Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

VIII. Как Фабиана приняли по его длинным фалдам за сектатора и возмутителя. — Как князь Варсануфиус бросился за экран и кассировал генерал-директора естественных дел. — Как Циннобер бежал из дома Моис Терпина. — Как Моис Терпин хотел выехать на птице, сделаться императором и потом пошел спать

Ранехонько поутру, когда еще никого не было на улицах, прокрался Бальтазар в Керепес и прямо к другу Фабиану.

Когда он постучался в дверь, слабый, болезненный голос закричал ему: «Войдите!»

Бледный, с осунувшимся лицом лежал Фабиан на постеле.

— Друг! — воскликнул Бальтазар, — ради Бога, скажи, что с тобой случилось?

— Ах, я пропал, — говорил Фабиан, с трудом приподнимаясь с постели, — пропал решительно. Проклятое колдовство мстительного Проспера Альпануса губит меня.

— Как колдовство? Да ведь ты не веришь таким вздорам?

— Ах, я верю теперь всему: и колдовству, и колдунам, и земляным и водяным духам, и гномам и альпам — и всему, всему, чему хочешь. Ты помнишь, как осрамил меня сюртук, когда мы возвращались от Проспера; но еще хорошо, если б этим кончилось. Погляди вокруг себя, любезный Бальтазар.

Бальтазар повернулся и увидал на всех стенах, стульях и столах бесчисленное множество фраков, сюртуков и курток всех возможных цветов и покроев.

— Что это значит? — спросил изумленный Бальтазар. — Уж не задумал ли ты торговать платьем?

— Не смейся, друг! Все это платье заказывал я лучшим портным, надеясь избавиться ужасного проклятья, отяготевшего над моими сюртуками. Напрасно; не пройдет минуты, и рукава лезут вверх, а фалды вниз. В отчаянии, я велел сшить вот эту куртку с бесконечно длинными рукавами. Теперь, думал я, укорачивайтесь, рукава, удлиняйтесь, полы, тем лучше, вы только что придете в должное положение. Не тут-то было! Через несколько минут та же история, как и с прочим платьем. Все искусство славнейших портных бессильно против этой дьявольщины. Само собой разумеется, что меня осыпали насмешками везде, куда ни показывался; но этого мало. Невинное упрямство, с которым я являлся везде в таких дьявольских костюмах, родило еще худшие последствия. Женщины прокричали меня тщеславным пошляком, уверяя, что я обнажаю руки наперекор всякому приличию из тщеславия, вообразив, что они необыкновенно красивы. Теологи объявили меня сектатором[14]; спорили только, принадлежу ли я к рукавистам или фалдистам, соглашаясь, впрочем, что обе секты чрезвычайно опасны, потому что допускают совершенную свободу воли и осмеливаются думать что угодно. Дипломаты приняли меня за решительного возмутителя, утверждая, что я хочу своими длинными фалдами возбудить в народе ропот, восстановить его против правительства и вообще принадлежу к тайному обществу, условный знак которого — короткие рукава; что уже давно замечаются следы короткорукавников, которые так же или даже страшнее иезуитов, потому что стараются вводить поэзию, столь вредную для всякого государства, и сомневаются даже в безгрешности князя. Коротко — дело принимало с каждым днем серьёзнейший оборот, и наконец меня потребовали к ректору. Я предвидел несчастие, если надену опять сюртук, и потому явился к нему в жилете. Полагая, что я явился к нему в таком виде в насмешку, ректор вышел из себя и решил, что если через восемь дней я не явлюсь к нему в пристойном сюртуке, то буду непременно изгнан. Нынче кончается срок! Проклятый Проспер Альпанус!

— Остановись, — воскликнул Бальтазар, — не брани моего доброго дядю. Он подарил мне свой сельский домик — а тебе он совсем не враг, хотя, признаюсь, и наказал довольно жестоко за твою недоверчивость и самонадеянность. Утешься — он велел отдать тебе эту табакерку, сказав, что в ней твое спасение.

