«Если», 2016 № 01

Андрей Столяров
БУРАТИНО НА ВОЙНЕ

/фантастика

/информационные технологии

/гуманитарные технологии

Мне было ясно, что сейчас я умру. Мне было ясно, что сейчас я умру — вторично и уже окончательно. Мне это стало ясно, как только из тумана, серого, комковатого, скрывающего край склона, который каменистым руслом своим вел, видимо, прямо в ад, выскочили три мантикоры и их львиные грязно-желтые туловища растянулись в плавном прыжке.

Одну из них тут же убила Мика. Ей повезло, у мантикор был явный дефект в драйвере: в апогее прыжка они на мгновение зависали и лишь потом обрушивались на жертву вниз. Так вот: щелкнул из-за камней арбалет, свистнул воздух, и стрела по самое оперение вошла зверю в гортань — единственное место на теле, не прикрытое броней. Но саму Мику это тем не менее не спасло. Прежде чем рухнуть, мантикора успела дохнуть огнем, и, щурясь от жара, хлынувшего в лицо, я лишь мог пожелать, чтобы Мика благополучно воскресла. У нее это была первая смерть — шансы на воскресение были вполне приличными.

Тапаю повезло значительно меньше. Момент зависания он, наверное, пропустил — стрела взвизгнула по броне и отлетела куда-то в сторону. Мантикора накрыла его всей своей жуткой тяжестью. Однако этим дело не кончилось. В тот момент, когда человек и монстр сплелись в едином клубке, с ладоней Тапая вдруг соскочили голубоватые ветвистые молнии и оплели мантикору от головы до хвоста. Мантикора вспыхнула и начала распадаться.

Значит, у Тапая еще оставалась магия. Я свою магию израсходовал, когда шли через топь: замостил черную воду, чтобы мы могли добраться до берега. И Мика тоже — исчерпала себя до дна в схватке с болотными оборотнями. А чертов Тапай часть магии все же сберег. Слова никому не сказал. Что ж, Тапай есть Тапай.

Утешало лишь то, что Тапай все равно вряд ли воскреснет. Первую смерть он пережил примерно полгода назад, и я не верил, что он выкарабкается из второй. Это сказки, что мы можем воскресать бесчисленное количество раз. Смерть — такая штука, что не дай бог попасть к ней в объятия. Свои собственные ощущения я живописать не буду — тот, кто испытывал что-то подобное, знает сам, а кто не испытывал, тому не стоит и объяснять. Скажу только: не для человека этот кошмар, и тот, кто его придумал, скорее всего, был тоже не человек.

Вообще не до Тапая мне было. Третья мантикора, шедшая несколько позади остальных, видимо, сообразила, что прямая атака не удалась и, немыслимо извернувшись, прыгнула вбок. На мгновение она зависла в дымчатом воздухе, но развернуться и выстрелить я тоже не успел — растопыренное тело мелькнуло и исчезло меж валунов. Теперь мантикора могла выскочить откуда угодно. А у меня оставалась только одна стрела. Несколько секунд я прикидывал, не укрыться ли в стенах фактории, над которой все также величественно реяло золотое с мерцающими багровыми звездами знамя «GER» — свое знамя мы все-таки успели поднять, — но быстро понял, что в фактории я потеряю обзор. Даже если мне удастся раздобыть там второй арбалет, это не сильно улучшит мое положение. Что такое арбалет против мантикоры? Металлизированную шкуру стрелой не пробьешь. Убить мантикору можно, лишь попав ей в глаз или в гортань, а я не настолько хороший стрелок, чтобы рассчитывать на удачу. Я вообще предпочел бы базуку. Однако по протоколам данного мира никакое огнестрельное оружие здесь не работает. Базука, даже если ее удастся как-нибудь протащить, превратится в простую дубину, громоздкую и непригодную ни для чего. Нет, только луки, арбалеты, мечи. Только магия, от которой у меня уже ничего не осталось.

И все же я, наверное, рискнул бы перебежать в факторию. Может быть, случится чудо и техгруппа, вкалывающая сейчас на той стороне, успеет провесить трафик и перебросить сюда хотя бы две-три пары бойцов. Тогда и мантикоры будут нам не страшны. Это был мой единственный шанс. Однако именно в эту минуту из пролома центральных дверей, которые при штурме пробил наш таран, выскочил человек в форме техника и, держась обеими руками за голову, помчался туда, где начинались болотные водяные проплешины. Наверное, он просто рехнулся. Техники вообще плохо чувствуют себя в полевых условиях. Им никакие тренинги не помогают. То, что мы воспринимаем как норму — например, встающих из-под земли оскаленных мертвецов, — повергает их в почти не преодолимый ужас. Вот и сейчас — куда он бежал, зачем? Неужели рассчитывал пройти болото без трафика, лишь по оставленным нами ориентировочным маякам? Ну, это тоже верная смерть. Ведь даже гать, которую я с помощью магии замостил, наверняка уже расплылась. Впрочем, до болота техник добежать не успел. Мантикора вынырнула из-за камней совсем не там, где я ожидал, гораздо ближе к фактории, на узкой расчистке, образующей нечто вроде тропы. В два длинных прыжка она настигла карикатурного человечка и, обрушившись сверху, сплющила его, как бумажный комок.

Теперь она находилась между мной и факторией. То есть я утратил даже предположительный шанс. Дело, однако, было не в этом. Мантикора повернулась всем телом, вероятно высматривая меня, и, несмотря на довольно приличное расстояние, мне показалось, что у нее лицо Зенны.

Это, разумеется, был полный бред. Я знал: многие из нас верят, что после смерти мы вовсе не умираем, а просто, освободившись от тела, превращаемся в призраков, странствующих по бескрайним просторам сети. Обретаем как бы виртуальную вечность, цифровое бессмертие, пределов которому нет. Это такое самоуспокоение, «пиксельный суррогат христианства», как однажды не очень понятно выразился Сэнсей. Человеку свойственно верить, что полностью он не умрет. А призрак, разумеется, всемогущ. Он может пройти по любому трафику, в любой из визуальных миров, принять любой облик, внедриться в любую из аватар. Ни один фильтр не способен его задержать. Но только эти мечтания были не для меня. Я твердо знал, что если умру во второй раз, то уже навсегда. Цифрового воскресения у меня не будет: вспыхнет боль, горстка пикселей растворится среди серых безнадежных камней. И я также прекрасно знал, что Зенна в облике мантикоры — это мираж. Это больная совесть, которая не дает мне спокойно жить. Зенна тоже умерла навсегда. Этот протокол уничтожен. Этот плагин стерт, его невозможно восстановить.

И все же стрелять я не мог. Какое-то дуновение прошло между нами. Какой-то бесчувственный вихрь, сомкнувший нас в единую суть. Мой указательный палец будто одеревенел. Мантикора тем временем припала грудью к земле, но не прыгнула, а ящерицей скользнула в тень громадных камней. Возникла она опять не там, где я ожидал, — сбоку, гораздо ближе, на вершине плоского валуна метрах в пятнадцати от меня. Расстояние было как раз на один прыжок. Но и теперь она не прыгнула, хотя я уже успел повернуть в ее сторону арбалет, а, чуть поведя головой, холодно и безжалостно улыбнулась. Ведь у мантикоры — человеческое лицо. И мимика у нее тоже почти человеческая. Мантикора тем и опасна, что психика у нее практически наша, людская. Так вот, мантикора холодно и безжалостно улыбнулась. И в этот момент я вдруг понял, почему она показалась мне похожей на Зенну. Зенна так же холодно и безжалостно улыбнулась, когда поцеловала меня. Эту ее улыбку я потом не раз вспоминал.

Да что — вспоминал!

Я помнил ее до сих пор.

И тогда, очнувшись, я нажал спусковой крючок.

Провал нас ждал еще при операции в городе. Впрочем, «провал» — это, знаете ли, смотря, откуда смотреть. Это, с моей точки зрения, был полный провал, а с точки зрения господина Пака, это был фантастический, невероятный успех. Такой выпадает, быть может, раз в десять лет. Мы ведь вырубили крупнейший лиганский хаб, узел связи, поддерживавший логистику сразу в нескольких регионах. На карте, которая демонстрировала подвижки фронтов, зажглось множество красных огней. Однако для меня это был несомненный провал. Никто не догадывался об этом, но я воспринимал операцию именно так. Поэтому, когда господин Пак активировал в Зале Славы фотографию Зенны и после скорбного ритуала прощания обратил внимание на меня, сказав, что я поступил как герой, у меня щеки одел жаркий стыд и я беспомощно заморгал от слезной рези в глазах. Поскольку сам я прекрасно знал, что никаких высоких слов не заслуживаю, что я чуть было — вместе с Зенной — не предал Великий Джер и что меня следовало бы с позором изгнать отсюда как труса и подлеца. А потому сразу же по окончании церемонии я заперся у себя в комнате, бросился на постель лицом вниз и лежал так до утра — без сна, без памяти, без сознания, не отзываясь на стук, — мял кулаками подушку, чтобы не закричать. Я ничего в те часы не хотел, лишь одного — чтобы Зенна была жива. Я знал, что это абсолютно немыслимо, что Зенна, подобно многим другим, ушла навсегда, что не бывает в мире чудес, но, боже мой, боже мой, как же я этого вопреки всей немыслимости хотел!..

