Лучшая зарубежная научная фантастика: Император Марса

Дэвид Моулз Семь золотых городов

Произведения Дэвида Моулза публиковались в «Asimov’s Science Fiction», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Polyphony», «Strange Horizons», «Lady Churchill’s Rosebud Wristlet», «Say», «Flytrap» и других изданиях. В сотрудничестве с Джеем Лейком он составил «ретропалп» – антологию «Лучшие приключенческие истории о дирижаблях» («All-Star Zeppelin Adventure Stories») 2004 года, а совместно со Сьюзан Мэри Гроппи – антологию «Двадцать поэм» («Twenty Epics»). Ниже представлена блестяще написанная повесть, где автор создал мир с альтернативной историей и ведет нас вслед за главной героиней этого повествования на катере вверх по реке, чьи берега охвачены войной, в чужое, опасное место, о котором она ничего не знает.

Проливной дождь пришел со стороны Мексиканского залива, и его потоки обрушились на горящий город, словно когтистые лапы тех самых ягуаров, которые, как говорят майя, должны прийти с неба, когда наступит конец света. Они хлестали по раскаленной плитке Празы-душ-Бишпос, били по смальтам Старого города, гасили пожары, смывали пепел в древнем гетто идолопоклонников. Неслись по зеленому ковру оставленных андалусцами позиций, громыхали желтой пластмассой палаток в японских передвижных госпиталях. Роняли капли за шиворот усталым врачам Министерства по чрезвычайным ситуациям, отмерявшим себе в этот час дозу опия, пугали в Министерстве промышленности лаборантов, смотревших на счетчик радиоактивности. От этого ливня вода в каналах и городских стоках поднялась, пробила дамбу и понеслась по улицам в пятнах белой пены. Вместе с пеной в ней плыли обгоревшие трупы.

– Доктор Накада?

Субалтерн[73] Министерства по чрезвычайным ситуациям побарабанил костяшками пальцев по пустотелой двери. На стук никто не отозвался. Он толкнул дверь, и та отползла в сторону на ладонь и застряла. При свете яркого карибского солнца субалтерн увидел завернувшийся угол синего синтетического ковра, ребристого, как татами, и откинутую загорелую женскую руку.

Он приподнял дверь в пазах, отодвинул до конца, и крохотное бунгало заполнилось светом. Обитательница жилища застонала. Субалтерн снял сандалии, вошел, обежав взглядом комнату: от женщины, распростертой на полу, – босые ноги, черные, коротко стриженные волосы спутаны, ярко-синие куртка и брюки полевой формы Министерства смяты, ремня нет, – к низкому столику, где рядом с пустой чайной чашкой лежали открытая аптечка, пачка тонких турецких опиумных сигарок и стоял на электрической конфорке выкипевший чайник. Субалтерн присел на корточки, обнюхал чашку, принюхался к дыханию; взял женщину за запястье, проверил пульс; осмотрел лицо, уши, а потом, несмотря на ее сонное протестующее мычанье, открыл ей рот и маленьким карманным фонариком посветил на язык.

Когда субалтерн отпустил ее челюсть, женщина спросила:

– Где я?

По ее тону субалтерн догадался, что она уже задавала этот вопрос, и ответ ей не нравился.

– Вы в Ксарагуа, доктор, – сказал субалтерн. – На Карибах.

Он ждал следующего вопроса, но женщина только прикрыла рукой глаза и снова захрапела.

Субалтерн вздохнул, открыл аптечку, проверил отделение с надписью «Лекарственные препараты (нижний класс)» и пошел заниматься делами.

Через некоторое время лейтенант медицинского корпуса Чие Накада, выспавшаяся, в сандалиях, умытая, в разглаженной форме, причесанная, с завязанными, чтобы не лезли в глаза, волосами, застегивала пристяжной ремень на откидном сиденье колеоптера.

Голова у нее раскалывалась.

В металлическом брюхе колеоптера было жарко, пахло дезинфекцией и засохшей кровью. Накада закрыла глаза, вдохнула поглубже. Это был запах ее дома.

До сих пор не понимаю, почему выбрали меня. Тогда я была не лучшей кандидатурой. Незадолго до этого я вернулась из поездки в Индокитай, в лагерь беженцев в Южном Сиаме, уезжавших оттуда после гражданской войны. За три года, что я там проработала, через этот лагерь прошло полмиллиона человек. Их отправляли на Мадагаскар, в Синьцзян – по всему миру, где власти готовы были принять новую рабочую силу. Трудная жизнь. Тяжелые воспоминания. В жизни беженца нет никакой романтики. Хорошо хоть война закончилась. Во мне после этой поездки что-то сломалось. Я вернулась в Японию и жила будто лунатик. Занималась любовью с мужем, водила сына в школу, а по ночам мне снились дети, умирающие от голода, женщины, изнасилованные, искалеченные, мужчины, изуродованные напалмом, или мачете, или разорвавшейся гранатой, или блуждающей миной. Я стояла на главном вокзале Кокуры, смотрела на поток спешивших на работу людей – мужчин и женщин, удачливых, ничем, кроме себя, не интересующихся, – и не понимала, что я там делаю. Я представляла себе землетрясение, взрыв зажигательной бомбы. Руины вокзала, горящие балки, а под ними – льготников с проездными билетами, которые просят о помощи. Просят меня. Через какое-то время я стала хотеть, чтобы так и случилось.

Из записной книжки лейтенанта медицинского корпуса Чие Накады

Накада шла за субалтерном по застекленной прогулочной палубе госпитального корабля «Маппо Мару». Шторм переместился на север и двигался дальше вдоль пологих зеленых берегов океана, но в небе еще бродили тяжелые серые облака, а вода за широкой кормой «Маппо Мару», который, как и все корабли их флота, стоял на якоре, была похожа на зеленый сланец. Там же, растянувшись, на сколько видел глаз, на восток и на запад, стояли в ряд сухогрузы, и у всех на борту была вода, продовольствие, палатки, мешки с цементом. Накада насчитала еще три судна, похожих на «Маппо Мару», – больших, желтых, на воздушной подушке. Кроме них там стояли суда поменьше и катера, в воздухе гудели колеоптеры.

Японская гуманитарная помощь, пусть и запоздалая. Неадекватный отклик на последствия одного урагана. Накада решила, что, наверное, кого-то упрекнули в бездействии, и теперь этот кто-то наверстывал упущенное, развив бешеную активность.

На корме, под хвостом «Маппо Мару», похожим на сплющенный хвост кита, находилась каюта генерала медицинского корпуса, занимавшая всю ширину палубы от борта до борта. Строгой обстановкой она напоминала все официальные приемные на Островах – настоящие татами, расписные бумажные экраны, лакированные шкафчики, цветущие ветки в узких вазах, изысканно асимметрично расставленных в разных местах, портрет регента на фоне горы Иошино. Общее впечатление несколько портили лишь резкое флуоресцентное освещение и голый алюминий стен. Несмотря на работавший вентилятор на потолке, в каюте было душно, жарко и влажно. В воздухе висел застоявшийся запах табака.

Субалтерн поклонился и вышел, прикрыв за собой дверь. Заднюю часть каюты, где, как предположила Накада, должны быть иллюминаторы, загораживали ширмы. Перед ними стоял низкий черный столик с подносом и чайными чашками, а возле него на красных подушках сидели мужчина и женщина.

Женщину Накада знала: это была Нобуко Араки, генерал медицинского корпуса. Японка с продолговатым лицом, с седыми прядями в длинных черных волосах, в хлопчатобумажной куртке цвета индиго поверх формы, такой же, как у Накады, но из ткани получше качеством. Араки, командующая ликвидацией чрезвычайных ситуаций всей Антильской миссии. Мужчина был иностранец. В искандарийском шелке, с рыжеватой, тронутой сединой бородкой, со светлой веснушчатой кожей – из варягов или с севера Аль-Андалуса. На голове у него был малиновый тюрбан, из-за которого кожа казалась еще светлее. Глаза, обращенные к Накаде, вошедшей, когда он стряхивал пепел с тонкой сигарки, показались ей почти бесцветными.

– Спасибо, что пришли, доктор Накада. – Этот голос раздался справа от нее. Человек, который произнес эти слова и которого она не заметила, был высокий очкастый майор-фармаколог, примерно одних с ней лет или немного моложе. Вышитая метка на форме сообщала, что его зовут Кавабата.

Араки сказала:

– Садитесь, пожалуйста, Накада. Выпейте чаю.

Слева от Араки была еще одна подушка. Накада сняла сандалии, села на колени на эту подушку, и ей налили в фарфоровую чашку крепкого холодного темного чая.

– В такую жару, доктор, я пью только холодный ячменный чай, – сказала Араки. – Надеюсь, вы ничего не имеете против.

Накада прочистила горло.

– Нет, мадам, я и сама его люблю.

Кавабата, продолжавший стоять, подошел к шкафчику и взял оттуда алюминиевый футляр. Щелчком открыл его и достал пластиковую папку.

– Доктор Накада, вы возглавили команду врачей, которая первой прибыла в Пачакамак после землетрясения, это верно?

– Верно, сэр.

Накада пригубила чай. У него был вкус горелого риса.

– А в первый год Сейшо, – сказал Кавабата, глядя в папку, – спасли жизнь султану Маджапахита, которого отравил его личный врач.

– Он съел не того моллюска.

– Когда-нибудь работали с христианами?

– В Аксуме, – сказала Накада. – Во время голода. И, естественно, во время учебы в Константинополе.

– Но не с франками и не с антильцами? – спросил иностранец.

По-японски он говорил хорошо, с еле заметным акцентом.

– Нет, сэр, с ними не работала.

Иностранец переглянулся с Араки.

– Сколько времени вы находитесь в Ксарагуа?

– Три недели, мадам.

– В таком случае вам уже наверняка хочется вернуться к работе.

– Да, мадам. Безусловно.

Майор фармакологической службы открыл другую папку.

– Шесть дней назад, доктор, – сказал Кавабата, – антильским повстанцам удалось провезти в Эспирито-Санто – это город в низовьях Акуамагны – экспериментальную бомбу. Провезли через закрытую зону, установленную нашим Министерством для того… – Он прокашлялся. – Для того, чтобы разделить территории антильских епископов и владения аль-андалусцев. Нам до сих пор не известно ни что это за бомба, ни как она действует, ни сколько таких бомб у повстанцев. В Министерстве промышленности считают, что это, возможно, малая ядерная бомба, но наверняка мы этого не знаем.

Звякнула чашка, которую поставила на поднос Араки.

– Зато нам известно, что от взрыва бомбы сгорело полгорода и погибло тридцать тысяч человек, – продолжал Кавабата. – Двадцать из них – антильские христиане. Если бы я не был лично знаком с аббатом, доктором Шингеном, я не поверил бы отчетам, которые он нам шлет. Тысячи обгоревших. Тысячи пострадавших, которые оказались вне зоны пожаров, но тоже показывают ожоговые симптомы. Другие симптомы сходны с брюшным тифом – тошнота, выпадение волос, повреждения кожи. А так как начался сезон дождей, можно в любой момент ждать вспышки настоящего тифа. А также холеры, желтой лихорадки и малярии. Кроме того, судя по полученным данным, городу грозят проказа и бубонная чума. Еще немного, и мы получим самую крупную гуманитарную катастрофу за последние десять лет. В Заливе наступил сезон ураганов, и это тоже затрудняет наши действия. Но, когда все это произошло, в Ксарагуа находилась Одиннадцатая аэромобильная группа, которая должна была заниматься последствиями ураганов. Теперь мы перенаправили ее в Эспирито-Санто.

Наступило молчание. Накада смотрела то на Кавабату, то на Араки.

– Слушаю, сэр, – сказала она наконец.

– Скажите, доктор, – заговорил иностранец, – как вы относитесь к войне?

– Я против войны, сэр.

– Естественное отношение человека вашей профессии, доктор. Достойное восхищения. Как дипломат я тоже противник войн. В частности, войн религиозных.

Наступила выжидательная пауза, и Накада сказала:

– Да, сэр.

Кавабата достал еще одну папку.

– Разведка андалусцев считает, что антильские повстанцы вышли из-под контроля и больше не подчиняются Семи епископам. Ими командует женщина, бывшая монахиня, по имени Клара Дос-Орсос.

Он взял из папки сложенный лист бумаги и протянул Накаде. Это была теплокопия, выцветшая, чересчур резкая, будто сделанная с плохой фотографии. Тем не менее лицо на ней притягивало взгляд своей необычностью. Женщина, около тридцати или немного за тридцать, с темными, широко поставленными глазами; ее скулы говорили, что в ее жилах течет антильская либо мексиканская кровь, и ее происхождение не имеет отношения к иберийско-готскому высшему классу.

– Мессианская проповедница, – произнес Кавабата. – Харизматичная провидица. Последователи зовут ее Апалаксийской Девой.

– Психопатка, свихнувшаяся на Апокалипсисе, вот кто она такая, – сказала Араки. – Галлюциногены, бредовые идеи, параноидальное воображение, мистическое мышление – классическая шизофрения, если не психоз. Не подчиняется никому, кроме ангельских голосов в голове.

