Глава 12 Январь — февраль 1242 года. Псков Суета

И он посылал их туда, где видел, что в этом была особенно большая надобность.

Робер де Клари. Завоевание Константинополя.

Ратников не стал наезжать на парней сразу — слишком уж много вокруг было свидетелей, и откуда только набежали? А, впрочем, ясно — откуда — из корчмы. Но, с другой стороны, сидели себе, сидели, потягивали бражицу да медвяной квас, и вдруг — сорвались: ах, ах, никак бьют кого-то? Скорее, конечно, из любопытства — не вступиться, а посмотреть… Ну, да смотреть и не на что было — побитый Мишей служка свалил, а молодые толмачи сидели себе смирно, не рыпались. Ну, были осколки на столе — желто-коричневые… Так, может, не стекляшки — янтарь?

Ан, нет — точно они, Михаил нагнулся, хорошо рассмотрев витой «змеиный» узор. Но действовать пока не стал — опасно, слишком уж людно кругом, вот и решил наведаться по-тихому завтра.

А завтра, с утра уже, на постоялом дворе началась суета — бегали служки, топили печи, таскали из пилевни солому — ждали гостей из Смоленска по санному пути — в Дерпт и далее, в Ревель. Ратников тоже проснулся — снимал для себя каморочку в углу — только разбудил его вовсе не общий шум — экая безделица! — о, нет, кто-то настойчиво колотил в дверь.

Кого еще черт принес?

Быстро накинув на плечи кафтан, Миша, на всякий случай, придвинул поближе длинный засапожный нож и откинул кованый крюк:

— Кто?

— Разрешишь ли войти, милостивец?

Михаил удивленно хмыкнул — вот уж если кого и ждал, так только не этих! А тут явились — оба-два — усатый корчемный служка с перевязанной грязной тряпицею башкой и Опанас Сметанников с хитрой рожей. Насчет башки — это вчера Миша постарался.

И чего ж, интересно, они приперлись-то? Смирно стоят, не похоже, что для разборок.

— Ну, заходите, — Ратников распахнул дверь пошире.

Войдя, оба гостя смиренненько перекрестились на висевшую в углу иконку и вдруг разом упали на колени:

— Прости нас, батюшка, за вчерашнее. Извиняй — бес попутал!

— Ладно, — Мише уже стало очень интересно — а чем, собственно, вызвано сие превращение вчерашних волчин в нынешних белых и пушистых овечек. — Садитесь вон, на лавку. Бражки выпьете?

— Коли угостишь, милостивец…

— Да пейте — жалко, что ли? — Ратников кивнул на стоявший на сундуке кувшин с кружкой. — Уж извините, за второй кружкой сами идите…

— Да мы с одной.

Выпив по очереди, снова уставились очи долу.

— Ну? — не выдержал Ратников. — Так вы только извиниться явились?

Усач — понятно, но почему пришел Сметанников? Его-то Миша не видел, вряд ли и догадался бы, что тот при делах.

— Не токмо… — отвечал за двоих служка — похоже, он был в этой парочке за главного — дюжий, коренастый, усатый, лицо такое… Ратников присмотрелся — на рожу фашистского прихвостня похоже, какого-нибудь зажравшегося полицая.

— Мы, батюшка, отслужить готовы, — подобострастно осклабился Опанас. — Что тебе надобно — говори, сладим!

— Что надобно? — Михаил усмехнулся и задумчиво взъерошил затылок. — Песни какие знаете? Пойте!

— Что?! — незваные гостюшки удивленно переглянулись.

— Правда, что ли, петь? — угрюмо переспросил служка.

Миша улыбнулся:

— Шучу! Уж, не беспокойтесь, сыщу вам дело поинтересней. Скажите-ка вот только для начала — кто вас прислал? Что молчите, кобенитесь? — Ратников и сам с удовольствием хлебнул бражицы из кувшина, с утра — самое оно то! — Ладно, не хотите говорить, не надо — сам догадаюсь. Онфимий Рыбий Зуб — угадал?

Гостюшки поникли голосами, правда, вслух так ничего и не сказали, да Михаил и без их слов сразу догадался — угадал. Хотя, чего тут было угадывать-то? Ясно, что упыри эти не сами пришли, ясно, что босс у них есть криминальный, он и прислал с извинениями, а кому то было надобно? Тому, кому Ратников сильно помог, — Онфимию! Так что — что тут гадать-то?

— Значит, это вы так вот на пару в корчме промышляете? Добрых людей выслеживаете, ты, Опанас — их забалтываешь, а ты… как звать?

