Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

IV. Как итальянский скрипач Сбиокка грозил г. Цинноберу посадить его в контрабас, а референдариус Пульхер не мог попасть в министерство иностранных дел. — О сборщиках податей и удержанных чудесах для домашнего обихода. — Очарование Бальтазара набалдашником

На мшистых камнях сидел Бальтазар в самой дикой части леса и, полный думы, смотрел в глубь расщелины, на дне которой шумел ручей между обломками скал и кустами. Тучи неслись по небу и скрывались за дальними горами. Шум деревьев и ручья раздавался как глухое стенание, по временам сливавшееся с пронзительным криком хищных птиц, которые, вылетая из мрачных ущелий, поднимались высоко к небу и как будто гнались за летящими облаками.

Бальтазару казалось, будто слышит в чудных голосах леса безутешную жалобу природы, будто сам должен уничтожиться в этой жалобе, будто все его бытие — чувство глубочайшего, непреодолимого страдания. Грусть сдавливала его сердце, и между тем как слезы одна за другою капали из глаз, ему чудилось, что духи потока выглядывают из волн и протягивают к нему свежие белые руки, чтоб стянуть его в прохладную глубь.

Вдруг вдали раздались веселые звуки охотничьих рогов, коснулись сладостным утешением его слуха и снова пробудилось в груди его страстное стремление, а с ним и надежда. Он огляделся вокруг; звуки не умолкали, и ему показалось, что зелень леса не так уже мрачна, шум ветра, говор листьев не так печален.

— Нет! — воскликнул он, вскочив с своего места и устремив пылающие взоры вдаль. — Нет, есть еще надежда! Что-то враждебное, чародейственное восстало против моей любви — это верно; но я уничтожу все чары, хоть и с собственной гибелью. Когда, увлеченный чувством, грозившим разорвать грудь, я открыл мою любовь прелестной, дивной Кандине, разве я не видал в ее взорах, не чувствовал в тихом пожатии руки, что я счастлив, бесконечно счастлив! И вот, только что появится это крошечное чудовище, вся любовь ее обращается к нему; она не спускает с него глаз, и страстные вздохи вырываются из груди, когда урод к ней подойдет или даже схватит за руку. Нет, нет, тут что-нибудь да не так. Если верить бабьим сказкам, можно подумать, что он чародей и всех морочит. Что же это значит? Все смеются над гадким карликом и потом вдруг, только что покажется, превозносят как умнейшего, ученейшего и даже красивейшего из всех студентов. Да что я говорю, мне самому не кажется ли часто, будто он и умен и хорош собой? Только в присутствии Кандиды чары теряют силу, и я вижу в г. Циннобере глупую, отвратительную мартышку. Но как бы то ни было, я пойду против всех чар! Не знаю, какое-то темное предчувствие говорит мне, что я найду наконец оружие против этого демона!

Бальтазар пошел назад в Керепес. Вышед на дорогу, он увидал маленькую повозку, из которой кто-то махал ему белым платком. Он подошел поближе и узнал Винченцо Сбиокка, знаменитого скрипача, которого очень уважал за его прекрасную выразительную игру и у которого два года брал уроки.

— Я очень рад, — воскликнул Сбиокка, выскочив из повозки, — что встретился с вами, любезнейший г. Бальтазар, дорогой друг и ученик мой; а то пришлось бы уехать, не простившись с вами.

— Как, г. Сбиокка, — спросил изумленный Бальтазар, — вы оставляете Керепес, где вас все так любят и уважают?

— И где все перебесились, — возразил Сбиокка, вспыхнув от внутренней досады. — Да, г. Бальтазар, я оставляю Керепес, очень похожий на большой дом сумасшедших. Вчера вы были за городом и потому не могли быть в моем концерте, а то, верно, защитили бы меня от беснующейся толпы.

— Да скажите, ради Бога, что такое случилось?