Дальше я буду рассказывать как бы не от себя. Так мне легче будет объяснить, что именно произошло. Когда рассказываешь не от себя, не смущаешься тех подробностей, которые иначе обязательно бы опустил.

Итак, они едут в региональный лиганский хаб. Поезд кукольный, из трех вагонов, оформленных под девятнадцатый век. Это, видимо, чтобы сразу же началась релаксация. В вагоне, кроме них, — никого. За окном проплывает такой же кукольный, вытканный с декоративной тщательностью пейзаж: прозрачные перелески, всхолмления, озера с ангельской светлой водой. Ехать им приблизительно полчаса. Квотер (так он именует себя) знает, что данный временной интервал установлен по советам психологов. Полчаса — оптимальное время, чтобы у человека, отправившегося в дорогу, возникло чувство перемещения. Тем не менее Квотер нервничает. Он в одежде лиганца — впервые ее надел, — и это рождает в нем острое ощущение дискомфорта. Как будто он натянул на себя грязную звериную шкуру, к тому же полную насекомых, которые теперь мелко, но хищно покусывают его.

— Не ерзай, — шепчет ему на ухо Зенна. — Что ты все время ерзаешь? Ты будешь привлекать внимание в городе.

Сама она совершенно спокойна. Кажется, отвратительный лиганский костюм синего цвета не причиняет ей никаких неудобств. Она словно в нем родилась. Квотер прикрывает глаза. Только не дергаться, напряженно думает он. Если я стану дергаться, она сразу же все поймет. Он пытается быть таким же невозмутимым, как Зенна. Однако против воли вспоминает о том, как вчера господин Пак лично вызвал его к себе в кабинет и еще раз напомнил, что завтрашняя операция имеет исключительно важное стратегическое значение. Она может действительно изменить весь ход войны.

— Мы не случайно избрали тебя, мой мальчик. Мы вверяем тебе наше будущее, нашу судьбу. Мы все надеемся, что ты нас не подведешь.

Квотер помнит, как он был горд и счастлив в этот момент. Сам господин Пак надеется на него! С ума сойти. За это можно и умереть.

— Ты — наш лучший воспитанник, — подтверждает обычно надменная госпожа Зорана.

Соглашаясь с ней, молчаливо кивает Сэнсей.

Однако далее слово берет господин Кломек, отвечающий за безопасность, и сообщает, что в операции есть одна существенная деталь. Оказывается, с его напарницей Зенной не все в порядке. Месяца четыре назад во время рейда по пограничной лесоболотистой полосе она провалилась в «дьявольский мох». Ну ты знаешь, что это такое. Тем не менее почему-то не умерла, а впала в кому, которая продолжалась почти трое суток. После чего внезапно пришла в себя. Сплошное тестирование, которое, разумеется, было проведено, ни в психике, ни в физическом статусе изменений не выявило. Но мы все же подозреваем, что она была перекодирована лиганцами.

— Разве это возможно? — изумляется Квотер.

Господин Кломек причмокивает:

— Во всяком случае, мы такие исследования ведем. Ли-ганцы могли нас… несколько опередить.

— Слушай внимательно, мой мальчик, — требует господин Пак.

— Слушай и запоминай, — подтверждает госпожа Зорана.

И они подробно объясняют ему, что следует делать.

Вот почему Квотер нервничает. С одной стороны, он не может не верить тому, что сообщил ему господин Кломек. Не станет же господин Кломек лгать? С другой стороны, вот же Зенна — живая, горячая; сидя с ней бок о бок, он чувствует источаемый ею удивительный жар. Невозможно представить, что за этой человеческой оболочкой скрывается совершенно другое, мерзкое и коварное, существо, злобное, тупое, жестокое, специально созданное для того, чтобы погубить их всех. Его раздирают противоречия. Он почти не замечает город, по которому их везет с вокзала каплевидная воздушка такси. Тем более что ничего интересного не видно. Разве что, сравнивая картинку с теми данными, которые у него уже есть, отмечает, что город представляет собой не просто хаб (сетевой маршрутизатор, который суммирует и распределяет заказы), но еще и корпоративный курорт на две-три тысячи человек. На западе здесь расположены пляж и море, тянущееся примерно на километр, дальше — серая пустота, на востоке и юге — парк и игровые аттракционы, которые опоясывает лента кустарниковых болот. Защитный барьер лиганцев почти всегда представлен в виде болот. Ну и конечно, везде — тошнотворные, синие пентаграммы, лейблы, внутри которых яичным желтком горит надпись «LIGAN». Они повсюду — на стенах малоэтажных домов, на вывесках магазинов, на приборной панели такси. Собственно, и у них с Зенной на предплечьях костюмов вышит такой же лейбл. Из-за этого Квотер нервничает еще сильнее.

Впрочем, нервы нервами, а работа работой. Еще в поезде Квотер чувствует, что включается в нем какой-то жесткий внутренний механизм и механизм этот, преодолевая смятение, обязует его выполнять определенную последовательность действий.

Заключаются они в следующем.

В номере гостиницы, дождавшись пока Зенна отправится в душ (как раз этот вариант господин Кломек считал самым простым), он проскальзывает из кабинета в спальню, где Зенна оставила свой лиганский костюм, берет за ребра пятиугольный значок, прикрепленный к лацкану, и особым нажатием («три — три — три») вводит в него код проверки. Вот самый важный момент. Значок является эмблемой колледжа, который, согласно легенде, они с Зенной закончили, и одновременно — первичным допуском на лиганский портал. На самом же деле под этой маскировочной оболочкой он несет совсем другую начинку. Пальцы у Квотера заметно дрожат, сердце колотится так, что удары его болезненно отдаются в мозгу. Интуитивно он уже предугадывает результат, и потому, когда в верхнем углу значка зажигается крохотный желтый огонь, для него это не оказывается неожиданностью. Механизм внутри продолжает работать.

Другим кодом («два — два — два») он открепляет значок от лацкана, ощущая пальцами неприятную лиганскую ткань, таким же образом навешивает вместо него свой и проскальзывает обратно в полуоткрытую дверь кабинета. Когда Зенна в халате через некоторое время заглядывает к нему, он как бы дремлет, беззаботно расслабившись в кресле. Ноги у него вытянуты, голова откинута, с подлокотников, будто тряпочные, свисают бледные кисти рук.

Дальше все просто. Ровно к одиннадцати утра они на том же такси подъезжают к административному зданию хаба, проходят на ресепшен, где, похожая на золотистую хризантему, сидит девушка-бот, озвучивают свои имена и ждут две минуты, пока идет идентификация.

Вообще говоря, это самая рискованная часть операции. Идентификация предполагает просвечивание всей их задокументированной периферии: откуда они взялись, каким образом поступили в колледж, кто их конкретно рекомендовал, как протекал трехгодичный процесс обучения. Сверяется все: данные по рождению, данные аттестатов, отзывы преподавателей, личные фотографии, копии которых колледж отправляет в архив. Один сбой, одно крохотное несоответствие, и система сразу же заблокирует подозрительного чужака. Они с Зенной просто-напросто окаменеют. Их можно будет задержать без хлопот. Однако именно тут Квотер не испытывает никакого волнения. Во-первых, господин Кломек заверил его, что периферия разрабатывалась почти три месяца, она абсолютно надежна, сбои исключены. Правда, поддерживать ее достоверность они могут не более двух минут с момента запроса, но две минуты реального времени — это по виртуальной шкале целый час. Ведь в виртуальной реальности, как во сне: сон длится, например, тридцать секунд, а ощущение — как будто прошло три дня. А, во-вторых, если Зенна, как он в том убедился, действительно работает на «Лиган», то их в любом случае должны пропустить.

Иначе вся операция теряет смысл. Ведь не случайно они так легко сели в служебный лиганский поезд и не случайно входной контроллер гостиницы встретил их как своих.

Так что когда перед девушкой-хризантемой образуется в воздухе мигающий синий круг и она хрустальный голосом сообщает, что идентификация успешно осуществлена, все в порядке, и желает эффективной и приятной работы, Квотер воспринимает это как должное. Значит, теперь они полностью встроены в данный хаб — получили доступ к его стандартным коммуникациям.

Он только не понимает, почему Зенна медлит. Почему не поставит точку, чтобы операция была полностью завершена? Зачем она берет его под руку и влечет мимо ожидающего такси на проспект, где курортная пустота только-только начинает заполняться прохожими? А Зенна останавливается возле стеклянной часовой башенки, стрелки которой, перемещаясь, издают легкий звон, разворачивает его в сторону площади и напряженным голосом говорит:

— Смотри!