— Ну, вот еще какой вздор! Какое может иметь влияние эта черепаховая игрушка на покрой моего сюртука.

— Не знаю; но мой добрый дядя не обманет. Открой ее, любезный Фабиан, и посмотрим, что в ней.

Фабиан открыл, и из табакерки выскочил прекрасно сшитый сюртук тончайшего черного сукна. Оба, Бальтазар и Фабиан, не могли удержаться, чтоб не вскрикнуть от удивления.

— А, теперь понимаю! — воскликнул Бальтазар в восторге. — Этот сюртук будет тебе впору и разрешит очарование.

Фабиан надел его, не говоря ни слова и, в самом деле, он сидел на нем чудесно: и рукава не поднимались, и фалды не опускались.

Вне себя от радости, Фабиан решился идти тотчас же к ректору. Бальтазар рассказал ему, как Проспер Альпанус дал ему средство уничтожить чары проклятого Циннобера. Фабиан, оживший и переменившийся совершенно, превозносил великодушие Проспера и вызвался участвовать в разочаровании их общего врага. В это самое время Бальтазар увидал в окно референдариуса Пульхера, печально шедшего мимо.

Фабиан закричал ему, чтоб он зашел к ним непременно.

— Что это на тебе за чудесный сюртук? — воскликнул Пульхер, только что переступил через порог.

— Бальтазар расскажет тебе все, — сказал Фабиан и бросился к ректору.

— Пора, пора уничтожить эту гадину, — сказал Пульхер, когда Бальтазар рассказал ему все подробно. — Знаешь ли, что нынче его помолвка с Кандидой, что тщеславный Моис Терпин дает по этому случаю великолепный пир? Нынче же вторгнемся мы в дом профессора и нападем на крошку. В свечах для немедленного сожжения враждебных волос не будет недостатка.

Через полчаса возвратился и Фабиан, с блестящими от радости глазами.

— Сила сюртука из черепаховой табакерки оправдалась вполне! — воскликнул он, схватив Бальтазара за руку. — Только что я вошел к ректору, он улыбнулся мне чрезвычайно ласково. «А, — сказал он, — вижу, любезнейший г. Фабиан, что вы наконец образумились, бросили свои неприличные странности; что ж делать? Такие пылкие головы, как ваша, вдаются легко в крайности; впрочем, я никак не верил, чтоб тут была религиозная мечтательность — нет, просто дурно понятый патриотизм, — страсть к необыкновенному, подстрекаемая примерами героев древности; ну, вот это сюртук, прекраснейший сюртук! — Благо государству, благо миру, когда все благовоспитанные юноши будут носить такие сюртуки, с такими пристойными рукавами и полами; будьте верны этой добродетели, этому прекрасному образу мышления, — отсюда-то истекает истинно геройское величие…» Тут он обнял меня с слезами на глазах. Сам не зная как и для чего, вынул я черепаховую табакерку, из которой вылетел сюртук мой. Позвольте, сказал ректор, протянув ко мне большой и указательный персты. Я открыл табакерку, не зная, есть ли еще в ней табак. Профессор опустил в нее пальцы, взял щепотку, понюхал, слезы покатились по щекам его, он схватил мою руку, пожал ее и сказал с сильным чувством: «Благородный юноша, — какой славный табак! Все забыто — все прощено — вы нынче у меня обедаете!» Видите ли, друзья, кончены все мои несчастия, и если вам удастся разочаровать сегодня Циннобера, что несомненно, и вы также счастливы.

В ярко освещенной зале стоял крошка Циннобер в ярко-пунцовом, шитом кафтане, в широкой ленте Зеленопятнистого Тигра с двадцатью пуговками, с шпагой на боку и шляпой под мышкой; а подле него прелестная Кандида в свадебном платье, сияя красотой и юностью. Циннобер держал ее руку, которую по временам прижимал к губам, улыбаясь преотвратительно; и каждый раз щеки Кандиды вспыхивали, и она взглядывала на малютку с такой пламенной, с такой глубокой любовью. Вокруг, в почтительном отдалении, толпились гости; только князь Варсануфиус стоял подле Кандиды и посматривал величественно на окружавших: но никто не обращал на него внимания; взоры всех были прикованы к устам Циннобера, который по временам бормотал какие-то невнятные слова, на которые все отвечали тихим «ах!» величайшего удивления.