Накада смотрела, как иностранец загасил сигарку и прикурил новую, щелкнув зажигалкой, отделанной слоновой костью.

– Вот уже несколько лет, доктор, – сказал он, – как моему народу объявили войну Семь епископов Антилии. Во славу религии им служат сумасшедшие, франки и римляне, и епископы наделяют их властью. Они творят ужасные вещи, убивая не только мусульман, но и евреев, савеев и – да, да – множество христиан.

Он затянулся поглубже и медленно выдохнул дым.

– Теперь эта женщина, – продолжал он. – И эта страшная бомба, разрушившая город. Таких бомб нет ни в Калифате, ни в Персии, ни в Индии, ни в Китае, ни в Японии. Они создали это сатанинское оружие во славу религии и ради того, чтобы прогнать со своей земли армию калифа, а эта безумная обрушила его на своих же людей.

– Тридцать тысяч погибших, доктор, – сказала Араки. – Безумию нужно положить конец.

Кавабата прокашлялся.

– Вы получите несколько доз экспериментального препарата, который снимает приступы психоза, – сказал он. – Гепатокардиальный нейролептик, производное от «Ти-Джей-пятьдесят четыре». Наш санитарный катер доставит вас в Эспирито-Санто. Потом подниметесь вверх по реке, пересечете закрытую зону, северней Ла Витории вступите в контакт с кем-нибудь из епископов, тех, кто еще останется в живых, и получите одобрение, чтобы… излечить Дос-Орсос.

Накада перевела взгляд с Кавабаты на Араки. Та кивнула.

– Есть, сэр, – ответила Накада.

– Вылечите ее, – сказал иностранец. – Любой ценой.

Когда Накада проснулась, садилось солнце. Едва поднявшись на борт, она велела одной из медсестер экипажа сделать ей снотворную микстуру.

Санитарный катер – десять метров в длину, пять в ширину – был с реактивным двигателем, но на воздушной подушке. Большая его часть представляла собой цельный кусок желтого литого пластика с пятнами протекторной противоюзовой пленки. Со стороны он выглядел как детская игрушка.

Та самая медсестра, которая приготовила ей снотворное, стояла, перегнувшись, у борта и держала в руках сетку на двухметровом бамбуковом удилище. Круглолицей загорелой девушке в веснушках на вид можно было дать лет пятнадцать. Заметив, что Накада на нее смотрит, она улыбнулась.

– Откуда ты? – спросила Накада.

– Новый Йезо, – ответила девушка и отвернулась к своей сетке.

Накада вспомнила имя: Хаяши. Наверняка тут встретятся знакомые.

Новый Йезо. Японская колония. Группа островов километров на триста или четыреста севернее Эспирито-Санто. Земля медведей, лосося, поселков лесорубов и рыбообрабатывающих заводов. Накада подумала, что шестилетний контракт с Министерством – это заманчиво, когда альтернатива ему – койка на промысловом китобое.

Накада села. Она смотрела на пологий берег, проплывавший мимо, наверное, в километре. Выглядел он таким же чужим, как побережье Калимантана, но Хаяши родилась именно здесь. Ей стало любопытно, какими эти места видит Хаяши.

– Вы и раньше служили в Антилии, доктор?

Возле румпеля стоял командир экипажа, сержант, хирург по имени Шираока. Без диплома выше сержанта подняться невозможно, а по виду Шираоки нельзя было предположить, что диплом лежит у него дома на полке. Ему было за сорок, вокруг глаз на загорелой коже залегли морщинки от солнца, а еще у него были густые черные усы, которые подошли бы больше казахскому конокраду.

– Нет, – ответила ему Накада. – Один раз была в Перу. В основном – в Восточной Ифрикии и в Индии. А вы?

– Я здесь три года. – Он покачал головой. – Ифрикия. Ну да. Бывал. На западе. Паршивая страна. Антильцам тоже там не везло. Но они в основном все ненормальные.

Ненормальные. У меня в планшете вместе с приказами лежала фотография Дос-Орсос с черными глазами и застывшим взглядом. Я смотрела на нее и пыталась понять, в самом ли деле эта женщина ненормальная, или же у Араки и Кавабаты это были лишь что-то вроде профессиональных эвфемизмов: шизофрения, паранойя, психоз. Или – более изощренно – безумие. Не то чтобы я не сталкивалась с этим раньше. В лагере беженцев в Южном Сиаме я видела девушку, ростом мне до плеча и в два раза легче, которая в приступе ярости схватила штык и заколола шестерых малайских солдат. В Аксуме я знала врача из Шизуоки, который, где бы ни ложился спать, всегда рисовал мелом на полу черту вокруг своего татами и не мог уснуть, если вдруг край коврика наезжал на черту. Но когда я увидела теплокопию взгляда Дос-Орсос, я разглядела в нем другое. Такой взгляд я встречала у волонтеров, которые продолжали раскапывать завалы, когда уже не оставалось надежды найти выживших, у медсестер, которые со всей заботой и нежностью ухаживали за теми, кого уже нельзя спасти. Похожий взгляд, сказала я себе, я иногда видела в зеркале. Тут я была права, но кое в чем ошиблась.

Из записной книжки лейтенанта медицинского корпуса Чие Накады

Развернувшись, катер направился к берегу, прошел пролив, и люди заметили перед собой большое полусоленое озеро, дальний берег которого едва виднелся в субтропической дымке. Вскоре они заметили первый труп.

– Что там такое? – спросил Ишино.

Ишино, медбрат родом с Окинавы, был не сильно старше Хаяши. Он обладал внешностью поп-звезды: простодушное лицо, красивое, почти как у женщины, но немного дерзкое.

– Что такое? – спросила Накада.

Тело, которое они увидели в воде, было без одежды, без волос, обгоревшее дочерна. Невозможно понять, мужчина это или женщина, антилец или андалусец, молодой человек или старый.

– О-о, – протянула Хаяши.

– Там, куда мы плывем, такого будет много, – сказала Накада и закрыла глаза.

Голова все еще болела. Честный субалтерн изъял из ее аптечки все опиумные препараты. Так что приходилось терпеть, хотя это становилось все труднее. Севернее, выше города по течению, будет продовольственный лагерь «Чистая земля»[74]. Нужно продержаться до лагеря.

Накада услышала голос Ишино, который тянул нараспев слова, и узнала нитирэнскую[75] молитву о мертвых. Когда он умолк, Шираока включил двигатели на полную мощность, и катер на воздушной подушке быстро оставил позади обгоревшее тело.

Они шли вдоль берега, отмеченного плавной дугой на картах у Шираоки, где в сияющие водяные пространства врезались зеленые острова затопленных деревьев. Шли против течения. А течение – Акуамагна, пробившая дамбы, вышедшая из русла взорванных каналов и прокладывавшая себе новые пути, – несло бурую грязь и белые брюшки мертвой рыбы. Там, где на картах значилась плотина, служившая перемычкой между озерными водами и фермерскими землями южнее города, везде была только вода, и возле верхушек крыш затопленной деревеньки бурлила желтая пена.

Вскоре затопленные деревни сменились затопленными трущобами пригородов. Плосколицые антильцы, спасавшиеся от воды на рифленой жести крыш своих шлакобетонных коробок, прикрыв ладонью глаза, провожали взглядами санитарный катер. Среди зданий ползла лишь одна длинная желтая баржа Министерства. Маленькие фигурки в синей форме забрасывали на крыши канистры с питьевой водой. Крыш было намного больше, чем канистр.

Ближе к городу на берегу что-то сверкало золотым блеском.

– Что там? – спросил Ишино.

– Кажется, Будда, – откликнулась Хаяши, которая смотрела в бинокль.

– Дай-ка мне, – сказала Накада.

Хаяши отдала ей бинокль, и Накада тоже посмотрела.

– Кандзэон[76], – сказала она.

Кандзэон, Гуаньинь, Кваннон – тысячерукая богиня, воплощение милосердия, она же Авалокитешвара, а в Южном Китае – Богиня-Мать – улыбалась Накаде метровой улыбкой, сверкая на солнце пластиком, желтым, как золото. Рабочие в синем из команды Министерства прикатили ее от баржи и теперь устанавливали на длинной бетонной рампе, развернув лицом к шафрановожелтым палаткам на пустыре. Дальше, за палатками, Накада увидела бетонные коробки зданий, которые становились выше по мере удаления, и за ними гигантский двухсотметровый металлический купол с торчавшими сквозь дыры разорванными балками. Из-за купола появился колеоптер и полетел в сторону озера.

Накада опустила бинокль. Улыбающееся лицо Кандзэон и тысяча ее рук, похожих на крылья персидского ангела, теперь и так были хорошо видны.

Шираока, поглазев на статую, покачал головой.

– Эти искатели «Чистой земли» вечно напрашиваются на неприятности, – сказал он.

– Христианам скажем, что это Дева Мария, – решила Накада.

Бетонные коробки раньше были спортивным комплексом, который разрушили, и теперь одно крыло занимал продовольственный лагерь. На площадке с развороченным асфальтом среди луж с протухшей водой желтели палатки и тенты. Над палатками возвышались мрачные бетонные конструкции, которые лет тридцать назад, возможно, казались грандиозными, а сейчас посреди нищих пригородов выглядели нелепо.

Санитарный катер пристал к берегу возле длинной, выложенной белой плиткой площадки рядом с бетонным отводом для воды из озера, построенным, как подумала Накада, для состязаний. На другом его конце торчала вышка для ныряльщиков, а со стороны катера стояла ярусная трибуна с рядами металлических зрительских кресел, заваленных коробками с гуманитарной помощью. Баржи разгружались одна за одной, изумляя антильцев. Вода у бортов зеленела, тусклая, как краска.

Двигатели умолкли. Накада носом втянула воздух, задержала дыхание и выдохнула через рот. Пахло плещущейся водой, к этому примешивался запах горючего и канализации: привычная смесь для всех уголков развивающегося мира. Накада вдохнула еще раз и улыбнулась.

– Дайте мне карту, – сказала она Шираоке и спрыгнула с борта на плитку. – Пойду поищу начальника лагеря. Посмотрим, может, чего подскажет.

Со стороны Кандзэон послышались крики, а затем хлопок выстрела.

– Возьмите с собой кого-нибудь, – сказал Шираока, наклоняясь через борт, чтобы передать карту.

– Я пойду, – сказала Хаяши.

Вдвоем они направились вверх по бетонному склону, туда, откуда слышался шум.

– Это твой первый выезд? – спросила Накада.

– Ну да, – ответила юная медсестра.

Она вертела головой, разглядывая все по пути с живым интересом, как прилежная школьница, которая впервые попала в парк развлечений и еще не освоилась с мыслью, что все эти живые персонажи в костюмах, все фонарики и машинки предназначены для нее. Накада подумала, что, наверное, Хаяши за всю жизнь до службы в Министерстве не видела столько людей, сколько стояло здесь в одной очереди.

Хаяши, задрав голову, посмотрела на тридцатиметровую фигуру Кандзэон.

– Она настоящая? Похоже на пластик.

Накада пожала плечами.

– По-моему, пластик такой же настоящий, как бронза.

Они подошли к раздаточному столу в начале очереди и увидели источник беспорядка. Цепочка японских полицейских в блестевших лаком полудоспехах старалась сдержать натиск толпы, состоявшей, похоже, в основном из андалусских солдат. Раздатчицы выдавали еду и воду антильским беженцам и направляли их в палатки, а рыжебородый офицер-андалусец, говоривший с таким варяжским акцентом, что Накада не сразу узнала арабский язык, тем временем спорил с сотрудником лагеря. Тот был одет в черную монашескую тунику без рукавов поверх синей униформы, с белой веревкой вместо ремня и нашивкой сержанта-диетврача.

– Послушайте, ваша милость, – издевательски по-японски отвечал ему диетврач, – вашим дуболомам нужно встать в очередь.

Накада похлопала его по плечу.

– Эй, – сказала она. – Где тут можно найти начальника лагеря?

Диетврач повернулся к ней.

– Я что, похож на гида?

Тут он увидел нашивку Накады со званием.

– Прошу прощения, доктор. Попробуйте…

В этот момент андалусец вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил в воздух.

– Вот ведь! – с отвращением сказал диетолог.

Андалусец уже опускал руку, когда диетолог ее перехватил. Одним движением он выбил пистолет и бросил андалусца на землю, а потом врезал ему в солнечное сплетение. Диетолог швырнул оружие через парапет в канал, и оно с громким плеском пошло ко дну.

Солдаты подняли крик и двинулись к столу, а японские полицейские врезались в толпу и заработали дубинками.

– Так где начальник лагеря? – повторила вопрос Накада.

– Посмотрите на стадионе, – ответил диетолог.

– Спасибо, – сказала Накада, но диетолог уже отвернулся к толпе.

– Да успокойте же их! – взревел он. – Нам нужно работать!

Когда Накада и Хаяши отошли от них, медсестра сказала:

– Мне казалось, солдаты не должны входить в лагеря для гражданских.

