились. Мне известно лишь, что он считался красавцем и знал множество историй. Об этом мне позже поведали родственники из Стендинг-Рок. Каким-то образом его рассказы – о резервации Роузбад, о солдатских похождениях – очаровали Клару, хотя в Сент-Пол она ездить боялась. Понятия не имею почему. Может, все дело в том, что он оказался симпатичным юным воином, доказавшим свою смелость и абсолютно уверенным в себе.

Я родилась в сорок девятом. До меня было еще двое детей, но они не выжили. Томас к тому времени сильно пил. Он умер по прошествии нескольких лет. Как-то раз он выпивал в гостях у друзей. Вдруг, спустя какое-то время, они заметили, что Томаса нет. Наверное, он пошел отлить, говорили мои родственники из Стендинг-Рок. Валил снег, дул сильный ветер, и Томас заблудился. Его тело нашли через два дня, когда утих шторм: он замерз, как мамонты Роуз. Тебе может показаться, что я говорю о нем с прохладцей, но ведь я его почти не знала. Томаса не стало, когда я была еще совсем маленькой. А может, я просто злюсь на него за то, что он погиб из-за выпивки, потерявшись в метель. Прошло столько времени – мне бы стоило его простить. Но Клара так в нем нуждалась.

Ее я помню хорошо, хотя она умерла, когда я была еще ребенком. Помню, как она сидела в нашем маленьком домике, за который мы платили из солдатского жалованья Томаса. Она могла молчать часами. Клара злилась, и оттого мне казалось, что дом погружался во тьму. Но не как ночью в резервации, когда звезды освещают Стендинг-Рок, а будто зимой, когда серое небо низко нависает над землей и с севера дует холодный ветер. Я старалась как можно больше времени проводить на улице и ждала очередного визита Роуз. Она приезжала на своей огромной красной машине, чьи бока были покрыты пылью. Однажды – кажется, в конце лета – весь капот оказался усеян мертвыми кузнечиками. Роуз терпеть этого не могла и потом часами отчищала решетку радиатора.

Я неслась к Роуз, и та заключала меня в объятия. Никто так не пах, как она. Позже я узнала – то был аромат качественного мыла и духов. Роуз всегда привозила мне подарки: потрясающие игрушки, книги, а еще истории о городах-близнецах, Сент-Поле и Миннеаполисе. Игрушки я раздавала другим детям. Мне казалось неправильным забирать все себе, когда ребята вокруг не имели ничего подобного. А вот книги я оставляла себе. И, словно сокровища, хранила истории, рассказанные Роуз. Города-близнецы представлялись мне чем-то вроде Изумрудного города в стране Оз. Я так хотела туда поехать: Роуз много раз меня звала. Но Клара не разрешала. Она боялась, что Роуз украдет меня, подобно тому как белые люди забрали так много детей лакота.

Однако, – бабушка сделала небольшую паузу, – история эта не про Роуз и не про меня.

Роуз продолжила свое исследование и почти каждый день отправлялась в институт Хилла. Ее работа в тот период не дала важных открытий. На самом деле ее основная задача заключалась в том, чтобы сохранять образцы тканей мамонтов замороженными.

Мамонты продержались еще девять лет: последний – старый самец в зоопарке Кливленда – скончался в пятьдесят седьмом году. Как трубили комментаторы из белых, событие возвестило об окончании эры. Старый Запад ушел в небытие, как и его самые знаменитые обитатели. До нас дошли новости о гибели мамонтов в Северной и Южной Дакоте, и мы горячо оплакивали их кончину. Священные животные, которые на протяжении поколений выступали нашими союзниками, исчезли. Мы остались одни в этом ужасном мире, созданном белыми людьми, если не считать небольшой популяции бизонов. Индейцы сильно скорбели, некоторые даже умирали от горя. В основном пожилые люди, однако в тот год заболела и Клара.

Ее убил туберкулез, ну и, конечно, разочарование и удары судьбы. Мне всегда казалось, что в более теплом климате она продержалась бы дольше. В нашем доме царила не только тьма, но и холод. Что ей оставалось? Старый мир исчез вместе с ее мужем и последним мамонтом по кличке Троянец. Я все чаще общалась с Роуз. А Клара сидела одна в своем мрачном жилище, все больше погружаясь во тьму, что царила в ее сердце, – сидела и кашляла. Роуз попыталась найти ей хороших врачей, но Клара отказалась покидать резервацию.

Роуз приехала в Стендинг-Рок и сидела у постели умирающей. Правда, только под самый конец: пока Клара оставалась в сознании, она запрещала Роуз и близко к ней подходить. Ситуация складывалась не лучшим образом – родственники были недовольны, ведь это не лучший способ уйти из жизни. Но Ктара никого не слушала.

Когда Клары не стало и ее похоронили, Роуз забрала меня в Сент-Пол. Наконец-то я отправилась в путешествие, о котором мечтала годами. И как мы проделали этот путь! Я сидела в стареньком „Крайслере Нью-Йоркер“ рядом с Роуз, все еще объятая горем. Мимо проносились поля Южной Дакоты – ровные, зеленые и чужие. Все чаще среди золотисто-коричневых холмов встречались деревья, которых не увидишь на моей родине. Они росли не вдоль рек и не на берегу заводей, а возвышались стройными рядами между полей и вокруг ферм. Когда мы добрались до Миннесоты, нам попадались уже целые леса из таких деревьев, покрывавшие вершины холмов.

Нам встречались лишь белые люди со светлыми и каштановыми волосами, загоревшие на солнце. Все они смотрели на нас недружелюбно.

– Не волнуйся, – успокаивала меня Роуз. – Они могут пялиться на нас сколько угодно, но больше ничего плохого они не сделают. Люди в Миннесоте редко говорят, что у них на уме.

Меня это не сильно успокоило. Однако в Сент-Пол мы прибыли без приключений. Мы ехали по улицам, где росли высокие вязы и стояли огромные дома, – таких больших я еще не видела. Газоны были такими зелеными, что могли сравниться с Изумрудным городом. В солнечных лучах оросительные установки блестели, подобно бриллиантам. Я чувствовала себя совершенно потерянной. И я расплакалась. Причем плакала я не из-за смерти Клары – мне стало жалко себя.

– Все будет хорошо, – сказала Роуз.

Я продолжала реветь, когда мы подъехали к ее дому. Однако стоило мне войти внутрь, как я умолкла, настолько меня поразили его размеры. Аж два этажа и три спальни! Мне достанется целая комната, пообещала Роуз. Дому было более пятидесяти лет, но Роуз оборудовала ванную по последнему слову техники и провела в кухню электричество. Дом меня и завораживал, и пугал. Как я буду пользоваться всеми этими чистыми и сверкающими вещами? Клара обходилась туалетом во дворе да колодцем – обстоятельства вынуждали.

В гостиной стоял телевизор, а на нем – вырезанное из кости цвета меда семейство мамонтов. Роуз рассказала мне, что мамонтовую кость она привезла из Сибири и что той было несколько тысяч лет. Над камином висел великолепный загнутый бивень мамонта. Он принадлежал зверю, умершему в двадцатом веке.

– Они столько продержались, – печально заметила Роуз. – Если бы мы только сумели сохранить их вид, уверена, через какое-то время современной науке удалось бы найти вакцину от их болезни и сделать так, чтобы род мамонтов никогда не прервался. По крайней мере, у нас имеются образцы тканей. Я обязана следить за тем, чтобы они оставались в целости и сохранности в морозильных камерах института.

Бывают времена, Эмма, когда лучшее, что мы можем сделать, – это беречь.

В сорок восьмом году скончался Луис Хилл, хотя я узнала об этом много позже. По завещанию институту Хилла отходила значительная сумма, но только в том случае, если они продолжат держать останки мамонтов Роуз в помещениях института в замороженном состоянии, а Роуз останется в штате в качестве смотрителя. Естественно, в институте нашлись ученые, которые сочли все это безумием. Им нужны были деньги Хилла, но не мамонты и не Роуз. Вся ее дальнейшая карьера заключалась в том, чтобы не лишиться работы и рефрижераторов, полных эмбрионов и образцов тканей мамонтов. Дело это оказалось непростым – все равно что следить за соблюдением прав, которыми индейцы обладали после подписания договоров[36]. Но, как я уже сказала, я обо всем этом узнала много позже.

В столовой у Роуз висели две потрясающие фотографии мамонтов, сделанные Анселем Адамсом[37]. Луис Хилл нанял его запечатлеть последние дни стада в парке „Глейшер“. Вообще, Адамс не занимался фотографированием животных, но мамонты являлись частью того Дикого Запада, который Адамс так любил, а теперь они вымирали. Он согласился на этот проект. На снимках, доставшихся Роуз, вдалеке на лугу, под высокими соснами, на фоне снежных горных вершин, пасутся мамонты. Ящичный фотоаппарат запечатлел животных такими, как их видел Адамс: они кажутся незыблемыми, извечными, как и сам пейзаж, как те территории, что они населяли.