Наконец, настала минута обручения. Моис Терпин вошел в круг с тарелкой, на которой лежали кольцы. Он высморкался. Циннобер приподнялся на цыпочки почти до локтя невесты. Все стояли в напряженном ожидании — вдруг двери растворяются с шумом, вбегает Бальтазар, а за ним Фабиан и Пульхер. Они врываются в кружок.

— Что это значит? Чего хотят они? — кричат все.

— Возмущение — бунт — стража! — восклицает князь Варсануфиус и бросается за экран.

— Г. студент, вы с ума сошли — вы беснуетесь — как смели вы ворваться сюда — люди — друзья, вытолкайте этого невежу за дверь! — вопиет Моис Терпин.

Но Бальтазар, не обращая ни на что внимания, вынул уже лорнет Проспера и смотрит на голову Циннобера. Как пораженный электрической искрой, визжит карлик. Кандида падает на стул без чувств. Тесный кружок гостей рассыпается. Бальтазар видит огнистую полоску, бросается на Циннобера, схватывает его. Циннобер дрягает ногами, царапает, кусает.

— Держите! — кричит Бальтазар.

Фабиан и Адриан схватывают уродца так, что он не может шевельнуться. Бальтазар бережно схватывает три волоска, выдергивает их разом и бросает в то же мгновение в камин. Они шипят, корчатся — удар грома, и все очнулось как бы от сновидения.

И вот с трудом вскакивает крошка с полу, бранится, кричит, повелевает схватить и бросить в темницу дерзкого, осмелившегося напасть на особу первого министра. Но все посматривают друг на друга и спрашивают, откуда вдруг взялся этот гадкий уродец и чего он хочет? Он продолжает топать ногами, кричать: «Я министр — я министр Циннобер — Зеленопятнистый Тигр с двадцатью пуговками!» — Все начинают хохотать как безумные, окружают малютку: мужчины берут его на руки, перебрасывают друг к другу, как мяч — орденские пуговицы летят одна за одной — он теряет шляпу — шпагу — башмаки. Наконец, и князь Варсануфиус выступает из-за экрана.

— Князь Варсануфиус! — пищит крошка. — Ваша светлость, спасите вашего министра, вашего любимца! Помогите, помогите — государство в опасности. Зеленопятнистый тигр — горе, горе!

Князь взглянул на него яростно и пошел вон. Моис Терпин бросился за ним.

— Вы, — сказал ему князь грозно, — осмелились сыиграть с вашим князем глупую комедию. Вы приглашаете меня на помолвку вашей дочери с моим достойным Циинобером, и вместо моего министра я нахожу здесь какого-то гадкого урода, разряженного в пух. Знаете ли, почтеннейший, что за эту шутку я мог бы наказать вас примерно, если б не знал, что вы набитый дурак, годный только для дома сумасшедших. Я лишаю вас звания генерал-директора естественных дел и запрещаю всякое дальнейшее изучение в моем погребе! Прощайте!

Сказал и скрылся.

Дрожа от бешенства, бросился Моис Терпин на карлика, схватил его за длинные всклоченные волосы и потащил к окну.

— Вон, гадкий урод! — кричал он. — Вон, проклятое чудовище, обманувшее меня так ужасно, лишившее меня счастия!

Он хотел выбросить малютку в окно; но бывший тут же смотритель зоологического кабинета подскочил к нему с быстротой молнии и вырвал несчастного из рук бешеного.

— Остановитесь, г. профессор, — сказал он с величайшею важностью, — это собственность нашего князя. Это не урод, а Мусеtes Belzebub, Simia Belzebub, убежавшая из музея.

— Simia Belzebub — Simia Belzebub! — раздалось со всех сторон с громким хохотом.

