Леди, которая любила лошадей

Глава 23

…как сделать правильный шоколадный торт?

Прежде всего, следует озаботиться самим шоколадом, ибо от качества его во многом зависит вкус. У Василисы шоколад был.

Острый и темный мексиканский, привезенный по особому заказу, и с той поры еще даже не начатый, ибо опасалась Василиса все-то испортить.

А теперь вот достала.

Или все же взять бельгийский? Он мягче и податливей, а еще сладкий, особенно тот, который молочный?

Она решит.

Потом.

Руки привычно двигались, собирая продукты, чтобы после не возиться.

Просеять муку, заодно проверив, чтобы чиста была. Нет, Ляля клялась, что мука найсвежайшая, но… мало ли.

Отмерить коричневый тростниковый сахар.

Яйца разделить.

Кухарка, приглашенная Лялей, ибо все же одно дело время от времени готовкою баловаться, и совсем другой кормить всех людей, которых прибыло в доме, наблюдала за Василисой издали, ревниво. И не будь Василиса хозяйкою, непременно высказалась бы о том, что делят яйца не так, и что муку сеять надо против часовой стрелки, а сахар так вовсе истолочь требуется.

Не требуется.

Василиса поставила на огонь ковшик с молоком. Ваниль у нее еще оставалась…

— Волнуешься? — Марья спустилась на кухню, хотя время было ранним, а легла она вчера поздно, и теперь вот отчаянно зевала.

— Волнуюсь, — призналась Василиса.

А кухарка тихонько вышла, ибо все-таки место нынешнее было преотличным, а потому потерять его из-за обвинений в подслушивании ей не хотелось.

Наверное.

— И я волнуюсь. Вот скажи, чего?

Молоко нагревалось, и черные семена ванили плавали в нем этакою мелкой мошкарой.

— Не знаю… может, мы боимся?

— И опять же, чего?

— Того, что нам скажут. К примеру, что знать нас не желают.

— Ага… и специально, чтобы сказать это, тянулись за сотню верст, — Марья фыркнула. — Гляди, сейчас убежит.

Не убежит.

Василиса выловила стручки и молоко процедила, добавила кусочек желтого сливочного масла и раздробленный шоколад. Все-таки мексиканский, чтобы темный до черноты. Если и испортит… подумаешь, ерунда какая, торт. Она новый сделает. И хватит уже бояться.

— Тогда… я не знаю.

— И я не знаю, — согласилась Марья. — Только неспокойно как-то.

— На, помешай, — Василиса протянула сестре лопаточку. — Пока не расплавится.

— Уверена? — лопаточку Марья взяла, но осторожно. — Знаешь… когда Вещерский меня украл… отвез в хижину… после храма, конечно. Но ладно, отвез и вот вечером у нас еще ветчина была. А утром я решила приготовить завтрак. Так эта зараза сказала, что он, конечно, меня любит, но не до такой степени, чтобы это есть.

Василиса фыркнула.

— Вот-вот… и еще, что с батюшкой ему надобно поскорее мириться.

Марья мешала аккуратно с обычной своею старательностью.

— Я и не знала, что у вас все было так… сложно.

— По-всякому. Зато… теперь я точно знаю, что все это по-настоящему, понимаешь?

Кажется, да.

Или нет.

Василиса смешала муку и сахар, добавила ложку соды.

— А не надо ее чем-то поливать? — уточнила Марья.

— Нет. Выключай!

Молоко с шоколадом поднималось куда медленней, нежели обычно, но и оно едва не выбралось из ковша. Василиса перехватила ручку.

— Я же говорила, — с чувством глубокого удовлетворения произнесла Марья. — Я к готовке совершенно непригодна.

— Это тебя просто еще никто не пытался пригодить.

Сестра улыбнулась и на душе потеплело.

Все будет…

Как-нибудь будет. Василисе грех жаловаться. И если подумать, то жизнь у нее неплохая, и даже хорошая, и… и если получится так, как она задумала, если сон тот вовсе сном не был, то весьма скоро эта жизнь станет еще лучше.

— Взбивай, — она вручила Марье миску с яичными белками, куда добавила щепоть соли.

— Как?

— Ты же маг, — Василиса посмотрела с укоризной. — Создай… не знаю, малый вихрь, такой, которым пыль можно чистить.

— Вася, я княжна! — Марья возмутилась почти искренне. — Мне не приходится пыль чистить и…

Она оглянулась, но кухарки, которой можно было бы доверить работу столь ответственную, не было. Поставив миску на стол, Марья посмотрела на нее с сомнением.

— Я тоже княжна, — возразила Василиса.

Марья обошла столик с другой стороны.

