Крестоносец

Глава 11 Зима 1242 года. Псков Медведев-Путин

Ратников так и предполагал, что в бург парни вряд ли заглянут, скорее, будут собирать информацию в окрестных деревнях. Так и вышло — многие рыбаки, крестьяне, охотники хорошо помнили двух любопытных подростков, вполне подходящих под данное Мишей описание.

Эгберт и Максимус? Нет, как их звали — не вспомнить, но точно — оба немцы. Один совсем плохо по-русски лопочет, второй лучше, но так, что тоже мало что разберешь.

Второй — это наверняка был Максик.

Михаил смог отправиться на поиски парней не сразу, а лишь в январе, с попутным караваном, санным поездом, обновлявшим проложенный по озеру зимник. Ревельские купцы везли в Псков закупленный в Стокгольме хлеб. Лето на Руси выдалось жарким, знойным, вот и недород, в Швеции все же попрохладнее было, жита собрали в достатке. К купеческому каравану, сопровождаемому солидной охраной, по пути присоединялись и местные — удобный был случай съездить на псковский рынок, поторговать да потом, с такой же оказией, вернуться обратно.

Вот и односельчане Яана собрали, что смогли — лисьи, беличьи, куньи меха, мороженую рыбу, дичину — набралось на пару саней, возницами да торговцами отрядили двух мужиков, самых ушлых, с ними, простившись с гостеприимными чудинами, уехал и Ратников. Наконец-то!

Радовалась душа пушистому, сверкающему на ярком солнце, снегу, небу — чистому, высокому, голубому, свежему бодрящему воздуху, белым деревьям, отбрасывающим синие, фиолетовые, нежно-сиреневые и темно-голубые тени. Стоял небольшой морозец, градусов семь-восемь, от лошадей поднимался пар.

К исходу пятого дня пути увидели белые от снега псковские стены и купола Спасо-Мирожского монастыря. Уплатив на воротах пошлину, в город въехали с темнотою, да сразу на постоялый двор, где и расположились на отдых.

Утром, как обычно, все поднялись рано, с первыми лучами солнца. Хозяйская прислуга уже затапливала печи, гремела дровами, перекликалась. На улице звал к заутрене малиновый звон церковных колоколов.

Умывшись под рукомойником из сверкающей, старательно начищенной служками меди, Михаил вместе со всеми сходил в ближнюю церковь — деревянную, небольшую, со смешной, чем-то напоминающей скворечник, маковкой, крытой серебристою дранкой. Помолясь, поставил свечки — во здравие Марьюшки и ребят — после чего вновь зашагал на постоялый двор, прикидывая начать поиски ближе к полудню — со всех городских рынков, откуда ж еще-то? Да, и не забыть зайти на рижское подворье…

В синем, чуть тронутом белыми плавно плывущими облаками небе сияло солнце. Тени церквей, палат и башен переливались на снегу всеми оттенками голубого. На папертях и прилегающих к ним улочках голосили нищие.

— Пода-а-айте, Христа ради!

— Хле-е-ебушка, хле-е-ебушка!

Нищих было много, кроме обычных, местных, так сказать, профессионалов, прибавились и жители окрестных деревень — хлеба-то нынче не хватало, да и не только хлеба. Слишком жаркое лето — бич аграрного общества. Впрочем, дождливое тоже ничем не лучше. Вот и просили:

— Хле-ебушка! Хле-ебушка!

Ратников деньгами не сорил, экономил — кто его знает, сколько он здесь пробудет? Что узнают — не опасался, внешность изменил сильно — побрил бороду, отпустил вислые усы и, обрезав «в кружок» волосы стал похож на Тараса Бульбу. Боялся даже — ладно, Лиина не сразу признает, но парни?

На подворье рижских купцов было на удивление безлюдно, даже собаки не лаяли, лениво свернувшись в снегу. Сидя на завалинке главной избы, какой-то чернобородый мужик в подпоясанном цветным кушаком зипуне, примостив рядом копье, лениво потягивал что-то прямо из кувшина и довольно щурился. На коленях у него сидел огромный полосатый котище и тоже щурил глаза. Собаки на кота не лаяли — обленились.

— Здоров будь! — подойдя, кивнул Ратников. — А чего тихо-то так?

— Так старые купчины съехали, третьего дня еще. А новые вот, еще на постой не встали.