Я переехала в дом Роуз летом пятьдесят восьмого года, когда мне было девять. К середине августа я обустроилась в своей новой комнате. Из окон открывался вид на зеленые своды из листьев – для человека, который привык к пустым безлесым просторам на западе Южной Дакоты, это довольно волнующее зрелище. Солнечные лучи здесь приобретали зеленоватый оттенок, а на полу и стенах плясали зеленые тени. Днем было жарко и влажно, а ночами очень шумно: шелестели листья, стрекотали жуки, играло радио, на соседних террасах разговаривали люди. На небе, обрамленном листвой и крышами домов, светило непривычно мало звезд.

Пришлось непросто, но я пережила то первое лето. Дети очень выносливы! Осенью я пошла в школу. Роуз удалось устроить меня в начальную школу-лабораторию при университете Миннесоты, хотя в такой короткий срок это было нелегко сделать. Она сказала, что там я смогу получить образование получше, да и не столкнусь с предубеждением в таком масштабе.

– Здесь предрассудки по отношению к индейцам глубоко укоренились. Однако мир меняется. Державы, потерпевшие поражение в ходе последней мировой войны, продемонстрировали нам. как низко может пасть общество. Возможно, мы сумеем извлечь из этого урок и сделать мир лучше.

В отличие от Клары, Роуз была оптимисткой. Может, то и менее рациональный взгляд, но жизнь так становится счастливее.

Роуз была права насчет образования в школе при университете. Оно оказалось качественным. До сих пор не могу сказать, насколько я столкнулась с предрассудками относительно индейцев. Я была застенчивой и одинокой – единственный индейский ребенок среди белых детей, если не считать семью афроамериканцев и одного азиата. По большей части ко мне относились вежливо и не трогали. Пару раз кто-то поступил жестоко, но подобное поведение характерно для всех подростков. Кроме того, остальные ребята пресекли выходку. Мне не суждено было стать ни объектом для насмешек, ни другом.

Не забывай, что сходу меня не примешь за индианку. Фамилия у меня была Иванофф. Судя по всему, единственное, что досталось Кларе от Сергея, помимо русской меланхолии. Роуз решила, что лучше использовать фамилию дедушки, чем Два Ворона.

– Белые люди серьезнее отнесутся к тебе, услышав привычную для них фамилию, – сказала мне Роуз.

Я могла бы воспользоваться ее белой фамилией – Стивенс, – но, полагаю, Роуз хотелось сохранить что-то на память о Сергее.

У меня были голубые глаза, вьющиеся каштановые волосы, да и кожа гораздо светлее, чем сейчас, поскольку я постоянно сидела за книгами – либо в помещении, либо в тени под деревом. Я редко выходила на солнце.

Не думаю, что я держалась обособленно только из-за предрассудков, хотя с уверенностью сказать не могу. Скорее, причина крылась в моей любви к книгам и неспособности понять других ребят. Что двигало ими? Для меня их жизни, состоящие из дат и оценок, казались узкими и ограниченными, словно окрестные районы в тисках домов и деревьев. Да и планы на жизнь, как я считала, у них тоже незначительные: получить образование в колледже, найти хорошую работу, выйти замуж. В жизни должно происходить нечто большее. Я жаждала чего-то грандиозного – такого же необъятного, как небо над Стендинг-Рок. Правда, я не могла сказать, чего именно. Поэтому я зачитывалась научной фантастикой и мечтала.

Моим единственным другом стад азиат Хирам Фан. Его сестра отставала в развитии – так мы выражались в тот период, – поэтому семья все надежды возлагала на Хирама. Как говаривала Роуз, они поставили на победителя.

– Хирам умен, как твой дедушка Сергей.

Как же мне его описать? Хирам не сторонился людей, как я, но был чересчур остроумным, а это отпугивало других детей. Слишком сообразительный, чтобы снискать популярность. В половине случаев я не понимала, о чем он говорит. Подростки – в каком бы веке они ни жили – редко улавливают иронию, а Хирам постоянно иронизировал. Мало кто из школьников тогда разбирался в физике двадцатого века – подлинной страсти Хирама. Я же в равной степени обожала биологию и литературу. Правда, меня не привлекал анализ художественных произведений: рыбе вряд ли интересно исследовать воду. Мне просто хотелось погружаться в истории, жить среди слов, как рыбы живут среди подводных растений.

Мы с Хирамом зачитывались научной фантастикой. Вот что нас объединяло. А еще мне нравилась семья Хирама, а ему – моя. Мистер Фан был исследователем с докторской степенью в университете Миннесоты, а мама Хирама имела магистерскую степень – кажется, по психологии. Однако она не работала и ухаживала за сестрой Хирама, очень милым ребенком с синдромом Дауна.

В шестидесятом от таких детей не ожидали многого, но сестра Хирама показывала неплохие результаты.

Дом их очень напоминал жилище Роуз – полный книг и артефактов. Только в случае с Фанами это были вещи из Китая: шелковые ковры, фарфоровые вазы, каллиграфии в рамах, трубки для курения опиума. По мнению доктора Фана, опиум являлся чудодейственным лекарством, если использовать его осторожно и с умом. А вот когда Британская империя заталкивала опиум людям в глотки, тогда он становился проклятием.

Как и Роуз, Фаны, в отличие от большинства людей, смотрели на мир иначе, так что я чувствовала себя вполне комфортно в их обществе. Замороженные продукты они не любили – миссис Фан всегда использовала исключительно свежие ингредиенты, когда готовила, – но они уважали работу, которой занималась Роуз.

– Сейчас нам практически не требуются замороженные ткани, – рассуждал мистер Фан. – Но я не сомневаюсь, что необходимость в них возрастет и исследования твоей бабушки станут очень важными.

– Может, однажды мы научимся создавать людей, – сказал Хирам, с невероятной скоростью подцепляя еду палочками. – Из замороженных частей. Как монстра Франкенштейна. Или сможем замораживать людей на тысячи лет, а затем пробуждать их. Звучит куда заманчивее, чем замороженный горошек.

– Пожалуй, найдется более практическое применение тем методикам, что открыла Роуз Стивенс, – заметил доктор Фан.

А миссис Фан, которая была очень начитанным человеком, сказала:

– Франкенштейн создал монстра не из замороженных частей. Думаю, было бы куда лучше, окажись он посвежее. Синтия, пожалуйста, не играй с едой.

Мы с Хирамом окончили школу в шестьдесят седьмом. США тогда вели войну в Азии и на собственной территории – против своих же граждан. Вы должны были проходить это, Эмма».

«Поджоги в городах, – отчеканила я. – Черные пантеры¹ и ДАИ»[38] [39].

«Движение американских индейцев зародилось чуть позже. Но в остальном ты права. Даже в Миннеаполисе порой вспыхивали пожары. Однако, по сравнению с Детройтом, волнения здесь происходили не в таком масштабе.

Хирам отправился в Гарвард. Я поступила в небольшой колледж свободных искусств неподалеку от Филадельфии. Мы поклялись не терять связь и в течение первого курса исправно держали слово. Однако затем обстоятельства развели нас. Интерес Хирама к физике рос, и у него почти не оставалось времени и сил на что-то еще. Я же увлеклась политикой. Хирам выступал против войны и не хотел ехать во Вьетнам. В то же время он понимал: для того чтобы заниматься той областью физики, которая его интересовала, необходимо пройти проверку и получить допуск для работы с секретной информацией. Протестовать против войны было рискованно. Он не мог себе этого позволить.

Я отчасти жалела Хирама, но в то же время испытывала к нему капельку презрения. Как можно осторожничать в эпоху, когда все ставится под сомнение, когда мир полон возможностей?

Учителя, скорее всего, не рассказывали вам, но шестидесятые стали временем надежд. Не обходилось без насилия. Стоило опасаться полиции, ФБР и Национальной гвардии. Много людей – хороших людей – погибли при странных обстоятельствах. И еще столько же отправились в тюрьму за то, чего они абсолютно точно не совершали. Однако времена менялись. Очень многие думали, будто мы строим новый мир в скорлупе старого. Как выяснилось, мы ошибались, по крайней мере на тот момент. В семидесятых общественные движения пошли на убыль, а в восьмидесятых к власти пришел Рейган и взял реакционный курс.