– Это работает, когда армия побеждает, – сказала Накада. – Иногда даже когда проигрывает.

Стадион превратился в госпиталь. На поле был разбит палаточный городок, плотно заставленный складными койками, на которых лежали и сидели в основном женщины и дети. Хаяши читала на деревянных табличках, висевших на каждой койке, надписи мелом, выискивая интересный случай, а Накада и так знала, что это недоедание, обезвоживание и иногда дизентерия.

Они подошли к ожоговой палатке. Хаяши, взволнованная, пошла смотреть на пациентов в бинтах, пациентов без бинтов, потому что обгоревшая кожа не выносила прикосновений, пациентов с отпечатавшейся на коже одеждой, в которой их застал взрыв.

Накада проверила назначения и медикаменты на аптечных тележках, стоявших в конце каждого третьего-четвертого ряда коек. Лекарства в «Чистой земле» были самые обычные, лагерь не готовился к приему тяжелораненых. Но вдруг в нижнем ящичке на последней тележке Накада нашла, то, что искала.

В эту самую минуту Хаяши сказала:

– А вон тот не начальник лагеря?

Накада сунула пакетик в рукав и выпрямилась.

Аббат доктор Шинген был огромный, на две головы выше Накады, и его массивная бритая голова напоминала храмовый колокол. Шинген наблюдал за установкой еще одной, поменьше, статуи: на этот раз Будды Амитабхи.

– Вот так, вот так! – гудел он монахам, старавшимся с помощью клиньев и рычагов поставить статую – не из пластика, как Кандзэон, а из золоченой бронзы – на деревянный постамент. – Чтобы точно под щитом!

Он перевел взгляд вниз, на подходившую к нему Накаду.

– Слушаю.

– Сэр. – Накада поклонилась и протянула ему футляр со своими документами. – Мы движемся вверх на север, у меня специальное задание. Мне сказали здесь пересечь Акуамагну.

– Что? – рявкнул Шинген, не взглянув на футляр. – Нет, здесь нельзя. На случай, если вы не в курсе, тут район поражения.

Он повел рукой в сторону палаток и коек.

– Зачем вам на север? Оставайтесь здесь, дел хватает.

Накада, по-прежнему державшая в руках футляр, настойчиво повторила:

– У меня специальное задание генерала Араки, сэр. Мне приказано пересечь озеро, войти в этом месте в реку и двигаться вверх на север.

Шинген нахмурился.

– Араки? Что ей там нужно?

Он взял футляр, хлопком открыл, развернул настолько, чтобы прочесть название документа, снова свернул, закрыл и отдал Накаде.

– Ничего об этом не знаю, – сказал он.

Накада убрала футляр в карман и протянула ламинированную карту местности.

– Сэр, – сказала она, – судя по карте, озеро и река соединены каналами вот здесь и здесь…

Монах следил за ее пальцем.

– Сюда не нужно, – сказал он.

– Сэр?

– Там сейчас полно всякого сброда. Туземцы, язычники, андалусские дезертиры, болотные племена каннибалов. Всякой твари достаточно. До бомбы было неблагополучно, а после…

Он поднял глаза и посмотрел куда-то поверх головы Накады.

– Эй! – заорал он.

Накада оглянулась и увидела команду «НКК-фильм», разгружавшую камеры, устанавливавшую штативы, расставлявшую колонки, протягивая кабели по ожоговой палатке.

– Не лезьте туда, – сказал Шинген Накаде. – Дождитесь, когда вернется Одиннадцатая группа и мы восстановим контроль над городом. Это мой вам совет.

Накада поклонилась. Шинген повернулся к монахам, все еще продолжавшим возиться с рычагами, чтобы Амитабха сидел ровно.

– На уровень посмотрите же, болваны! – заорал он.

– Слышал я про этих каннибалов, – сказал Ишино. – Отрубают человеку кисти и ступни и вывешивают вялиться на ветерке.

– Это в Новом Йезо, а не здесь, – сказала Хаяши. – Я это видела. Это у них такой ритуал. Они не едят, а просто спектакль такой.

– Я знаю, что мне рассказывали, – уперся Ишино.

Все вернулись на катер. Солнце скрылось за куполом стадиона. Хаяши на корейский манер жарила на решетке креветок, а Ишино варил клейкий витаминизированный пайковый рис.

– Эй!

Накада подняла глаза от карты, которую они изучали вместе с Шираокой, и увидела рядом с катером фантастическую фигуру, прыгавшую на горячей плитке с ноги на ногу: высокая, расхлябанная, как марионетка, в драной форме какой-то гражданской службы Варяжской Руси из белой шерсти, отороченной бледно-голубым шелком. Когда она приблизилась, Накада поняла, что это человек. Круглая хазарская шапка, светло-голубые глаза на небритом, красном от солнца лице. На вид ему было от тридцати до сорока. Он был босиком.

– Эй! – позвал он и спросил по-японски: – Говорите по-гречески? Поднимаетесь на север?

«Поднимаетесь на север»?

– Я говорю по-гречески, – с трудом сказала на греческом Накада.

– Хорошо, хорошо.

Человек прыгнул на палубу, едва не свалив кастрюльку с рисом.

– Извиняюсь. Идете вверх по реке, да?

Греческий у него был немногим лучше, чем японский, но говорил он уверенней.

– Я Семенов. Андрей Карлович. Поэт. Из Новгорода. Вам надо пересечь город?

– Да, мы пойдем вверх по реке, – сказала Накада. – И нам придется пересечь город. Ну и что?

– Судоходный канал, – сказал русский.

Он взял в руки карту, отстранив Шираоку, и стал рассматривать.

– Я покажу.

И тут же уронил ее, отвлекшись на Хаяши, которая снимала с гриля креветки.

– Эй! Креветки!

– Эфесо, Эсмирна, Пергамо, Тиатира, – перечислял русский, усевшись на крышу рулевой рубки. Босые ноги были черны от грязи. – Сард, Филадельфия, Лаодекия. Семь городов.

Катер шел по широкому, забитому мусором каналу, более-менее придерживаясь инструкций русского, но Шираока то и дело сверялся с картой, а Ишино с Хаяши стояли на носу и следили за тем, чтобы не врезаться во что-нибудь.

– По легенде. Знаете ее?

– Какая легенда?

Накада, босая, сидела, обхватив колени руками, прислонившись спиной к турбине. С того момента, когда она передала русского на попечение недовольного Шираоки, она почти не обращала на него внимания. Она наблюдала за городом.

Первые поселенцы, которые основали город и назвали его во славу Семи епископов Эспирито-Санто – городом Святого Духа, – построили его на возвышенности между озером и Акуамагной, хотя строительный камень им пришлось перевозить сюда на баржах из каменоломен, находившихся за сотни километров выше по течению. С палубы катера, лавировавшего среди обломков, чтобы не натолкнуться на рухнувший кран или перевернутую баржу, Накада хорошо видела Старый город, Альта-Сидад. Соборы лежали в руинах, от соседних зданий остались одни коробки. На улицах стояли грязные лужи, а спускавшаяся к набережной Праза-душ-Бишпос зияла выщербленной плиткой, как больной – оспинами.

– Легенда о Последних Днях, – сказал Семенов. – В Иберии и Франкии есть легенда о семерых епископах. Будто бы им удалось спастись от армии калифа. Они добрались до Опорты, погрузили на корабли своих сподвижников и все сокровища и пересекли Западный океан. Будто бы Айя Эулайя, которой они молились, привела их к берегам острова, который они назвали Антилией.

Накада отметила про себя, что на эту тему русский лучше стал говорить по-гречески.

– Епископы основали там новое христианское царство, новый Израиль. И построили семь золотых городов – по числу епископов. А еще там говорится, что однажды епископы вернутся и возродят христианство.

– Непохоже, чтобы они решили начать отсюда, – сказала Накада.

Русский ничего не ответил.

Воздух обжигал, как вода в горячих ключах, как свежая зола. Небо было синее и абсолютно чистое. Бандиты и каннибалы, которых боялся Ишино, не давали о себе знать. Не было видно ни рыбы, ни птиц, ни людей. Нижний город, с его лабиринтом деревянных улочек, где жили и работали большинство обитателей Эспирито-Санто, стоял пустой. О том, что здесь канал разветвлялся, можно было догадаться по еле заметному движению мусора, вместе с которым ползли мертвые тела, трупы собак и свиней, кружа в медленных водоворотах возле случайных препятствий вроде рухнувшей балки или перевернутой лодки.

Накада смотрела на все это с приятным чувством меланхолической грусти. В пакетике, который она украла с тележки в ожоговой палатке, лежала, быть может, лишь четверть ее обычной дозы, но и одного грана опиума было достаточно, чтобы снять напряжение и вернуть способность воспринимать окружающий мир. Она ощутила, как ее охватывает mono по aware[77], обреченность, которая, как ей казалось, и несла их суденышко – по грязным водам канала, среди руин и трупов, под чистейшими небесами, – несла всех и вся в этом мире. Накада глядела на развалины, и, невзирая на жару, от осознания трагической красоты мира ее била дрожь.

Впервые за много месяцев она чувствовала себя живой.

Если бы все это случилось не в Эспирито-Санто, а где-нибудь в Искандерии или в Мессалии, Нанджине, Коку ре или Кумби-Салехе – в любом месте, какое мы радостно называем цивилизованным миром, – история человечества была бы разделена надвое. До и после. Невинность и опыт. Первые и последние дни закона. Конец Юги и начало новой эры. Но все это произошло в Антилии. И, как почти все, что происходит в темных уголках Земли, осталось незамеченный за их пределами. Меня это устраивало. Для меня это означало, что я не обязана им сочувствовать.

Из записной книжки лейтенанта медицинского корпуса Чие Накады

Русский сошел возле разбитых шлюзов, взяв за работу пакет гуманитарного риса, несколько пачек соевых хлопьев и несколько банок с напитками – дистиллированная вода, зеленый чай и рисовая водка.

– Вы ведь пришли за ней, да? – тихо сказал он Накаде, когда перебирался с катера на причал. – Как тот, другой?

– Она – это кто? – спросила Накада.

– Дева.

Он увидел в ее глазах непонимание и добавил по-антильски:

– La Virxe da ‘Palaxia[78].

– Ты про Дос-Орсос? – сказала Накада. – Что тебе о ней известно?

Семенов огляделся по сторонам, словно на этом плоском, сожженном, полузатопленном берегу могли оказаться чужие уши. Накада только теперь заметила, что на тыльной стороне ладони у него грубо вытатуирован крест.

– В верховьях Рио-Балдио, – сказал он наконец. – Город Сан-Лукас. Там – озеро. Искусственное. Остров.

Тут, будто он и так слишком много сказал, русский заторопился прочь, опустив голову.

– Остров, – повторила Накада и покачала головой.

Она кивнула Шираоке, и тот завел двигатели.

– Это все правда! – крикнул с берега русский, когда катер проходил мимо него. – Семь епископов, – неслось им вслед. – Семь городов. Семь сосудов Духа Господня. Семь печатей. Семь ангелов и семь труб! Семь голов! Семь рогов!

Они уже входили в дождевой канал Акуамагны, и оттуда голос русского был больше не слышен. Его нелепая белая фигура продолжала торчать на берегу. Он посмотрел, как катер вошел в канал, потом повернулся и двинулся на север, в сторону Празы и разрушенного собора.

Накада взяла у Шираоки атлас и нашла карту, где изображались тот самый город и остров, о которых говорил русский.

– Сколько туда ходу, доктор?

– Не могу сказать, – машинально ответила Накада. Потом исправилась: – Далеко.

– Сколько?

Накада пожала плечами и закрыла атлас.

– До Ла Витории, потом вверх по Восточному рукаву километров двести, а потом, наверное, вверх по Рио-Балдио.

Шираока повернулся к ней.

– Но ведь это же вне зоны.

– Наверное, – снова пожала плечами Накада. – Но идем мы именно туда.

Через день пути на север от Эспирито-Санто Акуамагна снова начала оживать. Мимо катера шли баржи – на север с продовольствием, на юг с ранеными, – проплыли патрульные Министерства на лодках с подводными крыльями и санитарные катера. Рыболовные яхты с дымящими мазутными моторами и крутобокие лодки с широкими латинскими парусами засновали по реке, будто не было никакой оккупации и никакой войны, хотя внимательный глаз заметил бы, что команды на всех этих суденышках сплошь из женщин, детей и стариков.

Прошла неделя с тех пор, как они высадили русского у шлюзов, день клонился к вечеру, когда они услышали музыку. На западном берегу Накада заметила легкое, колеблющееся сияние, похожее на свечение болотного газа. Когда катер подошел ближе, она разглядела ряд качавшихся на воде бумажных фонариков, которые освещали что-то длинное, белое, похожее на трех- или четырехэтажное здание с колоннами возле самого края воды. В действительности это оказался фантастически раскрашенный паром или баржа – нижняя часть корпуса и высокие трубы черные, деревянные надпалубные постройки белые и покрыты такой искусной резьбой, что она вполне могла бы украсить стены любого дворца в Андалусе.