— А-а-а, понятно, — Миша озадаченно сдвинул на затылок отороченную бобровым мехом шапку — подарок Яана. — Уехали, значит. А ты-то кто будешь?

— Сторож. Хочешь сбитню?

— Давай.

Усевшись на завалинку рядом, Михаил глотнул варево прямо из кувшина — горячий, сильно пахнувший травами и хмельной сбитень напоминал что-то среднее между вермутом и глинтвейном.

— Благодарствую, — сделав долгий пахучий глоток, Ратников передал кувшин обратно. — Вкусно!

— Еще б не вкусно! — сторож ухмыльнулся и погладил кота.

— А помнишь, была здесь такая Лиина, — тут же спросил Михаил. — Ее где найти?

— Где? — мужик неожиданно хохотнул. — Да, пожалуй что, в Риге.

— В Риге? — Ратников, не сдержавшись, ахнул.

— Ну да, там. С купчинами она и уехала. Давно собиралась. А те, мил человек, она зачем, Лиина-то?

— Дело одно было. Значит, уехала…

Миша и сам вспомнил, что, в общем-то, девушка и сама не раз говорила про Ригу. Мол, у отца Арнольда так какие-то связи. Отец Арнольд… Ну, блин, нашла себе покровителя… А, впрочем, чем худо? По крайней мере с женитьбой не будет навязываться — сан не позволит.

На всякий случай спросив сторожа про ребят — безуспешно, — Ратников отправился шататься по городу — расспрашивал торговцев на рынке, нищих на папертях, стражников. Нельзя сказать, что совсем уж безрезультатно, однако от всех полученных сведений толку не было никакого. Да, парней похожих видали… «бесщисла», много их тут крутилось. Да уж, среди этих «многих» наверняка были и Максим с Эгбертом. Только вот найди их, попробуй, за рубль — за двадцать.

Вернувшись на постоялый двор, Ратников заказал миску щей с блинами и задумчиво уставился в стену. В противоположном от входа углу о чем-то шептались торговцы, один — судя по одежке, немец, второй — русский. Какая-то белобрысая девчонка в сером, грубого сукна, платье, согнувшись, старательно скоблила пол, время от времени убирая рукой выбивающиеся из-под платка пряди. Невдалеке от Миши примостился худенький мужичок с сивой бородкой. Разложил на столе кусочки пергамента и выделанной бересты, чернила, перья, писала…

Клиентура набежала быстро. Не успел Миша опустить ложку в принесенные щи, как к соседу, поклонившись, подсел здоровенный детинушка косая сажень в плечах. Вид детина имел самый глупый и, похоже, не очень-то понимал, что хотел.

— Мне б ну это… это самое… дядько Федот посоветовал… напиши, мол…

— Так что случилось-то? — вежливо поинтересовался писарь. — Прошение какое написать? Посаднику али в суд?

— Во-во! В суд! — обрадовался парень. — Говорят, один я на Косого Кузьмы в корчме кулаками махал… а там ить и окромя меня — народу!

Дохлебав щи, Ратников отправился в людскую — немного вздремнуть да подумать, что делать дальше. Растянулся на широкой лавке, заложив за голову руку. Натопленная с утра печь распространяла приятственное тепло, нагоняла дрему. Миша почесал подбородок и, посмотрев в потолок, вдруг поймал себя на мысли, что ищет там надпись. Ну, типа — «Макс и Эгберт здесь были. 13.01.42». Вот, что-нибудь в этаком роде.

Усмехнулся… А дела-то складывались не особо весело. Ясно было, что парней быстро отыскать вряд ли получится, а следовательно, нужно было как-то легализоваться в городе и, самое главное, на что-то жить.

На что-то…

Ратников вдруг подпрыгнул на лавке и, схватив кушак, снова вышел в трапезную. На ходу подпоясываясь, присел на лавку рядом с писарем, терпеливо дожидаясь, когда тот освободится. Заказал хмельного кваску… две кружки. Как принесли, одну пододвинул соседу:

— Испей, друже! Гляжу, притомился…

— А с удовольствием! — писец не стал ломаться, сразу намахнул полкружки, после чего с хитрецой посмотрел на Мишу. — Издалека к нам?

— Из деревни. Вижу, неплохо у тебя, мил человек, получается.

— Да уж, не обижен.