Я до сих пор считаю, что Хирам поступил неправильно, когда решил поостеречься. Наша переписка прекратилась, ведь мы перестали обсуждать важные темы. Нашей дружбе пришел конец еще до того, как завершилась война. Мы не поссорились – просто перестали общаться. Я смогла отслеживать дальнейшее развитие его карьеры через научные журналы. Его исследования впечатляли. Всегда удивлялась, почему он не получил Нобелевскую премию, как Сергей.

Окончив университет, я осталась на Востоке и начала работу над диссертацией по биологии. В Движении американских индейцев я не участвовала, хотя читала о нем в газетах. Захват Алькатраса! Вооруженные столкновения в резервации Пайн-Ридж! Почему я не вернулась в Сент-Пол или Стендинг-Рок? Наверное, мне комфортнее было заниматься политической теорией, чем участвовать в перестрелках. Да и потом, я не ощущала себя до такой степени индианкой, а еще я ратовала за мир.

Когда я приезжата в Сент-Пол навестить Роуз, то замечала в ней странные перемены. Она стала какой-то безучастной и совершенно не заботилась о том, как выглядит, – постоянно носила кардиганы и шати, отчего становилась похожей на матриарха лакотского племени девятнадцатого века, завернутого в одеяло. Она отпустила волосы, которые прежде всегда стригла коротко и тщательно укладывала. Отныне она заплетала их в косы, которые либо закалывала наверх, либо оставляла висеть по бокам. От времени и постоянного воздействия солнца лицо ее покрылось морщинами – она выглядела как мои двоюродные прапрабабушки.

Роуз по-прежнему каждый день ходила в институт Хилла. В завещании мецената не оговаривался ее пенсионный возраст. Ученых это возмущало. Однако к тому моменту пост директора института занял человек, который, проконсультировавшись с рядом юристов, пришел к выводу, что лучше дождаться, когда Роуз сама отойдет от дел. Луис Хилл был из тех людей, кто любит все контролировать и внимателен к мелочам. Он лично проверял каждый этап постройки парка „Глейшер“ вплоть до отделки туристических домиков и выбора меню. Почив, Луис Хилл утратил контроль над парком. Он принадлежал всему американскому народу по крайней мере в теории. Однако институт был целиком и полностью его собственностью, и даже смерть не могла помешать ему контролировать учреждение. Хилл прописал в завещании множество условий, – если их не соблюсти, деньги пойдут на содержание туристических домиков в „Глейшере“.

Директор, конечно, мог попытаться нарушить волю Хилла, но, скорее всего, из этого ничего бы не вышло. Он мог проигнорировать условия завещания, но министерство внутренних дел жаждало прибрать к рукам денежки, которые Хилл копил десятилетиями, и, вероятно, просто засудило бы институт. Оказалось, что проще смириться с чудачествами Хилла вроде вышедшего из моды здания в стиле ар-деко с вымершими мамонтами на фасаде и дряхлой индианкой-ученым. Пусть Роуз копошится в офисе и лаборатории. Рано или поздно преклонный возраст сведет ее в могилу, и тогда можно будет распорядиться освободившимся пространством с гораздо большей пользой.

Роуз дожила до девяносто трех лет и лишь последние несколько недель не ходила на работе После ее смерти – в восемьдесят пятом – я унаследовала дом.

По просьбе Роуз я кремировала тело. Бабушке хотелось, чтобы ее похоронили в Стендинг-Рок. Я не знала, как к этому отнесутся мои родственники, поэтому ничего не стала им говорить. Не забывай, я долгое время жила в мире белых людей. С десяти лет меня перестали учить лакотским традициям, у меня были большие пробелы в знаниях, и я не очень представляла, что значит – принадлежать племени лакота.

Я отвезла урну с прахом Роуз в резервацию, одолжила лошадь у троюродного брата Билли Хорна. К тому времени Билли уже заматерел, раздобрел и привык к комфорту, хотя когда-то он был поджарым и яростным активистом ДАИ с длинными развевающими по ветру волосами и носил ковбойскую шляпу с заткнутым за ленту пером. Теперь он заплетал волосы в две косы. Шляпа осталась при нем, но уже без пера. Он по-прежнему хранил винтовку – стрелок он был чертовски меткий, – но позировать с ней перестал. Оружие отныне пылилось в пикапе, пока оно ему не потребуется.

– Теперь я охочусь исключительно на четвероногих хищников, – пояснил он. – По фэбээровцам больше не палю. Пустая трата патронов.

Лошадь, которую мне одолжил Билли, была аппалузской породы – легкая походка, грациозные манеры.

– Проще вывалиться из кресла-качалки, чем упасть с такой лошади, – сказал он. – Так что постарайся удержаться в седле. Ты же не хочешь ранить чувства Звездочки.

Билли ласково потрепал кобылу по холке.

Я отправилась к засушливым золотистым холмам. В бескрайнем голубом небе надо мной парили ястребы. То были Свенсоновы канюки, а не краснохвостые сарычи, которых я видела в Миннесоте. И вот, пока я ехала верхом на Звездочке, я вдруг осознала, как люблю этот край. Вдалеке поблескивали голубые воды Миссури. Где-то там располагалось чертово озеро, вырытое проклятым Инженерным корпусом армии США. Однако отсюда зловещий искусственный водоем, обрамленный грязными голыми равнинами, был не виден. Я могла представлять реку такой, какой она и должна быть: полной рыбы, с ивами и тополями, растущими в низинах вдоль берегов. Сейчас, во второй половине лета, в воде много, обязательно много веток и бревнышек, которые медленные воды Миссури несут вниз по течению и которые застревают на мелководье. Мамонты переходят реку брод, набирают полные хоботы воды и поливают друг дружку.

Я достала лопату и вырыла могилку для Роуз. Закопав урну с прахом, я сожгла веточку полыни. Звездочка паслась неподалеку. В тот вечер я решила, что обязательно снова приеду в Стендинг-Рок, только пока не знала когда. Я выучусь лакотским традициям.

На закате я вернулась к дому Билли. Он расседлал лошадь.

– Что ж, похоже, Звездочка в порядке. Все прошло хорошо? Ты нашла местечко для Роуз?

Я удивленно взглянула на Билли. Он ухмыльнулся.

– Может у тебя дипломов поболее моего будет, но я же не дурак, Лиз. Несложно догадаться, для чего тебе понадобилась Звездочка. Завтра я собираюсь пройти по твоему следу и проведать старушку Роуз, убедиться, что с ней все в порядке.

– Не уверена, что мне стоило это делать.

– Неистовый Конь говорил: „Моя земля там, где похоронены мои люди“. Вот и все решение проблемы.

Билли обвел рукой просторы Стендинг-Рок, утопающие в сумерках:

– Главное – не дать антропологам выкопать все тела. Вот с чем я не согласен, так это с кремацией. Она нарушает наши традиции. Но Роуз всегда все делала по-своему.

Об антропологах Билли шутил. К тому времени мы сумели остановить их и даже вернуть тела наших предков, которые перекочевали в коллекции музеев вроде Смитсоновского института. На тот момент мы боролись с людьми, что крали артефакты и ископаемые с наших территорий. Они забрали скелет тираннозавра рекса целиком и продали его Филдовскому музею естественной истории! У людей нет совести! Они готовы забрать у индейцев все что угодно!»

Бабушка прервала свой рассказ. Ее голубые глаза гневно горели. Глубоко вдохнув, она продолжила повествование:

«Я вернулась в Сент-Пол и осмотрела дом Роуз. Хотя я регулярно ее навещала, он давно перестал быть моим домом, а в подвал и на чердак я не заглядывала уже много лет.

Чердак ничем не выделялся – самый обычный пыльный чердак, заваленный коробками, так до конца и не отремонтированный. В подвале повсюду стояли огромные морозильники. Не те, в которых вы храните замороженный горошек „Глейшер“. Рефрижераторы сродни лабораторным. Одному богу известно, как Роуз удалось затащить их вниз. Наверняка не обошлось без больших мужчин и лебедки. На двери одного морозильника была приклеена записка.

„Дорогая Лиза, – гласили корявые строки. – Я не доверяю директору института, поэтому перевезла образцы тканей сюда. Имеются два запасных генератора. Пожалуйста, следи за тем, чтобы температура не повышалась. Люблю тебя. Бабушка“.

Я удивленно рассмеялась, хотя ситуацию веселой не назовешь. Судя по всему, Роуз в последние годы окончательно потеряла связь с реальностью. Разместить образцы тканей мамонтов у себя в подвале? И как мне теперь продать дом? Я снова засмеялась и пожала плечами, а затем проверила, что морозильники работают бесперебойно. Буду решать проблемы по мере их поступления. Сперва необходимо прибрать в доме.