— Куда? Чего? — по-прежнему не понимает Квотер.

— Вокруг себя посмотри: большинство этих людей умрет. Трафик будет забит, они не смогут уйти.

— Ну и что?

— Тебя это не волнует?

— Это же лиганцы, — недоуменно говорит Квотер.

— А лиганцы — не люди?

— Лиганцы — это лиганцы.

Он не понимает, чего она хочет. Зенна же несколько долгих секунд напряженно всматривается ему в глаза, а потом встряхивает головой, так что разлетаются волосы.

— Ладно. Тогда — всё!

Она снимает с лацкана свой значок, активирует его, быстро сжимая ребра (код «четыре — четыре — один»), и слегка подбрасывает с ладони. Значок как пушинка взлетает и взрывается в воздухе, рассыпая веер почти невидимых искр. То есть начинается инфильтрация. Вирус неощутимой волной движется внутрь операционной системы. А Зенна неожиданно притягивает к себе Квотера, обхватывает его, прижимается так, что кажется — ближе уже нельзя, трется щекой о щеку, носом о нос и целует, целует, как не целовала даже в тот странный вечер, когда явилась к нему и сказала, что они должны победить. Собственно, в тот вечер они вообще ни разу по-настоящему не поцеловались.

Правда, в первый момент он чуть было не отталкивает ее. На ней — синяя чужая одежда, и воюет Зенна, как выяснилось, за жестокий и коварный «Лиган». Она предала их всех. Она предала Тапая и Мику. Она предала Аннет. Она предала господина Пака и госпожу Зорану. Она предала Квотера. Она предала самое себя. Она совершила то, чему прощения нет. И все же он не отталкивает ее. Жар, который он всегда чувствовал в ней, разгорается и неудержимо перетекает в него. Он теперь тоже — будто из живого огня. Плавится ненависть. Распадается жесткий внутренний механизм. У Квотера ощущение, что они с Зенной стали чем-то единым, чем-то большим, нежели каждый из них был по отдельности. Он никогда такого не испытывал. И, становясь этим большим, стремительно растворяясь в нем, он теперь готов был рассказать ей все: и про инструкции господина Кломека, и про то, как его благословил лично господин Пак, и о том, как он, Квотер, подменил ей значок, и о том, что активировала она вовсе не «куклу», а настоящий боевой вирус класса «Армагеддон». Слова распирают его, он уже начинает рассказывать, он захлебывается, от избытка эмоций ему трудно дышать, но тут Зенна прикрывает ему рот ладонью: «Потом, потом…», а затем как ребенка гладит горячими пальцами по щеке: «Эх ты, Буратино… Обтесали тебя…»

И вдруг, взяв его под руку, холодно и безжалостно улыбается:

— Идем, идем…

— Куда?

— Увидишь. Так ты идешь или нет?

— Иду, — говорит Квотер.

Ему уже безразлично — куда.

Только бы — с Зенной. Только бы — вместе с ней.

Они делают шаг.

И в это мгновение чудовищный, будто из пасти дракона, невыносимый для слуха рев сигнальных сирен обрушивается на них.

Я отчетливо помню день, когда Зенна появилась у нас. Этот день был особенный: вместо утренних тренировок мы в Зале Славы прощались с Аннет. Заиграл приглушенный до скорби, могучий гимн «Джер». Опустилось на треть стены золотое с багровыми пятиконечными звездами наше великолепное знамя. Господин Пак погасил, коснувшись ладонью, фотографию Пиццероса, а затем, сделав три шага влево, включил фото Аннет, ставшее теперь первым в ряду.

Такая у нас традиция. В Зале Славы могут одновременно висеть фотографии лишь пяти павших бойцов. И если кто-то из нашей команды гибнет, то один портрет — самый старый по времени — выключают и на смену ему приходит другой. Наверное, это правильно. Нельзя скорбеть вечно: скорбь требует слишком большого количества сил. Мы знаем, что такова наша судьба. Мы все уйдем в неизвестность, имя которой — смерть. Но останется от нас не окаменевшая память, не пустая символика, рождающая у живых лишь уныние и тоску, от нас останется «Джер», прекрасный, непобедимый, сияющий, вечный «Джер», ради которого мы, собственно, и живем. Аннет это хорошо понимала. Мы работали вместе почти три года, срок для боевой двойки неимоверно большой. Никто не знал ее лучше меня. Погибла она нелепо: во время еженедельной проверки периметра лопнул рабочий шлюз; жуки-древоточцы, которые непрерывно настороже, тут же хлынули внутрь. Аннет, разумеется, могла отступить, никто не упрекнул бы ее, отойди она перед превосходящими силами, но тогда древоточцы успели бы сожрать целый коммуникативный сегмент: мы потеряли бы сбыт в районе, где наши дела и так обстояли неважно. В общем, она держалась сколько могла. Сначала жгла жуков молниями, обрушивая плети огня на многоногие хитиновые тела, а потом, когда магия выдохлась, рубила и прокалывала их мечом. Я опоздал буквально на пять минут. Когда я примчался, истратив почти весь свой резерв на фантастические прыжки, все было кончено. Периметр в виде бетонной стены еще держался, но древоточцы уже начали прогрызать его изнутри. Аннет к тому времени умерла. Однако погибла она не напрасно. Как возгласил тоненьким от волнения голосом господин Пак, «зато теперь мы знаем, что рабочие шлюзы надо обновлять каждый квартал». В этом и заключается высокий смысл нашей борьбы: погибнуть так, чтобы смерть кирпичиком улеглась в величественное здание «Джера». Чтобы он стал крепче, чем прежде. Чтобы он непрерывно расширялся и рос. Я видел слезы в глазах у Мики, у меня самого запечатал горло судорожный комок. И вместе с тем я как будто взлетел: нас не сломить, мы все равно победим! И если мне в свою очередь придется погибнуть, я хотел бы принять свою смерть с такой же самоотверженностью, как Аннет.

Так вот, когда мы с церемонии вернулись в комнату для занятий, Зенна уже находилась там, сидела у стены на скамейке — прямая спина, равнодушное, как в обмороке, лицо, руки на коленях, безжизненные, точно она забыла о них. Она не поднялась нам навстречу, не поздоровалась, даже когда мы сгрудились возле нее. Мы для нее как будто не существовали. А когда Тапай нетерпеливо поинтересовался, откуда она взялась и как ее звать, она еще секунд пять молчала, точно не слыша, и лишь потом нехотя произнесла:

— Зенна. — А еще секунд через пять добавила: — Королева воинов…

— Что-что? — изумленно переспросил Тапай.

И опять-таки лишь секунд через пять получил холодный ответ:

— Ничего. Это я— так…

При этом сама Зенна так и не встала, не подняла лица, которое прикрывали пряди светлых волос. Вообще — не дрогнула, не шевельнулась. Словно пребывала где-то не здесь. И нам всем, особенно мне, ее предполагаемому напарнику, стало понятным, что с ней будет очень непросто.

Впечатление это подтвердилось уже в ближайшие дни. Причем на тренингах и занятиях Зенна ничем особенным не выделялась. Разве что делала все с какой-то равнодушной ленцой, и губы ее при этом чуть заметно кривились: дескать, могла бы, конечно, и лучше, только зачем? Из-за этого у нее вспыхнул конфликт с госпожой Зораной. Мы осваивали композитный английский лук, пробивающий латы за двести шагов, и госпожа Зорана заметила, что стрелы у Зенны ложатся не кучно, хотя и в цель.

Разумеется, она сделала замечание.

— Ты не хочешь его убить, — указывая на аватару лиганца, сказала она. — А если не хочешь, то и не убьешь. И тогда он непременно убьет тебя.

Лиганец, одетый в латы, хищно оскалился.

— Мне не нравятся эти луки. Я предпочитаю арбалет, — ответила Зенна.

Госпожа Зорана подняла брови — как это умела делать только она.

— Мало ли, что ты, девочка, предпочитаешь. Ты обязана освоить то, что должна. — А поскольку Зенна молчала, повысила голос: — Ты меня поняла?

— Да, госпожа, — ответила Зенна.

— И что же ты поняла?

— В жизни не всегда получаешь то, чего хочешь больше всего.

Странный у нее при этом был голос. Будто она намекала на что-то, известное лишь им двоим. И еще более странным мне показалось то, что госпожа Зорана после этой дерзкой реплики не осадила ее, не внесла замечание в учебный журнал — просто хлопнула в ладони и крикнула:

— Продолжаем урок!

Но когда Зенна вновь вскинула лук, я увидел во взгляде госпожи Зораны, брошенном на нее, такую ненависть, которой можно было испепелить.

И не только я — другие тоже это заметили.

Что-то здесь явно было не так.