Огляделась.

Набрала в кружку воды и щелкнула пальцами. Вихрь получился… получился вихрь. Вода взлетела к самому потолку и, ударившись о него, рассыпалась грязноватыми брызгами.

— Извини… а какую силу ты закладываешь?

— Я? Полную.

Василиса стерла с носа каплю.

— Ладно… давай перемешивай тесто. Вливай молоко тонкой струйкой и мешай.

С белками лучше самой разобраться, а то, конечно, яиц запас имеется, но, чуяло сердце, что не такой большой, чтобы эксперименты ставить.

Марья подняла ковшик.

И снова нахмурилась.

— А… может, ты сама?

— Может, и сама.

Струйка ударила в муку и разбилась, расползлась белыми каплями. Капли собирались в ручьи, а ручьи пробирались вглубь мучной кучи. Марья сунула было ложку, но та застряла.

— Проклятье!

А вот легкий вихрь закружил над белками, разбивая их на тончайшие нити.

— Ты не спеши, медленно и аккуратно… и сейчас добавь желтки.

— Все? — Марья поглядывала на вихрь, явно подумывая, не поменяться ли вновь. Но врожденное упрямство не позволило отступить.

— Все. Можешь в миске слегка взбить. Погоди, сейчас сахар в смеси начнет таять, она станет жиже.

— Угу…

Марья желтки размешала. И вылила.

— Я одного понять не могу, — призналась Василиса, глядя, как мутнеет, увеличивается в размерах белковая смесь. Вот она стала уже белой, появились первые пузырьки.

Еще немного и пена станет плотной, глянцевой и блестящей.

— Чего?

— Почему он, когда понял, что лошади вырождаются, не отправился за новым табуном? Я не думаю, что отдали последнее… и ведь логично, согласись?

Марья кивнула, не забывая ворочать лопаткой тяжелый пока ком теста. Даже не теста, смеси из слипшейся комковатой муки, шоколада и молока.

— Добавь масла еще, — попросила Василиса. — Вон то, в зеленой бутылке, это из виноградных косточек… да, именно оно.

— Ты это в торты льешь? — Марья открыла бутылку и понюхала. — Господи, если бы я знала…

— Что? Перестала бы есть.

— Может, и перестала бы… но вообще… знаешь, я тоже об этом думала. Прадед ведь не отказался от жены. И содержание выделил. И дом… и у нее, наверное, никогда своего дома не было. Нельзя сказать, чтобы он жену свою обижал.

— Но и не любил.

— А когда любовь имела значение? — Марья пожала плечами. — Это мне повезло… и маме нашей тоже, я так думаю. И потому к Настасье не лезу, хотя видит Бог, до чего мне хочется поехать в эту ее Францию и оттаскать поганку за косы! Вздумала тоже мне… сперва жить без брака с одним, современная она, потом жениться с другим, но без венчания. Он у нее веры иной!

Она выплеснула масло и свой гнев.

Выдохнула.

И тряхнула головой.

— Ты поняла, да?

— Поняла.

Капля коньяка, который Марья придирчиво понюхала, но все же одобрила.

— Так вот, с его точки зрения прадед договор исполнил.

— Если договаривались только об этом, — Василиса отобрала миску с лоснящеюся черной жижей, которая гляделась чересчур густой, и остро пахло какао. — Только… зачем им?

— В смысле?

— Ладно, нашему прадеду, чтоб ему… у него, как ты сама сказала, были причины взять в жены нашу прабабку. Семейные дела… и если их невозможно было поправить иным способом.

Марья, похоже, так не считала.

Ткнув пальцем в тесто, она сунула его в рот.

— Мог бы и тут кого-то поискать…

— Кого?

— Не жнаю… кого-нибудь… мало ли…

— Невест с хорошим приданым? — Василиса протянула миску со взбитыми белками. — Лей потихоньку, а я мешать стану. Смотри… с одной стороны, конечно, можно и поискать, но с другой… если искать невесту с титулом, то не так и много, чтобы и титул, и деньги, и еще желание выйти замуж за опального князя…

Марья накренила чашу.

Мешать приходилось осторожно, чтобы не осадить белки, которые текли широкой лоснящеюся рекой.

— Если брать без титула, то, конечно, желающих получить этакий титул для денег куда больше, но…

— Но?

— Дали бы эти деньги нашему прадеду? Или он оказался бы на содержании у жены? Или скорее жениной родни?

— А и вправду…

Тесто становилось легче, белки, мешаясь с темною массой, поднимали ее, насыщая воздухом.

— Вот так… а та… женщина, с одной стороны она принесла богатство, с другой — ничего-то не требовала. Ее не пришлось выводить в свет. Искать преференций для сородичей. Устраивать их к кому-нибудь в услужение… или просто общаться с той ее родней.