— Я играю труднейший концерт Виотти, концерт, который составляет мою радость, мою славу! Вы слыхали его и всегда приходили в восторг. Могу сказать, что вчера я был в необыкновенном духе, то есть anima, в необыкновенном расположении, то есть spirito alato[8]. Ни один скрипач в мире, даже сам Виотти, не сыграл бы так, как я в этот раз. Когда я кончил, зала застонала от рукоплесканий и кликов восторга. Взяв скрипку под мышку, выступал я вперед, чтоб отблагодарить — но что же увидал, услышал! Не обращая на меня ни малейшего внимания, всё теснится к одному углу залы и ревет: «Bravo, bravissimo, божественный Циннобер — что за игра — какое выражение, какое искусство!» Я врываюсь в толпу, в средине стоит уродливый карлик и сипит отвратительным голосом: «Благодарю, благодарю — я играл как мог — я, конечно, первый скрипач во всей Европе, во всем мире». — «Чёрт возьми! — воскликнул я. — Да кто ж после этого играл: я или этот червяк?» Карлик продолжал благодарить слушателей — я вышел из себя, бросился на него и хотел взять полную аппликатуру, но меня удержали, занесли какую-то чушь о зависти, недоброжелательстве. Между тем кто-то закричал: «И какое сочинение — божественный Циннобер — дивный компонист!» — «Да, Боже мой! — восклицал я еще громче. — Неужели все сошли с ума? Концерт — Виотти, а играл его я — я, известный скрипач Винченцо Сбиокка!» Но тут заговорили об итальянском бешенстве, то есть rabbia, об ужасных случаях, схватили меня, вывели в другую комнату и начали обращаться, как с больным, с беснующимся. Не прошло и четверги часа, как вбегает синьора Брагацци и падает в обморок, с ней случилось то же, что и со мною. Только что она кончила свою арию, как вся зала огласилась громогласными: «Bravo, bravissimo, Циннобер — нет в целом мире такой певицы, как Циннобер» — и он снова сипел свое проклятое: «Благодарю, благодарю». Синьора лежит теперь в горячке и едва ли встанет, а я спасаюсь бегством от безумного народа. Прощайте, любезнейший г. Бальтазар! Если увидите синьорино Циннобер, то скажите ему, пожалуйста, чтоб он не встречался со мной ни в одном концерте, а то я ухвачу его за паутинные ножки и пропущу сквозь F контрабаса — там он может хоть целую жизнь разыгрывать концерты и распевать арии. Прощайте, г. Бальтазар, да пожалуйста, не оставляйте скрипки.

Тут он обнял изумленного Бальтазара, вскочил в повозку и быстро поскакал по дороге.

— Ну, не говорил ли я, — рассуждал Бальтазар сам с собою, — что Циннобер чародей и отводит глаза?

В это самое мгновение мимо его быстро пробежал молодой человек, бледный, расстроенный, с отчаянием во взорах. Сердце Бальтазара сжалось. Он узнал в юноше одного из друзей своих и бросился за ним в глубину леса.

Пробежав шагов двадцать или тридцать, он увидал референдариуса[9] Пульхера.

— Нет, — воскликнул он, остановившись под высоким деревом и подняв глаза к небу, — нет, я не перенесу этого срама! Все погибло! Осталась одна могила. Прощай, жизнь — мир — надежда, и ты, моя милая!

Тут он выхватил из кармана пистолет и приставил ко лбу.

С быстротою молнии бросился к нему Бальтазар и вырвал пистолет, восклицая: «Пульхер! Что с тобою? Что ты делаешь!» Референдариус опустился в полубеспамятстве на траву и долго не мог прийти в себя. Бальтазар сел подле него и утешал, как мог, не зная причины его отчаяния.

Несколько раз спрашивал он, что с ним случилось, как дошел он до ужасного намерения лишить себя жизни. Наконец глубокий вздох облегчил грудь Пульхера.

— Ты знаешь, любезный друг, — начал он, — как затруднительно было мое положение, как я полагал все мои надежды на вакантное место тайного экспедиента у министра иностранных дел; знаешь, с каким старанием, с каким рвением готовился я к этой должности. Работа моя заслужила совершенное одобрение министра. С какою уверенностию явился я к нему сегодня поутру для словесного испытания. В зале, я нашел известного тебе урода Циннобера. Легационс-рат, которому препоручено было испытание, подошел ко мне и объявил очень ласково, что желаемого мною места ищет и г. Циннобер и потому он будет экзаменовать нас обоих. «Вам нечего опасаться этого соперника, — прибавил он мне на ухо, — сочинения, им поданные, никуда не годятся». Испытание началось; я отвечал на каждый вопрос. Циннобер не знал ничего, бормотал вместо ответа какую-то чушь, которой никто не понимал и, дрягая немилосердо ногами, падал даже раза два со стула, и я должен был поднимать его. Сильно билось мое сердце от радости. Ласковые взгляды, которые бросал на него легационс-рат, принимал я за самую горькую насмешку. Испытание кончилось. Представь же мой ужас, когда советник вдруг обнял малютку, воскликнув: «Чудесный человек — сколько знаний — какая сметливость!» — и потом, обратившись ко мне, прибавил: «Г. референдариус Пульхер, вы обманули меня ужаснейшим образом — вы ничего не знаете — и — извините, как осмелились вы явиться на испытание в таком виде; вы не могли даже усидеть на стуле, два раза падали, и г. Циннобер должен был поднимать вас; — трезвость и рассудительность — необходимые качества для дипломата. Прощайте, г. референдариус». Я все еще принимал это за глупую шутку и решился пойти к министру. Он велел мне сказать, что удивляется, как мог я явиться к нему после того, что случилось на испытании, что место отдано г. Цинноберу. Какое-то дьявольское наваждение лишило меня всего, и я добровольно жертвую духам мрака жизнию! Оставь меня!