— А я вот не сказать, чтоб совсем неграмотен… Но так, серединка на половинку. А в деревне у нас судиться приходится часто. То корова чужие луга потравит, то не так нарежут межу, то еще что…

— Поня-атно! — ласково протянул писарь. — Меня, между прочим, Софроном кличут. Так тебе, значит, прошеньице? Посейчас враз сообразим. Да ты не журись, дорого не возьму.

— Не, не, — Ратников помотал головой. — Мне не то чтобы прошеньице… мне бы много…

— Как это много? — не понял Софрон.

— Так ведь говорю — в деревне дела разные… а грамотеев нет. Ехать куда — далече, не наездишься. Ты б мне изобразил, как писать… к примеру — на одной грамотце — «Прошение в суд», на другой — «О меже», на третьей — «О холопах»…

— А-а-а! — догадался писец. — Вон ты о чем… Что ж… сделаем. Тебе как, по-дорогому писать?

— Нет, конечно.

— Тогда на берестице… Денег-то у тебя сколь?

— Три серебряхи немецкие.

— Ладно, так и быть… на две напишем!

Пока Софрон писал на бересте образцы, старательно выкарябывая острым металлическим писалом буквы, хитрый Ратников, пользуясь моментом, расспрашивал обо всех писарских хитростях. Софрон отвечал охотно:

— Чернила, это брат, только кажется, что просто. На торгу продают, да смотреть надо в оба — живо подсунут слишком жидкие или, наоборот, такие, что и зубами не раскусишь. Плотными они должны быть, да, чернила-от, густыми, а на цвет смотреть не надобно — коричневые они там или бурые. Хочешь почернее — так добавь сажи. Еще краски есть — киноварь, охра да прочие — но то для прошений не надобно. Перья? Конечно, только гусиные, вороньи или там, куриные — только курам и на смех. Писала для берестин лучше железные брать, костяные, хоть и удобней, да ломаются быстро, зато железные — тупятся. Где взять? Опять же, на рынке. А берестины особо подбирать нужно…

— Слышь, друже Софрон, — под конец попросил хитрый Ратников. — Ты мне еще азбуку изобрази. Вот, на отдельной грамотке.

— Азбуку? — писарь почмокал губами. — Что ж, изволь…

Выцарапанные, вернее, выдавленные, на берестине буквы мало напоминали приятное в летописях письмо — устав — не очень-то удобно было выводить писалом. А по Мише, так оно и лучше — незатейливей.

Еще со студенческих времен, сдав зачет по палеографии, он четко представлял, как именно писали в тринадцатом веке. Прежний тяжеловесный начерк — устав — уже отходил, сменялся более быстрым стилем, так называемым «поздним уставом». Буквы становились более вытянутыми, скошенными вправо, увеличивается нижняя половина некоторых буквиц, типа «И», «В» и прочих… Вот они все — их начертание — в старательно изображенной писцом «Азбуке». А вот и образцы — «О краже», «О меже», «О закупе»…

Отлично!

Аккуратно сложив грамотцы в наплечную суму, Ратников радостно потер руки. Теперь можно было не думать о хлебе насущном! Правда, для того еще нужно было кое-что предпринять…

На следующее утро Михаил прошелся по всем, как он выражался — «заведениям общепита» — корчмам и постоялым дворам. Везде примечал — не занято ли местечко, не сидит ли уже где-нибудь в уголке писарь. И ближе к вечеру отыскал таки кое-что подходящее — постоялый двор у южных ворот, недалеко от реки Великой. Двор был так себе, можно даже сказать — захудалый. Вытянутая в длину изба, с пристроенными к ней летними сенями и кухней, крытые соломой крыши, небольшая конюшня для гостей, рядом, в снегу — зеленовато-желтые кучи навоза.

Местечко сие, похоже, пользовалось успехом у самых невзыскательных путников — окрестных крестьян-смердов, периодически приезжавших на ярмарки либо с данью за пожилое. Да, еще частенько привозили рыбу, и даже из относительно дальних мест, благо — зима, товар в пути не портился.

Быстро сговорившись с хозяином — на редкость угрюмым, но, как оказалось, вполне понятливым типом — Ратников тут же и остался на ночь, а с утра скромненько уселся в углу, разложив перед собой все необходимые причиндалы — берестицы, писала, перья с чернильницей из яшмы, вчера прикупленной на последние деньги вместе с двумя листами пергамента. Не для письма — для солидности больше.

