«Если», 2016 № 02

Кэтлин Энн Гунан
ВЫСШАЯ ЛЮБОВЬ

/фантастика

/медицина

Элли Сантус-Смит хватает чистое белое платье; весенняя заря льется на ее потертый восточный коврик и испещряет лучами единственный предмет роскоши в доме — огромное фортепиано.

Элли запускает гребень в угольно-черные волосы, которые она обрезает коротко — такая прическа, по ее мнению, старит. Гладкая кожа сияет здоровьем двадцатилетней девушки, хотя Элли сорок семь лет. Пациенты не доверяют молодым докторам. Инфузии наномедов оберегают юность ее тела и остроту ее ума, а еще они ослабляют парализующую агорафобию. Элли много работала, чтобы жить теперь в крошечной квартирке в Анклаве — безопасном, малозаселенном «пузыре» в Вашингтоне, округ Колумбия. В здешнем маленьком прибранном раю неимоверные богачи владеют такими кубофутами, какие большей части человечества и не снились, питаются редкой органической пищей и поглощают лишь тончайше настроенные инфузии.

Элли ненавидит себя за то, что ей нужен этот рай. Однако он ей нужен. Если она хочет кому-либо помочь, если хочет, чтобы драгоценное образование не осталось втуне, без рая не обойтись. Отсюда она может ходить пешком в Центр долголетия за частыми инфузиями и на работу — а работает она реаниматологом в Столичной больнице, — не боясь попасться в западню автомобиля, метро или самолета.

Звонит телефон.

— Папа?

Он отзывается — сиплым, странным голосом. Давненько не разговаривали.

— Привет, дорогая.

Мир на миг становится синим. Его глаза с застывшими в них слезами, синие, под копной выбеленных солнцем волос, столько лет назад. Его внезапно выдернули из царства морской биологии в день, когда участники Первого бунта восточного побережья убили мать Элли — на глазах у дочери. Вскоре он вновь сбежал в подводное убежище, оставив Элли заботам бабушки и школ-интернатов.

— Давай созвонимся попозже? Я опаздываю на инфузию, потом работаю в реанимации до семи, — говорит Элли. Она воображает отца в тиковой рубке стоящего на якоре в Ки-Уэсте парусника, упрямо стареющим.

— Пустяки. — Он отключается.

Та же старая игра. Ей давно пора привыкнуть к его угрюмой уклончивости, но больно до сих пор. Ее отец, прославленный морской биолог, именем которого назвали червя, бросил науку, когда Элли поступила в колледж, и десятилетиями рисовал причудливых океанских тварей, обретая немногочисленных поклонников в разных странах мира.

Внизу ей улыбается привратник. Она выходит наружу, в мир, где ей ничто не грозит: исторические виллы, частные домики, рестораны и магазины — пара-тройка обсаженных деревьями кварталов, которые упираются в авеню Коннектикут и патрулируются профессиональными охранниками (на ее взгляд — головорезами), за что она платит изрядную соседскую пошлину. Головорезы очищают территорию от бездомных, голодных, отчаявшихся и тех, кто не похож на местных жителей. Перейдя невидимую границу, Элли должна миновать, как она это называет, Круги Ада — кварталы, что кишат плотными толпами, без которых не обходится ныне ни один город мира, — чтобы добраться до больницы, где работает. Ее панику сдерживают только наномед-инфузии.

Элли видит, как одинокий велосипедист едет прямо по лужам, и тут же замечает Дона Стэплтона — тот спускается по широким ступеням «Вечности», выстроенного в 1900-х особняка-кондоминиума. Здесь живут тридцать богатых столеток, в том числе те, чьими трудами создан Анклав. Стэплтон машет рукой.

— Док! Добренького утречка!

Западня. Элли может биться об заклад, что он вызнал ее график. Белые дреды осеняют его темное, красивое лицо.

— Кофе на веранде?

Она глядит на обширную викторианскую террасу: плетеные стулья, нависающие папоротники, восемь расслабленных обитателей, приветствующих солнце под Эллу Фицджеральд.

Шестьсот миллионов стариков, разменявших первую сотню, «столетки», последними пользуются благами социального обеспечения. Большинство столеток без пенсии не выживут, однако для жителей «Вечности» с их богатством, заработанным в ходе успешной профессиональной карьеры, это лишь капля в море.