На мостках и на прогулочной палубе висели фонарики поменьше. В их свете Накада увидела мужчин в синей форме Министерства – кто-то пел, кто-то орал, кто-то блевал, перегнувшись за борт. Колонки нещадно фонили, пахло, как на пивоварне, – горячей водой и дрожжами.

– Праздник, – сказал Ишино.

– Обон[79]? – спросила Хаяши.

– Обон в июле, – напомнила ей Накада.

– Вспомогательное судно, – сказал Шираока. – Пришвартуемся, нужно подзаправиться.

– А пивом можно? – спросил Ишино.

Вспомогательное судно оказалось бывшей баржей, которую переоборудовали еще до войны, найдя юридическую уловку, позволявшую обойти налог на роскошь и суровые моральные ограничения епископских земель. Накада быстро отыскала медицинский пункт позади пивного зада, где стояли игорные столы, покрытые красным сукном, а по стенам висели в рамках под стеклом постеры, рекламировавшие музыкальные группы, алкоголь и проституток. На сцене, согнувшись над микрофоном, качался очень пьяный полковник медслужбы с длинным лошадиным лицом и тянул бесконечную заунывную балладу про любовь, а его слушателями были обслуга, младшие офицеры и антильские проститутки.

Тощий небритый сержант-фармацевт с неохотой оторвался от игры в кости, мрачно, но быстро и без вопросов заполнил обе походные аптечки но списку Накады.

– А также восемьдесят гран опиума, – добавила она, когда сержант почти закончил собирать вторую аптечку, – высокой очистки.

Она сказала это небрежно, таким тоном, будто вспомнила про спирулину или порошок женьшеня.

Фармацевт поднял на нее глаза.

– Я не могу выдавать опиум без письменного распоряжения начальника лагеря.

– Это аптечки для санитарного катера, – сказала Накада и с раздражением отметила в своем голосе просящие нотки. – Мы идем к верховьям. Выходим утром.

– Прошу прощения, – сказал фармацевт, пожимая плечами. – Нет распоряжения – нет опиума.

Вероятно, на лице у Накады промелькнуло разочарование, потому что он вдруг улыбнулся.

– Разве что…

Он вышел из-за стойки и окинул ее взглядом с ног до головы, рассматривая ее фигуру под мешковатой синей формой.

– Разве что вы сделаете что-нибудь для меня, и тогда я, возможно, найду для вас гран этак пять…

Накада смотрела на сержанта. Он, безусловно, получал удовольствие от ситуации. Не то чтобы ему так уж сильно хотелось секса, но его грела мысль о том, что она, Накада, в его власти – не как женщина, а как старшая по званию, офицер, врач, – и что только он может дать ей то, о чем она просит. Его губы сложились в улыбку. И Накада подумала, что наверняка он делает это не в первый раз.

Улыбка все и решила. Накада очнулась. Подошла вплотную – улыбка стала шире, – обхватила его ноги левой ногой, одновременно одной рукой рванув вниз за воротник, а другой вывернув ему назад правую руку. Он потерял опору и стукнулся лбом о стойку, да так, что стойка опрокинулась. Следующим движением Накада, превратив его вывернутую руку в рычаг, бросила сержанта на пол и поставила ногу ему на поясницу.

Свободной рукой она достала из сумки футляр с приказами и сунула ему в покрывшуюся потом физиономию.

– Видишь? – сказала она. – Приказ о всемерном содействии за подписью командующего всей Антильской миссией. Не хочешь ли ты, чтобы я что-нибудь сделала для тебя? Ладно, так и быть. Я не стану докладывать генералу Араки о том, что фармацевт вспомогательного судна приторговывает препаратами, принадлежащими Министерству, в обмен на сексуальные услуги. Как тебе это?

– Ладно, ладно, – сказал фармацевт, и Накада неохотно убрала ногу.

Он потер затылок.

– Что такого, я просто спросил.

– Восемьдесят гран, – сказала Накада.

Он отпер ящик с опиумными препаратами, и она добавила:

– Я подумала: лучше сто.

Днем вид у вспомогательного судна был заброшенный и печальный: мебель перевернута, постеры на стенах перекошены, в опустевших коридорах валялись смятые сигаретные пачки, использованные презервативы, пустые банки из-под рисовой водки и антильского маисового пива. Накада сидела на корме, разглядывала гребное колесо, исключительно декоративное, и курила сладковатую ароматизированную малайскую сигарку из пачки, которую она ночью выиграла в маджонг у эпидемиолога с Окинавы.

Речной берег здесь порос густой зеленью – не темной, глубокой до черноты зеленью калимантанских джунглей, не ясной, воздушной, однообразной, как в бамбуковых зарослях, а пестрой, шести-семи разных оттенков, пятнистой от теней зеленью здешних лесов. Всего лишь за одну выкуренную сигарку Накада успела заметить несколько птиц трех разных пород, каких она раньше не видела, и услышать множество незнакомых птичьих голосов.

Хаяши спала на палубе, на жестком ворсе синтетического покрытия, в белой нижней футболке, подложив под голову свернутую форменную куртку и сунув под щеку ладони.

Накада проследила взглядом, как на голую руку опустился комар – чуть выше пятна, оставшегося после прививки. Накада дохнула на него струйкой пряного дыма, и комар улетел.

На лесенке появился Шираока.

– Нам бы лучше двигаться, доктор, – сказал он.

Медсестра шевельнулась во сне и плотнее свернулась клубком. Накада снова выдохнула дым.

– Что за спешка, – сказала она и кивнула в сторону медсестры. – Пусть дети отдохнут.

Шираока посмотрел на нее, и лицо у него при этом стало бесстрастное и непроницаемое.

– У нас задание, – сказал он.

Он повернулся к Хаяши, наклонился над ней и потряс за колено.

– Хая-сан, – позвал он.

Она не отозвалась, и тогда он выпрямился и гаркнул:

– Медсестра третьего класса Майко Хаяши! Равнение на середину!

В то же мгновение девушка вскочила и стала по стойке смирно.

– Есть! – рявкнула она в ответ и только тут, как показалось Накаде, окончательно проснулась.

– Медсестра Хаяши, почему не в надлежащем виде?! – продолжал Шираока. – Чтобы через пять минут были на палубе по полной форме! Ясно?

– Есть! – Хаяши наклонилась, подняла куртку и спустилась по трапу.

Шираока бросил взгляд на Накаду и спустился следом. Накада со вздохом поднялась, загасила окурок о борт. Посмотрела, как его уносит вода, и поплелась за Хаяши и Шираокой.

– Доктор, можно? – долетело до Накады сквозь золотистую дымку.

Солнечный свет пробивался сюда и через желтый пластик катера. Накада лежала в трюме, в операционной, на чистом, хоть и в старых пятнах, столе, который она застелила простыней, собравшись немного поспать после чашки спирта с разведенными в нем тремя гранами чистого опиума, отобранного у паршивца-фармацевта. Этот момент она помнила ясно, но чтобы вспомнить все остальное, в том числе кто она и где, потребовалось сделать усилие.

– Ну да, – сказала она.

– Вы, наверное, захотите посмотреть на это сами, – сказала Хаяши.

Накада открыла глаза. Села, потянулась за стерильной салфеткой, разорвала зубами пакет и протерла лицо и руки. От выходившего сквозь поры алкоголя ей вдруг стало зябко.

Чувствовала она себя отлично.

Муж и сын считают меня никудышной матерью. Пока я жила дома, я думала, что моя беда в том, что я привыкла быть необходимой. В Министерстве это называют «синдромом сукуидаорё», что означает «саморазрушение под предлогом помощи другим». Саморазрушением можно сделать все – еду, питье, карты. Существуют программы помощи. По-моему, я сама все понимаю. И, как большинство таких же, как я, не вижу в этом проблемы. Говоря по правде, программы там, не программы, сукуидаорё или нет, но и Министерство не хочет это лечить. До тех пор пока ты полезен, им наплевать. Моя проблема оказалась в другом.

Из записной книжки лейтенанта медицинского корпуса Чие Накады

– Мне это не нравится, – сказала Хаяши, поднявшись на палубу.

Река в этом месте была очень широкой, берега терялись в зарослях тростника, тянувшихся, казалось, до горизонта. Утром катер миновал ряд каменных свай – остатки какого-то древнего моста, похожие на руины доисламской Европы. Теперь впереди появился еще один, новее, из бетона и стали, почти не разрушенный. Но Хаяши смотрела не на него, а на тела – черные, свисавшие с ограждений тела. Их были десятки, и даже издалека заметно, что это люди всех возрастов, младенцы, взрослые, старики, одни – повешенные за шею, другие – за ногу. Вперемежку с людьми висели животные: собаки, свиньи и один то ли кот, то ли кролик. Вокруг вились птицы, и между ними виднелись то кости, то разодранная одежда, то ярко-голубое небо.

Когда катер входил под мост, Накада, вывернув шею, разглядывала останки, висевшие над ними меньше чем в десяти метрах.

– Давно висят, – сказала она.

– А те? – спросил Ишино.

Ишино смотрел не вверх, а вперед, туда, где стоял железнодорожный мост и где взвилась в воздух туча птиц, потревоженных шумом мотора.

– А те недавно, – сказала Накада.

Когда они приблизились, вверх смотрела одна Накада. Остальные старались не дышать.

– Там дым? – спросила Хаяши.

За железнодорожным мостом появился остров, низкий, широкий, с песчаными берегами и густым сосняком. Над ним висел серый дым.

Шираока направил катер вдоль острова, и глазам открылся желто-бурый полукруг береговой полосы, несколько старых, посеревших от времени деревянных одноэтажных зданий и тускло-зеленые металлические бока лодки, похожей на черепаший панцирь, высотой немногим меньше этих домов и в три раза длиннее. Столб черного дыма поднимался откуда-то из-за деревни, из глубины острова.

– Десантный катер, – сказал Шираока. – Андалусцы.

– Их здесь быть не должно, – сказала Хаяши. – Здесь еще зона.

– Сам знаю, – мрачно сказал Шираока.

Он повернул руль, и катер направился к берегу.

– Что ты делаешь? – спросила Накада.

– Иду к берегу, – сказал Шираока.

– Нет, – сказала Накада.

– Тут зона, доктор, – сказал Шираока. – Мы несем ответственность за все, что здесь происходит.

– Доложи по рации, – сказала Накада. – Флот будет здесь через два часа.

– Эти тела на мостах – как думаете, доктор, сколько времени ушло на то, чтобы всех их там вздернуть?

– Мы должны идти дальше.

– Мы должны спасать людей, – сказал Шираока.

– Вы же сами сказали, сержант, у нас задание, – напомнила Накада. – Приказываю вернуться на курс. Моя миссия важнее.

– Это мой катер, лейтенант, – сказал Шираока. – До тех пор, пока мы не добрались до места, вы здесь пассажир.

Шираока оглянулся на свою команду.

– Хаяши, средства первой помощи! – скомандовал он. – Ишино, носилки!

Потом снова перевел взгляд на приборную доску и включил двигатели на полную мощность.

Они вытащили катер на берег метрах в двадцати или тридцати от железного бока десантника. Там на верхней турели сидел андалусский солдат, свесив в люк ногу. Он поприветствовал их, когда Шираока вырубил двигатели, но сержант в ответ лишь рявкнул что-то на иберийском арабском и больше не обращал на солдата внимания.

Отвернувшись от Накады так же демонстративно, как от солдата, он подхватил индивидуальную аптечку и спрыгнул на песок. Его команда полезла через борт: Ишино – нервно косясь на солдата, Хаяши – тревожно оглядываясь на Накаду.

Накада нехотя двинулась следом. Из глубины острова раздавались выстрелы и голоса.

Наверное, это был рыбацкий поселок. Выше, за полосой прилива, лежати аккуратным рядом перевернутые лодки – деревянные андалусцы сожгли, в металлических зияли дыры от пуль. Все дома здесь были на низких сваях. Кое-где сваи выбили, и дома стояли, накренившись под странным углом. Многие сгорели. Отовсюду несло соляркой. Соляркой и кровью.

Накада резко остановилась и пошла в другую сторону от Шираоки и остальных. Она пошла на звук выстрелов. Крики прекратились, выстрелы стали редкими.

Накада увидела загон, где стояли, наверное, двадцать свиней – небольших, не крупней сиба-ину[80]. Они сбились в углу, и андалусский солдат с перекинутой на спину джезаильской[81] пращой выхватывал их по одной, волок по грязи и укладывал в ряд. Второй андалусец тут же стрелял свинье в голову. Третий, с видеокамерой, перекинутой на спину, как у первого – праща, после каждого выстрела делал отметку в блокноте.

При появлении Накады все трое отвлеклись от своей работы и смотрели ей в спину, пока она не прошла. Она не встретилась с ними взглядом и не сказала ни слова. Отойдя на несколько шагов, она снова услышала шлепок брошенного в грязь пятнадцатикилограммового тела и щелчок выстрела.