— Никогда! — воскликнул Бальтазар. — Прежде выслушай.

Он рассказал ему все, что знал о Циннобере, начиная с первой встречи за городом и до повествования Винченцо Сбиокка включительно.

— Видишь ли, — прибавил он в заключение, — после этого не остается никакого сомнения, что в основании всех действий гадкого уродца есть что-то таинственное, и если в самом деле какое-либо колдовство, то стоит только восстать твердо, решительно. С мужеством и решительностию победа несомненна. Зачем отчаиваться; пойдем лучше соединенными силами против гадкого чертенка.

— Именно гадкого чертенка! — воскликнул референдариус с жаром. — Но, любезный Бальтазар, все эти вздоры не поправят ничего. Колдовство, чародейство — все это старые сказки. Сколько уж лет прошло с тех пор, как великий Пафнуциус ввел просвещение и изгнал из своих владений все волшебное, все непостижимое. Неужели опять вкралась эта проклятая контрабанда? Чёрт возьми, так объявить об этом полиции, таможенным приставам. Да, нет, что за вздор! Одно безумие людей; я даже думаю, просто подкуп причина всех ваших несчастий. Проклятый Циннобер богат ужасно. Как-то недавно он стоял перед монетным двором, а рабочие, показывая на него пальцами, шептали друг другу: «Посмотрите, посмотрите, ведь все золото, что мы чеканим, принадлежит этому чудному малютке».

— Полно, друг, — возразил Бальтазар, — золотом не сделаешь всего этого. Знаю, что князь Пафнуциус заботится много о просвещении, но несмотря на то, осталось еще много дивного и непостижимого. Я думаю, что не одно чудо припрягали для домашнего обихода. Так, еще и теперь вырастают из ничтожных, крохотных семян высочайшие, прекраснейшие деревья, разнообразнейшие плоды и хлеба, которыми мы набиваем наши животы. И теперь еще позволяют цветам и насекомым блестеть самыми яркими колерами, письменами, которых не разберет, не только что напишет и самый лучший каллиграф. Послушай, референдариус, даже в груди моей совершаются престранные вещи! Я кладу на стол трубку, хожу взад и вперед по комнате, и какой-то дивный голос шепчет мне, что я сам чудо, что во мне живет чародей микрокосм и подстрекает на разные бешеные проделки. В эти мгновения я убегаю далеко от людей, погружаюсь в созерцание природы и понимаю все, что говорят мне цветы, воды, и все существо наполняется невыразимым небесным блаженством!

— Ты в горячке! — воскликнул Пульхер.

— Слышишь ли? — продолжал Бальтазар, протянув руки вперед и не обращая внимания на слова рефендариуса. — Слышишь ли, какая дивная музыка в ропоте вечернего ветерка, пробегающего по лесу. Слышишь ли, как чудно впадают в его пение и ручей, и цветы, и деревья?

— В самом деле, — сказал референдариус, послушав с минуту, — чудные, дивные звуки несутся по лесу; но это не вечерний ветерок, не ручей, не цветы, а отдаленные звуки гармоники.

Пульхер не ошибся. Полные, все более и более приближающиеся аккорды совершенно походили на звуки гармоники, но огромной. Друзья встали и пошли навстречу звукам. Вдруг им представилось зрелище такое дивное, такое чародейственное, что они остановились как вкопанные. Невдалеке ехал тихохонько по лесу человек, одетый почти по-китайски, с тою только разницей, что на голове его был огромный берет с страусовыми перьями. Колесница уподоблялась раковине из блестящего хрусталя; два большие колеса из того же вещества, обращаясь, издавали чудные гармонические звуки, которые друзья слышали еще издали. Два белые как снег единорога в золотой упряжи везли колесницу; на передке, вместо кучера, сидел серебристый фазан, держа золотые вожжи в клюве. На запятках стоял большой брильянтовый жук и, помахивая блестящими крылушками, навевал прохладу на чудного человека, сидевшего в раковине. Поравнявшись с друзьями, незнакомец кивнул им головою дружески, и в то же мгновение из набалдашника большой трости, которую он держал в руке, сверкнул луч и коснулся Бальтазара. Бальтазар почувствовал глубоко в груди жгучую боль, глухое «ах!» сорвалось с уст его, и он содрогнулся всем существом своим.

Неведомый улыбнулся и еще ласковее кивнул ему головою.

— Референдариус, мы спасены — он уничтожит чары Циннобера! — воскликнул Бальтазар, упав в восторге на грудь друга, когда колесница исчезла в глубине леса и только гармонические звуки ее раздавались еще вдали, все тише и тише.

— Не знаю, — сказал Пульхер, — что со мною делается. Во сне или наяву, но какое-то неведомое блаженство наполняет все существо мое; спокойствие и надежда возвращаются снова!