— Спасибо, но мне надо бежать.

— Я пройдусь с вами. У нас к вам новое предложение.

Удавка на горле.

— Извините, я сразу откажусь.

Она понимает, что «предложение» обернулось бы кошмаром. Бесконечные вызовы сообщества придирчивых ипохондриков; их требования — постоянные, капризные, невозможные — ее раздавили бы. Элли быстрым шагом идет к Больничному центру — ее ждут бедные, отчаянно нуждающиеся в помощи пациенты. Свой диплом и свою жизнь она посвятила именно им.

Дон настойчив.

— Вы добились срочной инфузии для миссис Диюбски. Без всей этой волокиты. Вы спасли ей жизнь…

— Я не элитарный врач.

— Вы эксперт по наномедицине. Будь у вас поменьше пациентов, может, вы не были бы в таком стрессе. Для вас это важно, учитывая вашу фобию.

Любопытный ублюдок. Он улыбается.

— Открытая информация. Я высылаю предложение.

Сигнал в ухе оповещает Элли о письме, и Дон остается позади.

Еще пара кварталов, и она на Дюпон-Сёркл. Имплантированный микрочип, который дает ей доступ в Анклав, сигнализирует: она вне охраняемой зоны. Элли хватает воздух ртом. Толпы детей, подростков, всяческой молодежи. Хибары, броуновское движение людских масс, продуктовые лотки, сильная вонь и постоянный напор резких криков, уродской музыки, мычащих клаксонов.

Телефон. Отец, перезванивает.

— Нам надо поговорить. Я умираю.

Она чуть не спотыкается.

— Где ты?

— Хоспис в Санниленде. Гепатоцеллюлярная карцинома. — Слова будто соскальзывают с его привычного к интеллигентной речи языка.

— Когда тебе поставили диагноз?

— Три месяца назад.

Она в ярости.

— Почему ты не звонил? Еще не поздно. Регенерационные инфузии… — Ее мозг бурлит наномед-терапией. По большей части та ему не по карману, он всю жизнь упрямо игнорировал любое страхование, кроме обязательного, и в его возрасте — восемьдесят пять — дорогое продление жизни невозможно.

— Я готов уйти, Элли. Они дают мне два-три дня. Я хочу, чтобы ты была рядом, сейчас.

Я хотела, чтобы ты был рядом, тогда. Все эти годы. Тебя не было. Ты меня не любил.

— Мне надо поговорить с твоим врачом.

Этот сиплый смех.

— Ты шутишь, да? Диагноз поставил фельдшер после того, как «скорую» вызвал мой сосед-доброхот. Я в милосердных руках государства. Меня лишили смерти на море. В Санниленде врачей нет.

Она не удивлена.

— Я не могу прыгнуть в самолет и прилететь.

— Это понятно. Я пожинаю то, что посеял.

Она так сильно хочет добраться до него, увидеть его, что из глаз вдруг брызжут слезы — она и сама удивляется. Но нет: когда ей было двенадцать лет, ее вывели из самолета в смирительной рубашке. Не помог даже бизнес-класс.

— Ты не понимаешь. Это другое.

Не наше прошлое, не наша безнадежная неспособность общаться.

— Дорогая, это тебе так кажется. — Он снова отключился.

Она всегда упрашивала отца поселиться вместе с ней. «В этом твоем пузыре? Спасибо, не надо». Обоим так было легче, и они это знали. Она не могла жить с кем-то еще. Короткий брак Элли разбил ее дом. Из близких друзей остались мертвые музыканты и фортепиано, на котором она играет почти до утра.

Элли выныривает из беседы с отцом раздраженной, ее оборонительные укрепления сметены, на нее бесконечно наплывают лица, рычащие автобусы, удушающие выхлопные газы. Она беззащитна. Она упряма — и это упрямство его убивает. В своей жизни ты можешь контролировать все, кроме собственного отца.

Ну уж дудки.

Она вызывает наномед-апдейты и упорядочивает компоненты в своем мозгу — настоящем произведении искусства.

Сердце колотится, она добирается до двери Инфузионного центра, минует длиннющую очередь из тех, кто надеется на отсрочку выплат по страховке, предъявляет карточку, проскальзывает внутрь.