— Корятко, — смущенно прогундосил усатый.

— … а ты, Корятко, бьешь. Короче — разбойнички, тати! И многих уже поубивали?

— Да никого, — служка неожиданно перекрестился. — Вот те крест святой, милостивец, — никого! Я ж кистеньком… умело…

Ратников даже рассмеялся:

— Умелец, гляди-кось! Ладно, умельцы — раз уж пришли, давайте, выкладываете — что про парнишек тех, толмачей, знаете?

— Про толмачей? — Корятко задумчиво посмотрел в потолок, точнее сказать — на стропила. — Да мало что, милостивец, — недолго они у нас, с лета. Говорят — дорогобужские. Явились, сперва в людской жили, потом вот, перебрались в избенку. Матрене платили честно.

— Да, да, Матрене, — Михаил покивал. — Это ее ведь корчма-то?

— Корчма не ее — общества. Лодочники-перевозчики, Матрена-от, ихнего старосты покойного, Гунивы, вдовица.

— Поня-атно… Так что еще про толмачей знаете? Ты, Опанас, что молчишь?

Сметанников уныло развел руками:

— Да я ж разве что знаю? Без интереса к ним мы…

— Так-так-так, — насторожился Ратников. — Без интереса, значит? А почему? Ты б, Корятко, и их тоже — по башке кистенем, а все, что нашли, — ваше.

— Неможно, — мотнув головой, прогундосил служка. — Они ить — жильцы. Матрена то не одобрила б…

Ратников аж руки потер:

— Чудненько! Матрена, значит, тоже с вами в доле?

— Что ты, что ты!

— Да ладно вам врать — конечно, в доле, тут и говорить нечего, — убежденно перебил гостей Михаил. — Разве ж без ее соизволенья вы б решились… вот так запросто, в корчме. Не, ну, естественно — в доле. Онфимий Рыбий Зуб ей кем приходится — полюбовник?

— Брат…

— Угу, — Миша снова потер руки. — Значит, так, парни. Эти двое толмачей — из молодых да ранние — мне и знакомцам моим, о которых вам ведать ненадобно, много крови попортили в делишках торговых. А потому — желаю знать о толмачах все! Думаю, вас это не слишком обременит — на корчемном дворе Корятко за ними присмотрит, а, как пойдут куда, — ты, Опанас.

— Это и всего-то? — обрадованно потер ладони усач. — Это нам ничего, это мы сладим…

— Матрену о них расспросите. Сами ли за постой платят или, может, кто за них?

— Ну, уж это-то мы знаем — сами.

— Вот и славненько — идите, господа, работайте. К вечеру жду с докладом… ну, хоть тебя, Опанас.

Вновь поклонившись, визитеры покинули каморку Ратникова, дюжий служка Корятко при этом выглядел радостным, улыбался, а вот его напарник почему-то хмурился — видать, чувствовал, что дело окажется не таким уж простым.


Ратников и сам не сидел сложа руки, едва утренние посетители ушли, подкрепился свежеиспеченными пирожками с капустой и, допив остатки бражки, отправился на торг.

День выдался чудесный, слегка морозливый, но солнечный, светлый. По средам — а была как раз среда — на торжище приезжали крестьяне из окрестных сел, привозили сено, дрова, убоину, беличьи, куньи и прочие — кого запромыслят — шкурки, за неимением медных монет, повсеместно игравших роль разменных денег.

Вот и сегодня еще издали слышан был шум — уже на углу, у деревянной церкви, скинув шапки, спорили о чем-то мелкие купцы, ярились:

— Ты сам-один за свои слова ответь! При чем тут обчество-то?

— Как это при чем? Нешто, можно без обчества-то?

— А вот я тебе счас покажу — обчество!

Один из спорящих — длинный сутулый бородач — размахнулся и тотчас же заехал своему собеседнику в ухо, от чего у того слетел в снег треух, а каких-либо иных повреждений, похоже, и не случилось — сутулый казался не особо-то сильным.

Соперник его — маленький, круглый — однако ж, тоже взъярился, нагнулся и, словно бык рогами, ударил сутулого головой.

— Аой! — падая, заголосил тот. — Да что ж это делается-то, люди добрые?

Между тем в собравшейся поглазеть на зачинавшуюся драку толпе уже вовсю шастали какие-то оборванные мальчишки, нищие в кое-как залатанных рубищах и весьма подозрительного вида народец, наверняка охочий до содержимого чужих котомок и кошелей. Предвидя такое дело, проходивший мимо Ратников держал ухо востро… и проворно схватил за руку потянувшегося к висевшему на поясе лыковому кошелю воришку.