Тайна, впрочем, раскрылась довольно быстро. Правда, прежде чем рассказать об этом, я должен пояснить один профессиональный момент. Двойки формировались у нас по гендерному дополнению: Пиццерос и Лайза, Тапай и Мика, я и Аннет. Считалось, что такие двойки работают эффективнее. Женская психика — это обзорная полифункциональность, непрерывно сканирующая бытийный ландшафт, мужская психика — вектор, строго ориентированный на цель. Они суммируются и дают результат. Так, во всяком случае, объяснял это Сэнсей. Естественно, что внутри каждой двойки возникала личная близость. Это было не обязательно, разумеется, но приветствовалось, поскольку таким образом налаживался внятный эмоциональный контакт. Однако когда через пару дней я после дневных занятий заглянул в комнату к Зенне, она глянула на меня так, словно к ней ввалился пьяный лиганский солдат.

— Что тебе надо? — А затем, выслушав мои вежливые объяснения, пренебрежительно искривила рот: — Нет, я не хочу. Мало ли что корпорация поощряет. Насчет себя я решаю сама. Если же тебе невтерпеж, иди к госпоже Зоране — она будет счастлива заполучить молодого бычка. Неужели ты до сих пор с нею не переспал? В нашей группе она перетрахала почти всех парней. Гиперсексуальная истерия. За это ее и перевели из нашего филиала к вам…

Признаюсь, я был изрядно ошеломлен. Не то чтобы я так уж сильно ее хотел. Это, скажу откровенно, не соответствовало действительности. У меня еще не выветрились воспоминания об Аннет. Но ведь война есть война, долг есть долг — он первичен, его следует исполнять. Но ошеломлен я был не поэтому. А потому, что неожиданно сообразил: Зенна говорит чистую правду. Я вспомнил вдруг, как месяца три назад госпожа Зорана, сказав, что я неправильно ставлю руки, назначила мне дополнительные занятия по стрельбе. А когда я, встав на рубеж, натянул полимерную тетиву, прильнула сзади и взяла меня за запястья: «Вот так… Вот так… Держи руку ровней». Стрела свистнула и — интересно — пробила лиганцу грудь. На табло результатов вспыхнуло: «Тяжелое ранение или смерть».

— Вот видишь, — мягко сказала госпожа Зорана. — Давай повторим.

И глянула на меня так, будто чего-то ждала.

Мы исполнили упражнение несколько раз, и с каждым разом мне становилось тяжелее дышать. Однако только теперь до меня дошло, чего ждала госпожа Зорана. Раньше мне ничего подобного в голову не приходило. Ведь это же была действительно — госпожа, тренер, преподавательский контингент, от меня до нее расстояние — километр. Но после слов Зенны точно лопнула некая пленка. Я отчетливо ощутил крепкую грудь госпожи Зораны, приникающую ко мне, ее бедра — нетерпеливые, требовательные, уже раскрытые для всего, ее ягодицы, туго обтянутые комбинезоном. Все это могло быть моим. Мне стало трудно дышать, как тогда.

Хуже всего было то, что Зенна, видимо, догадалась, о чем я думаю. Она вновь искривила губы и каким-то унизительным тоном сказала:

— Значит, все же не переспал. Нуты — Буратино! Буратино и есть… — И сверкнула синеватым отчуждением глаз. — Выйди отсюда, закрой за собой дверь!..

Между прочим, так я и сделал. А как еще я мог в данном случае поступить? Пасовал перед резкостью Зенны не только я. Вся наша группа, которая, кстати, сократилась уже до восьми человек, относилась к Зенне с опасливым отчуждением. Именно в эти дни случился очень показательный инцидент. Мы, покончив с тренировками и занятиями, по обыкновению смотрели сериал «В поисках счастья». Это был наш любимый сериал, который нам крутили уже в пятый раз. Сюжет там был очень простой. Главный герой употребляет продукцию, выпускаемую «Лиганом», и потому крайне несчастлив. Все у него как-то не складывается, все идет криво, не в ту сторону, наперекосяк. Жизнь — унылая, безнадежная, как нескончаемый ноябрьский дождь. Он не понимает, в чем дело. Ведь другие, ничуть не лучше, почему-то живут гораздо интересней. И вдруг он знакомится с девушкой, которая какая-то не такая. А не такая она потому, что употребляет продукцию фирмы «Джер». Прекрасно сделан этот момент: серая, пасмурная толпа, бредущая неизвестно куда, серый, пасмурный город, придавленный облачной мглой, и вдруг среди прохожих — она, как будто излучающая солнечный свет. И он ей тоже сразу понравился — с первого взгляда и, видимо, на всю жизнь. Единственное, что тут же их разделяет, — ее отвращение к продукции, которую выпускает «Лиган». С этим связано множество забавных коллизий. Очень хорошо смотрится, например, тот эпизод, где он уговаривает ее надеть лиганское платье. Она в конце концов соглашается, но, бросив лишь один взгляд в зеркало, в большое трехстворчатое трюмо, яростно срывает с себя это тряпье: лучше она будет ходить вот так (только в трусиках), чем станет уродиной, в которую превращает ее бесформенный синий мешок. И еще один впечатляющий эпизод: он в маленьком ресторанчике заказывает для них лиганский обед. Она ест через силу, не хочет его обижать, буквально заставляет себя проглатывать каждый кусок, а потом ее долго и мучительно тошнит в туалете. В общем, они понимают, что так жить нельзя.

Они расстаются, хотя для обоих это, конечно, трагедия. Он возвращается в свой серенький, убогий, никчемный, безобразный мирок, к своему прежнему существованию. Все кончено, жизнь его утратила смысл. (Здесь наши девушки обычно начинают хлюпать носами.) Однако в душе у него все-таки что-то такое тлеет, потому что однажды он вдруг останавливается возле витрины с сияющими буквами «GER», и стоит перед ней минуту, вторую, час, два часа — в каком-то остолбенении. Он даже не замечает дождя, в котором насквозь промок. Крупным планом — его глаза, прозревающие не поддельную, а подлинную красоту…

Нет смысла пересказывать все девяносто пять серий. Здесь важно то, что в самый патетический, самый, пожалуй, эмоциональный момент, когда оба героя осознают, что рушится их любовь, Зенна вдруг ни с того ни с сего поднялась, отчетливо прошипела: «Дерьмо!» и не торопясь, как будто была одна, вышла из зала.

И вот что тут примечательно. Никто из нашей группы на это ничего не сказал. Никто не возмутился, не возразил, не попытался выкрикнуть что-то ей вслед. Нам точно было стыдно глядеть друг на друга. Секунд сорок, наверное, мы сидели, отчужденные от себя, а потом Мика, которая находилась в первом ряду, взяла со столика пульт и, не спросясь никого, выключила экран.

В общем, в группе намечался явный разлад.

В тот же вечер Мика, видимо дойдя до точки кипения, прошипела:

— Она нас всех презирает! Я спросила ее, почему «королева воинов», и она ответила мне — мол, есть такой фильм, неужели не видели?

— И что? — спросил я.

Поскольку Зенна была со мной в паре, я чувствовал некоторую ответственность за нее.

— А то, что я потом спросила Сэнсея, и Сэнсей сказал, что такой фильм в нашем архиве есть, но это сомнительная продукция, не стоит его смотреть. Вот тебе «и что»! Почему ей можно, а нам нельзя? Что в ней такого? Почему вообще с ней носятся так, будто она лучше нас?

Разумеется, Мику можно было понять. После смерти Аннет она рассчитывала, что в паре со мной будет работать она. Мика уже давно на это нацеливалась, именно потому меня так яростно и упорно ненавидел Тапай. Однако раньше эта коллизия была как бы скрыта. Она тлела, конечно, но не порождала обжигающего огня. А теперь она внезапно выплеснулась наружу, и во все стороны полетели опасные завихрения искр.

Хотя насчет особого отношения Мика не преувеличивала. Зенне действительно позволялось то, что было категорически запрещено другим. Всех ее вывертов наставники будто не замечали, а ее колкие возражения — к нашему изумлению — пропускали мимо ушей. Казалось, вокруг Зенны существует некий таинственный ореол, отталкивающий любого, кто попытается проникнуть в него.

Для меня же трудность заключалась еще и в том, что в определенном смысле Зенна была старше меня. Причем речь здесь идет вовсе не о физическом возрасте: просто Зенна уже умирала, а я еще нет. А смерть — это такой чувственный опыт, который ничем нельзя возместить.

Тревожное состояние было у меня в те дни. Будто чуть слышно потрескивала, грозя обрушиться, кровля над головой. Хотя возможно, что причиной тут являлась не столько собственно Зенна, сколько отчаянное положение, в котором находился тогда весь «Джер».