Василиса попробовала тесто.

— Она вовсе ничего не требовала. Не могла, думаю. Но вот… все равно не понимаю, зачем это им надо было?

— Кому?

— Степнякам. Она… поверь, не слишком была рада этому сватовству. Мы для них другие. И прадеда она вовсе не считала красивым. Наоборот… — Василиса живо вспомнила чужое отвращение к излишне белой какой-то коже, похожей на недопеченный хлеб, к волосам желтым, что сухая трава.

К выпученным рыбьим глазам.

— Возможно, честь была породниться… — предположила Марья, протянув одну из трех форм. — Что делать надо?

— Смазать изнутри маслом. И так, снизу вверх, чтобы тесто легче поднималось. Да. А честь… — Василиса попыталась вспомнить сон. — Нет, не честь. Они считали себя детьми богов, любимыми, а люди, которые пришли из-за края мира, это просто чужаки. Им не понятны были ни наши титулы, ни положение, ни сама жизнь. Но тогда почему они отдали этому чужаку такую завидную невесту, как наша прабабка? И еще лошадей?

— Приданое?

— Это у нас приданое. А у них жених платит выкуп… и вопрос, чем заплатил наш дед? И заплатил ли?

Марья не ответила.

А торт… торт получился отменным. Коржи поднялись и вышли мягкими ноздреватыми, насыщенного темного цвета.

Выезжали до рассвета.

И Вещерский сам сел за руль. В клетчатом костюме, с кепи и очками, он гляделся до того несерьезно, что Демьяну подумалось, что несерьезность эта, возможно, и на руку будет. Некромант же обрядился в черное и в мрачном этом цвете сделался донельзя похожим на молодого, тощего грача. И нахохлился вновь же, устроившись позади. Сиденье для него оказалось чересчур низким, и тощие колени торчали, и некромант клонился к ним, и казалось, что того и гляди проткнет коленкою собственную грудь.

— Ты запрос подал? — спросил он, когда отъехали от дома.

— Подал.

— И…

— Ты не ошибся. Это и вправду Берядинский. Младший. И… как его только упустили, а?

Поместье Аполлона Иннокентьевича явно знавало и лучшие времена. Находясь в стороне от дороги, оно поспешило отгородиться от нее чередою высоких вязов. И надо полагать, некогда сия аллея гляделась весьма себе душевно, однако ныне с деревьями приключилась напасть: листья пожелтели и скукожились. И сами эти вязы выглядели так, будто сухим ветром их опалило.

Солнце, пробиваясь сквозь поредевшие кроны, выжгло траву.

— Погоди, — велел Ладислав, принюхиваясь.

Пахло и вправду нехорошо.

Пылью вот, желчью и еще чем-то, нерезким, но до невозможности отвратительным. И Вещерский послушно затормозил.

— Может, тут останешься, — предложил Ладислав.

— Нет, — Вещерский отложил очки и кепи снял, аккуратно пристроив на сиденье. Туда же отправился клетчатый пиджачишко.

— А я тебе говорил, что одеваться надобно сообразно моменту… будешь теперь белою рубахой сверкать… — проворчал Ладислав и решительно шагнул на зарастающий тракт. Под ногами захрустело.

Демьяну же подумалось, что место это недоброе.

Нет, он вглядывался в дорогу, силясь увидеть те самые нехорошие приметы, но… ничего. Пустота. Ни тумана, ни плесени, ни чего бы то ни было.

Разве что трава, пробившаяся сквозь накатанный тракт, сгорела.

Так солнце жаркое.

Бывает.

Кузнечики молчат. И птиц не слышно, зато слышно собственное Демьяна дыхание, какое-то натужное, словно сквозь силу. Он ступает осторожно, крадучись. И не только он.

А впереди показался дом. Строение из белого камня раскинулось по-над скалистым уступом, распластало мраморные крылья о дюжине колонн каждое. И оперлась этими колоннами на землю, и появилось ощущение, что только они и держат дом.

Что сил в нем осталась капля.

— Нас не встречают… — пробормотал Вещерский.

— Но хотя бы…

— Присматривают. Я велел без нужды не вмешиваться.

— Зачем вообще было…

— Затем, что я не понимаю до конца, что здесь происходит. Это во-первых. А во-вторых, не столько стоит опасаться самих бомб, сколько знания о том, как их создавать, — он размял руки, встряхнул ими и на кистях проявились рисунки, сложное переплетение линий, то ли щупальца морского змея, то ли иной какой причудливой твари, которая до того дремала в тощем теле княжича. А теперь вот очнулась.