— Ага! Попался! Сейчас на посадников двор сведу!

— Ой, ой, — свободной рукой размазывая по лицу сопли, заныл, заканючил воришка — растрепанный светлоглазый пацан лет двенадцати. — Не надо к посаднику… Не буду больше, Христом-Богом клянусь — не буду-у-у-у…

Ратников быстро огляделся:

— Ты вот что, рожа немытая, заработать хочешь?

— Заработать? — вореныш разом перестал ныть. — А что делать-то, дяденька?

— Девок искать… впрочем, и не только… В общем, кто такие челядь да холопы — знаешь?

— Ха, еще б не знать! — усмехнувшись, парень тут же осекся, и Миша догадался — беглый.

— Так каких девок-то, дяденька?

— Молодых и красивых. Ими не должны торговать — скорее всего, держат где-нибудь взаперти, где-нибудь в подходящем месте. Знаешь такие места?

— Да полно! — воренок вырвал руку, но никуда не убегал, видать, позарился. А потом спросил прямо:

— А что дашь-то, дяденька?

— А вот! — Миша вытащил из кошеля жемчужную бусину, весело блеснувшую на солнце. — Коли сыщешь мне молодых дев да место, где их держат… Ее и получишь!

— Поклянись!

— Чтоб у моего соседа хоромы сгорели и все коровы сдохли!

Пацан засмеялся:

— Уж поищу, ла-адно.

— Эй, эй, подожди… Как звать-то тебя?

— Микитка.

— А где меня потом найти, знаешь?

— Не-а… — парнишка озадаченно поковырял в носу.

— Эх ты, чучело!

Покачав головой, Ратников назвал постоялый двор, где поселился, и, немного подумав, добавил:

— И еще… приятелям своим скажи, да и так, по всему торгу… Мол, на постоялом дворе том, писец есть… за мзду малую прошения, жалобы пишет. Зовут — Путин. Владимир, в крещении — Димитрий. Запомнил?

— Чего ж тут не запомнить-то?

— Ну, и славненько, беги теперь… Хотя, нет, постой. Стекольных дел мастера где своим товаром торгуют?

— А вона, там… за посудным рядком.

— Понял, — Миша кивнул и, посмотрев вслед убегающему мальчишке, деловито зашагал на торг.

Зима — самое время для торжищ! Реки-дороги встали, где раньше болотина — теперь удобный санный путь — езжай, не хочу! Вот и ехали ухари-купцы, торопились, везли. Из Риги, Ревеля да германских земель — штуки доброго сукна, зерно, кованые клинки (ими, несмотря на римского папы запрет, из-под полы торговали), вино — рейнское и мальвазеицу, селедку в крепких покатых бочонках; из свейской землицы — то же зерно и сельдь, а еще — медь в звонких полукруглых крицах; из Смоленска, Дорогобужа, Полоцка — воск, мед, меха — то, правда, не во Псков, а так, транзитом… Добрых рабынь тоже можно было купить — в основном, у восточных, ордынских, гостей, хотя и свои живым товаром не брезговали, работорговля — занятие почетное, прибыльное, Михаил даже не думал, что оно так вот сильно распространено — все в голове сидело: феодализм, феодализм… а вот, вам — и рабы — пожалуйста, сколько душе угодно и за вполне приемлемую цену!

Нужна девушка для хозяйства — постирать, сварить, еду приготовить? Пожалуйста, иди — покупай. Можешь ее и наложницей сделать — красивые, правда, дороже стоят — только жениться не вздумай, по «Русской Правде» кто рабу в жены взял — сам рабом стал. Хочешь рукодельниц — тоже купи, хочешь даже детей — на вырост, дешево очень.

— А такие, красивые молодые девы есть? — Ратников задержался у небольшой группки согнанных для продажи людей.

Было их, правда, немного, и в основном — дети: бледные, худые, синие от холода мальчики и девочки. Работорговец — дородный смоленский купчина в мохнатой нагольной шубе и лисьей шапке — при виде потенциального покупателя заулыбался, забегал:

— Ах ты, батюшка, проходи, посмотри. Эвон, девоньки пригожие… не смотри, что маленькие — год два и вырастут. Сейчас — дешево, за трех полгривны возьму, а как подрастут — куда дороже выйдет! Да ты не сомневайся, друже, товар хороший, справный…

Ратников отвернулся и сплюнул:

— Тощи больно! Больше съедят, чем от них толку.

— Да ты посмотри, экие красавицы… А что тощи… Эй, Манька — а ну, заголись!

