Ловушка для княгини

Глава XXXI. Явь

Жена Ростислава была ему под стать: высокая, пышногрудая красавица, с веселыми озорными глазами и бойким нравом. Низкий, немного напоминающий мужской голос требовательно отдавал приказы челяди и тут же преображался до мягкого шепота, когда княгиня Бежская, воркуя, обращалась к своему князю. И Ростислав, тоже обычно громогласный и шумный, тут же перестраиваясь, тихо откликался, бережно стараясь поддерживать то, едва уловимое посторонним единение душ. Вот так Настасья представляла себе семейное счастье, и у отца Димитрия с матушкой Еленой так же — глянули друг на дружку и что в зеркале отразились, из единой чаши отпили.

Так и Настасья в девичьих грезах представляла себе супружество, а с Всеволодом вот все вышло по-другому — два упрямых потока, что неминуемо летят друг другу навстречу и тут же разлетаются, не выдержав столкновения. А с Ефросиньей у него-то было как у Ростислава с Федосьей, ладно да тихо. «В чем моя вина? Только ли вороги виноваты были в разладе, может надо было теплее, терпеливей быть, гордыню перестать лелеять?»

Настасья старательно прятала женскую зависть, греясь у чужого очага. Те два дня любви и страсти с мужем как-то стерлись в памяти, представляясь теперь неясным видением, а вот их стычки и ссоры, обидные слова, наоборот, как-то всплывали сами собой. Опять жгла обида, заставляя заниматься то самобичеваньем, то яростно защищаться, мысленно нападая на Всеволода и виня его во всех своих бедах.

Прасковья за седмицу крепко сдружилась с дочками Ростислава, погодками Дуняшей и Варюшей. Горести быстро отступили в детской головушке. Девчушки резвой толпой бегали по большому добротному терему, прячась от меньшого пятилетнего княжича Юрия, грызли орехи, распевали песни и затевали шумные игры. Хотя бы здесь мачехе можно было выдохнуть.

— Ты обещал меня к матери свозить, — напомнила брату за трапезой Анастасия.

Тот вздрогнул, переглянулся с женой. Федосья одобрительно кивнула.

— Ну, раз обещал, так и заедем, чего ж не заехать, — почесал рыжий затылок Ростислав. — Завтра же и съездим.

— Съездим? — удивилась Настасья. — А разве она не здесь, в Бежске, похоронена?

Федосья неловко толкнула крынку с квасом, челядинки тут же подлетели, рушниками вытирать пенящуюся жидкость.

— Эк я неловко, — смущенно поджала губы княгиня Бежская. — В Воздвиженском монастыре она, как хотела, воля ее такая последняя была, сыну ли противиться?

— То так, то так, — поспешно закивала Настасья, совсем не желая, чтобы брат подумал, что она недовольна выбором места погребения. — А далеко ли отсюда?

— За день обернемся, — опять отчего-то смутился Ростислав.

«Чего он мается, сам же предложил?» — не поняла Настасья.

Выехали на рассвете, не взяв с собой ни Прасковью, ни Ивана, только Ростислав, Федосья и Анастасия. Прислушиваясь к скрипу полозьев, Настасья перебирала в памяти, о чем помолиться в святой обители: о здравии Всеволода, о благополучии родителей и братьев, чтобы няньку Ненилу, любимых холопок и Феклу Бог берег, да сохранил в здравии и невредимыми. Пред своей челядью Настасья тоже испытывала чувство неловкости, хотя вины, что бросила в чужом граде девок и няньку, на княгине Дмитровской не было.

Старая обитель затерялась среди вековых елей, взгромоздившись на крутой склон высокого берега Бежского озера. Монахини приняли высоких гостей с почтением, но без особой радости. Ростислав что-то долго обсуждал с дряхлой игуменьей, та согласно кивала. Федосья потянула Настасью за руку, поклониться чудотворной иконе. Дмитровская княгиня во все глаза разглядывала: просторный двор, крошечные клети-кельи, громоздящиеся друг на дружку хозяйственные постройки, башню колокольни, стоящую чуть в стороне часовенку и припорошенный свежим снегом деревянный седой храм в центре монастыря.

Молодые княгини перекрестились, поднялись по церковным ступеням. Убирающиеся в храме инокини сразу же с поклоном посторонились, пропуская паломниц вперед. Настасья долго молилась пред чудотворным образом Богородицы, мысленно пересказывая все, что случилось с ней за последние полгода, каясь, в чем считала нужным и прося о знамом и потаенном.

— К матери-то пойдешь? — пробубнил появившийся у плеча Ростислав.

— Пойду, — выдохнула Настасья, стряхивая задумчивость, — а куда идти?

— В часовню, — кашлянул брат.

Храм деревянный, а часовня-то каменная, небеленая, сизый песчаник прослоен тонкими кирпичами бурой плинфы[1]. По правую и левую сторону от входа залегли бугорки могилок. «Которая?» — закрутила головой Настасья. Но Ростислав ввел сестру внутрь. Запах плавящегося воска шел от зажженных в вощанице свечей. В глубоком аркосолии нагромождались тяжелые камни массивной гробницы.

— Ну, ты побудь, а я на дворе подожду, — крутнулся Ростислав, отступая за спину Настасье.