Мы проигрывали войну. В Зале Славы на стене, противоположной портретам, была смонтирована карта, показывающая в реальном времени соотношение сил. Синим цветом была окрашена территория, захваченная «Лиганом», красным — области, которые пока удерживал «Джер». Достаточно было бросить взгляд, чтобы все стало ясно. Синий цвет месяц за месяцем расширялся, упорно продвигаясь с запада на восток, красный, соответственно, сокращался, теряя один регион за другим. Сейчас он выглядел, как изрезанный волнами берег, куда заостряющимся языком вдавался узкий синий залив, угрожающий отрезать от него целую треть.

Причем в ближайшее время ситуация могла только ухудшиться. Даже я, не будучи ни аналитиком, ни стратегом, это отчетливо понимал. В нашей группе, например, из бойцов старшего возраста остались только Тапай, Мика и я. Ну еще Зенну сюда можно было приплюсовать. Все остальные — зеленая молодежь, недоростки, восторженные пацаны, которые толком ничего не умеют. Физические данные превосходные, а опыта ноль. Их еще по крайней мере полгода надо выгуливать на помочах. В других филиалах, по слухам, дело обстояло не лучше. Кто будет сражаться? Какими силами удерживать фронт? Кто сможет противостоять опытным лиганским бойцам? Недавно я краем уха засек беседу двух аналитиков как раз об этом. Они говорили, что это очень опасный процесс. Мы не успеваем восполнять технические потери. Еще два-три месяца — и фронт развалится на полностью изолированные «котлы». Ну а сражаться в «котлах», сам знаешь, это конец. Ни коммуникаций нормальных, ни скоординированного управления…

Я был с ними абсолютно согласен. Даже обе наши «ветеранские двойки», моя и Тапая, были уже на пределе. Всем по шестнадцать лет, а после шестнадцати мало кто может работать с нужными скоростями. Реакция становится не та: мозг изнашивается, фармацевтика, которой нас непрерывно пичкают, дает о себе знать. Реабилитация помогает плохо. На рубеже шестнадцати-семнадцати лет гибнет основная масса бойцов. Мика, у которой был приятель среди штабистов, рассказывала, что одно время там всерьез обсуждался план: набрать два военных подразделения из взрослого персонала. Привлечь техников, мелких программеров, охранников — пусть возьмут на себя хотя бы защиту периметра. Ну это, видимо, от отчаяния. Бросить на передовую охранников и программеров — значит заведомо обречь их на смерть. Какие из программеров бойцы? Ведь умение двигаться в виртуале и при этом быть неподвижным в реальности — лежа в кресле пилота, пристегнутым по рукам и ногам, — это особенное искусство, дается оно далеко не всем. Ни программеры, ни техники им практически не владеют; за ними в виртуальном пространстве надо присматривать, как за детьми. Первая же горгулья разорвет их на части. И опять-таки психические реакции у взрослых людей не те, все время опаздывают, никакие нейростимуляторы не помогают.

Так что особых перспектив у нас не было. Поражал меня в данной ситуации лишь один загадочный факт: почему ли-ганцы все-таки побеждают? Откуда у них столько сил? Неужели кто-то способен с искренним сердцем, веруя, умирать за «Лиган»? В холле у нас висел полихромный плакат: лиганец в отвратительном синем костюме, в отвратительной мятой бирюзовой рубашке, в отвратительных, вычурных, голубоватых зловещих очках. Лицо у него тоже грязно-голубоватое, а из расширенных волосатых ноздрей, казалось, исходит смрад. Аннет клялась, что в самом деле ощущает его. Да и меня каждый раз передергивало. И вот удивительный парадокс: ребенку понятно, что «Джер» лучше «Лигана», красный цвет — это радость и жизнь, синий цвет — это горе и смерть, но тогда почему, почему в тех районах, где у «Лигана» налажен сбыт, покупатели не отказываются приобретать убогий лиганский ассортимент? Я бы умер, лишь бы не прикасаться к нему! И почему, почему они служат в виртуальных лиганских войсках? Почему они не восстанут, не свергнут ужасный гнет, почему они выбрали жизнь рабов, а не свободных, как мы, людей?

Я как-то раз поделился этими сомнениями с Сэнсеем, и Сэнсей, помнится, мне объяснил, что никакого парадокса здесь нет. Каждый лиганец уже с детства подвергается тотальной индоктринации: ему буквально с пеленок внушают, что в мире не существует ничего прекрасней, выше, чище, честней, чем «Лиган». Что все остальное по сравнению с ним — суррогат, что только потребление товаров «Лигана» придает жизни смысл.

— Это называется зомбированием, — сказал Сэнсей. — Формально они живые, а на самом деле — ходячие мертвецы. Словами лиганцев не переубедить. Спасти их можно, лишь предложив вместо подделки настоящий качественный товар. Тогда у них распахнутся глаза, тогда они, пусть не сразу, поймут, что жизнь может быть совершенно иной. Причем, заметь разницу, — сказал мне Сэнсей, — они свой персонал, своих клиентов непрерывно зомбируют, а мы вам — терпеливо и тщательно объясняем. Они пытаются укрыть мир завесой лжи, а мы стремимся развеять ее, чтобы люди увидели правду. Что же касается их нынешних успехов на фронте… Понимаешь, мой мальчик, зло тоже имеет силу и может временно побеждать. Иногда даже кажется, что ему невозможно противостоять, но это иллюзия, это морок, которым зло окутывает человеческий мозг. Запомни, мальчик, в итоге всегда побеждает добро. И как бы ни было тебе тяжело, какое бы бремя ни взваливала на тебя жизнь, ты должен знать, что все это временно: надежда есть, на горизонте уже брезжит свет нового дня, зло может наносить нам сокрушительные удары, но оно не способно нас покорить…

Разговор этот состоялся месяца четыре назад и произвел на меня громадное впечатление. Сэнсея у нас вообще все любили. Это был единственный из наставников, которого мы называли без прибавления титула «господин». И тогда же он объяснил мне еще один важный момент. Я спросил его, почему в наших сражениях мы пользуемся таким примитивным оружием; луки, стрелы, мечи — это же наследие древних эпох. Ведь уже есть танки, есть самолеты, есть артиллерия; наконец, есть ракеты, могущие поразить самую отдаленную цель. Разве нельзя создать армию, которая бы мгновенно сокрушила врага? И Сэнсей мне сказал, что дело здесь в соотношении цен и затрат. Создать — даже в виртуале — действующий самолет или танк обходится намного дороже, чем создать лук или меч. А это значит, что увеличиваются и накладные расходы, соответственно возрастает цена товара, который мы продаем, он становится неконкурентным на рынке, где идет большая игра. Не забывай, мальчик, что помимо «Лигана», с которым мы вступили в открытый конфликт, на нас косвенно давят такие гиганты, как «Би-энд-Би», «Макуда» и «ЛБС». Они только и ждут момента, чтобы отхватить свой кусок… В известной мере мы все стали заложниками ситуации, вздохнул Сэнсей. Первичный софт, который разрабатывался для защиты, использовал имевшийся тогда фэнтезийный контекст. Ты знаешь, что такое фэнтези, мальчик? Правильно, это магия, а значит — горгульи, мантикоры, оборотни, ожившие мертвецы, а также согласованное с этим антуражем оружие: луки, арбалеты, кинжалы, мечи. Вот таким образом и был отформатирован виртуал: если ввести в это пространство танк, он будет безнадежно изолирован от фактуры. Говоря проще — не сможет ни двигаться, ни стрелять. И броня у него будет как из картона — ее насквозь пробьет любой арбалет. Ты знаешь это не хуже меня. Чтобы перейти на иной технологический уровень, надо фактически заменить весь наш софт. А это значит — остаться полностью беззащитными. А это в свою очередь означает, что нас мгновенно сожрут…

— В общем, мой мальчик, вся надежда на вас. На таких, как ты, — сильных, честных, отважных. Вообще не думай, что мы сидим сложа руки. Мы работаем над нашей победой, ты это скоро увидишь…

На что Сэнсей намекал, стало ясно только сейчас. После трех недель непрерывных тренингов в виртуале нас с Зенной неожиданно вызвали в штабной отдел, на четвертый этаж, и там господин Бредда, сухопарый, высокий, с обозначающими его ранг нашивками на мундире, объявил, что аналитики разработали операцию чрезвычайной важности, которая может переломить весь ход войны, и что нам с Зенной отведена в ней особая роль.

— Мы пришли к выводу, что следует в принципе изменить стратегию наших действий, — сказал он. — Не тратить более сил на локальные стычки — это все равно ничего не дает, — а сконцентрировать все наши резервы в кулак и нанести удар там, где противник ждет этого меньше всего.