В регистратуре — новенькая. Элли делает глубокий вдох и бросает кости. Это не ее метод, но выбора нет.

— Добавьте 17 и 43.

— У вас нет на это разрешения.

— У меня код Р-1. — Элли ненавидит становиться объектом жалости. Ее недешевые инфузии — правительственная компенсация жертвам самого кошмарного бунта в истории США, убившего ее мать. Бунта, с которого началось десятилетие беспорядков; примерно тогда же население планеты перевалило за восемь миллиардов.

Даже среди профессионалов уровня Элли то, что есть у нее, могут позволить немногие: продление жизни, наномед-компоненты, обновления в реальном времени. Производить наномеды дешево. Цены на них держатся высокие. Официальное объяснение — стоимость НИОКР и экспериментальная природа наномедов. Истинная причина — перенаселенность и нежелание плодить столеток.

Она лежит на каталке в инфузионной. Особые наномеды поддерживают ее феноменальную память — обоюдоострое оружие: воспоминания вызывают панику. Мать убили на ее глазах, и психиатр давил на отца, требуя разрешить терапевтическое вмешательство и стереть память. Отец отказался, он хотел, чтобы Элли, повзрослев, сама сделала выбор. За это она ему благодарна. Воспоминания побуждают ее жить в пузыре, однако именно они делают Элли собой. Инфузии — попытка достичь равновесия, чреватая повреждением нейронов, и все-таки у Элли есть право смешивать коктейль по собственному усмотрению.

Добавить 17 и 43 — значит радикально изменить равновесие, убрать страх. Вероятно, она сможет покинуть пузырь, сесть на самолет. Что еще в ней изменится, она не знает. Ее тщательно выстроенная жизнь может пойти к чертям.

— Док, вы в курсе, что вам этого делать нельзя. — Джон, ее постоянный медбрат.

— Ты в курсе, что мне — можно.

— Это опасно. Вы будете сами не своя. В последнем бюллетене…

— Я знаю. Парадоксальные эффекты от последних апгрейдов. Вечером мне нужно быть в самолете.

Джон вздыхает.

— Включить вам на время инфузии джаз?

— Конечно. — Легкий укус иглы. Она закрывает глаза и сдается атакующей памяти.

Лавандовые сумерки, украшенные горизонтом с голыми бурыми деревьями. Стоим на Кольцевой. Десять полос встречных статичных огней, обычная успокаивающая интерлюдия между детсадом и ужином. Элли на заднем сиденье, пристегнута, расправляется с пришельцами в 3D, мама впереди подпевает «Высшей любви» Джона Колтрейна, покачивая головой; на маме — белый халат, днем она, как обычно, работала в больнице.

Мельтешение сбоку: людская армия выливается на магистраль, течет между машинами. Лохмотья, приглушенное пение. Бита, взрывающееся стекло, мама заслоняет собой сиденье, кричит:

— Не троньте мою нинья![6]

Брызги крови на белом халате мамы и видеоэкране Элли.

Годы спустя, студент-медик Элли за рулем: поток встречных огней. Мир, как всегда, в процессе переделки: подъемные краны, бочки, грузовики с продовольствием, чтобы обеспечить хоть чем-то людей, продолжающих прибывать, прибывать, заполнять каждый кубофут в огромных башнях на обширных искусственных островах. Элли хочет помогать людям, быть как мама. Когда едешь наперекор страху, наполняешься силой. В итоге сила иссякает. Она отключается; перестает функционировать. Привычные инфузии неэффективны. Она не может жить в городских центрах, нуждающихся в ее профессионализме.

В округе Колумбия она после долгих, тяжких поисков находит свой оазис. Цена? Она останется здесь навсегда.

— Док?

Элли открывает глаза и удивляется: когда это я утратила способность жить? Она садится на каталке.

— Паника сразу после инфузии — это ненормально.

— Вы знали, что идете на риск. Я возьму кровь на анализ.

— Нет времени. И, Джон…

— Док?

— Не ставьте мне больше Колтрейна.

— Это был не Колтрейн.

Нет способа избежать смены в реанимации; никто ее там не заменит. Элли покидает Инфузионный центр и, шагая по авеню Нью-Гэмпшир, бронирует место на самолете после смены. Всего квартал до больницы; теперь, после инфузии, толчея излучает любовь, не кипит злобой, не затаивается, чтобы наброситься и нанести смертельный удар.