Случается, жизнь человека меняется в одночасье, Эмма. Благодаря какому-то одному событию или решению. Со мной ничего подобного не происходило. Моя жизнь развивалась постепенно: чтобы в ней что-то изменилось, должно было произойти множество событий и принято не одно решение.

Первым шагом стало осознание того, как сильно я люблю золотые холмы резервации, когда я ездила в Стендинг-Рок. Следом за этим я обнаружила морозильники и проверила, что они работают исправно. Совершенно не задумываясь, безотчетно я установила, что отныне следить за ними – мой долг. Если и есть какая-то мораль в моей истории, то она такова: никогда не делай ничего, не обдумав прежде как следует. Я не жалуюсь, как все в итоге сложилось. До сегодняшнего дня я наслаждалась своей жизнью. И все же не помешало бы в некоторых ситуациях вести себя более сознательно.

Третьим шагом стала уборка в доме Роуз. Тебе это может показаться утомительным занятием – все равно что наводить порядок в своей комнате. Но я словно проживала бабушкину жизнь, открывала ее, подобно тому как Льюис и Кларк исследовали Миссури или Скалистые горы. Мне тоже довелось найти много мамонтов, и порой, подобно Льюису и Кларку, я занималась тяжелой и грязной работой. Спроси меня, что бы я предпочла: вычищать дом вроде того, в котором обитала Роуз, или тащить лодку вдоль берега Миссури, – я бы не сразу ответила.

Разобрать шкафы оказалось несложно. Роуз выбросила практически всю одежду. Элегантная изысканная женщина, какой я ее знала, в последние годы носила исключительно джинсы, фланелевые рубашки, потрепанные кардиганы и изношенные ботинки. Все веши оказались в таком ужасном состоянии, что их даже в приют для бездомных не сдашь. Одежда отправилась на помойку.

В коробках на чердаке хранились всякие документы, в том числе очень старые. Удивительно, какой хлам люди порой копят в домах! Возможно, с возрастом Роуз стала тревожнее. Или просто устала разбирать бумаги. Практически все можно было сжечь, что я и сделала одним холодным сырым утром, когда дождь хлестал в окна гостиной. В такую погоду приятно сидеть у камина и смотреть, как скручиваются и чернеют старые налоговые декларации.

В тот день я разобралась с частью вещей Роуз, однако самое трудное ждало впереди. В доме было полно книг. Моя маленькая квартира в Массачусетсе ни за что не вместила бы всю ее библиотеку, да и большая часть ее меня не интересовала. Однако книги нельзя выбрасывать, а продавать и раздавать их надо с умом. Лучше всего, конечно, подарить их друзьям. Но к тому моменту все друзья Роуз уже отошли в мир иной. Она пережила их всех. А у меня в городах-близнецах друзей не водилось.

Я собиралась оставить себе все книги про индейцев и упаковала их для отправки на Восточное побережье. Затем я отправилась в логово Роуз и просмотрела все издания по мамонтам. Они занимали целую стену. На другой стене располагались окна, выходившие в сад. Когда-то Роуз очень трепетно заботилась о своих растениях, но теперь сад заполонили сорняки и многолетние кустарники. Вдоль третьей стены стоял письменный стол и старинный дубовый картотечный шкаф. Два ящика были заполнены статьями о мамонтах и сублимационной сушке. В двух других хранились записи Роуз.

Книги и бумаги из кабинета Роуз, несомненно, стоило отправить в особое место. Это же работа всей ее жизни, а Роуз была выдающимся ученым. Пересилив себя, я позвонила директору института Хилла. Сейчас я уже не вспомню, как его звали. Имя вроде созвучно названию городка на Восточном побережье, а фамилия английского происхождения, и перед ними титул. Что-то вроде доктор Рэмси Сибли или Кросби Уошборн[40]. Он говорил с акцентом, характерным для Среднего Запада, но при этом слегка смягченным выговором Восточного побережья. Он принес мне соболезнования в связи с кончиной бабушки. „Какая это была замечательная женщина! Она всем нам служила источником вдохновения!“ Но нет, бумаги Роуз его не интересуют. „Теперь мы занимаемся другими направлениями, мисс Иванофф. Мы больше не исследуем мамонтов. Возможно, университет заинтересуют эти работы. Попробуйте связаться с ними“.

Когда я упомянула ткани мамонтов, доктор Сибли усмехнулся:

– В последние годы ваша бабушка вела себя немного эксцентрично. Она решила, что в подвале ее дома образцы будут в большей безопасности. Мы не стали возражать против такого решения. Вам наверняка известно, что по завещанию мистера Хилла мы обязаны бессрочно хранить данные образцы. Однако они принадлежали доктору Стивенс – она имела полное право перевезти их. По словам наших юристов, мы не обязаны брать их назад после перемещения.

По мне, так ситуацию вполне можно было трактовать иначе, но я не хотела с ним спорить. В общем, я поблагодарила доктора Кросби Сибли за помощь и повесила трубку.

В итоге, Эмма, в моем распоряжении оказался целый кабинет, полный книг о мамонтах, и подвал, забитый замороженными мамонтами. Содержимое кабинета я могла упаковать и отправить на хранение. А вот с замороженными образцами дело обстояло куда серьезнее. Выставить дом на продажу до тех пор, пока я не найду для них новое место, было нельзя. Последующие две недели я отчаянно обзванивала все научные институты. Но в летний период застать людей, принимающих подобные решения, оказалось невозможно.

Я продолжила сортировать и паковать вещи. Простыни и полотенца почти рассыпались от времени – их не продашь и не подаришь. Пришлось выбросить. Кое-какие вещи с кухни – чашки и тарелки ручной работы, изготовленные местными гончарами, – я оставила себе. Оценив все остальные вещи, я решила устроить дворовую распродажу.

Наконец я добралась до моей детской комнаты. Вяз за окном спилили, и на его месте теперь рос серебристый клен. В остальном здесь ничего не поменялось. На кровати лежало стеганое одеяло со звездами. Его сшила моя кузина из Стендинг-Рок. На подушке расположилась любимая игрушка – старая потрепанная мамонтиха по имени Мэми. Много лет назад один стеклянный глаз выпал и его заменили голубым. Второй, оригинальный, был золотисто-коричневого цвета.

Вот тогда я достигла предела. Совсем непросто разбирать вещи человека, который тебя вырастил. Не будь я так занята, то давно бы поняла, что очень сильно горюю по Роуз. Кроме того, я была расстроена. Я не могла оставить морозильники на произвол судьбы, но у меня не получалось найти для них новое пристанище раньше осени. Придется брать отпуск за свой счет. А если факультет не согласится, то увольняться.

В тот вечер я расположилась в гостиной Роуз, пила вино и рассматривала предметы, которые еще не успела упаковать: фигурки мамонтов, стоявшие на стареньком телевизоре, бивень, висевший над камином, фотографии Анселя Адамса и большую часть книг. Что же мне делать? Почему Роуз втянула меня во всю эту канитель? Почему она состарилась и умерла? Неужели она не подумала о том, как мне будет ее не хватать? Пускай я редко приезжала домой, на душе было спокойно от того, что я знала: Роуз там, копается в своем саду, возится с образцами тканей мамонтов. Я уже сама состарилась, Эмма. Но мне по-прежнему не хватает моих старших, особенно Роуз.

Я никогда много не пила. Для индейцев это дурная привычка. Однако тем вечером я несколько переусердствовала. Когда я собралась спать, в голове шумело. Вместо того чтобы отправиться в гостевую комнату, где я остановилась, я пошла в свою детскую спальню. Я сняла одеяло со звездами, сложила его и легла на чистые простыни, пахнущие лавандой. Роуз обожала лаванду и клала саше повсюду – в постельное белье, в каждый ящик с одеждой.

Я задремала рядышком с Мэми, и мне приснился сон. Обычно я не помню, что мне снится, а если и не забываю, то, как правило, вижу причудливым образом перемешанные события моего дня, словно пазл, который неверно собрали. Лишнее доказательство того, что утверждают белые психологи: будто во сне наш мозг перерабатывает последний опыт и это является частью процесса хранения данных в памяти с произвольной выборкой.

Однако сон оказался необычным. Я была в доме, сделанном из костей. Свет исходил только от небольшого тусклого костра, и в помещении царил полумрак. Тем не менее я знала, что дом – из костей, громадных костей.

Напротив меня, по ту сторону огня, сидела согбенная ссохшаяся старушка в платье, изготовленном из шкуры и заляпанном дымом и жиром. Похоже, что некогда оно было белым, но теперь стало грязно-серым. Длинные седые волосы свободно ниспадали ей на плечи.

– Мне эти проблемы не нужны, – заявила я ей. – Да, я унаследовала все после смерти Роуз. Однако у меня не было возможности поспорить или отказаться. Я не принадлежу этому миру. Это не моя жизнь.