Деревенская площадь была крохотной – неправильный квадрат, метров десять по диагонали. Тут, по-видимому, произошло нечто подобное тому, что только что наблюдала Накада, с той разницей, что в грязи лежали тела не свиней, а людей.

Человек десять живых антильцев стояли в ряд на коленях возле обгоревшей деревянной руины, которая, вероятно, еще недавно была их церковью. Дети, мальчики и девочки. От десяти до пятнадцати. Почти все получили ожоги или ранения, которыми занималась Хаяши, а Шираока возился с девочкой, у которой был серьезный перелом руки.

За ними наблюдали несколько андалусских солдат. На площади стояла полная тишина, если не считать всхлипываний детей и тихого голоса Шираоки, успокаивавшего девочку. Ишино сидел рядом на корточках, уставившись на разложенные перед ним носилки. При виде Накады он поднялся.

– Что происходит? – спросила она.

– Капитан… Этот… – он кивнул в сторону андалусского офицера, плотного человека с темными коротко стриженными волосами, с небольшой бородкой, с чертами лица, говорившими о японских корнях, и неяпонскими глазами, – говорит, что уведет куда-то детей, если мы обработаем раны и они смогут идти. Мы стараемся.

Голос у него был ровный, без выражения.

Накада посмотрела на капитана, перевела взгляд на Шираоку и девочку.

– «Куда-то» – это куда? – спросила она достаточно громко, чтобы Шираока услышал.

– В лагерь беженцев. На западный берег, – ответил по-японски, но с сильным акцентом, капитан. – Безопасная территория.

– Хотите сказать, в лагерь работорговцев, – по-арабски сказала Накада. – Андалусская территория.

Капитан криво улыбнулся в знак признания – как профессионал профессионалу. Накада ответила такой же улыбкой.

– Это спасет им жизнь, доктор, – сказал Шираока, не поднимая головы от руки девочки. – Это наша работа.

– Наша работа, – сказала Накада. – Верно.

Она посмотрела на дрожавших детей, на андалусского капитана, на Шираоку. Опустилась на колени и открыла свою аптечку. Извлекла жестянку с травяной настойкой и пакетик, где лежали десять гран чистого опиума. Вынула горелку, поставила на огонь эмалированную кружку, нагрела настойку и принялась тщательно отмерять дозу опиума. Посмотрела еще раз на детей и высыпала в кружку весь пакетик. Достала из аптечки еще один и высыпала туда же.

Приготовив питье, она дала ему немного остыть и пошла вдоль детского строя, отмеряя каждому по две полные ложки. Все, что осталось, она отдала девочке со сломанной рукой.

Шираока, следивший за ее манипуляциями со сдержанным одобрением, пришел в ярость, когда дети стали падать, один за другим, начиная от самых маленьких и слабых. Веки девочки, лежавшей у него на руках, затрепетали, тело обмякло. Шираока пощупал вену на горле, не нашел пульса и поднял на Накаду глаза.

– Вы что сделали? – сказал он тихо, и в голосе у него была угроза.

Накада закончила паковать аптечку и поднялась.

– Я же вам говорила не останавливаться, – спокойно сказала она. И скомандовала экипажу: – Собирайтесь, мы уходим.

Шираока осторожно положил на землю мертвую девочку, поднялся, сжимая кулаки.

– Возвращаемся на катер, сержант, – сказала Накада. – Уходим. Это приказ.

Сержант сжал зубы. Поклонился, сдержанно и особенно тщательно, и двинулся прочь.

Накада, полуприкрыв глаза, сидела на палубе в тени турбин.

– Может, так лучше, – услышала она голос Хаяши. – Я хочу сказать, смерть для них, может быть, лучше, чем…

– Хаяши, – перебил ее Шираока, – это самурайская фамилия?

– Нет, сержант.

– Ты с детства ездишь верхом, стреляешь из лука? Наверное, из самураев?

– Нет, сержант, – сказала она. – Мы – Хаякушо. Фермеры.

Накада заметила, как Хаяши бросила взгляд в ее сторону.

– Тогда чтобы я не слышал от тебя больше этот бусидский бред.

Я всегда думала, что Эспирито-Санто – красивый город. Теперь знаю, что нет. Говорят, мы должны быть беспристрастны. Но в любом конфликте гуманитарная помощь всегда идет либо одной стороне, либо другой. Иногда обеим, но баланса не бывает никогда. Все антильские руки, получавшие от нас еду на оккупированных территориях, были руками людей, которых, с точки зрения андалусских оккупантов, не нужно было кормить. Каждый антилец, вылеченный нами на епископских землях, был еще одним бойцом, который вернется в строй и кого-то убьет. Зарплата мне тем временем шла, «Чистая земля» процветала, а Министерство наше без всякого конкурса раздавало знакомым компаниям выгодные контракты на восстановление разрушенных дамб. А война продолжалась, и остановить ее никто не пытался, это все равно что остановить тайфун. Я помню крестный ход в Константинополе. Сказано: «Прости им, ибо не ведают, что творят». А я ведала. Это всё игры, и я тоже в них участвовала. Шираока был чересчур прямолинеен, чтобы понимать это. Но мне казалось, Дос-Орсос понимала.

Из записной книжки лейтенанта медицинского корпуса Чие Накады

На границе зоны стояла Ла Витория – или, как ее называли андалусцы, Аль-Кахира. Здесь сходились западный и восточный рукава Акуамагны. Восточный брал начало в невысоких прибрежных горах, примерно в шестнадцати километрах отсюда, а главный, западный, до сих пор не отмеченный на картах, лежал в степях. Город, стоявший на северном берегу в месте их слияния, был некогда портом, где собирались торговцы едва ли не с половины континента. Теперь же, когда катер приблизился к берегу, все широкое, стеклянное, подернутое туманом пространство воды казалось совершенно пустынным и невозмутимым. Даже рокот турбин будто бы звучал тише, как и голос Шираоки, бормотавшего себе под нос что-то над картами, и голос его навигатора.

Запахло дымом.

Сержант поднял голову.

– Ишино, – сказал он. – Включи мигалки.

Парень направился к приборной панели. На носу и на корме зажжужали мигалки санитарного катера, окрашивая туман попеременно то в желтый, то в красный.

– Думаете, это хорошая мысль? – спросила Накада.

– Пусть знают, что это мы, – сказал Шираока.

Затрещала автоматная очередь. Из тумана, откуда-то слева, с оглушительным ревом турбин вынырнула темно-зеленая туша андалусского десантного корабля – прямо перед ними, и так близко, что Накада увидела мелькнувшее в узкой бойнице светлокожее лицо, – а потом пропала так же неожиданно, как появилась, и катер закачался, запрыгал на широких волнах. В той стороне, где исчез десантник, снова раздалась автоматная стрельба, а потом глухое уханье пушки, будто там заработал гигантский пресс или помпа.

На носу катера раздался негромкий возглас Ишино. Сквозь туман стали видны неясные очертания каких-то предметов на воде. Оказалось, что это лодки, длинные, узкие металлические плоскодонки, их были десятки, если не сотни – на расстоянии друг от друга не больше своего корпуса, – и в каждой сидели примерно с десяток человек, у каждой нос смотрел на северо-запад, и они выстроились в идеальную линию, будто металлические опилки под действием магнитного поля. Шираока сбросил скорость, чтобы избежать столкновения, и лодки с тихим шлепаньем весел расступились, давая дорогу катеру. Накада видела черные, смотревшие без выражения глаза, безбородые лица – некоторые татуированные, некоторые раскрашенные тигриными черно-красными полосами. Она заметила и франкские куртки, и антильские бахромчатые штаны, пращи и ракетницы, лежавшие на дне лодок. Катер прошел сквозь лодочную флотилию, и шлепанья весел больше не доносилось.

Над ними застрекотал невидимый в тумане колеоптер. Автоматная стрельба, перемежавшаяся грохотом взрывов, слышалась теперь и слева, и справа. По воде, будто бы без причины, побежали легкие волны, и катер снова закачался. В воздухе пахло порохом и горевшим деревом.

Туман разошелся.

Горела Ла Витория.

От стоявших по берегам складов остались только черные остовы, а торговые ряды полыхали, охваченные густым черным дымом, подсвеченным красными языками огня. По воде шли волны, поднятые плоскодонками, из лодок выбирались люди и, карабкаясь по сваям разрушенных пирсов, поднимались на набережную, выложенную бетонными плитами.

В стороне мигал то красным, то желтым проблесковый маяк. Шираока направил катер туда.

Они увидели судно, которое то ли бросило там якорь, то ли село на мель. Накада сначала приняла его за передвижной госпиталь Министерства. Но, когда катер подошел ближе, она поняла, что для госпиталя судно слишком маленькое, а ярко-желтая краска, которую она заметила издалека, была поспешно намазана в один слой. На палубе неровными горами, будто разросшийся грибок, валялись сброшенные с воздуха желтые пластиковые полевые аптечки.

Шираока обогнул судно, направляя катер к западному берегу, и глазам открылся безлюдный плавучий док. Катер остановился рядом, и Хаяши спрыгнула первой, чтобы привязать канат. Накада спустилась следом.

Немного дальше в бурой воде плавало что-то желтое. Приглядевшись, Накада поняла, что это такой же, как у них, санитарный катер, полузатопленный, державшийся на швартовых, с прошитым пулями пластиковым бортом.

– У нас заканчивается горючее, – сказал Шираока Накаде, кивнув в сторону наливной помпы. – Припасы тоже.

– Я найду здешнего врача, – ответила она.

– Я с вами, – сказала Хаяши.

После случая в рыбацкой деревне Хаяши обращалась с ней бережно, будто Накада теперь была ее пациенткой, нуждавшейся в психологической поддержке, заботилась о ней и старалась поддерживать хорошее настроение.

– Нет, – сказал Шираока. – Пойдет Ишино.

Вдоль борта стоячего судна тянулся металлический трап. От старой засохшей крови металл был коричневым.

– Смотри под ноги, – сказала Накада Ишино.

Мальчишка не отозвался. Накада оглянулась на него. Его юное лицо было бесстрастным, как у лунатика. Она вспомнила, что давно не слышала его голоса.

Поднявшись на борт, Накада увидела на корме несколько пробоин. Между опорными балками, торчавшими из цемента, бурлила бурая вода. Палуба в прогалинах между горами желтых ведомственных аптечек напоминала Пачакамак[82] после землетрясения: вывернутые доски, стальные тросы, трепещущие на ветру обрывки белых лент безопасности.

Заглянув в одну из аптечек, Накада велела Ишино ждать на палубе.

Ей не раз доводилось входить в приемный покой, но такого она никогда не видела. В углу горой, сброшенные как попало, лежали мертвые, почти все молодые, одетые кто в андалусскую форму, кто в антильскую. Те, что оказались внизу, намокли от крови, своей и чужой. Крови натекло столько, что она стояла лужами на пластиковом полу, дренажные отверстия не справлялись. Рядом, на койках в несколько ярусов, тоже лежали мертвецы, которых, по-видимому, врачи поначалу еще надеялись спасти.

В дальнем углу сидел в кресле помощник врача, примерно одних лет с Ишино. Он спал. Накада уже хотела его разбудить, как вдруг из соседней палаты послышался голос.

Там были живые. Накада увидела четыре операционных стола, возле каждого – сержанта-хирурга, операционных сестер и санитаров, все с руками в крови по локоть, и еще сестер и санитаров, возле коек готовивших раненых к операции, и тела умерших на операционных столах.

Сестры и санитары двигались с таким видом, будто вот-вот рухнут в обморок. Голос, который услышала Накада, исходил, как ей сначала показалось, от одного из пациентов. Однажды она уже слышала такой голос в Сиаме у раненого, подорвавшегося на противопехотной мине, во время операции, когда врачи извлекали крупный осколок из передней доли мозга. Голос звучал так же – низкий, замедленный, будто издалека, будто человек беседовал с не видимыми никому обитателями другого мира.

Но через минуту Накада поняла, что голос принадлежал хирургу. Она понаблюдала немного и подивилась, как он еще держится на ногах, хотя наверняка и сам не помнит, когда в последний раз спал.

Накада вернулась в приемный покой.

– Санитар, – позвала она.

Ей пришлось сказать это дважды, прежде чем мальчишка открыл глаза.

– Что?

– Где здесь главный врач? – спросила Накада.

Помощник врача потер лоб, огляделся, кажется, не замечая мертвых, посмотрел на Накаду.

– Разве это не вы?

Накада выпрямилась.

– Ладно, спи, – сказала она.

Она прошла через операционную в третью палату, где лежали раненые после операции, и дальше, в следующую, где раньше, наверное, выдавали лекарства, когда здесь были лекарства, и дальше, в ординаторскую, где не было ординаторов. Зато там Накада нашла капрала-аптекаршу, женщину средних лет, которая спала на полу за письменным столом.

Накада наклонилась, потрясла ее за плечо. Женщина села.

– Что?

– Не знаете, где главный врач?

Аптекарша покачала головой.

– Погиб, – сказала она. – Два дня назад. Ракетный снаряд.

Тут она заметила планку с именем на куртке Накады.