В ожидании клиентов, новоявленный писарь потихоньку потягивал квасок, сам с собой рассуждая об ушлом хозяине дворища, запросившего сразу половину всего будущего Мишиного заработка, но, в конце концов, согласившегося на треть. Наверное, истово поторговавшись, можно было бы сбавить сей грабительский процент и до четверти, а то и до пятой части, но Ратникову было лень торговаться, к тому же за эту треть он выпросил себе ночлег и стол по принципу «все включено».

И вот теперь сидел, думал. О жительстве и еде, таким образом, вопрос был снят, и дело теперь оставалось за малым — найти парней. Что найдет — Ратников ни капельки не сомневался, если, конечно, ребята в Пскове. Ну, а куда ж им еще пойти-то? Если они всерьез намеревались искать Мишу — а дело, несомненно, обстояло именно так. И конечно же перед ними так же встал тот же самый вопрос, который только что удачно разрешил Ратников — где жить и что кушать? Что вообще парни умели делать? Эгберт — ученик стеклодува. Могли в чью-нибудь мастерскую пойти? Вполне. В обычные, те, что на виду, Михаил наведался еще позавчера, правда, безрезультатно. Но ведь были еще мастерские боярские… Орденские, в конце концов… Нет, туда б они, наверное, не сунулись, хотя… Кто их сейчас будет искать-то? Времени-то сколько прошло? Печатных станков еще нет, плакаты с их физиономиями и надписями «Розыск» по городу не висят, чего бояться, спрашивается? Только какой-нибудь чисто случайной встречи, от которой, увы, не застрахован никто.

Так, стеклодувы… Что еще? Что, к примеру, умеет Максик? Как и любой средний подросток, в общем-то — ничего. Языком болтать только… Болтать. Он ведь немецкий знает, и неплохо… да и здесь поднаторел. Почему б не пойти в толмачи? Кстати — обоим. А где в Пскове нужны толмачи? Да везде! Псков ведь сейчас под Орденом! Впрочем, и так — пограничный город, иностранцев полно, в основном, конечно, немцев, в смысле — из германских вольных городов и княжеств.

Та-ак… Хорошо бы это «везде», так сказать, поточней обозначить. Локализовать. К примеру, пристань — да, там можно — нужно даже — поспрошать. Еще где? Крупные постоялые дворы, купеческие объединения…

— Здоров, мил человек! Жалобы пишешь?

Какой-то кривоносый мужик в нагольном полушубке из лисьих шкур, присев рядом на лавку, пристально посмотрел на Ратникова.

— Пишу, — кивнул тот. — По какому вопросу жалоба?

— По важному, — кривоносый усмехнулся и, отдуваясь от жары — в гостевой горнице было жарко натоплено, — распахнул полушубок. Блеснула на груди золотая цепь… смотри-ка! А ходит во всякой рванине! Пестряди домотканой порты, штопаные онучи да постолы драные! Однако… А цепь-то толстенная!

— Ну, — Ратников улыбнулся. — На чем писать будем и кому? Есть берестица и пергамент.

— На пергаменте, — не стал жмотиться мужик. — Судиям посадским.

— Угу, — солидно кивнув, Ратников положил перед собою на стол лист пергамента — ха! пригодился таки! И в первый же день! — и, обмакнув в чернильницу гусиное перышко, вывел «поздним уставом»:

«Господину посаднику Твердиле Иванковичу…»

— От кого жалоба-то?

— Ась?

— Как кличут тебя, спрашиваю?

— А-а… Онфимий Рыбий Зуб.

— А… кто ты есть-то? Смерд, али закуп, иль из торгового люда?

— Пиши — человек посадский.

— «…посадский человеце Онфимко Рыбий Зуб челом бьет», — послушно написал Михаил. И теперь уж спросил о сути дела.

— Уличане в татьбе обвиняют облыжно, — скупо признался жалобщик.

— Так-так, — быстро перебирая берестяные образцы, покивал Ратников. — В татьбе, значит…

— Аще и в разбое, — подумав, добавил Рыбий Зуб.

— Ага, ага… и в разбое, значит.