Девчушка лет четырнадцати спокойно, без всяких эмоций, сбросила на снег полушубок и вздернула кверху платье. Бледное, несколько осунувшееся лицо ее не выражало никаких чувств, серые большие глаза с полным безразличием смотрели куда-то вдаль — на церковь, и дальше, на Кром, на голубое январское небо.

Миша лишь головой покачал:

— Я же говорю — тоща больно. Да и мала… У тебя настоящего-то товара что, нету?

— Да был, — работорговец махнул рукою, и девчонка быстро оделась. — Как раз перед Рождеством привозил… Да бери этих, других-то я на заказ — сразу скупают.

— Скупают?! — насторожился Ратников. — Это, интересно, кто же?

— Да есть тут…

— Холодно как! — Миша похлопал себя руками. — Может, в корчму зайдем — сбитню выпьем?

— В корчму? — купчина немного подумал и кивнул. — А пожалуй. Посейчас, распоряжусь тут…

Подозвав высокого худого парня — по всей видимости, приказчика, — работорговец приказал ему убрать пока весь товар «в амбарчик»…

— Печь-то стопили?

— Дак, как раз посейчас и стопили, батюшка, — поклонился парень.

— Ну вот, пущай там пока одна часть сидит, греется, а то перемрут и будем мы с тобой, Акулин, в убытках.

— Не перемрут, — Акулин неожиданно улыбнулся. — Ужо, натопим жарко. Покушать бы им что?

— Рановато еще — покушать, — охолонил купец. — После обедни поглядим… покормим… к тому времени, может, Бог даст, и купят кого…

Миша только головой покачал от такого расклада, хотя, в общем-то, все было чисто по-купечески логично. Чего зря кормить? Может, и в правду купят?

— Вон там, за углом, корчемка славная, — улыбался на ходу купчина. — Блины там, ушица.

— А пиво-бражка есть ли?

— Да, я чаю, найдется. А ты что же, друже, не здешний?

— Проездом, — Ратников не стал вдаваться в подробности. — Далеко еще идти-то?

— Да вон, видишь ворота?

Туда, в распахнутые настежь ворота, и вошли в числе многих прочих. Располагавшаяся сразу за деревянной церковью святого Иоанна Крестителя корчемка оказалась заведением шумным и, судя по количеству людей, весьма популярным среди торговцев с ближайшего рынка, артельщиков и всех прочих посадских.

Несмотря на постоянно открывающуюся дверь, внутри было тепло и уютно, правда, несколько душновато — вьющийся от топившейся печи дым уходил в волоковое окно под крышей.

Для начала заказали сбитню, бражицы и блинов с ушицей из белорыбицы, ну, еще пару пирогов с визигой и две краюшки хлеба. Хоть нынешнее лето и выдалось слишком уж знойным и неурожайным и все окрестные села голодали, но во Пскове хлеб был — привезли купчины. Правда — очень и очень недешево, пожалуй, по нынешним временам за пуд ржи можно было прикупить с десяток красивых рабынь.

Миша нынче решил не мелочиться — у него еще оставалось полсорока беличьих шкур — вервиц. Да и жемчуг имелся, правда, мелкий — так это и хорошо, платить удобнее. Писать жалобы оказалось неожиданно прибыльным делом. Не то чтоб можно было разбогатеть, но на жизнь хватало.

— Ну, за знакомство!

Работорговец — звали его Николай, Николай Скородум — привез свой товар из Смоленска. Часть девок продали в холопство по суду, часть — за долги, а некоторых Николай и сам подобрал по дороге, в голодных деревнях, чем, можно сказать, спас девчонок от смерти.

Вообще, он оказался очень неплохим и дружелюбным человеком, этот смоленский торговец людьми. Даже жалостливым.

— Понимаешь, Миша, — сняв шапку, жаловался новый знакомец. — Стою вот сейчас на торгу — себе в убыток! Мне бы домой — так товарец не продан. А некогда уже!

— Так ты их отпусти, — закусывая пирогом, посоветовал Ратников. — Вообще отпусти, так, забесплатно — все равно ведь толку нет. На волю!

— Шутишь! — работорговец испуганно перекрестился. — Нешто на мне креста нет? Нешто я их прогоню на верную погибель? Помрут ведь — кому они нужны-то?

А вот это уж точно! Михаил даже головой покачал — настолько был поражен открывшимся перед ним парадоксом. Вот вроде бы торговец людьми — должен бы быть изувером. Ан нет… И совесть, и понятие имеет — в самом деле, прогони этих девочек сейчас «на волю» — и что? В лучшем случае, будут у церквей, на паперти, побираться… если им, правда, позволят — сейчас, в голодный-то год, конкуренция за «хлебные» места жесткая. Да и так… даже и лето было б — одному, без коллектива и покровителя, в этом мире не выжить!