Элли входит в больницу и расслабляется, удивленная тем, как легко стало дышать; тем временем ее сканируют и обыскивают в поисках оружия. Она проталкивает руки в рукава белого халата и хватает медкарту. Вокруг — бурлящий гадюшник, куда она каждый день приходит, чтобы с удручающе малым успехом вырвать из лап смерти ее дрожащие трофеи; парадокс, но здесь и сейчас Элли настолько хорошо, что это даже пугает.

Она проникает за занавеску.

— Мистер Биллингс? — Тот лежит на столе для осмотра, небритое лицо в кровоподтеках, рядом — полицейский. — Что случилось?

Коп говорит:

— Подрался в баре. Ему не впервой.

— Неправда. — Биллингс глядит на полицейского свирепо.

— Никогда ничего не помнит.

— Она сломала мне руку.

— Это ложь.

Элли — копу:

— Выйдите, пожалуйста.

— Он опасен. Вы же видите, он орет…

— Идите. — Она начинает осмотр. — Ваша рука?

— Болит — мочи нет.

Элли светит фонариком Биллингсу в глаза.

— Откуда у вас этот шрам на лбу?

— Снаряд. Десять лет назад. Все остальные умерли.

— Сядьте. — Она постучала молотком по его колену. — Вас лечили от ПТСР?[7]

— Пограничный уровень. Никто не оплатил бы лечение.

— Я заказываю болеутоляющее и рентген вашей руки. Через какое-то время вернусь.

Следующая пациентка нуждается в апдейте почки. Она сидит на столе, отекшая, и смотрит на шишковатые руки. Элли стала техническим специалистом, которому приказано не переступать точно очерченные границы. Медпомощь строго дозирована. Страховые организации превратили медицину в корпоративный алгоритм, дарующий большинству людей максимум благ.

Элли — дипломированный врач, она способна совладать с конвульсиями системы. Она знает, как далеко может зайти за пределы дозволенного и какие процедуры настолько дороги, что нарушат равновесие и посадят ее на скамью подсудимых.

Лечение почки — за пределами. Элли колеблется и одобряет процедуру.

— Скоро вам станет лучше.

В глазах пациентки — слезы.

— Я думала…

— Новый протокол.

Элитарные врачи делают что хотят, потому что богатеи обходят корпоративный алгоритм. Покидая пациентку, Элли невольно проверяет предложение «Вечности», которое не устает навязывать Дон Стэплтон. Поразительная щедрость. Вероятно, оказывать столь дорогие услуги она не сможет. Столетки проглотят ее с потрохами. И она станет лечить их… вечность. Одни и те же люди. Ее навыки реаниматолога атрофируются. Ловушка.

Увы: стоит еще раз переступить границу — и ее вышибут пинком под зад. Она понимает, что обязана безрассудством инфузии. Ей нужно дотянуть до конца смены. Через час она получает результаты Биллингса.

— Трещина головки локтевой кости. Вот здесь, — говорит она ему, дотрагиваясь до его руки. — Я заказываю заживляющую инфузию.

— Слышал? — вопит Биллингс. Коп испуганно оживляется.

Элли спрашивает Биллингса:

— Как вы смотрите на то, чтобы не ввязываться в драки в барах и подлечиться?

— Не могу себе это позволить.

— Мне нужно лишь ваше согласие. Вы получите нейропластические наномеды и консультации психолога. Вы должны обещать мне, что пойдете к психологу — или план не сработает.

— Вы уверены, док? Я имею в виду…

— Я уверена.

Биллингс напоминает ей отца — в когтях бесчувственного алгоритма. Но у отца имелся выбор, он был куда свободнее Биллингса.

Она всегда избегала мыслей о том, как переплетены их жизни. Разве что, думает Элли, удивляя саму себя, эти мысли движут мои пальцы. Долгие ночные часы. Они движут мои пальцы, когда я импровизирую, играя джаз. Они не столь далеко, как я думаю.

На мгновение ее охватывает трепет; она отдергивает занавеску и видит вечного следующего пациента. Мир кажется противоестественно резким, в нем скрыто столько непознанного, что она считает минуты до конца смены.