– Это ваше имя?

– Чье же еще?

– Погодите, – сказала аптекарша.

Она поднялась, подошла к сумке, на которой было написано «Почта», пошарила и достала круглый футляр. На бумажке, приклеенной сбоку, значилось имя: Накада.

Накада взяла футляр, сунула в рукав. Окинула взглядом комнату.

– Опиум есть? – спросила она у аптекарши.

Та вытаращила глаза.

– Забудьте, – сказала Накада.

Накада вышла на палубу и открыла футляр. Внутри было письмо, написанное примерно через неделю после встречи с Араки на «Маппо Мару». Накада его развернула и принялась читать.

«Два месяца назад в верховья Акуамагны с заданием, сходным с Вашим, была направлена лейтенант медицинского корпуса, врач Савако Нода, ветеран с пятилетним опытом, специалист по Антилии и Варяжской Руси. Поскольку после прибытия Ноды в Ла Виторию все контакты с ней были прерваны, в Министерстве ее считали погибшей. При собеседовании с Вами решено было не сообщать Вам эту информацию. Но обстоятельства изменились. Через три дня после событий в Эспирито-Санто наши агенты перехватили материал, по-видимому, отснятый организацией Дос-Орсос. Пленку и цилиндр со звуковым сопровождением. По сути дела, это нарезка пропагандистских роликов. В одном из них снялась Савако Нода. И, насколько мы можем судить, снялась добровольно. Ваше задание остается прежним. Но, учитывая сложившуюся ситуацию, в частности события в Эспирито-Санто, Ваше предприятие может оказаться под угрозой».

Накада скатала письмо в трубку и вернула в футляр. Не застегнув зажим, она бросила его в воду. Футляр немного попрыгал на волнах среди пены, потом утонул.

Ишино сидел на стальном тросе, тянувшемся к разрушенной секции медпункта, болтал обутой в сандалию ногой над черной водой и глазел на небо, перечеркнутое арками ракетных снарядов.

– Пошли, – сказала она.

Мальчишка послушно соскочил с троса и пошел следом за ней в плавучий док.

– Нашли главного врача? – спросил Шираока.

Накада покачала головой.

– Никакого главного врача здесь нет.

Она перебралась через борт и села на палубу, бросив рядом свою сумку.

– Давайте заправляйтесь, – сказала она, – и пора двигаться дальше.

– Куда? – спросил Шираока.

Накада смотрела на него невидящим взглядом. Потом отвернулась.

– Сами знаете куда, – сказала она.

Перед глазами у нее стоял хирург.

– Туда смотрите, доктор? – сказал Шираока, кивнув в сторону Ла Витории, где гибли люди. – Это война. Это Антилия. Сюда едут через океан, чтобы что-то изменить в мире, чтобы изменить мир… Люди мечтают об этом тысячу лет с тех самых чертовых пор, как здесь появились чертовы епископы! С чего вы взяли, будто вы лучше других и у вас что-то получится?

Накада подобрала сумку и поднялась. Начинался дождь.

– Идем вверх по течению, – сказала она.

– Зачем? – не сдавался Шираока. – Вы посмотрите, что делается! Какого хрена вам там понадобилось?

Накада спустилась в трюм. Вытянулась на операционном столе и закрыла глаза. Дождь стучал по пластиковой посудине, а через некоторое время заработали турбины, и катер двинулся с места.

Вверх по течению.

После Ла Витории здесь был другой мир. На берегах то и дело попадались установленные Министерством желто-голубые баннеры, оптимистично обещавшие всем, кто решит переселиться в закрытую зону, мир и безопасность, и хотя санитарный катер двигался в противоположном направлении, эти слова вселяли надежду даже в его пассажиров. Начавшийся ниже по течению дождь лег плотной завесой, отделив баннеры от войны и тяжелых воспоминаний. Катер шел вверх, мимо зеленых берегов, казалось, не знавших, что такое насилие, в тишине, так не похожей на мертвое безмолвие Эспирито-Санто, и на реке не было никого, кроме них. Вскоре Ишино снова начал разговаривать, к Хаяши вернулась улыбка, и даже Шираока, похоже, решил заключить с Накадой если не мир, то по крайней мере временное соглашение о прекращении огня.

Они пристали к плавучему причалу на южном берегу, где поблизости виднелась заброшенная ферма: пара покосившихся сараев с проваленными крышами, за ними – заросшее сорной травой арбузное поле, которое охраняло лишь пугало, сооруженное из двух жердей и хлопавшей на ветру старой кожаной куртки. Ишино вместе с Хаяши пошли сорвать несколько арбузов, а Шираока занялся двигателем. Накада, растянувшись, лежала на крыше рубки. Дождь перестал, и Накада смотрела в серое небо со странным ощущением, будто она не под этим небом, а над ним, и видит оттуда безмолвный чужой мир. Может быть, она ненадолго задремала, этого она не заметила. Зато вполне отчетливо заметила, что ее разбудил крик Хаяши.

Накада села и увидела, как Хаяши бежит от большого сарая назад к катеру, запинаясь, спотыкаясь и падая, спасаясь от чего-то, чего Накада не видела, а Ишино, остолбенев, застыл на другом краю поля.

Наверное, Шираока заметил ускользнувшее от Накады, потому что схватил аптечку и сумку с сигнальными ракетами и спрыгнул на причал. К тому времени, когда Накада его нагнала, он успел зажечь две дымовые шашки, так что Накада приблизилась к нему и к упавшей Хаяши, кашляя и задыхаясь в клубах едкого медно-желтого дыма.

– Анафилактический шок, – сказал Шираока.

По синей куртке и брюкам Хаяши ползали ошалевшие от дыма лимонно-желтые с черными полосками осы размером с мизинец Накады. Лицо, кисти и стопы медсестры распухли, дыхание остановилось.

Шираока рывками давил ей на грудь, чтобы заставить заработать сердце Накада распахнула свою сумку, разбила ампулу синтетической эфедры, включила крохотную горелку, чтобы согреть воду перед инъекцией. Казалось, еще никогда вода не закипала так долго.

– Тащи ИВЛ[83]! – крикнул Шираока Ишино.

Не дождавшись, пока Накада вскипятит воду, он достал из аптечки трахеотомическую трубку, из-за пояса – нож и сделал надрез в распухшем горле Хаяши.

Он опоздал. Как опоздали Накада и Ишино. Хаяши была мертва.

Шираока взял сумку, где лежали оставшиеся световые ракеты и дымовые шашки, поджег с одного конца и швырнул в раскрытую дверь большого сарая. Накада успела заметить огромное, похожее на ифрикийский термитник, осиное гнездо. Вероятно, в сарае оставался трактор, или машина, или какая-нибудь сеялка, а теперь гнездо ее поглотило, скрыло полностью, разросшись так, что почти касалось стен.

Из сумки вырвалось пламя, и его желтые языки закрыли собой это зрелище.

Тело Хаяши они сожгли на берегу. Помост сделали из алюминиевых носилок, а на погребальный костер пошли доски от второго сарая и арбузные плети. Шираока зажег благовония, а Ишино прочел сутру. Снова пошел дождь. Сырые доски долго не разгорались, хотя Шираока плеснул на них соляркой, и только дымились, клубы дыма поднимались белыми облаками. Ветер нес их то туда, то сюда, и в конце концов людям пришлось отойти от костра подальше.

Когда костер догорел, Шираока достал две пары палочек для еды и отдал одну Накаде. Та посмотрела непонимающе, но потом догадалась. Молча, не произнеся ни слова, они собрали оставшиеся от Хаяши кости и переложили в стальную урну. Накада видела перед собой юное круглое лицо медсестры, ее загорелые руки. В ней было столько жизни, что эти почерневшие кости казались на удивление легкими.

– Идем вверх по Рио-Балдио, – сказала Накада. – Довезете меня до первого города. Дальше я пойду сама, а вы с мальчишкой можете возвращаться.

– Как скажете, доктор, – холодно отозвался Шираока.

Он отнес урну в трюм, и они двинулись дальше.

Через некоторое время дождь перестал. И почти одновременно прибрежный лес закончился, и открылось огромное, на сколько видел глаз, пространство, засаженное кустами с блестящими листьями, в бело-желтых цветах. Вероятно, это была чья-то разросшаяся за время войны плантация гардений, и теперь цветы росли у самой воды.

Выглянуло солнце. Никто не произнес ни слова.

Так продолжалось четыре или пять километров – будто небеса решили спуститься на землю и принять облик цветущих кустов.

Потом снова подступил лес, и пошел дождь.

Через два дня после смерти Хаяши вечером катер приблизился к слиянию восточного рукава и Рио-Балдио, вошел в русло реки и двинулся на юго-восток. Узкая река казалась еще уже из-за бетонных панелей, закрывавших пологие склоны ее берегов. Дождь, к тому времени превратившийся в ливень, барабанил по зеленой воде, и вода, покрывшаяся рябью, напоминала измятый металл. По берегам смутно виднелись неизвестные строения, смотревшие на реку пустыми глазницами окон, поднимая к низкому небу изломанные линии стен, но нигде не было ничего похожего на обитаемый город. Течение здесь было сильное, и катер почти замер на месте. Шираока не спускал глаз с реки, чтобы вовремя обойти плывущий мусор.

– Ни черта не видно, – проворчал он себе под нос.

Они миновали лодочный причал, широкий и низкий, покрытый водой. У причала стояли, покосившись, накренившись друг к другу, с десяток небольших суденышек, судя по всему, давно брошенных. В длину все были примерно как катер, но поуже, с металлическими крышами, закрывавшими часть палубы, и гнутыми стеклянными колпаками на носу. Горбатые в профиль, они напоминали злобных древних морских рептилий. Корпуса проржавели, стеклянные колпаки кое-где были разбиты.

Впереди показался на удивление узкий железнодорожный мост, без консолей, на каких держатся пролеты железнодорожных мостов на Акуамагне. Он висел над рекой кривой дугой и с замершими посередине вагонами – яркими, блестевшими под дождем – походил на аляповатые бусы. Когда катер проходил под мостом, Накада вдруг поняла, что это детский поезд, и вагоны в четверть обыкновенного.

Катер обогнул излучину.

Перед ними вдруг из реки поднялось что-то жуткое. Черное, как вороненая сталь, чудовище с семью драконьими головами размером с полкатера и маленькими красными злыми глазами. Взревев, оно поднялось в полный рост, с его черных острых шипов стекала вода.

Все семь голов следили за катером с высоты метров в сорок, вдоль черных гребней пробегали белые искры.

Шираока выругался, вырубил воздушную подушку и резко развернул штурвал. Турбины взвыли, и катер вылетел из воды на бетонный склон.

Накада оглянулась на монстра. Тот не обращал на них никакого внимания, семь его голов по-прежнему смотрели на опустевшую реку. С катера было видно, как по одной из голов побежали голубые искры, и красные глаза потухли.

– Черт, это машина! – крикнула Накада прямо в ухо Шираоки. – Кукла! Они берут нас на испуг!

По обеим сторонам канала раздались выстрелы. Заглушая стрельбу, разнесся искаженный дождем электрический голос монстра. Сержант повернулся к Накаде, глаза у него были безумные.

– Бл…, откуда вы знаете, доктор? – заорал он. – Вы, бл…, не знаете, что сами-то здесь делаете! Вы, бл…, вообще ничего не знаете!

Катер промчался по бетонному карнизу, пробив сетчатую ограду, и вылетел на широкий земляной склон. Перед ними открылось озеро и посреди него фантастический остров, с башнями, факелами, с разноцветными фонарями. Шираока снова повернулся к Накаде, чтобы на нее наорать.

Вдруг из ниоткуда появился ряд цветных шаров. Накада присела. Шираока развернулся, и тонкий трос пришелся ему на горло. Ударом сержанта отбросило на турбину, и он рухнул на лопасти с жутким хрустом ломающихся живых костей. Накаду швырнуло вперед, на рубку. Она стукнулась головой о консоль.

Когда она пришла в себя, первым, что она увидела, было рябое лицо сержанта. Дыхательное горло у него было перебито. Накада нащупала за поясом складной нож, открыла. Никогда ей не доводилось делать трахеотомию. Когда Шираока пытался спасти таким образом жизнь Хаяши, Накада и видела-то это впервые. Резать – работа хирургов.

Пока она раздумывала, где сделать надрез, Шираока смотрел на нее. Она не поняла, что стояло в его глазах – презрение профессионала или просто ненависть.

Она подняла нож, чтобы сделать надрез, и Шираока схватил ее за руку. Широкая его ладонь оказалась удивительно сильной. Накада попыталась отвести ее в сторону, но он стиснул ее руку и сжимал до тех пор, пока нож не выпал. Только тогда он ослабил хватку. Глаза у него закрылись, а потом медленно, закатившись, открылись вновь.

Накаду трясло. Санитарный катер, медленно описывая круг, вышел в озеро.

– Ишино, – позвала Накада, – иди сюда, встань у руля.

Ишино появился из трюма и остолбенел, увидев тело.

– Он мертв, – коротко сказала Накада. – Возьми штурвал.