— Ты, Николай, говорил, перед Рождеством кому-то что-то продал?

— А, — работорговец неожиданно рассмеялся, словно бы вспомнил какой-нибудь веселый случай. — Знаешь, я и не ждал уже — зима. Нет, слыхал, конечно — летом тут скупали как-то молодых дев, но плохо скупали — по дешевке, я тогда торговать и не стал — зачем? Себе в убыток?

— А что за люди их скупали-то?

— Так, подожди, я ведь о том и говорю. Перед самым Рождеством — смех один — я уж думал товарец в женский монастырь сбагрить — с настоятельницей договорился вроде… Да она потом отказала — не прокормить. Да и девы те еще попались, никакого в них смирения не было, один блуд…

— Да ну!

— Во те крест! Не рабыни, а настоящие блудницы вавилонские!

— Как же ты таких купил?

— А… навязали. В общем, стою я перед самым Рождеством, здесь же, на своем месте, жалуюсь в разговорах — мол, да, блудницы… Вот этих уж совсем было собрался прогнать — веришь, нет? — и тут вдруг, подходят ко мне два молодых парня.

— Ну-ну-ну! Парни, говоришь? — Ратников быстро спрятал возникший нешуточный интерес за долгим глотком забористой бражки. — И что?

— Подошли, и прямо таки спросили — «у тебя, говорят, тут блудницы вавилонские»? Я и приказчики мои — в смех. Думали — издеваются, коли так спрашивают… Ан нет! Всех пятерых блудниц купили! Задешево, правда, ну уж, с паршивой-то овцы…

— Ну, надо же! Эт тебе повезло, Николай.

— А я о чем? Повезло, ясно…

— Так, может, и сейчас эти парни объявятся?

— Умм… может… — купец пожевал рыбки. — Только — весной. Так они сказали. Мол, будет добрый товар — возьмем. Ага, так я им добрый товар и продал!

— Почему? — пододвинул кружку Миша. — Чем они тебе не понравились? Да и вообще — что за парни-то? Ты их потом где-нибудь в городе встречал?

Выпив, Николай мотнул головой:

— Да нет, не пришлось как-то. Нет, вру! Их приказчик мой, Акулин, видал как-то.

— Акулин? Ладно… Поговорим с ним?

— А хочешь, так и поговорим… Правда — не советую. Жадные они какие-то. Скопидомы!


Как этих парней звали, ни работорговец, ни приказчик его, Акулин, не знали, как и не ведали — откуда парнишки вообще взялись.

— Видал я их как-то — с одного двора выходили, — вспомнил приказчик. — Хороший такой двор, тыном огороженный.

— А чей, чей двор-то?

— Да не знаю, — парень пожал плечами. — тут таких дворов — тьма. И все — огороженные.

Михаил задумчиво потеребил усы:

— Усадьба, значит, а не двор.

— А, пожалуй, что и усадьба, — согласился Акулин. — Только — небольшая… Но, где — точно сейчас не вспомню. Обитель там какая-то… монастырь…

— Монастырь? — оживился Ратников. — Что за монастырь? Спасо-Мирожский? Иванов?

— Да не знаю я, — приказчик почмокал губами. — Случайно в те края забрел — хотел от пристани путь срезать. Может, и не монастырь там… может, просто большая церковь.

— Деревянная? Каменная?

— Деревянная. Но — большая, красивая.

Деревянная большая церковь. На пути с пристани. Тут можно будет и поискать. Да и лиходеи — Карятко с Опанасом — за «толмачами» присмотрят.

Интересно — а зачем парни держали на столе осколки? Случайно? А может, пытались склеить? Наверное, ведь можно их и склеить, эти разбитые браслетики. Склеить да продать. Работать они, конечно, не будут… а вот продать их… Не зря же Николай говорил, что парни эти — жадные. Если это, конечно, те парни… Те! Наверняка те! Господи, неужели — повезло? Господи…

Теперь еще бы Макса отыскать… Лерку… вытащить их отсюда…

Проходя мимо собора Иоанна Крестителя, Ратников старательно прятал радость — так… Каким-то слишком уж суеверным в последнее время сделался. Опасался тревожить Господа просьбами — уж, как-нибудь сам… лишь чуть-чуть помочь с везением… с небольшим.