Элли летит ночным рейсом. Всю дорогу до восточного побережья она таращится в иллюминатор на сплошное нескончаемое сияние, воображая людей внизу, и не сворачивается клубком. И не кричит.

И не зовет отца.

Выходя из такси в Санниленде, она расслаблена, как если бы отмахала десять миль на беговой дорожке. Ее окружают высотки, уходящие в небеса светящиеся решетки, блокирующие всякий вид. Двадцать тысяч стариков живут тут на тридцати акрах; такие комплексы можно найти в любом уголке страны. Здешние обитатели не думали о сбережениях. Они не могут оседлать волну технологии, чтобы катиться на ней много лет.

У Элли всегда будет работа. Жизнь, ради которой она трудилась, ярка и стабильна, это завидное личное будущее. Будущее, в котором она укроется от времени, эмоций и перемен.

Разозленная своими мыслями, она хватает чемодан и входит в вестибюль дома, где живет отец. На этаже хосписа посетители дремлют на стульях, храня бдительность. Перед дверью отцовской комнаты пахнет виски; она проходит мимо двух беседующих потрепанных мужчин в панамах. Внутри — разноцветные полоски света, тихая пирушка и саксофон Колтрейна, стенающий второй раз за сутки, и это уже не сон. Ее пальцы сгибаются; почти бессознательный рифф. Она замечает отца в шезлонге.

Его лицо, пугающе худое, наполовину залито мигающим синим светом. Бледная улыбка, пиво в руке. Она летит к нему:

— Папа!

Он моргает, ухмыляется. Вспышка необыкновенно синих глаз, и ей снова пять лет.

— Элли! Все-таки решила проведать старика, да?

— Я вытащу тебя отсюда.

— Боже правый, Элли. Мне колют морфий! Даже не думай вмешиваться.

— Не смешно. Расскажи о диагнозе подробнее.

— Гарантированная и долгожданная смерть. Похороны в океане. На освободившееся место придет молодежь, которой жить в радость.

— Ты поправишься.

Ее отец говорит мягко:

— Это хоспис. Четыре дня дозированного милосердия. Они знают, как его распределять. Никаких шприцов, трубок, аппаратов. Я проскочил эту стадию. Видимо, я заполучил то, что имею, давным-давно, когда мучал морских зверюшек вместо того, чтобы поехать домой к тебе. Все по-честному.

— По-честному? Я скучала по тебе, папа, само собой. Ты был мне нужен. Но все это не имеет отношения к тому, что ты решил умереть. Как тебя лечили?

Он пожимает плечами.

— Две инфузии в прошлом месяце. Стандартный набор. Не сработало.

— Ты не звонил.

Он говорит медленно, как если бы общался с ребенком, равно подчеркивая каждое слово.

— Я просто не хотел звонить.

Она осознает все разом: и его ужасное упрямство, и свое собственное. И открывает телефон.

— Что ты делаешь?

— Вызывают «скорую».

— Элли, Элли. Никто не станет за это платить. И куда, ты думаешь, они меня отвезут?

— В инфузионную клинику. Я заплачу.

— Даже у тебя нет таких денег.

— Мне тут предложили новую работу. Я о тебе позабочусь. Продам квартиру — она стоит немало. Мы сможем жить со столетками — красивый дом, интересные люди. Тебе понравится…

— Не решай за меня.

Она замечает, что его лоб блестит от пота. Ей немножко стыдно, но недостаточно, чтобы она остановилась. Она кричит:

— Ты старый дурак!

Он улыбается.

— Надеюсь. — Машет рукой. — Не обращайте внимания, это всего лишь моя дочь.

Болтовня возобновляется. Он спокойно продолжает:

— Элли, ты можешь думать, что я тебя не знаю, но это не так. Помнишь лето после колледжа, когда ты жила у меня и думала, чем бы тебе заняться? Да, мы были вместе недолго, но я знаю тебя как себя. — Он умолкает, чтобы сделать вдох. — Ты должна делать то, что тебя трогает, а трогает тебя твоя работа. Нынешняя работа. Что бы ты ни делала, каким бы диким мне все это ни казалось, у тебя получается. Не надо жертвовать работой ради меня. Я этого не хочу. Во-вторых… не перебивай, я быстро устаю. Я прожил прекрасную жизнь. Несмотря на нашу… трагедию. Я хочу жить только на моей лодке. Если ты сделаешь что-то без моего согласия, я никогда тебя не прощу. Я серьезно. И я не желаю снова испытать боль, пытавшую меня последние полгода.