Я обвела рукой костяной дом, хотя на самом деле подразумевала жилище Роуз.

– Не тебе рассказывать мне о жизни, – сказала старуха. – Мой народ мертв, а вскоре и твой последует за ним. Разве не так было обещано людям лакота? Если они будут чтить мамонтов и бизонов, то выживут.

– Но бизоны не вымерли, – возразила я.

– Они почти исчезли! Сколько их осталось после великого истребления белыми людьми? Несколько сотен. Тысячи особей, что существуют сегодня, – потомки тех нескольких сотен. Я – дух, а не генетик, но даже я понимаю, что генофонд популяции сильно сократился. Современные бизоны не могут похвастаться тем генетическим разнообразием, которое существовало два столетия назад.

– И ровно то же самое грозит мамонтам, если нам удастся возродить вид, – бросила я.

– Роуз сохранила много образцов тканей, пусть даже они были взяты у незначительного количества особей. Среди имеющихся хромосом, возможно, удастся найти вариации, – сказала пожилая женщина. – Как знать, может, мамонты оказались бы в более выигрышном положении, нежели бизоны, возроди вы наш вид. Уж по крайней мере, хуже точно не станет.

Из темноты раздался еще один голос:

– Ты изучала биологию. Ты сведуща в современных технологиях. Белые люди создают множество компаний, которые делают из генов деньги! Скоро появятся инновации, которые позволят вернуть к жизни наш вид.

Вот теперь я разглядела второго человека – женщину средних лет плотного телосложения. Ее длинные черные волосы были заплетены в косы. Цвет платья напоминал кремовые облака в жаркий летний полдень, поблескивающие в знойном мареве резервации.

– Биология не так проста, – отвечала я второй женщине. – Нельзя верить всему, что говорят люди из компаний, занимающихся генной инженерией. Естественно, они обещают необыкновенные чудеса уже через год-другой. Им нужны инвесторы. Лично я не верю, что удастся возродить мамонтов из замороженных клеток в ближайшем будущем.

– Если не сохранить эти замороженные клетки, то такой возможности вообще не будет, – вступила старуха.

– Образцы наверняка имеются в других местах, – не сдавалась я.

Тут заговорил третий голос – юный, звонкий, мелодичный:

– Роуз была великолепным специалистом в том, что касается замораживания клеток мамонтов. Разве есть работы, достигшие того же уровня? Насколько пригодны образцы из других мест?

Из тени выступила третья женщина – стройная и грациозная, в белом, словно только что выпавший снег, платье из шкуры. Она остановилась рядом с женщиной средних лет, а старуха по-прежнему сидела у их ног. Все трое уставились на меня. В их темных глазах отблескивали языки пламени.

– Я найду подходящее место для морозильников, – отвечала я. – Это мой долг перед Роуз. Но не более того. У меня своя жизнь.

Женщины по-прежнему пристально глядели на меня.

– А вы точно духи? Уж слишком много вы знаете о биологии.

– Во-первых, – начала старуха. – мы в твоем сне. Следовательно, мы знаем все, что известно тебе. Мы сейчас, как и ты, находимся в конце двадцатого века. Белые люди поклоняются Богу, который существует вне времени и истории и который, как мне кажется, слишком мало внимания уделяет проступкам своих созданий.

– Духи индейцев живут в мире, который они же помогали строить. Почему нет? Мы неплохо поработали! Это замечательное место! И, как все остальные существа: двуногие и четвероногие, птицы, рыбы, насекомые, – мы меняемся с течением времени в ответ на происходящие события. Не жди, что мы будем соответствовать описаниям из учебников по антропологии.

– И не пей так много, – заметила средняя. – Это плохо для тебя.

Больше женщины ничего мне не сказали. Кажется, они обернулись мамонтами, затем дом исчез, и все мы стояли посреди широкой темной равнины под усеянным звездами небом. Хотя, возможно, ту часть я просто выдумала. Как, собственно, и все остальное. Я никогда не доверяла снам, Эмма, но есть люди, которые в них верят, и я уважаю их мнение.

Проснулась я в своей детской спальне, рядом с Мэми. Какое-то время я просто лежала в темноте и пыталась задержать в памяти сон. Наконец я встала, включила свет и записал то, что увидела. Верила ли я, что разговаривала с духами? Нет. Все дело заключалось в алкоголе и в том, что я находилась в доме, заполненном призраками мамонтов. Беседовать с мамонтами было прерогативой Роуз, не моей. И все-таки сон оказался настолько живым и красочным, что определенно нес в себе смысл.

Пришло время взяться за книги, решила я. Не за научные тома – за остальные издания. Научно-популярные книги давно устарели, современная Россия меня совершенно не интересовала, а художественную литературу я читала редко. Практически вся коллекция, включая журналы „Scientific American“ и „National Geographic“ тридцатилетней давности, могла отправляться на дворовую распродажу, которую я устроила спустя три недели.

Стоял ясный жаркий день. По небу плыли кучевые облака. Во второй половине дня, скорее всего, соберется гроза. Я выставила имущество Роуз на лужайке перед домом: здесь были книги, кухонная утварь, кое-какие предметы мебели.

Первым пришел высокий мужчина с длинными прямыми черными волосами. Они ниспадали по плечам на спину. Одет незнакомец был в клетчатую рубашку, джинсы с широким ремнем, украшенным серебряной с бирюзой пряжкой, и рабочие ботинки. Думаешь, по прошествии стольких лет я не помню, как он выглядел? Еще как помню! Хотя это не так уж и сложно, учитывая, что Делберт редко менял наряды. Зимой он надевал фланелевые рубашки и порой носил ремень с пряжкой, отделанной бусинами. На его смуглой коже остались небольшие шрамы от прыщей. Глаза были орехового оттенка, хотя при первой встрече я их не заметила. Да и как бы я это сделала? Он ведь стоял, склонившись над книгами. Мужчина явно принадлежал индейскому племени, но не лакота. Взглянув на его широкую грудь, я решила, что он из оджибва. Сотрудник университета или член ДАИ, а может, и то и другое.

Начали подходить другие люди, они покупали мебель и посуду. Но мужчина по-прежнему копался в книгах Роуз, внимательно изучая каждую. В конце концов он набрал стопку и подошел ко мне. В основном там были книги по истории, особенно истории Миннесоты и Верхнего Среднего Запада.

– Я надеялся найти гораздо больше по коренным американцам, – заметил он. – И мамонтам. У оджибва они играют не столь значимую роль, как у лакота и дакота. Но у нашего племени есть несколько легенд и песен про мамонтов.

– Те книги я оставила себе, – сказала я.

– Не повезло мне. – Он улыбнулся.

Вот тогда я обратила внимание на глаза. Среди его предков явно были белые люди, возможно путешественники.

– Меня зовут Делверт Буавер, – добавил он. – Вы, должно быть, внучка Роуз. Я видел ваше имя в некрологе. Этой дворовой распродажи я ждал с того момента, как узнал о ее кончине. В отличие от моих сородичей, я не выращиваю рис или сахарный тростник. Но я охочусь и собираю книги.

В итоге мы переместились на крыльцо, где продолжили беседу, попивая лимонад. Делберт помогал людям грузить мебель и посуду, которую они покупали. Он исполнил песню про мамонтов, записанную известным антропологом Френсис Денсмор:

„Наступают они. Идут словно гром. О, братья мои миде[41]“.

Следом он прочел стихотворение о любви, созданное индейцами оджибва и также зафиксированное Денсмор:

„Решила, то гагара, но

любимого

каноэ то“.

– В зависимости от направления, в котором движется каноэ – приближается оно или уплывает, – получается грустная или, наоборот, радостная песня о любви, – пояснил Делберт. – Мне по душе счастливые песни. Поэтому для меня каноэ приплывает.

Вот так я познакомилась с твоим дедушкой. Прежде я относилась к любви с опаской. Может, потому что потеряла маму и дом, когда была еще маленькой. Жизнь научила меня, что на людей нельзя положиться. Они могут умереть, как Клара, или исчезнуть из твоей жизни, как случилось с моими родственниками из Стендинг-Рок.

Скажешь, Роуз могла служить для меня примером надежности. Она любила меня и заботилась обо мне в течение всей своей жизни. Присмотрись я повнимательнее, то узнала бы, что такое верность и преданность. Роуз никогда не притворялась и всегда была рядом.

В общем, мы проболтали с Делбертом до поздней ночи. Он потом отправился домой, а я – в свою спальню. Той ночью мне ничего не снилось. Я просто смотрела в темноту и вспоминала мужскую красоту Делберта. Нет ничего прекраснее симпатичного мужчины. Все равно что индюк, распушивший перья, или трубящий мамонт.