— Нет, нет! Это не Simia Belzebub! Это гадкий урод! — воскликнул вдруг смотритель, всматриваясь в лицо малютки и бросил его на средину залы.

Преследуемый безумным смехом, визжа и мяуча, выбрался кое-как бедный малютка из залы, скатился с лестницы, так что никто из служителей и не заметил его, и побежал домой.

Между тем как все это происходило в зале, Бальтазар ушел в кабинет, куда вынесли бесчувственную Кандиду. Он упал к ногам ее, прижимал ее руки к устам, называл нежнейшими именами. И вот она вздохнула — пришла в себя и, увидав его, воскликнула в восторге:

— Наконец ты здесь — ты со мной, мой милый! Я почти умерла с тоски по тебе! Мне все слышались звуки соловья, очаровавшего розу!

Тут она рассказала, забыв, что их окружали посторонние, как злой, тяжелый сон опутал ее своими сетями, как ей казалось, что какое-то гадкое чудовище вцепилось в ее сердце; как это чудовище принимало образ Бальтазара; как в те мгновения, когда сильно думала о Бальтазаре, замечала, что это не Бальтазар; но, несмотря на то, каким-то непонятным образом должна была любить это чудовище, будто для самого Бальтазара.

Бальтазар объяснил ей в коротких словах все эти странности. Затем, как обыкновенно между любовниками, начались уверения, клятвы в вечной любви; и вот они упали в объятия друг друга, и был один восторг, одно высокое, чистое блаженство.

Ломая руки, стеная, вошел Моис Терпин в кабинет, а за ним Пульхер и Фабиан, напрасно его утешавшие.

— Нет, нет! — вопиял он. — Я решительно убитый человек! Я уж не генерал-директор естественных дел — не имею права изучать в княжеском погребу — немилость князя — я думал получить вскоре Зеленопятнистого Тигра, по крайней мере, с пятью пуговками. Все, все пропало! Что скажет его превосходительство министр, когда узнает, что за него приняли какого-то уродца, какую-то Simia Belzebub, cauda prehensile[15], или чёрт знает что такое! О, Боже мой! и он возненавидит меня! Аликанте! Аликанте!

— Но, почтеннейший профессор, — говорили друзья, — почтеннейший генерал-директор, вспомните, что теперь уж нет министра Циннобера. Вы совсем не ошиблись. Гадкий урод обманул вас, так, как и всех, чарами феи Розабельверде.

Тут Бальтазар рассказал, как все было с самого начала. Профессор слушал, слушал и наконец воскликнул:

— Да, что же это, сплю я, или бодрствую? Колдуны, ведьмы, феи, магические зеркала, сочувствия. Верить ли мне всей этой бессмыслице?

— Ах, любезный профессор, — заметил Фабиан, — поносили бы вы хоть денек сюртук с короткими рукавами и длинными полами, так поверили бы всему.

— Да, да! Все так! Все справедливо! Заколдованное чудовище обмануло меня — я не стою — я летаю по потолку. Проспер Альпанус берет меня с собой, я еду верхом на бабочке — фея Розабельверде, девица фон-Розеншён причешет меня, и я буду министром — королем — императором.

Тут он начал хохотать и прыгать по комнате, так что все начали опасаться, чтоб он совсем не помешался. Наконец, выбившись из сил, он упал в кресла. Кандида и Бальтазар подошли к нему и стали говорить, как они друг друга любят, как не могут жить один без другого, и все это так трогательно, что Моис Терпин прослезился.

— Дети! — сказал он. — Делайте все, что хотите! Женитесь, любитесь, голодайте вместе, потому что я не дам Кандиде ни гроша.

— Что касается до голоданья, — возразил Бальтазар, — так мы этого не боимся. Завтра, г. профессор, я объясню вам все, и вы увидите, что дядя мой Проспер навсегда обеспечил нас от нужд и недостатков.

— Да, завтра, завтра, любезный сын; теперь я лягу спать; а то сойду с ума, потеряю решительно голову.

И он в самом деле тотчас же отправился спать.