Хотя и продолжала притворяться спящею.

Авось поверят.

Демьян твари не поверил, но порадовался, что и его собственный змей очнулся. Ухо дернуло коротким жаром, а спину словно когтями полоснуло.

— Что? — Вещерский остановился.

Дом глядел на них пустыми окнами и казался слепым, неподвижным. Он, этот дом, не желал принимать гостей.

— Не знаю, просто… оживает.

— Значит, и вправду получилось, — улыбка Вещерского стала шире. — А я и не верил, хотя Никанор Бальтазарович и уверял, что все-то точно рассчитал, но… высокое искусство как-никак.

— Что получилось? — Ладислав остановился и разглядывал дом пристально, внимательно. Впервые, пожалуй, некромант выглядел всецело сосредоточенным, что само по себе уже внушало определенные опасения.

— Охранитель получился, — Вещерский приложил руку к глазам, заслоняясь от солнца. — Остался сущий пустяк, ужиться… но характер у тебя, Демьян, спокойный, справишься. Идем. Негоже гостей заставлять ожиданием маяться…

— Негоже самому на рожон переть, когда…

— Мы уже о том говорили. Моих людей он просто положит. А со мной, глядишь, и поговорить захочет… он куражливый.

— Кто?

— Сенька… — и добравшись до двери, хорошей такой двери из мореного дуба сделанной, Вещерский заколотил в нее кулаком. — Эй, есть кто дома?

— А кто вам надобен? — донеслось с той стороны.

— Хозяева.

— Хозяин спать изволит.

— Разбуди, будь столь любезен…

— С кой-то надобности? — человек, прятавшийся за дверью, определенно издевался.

— Так… гости пришли.

— Не всякого гостя пускать след…

— Как знаешь. Отойдите, — Вещерский тряхнул руками, и меж ладоней его появилось пламя. Белый ком ударил в дерево и впитался в него, не нанеся вреда.

Правда, дверь приоткрылась.

— Экий ты, княжич, нетерпеливый, — покачал головой человек вида самого обыкновенного. — А ведь говорили же тебе умные люди, не лезь, куда не просят. Глядишь, и пожил бы еще…

Человек держал в руке огромный пистоль старинного виду, столь тяжелый и несуразный, что гляделся он едва ли не шутейным.

— Что глядишь? Аль передумал?

— Как можно, Сенька, как можно…

— Семен я, — поправил мужичонка, пистолем махнув. — Семен Евстратович, княже. А то, гляжу, тебя вежливости не учили-то.

— Увы мне, увы… — Вещерский вошел.

И Ладислав за ним.

И Демьян, ибо оставаться на пороге показалось затеей донельзя неумной.

— А это, стало быть, ближники… — Сенька глядел с прищуром. — Надо же ж… а это же ж сам Демьян Еремеевич! Собственною персоналией!

— Доброго дня, — Демьян решил проявить вежливость, пусть бы и чесались руки отобрать пистоль и заодно уж дать шуту этому по тощей его шее.

А человек был худ.

Болезненно худ.

Одежда на нем висела, собиралась складками. Из ворота грязной рубахи торчала голая и какая-то длинная шея, на которой острым уголком выпирал кадык. Над ним собрались складки кожи, красноватой, щетинистой. И казалось, что это само лицо Сеньки поплыло, поехало.

Оттого и брови сползли, почти закрыв глаза.

И нос обвис печально.

Оттопырились губы.

— Что-то неладно выглядишь, Семен Евстратович, — княжич огляделся. — И в доме непорядок…

Пахло сердечными каплями. И запах этот едкий выделялся средь прочих — пыли и дерева, прокисшего пива.

— Так… годы, княже, годы… — он качнул пистолем. — Вона, садись туда. И уж не осерчай, примерь бранзалетку.

В Вещерского полетел тонкий браслет из нескольких цепочек сплетенный. Спорить княжич не стал, нацепил на руку и отошел к указанному креслу, которое явно знавало лучшие годы. Ныне же кресло прогнулось, лишилось одной ножки, вместо которой подложили кирпич. Обивка его полопалась, и из дыр торчали пучки конского волоса.

— И дружкам своим скажи, чтоб не дурили, а то…

Сенька поднял пистоль и нажал на спусковой крючок. Выстрел был… оглушительным. На мгновенье показалось, что сам мир, переполнившись гневом, лопнул. А следом накатила знакомая волна.

Тоска.

И боль.

И страх, до того Демьяну не ведомый. Страх был всеобъемлющим, оглушающим. Он, Демьян, враз ощутил себя малым и ничтожным. Захотелось спрятаться, забиться в самую глубокую щель…