Перебирая грамотцы, Михаил исподволь косился на клиента. Этот скошенный на бок нос, кривая рыжеватая бороденка, мрачные, глубоко посаженные глаза, да все повадки — проситель цедил слова этак небрежно, с нарочитою ленцою — не вызывали никакого доверия, однако Ратников старался исполнять свое дело честно.

— Ага… вот… «Оже станеть без вины на разбои», — взяв нужную грамоту, Миша с выражением зачитал вслух. — Будеть ли стал на разбои без всякой свады, то за разбойника люди не платять, но выдадядь и всего с женою и с детьми на поток и на разграбление.

— На поток и разграбление, говоришь? — зло прищурился жалобщик. — Не! Поищи-ка, давай, что другое.

— Хорошо, — спокойно кивнул Ратников. — Сейчас посмотрим… Секундочку… Ага… Вот, кажется, подходящее — «О поклепной вире».

— Во-во, — кривоносый явно обрадовался. — О поклепной!

— Аще будеть на кого поклепная вира, то же будет послухов семь… Есть у уличан семь свидетелей? Ну, в смысле — послухов?

— Хм… — Онфим Рыбий Зуб задумался. — Токмо трое.

— А троих мало! В законе ясно сказано — семь.

— Нет у них семи!

— Нет? Вот и славненько. Поскольку ты, Онфиме, у меня сегодня первый — скидка.

— Чего?

— Не три серебряхи, а две!

— Дорого берешь, одначе, — Онфим покривился, но тут же ухмыльнулся и махнул рукой. — Ладно. Вот те две, с вязью…

С вязью… два арабских дирхема. Черт возьми, неплохо для начала!

— А уж, коли поможет твоя писанина, отблагодарю, не сумлевайся. Онфим Рыбий Зуб слово держит!

— Осподине! — в горницу вдруг вбежал запыхавшийся молодой парень в телогрее из желтой овчины. — Пристава орденские… сюда идуть!

— Пристава? — кривоносый быстро встал и запахнул полушубок.

Ратников тоже проворно сгреб все свои принадлежности в объемистый плетеный короб.

— Ого, — уходя, обернулся на пороге Рыбий Зуб. — Похоже, и ты не очень-то приставов жалуешь.

Сказал, еще раз ухмыльнулся и, сплюнув через выбитый зуб, вышел.

А орденские так и не появились. То ли вовсе не сюда шли, то ли, увидав кривоносого, решили потолковать с ним посерьезней. Увидав… Ага, стал бы он их дожидаться, как же! Судя по всему, тот еще гусь этот Онфим! Тот еще…

Немного выждав, Михаил вновь вытащил все причиндалы, разложился… Правда, в этот день никого больше и не было. Зато на следующий…

Клиент, можно сказать, попер валом уже с самого утра, и кого только не было! Крестьяне с межевыми тяжбами, подравшиеся супруги, обиженный на весовую «заморский гость», обсчитанный нечестными хозяевами печник, даже бывший челядин, ныне, по хозяйской воле, обретший новый статус.

Ратников, естественно, не отказывал никому и, что греха таить, притомился, зато заработал за день немало… К вящей радости упыря-хозяина. Эх, надо было с ним договариваться на конкретную сумму, надо было, ну, да чего уж теперь — после драки кулаками не машут.

А самое-то главное — Михаил выспросил у «заморского гостя» про толмачей! Тот и рассказал — у весовой, примерно с месяц назад, объявились двое. Молодые парни, являются обычно ближе к вечеру, и не каждый день — нужно договариваться. Берут недорого, да и кормятся на чужом месте, потому и таятся — опасаются, как бы тамошние толмачи не набили б морды или того хуже.

— У весовой, говоришь? — быстро уточнил Ратников. — Это у той, что близ собора Иоанна Крестителя, что ли?

— Что ты, что ты! — рассмеялся торговец. — Куда им туда соваться — враз головенки открутят. Не, у речной пристани они крутятся, есть там одна корчма, вдовицы Матрены.

Вдовицы Матрены… Ратников запомнил.

— А тебя как же кличут, мил человек? — поинтересовался купец. — А то ведь будут спрашивать… И что отвечать? Писарь, что на Угрюмого Потапа дворище?

Угрюмый Потап — так звали хозяина постоялого двора. В точку!