Как бывает со слишком надоедливыми просьбами? Все ходят, жалуются — да что это за зима, теплая. Снега нет, дождь — разве это зима, нам бы морозцу… Идиоты! Потом сами же плачут — ах, холодно нам, бедным, ах, не проехать нигде, ах, сосульки по головам бьют. Нет, чтобы в теплую-то зиму не ныть, а поблагодарить Господа!


Вечером Ратников составил пару жалоб и на следующий день отправился бродить по городу. Не с самого утра отправился, выждал, когда солнышко поднялось, когда потеплело.

Синело над головой небо; отражаясь в снегу миллионами искр, солнце сверкало так ярко, что приходилось все время щуриться. Смешные красногрудые снегири толкались на стрехах, на белых ветвях деревьев что-то чирикали воробьи. Огромная черно-серая ворона, спугнув прочую птичью мелось, тяжело уселась на суку и каркала.

Кому каркаешь, пернатая сволочь? Кому беду кличешь?

Проходя мимо, Миша на всякий случай сплюнул и даже хотел швырнуть в ворону что-нибудь подходящее, какую-нибудь ледышку, да вот беда, не нашел.

Первым делом он направился к подворью Олифея Касаткина, известного псковского стеклодува, усадьба которого располагалась на узенькой улочке, недалеко от берега Великой. Обширный двор, ворота, накатанная полозьями дорога, белая, в желтых навозных проплешинах. Ворота заперты, но рядом, впритык — рубленный в лапу небольшой бревенчатый сруб с печью — лавка.

Поднявшись по невысокому крыльцу, Михаил отряхнул с сапог снег специально поставленным у дверей веником-голичком и, не стучась, вошел, перекрестясь на висевшую в глубине лавки икону:

— Здравствия вам, православные, удачной торговлишки.

— И тебе счастия, господине!

Лавочник, до того, словно сытый кот, сидевший на широкой скамье около самой печки, обрадованно вытянул шею:

— Желаешь ли чего купить?

Ратников улыбнулся:

— Посмотрю сперва…

— Смотри, господине. За смотр мыта у нас не берут!

Приказчик — ну, кто еще мог сидеть здесь в лавке, не сам же хозяин, мастер Олифей! — захохотал и, поглаживая объемистый живот маленькими по паучьи проворными ручками, ринулся к другими посетителям: одетой в богатую бобровую шубу девице с круглым несколько дебиловатым лицом, густо усыпанным рыжими веснушками. Поверх расписного платка была надета черная соболья шапка, из чего уже опытный в таких делах Ратников сразу же сделал вывод о социальном положении ее обладательницы: раз соболей хватило только на шапку, значит — из выбивающихся в люди купцов-нуворишей. Позади молодой купчихи шагали две девчонки с большими плетенными корзинками — сенные девки — обе с лисьими мордочками заядлых сплетниц и обожательниц пополоскать грязное белье, в общем — этакий местный аналог поклонниц телепрограммы «Дом-2».

— Здрав буди, боярыня! — оставив Ратникова, низко поклонился приказчик. — Ай, душа моя, боярыня злата-краса, купи-ко что-нить, не пожалеешь!

— Купить? А что у тебя есть-то? — купчиха ухмыльнулась и обернулась к девкам. — Ась? Тут что-нить торгует он, али как?

Девки разом поклонились:

— Торгует, матушка!

— Ну, тогда будем смотреть. Чего нам надоть-то?

— Гребни, матушка, надоть, — охотно, наперебой, принялись подсказывать девки. — И браслетов бы, и бисеру…

— Бисеру… А есть он тут у них-то?

Бисеру в лавке не оказалось, но ушлый приказчик этим вовсе не обескуражился, принявшись с недюжинной силою втюхивать покупательнице какие-то стекляшки:

— Гляди, гляди, краса-боярышня, эвон, как солнышко-от, на браслетке играет? Ась? Хорошо?

Кроме продукции стеклодувного производства — дешевых браслетов, гребней и бус — в лавке еще продавался разного рода плетеный лыковый ширпотреб: кошельки, лукошки, лапти. Плести лапти, кстати, было довольно выгодным делом, причем не столько зимой, сколько летом, когда хороших лыковых лаптей едва хватало на две недели носки. Зимой, конечно, сия обувка носилась подольше — снег кругом, мягко.

— А нам бы, слышь-ко, паря, таких бы браслеток, что на немецком дворе продают, — одна из сенных девок, рассмотрев предложенные товары, презрительно фыркнула. — А то ведь простые они у тебя какие-то! Такие и нам-то надеть стыдно, не то, что хозяюшке… ну, разве что на вервицу дюжину… Аль как?