— Я не дам тебе испытать эту боль! — К своему изумлению, Элли плачет. — Ты скрывал от меня свою болезнь. Ты не хотел, чтобы я тебе помогала. Зачем мне вообще жить, если я не могу помочь собственному отцу? Ты скорее умрешь, чем примешь мою помощь.

Она падает на кровать, прячет лицо, рыдает.

— Элли, посмотри на меня.

Она вытирает слезы его рукавом.

— Прости.

— Не надо. Последний раз я видел тебя плачущей, когда умерла твоя мать.

— Ты много чего пропустил. Праздники. Дни рождения. — Она слышит в своем голосе себя, но десятилетнюю: две недели с отцом на море, раз в году, и вот они снова заканчиваются.

— Честный удар. — Он делает паузу. — Все кончено. Океаны загрязнены, их не очистишь.

— Ты можешь помочь их восстановить! Ты…

— Это место, которое тебя так ужасает, — оно такое же, как все остальные. Другие даже хуже. Я ездил по миру. Сделал что мог. Я горжусь тем, что в мою честь назвали червя. — Он вздыхает, кашляет, смотрит Элли в глаза. — Я горжусь тобой. Твоя мать тоже тобой гордилась бы. — Еще одна долгая пауза; она ищет бумажный платок, высмаркивается, вытирает лицо. — Ты можешь кое-что для меня сделать.

— Что?

— Давай переместим вечеринку на мой корабль. Меня похитили. Я не хочу умирать здесь. Прикажи кому-нибудь привезти в док фортепиано — ты сможешь сыграть мне на прощание. Я не слышал, как ты играешь, уже очень, очень давно. Для меня это и есть рай. Я всегда вспоминаю, как первый раз нырял с аквалангом.

— Но…

— Это все, чего я от тебя хочу. Нам не вернуть растраченные мной годы. Выполни мою просьбу, пожалуйста.

Она ждет, пока застарелый гнев, застарелая ярость забурлит и сойдет на нет. Ее рука тянется к телефону, потом замирает. Ты же знаешь толк в импровизации.

Вместо звонка в «скорую» — воспоминание, одно из множества, которое она держала в себе все эти годы, отказываясь отпускать. Она знает, что всплыть воспоминанию позволила новая инфузия, но от этого оно не становится менее ценным.

Зимний день у бабушки. Каникулы. Она играет на фортепиано. Начинает с выученной заготовки — Баха.

Потом — смещение. Она слышит маму, как если бы та была музыкой, Колтрейном, джазом. Она вплетает в Баха новые ноты, настраивает каденцию, движется в новое пространство. Импровизирует. Теряет себя в звуке, падающем снеге, своем отце, который прислонился к фортепиано, — и слезы бегут по отцовским щекам.

Она помнит, что играла много часов.

Она смотрит ему в глаза и видит его словно впервые: человек отдельно от нее, от ее потребностей, от ее способа делать собственную жизнь маленькой и безопасной.

Она кивает.

— Ладно, папа. Поехали.

© Kathleen Ann Goonan. A Love Supreme. 2012.

Печатается с разрешения автора.

Рассказ впервые опубликован в журнале Discover.

© Николай Караев, перевод, 2016

© Ронамис, илл, 2016

Кэтлин Энн Гунан (Kathleen Ann Goonan)

____________________________

Американская писательница. Живет в Таверньере, штат Флорида, и в горах Теннесси. В настоящее время преподает в Технологическом институте Джорджии. Опубликовала семь романов, включая удостоенный Мемориальной премии Джона В. Кэмпбелла «Во время войны» (2007). Гунан привлекла внимание фэндома в середине 1990-х, когда выпустила роман «Джаз Квин-сити» (1995), ставший первым из четырех томов «Хроник нанотехнологии», амбициозного постмодернистского сочетания литературных заимствований и «твердой» НФ. В сборник «Ангелы и вы, собаки» (2012) вошли многие рассказы, написанные с 1990 года. Сайт: www.goonan.com.