Ишино, стряхнув оцепенение, выполнил приказ и встал у руля, бормоча себе под нос нитирэнскую сутру.

– Идем к острову, – сказала Накада. – На огни.

Они увидели два длинных, выступающих в озеро пирса, освещенных факелами. Накада кивнула в ту сторону, и Ишино провел катер между ними к широкому, залитому светом причалу. На пирсах собиралась толпа.

– Выключи двигатель, – сказала Накада ровным голосом.

Ишино продолжал бормотать сутры. Глаза у него были полузакрыты.

Накада посмотрела на выстроившихся вдоль пирсов в линию мужчин и женщин. Это оказались не солдаты Ла Витории, дисциплинированные, с разрисованными в тигриные полосы лицами. Люди были одеты в старые драные куртки от андалусской армейской формы, в нелепые, расшитые бусинами штаны, у многих – голая, зато покрытая татуировками грудь. Все увешаны ожерельями, бусами, медалями и медальонами. Кто-то держал в руках пращу, кто-то – обрез, кто-то – лук и колчан, у кого-то поверх татуировок перекрещивались пулеметные ленты.

– Ишино, – повторила она резко. – Глуши этот чертов движок.

Мальчишка открыл глаза, и взгляд его тут же прилип к консоли, чтобы не видеть всего остального. Он выключил двигатель, и катер, слегка покачиваясь на встречных волнах, медленно по инерции поплыл дальше к причалу.

Накада встала на нос и подняла швартов. Когда до причала осталась узкая полоса, она спрыгнула с катера и привязала канат. Потом подняла голову.

Конструкция за спинами толпы, снизу подсвеченная невидимыми от причала электрическими огнями, представляла собой приземистую трапецию высотой метров десять, с крылатыми безликими статуями по краям, напоминавшими каменные изваяния то ли в египетских, то ли в персидских развалинах, с той разницей, что эти были увиты виноградными лозами, каких не встретишь в тех пустынных землях. На крышах рядом с трапецией Накада заметила силуэты лучников.

Она направилась вверх, к набережной. Прошла через арку – уменьшенную копию какого-то храма или гробницы – и двинулась вперед по стертой противобуксовочной плитке, из полутьмы к свету.

Как только она вышла из тени арки, ветер переменился и слегка потянуло гнилью, будто бы вынули из пакета плохо хранившееся лежалое мясо. Накада ступила на широкую, выложенную бетонными плитами площадь. Здания, выходившие сюда, были построены в том же потрясающем старинном стиле, с еще более причудливыми статуями.

По одну сторону площади стоял ряд грубо сколоченных крестов из желтого необработанного дерева, метра три в высоту и два в ширину. На каждом висел распятый человек, ладони и лодыжки пробиты железнодорожными костылями.

На другом конце площади, напротив распятых, собиралась толпа: солдаты в лохмотьях, как на берегу, старики, женщины и много детей – все молча смотрели на гостью. Среди женщин обнаружилась японка.

– Нода? – спросила Накада.

Женщина смотрела на нее с тем же бесстрастным выражением лица, что и остальные. Если она и услышала вопрос, то не подала виду.

Накада подошла к ближнему кресту. Висевший на нем человек умер, судя по всему, не меньше чем неделю назад. Птицы уже выклевали глаза, в разинутом рту было полно муравьев, крохотных, не больше макового зернышка. В его одеянии из бело-золотого китайского шелка, в пятнах крови и рвоты, мокром после дождя, Накада узнала ризу христианского священника. На лбу темнело клеймо, похоже, выжженное стальным прутом, когда священник был еще жив. Накада с трудом прочла слово «PPOAGWGOS», что примерно означало «передовой». Она отшатнулась.

Толпа расступилась, пропуская вперед женщину маленького роста, с прямой спиной, в ярком антильском одеянии, бесформенном, как конская попона. Длинные, тронутые сединой черные волосы свободно спадали по плечам. Клара Дос-Орсос выглядела старше, чем на фотографии Кавабаты, но это, вне всякого сомнения, была она.

Апалаксийская Дева подняла руку к Накаде, и ее окружила толпа.

В комнате на верхнем этаже здания из песчаника, имитировавшего какую-то древность, было темно и неуютно: двери, узкие окна, квадратные сводчатые арки – все размеры составляли примерно две трети от нормального. Накада касалась волосами потолка, а двум охранницам, которые держали ее за руки, перед входом пришлось нагнуться.

– Какой вы веры, доктор? Буддистка?

Дос-Орсос говорила по-гречески бегло и почти без акцента, как константинопольские преподаватели Накады. Бывшая монахиня сидела на низкой кушетке, и когда она обратилась к Накаде, от окна ей на лицо упала серая полоса света.

– Я врач, – сказала Накада. – Моя религия – помощь людям.

Перед Дос-Орсос на подставке для ног лежала сумка Накады. Бывшая монахиня подняла ее, обследовала, вынула аптечку, нашла пакет с ампулами Кавабаты и другой, побольше, с остатками ампул с физраствором для опиума. Дос-Орсос взяла второй пакет и бросила на пол, так что он лег посередине между ней и Накадой.

– Вы наркоманка, – изрекла она. – Ваша религия – опиум.

Накада открыла было рот, но ничего не сказала. Ей нечего было ответить.

– Что это за место? – спросила она.

– Какое место?

– Это. Этот остров. Эти здания. – Накада кивком показала на окно. – Эта площадь?

– Этот остров? – сказала Дос-Орсос. – Остров Семи городов. Раньше здесь был парк аттракционов. Эфесо, Эсмирна, Пергамо, Тиатира, Сард Филадельфия, Лаодекия… Семь. – Накада вспомнила, что им говорил русский. – Вы увидели часть Эсмирны. Ее строили для туристов из христианских стран. – Дос-Орсос печально улыбнулась. – По случайному совпадению, строили японцы. Проект был не слишком успешным.

– А стал? – спросила Накада.

Дос-Орсос отозвалась не сразу. Вместо ответа она сама спросила:

– Доктор, а вам сказали почему? Почему им так нужно меня… вылечить?

– Мне сказали, у вас шизофрения, – ответила Накада.

Собственный голос, прозвучавший будто издалека, показался ей чужим – холодный, бесстрастный голос врача, голос из аудиоцилиндра.

– Возможно, в параноидальной форме.

Лицо Дос-Орсос оставалось в тени. Она закрыла глаза.

– Сказали, что события в Эспирито-Санто – ваших рук дело, – продолжала Накада. – Что взрывное устройство создали ваши люди.

– Бомбу, – сказала Дос-Орсос, по-прежнему не открывая глаз. – Вещи следует называть своими именами. – Глаза открылись. – И ответственность за создание бомбы на мне, так, доктор?

Накада обвела взглядом комнату, не предназначенную для жизни. Стены из голых досок, пол цементный. В углу, где прохудилась кровля, по стене текла вода и собралась лужа. Дос-Орсос сидела на кушетке из грубо скрепленных досок и двух бревен. Сняв полосатую шерстяную накидку, женщина осталась в платье, когда-то наверняка прекрасном, а теперь в грязных пятнах.

– Не знаю, на ком эта ответственность, но, судя по тому, что я вижу, ваши люди не способны даже починить крышу.

Охранницы перевели Накаду в другое здание, двадцатиэтажное, на удивление обычное, только наполовину недостроенное. Оно было бы вполне к месту где-нибудь в пригородах Нанины или Константинополя. Лишь пройдя через пустой вестибюль, мимо металлической двери пожарного выхода, Накада сообразила, что это гостиница.

Они поднялись на четвертый этаж. Большая часть номеров стояла без дверей и без мебели, но в одном дверной проем закрывала грубая металлическая решетка, принесенная сюда, по-видимому, с какого-нибудь завода или из мастерской. Охранница отодвинула ее, а вторая втолкнула внутрь Накаду. Посреди комнаты стояла лежанка, похожая на ту, на какой сидела Дос-Орсос. Вместо матраса на ней лежал кусок желтого вьетнамского латекса. По углам кушетки были прибиты сыромятные ремни.

Охранницы пихнули Накаду к лежанке. Накада попыталась сопротивляться, но министерские курсы самообороны она проходила давно, и женщины эти, в отличие от бестолкового аптекаря на вспомогательном судне, были к ее сопротивлению готовы. После недолгой борьбы, закончившейся резким ударом колена по почкам, Накаду надежно привязали ремнями, и она, задыхаясь от острой боли, лежала, стараясь восстановить дыхание.

Она ждала, что и дальше ее будут бить, или и того хуже, но только услышала, как заскрежетала решетка, и женщины ушли, оставив ее одну.

Вскоре Накада поняла, что им незачем ее пытать. Ее тело прекрасно справлялось с этой задачей. Голова раскалывалась. Мышцы ныли. Болела спина. Зудела кожа, зудело под кожей – будто муравьи, доедавшие останки распятого епископа, закончили свое дело и принялись грызть ее, Накады, живую плоть. Ее трясло, как в лихорадке, и вскоре у нее в самом деле поднялась температура. Когда она просыпалась, хотелось спать, а когда засыпала, ей снились кошмары, в которых по очереди являлись то Шираока с перебитым горлом, то распухшая Хаяши, то дети из рыбацкой деревни или обуглившиеся тела в Эспирито-Санто.

Однажды ей привиделся русский, Семенов, который сидел в изножье ее постели, закинув ногу на ногу, а руки лежали по бокам ладонями вверх.

– Когда я сюда приехал, я думал, что Новый Свет – это метафизика, битвы идей, – сказал поэт, и греческий у него был лучше, чем ей запомнилось. Впрочем, возможно, в галлюцинации он говорил не по-гречески, а по-русски, и Накада его отлично понимала, хотя никогда раньше не слышала. – Пришельцы из Старого Света, как мы с вами, ввязались в них на свой страх и риск. Но я ошибался.

У него появилась новая татуировка: стилизованная рыбка из двух пересекающихся волнистых линий. Кожа вокруг свежей татуировки припухла. Накада подумала, что ее нужно обработать.

– Мой народ, – продолжал русский, – ваш народ, народ калифа, даже епископы – все ошибались. Ужасно! Какая-то бессмыслица, это возмутительно.

– Ты думаешь, что все это, – сказал Шираока, который вдруг тоже оказался рядом; он стоял у штурвала на своем катере. Он сделал жест, охватывавший облезлый гостиничный номер, остров, весь континент, – все это – лишь подпорки для какой-то одной ничтожной японской идейки? Ты ошибаешься.

Приходили и другие посетители, более осязаемые.

Иногда у постели сидела Нода, которая молча прикладывала к ее лбу ладонь, проверяя температуру, считала пульс, обтирала зудевшую кожу, смазывала целебной мазью запястья и лодыжки под ремнями, вливала в рот чай и лекарства – без опиума.

Иногда приходила Дос-Орсос. Она либо сменяла Ноду, либо просто сидела рядом, слушая, как Накада кричит, рыдает, умоляет, чтобы ей дали опиум, или чтобы убили, или чтобы выпустили.

Однажды ей приснился хороший сон. Накада стояла одна на узкой безлюдной улице в большом белом городе, под серым небом в облаках, перед открытыми деревянными воротами. За ними уходила вверх лестница, конец ее терялся в темноте. Там ее ждали две женщины, одна полная, другая худая, Накада знала это наверняка, хотя не видела их. Накада едва не дала им обет – им или их владыке – лживый обет. Она знала, что это неправильно, но белый город у нее за спиной подталкивал, требуя обета и исполнения долга.

Она вошла в ворота.

Небо прояснилось.

Накада очнулась. Ей показалось, что это произошло давно, хотя она не понимала, когда, и не знала, сколько пролежала с открытыми глазами, разглядывая грязную штукатурку на потолке. Веревки из сыромятной кожи, раньше стягивавшие ее запястья и лодыжки, исчезли.

Она поднялась. За окном был солнечный день. Накада двинулась к окну. Руки и ноги словно набили песком. Она чувствовала себя так, будто ей тысяча лет.

Ей был нужен опиум. Не так отчаянно, как раньше. Лишь в медицинских целях. Накада подумала, что для таких, как она, право на опиум должно быть прописано среди основных прав человека.

За окном внизу она увидела Ноду. В таком же полосатом одеянии, как Дос-Орсос, она стояла посреди серой асфальтовой площадки и занималась токуику[84]. На асфальте вокруг сидело, наверное, человек сто подростков, которые ее внимательно слушали. Среди них был Ишино, одетый в свои синие форменные брюки и антильскую рубашку с бахромой.

Нода умолкла. Повернулась лицом к дому, откуда на нее смотрела Накада, и попрощалась с детьми, поклонившись на китайский манер: с прямой спиной, сложив руки на уровне груди. Потом опустила руки, наклонила голову и стояла, пока ее слушатели поднимались и уходили, парами или по одному. Ишино ушел одним из первых. Все уже разошлись, а Нода так и продолжала стоять. Накада отошла от окна.

– Выходи, – сказала Клара Дос-Орсос. – Не заперто.