Взмахом руки господин Бредда зажег карту, аналогичную той, что висела на стене в Зале Славы, и световой указкой повел по синему языку, вклинившемуся в наш фронт. Далее он объяснил, что после неожиданного прорыва три недели назад ли-ганцы не успели еще организовать новый центр техподдержки. Коммуникации «клина» осуществляются ими пока через старый хаб. Вот он — на карте зажглась яркая зеленая точка. Если мы сумеем его отключить, если нам удастся его хотя бы на время парализовать, рухнет вся вражеская логистика в этих двух регионах, на восстановление которой потребуется не менее двенадцати дней, а за этот период мы сможем утвердить свой товарный контент среди местных дилеров. Такова идея в общих чертах.

Далее взял слово всклокоченный, как дикарь, господин Арамсанг (Мика говорила нам по секрету, что это сейчас восходящая штабная звезда) и, подпрыгивая, несолидно взмахивая руками, изложил технические подробности. Внедрение произойдет под видом двух приглашенных на работу стажеров, как курица прокудахтал он. Отработка фактуры здесь началась почти полгода назад, все тщательно подготовлено, никогда еще мы не прорабатывали сюжет на такую документальную глубину. Вирус — боевой, типа «Армагеддон», — согласно прогнозам, через фильтры «Дигана» пройдет. Мы разработали для него принципиально новую имитирующую оболочку. После активации он будет разворачиваться по схеме «чума», то есть перерабатывать местный софт в те же вирусы, рождая пандемийный обвал. Чтобы его изолировать, лиганцам придется поставить на карантин весь хаб, но, учитывая бюрократические препоны, которые в таких случаях приходится преодолевать, они с этим решением, скорее всего, опоздают. К тому же для поддержки основной операции мы планируем нанести отвлекающий удар вот здесь (на карте загорелась зеленая стрелка, разрезавшая фронт на противоположном конце). Удар будет осуществлен как старинная Ddos-атака. Новое — это хорошо забытое старое, сказал господин Арамсанг. Защитные системы «Лигана» будут ориентированы на тот район. Таким образом, мы оттянем их силы. Вся операция, согласно нашим расчетам, займет в виртуальном времени около суток, в реальном — от сорока до пятидесяти минут. Такой временной интервал мы удержать сумеем.

Были заданы два вопроса, и оба задал Сэнсей, который сегодня почему-то примостился в углу. Во-первых, каковы ожидаемые потери при прямой Ddos-атаке? Предыдущий опыт показывает, что они будут весьма велики. А во-вторых, поинтересовался он, продуман ли путь отхода для основных фигурантов акции — то есть для нас?

На первый вопрос господин Арамсанг ответил так. Потери в личном составе при Ddos-атаке прогнозируются на уровне девяноста процентов. То есть в каждой десятке погибнут, к сожалению, девять бойцов. Но эти потери оправданы, если учитывать предполагаемый результат. А по второму вопросу объяснил, что, разумеется, путь отхода у них продуман. Первый этап — эвакуация вместе с персоналом лиганского хаба: будет паника, обратные фильтры, по всей видимости, отключат, иначе нельзя будет переместить весь персонал. А далее мы подхватим наших фигурантов на промежуточной станции и выведем их через трафик, который уже готов.

Больше вопросов ни у кого не было. Вообще в помещении штаба воцарилась какая-то непонятная тишина. Мы с Зенной сидели в заднем ряду. Во время обсуждения нас как бы не замечали. Никто, в том числе и Сэнсей, в нашу сторону ни разу не посмотрел. И все равно у меня возникло сильное ощущение, будто все, кто сейчас здесь присутствует, без исключения все, и даже те, кто не присутствует здесь, например та же Аннет, словно члены суда, облаченные в черные мантии, грозно, с высокой трибуны, неотрывно и требовательно взирают на нас. И под этими взглядами мне лично хотелось вскочить, вздернуть голову, вытянуть руки по швам и звенящим голосом доложить, что мы исполним свой долг. Мы исполним его без каких-либо колебаний, и если потребуется ради этого отдать наши жизни, мы их — отдадим.

Разумеется, я не вскочил.

И, разумеется, докладывать звонким голосом ничего не стал. Однако я едва сдержал свой порыв.

Потому что и думал я, и чувствовал себя в тот момент именно так.

А поздно вечером ко мне пришла Зенна. Я уже собирался ложиться спать, когда негромко промурлыкал над дверью входной сигнал и Зенна тенью возникла в проеме: «Можно войти?». Затем она села на кровать рядом со мной и без всяких предисловий, глядя прямо в глаза, сказала, что эту операцию мы обязаны отработать на пять. Никаких сбоев быть не должно. Понимаешь: вообще никаких. Ничего важнее для нас сейчас нет.

— Понимаю, — ответил я.

— Нет, по-моему, ты все-таки не понимаешь…

И она внезапно, не дожидаясь дальнейших слов, привлекла меня к себе так, что мы, словно куклы, повалились на гелевый колышущийся матрас. Руки и ноги у нас тесно переплелись. Зенна дрожала и непрерывно шептала, тычась мне то в ухо, то в нос: «Мы должны выиграть, мы должны победить… Ты слышишь меня, Буратино?.. Должны победить… Буратино… Ты слышишь меня?..»

В промежутке она объяснила мне, почему — Буратино. Был, оказывается, такой забавный деревянный человечек из сказки. Его считали недотепой и дурачком, но в итоге выяснилось, что он — умнее всех.

— Может быть, и ты окажешься умнее всех?.. Буратино!.. Ты меня слышишь?.. Мы должны победить!..

Исходил от нее некий телесный жар, некая эманация, которой я не чувствовал, когда был близок с Аннет. По-моему, между нами даже проскакивали слабые искры. Я, честно говоря, думал, что не засну в эту ночь, и если ненадолго прикрыл глаза, то исключительно для того, чтобы лучше ее ощущать, чтобы впитывать этот жар, превращающий меня в сгусток солнечного вещества. Мне хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось. Однако когда я — вроде бы через мгновение — вновь их открыл, за окнами было безнадежно светло, торчала ребром подушка, свисала на пол скрученная простыня, попискивал будильник, поставленный на восемь часов, и Зенны рядом со мной уже не было.

Теперь снова — не от себя. Есть вещи, о которых я могу рассказать только со стороны.

Итак, завывает сирена, мигает небо, стробоскопические вспышки света бьют по глазам, невыносимо пронзительный женский голос как будто сразу со всех сторон вопит:

— Срочная эвакуация!.. Срочная эвакуация!.. Всем находящимся в городе немедленно прибыть на вокзал!..

Однако не только это. Сам город, точно при подземных толчках, меленько, но резко подрагивает. Квотер видит, что часовая башенка, от которой они, к счастью, уже отошли, покрывается сеточкой трещин и распадается на фрагменты. Осколки ее медленно, как в сиропе, плывут в воздухе. Мало того — аналогичной сеточкой покрывается соседний дом и, разбухая стенами, начинает проваливаться как бы внутрь себя.

Они едва успевают выскочить из-под обломков.

А на проезжей части Зенна хватает его за рубашку и трясет так, что Квотер едва удерживается на ногах.

— Ты что сделал?.. Ты что натворил?.. Ты активировал настоящий вирус?.. Где ты его взял?.. Дурак!.. Буратино!.. Тупая деревянная голова!.. Боже мой, боже мой!.. Теперь мы погибли!..

Она в полном отчаянии. Она, кажется, даже не замечает, что улица, которая только что была совершенно пуста, теперь бурлит от потока панически мечущихся людей. Их сотни; возможно, тысячи. Во вспышках света, падающих с осциллирующих небес, их лица — будто рыбы, выпрыгивающие из темной воды. Зенну и Квотера сносит, они цепляются за арматуру накренившегося фонаря. «Пусти меня! Пусти!» — кричит Зенна. Она пытается вырваться, но Квотер надежно удерживает ее. Он спасет ее, он ее защитит, он вытащит ее из этого ада, хочет она того или нет. Ведь ничего страшного, в сущности, не произошло. Вражеский хаб разбит, операция успешно завершена. А то, что ее насильно перекодировали, сломали психику, превратили в зомби, как выразился бы Сэнсей, так это вина лиганцев, а не ее. Зенну здесь не за что осуждать. Ничего! Только бы им добраться до «Джера»! Только бы выйти на трафик, который приведет их домой! Там ее вылечат, в этом можно не сомневаться, там ее очистят от кода, уродующего сейчас ее мозг. Она снова станет нормальной. Она станет собой, и они будут любить друг друга всю жизнь.