На следующее утро Дел приехал снова, и мы целый день рассказывали друг другу о своих жизнях: я – о времени, проведенном в Сент-Поле и Массачусетсе, он – о резервации Ред-Лейк и Миннеаполисе.

В чем-то я оказалась права насчет него. Он учился на факультете студийного искусства, но так и не окончил университет.

– Слишком много денег да и времени требовало. А у меня не было ни того ни другого.

Он рассказал, что работал художником.

– По сути, я художник в двух ипостасях. Я крашу дома, чтобы заработать на жизнь, и пишу полотна, чтобы не сойти с ума.

Делверт знал людей из ДАИ, но сам членом движения не стал.

– Я не согласен с их стратегий, да и без личных конфликтов не обошлось. Но плохого о них не скажу.

За этим явно скрывалась какая-то история, но он делиться не стал. Во многом Делверт был белой вороной: он больше походил на индейца, чем я, но все же не мог сравниться со своими родственниками из Ред-Лейк или гетто на Франклин-авеню в Миннеаполисе. В те дни индейцы были самыми нищими людьми в Америке, с самым низким уровнем образования, самыми большими проблемами со здоровьем и самой короткой продолжительностью жизни. Даже черные жили дольше, чем краснокожие. И все же вот мы с Делбертом сидели на крылечке дома Роуз, пили холодный чай, а не виски и не пиво – двое из индейского племени с хорошим образованием за плечами и достаточным доходом, чтобы не голодать. Однако меня манили холмы Стендинг-Рок, а его – леса Ред-Лейк, нас обоих преследовали наши предки и наша родня.

Как я уже говорила, жизнь моя менялась под влиянием незначительных событий и маленьких решений, которых я часто не замечала. Приехав на Запад, чтобы закрыть дом Роуз, я не сомневалась, что вернусь в Массачусетс».

Бабушка замолчала. Видно было, что она размышляет. Между бровей пролегли две вертикальные черточки.

«Не знаю, стала бы я продавать дом, не встреть я Дела. Я выросла там, да и к тому же он был гораздо ближе к Стендинг-Рок, чем моя квартира на Востоке. Кроме того, возникла проблема с тканями мамонтов. Чем больше я думала, тем четче осознавала, что не могу отдать образцы первому попавшемуся институту, который проявит интерес. То была работа всей жизни Роуз, ее священный долг. Мне стоило удостовериться, что образцы попадут в надежные руки и будут использованы по назначению.

Встреча с Делом упростила для меня принятие решения. Он жил в Миннеаполисе и вовсе не собирался перебираться на Восток. Уехав в Массачусетс, я потеряла бы его, чего мне совсем не хотелось. Он был таким красавчиком! Может и не стоит тебе этого говорить. Нужно ли внучке знать, что ее бабушка готова была изменить свою жизнь из-за одного симпатичного мужчины?

Нет ничего плохого в том, чтобы наслаждаться мужской красотой, если у тебя правильные стандарты. Помни об этом. Правильная красота говорит о том, что потенциальный партнер силен и здоров, способен произвести потомство, а еще имеет большой хвост или пару огромных бивней. Возможно, он еще и умен, поскольку ум, по крайней мере частично, зависит от хорошего здоровья. Здесь также играют роль образование и жизненный опыт. Я сейчас говорю о настоящем уме, практическом уме, а не о знаниях, которые ученые обретают в лабораториях. Дел был здоров, имел хорошее образование и большой опыт за плечами. Он был ярким и талантливым художником. Я нисколько не жалею, что выбрала его».

Я тогда еще не доросла до того, чтобы иметь собственное мнение о правильном выборе партнера, хотя интересно было послушать, что об этом говорила бабушка. Дедушка теперь жил в Нью-Мексико – в огромном доме с большой студией, заставленной картинами. Мне сложно судить о его красоте. Для меня он выглядел как все остальные дедушки: высокий, худой, в полинявших джинсах и выцветшей рубахе, которые почти всегда были голубого цвета. Седые волосы дедушка всегда заплетал в косы, а из заднего кармана обычно торчала тряпка, перепачканная красками.

«В общем, я влюбилась. Мы провели лето вместе. А осенью я съездила на Восток, упаковала все свое имущество и перевезла обратно в Сент-Пол.

Пока я отсутствовала, Дел переехал в дом Роуз и закончил ремонт на чердаке. С момента покупки Роуз там ничего не меняла – голые доски и пыль повсюду. Дел обшил стены и потолок, проделал в северной стене слуховые окна, а на пол положил черную керамическую плитку. Ее гораздо проще мыть, чем дерево, да и Делу нравилось, как она смотрелась.

Я уже много лет не была в его студии, но достаточно закрыть глаза, как она воскресает в памяти: свет струится сквозь окошки, отражается от белых стен, отчего черный пол блестит. Вдоль стен стоят картины Дела. Тогда он писал абстрактные полотна, но в них я видела пейзажи северной Миннесоты: широкие темные горизонтальные полосы напоминали сосновые леса, обрамляющие озеро или реку, узкие вертикальные линии походили на стволы берез, голубой – чистое зимнее небо, красный – восход или клены осенью.

Я любила эту студию, этот дом и Дела. Я сделала правильный выбор.

По возвращении я разослала резюме и получила работу в местном комьюнити-колледже[42]. Сперва читала курс „Введение в биологию“. Как выяснилось, преподавать мне нравится. В Массачусетсе я занималась больше научной работой. Здесь же студенты оказались в основном взрослыми, гораздо старше, чем ребята из университета. Для них образование было способом продвинуться по жизни в мире, где ничего не дается легко. Полагаю, они гораздо лучше меня понимали, что грядут трудные времена. Благодаря Роуз я принадлежала к среднему классу и, как и многие из этой прослойки, была оторвана от реальности. Даже несмотря на то что я происходила из индейского племени.

Так или иначе, мои студенты очень серьезно относились к образованию, а обучать тех, кто жаждет знаний, – настоящее удовольствие. Многим – очень многим, что меня удивило, – нравился сам процесс обучения. Может, потому что для них это был неожиданный дар. О дивный новый мир, в котором знания добываются ради самих знаний! – улыбнулась бабушка. – При колледже отсутствовали исследовательские лаборатории. Но у меня и без того хватало дел. Наука могла подождать».

Бабушка откинулась в кресле и подвигала, разминаясь, костлявыми плечами, после чего вздохнула.

«Не успела я привыкнуть к новой жизни, как выяснилось, что беременна твоей мамой. Я этого совсем не планировала – все вышло совершенно случайно, но я с самого начала знала, что оставлю ребенка. Мне было за тридцать. Если и заводить детей, то самое время. Тогда я уже достаточно хорошо узнала Дела и его семью и не сомневалась, что генетический материал хорош. За прошедшие годы погибло слишком много индейских ребят – кто от нищеты, кто от болезней, а кого просто убили. Многих детей забрали из семей и воспитали в традициях белых людей, как Роуз. Слишком многие дети остались сиротами, поскольку их родители спились или умерли от инфекций. Я хотела, чтобы мой ребенок жил и воспитывался в родной семье».

Бабушка замолчала, и я догадалась – она обдумывала, какую часть истории опустить. Наконец она продолжила:

«Дел был не столь уверен. Художникам не просто остепениться. Искусство требует от них многого. Но мы обстоятельно поговорили, и его семья меня поддержала. Мать Дела хотела внуков, а он ей многим был обязан. Именно она подметила в детстве его талант и отправила жить к родственникам в города-близнецы – у него появилась возможность посещать музеи, покупать кисти и краски. Если бы не мать, кем бы стал Дел?.. Очередным рыбаком, лишившимся работы после того, как в Ред-Лейк закрыли рыболовное хозяйство?

Бабушка Дела по папиной линии тоже встала на мою сторону. Долорес. Она была старейшиной и пользовалась большим уважением. Твоя мама стала бы ее первой правнучкой. Так что она ни за что не позволила бы Делу отвертеться.

Конечно, все они предпочли бы. чтобы мать ребенка была оджибва, но я хотя бы происходила из индейского племени. Дел долгое время встречался с белыми женщинами, что очень беспокоило его семью».

«А что сказал на это прадедушка Клод?» – спросила я.

«Он обещал Делу любую помощь, какая потребуется. „У вас будет столько оленины и дикого риса, сколько понадобится, а моя мама хорошо шьет. Она сделает для ребенка лучшие наряды в городах-близнецах“. Свое слово он сдержал. Твоей маме изготовили такие платья, расшитые бисером и отделанные мехом, что им самое место в музее. Мы их убрали на случай, если настанут тяжелые времена и придется продать.