А ведь и правда, о рекламе-то тоже следовало позаботиться. Да и… Не своим же именем называться, любым другим… Ан, нет, не любым! Надобно таким, чтобы… чтобы Максик Гордеев, его услыхав, мигом бы сюда мчался… Ммм… Что ж придумать-то? Быстрее надо, быстрее…

Ага! Пусть уж так… уж это-то имя Макс точно вспомнит.

— Владимир я, Путин — так зовут, потому что в пути родился.

— Владимир? — удивленно переспросил купец. — Язычник, что ль?

— Что ты — крещеный.

— А чего ж имя языческое?

Ратников пожал плечами:

— Привык. В крещенье-то я — Димитрий. Димитрий, Медведя Обрукова сын.

— Димитрий Медведев, значит… Ладно, оба твоих имени запомню.

Ратников только головой покачал после его ухода. Ну, надо же — выдумал! Попроще не мог? А, с другой стороны, зачем проще-то? Медведев-Путин — как раз то, что в данном случае и нужно!

В корчму вдовицы Матрены, что располагалась рядом с речной пристанью, Ратников отправился уже вечером — нечего было зря время тянуть! Двое толмачей, молодые парни… Кому и быть, как не тем, кого Михаил искал?

Наконец-то, наконец-то он встретится с Максом… и потом останется только вызволить Лерку — что будет, наверное, уж куда трудней. Да — и еще хотелось бы отправить Макса домой. Очень бы хотелось. Нужно искать Кривого Ярила, Кнута… Может быть, через Онфима по прозвищу Рыбий Зуб? Похоже, этот скользкий тип знал здесь, во Пскове, многие ходы-выходы.

Матрена оказалась дородной ухватистой теткой лет сорока — сорока пяти, в высоком кокошнике и темно-голубом, вышитом мелким бисером, сарафане, она лично встречала гостей у входа. Кому-то кланялась, кому-то — лишь кивала, а некоторых даже и выпроваживала, вернее — они сами уходили, едва ее завидев. Видать, когда-то тут натворили чего, вот хозяйка и осторожничала.

К Ратникову вдовица отнеслась, в общем, благосклонно — кивнув, улыбнулась — проходи, мол, не стой. Тут же побежал и служка — усатый молодец руки-оглобли — такому бы в поле с косой иль, на худой конец, за углом стоять с кистенем, а не тут, с мисками бегать.

— Квасок есть добрый, осподине, — изогнулся в угодливом полупоклоне халдей. — Вино — рейнское и мальвазеица, пироги с визигой, ушица.

— Тащи все! Но — понемногу, — прикинув собственную кредитоспособность, Михаил уселся на свободное местечко ближе к углу, между громко храпевшим, уронив голову на руки, детиной, похоже, уже укушавшимся, и приятным с виду мужчиной в опрятном полукафтанье из добротного фландрского сукна, с аккуратно подстриженной бородою.

— Сметанников, Опанас, — подвигаясь, с улыбкой представился сосед. — Фомы Сметаны сын. Слыхали, верно, про моего батюшку?

— Нет, не слыхал, — честно признался Миша. — А что, должен был бы?

И тут же, улыбнулся в ответ:

— Владимиром меня зовут. Во крещенье — Дмитрий.

Служка как раз принес кувшинчик и кружку.

— Винца? — тут же предложил Опанасу Ратников. — Ну, за знакомство.

Выпив, как водится, разговорились. Опанас Сметанников, как выяснилось — письмоводитель в канцелярии Совета Господ, оказался собеседником превосходным и, что немаловажно, много чего знающим.

Для затравки поговорив о ценах и видах на будущий урожай, Ратников умело направил беседу в русло нужной ему темы: о немецких купцах да о торговцах с речной пристани. О толмачах-переводчиках.

— Мне б хоть с кем-нибудь из них знакомство накоротке свести, лучше б с каким молодым парнем… чтоб много не брал.

— Есть тут молодые парни, — охотно закивал собеседник. — Как раз в этой корчме и кормятся. И берут недорого, так что — повезло тебе Димитрий!

— И в самом деле — повезло! — Ратников и не пытался скрыть радость. — Так ты меня с ними сведешь?

— Сведу, — улыбнулся Сметанников. — Чего ж не свести хорошего человека? Выпьем еще?

— Выпьем, — Михаил ловко разлил по кружкам оставшееся вино и тут же заказал еще кувшинчик. — Ну, еще разок — за знакомство!