Княгиня Дмитровская осталась одна, подошла ближе к могиле, поклонилась с должным почтением. Не покидало легкое чувство разочарования, как-то Настасья по-другому представляла и гробницу, и встречу. Казалось, что будет все торжественно: дочь развернет самолично вытканный серебром для матери покров и постелет на гробницу, вместе с братом помолятся, всплакнут, Ростислав припомнит что-нибудь доброе, на душе станет светлее и благостнее. Но покров остался где-то в закромах дмитровского короба, брат и вовсе предпочел уйти. Все как-то буднично и уныло. Из распахнутого под потолком окна влетел ледяной ветер, задувая свечи, стало совсем неуютно. Зачем брат увез сюда останки матери из Бежска, действительно на то была ее воля, и он не смог противиться? И что сказать сейчас, о чем мысленно поговорить?

— А я отца видела, — произнесла Настасья и сама удивилась приглушенному эху, отлетевшему от каменной стены, — явился мне во сне, чернявый такой, красивый и без сапог… Велел передать, что любил тебя. Вот передаю.

— Власть он любил, а не меня, — прилетело из темного угла.

Настасья вздрогнула, отшатываясь от гробницы. Женский голос был удивительно знаком, сильно знаком, то же придыхание, та же порывистость звуков. Да это же ее собственный голос, тот, что всегда лился изнутри, а теперь звучит снаружи! Как это?

— Нет, зря ты так, он любил тебя, я ему верю, — обратилась Настасья в черноту угла.

— Экая ладненькая ты у нас получилась, — из темноты вышла небольшого росточка инокиня, не старая еще, с гладкой кожей лица и огромными зелеными глазищами. А в глазах этих не было искры жизни, только холодный блеск.

— Матушка, — прошептала Настасья, чувствуя, как ноги прирастают к полу.

— Я тебе хорошую мать нашла, знала, что достойную дщерь вырастит, — хохотнул призрак… или не призрак.

Подойти, дотронуться, но ноги не слушались, не желали двигаться.

— Тебе у них хорошо было? — легкая ревность, а может игра воображения.

— Я по тебе скучала, — всхлипнула дочь.

— Прости. Со мной тебе только стыдом умываться. Стыдишься матери такой?

— Нет!!! — горячо выкрикнула Настасья.

— Хорошую дочь она вырастила, хорошую, — пробормотала тень, — я б так не смогла.

И образ стал таять, пропадать обратно в темноту, меркнуть на глазах.

— Подожди, матушка, подожди!!! — задохнулась от нахлынувших чувств Настасья, срываясь наконец с места. — Подожди, матушка.

— Попадешь скоро к своей матушке, — прилетело из небытия.

Настасья заметалась вдоль стены, ощупывая холодный камень.

— Матушка!!!

— Настасья, ты чего?! — в часовню ворвался Ростислав. — Чего кричала?

— Она жива, да?! — подлетела к нему Настасья, вцепляясь в мягкий мех его кожуха. — Она не умерла, да?

— Она умерла, Настасьюшка, — Ростислав бережно поправил сбившийся на сторону убрус сестры, — умерла, понимаешь?

Из распахнутого окна на лицо Настасье упало несколько снежинок, тут же обращаясь в кристаллы слез.

— Понимаю, — прошептала сестра.

— Пойдем, домой пора ехать, — потянул брат за руку.

Они медленно пошли к выходу.

— Помоги ей попасть в Черноречь, — прозвучало им вслед.

Ростислав опустил плечи, как-то ссутулился.

— Помогу, — пообещал он, и Настасья кожей почувствовала, как нелегко ему далось это согласие.

Брат с сестрой обратно ехали молча, каждый думая о своем. Федосья все время их тормошила, одаривая монастырскими сплетнями и пытаясь развеселить.

— Я, душа моя, к Черноречью дружину поведу, Давыда Заозерского отгонять, — предупредил Ростислав, наклоняясь в седле к жене.

— Не надо, — очнувшись, испугалась Настасья, — не справитесь, и ежели с тобой чего случится, как я детям твоим в очи глядеть стану? Не надо.

Теперь и ей казалось, что идти против Давыда — безнадежная затея. Сразу всплыл в сознании рыженький сбитый карапуз Юрий и задорные девчоночки княжны.

— Не надо, — опять категорично покачала Настасья головой.

— Нет, она правильно подсказала, — мрачно произнес Ростислав, не уточняя, кто «она», — сейчас его надо по носу щелкнуть, покуда силу не набрал, а как Черноречь заглотит, мы для него, что ореховый прут. Переломи и бровью не поведет.

— Но может дождаться дружины отца? — все же высказалась Настасья, чтобы полностью успокоить совесть.

— Прости, сестра, не хотел тебе говорить, — тяжело вздохнул Ростислав, а Федосья незаметно взяла руку Настасьи в свою большую теплую ладонь.

— Что не говорить? — перед глазами стали расплываться заснеженные холмы.

— Да я и сам не уверен, — пробормотал бежский князь, — потому и не стал тебя тревожить… Просто Давыд уж больно осторожен, уж если он так вот, в открытую, полез, значит ведает что-то такое, чего нам неизвестно.

— Отец жив, я сон видела, — вымучила улыбку Настасья.

«Да где же они?!» А пред глазами зеленые ели, голые дубы да снег, присыпанный тревогой…