Он, как безумный, шепчет все это ей на ухо. Зенна в какофонии звуков, вероятно, почти не слышит его, поскольку отталкивает и снова кричит: «Буратино!.. Дурак!..» Она кричит, что никто ее не кодировал, никто ее не переманивал, не запугивал, не покупал, что лиганцы, когда она попала к ним в плен, поступили совершенно иначе: вывезли ее за периметр и показали подлинный, а не придуманный мир. Ты хоть знаешь, кричит она, что есть совсем другой мир? Ты хоть знаешь, что существуют не только «Джер» и «Лиган»? Что в мире есть множество стран, множество народов и языков, миллиарды людей, им нет дела до наших корпоративных войн. Ты представляешь хотя бы, в какой стране живешь? Ты хотя бы знаешь, на каком языке говоришь? Ты хотя бы догадываешься, кто ты такой?.. Боже мой, вырываясь, кричит она. Они предложили мне не предательство, а свободу! Боже мой, я вытащила бы тебя отсюда! Через полчаса после имитации вирусного паралича лиганцы нанесли бы ответный удар — по прямому трафику, который был проложен для нас, — твой «Джер» развалился бы, и я вывела бы тебя за периметр. Не в виртуал, сотканный из фэнтезийных галлюцинаций, а в реальный мир, где можно по-настоящему жить, в подлинный мир, где можно отличить правду от лжи. Мы в самом деле обрели бы свободу. Ты представляешь, что это такое — Свобода? Хотя откуда тебе…

Ей все-таки удается вырваться. Паническая толпа уже схлынула, они оказываются в тревожной уличной пустоте. Перестает вопить сирена тревоги. Выключается голос, требовавший бежать на вокзал. Небо уже не вспыхивает, не бьет огнем по глазам, а лишь слабо мерцает, источая тяжелый туман. Он дом за домом поглощает городской антураж. И из этого плотного, будто каша, тумана, словно овеществленный его цифровым адским нутром, выпрыгивает на асфальт перед ними железный пес и тормозит так, что со скрежетом вылетают искры из-под расставленных лап. Зенна ахает. Квотер ошеломлен. До сих пор о железном псе он знал лишь по слухам. Это самое опасное оружие, какое только сумел создать «Лиган». Аналитики предполагали, что скопирован он с какого-то древнего фантастического романа и напичкан магией так, что практически неуязвим. Выглядит пес устрашающе: размером с теленка, Квотеру чуть выше груди, колючая железная шерсть стоит дыбом, а из раскрытой пасти высовывается длинная стальная игла. Яд, мутной каплей висящий на ней, способен убить человека в один момент. Ни мгновения не промедлив, пес приседает и прыгает. Железное тело несется по воздуху как всесокрушающий смертельный таран. У Квотера нет времени, чтобы хоть как-то сориентироваться. И у него нет ни магии, ни оружия, потому что ни то ни другое сквозь фильтры в город не пронести. Он делает единственное, что может. В тот миг, когда пес неудержимо летит вперед, нацелившись почему-то не на него, а на застывшую чуть в отдалении Зенну, Квотер, в свою очередь, прыгает наперерез, рассчитывая хотя бы массой своей сбить пса с траектории. Попытка, разумеется, безнадежная. Железная махина ударяет его, как бешеный локомотив, и, кажется даже не дрогнув, отбрасывает в сторону метров на двадцать. Квотер со всего размаху шлепается на асфальт. А когда он поднимается, полный боли, на дрожащих ногах, все уже кончено. Зенна лежит, безжизненно распластавшись на мостовой, тело ее расслаивается на подрагивающие разноцветные пиксели, и апокалиптический зверь, высящийся над ней, втянув иглу, облизывает морду огненным языком.

Теперь, видимо, очередь Квотера. Он готов к смерти — в конце концов, к ней готов каждый, кто выходит в боевой вир-туал. Однако смерть почему-то отодвигается. Железный пес равнодушно скользит по нему багровыми, без зрачков, светящимися глазами, хрипловато зевает, демонстрируя зубастую пасть, приседает на задних лапах и одним громадным прыжком скрывается за домами.

Квотер чуть не падает от нахлынувшей слабости. Ему плохо. По всему телу растекается слизистая жгучая желчь, вытесняет кровь, прорывает капилляры в мозгу и с кислотной жадностью начинает пожирать его изнутри. Больше всего Квотеру сейчас хочется лечь — повалиться туда, где гаснут последние голубоватые пиксели, оставшиеся от Зенны, и лежать, лежать, просто лежать, не думая ни о чем, пока его самого не растворит мертвый туман.

Но он не ложится. Он знает, он подсознательно чувствует, что это еще не конец. Конкретная битва выиграна, но война продолжается. У него есть долг, он обязан его исполнять. Внутри опять как будто включается жесткий, тщательно сработанный механизм, и потому Квотер судорожно вздыхает и, тупо переставляя ноги, бредет по направлению к станции. Идти, к счастью, недалеко: две улицы, далее — короткий проспект. На станции жуткий хаос. Поезд из трех вагонов, оказывается, еще не ушел, его окружает месиво кричащих и толкающихся людей. Они пытаются втиснуться в узкие окна и двери, что бессмысленно: тамбуры и сами вагоны уже забиты кричащей и толкающейся толпой. Лезущих внутрь отбрасывают десятки рук, ног, голов. Квотеру, однако, везет. Сначала он каким-то чудом протискивается к вагонам, а потом, цепляясь черт-те за что, вскарабкивается на крышу. Он ни о чем не думает, и это, видимо, помогает ему. Он действует с механической точностью, словно бот, ограниченный набором элементарных программ: вцепиться, подтянуться, поставить ногу, перевалиться на крышу, ухватиться за выступающее ребро. В этот момент поезд свистит и трогается, кто-то срывается, падая на платформу, кто-то жалобно верещит: «Держите, держите, меня!..» Отплывает назад вокзал, открывается геометрия улиц, ведущих на пляж. Квотер видит, как башня коммуникационного центра, элегантная, с колбочкой расширения на конце, переламывается сразу в двух или трех местах и пропарывает своими обломками крыши ближних домов.

Впрочем, город тоже отплывает назад. Распахивается вокруг уже знакомый сельский пейзаж: озера с голубоватой водой, холмы, кромка леса, жемчужные, нежно светящиеся облака. Вполне мирная, успокаивающая картина. Вместе с тем Квотер видит, что уже клубится над горизонтом тяжелый комковатый туман: игрушечные облака одно за другим гаснут в нем, а сквозь марево изумрудной травы, будто топи в болоте, протаивают чернотой лакуны цифрового небытия.

Все, хабу конец. В течение суток техническое подразделение «Джера» возьмет его под контроль, а еще через трое суток вытеснит из этого региона весь лиганский низкокачественный ширпотреб. Это, несомненно, победа. Квотеру следует ликовать, поскольку и он внес в эту победу свой вклад, но особой радости он почему-то не чувствует. Если бы с ним сейчас была Зенна! Если бы она также, вцепившись в вагонное жестяное ребро, ощущала всем телом скоростную дрожь поезда! Если бы ветер, пахнущий весенним парфюмом, тоже омывал ей лицо! Однако Зенны больше не будет. Вторая смерть: она ее вряд ли переживет. Мало кому удается воскреснуть вторично. К тому же Зенна — он это теперь понимает — окончательно и неизлечимо больна. Неизвестно, каким образом трансформировали ее в «Лигане», но все, все, что он ей горячечным шепотом обещал, это наивные мальчишеские мечтания. Никто уже не сможет ее исцелить. Даже лучшие джеристские медики не в состоянии купировать общую когнитивную шизофрению. Это когда иллюзии полностью вытесняют реальность и человек начинает жить в мире, которого не видит никто, кроме него. Мозаика разных стран! Люди, говорящие на множестве языков! Не надо быть медиком, чтобы поставить диагноз.

И даже это, пожалуй, не главное. Обдуваемый ветром, Квотер понемногу приходит в себя и начинает осознавать, что победа, которой он радовался, вообще говоря, эфемерная. Нечему тут, вообще говоря, радоваться. Это не победа, а поражение, которое может полностью уничтожить весь «Джер». Он внезапно догадывается, почему чувствует в себе едкую желчь. Это вовсе не яд с шерсти железного пса, как он первоначально предполагал. Это вирус, который ему подсадила Зенна. Вот в чем заключался смысл операции со стороны «Лигана». Вот почему их двойка так легко прошла в хаб. Вот почему никакие фильтры не отреагировали на них. Вот почему, когда Зенна его целовала, он ощущал, что они стали чем-то единым. Ментальная конъюгация — очень мощный процесс, он всегда порождает чувство надличностной полноты. И вот, наконец, почему его не тронул железный пес. Не было никакого смысла его, то есть Квотера, убивать. Напротив, он должен был целым и невредимым вернуться домой и принести в себе вирус, который заразит «Джер» той же чумой. А Зенну пес убил бы в любом случае. Она и должна была здесь погибнуть, чтобы не было никакой осечки на обратном пути.

Квотера ощутимо трясет. И не только потому, что на частых рельсовых стыках подрагивает вагон. Его трясет, потому что ядовитая желчь уже пронизывает весь мозг. Каждый нейрон, каждый синапс, каждый аксон погружен в жгучую кислотную слизь. Квотер отчетливо понимает, что находится в тупике: либо вирус при проходе через периметр «Джера» будет выявлен и немедленно уничтожен, но тогда вместе с вирусом будет стерт и он сам — выбраться из аватары он уже не успеет, — либо вирус сквозь фильтры все-таки проскользнет, но тогда будет уничтожена корпорация «Джер» — крах ее будет полным и окончательным. Развалятся внутренние коммуникации, ядра процессоров захлебнутся в пене чумной волны, произойдет деструкция системных полей, и детрит, агонизирующие остатки их, съест хищный «Лиган».