— Дюжину на вервицу?! — приказчик, похоже, был оскорблен в лучших своих надеждах. — Да вы что! Да таких и цен-то нет.

— А на немецком дворе, говорят, есть, — упрямо заявила девка. Ее хозяйка — купчиха — захохотала:

— Ты, паря, как ни старайси — а мову Марфутку не омманешь!

— Да что ты, боярыня-краса, нешто мне нужно обманывать?

— Эгберт-стеклодув, немец, чай, не у вас на усадьбе работает? — услыхав про немцев, вовремя ввернул свой вопрос Михаил. — Молодой такой парень… с ним еще один — Максимус.

— Не, — оскорбленно отмахнулся лавочник. — Немцев у нас никаких нет, ни молодых, ни старых. Да нешто свои, православные, хуже сделают? Да ни в жисть! Токмо лучше!

— Жаль, жаль, — с видимым сожалением покивал головой Ратников. — Будем искать. Боярышня-краса — у тебя на примете нет ли мастера стеклодува — немца? Тут девки твои про немецкий двор говорили… Это какой двор, орденский?

— Не, милостивец, — остроносая Марфутка ухмыльнулась. — Рижский.

На подворье рижских купцов Михаил уже заглядывал и раньше, а потому продолжение завязавшейся беседы не вызывало у него никакого интереса.

У него-то не вызвало… Но вот у сенных девок…

— Ай, господине! Чи вы из бояр, аль из торговых гостей?

— Из гостей, — ухмыльнулся Миша. — Только не из торговых.

— Это как же?

— А так.

Ратников хотел уже удалиться — делать ему, что ли, нечего, как только языки зря чесать… Да вдруг подумал, что зря он пренебрегает этаким вот информационным кладезем… который явно можно было превратить в неудержимый поток.

— Вот что, девушки, — обернувшись на пороге, Миша игриво подмигнул сенным. — Мне бы совет ваш нужен… и матушки вашей, боярышни-красы… Жизнь свою расскажу — может, что и присоветуете?

И действительно, ну, как раньше-то в голову не пришло — браслетики да стеклодувов искать — куда как легче именно с помощью лиц, стеклянным товаром дюже интересующихся, сиречь — через небогатых девок.

Распахнув шубу — что-то стало жарковато, — Ратников встал у крыльца, дожидаясь…

Первой вышла боярышня… тьфу ты — купчиха … за ней — девки. Тут же, откуда ни возьмись, подкатили и сани с возницей:

— Садись, матушка!

— Погодь, Варфоломейко…

Одна из девчонок что-то зашептала на ухо своей хозяйке, время от времени азартно поглядывая и кивая на Михаила… вроде бы как безразлично смотрящего в небо.

— Эй, мил человек… Хозяюшка наша тебя послушать хочет. Пойдем-ка, эвон, туда, на солнышко.

Ратников спрятал улыбку:

— Как скажете, девчонки, как скажете!

Сани поехали впереди, девки — и Михаил — зашагали за ними. Выбрались на самый берег, почти перед самым монастырем, остановились — ах, как сверкало солнце! Невдалеке, на залитой льдом горке, веселясь, каталась ребятня.

— От и мы раньше тако… — неожиданно с грустью протянула одна из девок. — Но тут же опомнилась. — Ну, что, матушка? Тут слушать будем?

— Тут, — поудобнее устраиваясь на соломе, купчиха требовательно взглянула на челядинок. — Орешек-то каленых не забыли?

— Не забыли, матушка!

Девки — по очереди — начали щелкать орехи. Просто бросали их горстями в рот, выплевывали шелуху, лущили и — уже очищенными — с поклоном протягивали хозяйке.

Та ела да слушала, временами блаженно щурясь, словно нагревшаяся у печки кошка.

А Миша уж не терялся, растекался мыслию, точнее — словами, по древу, рассказывая мелодраматическую историю в духе женских романов: о том, как бросила его неверная возлюбленная, сбежала с заезжим стеклодувным подмастерьем, кстати говоря — немцем.

— Ай-ай! — качали головами девки.

Купчиха тоже дивилась:

— Нешто так может быть? Чтоб прямо на глазах… в постелюшке… Ох ты, Господи, грехи наши тяжкие! И слушать-то такое стыдно… Да ты говори, говори, мил человек, чего замолк?

Михаил и продолжил, насыщая историю несчастной любви различными эротическими подробностями…

— Прихожу как-то в хоромы… а они — там! Нагие! Он — лежит, а она…

— Ой-ой-ой! Вот курвищи-то!