Когда девочка появилась на свет, ее назвали Долорес, в честь прабабушки. Я собиралась вернуться на работу. Но колледж заключил со мной контракт лишь на год, и его решили не продлевать. Беременность протекала тяжело. Мне часто приходилось брать отгулы. Думаю, поэтому они и не стали возобновлять договор, однако доказательств у меня не было. Так или иначе, для меня потеря работы стала почти облегчением. От женщины ждут, что после родов она быстро придет в норму, но мне требовалось время, чтобы восстановиться. Да и потом, твоя мама выглядела такой крохотной и хрупкой! Конечно, не более, чем все остальные дети. Но я и помыслить не могла о том, чтобы перепоручить создание, которое едва может двигаться и говорить, незнакомому человеку. Да и Дел не подходил на роль отца-домохозяина. Увлекшись своими картинами, он даже не услышит, как плачет ребенок. В банке у меня лежала небольшая сумма – то, что досталось в наследство от Роуз. Немного, конечно, но на первое время должно было хватить. Так что я решила подождать, прежде чем заняться поиском новой работы.

Все это время ткани мамонтов хранились в подвале. Наверное, мне стоило лучше следить за ними, но переезд, преподавание в колледже, а затем беременность занимали все мое время, а тут требовалось тщательно обдумать вопрос. Образцы могли стоить денег, в которых мы нуждались. Но правильно ли продавать дело всей жизни Роуз? Кроме того, с помощью этих образцов я могла найти новую работу, когда буду готова к этому шагу. Я могла заявить заинтересовавшемуся факультету: „Если вам нужны ткани мамонтов, вы должны взять меня на работу“.

Не скажу, что я совсем про них забыла. Я написала несколько писем, сделала несколько звонков и отдала часть образцов. В этом был смысл. Не стоит хранить все органические образцы в одном месте, как не стоит ставить все на одну карту. Меня знали в различных институтах. Постепенно все больше и больше факультетов проявляли интерес. Благодаря развитию биотехнологий можно было проанализировать ДНК мамонтов и сравнить их с ДНК живущих слонов. А это уже научное достижение, о котором заговорили журналы и телевидение, что помогло получить гранты. Мои образцы тканей не были единственными на планете, и даже в Америке, но Роуз постаралась, чтобы ее мамонты – мои мамонты – сохранились в лучшей форме. Я регулярно проверяла морозильники и генераторы, каждый месяц оплачивала счета за электричество, как только они приходили».

Бабушка сделала паузу.

«На чем это я остановилась?»

«Ты жила в Сент-Поле, родилась моя мама», – подсказала я.

«Мы кое-как пережили первый год. Я заботилась о ребенке и раздавала образцы тканей мамонтов. Дел вместо абстрактных картин начал писать полотна, изображавшие индейцев на охоте, индейцев, ловивших рыбу или выращивающих рис. Определенное влияние на его творчество оказал Патрик Дежарле – художник-оджибва из резервации Ред-Лейк. К тому времени Дежарле уже скончался. Однако Дел внимательно изучил его творчество. Как же иначе! В те дни мир не мог похвастаться большим количеством художников-оджибва.

Более того, сказались наши поездки на север к родственникам Дела, когда мы возили показать им маленькую Долорес. Дел привозил обратно альбомы, заполненные эскизами Клода за работой. Твой прадедушка лишился места, когда закрыли рыбное хозяйство. Теперь он зарабатывал на жизнь традиционными способами – охотой, капканным промыслом, выращиванием риса и еще немного строительством, в основном починкой домов. Кроме того, он умело ремонтировал автомобили. В резервации было полно машин, так что этот навык ему очень пригодился. Хотя в основном Клоду платили едой или благодарностями. В те дни поездка в любую резервацию давала понять, что такое нищета.

Были в этих альбомах и зарисовки матери Дела с внучкой на руках и старой Долорес, склонившейся над шитьем. На некоторых картинах Дел изображал современных индейцев, а порой он одевал их в традиционные наряды. Мне особенно нравился эскиз, на котором Клод запечатлен в одеянии древнего воина: он склонился над капотом старенького, видавшего виды автомобиля и копается в моторе. Я чувствовала влияние Дежарле на творчество Дела, а еще – федерального проекта помощи художникам и, может, мексиканских мастеров фресковой живописи. На настенном панно в почтовом офисе Клод в оленьей шкуре, мехах и перьях смотрелся как героический работник. Большой, смелый, сообразительный.

Сперва Дел выполнил заказ для Центра американских индейцев в Миннеаполисе. Затем ему дали работу в новом казино, строящемся к югу от городов-близнецов. Там располагалась небольшая резервация Прери-Лейк. Все происходило в конце восьмидесятых, когда по решению Верховного суда власти штата не имели права регулировать азартные игры в индейском сообществе. Кое для кого из индейцев настали неплохие времена, особенно для тех, кто оказался в городах с преобладающим белым населением. Большинство индейцев, конечно, жили в захолустье, и азартные игры не принесли им успеха. И все же хоть какое-то, но подспорье. Скажу без цинизма. Индейцы так долго нищенствовали, что даже небольшие деньги казались нам богатством. Ну а для некоторых групп вроде тех, что из Прери-Лейк, речь шла о серьезных суммах, даже по меркам белых.

Индейцы из Прери-Лейк решили назвать свое казино „Сокровища мамонта“. Мне имя показалось достойным. В качестве эмблемы они выбрали золотого мамонта – самца с огромными загнутыми бивнями. На стене в фойе они хотели сделать панно, изображавшее традиционные индейские занятия. Картины Дела им подходили как нельзя лучше. Несмотря на то что он принадлежал племени оджибва, а они нет, Дел получил работу.

Иногда я ездила с ним в Прери-Лейк. Фойе в казино было круглым, роспись покрывала всю стену. Если встать в центре, то окажешься посреди пейзажа девятнадцатого века: раскинувшиеся прерии, тут и там встречаются отдельные группы деревьев. Безоблачный день. Середина осени. Трава приобрела золотисто-коричневый оттенок. Красные и коричневые деревья. На переднем плане индейцы-охотники верхом на лошадях. Чуть поодаль пасутся бизоны, а еще дальше четыре группы мамонтов, по одной на каждой стороне фойе, во всех четырех направлениях. В небе парят птицы – высоко, сразу не скажешь, что за вид. Разве что по длине крыльев можно догадаться – это орлы. Для меня загадка, как они туда попали. Белоголовые орланы питаются рыбой, а потому обычно держатся ближе к воде. Хищники прерий – ястребы. Они бы оказались там в самый раз.

Вышло ли панно банальным? Да. Но Дел был отчасти романтиком, а еще он умел иронизировать. Группа индейцев, что строила казино, осталась довольна, а мы нуждались в деньгах.

Естественно, когда я приезжала в казино, то любовалась в основном белой штукатуркой и строительными лесами. Работа шла полным ходом. Я нянчилась с Долорес и наблюдала за тем, как Дел расписывает стены, или беседовала с их казначеем – знатной матроной с седыми волосами. Первый приток капитала от игр позволил ей вставить зубы, но морщины так и остались при ней. Звали ее Марион Форте. Подходящее имя, ведь она была сильной и крепкой, как настоящий форт. Стоило ей узнать, что я лакота, как она тут же ко мне привязалась.

– Ничего не имею против оджибва, хотя в прошлом они и были нашими врагами, – заявила она. – Но лакота – наши братья. И как это ты вышла замуж за оджибва?

– Сама не знаю, – отвечала ей я. – Так уж вышло.

Она кивнула:

– Всякое случается. Он хороший художник, даже несмотря на то что этим орлам здесь не место. Мы далековато от Миссисипи. Да и охотники чересчур разодеты. Разве что они собрались на войну. Вся эта боевая раскраска и перья! На бизонов в таком виде не охотились.

Я сказала, что задаюсь тем же вопросом, и Марион рассмеялась:

– В совет племени входят в основном мужчины. Им хотелось воинов на стенах, но без сцен войны. Люди приходят сюда развлекаться. Нам не нужна кровь в фойе.

С Марион было легко общаться. По возрасту она годилась мне в матери. В ее характере уживались одновременно доброта и резкость. Я рассказала ей о Кларе и Роуз, о своем детстве и том, как я жила тогда. В конечном счете – это было неизбежно – я поведала ей о морозильниках в подвале и тканях мамонтов, которые достались мне в наследство, но в то же время доставляли немало хлопот.

Марион задумалась.

– Мамонты, – протянула она. – Неудивительно, что Дел изобразил их. Он же живет среди того, что от них осталось.

На этом наша беседа завершилась. – Бабушка взглянула на меня. – Но тебе стоит узнать, чем же закончилась вся история».