Теперь Накада могла гулять в парке. Наверное, думала она, можно отсюда уйти, хотя катер уже пересек озеро и возвращался назад по Рио-Балдио, – но что-то, чего она не могла объяснить, продолжало удерживать ее на месте.

Не Ишино. При встрече на улицах мальчишка ее не узнавал, а местные жители обращались с ним как с юродивым – женщины кормили, дети водили за руку. Хотя от Накады они старались держаться подальше, будто защита и доброе отношение Дос-Орсос означали для них неудачу, и неудача эта была заразна.

С ними она почти всегда была одна, и одна бродила по парку среди потешных руин, которые теперь, разрушенные по-настоящему, казались еще менее реальными; одна стояла у главных ворот под надписью «СЕМЬ ЗОЛОТЫХ ГОРОДОВ» на антилианском, латыни и греческом; одна взбиралась наверх по остовам искореженных аттракционов, разглядывала диораму с замершими, неподвижными марионетками, изображавшую апокалипсис, и оттуда наблюдала за жизнью города, за Нодой на площади, которая учила своих подопечных основам рейки и акупунктуры.

В «городе» под названием Филадельфия Накада нашла вполне приличную киностудию. Наверное, подумала она, здесь Нода и снимала те самые пропагандистские ролики, которые Накаде показывали в Да Витории, но, похоже, с тех пор студией никто не пользовался. Один за другим Накада ставила в проигрыватель цилиндрики, выбирая их наугад. Все записи были на антилианском, почти на всех – голос Дос-Орсос, но о чем речь Накада не понимала, только отдельные слова. В основном это были названия: Антилия, Андалусия, Эсприто-Санто, – и еще «епископы, мученики, бомба, Антихрист, Вавилон», которые повторялись часто, так что через некоторое время Накада стала их разбирать.

Под конец прогулки Накада каждый раз оказывалась на дорожке в той части парка, которую Дос-Орсос называла Эсмирной, и шла в комнату бывшей монахини.

– Вы же понимаете, что вы меня не вылечили, – сказала она как-то в разговоре с Дос-Орсос. – Понимаете, что нельзя вылечить от зависимости, просто отняв опиум. Он вызывает глубинные изменения в гипофизе и гипоталамусе.

– Неважно, вылечили или нет, – отозвалась Дос-Орсос. – Может быть, если бы вылечили, вы не оказались бы так здесь полезны.

Накада поняла, что эти слова Дос-Орсос обращены не столько к ней, сколько к Ноде, хотя не знала, о чем речь.

– Как епископы? – спросила Накада, бросив взгляд вниз, во двор.

Вместо ответа Дос-Орсос спросила:

– Вы когда-нибудь бывали в Кордове, доктор?

– Один раз, – сказала Накада.

– Ходили в Матаф-аль-Андалус – в Мадину-аз-Захра, роскошный дворец Абд-ар-Рахмана?

Накада покачала головой. Она приезжала в андалусскую столицу на каникулах в группе из десятка таких же, как она, константинопольских студентов. В ее воспоминаниях об этом прекраснейшем из городов западного мира остался, главным образом, арабский район с его питейными заведениями, танцевальными залами и курительными салонами, где они курили гашиш.

– Я жила в Кордове семь лет, пока не приняла постриг, – говорила Дос-Орсос. – В Иберии и в Италии живет много бедных антильцев. Вам это известно? Языки там легкие, различий мало, и для антильца их выучить ничего не стоит. Однажды в наш город приехала группа римских миссионеров. Они отобрали восемнадцать девочек, в том числе меня, и увезли нас в Компостелу. Несколько лет нас учили латыни и греческому, а потом у миссионеров закончились деньги. Я и еще три девочки сбежали назад в Кордову, потому что в Иберии, если у тебя нет семьи и денег, ничего больше не остается, кроме как отправиться в Кордову… А там мы попали к своднику. Своднику, да? Я правильно говорю?

Она сказала «προαγψγος»[85].

– Ματυλλος [86], – подсказала Накада.

– Ну да, – сказала Дос-Орсос. – В церковном греческом это слово нечасто, знаете ли, употребляется, хотя, возможно, следовало бы и почаще… Ладно. Тот наш сутенер был человек умный. Мы – я и мои три подруги – были еще слишком юны для работы. Зато умели писать и читать. Знали антильский и греческий. А у него уже были девочки нашего возраста, которые знали франкийский и арабский, и одна – даже китайский, только не спрашивайте, откуда она там взялась. Так что он отправил нас в Мадину-аз-Захру просить милостыню. Вы сейчас, наверное, спрашиваете себя: что тут такого умного?

Накаде это в голову не пришло, и потому она промолчала.

– А умного было вот что, – продолжала Дос-Орсос. – Он отправил нас туда не просто так. Сначала он нас переодел в скромные платья. Велел одной из своих девушек нас причесать, так что мы стали похожи на школьниц. Заказал у печатника бланки, где на пяти или шести языках значилось: «Благотворительная ассоциация. Заслуженный отдых для бедных и обездоленных», или что-то вроде того, официально и впечатляюще. И мы сразу же превратились из компании беглых нищенок в респектабельных сборщиц благотворительных пожертвований. За час мы собирали больше денег, чем любой из тамошних нищих за день, а каждый, кто вносил пожертвование, получал от нас выписанную под копирку квитанцию о сданных деньгах.

– А сутенер получал свою копию, – вставила Накада, – и точно знал, что вы ничего не припрятали.

– Всем хорошо, – сказала Дос-Орсос.

– А епископы? Пροαγψγоі[87]? – спросила Накада.

– «Не оскверняй дочери твоей, допуская ее до блуда, чтобы не блудодействовала земля и не наполнилась земля развратом»[88], – процитировала Дос-Орсос, а Накада решила, что это ее слова.

Позже она задумалась, что бывшая монахиня рассказала свою историю не для того, чтобы Накада прониклась к ней сочувствием, а для чего-то еще.

Я провела там не один день и даже не одну неделю. Все: Министерство, генерал Араки, Калифат, даже Дос-Орсос – хотели только одного. Даже, кажется, Нода скорей предпочла бы, чтобы Дос-Орсос оказалась не пророчицей, а мученицей. Но я была там не ради них. Не ради Ноды или Дос-Орсос, не ради политиков вместе с Араки, и уж конечно, я больше не могла врать себе, будто я там ради исполнения долга перед своим ведомством. Школа «Чистой земли» говорит, что если получить заступничество Будды Амитабхи, можно достичь спасения и за одну жизнь. Насчет того, каким образом этого добиться, мнения расходятся. Одни говорят, что если повторять его имя, в следующий раз родишься не в этом мире, а в «Чистой земле», откуда все попадают в Нирвану. Другие – что Нирвана и есть «Чистая земля». Единственное, что я знаю сама, это что в нашей жизни для Амитабхи нет места.

Из записной книжки лейтенанта медицинского корпуса Чие Накады

Она выглянула из окна на улицу – не из прежнего номера в недостроенной гостинице, а из квартирки, которую нашла себе сама в городе под названием Пергамо, в доме, построенном в псевдороманском стиле, – и увидела площадь, заполненную людьми, которые двигались в безмолвной процессии. Они были одеты в белые балахоны и высокие черные колпаки. В руках они несли огромные, едва ли не в человеческий рост, свечи. Все были босиком, и оттого шли бесшумно.

Примерно каждый десятый нес в руках колокольчик. Далее, за всеми этими людьми, плыли огромные золоченые паланкины, где в центре, в окружении свечей, располагались статуи: бородатого царя в пурпурных одеждах, сидевшего или стоявшего в полный рост, женщины в белом с младенцем на руках и еще одной, плачущей женщины в черном. Каждый паланкин был накрыт пологом с бахромой, с хрустальными подвесками и серебряными зеркальцами размером не больше монетки, в которых играли отсветы огня. Накада слышала их перезвон сквозь звяканье колокольчиков.

Она спустилась вниз и вышла на площадь. В темноте за шествием наблюдала толпа зевак. Время от времени кто-то из процессии что-то выкрикивал, и толпа отзывалась хором. Многие были одеты в форму, какой Накада раньше не видела: красный плащ с крестом в виде семиконечной звезды. Форма была потрепанной, но чистой. У многих на груди крепилась планка с именем.

Накада заметила такой же семиконечный крест на угловом выступе одного из зданий и поняла, что все эти люди, которых она принимала за бывших партизан или антильских аборигенов, были всего-навсего местными служащими и членами их семей.

И тут, после процессии и паланкинов, на площади появились механические фигуры.

Там были всадники, больше, чем в натуральную величину, подсвеченные изнутри электрическим светом, на лошадях, у которых при движении из сочленений вырывался пар. Там был тот самый дракон, рычавший на их санитарный катер, но теперь его обгоревшая голова снова была в полном порядке. Были чудовища со страшными головами и глазами по всему телу. На колесах передвигались макеты городов, храмов и замков, где светилось каждое окошко.

Города ехали в том же порядке, в каком их перечисляли Семенов и Дос-Орсос: Эфесо, Эсмирна, Пергамо, Тиатира, Сард, Филадельфия, Лаодекия. Накада считала.

На центральной площади распятые епископы наблюдали за потешным боем красного змея и ангела в золотых доспехах. Накада заметила Ишино, который следил за сражением с благоговейным восторгом. В подмостках открылся люк, змей провалился в него, и толпа встретила это радостными воплями.

Дос-Орсос не было видно. Подняв глаза, Накада заметила, как в окне бывшей монахини мелькнуло белое одеяние. Выбравшись из толпы, она двинулась к дому Дос-Орсос.

Бывшая монахиня сидела на кровати. Перед ней на одеяле лежала открытая аптечка Накады. Значит, нашла или кто-то – Нода? хотя вряд ли Нода – ей показал потайную панель, за которой хранились экспериментальные ампулы Кавабаты.

– Они так ходят каждую ночь, – сказала Дос-Орсос, глядя в окно. – Без свечей, но с факелами.

Что-то бахнуло, как пушка, и где-то высоко над головами раскрылась звезда, залившая комнату красноватым светом.

– «И я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри»[89].

Дос-Орсос повернулась к Накаде.

– Не имеет значения, кто создал бомбу, – сказала она. – Может быть, и епископы. Сами создали и сами ее боялись. Не имеет значения, кто ее взорвал и почему, во имя Дос-Орсос, епископов или калифа Кордовы.

– Или регента Йошино, – продолжила Накада.

Дос-Орсос кивнула.

Во дворе запели трубы. Накада тоже выглянула в окно. Трон был поднят, на нем восседал седовласый человек в европейском одеянии. Перед троном стояли семь ангелов, и каждый держал в руках открытую книгу.

– «И книги раскрыты были», – сказала Дос-Орсос, – «и иная книга раскрыта, которая есть Книга Жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими» [90].

Накада вспомнила про детей в рыбацкой деревне. Вспомнила погребальный костер Хаяши, а потом и саму Хаяши – такую, какой она ее увидела в первый раз, под ярким небом Мексиканского залива. Вспомнила, впервые за долгие месяцы, своего мужа и сына, которых она никогда больше не увидит, – теперь она знала это наверняка.

– Вы же знаете, – вдруг сказала Дос-Орсос, будто читала мысли Накады. – Кровь детей Эспирито-Санто и на наших руках. В Судный день мы все за это ответим. Вот и случилось то, что было «как образы», – продолжала она, – а описаны они были «в наставление нам, достигшим последних веков»[91].

Накада перевела взгляд на открытую аптечку. В первый раз – и она удивилась, осознав, что в первый, – ей захотелось узнать, что на самом деле было в этих ампулах.

– Я знаю, в чьей крови мои руки, – ответила она Дос-Орсос. – Не мне спрашивать, в чьей твои.

Она повернулась к выходу. Но на пороге остановилась.

– Прости меня.

Утром она нашла Ишино, взяла его за руку и повела за собой к морю, в порт, где у причала по-прежнему качался на волнах их катер. Уцелевшая турбина завелась со второй попытки.

Она направила катер от берега, но не на запад, к каналу и Рио-Балдио, а на восток. Там, на востоке, в маленьком прибрежном городке под названием Сан-Лукас, она сменяла его вместе со всем содержимым, оставив себе лишь одну сумку с медикаментами, упаковку соевых хлопьев и пакет риса, на вьючную ламу, бурдюк для воды и пару шерстяных одеял. Потом нашла дорогу, которая вела в горы.

На перевале она один раз оглянулась. Далеко на юге, у горизонта, висели черные тучи, и все скрывала непроглядная тьма. А здесь светило солнце, вдоль грунтовой тропы зеленели тополя, и воздух был свежий и чистый. Накада достала из сумки карту Шираоки и, сверившись с ней, убедилась, что выбрала верное направление: туда, где белело незакрашенное пятно неизвестного, прочь от войны.

Где-нибудь там живут люди, никогда не слышавшие ни про Аль-Андалус, ни про Японию, ни про конец света.

Накада сложила дрожавшую на ветру карту. Одной рукой снова взяла за руку Ишино, другой – уздечку ламы, и они двинулись в путь. Больше она не оглядывалась.