Ловушка для княгини

Глава XXIV. Морок

Озноб не прошел и в теплой избе, зубы выстукивали от холода, хотя на Настасью навалили два одеяла и жарко растопили печь. Хворь захватила ее быстро и основательно, до дрожи остудила кожу, но медленно сжигала тело изнутри.

— Вот и с-сгорю, как они хотели, и дров тратить н-не надобно, — криво улыбнулась Настасья, блестя очами как полночными звездами.

— Отвар где?! Сюда несите! — зашумела Фекла на холопок. — Пей, пей, голубка, должно полегчать, нельзя сейчас помирать, слышишь?!

И княгиня тянула губами противную горькую жидкость, но становилось лишь хуже. И холод, адский холод.

— Это мне наказание, наказ-зание, з-за грех, — прошептала Настасья, обреченно откидываясь на подушку.

— Да откуда у тебя грехи-то? Дитя ты наше, что слеза чистое, — всхлипнула нянька, касаясь огненной руки подопечной. — Страдалица наша, невинная.

— Я… я, я его предала, пред-дала… мужа своего, — заволновалась Настасья, приподнимаясь.

— Лежи, лежи, чего ж ты вскакиваешь? — навалились на нее разом Фекла с Ненилой, укладывая обратно и бережно подтыкая одеялом.

— Я им п-поверила, п-поверила, что он меня сгубить приказал… вот так взяла и поверила…

— Так и что? — равнодушно фыркнула Фекла. — Князь-то тоже сразу поверил, что ты душегубка, да семью полюбовницы сгубила. Считай — квиты.

Но Настасья, казалось, не заметила слов защитницы:

— А я з-знаю, п-почему так легко мне поверилось, ведь знаю… не люба я ему… не перебивай, мне сказаться надобно, себе сказаться… Я как та бродячая собачонка — погладил меня мимодумно да дальше пошел, а я за ним увязалась, да все в очи заглядывала, опять ласки ждала… вот он и сжалился, к себе з-забрал. Устал он от меня отворачиваться, измором его вымолила себе, а то неправильно, негоже так… А я ему и не нужна вовсе, он калечную любит… Домогостову дщерь…

— Бредит, — испуганно потрогала лоб хозяйки Фекла, — за Горчихой посылайте. Да живее, живее!!!

— Матушка! — вырываясь из рук челядинок, к ложу мачехи прорвалась Параскева. — Не умирай, не умирай! Не хочу снова, не хочу!

— Д-да ты уже б-большая, не-не печалься… я еще поборюсь… в-видишь лучше мне, — надо что-то сказать ободряющее испуганному ребенку, надо собраться. — Л-лучше мне, п-посплю и все пройдет. Большая уж, справишься…

«Что-то я не то говорю, надо как-то подготовить… Да что ж так студено-то?»

Фекла зашептала Прасковье на ухо какую-то бодрую речь, приобнимая за плечи и уводя прочь.

— Поправится, да? — переспрашивала девочка, все время оглядываясь.

Где-то в углу настырно сидел Кряж, не желая уходить, хотя на него и шумела Ненила. «Интересно, он поверил, что Всеволод меня приказал казнить, а будет ли он теперь меня защищать? Да какая разница, с этого ложа я только в корсту[1] лягу… Холодно».

— Пришла, Горчиха пришла!

Старое сморщенное, словно печеное яблоко лицо наклонилось к княгине, разглядывая.

— Я-я, я тебя признала, — прошептала Настасья, — т-ты клюкой в-ворого моих об-бещала зарубить.

— Поспать ей нужно, — не обращая внимание на слова княгини, бабка деловито стала размешивать что-то в большой чаше. — И нечего так топить, дров больше не подбрасывайте.

— Так мерзнет же, — робко возразила нянька.

Знахарка что-то пробурчала, ловко приподняла голову больной и влила несколько глотков сладковатого отвара. «То горько, то сладко», — про себя усмехнулась Настасья.

Свет многочисленных светцов начал резко бить по глазам, больная зажмурилась, звуки стали затихать, удаляясь.

— На мать похожа, — послышался сквозь пелену старческий шепот.

— Да где там, только как улыбается, да ручкой этак машет, то да, а так-то…

«Кто это бабке отвечает? Кто-то знал мою мать? Ах да, Ненила же… Память подводит. Спать. Спать».

Холода нет, просто тепло… приятно тепло, кожу обдувает легкий ветерок, как ласковой весной… в мае. Настасья идет по широкому, поросшему бойкой молодой травкой оврагу. Справа и слева высокие края. Что там, наверху, может вылезти, посмотреть? Но так уютно здесь, в низине, и ручеек бежит, обвивая ногу, струя — чистое серебро. Настасья наклоняется попить, зачерпывает ладонью воду, подносит к губам. Жаль, что во сне нельзя ощутить вкус.

— Дочка! Дочка! — окликают ее сразу два голоса.

Настасья разгибается, задирает голову, прикрывая от солнца глаза рукой.

— Дочка!

На левом крае в таком знакомом ярком корзене стоит князь Димитрий и призывно машет ей рукой.

— Дочка! — с противоположного берега махнул ей и дядька Ростислава. «Настоящий отец?!» — Иди сюда, здесь хорошо, — улыбался он, гладя ствол белоснежной березки.

— Настасьюшка, мы тебя ждем, — продолжал звать и Димитрий.