Девки стыдливо краснели, а глазки-то были масляными!

А купчиха, ну такое впечатление, возбудилась, словно от порнофильма — вот-вот бросится!

— Ну, а дальше, дальше-то что? Не томи, сердечный!

— Дальше? — Ратников многозначительно усмехнулся. — А дальше будет, как на след полюбовничков выйду… Уж погляжу! Ужо, сладко-то им не придется!

— Ой, господине… ты это… полегче, полегче…

— Да уж… ужо, в монастырь спроважу!

— От, это верно! А только как ты их найдешь-то?

— Прослежу. Помните, говорил про браслетики? Стеклянные такие, желтенькие?

— Ну!

— Вот, по ним и прослежу. И вы мне в том поможете!

— Мы? А как?

— А слушайте…


Проинструктировав неожиданных волонтерок, Ратников довольно подпоясался и, подумав, решил еще раз пройтись по торговой площади в надежде, что, может быть, и самому повезет — или браслетик увидит, или вызнает что-нибудь.

Шел, можно сказать, гоголем — фу-ты, ну-ты — шапка на затылок, орешки каленые пощелкивает — молодая купчиха угостила, верней — ее девки. Шел, шел, приценивался, приглядывался… и нарвался… Сам даже поначалу не понял, чего это на него монах орденский выпялился, словно баран на новые ворота? Сутулый такой монах, худой, со смурным подозрительным взглядом, больше подходящим какому-нибудь полицейскому детективу, нежели божьему человеку.

— Хальт! — вдруг закричал монах, словно ударенный током. — Хальт! Держи его!

Вот тут-то Ратников его и узнал — брат Дитмар. От которого убег еще по осени, в бурге, точнее сказать — уехал на машине.

А орденский монах уже ухватил беглеца за пояс и вовсю звал кнехтов. А те — кнехты — вот они, тут как тут — целое «копье», человек с дюжину. С копьями, с мечами… Вызверились — ату, мол его! — бегут, суки!

Миша, конечно, не долго думал — намахнул крестоносному братцу в морду, наотмашь кулаком, от всей души!

Тот так и улетел за рядок, сбивая наваленные на прилавке горшки и кувшины. Хозяин — горшечник — тут же заругался, наподдал незадачливому монаху еще — нечего чужие горшки бить! Хоть и немец — а нет такого закона!

Ратников ничего этого не видел и ругани не слыхал — бежал, подхватив полы полушубка, чтоб не мешались.

Перепрыгнул один рядок, другой, третий… Оглянулся — кнехты, гады, не отставали… Черт! Вот еще один появился — прямо у собора, вывалили из-за угла…

Все… некуда деться… Разве что — к берегу…

Беглец развернулся, юркнул в проулок, и ноги в руки… А сзади уже неслись, орали! Хорошо еще — никто не метнул копье… наверное, брат Дитмар предупредил, чтобы живьем брали. И как только узнал, в новом-то — с вислыми усами — прикиде? Узнал… умный… впрочем, если б умный так мог бы зря глотку не рвать — сперва подозвал бы кнехтов… Видать, спонтанно все вышло…

Ах, гады — близко! Вот-вот схватят.

Выбежав на берег, Миша рванулся к горке, где катались детишки, прыгнул к кому-то в санки:

— Хей, поехали, покатили — а ну, кто быстрей? На калач с маком спорим!

И покатил!

А за ним — и все детишки, так что подбежавшие кнехты остались без санок… разве что на рюхе по ледовой горке съезжать или на задницах… Так они и поступили — упорные, суки!

Ратников быстро поднялся, вскочил на ноги, осмотрелся… где-то они здесь должны были быть… не успели еще уехать.

Ага… Вот они! Сани…

— Эй, боярышня! Девчонки! Матушка! Погодь… Да погоди же!

— Да кто тут? Ой… мил человече! Ты как…

— Беда пришла, матушка, помоги… Полюбовнички кнехтов послали! Вона бегут, злыдни.

Купчиха прищурилась:

— Эвон, далеконько-то… Ну, ништо, не догонят. Садись, мил человек, в сани… Девки, подвиньтеся… А ты что спишь, Варфоломейка? А ну, гони давай!

Очнувшийся возница взял лошадей в кнут…

Ох, и помчались! Ох, и поехали! Едва все рядки — один за другим — не сшибли!

Хрипели лошади, на крутых поворотах скрипел под полозьями снег. Хватаясь за шубу Ратникова, визжали сенные девки…

А незадачливые кнехты копошились где-то внизу, с детьми, у подножия ледяной горки.

Загрузка...