Есть, правда, один выход. Да-да, лихорадочно думает он, выход все-таки есть. Если Квотер — каким образом, не имеет значения — умрет здесь и сейчас, то и вирус, подсаженный в его аватару, умрет вместе с ним. А сам Квотер воскреснет — чистый, как утренний свет, как птица феникс, как новорожденный младенец, первый раз в жизни открывший глаза. Правда, для этого ему требуется умереть. А где гарантия, что он потом в самом деле воскреснет? Статистики на этот счет он, конечно, не знает, но Мика, у которой уши, как у слона, однажды уловила среди медиков слух, что после первой смерти воскресает чуть более пятидесяти процентов. Чуть более половины — после первой смерти и примерно десять-двенадцать процентов — после второй.

Шансы относительно неплохие.

Решайся, говорит он себе. Если ты сейчас не умрешь, то все будет напрасно. Напрасно погибнут пацаны в отвлекающей Ddos-атаке. Напрасной окажется гибель Аннет (кстати, у нее это была первая смерть). И напрасной окажется гибель Зенны, которая вряд ли теперь вернется в реальный мир.

Собственно, решаться ему не надо. Он уже давно все решил — еще тогда, когда стал бойцом «Джера». Или, как полагает Зенна, все было решено за него? Обстругали, как Буратино, кой-чему научили и бросили в бой? Квотер гонит от себя эту мысль. Он видит, что приближается мост, переброшенный через речку, струящуюся по камням. Сейчас берега ее стремительно расширяются, дно трескается, лавина камней ссыпается куда-то в провал, и вместо них гладью змеиной кожи всплывает непроглядная тьма. Он догадывается, что началась блокировка хаба. Поезд, конечно, еще успеет пройти на ту сторону, а потом мост лопнет, обрушится, образовав карантинный каньон, который никакому вирусу не преодолеть.

Вот он, выход, думает Квотер. Поднимается на крыше вагона — чуть пригнувшись, чтобы не опрокинул его встречный воздушный напор. И когда поезд, подрагивая, достигает середины моста — поднимает руки над головой, отталкивается и, как в воду, прыгает вниз.

Он не знает, сколько продлится этот полет.

Наверное, секунд пять или шесть, пока его не проглотит гладкая чернота.

Ни одной мысли в голове больше нет.

Он лишь радуется тому, что смерть его будет мгновенной.

Я забрал оба оставшихся арбалета, а затем, поднявшись по склону, выбрал позицию у трех валунов, образовавших собой полукруг. В амбразуры меж ними склон хорошо просматривался, и при атаке его невозможно было преодолеть без потерь. К тому же, когда стрелы закончатся, а их у меня — из трех колчанов — осталось всего десять штук, отсюда я смогу отступить под прикрытие стен фактории и работать мечом, не давая себя обойти.

Я рассчитывал, что у меня в запасе примерно час. За это время — в реальности оно составляет около двух минут — лиганские аналитики, вероятно, сообразят, чем закончился бой, согласуют программы и задействуют оперативный резерв. Причем вряд ли они снова бросят в сражение мантикор. Мантикора — оружие дорогое, нерационально тратить его на решение частных задач. Скорее они подтянут оборотней из болот — все равно, раз мы потеряли факторию, трафик с нашей стороны уже будет не проложить. Значит, за болотами надо следить особо. Можно было, конечно, попробовать самому пробиться сквозь них, но, поразмыслив на этот счет, я только вздохнул: пройти болота, не имея ни грамма магии, — дело практически безнадежное. Чем я замощу гать через длинную вязкую топь? И как буду отбиваться от слизняков — меч и стрелы проходят сквозь них, не причиняя вреда?

В общем, два часа виртуальной жизни — это предел. Уже завтра (по реальному времени, разумеется) в Зале Славы будет включена моя фотография. Заиграет гимн. Господин Пак скажет скорбную речь. Но до этого он погасит фотографию Зенны, которая сейчас висит последней в ряду. И никто уже никогда не вспомнит, что такая Зенна — была. Разве что Мика, если ей удастся воскреснуть. Разве что штабные стратеги, которые будут просчитывать новый оперативный сюжет. Но для них Зенна — просто кодовое имя.

Саму Зенну я больше не видел. Ее унесли из кресла пилота, прежде чем я воскрес.

О предательстве никто даже не заикнулся.

Героическая смерть, которой готов был погибнуть каждый из нас.

Осталась только фотография на стене.

— Ты все сделал правильно, — сказал мне тогда Сэнсей. — Аналитики в штабе особо просчитали каждый твой шаг и пришли к выводу, что ты выбрал лучший вариант из возможных. Гордись этим, мальчик. Ты спас нас всех.

И он, будто награждая неким знаком отличия, прикоснулся ладонью к моей груди.

Меня это почему-то не успокоило.

На карте, которая в реальном времени показывала соотношение сил, красным цветом теперь был выделен лишь небольшой, на две ладони, фрагмент. Расположен он был в правом нижнем углу, и лично мне было ясно, что через какое-то время он исчезнет совсем. Район, изолированный от внешних рынков, нежизнеспособен. Автаркическая экономика быстро проест самое себя. Но дело было даже не в этом. На днях Мика, которая всегда знала все, шепнула мне, что идут переговоры о корпоративном слиянии: «Джер» войдет в структуру «Дигана» как автономное подразделение.

— У них сейчас разгорается конфликт с «Би-энд-Би», им понадобятся опытные бойцы. Придется надеть синюю форму — жуть!

Она скорчила рожицу.

Я лишь пожал плечами.

Зато сразу от Мики пошел к госпоже Зоране и попросился в рейд на факторию, который разрабатывал штаб. Я знал, что этот рейд ничего хорошего не сулит. Так, призрак активности, попытка продемонстрировать, что «Джер» еще жив, еще может причинить «Дигану» некоторый ущерб. Мелкий козырь на переговорах.

Однако я знал и другое: синюю форму «Дигана» я никогда не надену. Они соблазнили Зенну «свободой», они погрузили ее в иллюзию, где она напрочь потеряла себя. А потом, когда Зенна стала им не нужна, они просто стерли ее.

Вот почему я попросился в этот самоубийственный рейд.

Вот почему я спустил курок, когда мантикора холодно и безжалостно улыбнулась.

Если уж поднял знамя, надо защищать его до конца.

Если уж встал в ряды, надо идти вперед — пока бьется сердце и течет в жилах кровь.

Кто сражается — тот не предает. А кто предает — тот не сражается.

Я смотрел на каменистый безрадостный склон, сбегающий в ад, на поросшие дикой осокой топи, откуда должны были появиться оборотни, и мне было ясно, что сейчас я умру. Мне было ясно, что сейчас я умру — вторично и уже окончательно.

Меня это, впрочем, не беспокоило.

Умру — значит, умру.

Смерть — не самое страшное в жизни.

Все равно когда-нибудь умирать.

Мне только хотелось бы, чтобы Зенна, если она все же жива, если она бесплотной, призрачной тенью блуждает сейчас по пространствам иллюзорных миров, увидела, что умираю я не просто так.

Я не просто так умираю.

Надо мной развевается золотое, с яркими багровыми звездами, вдохновенное, гордое и величественное знамя вечной войны…

© Андрей Столяров, 2016

© Почтенный Стирпайк, илл., 2016

Андрей СТОЛЯРОВ

____________________________

Петербургский прозаик и публицист Андрей Столяров родился в 1950 году в Ленинграде. Окончив биолого-почвенный факультет ЛГУ по специальности «эмбриология», работал научным сотрудником в Институте экспериментальной медицины, НИИ геологии и геохронологии докембрия. Профессиональный писатель и участник петербургской группы «Конструирование будущего», которая изучает закономерности возникновения, развития и гибели цивилизации. Эксперт Международной ассоциации «Русская культура», руководитель Петербургского интеллектуального объединения «Невский клуб».

Выпускник двух «высших курсов» фантастики (малеевских семинаров и семинара Б. Н. Стругацкого), А. Столяров стал ведущим представителем петербургской прозаической школы; его творчество почти полностью лежит в русле фантастического реализма. Лауреат многих литературных премий («Бронзовая улитка», «Странник» и др.). Издавался в Болгарии, Венгрии, Польше, Чехии, Эстонии, Японии.

На счету автора девять романов («Монахи под луной», «Жаворонок», «Мы — народ», «Обратная перспектива» и др.), а также несколько десятков повестей и рассказов. В «Если» регулярно публикуется с 1995 года.