Настасья растерялась, переводя взгляд с одного мужчины на другого.

— Дочка, ну что же ты? Поднимайся, — князь Чернореченский, чуть нагнулся, протягивая ей руку, пшеничные кудри затрепал ветер.

— Не ходи, он тебя предал, — прокричал с своего берега Найден. — Ко мне иди, здесь покойно, тихо, отдохнешь, ты же устала?

— Он прав, — с надрывом выкрикнула Настасья Димитрию, — ты меня предал. Не помог, не прилетел спасать, а знал, что мне плохо, что меня обижают! Да ради родной дочери ты бы горы свернул!

Настоящему, реальному Димитрию она бы ни за что не бросила бы так дерзко обвинения, но этому, призрачному, хотелось высказать все, вытряхнуть все потаенные уголочки души, где давно прятались обиды.

— Дочка, да ты что, мы же любим тебя, — нахмурился Димитрий, — ведь я же Всеволода как облупленного знаю, не мог он дурно с тобой поступить, не таков он. Вы бы притерлись друг к дружке, обязательно бы слюбились, время только нужно было, потерпеть немного.

— Немного? — эхом возмущенно повторила Настасья. — Да он ведьмой меня при челяди называл, да он… Да знаешь, как надо мной люди его насмехались? А знаешь, как сейчас за теремными воротами кричат: «Сжечь ее?» А коли меня сожгут, ты войной на град их пойдешь, сожжешь его, за меня отмстить?

Сказала и сама испугалась, как из нее такие страшные слова вылетели.

— А ты бы сама хотела, чтобы ради тебя град сожгли? — вопросом на вопрос ответил Димитрий.

Настасья застыла, не зная, что ответить.

— А я бы сжег, — с противоположного края отозвался Найден, — не раздумывая бы спалил, камня на камне не оставил бы. Мне их никого не жаль, мне кроме тебя никого не нужно, одна ты у меня, кровиночка. А у этого, — и Найден кивнул в сторону Чернореченского князя, — детей родных много, что ему — приемную дочь потерять? Ко мне иди. Забудь их, они тебя предали — и отец, и муж. Ко мне…

Настасья, как во хмелю, развернулась и пошла в сторону бежского боярина, ее отца.

— Настька, куда! — до боли знакомо окрикнул Димитрий. — Назад!

Она вздрогнула.

— Не слушай, иди. Один я тебя люблю, иди ко мне, — поманил Найден.

Настасья отвернулась от Димитрия, сделала шаг, потом второй, третий, начала карабкаться по крутому склону к родному отцу.

Найден чуть присел и выставил вперед ногу в красном сапоге, чтобы ловчее подхватить дочь наверх.

— А почему у тебя опять сапоги? — обомлела Настасья. — Я ведь тебя отмолила, ты же сам мне об том сказал!

— А что сапоги? — улыбнулся Найден. — Хорошие сапоги, прочные, — залюбовался он алым сафьяном, — чего же их снимать? — и взгляд хищный, острый.

— Нет! — отдернула Настасья протянутую было руку. — Нет! — и побежала к отцу, своему отцу Димитрию.

Легко взлетела на холм, обняла, кинулась на грудь, зарылась носом в свитке, вдыхая такой родной запах.

— Батюшка, не бросайте меня, я же ваша?

— Наша, наша! — прижал ее к себе отец.

Настасья тревожно оглянулась, на том берегу, скрестив руки на груди стоял бежский борин Найден… или нет, да какой же это Найден, это же Ермила! Черт Ермила, щуплый и верткий.

— Я тебя все равно сожгу! — погрозил он ей.

— Достань сначала! — крикнула ему Настасья и очнулась.

Одежда липла к телу, пот стекал по вискам, на грудь наваливалась духота. Яркий морозный денек заглядывал в приоткрытое оконце. Настасья с удовольствием глотнула легкую струю свежего воздуха.

— Очнулась, голубка, — ласково проворковала Фекла. — Вот и ладно, жар спал. Слава Богу!

— Молитвами Пресвятой Богородице, — поддакнула нянька.

— А что в граде? Что говорят? — сразу вспомнила все княгиня.

— Да мало ли, что там говорят, — отмахнулась нянька. — посадник дружину прислал, вкруг терема оборону держат. Кто ж против него попрет?

— А… — Настасья напрягла память, вспоминая имя знахарки, — а Горчиха уже ушла?

— Какая Горчиха? — развела руками Фекла.

— Ну, которая меня отваром поила? — Настасья села на постели, откидывая с лица спутанные пряди.

— Вот уж я сама травки заваривала, а ты, светлейшая, каких-то там Горих приплетаешь, — обиделась Фекла.

— Ну как же? — с упрямством больной настаивала княгиня. — Они еще с Ненилой мою мать вспоминали.

— То жар был, — прикрыла Настасью одеялом нянька, — не было здесь никого, — виданное ли дело, чтобы ведунью к благочестивой княгине водить? Глупости.

— Ну, глупости так глупости, — откинулась на подушку больная. — Видать, то морок был.

Из двери потянуло ароматной сдобой. «Есть хочется и жить… Бороться надо. Нельзя слабой быть, не этому меня матушка Елена учила. Чуть не подвела я всех».

— Пирожок несите, — хлопнула княгиня в ладоши.

[1] Корста — гроб, гробница.