Я кивнула.

«Марион отправилась в совет и заявила, что они должны вложить деньги в исследования. Именно так все и было, – сказала бабушка. – Они, естественно, отказались. К ним в руки впервые попали хорошие деньги. Члены совета хотели потратить средства на себя и других членов группы, на казино, чтобы заработать еще больше.

– Мужчины никогда не видят перспективу, – прокомментировала Марион. – Вот почему из них выходят отличные воины. Президент совета вернулся из Кореи весь увешанный медалями. Он никогда не думал, что ждет его за следующим холмом. Что ж, новое казино и есть этот холм. Посмотрим, что лежит по другую сторону очередной вершины.

Вернувшись домой, я проверила состояние своего счета в банке и принялась рассылать резюме. Делу заплатят за роспись стен в казино, но этих денег хватит лишь на какое-то время, а наши счета за коммунальные услуги были довольно высокими».

Бабушка пожала плечами.

«Зачем делать историю длиннее, чем она есть на самом деле? Вкратце: совет Прери-Лейк проголосовал за то, чтобы создать фонд. На это потребовалось еще четыре года, причем, прежде чем событие свершилось, Марион на каждом заседании давила на членов совета. К тому времени Дел получил работу в Колледже искусств в Миннеаполисе, а в одном из музеев белых даже организовали выставку его работ: не последних – старых, времен, когда он писал абстракции. Маленькую Долорес уже можно было отдать в детский сад, хотя он ей пришелся не по вкусу. Какой вой подняла твоя мама, когда я первый раз оставила ее с воспитательницей!

Университет Миннесоты получил первый грант на изучение мамонтов – я вышла на работу в исследовательскую лабораторию. Выбирать университету не приходилось. У меня были деньги и образцы тканей. Мучила ли меня совесть за то, что я воспользовалась блатом в совете Прери-Лейк? Нисколечко. Шли девяностые – последнее громогласное „ура“ капитализма, за которым последовали темные дни двадцать первого века. Белые люди гребли деньги лопатами – кто сколько мог. Я подумала: а чем я хуже? Мне и нужно-то было немного – оплатить счета, вернуться в науку.

Конечно, в лаборатории ко мне отнеслись с презрением: женщина, да еще индианка, которая получила работу благодаря удаче и деньгам казино. Разве могла я собой что-то представлять? Не стану утомлять тебя перипетиями моей рабочей жизни. История все же о мамонтах, а не обо мне. Однако не забывай, что сильные мира сего ничего не дают безвозмездно. Так было и будет всегда. „Без борьбы нет прогресса. Те, кто открыто заявляет, будто поддерживает свободу, но при этом на деле отказывается от агитации… хочет собрать урожай, не вспахав сперва землю, хочет получить дождь без грома и молний. Им нужен океан, но не нужен жуткий рев его огромных волн…“».

Тогда я не узнала цитату. Конечно же, слова принадлежали Фредерику Дугласу[43]. Странно было слышать, как бабушка рассуждает о рокоте волн посреди засушливых прерий Дакоты.

«Вначале гранты поступали только от Прери-Лейк. Затем, после того как лаборатория обнародовала первые достижения, нас стали спонсировать другие организации. Мы декодировали ДНК мамонтов и слонов и установили, что мамонты являются близкородственным видом индийских слонов. Следующий шаг был очевиден, хотя реализовать задумку оказалось непросто: создать жизнеспособную яйцеклетку мамонта и внедрить ее самке слона. – Бабушка улыбнулась. – Вот это было заявление! Только представь, прежде мы могли помыслить о возрождении вымершего вида разве что в научной фантастике. Теперь же у нас есть квагга[44] – настоящие квагга, а не те, что получены путем одичания[45], а еще гигантские ленивцы, хотя я не знаю, какой от них прок, разве что можно показывать их в зоопарке. И у нас два вида мамонтов, хотя сибирские представляют собой мешанину генов. Все же они в значительной мере отличаются от мамонтов Миссури и могут называться отдельным видом.

Должна признаться, что мой вклад в исследования не стал ключевым. Мои лучшие находки пришлись на последующие годы. Но я до сих помню – да и как я могла бы забыть! – утро, когда родился первый мамонтенок. Ветеринар и погонщик слонов помогали ему встать на ноги. Остальная команда наблюдала за процессом на мониторе. Детеныш был крохотным, мокрым и очень волосатым, а еще постоянно терял равновесие. Его суррогатная мама ласково гладила мамонтенка хоботом и, насколько я могла судить, совершенно не удивлялась шерсти на теле детеныша.

Первый вид, который вернули с того света! Причем не просто сохранили, а именно воскресили! Наша команда ученых открывала шампанское, а индейцы Прери-Лейк заказали новые рекламные ролики для своего казино с участием мамонтенка. Разгорелся спор по этому поводу, но у владельцев казино были хорошие юристы, и все гранты, выданные Прери-Лейк, оказались тщательно прописаны. Права на публикацию любых результатов спонсируемых ими исследований принадлежали Прери-Лейк. В университете коллеги отпускали злые шуточки по поводу даров индейцев. Однако индейцы никогда не просили вернуть им деньги. Они просто хотели получить свою выгоду от исследований, что в конечном итоге подразумевало достаточно мамонтов, чтобы создать собственное стадо. Всегда внимательно читай документы, которые подписываешь, Эмма».

Бабушка прервала свое повествование, откинулась в кресле и закрыла глаза. История получилась длинная. Несомненно, я испытывала гордость. Моя семья помогла спасти мамонтов Миссури, хотя большинство их обитало к северу и западу от нас. Великая река постепенно пересыхала из-за того, что в Скалистых горах уменьшился снежный покров, – низины с достаточным количеством влаги, необходимые мамонтам, исчезли.

«Были и свои плюсы, – продолжила бабушка. – Они взорвали дамбу Оахе и уничтожили чертово водохранилище. Оно никогда не выглядело как естественное озеро и к тому же занимало огромную часть наших земель. Конечно, лакота пострадали от постройки плотины гораздо меньше, чем манданы, хидатса и акикава, – племена лишились своих резерваций. Знаю-знаю, все это происходило в ином столетии, и людям не стоит держать зло друг на друга. Нашему племени, да и многим другим людям жить стало лучше. Но я ненавидела водохранилище. Да я могла плясать от счастья на сухой земле, где когда-то находилось озеро Оахе. Собственно, я так и делаю – каждый год во время пау-вау[46], который мы проводим в Стендинг-Рок».

Бабушка назвала церемонию не «пау-вау», а «васипи», используя лакотское слово. Но я поняла, о чем она говорила.

«Рано или поздно это все равно случилось бы, – сказала бабушка. – Ну создали бы они мамонтов из других ДНК. Не только Роуз хранила образцы тканей, хотя ее были лучшими. Так что не зазнавайся, маленькая мисс Эмма. История – совместная работа. Главное – стать ее частью и оказаться на нужной стороне, которую не так-то легко распознать. Недостаточно просто держаться за прошлое, хотя история индейцев доказывает, как опасно утратить свои корни. Мы едва не вымерли, стараясь стать белыми. Хотя белые тоже недалеко от нас ушли – постоянно требовали все большего, тратили ресурсы и оставляли после себя множество отходов. Тем самым они чуть не уничтожили планету.

Какие уроки прошлого хранить? Какие забыть? Как мы меняемся? Это очень важные вопросы, и каждый должен найти на них ответы. Важны мамонты, пусть даже на нашем веку они еще не будут пастись вдоль берегов Миссури. Но зато увеличилась популяция бизонов – их больше миллиона, и количество особей продолжает расти. Их можно увидеть здесь, в Стендинг-Рок. Столько всего еще нужно сделать, чтобы возродить планету, но и сейчас нам уже многого удалось добиться. Один шаг вперед, два шага назад, а затем еще один, два, даже три шага вперед. Мы входим в наше будущее подобно танцорам во время торжественного выхода на пау-вау».

Проведя время у бабушки, я возвращалась домой. Поезд мчал меня через резервацию Стендинг-Рок, мимо пасущихся бизонов. В Майноте троюродная сестра мамы Тельма кормила меня ужином и укладывала спать. А утром я садилась на реактивный поезд, идущий в восточном направлении. Крутились ветряки. Состав проносился сквозь леса. В Миннеаполисе на платформе меня встречали родители. Реши я посмотреть на мамонтов, я могла отправиться в существующий при казино парк «Сокровища мамонтов». Вот они, переходят вброд искусственную речку, поливают друг друга водой, а их древние морды лучатся счастьем. В голубом небе над ними парят, возможно, орлы. Они настолько широко распространены, что сегодня их можно встретить везде.