Выпили и принесенный кувшинчик, после чего Опанас тут же попросил у прислужника квасу:

— Да, смотри, хорошего, не твореного принеси, паря!

— Как можно?!

— Плуты они тут все, — едва служка — не тот дюжий усач, другой, совсем еще молодой парень — удалился, пожаловался Ратникову Опанас. — Глаз да глаз нужен.

— Это так, — негромко посмеялся Миша. — Ну? Еще за дружбу…

— Чуть погоди… Отлить бы надоть.

— Давай…

Сметанников выскочил из-за стола и быстро вышел, верно, отправившись во двор, в уборную. Хороший человек. Ратников невольно усмехнулся — сильно уж ситуация смахивала на ту, что в фильме «Брильянтовая рука».

— Ты зря с ним дружишься, мил человек, — вдруг послышался чей-то гулкий голос.

Миша повернул голову — все это время храпевший на столе детина, проснулся и смотрел на Ратникова мутными, но не такими уж и пьяными глазами.

— Не пей с Опанасием, паря. Гнида он! Тля!

Сказав, парняга поднялся с лавки и, пошатываясь, направился к выходу. На полпути обернулся, снова посмотрел на Михаила и, приложив палец к губам, вышел.

Ратников не знал, что и думать. Что за странные слова? Почему — гнида? Тля? Поговорить бы поподробнее с этим парнем, да, похоже, пока не судьба… Вон, уже и Опанас возвращается. Улыбается, аж цветет весь. Нет, ну право же, до чего же приятственный человек! Не то, что тот полупьяный детина.

И все же, Ратников решил держаться настороже — мало ли? Зря ведь никто подобными словами бросаться не будет.

Но — улыбнулся — а как же?

— Повезло тебе, друже! — усевшись, снова сказал Сметанников. — Спросил я про тех парней, ну, толмачи которые. Вскорости должны бы быть… служка, как придут, скажет. Сходишь, договоришься… им ведь тут тоже не с руки, за столом-то — народу, ишь… Сам знаешь, всякие люди на свете бывают.

Ратников усмехнулся, кивнул:

— Это уж точно — всякие!

— Ну… пожалуй, еще выпьем?

Или Мише так показалось… или вскорости подошедший усатый служка все же Опанасу подмигнул. Впрочем, может, и просто — покривился.

Сметанников угощал уже на свои средства, и это несколько коробило Ратникова, привыкшего к тому, что в этой жизни всегда и за все приходится рано или поздно платить. Всегда — и за все. И, скорее, рано, чем поздно.

Выпивая, Михаил искоса поглядывал на собеседника. С чего бы эта неожиданная щедрость? Широта русской души? Или — просто зачем-то напоить хочет? А вот это вряд ли выйдет — привыкший к водке, виски и коньяку Ратников мог с ходу, без всяких особых для себя последствий, выкушать ведро стоялого меду, не говоря уж о всякой там мальвазеице.

Так что все пока выходило, как выходило — Сметанников быстро пьянел, а вот у Миши, можно сказать, и ни в одном глазу еще не было. Нет, вот, если б сейчас, сверху всего, намахнуть граммов сто-двести водочки, то, конечно, захорошело бы, а так… И в самом деле, сидишь в кабаке трезвый — стыдно людям в глаза смотреть!

— Эх, за дружбу…

Ну, за дружбу, так за дружбу — поехали…

Снова подошел усатый служка. Поставил очередной — четвертый уже — кувшин, наклонился к Опанасу, шепнул что-то на ухо, ухмыльнулся.

— Ну, все — пришли! — Сметанников хлопнул собутыльника по плечу.

Миша вскинул глаза:

— Кто пришел-то?

— Да тот, кто тебе и нужен. Толмачи. Парни. Идем… не… я не могу… что-то шатает… Давай, ты — один. Я скажу — куда…

— Ну, говори, — Ратников пожал плечами.

Новый знакомец обнял его за шею, зашептал, обдавая перегаром:

— Как выйдешь во двор, налево, мимо навозной кучи… там избенка стоит, курная — в ней они и живут.

— Ладно, — поставив кружку, Ратников поднялся с лавки. — Пойду, пройдусь.

Снаружи уже начинало темнеть, но, несмотря на это в корчму все прибывали люди — местные рыбаки, мелкие торговцы, подмастерья. Многие были друг с другом знакомы — громко здоровались, радостно били друг друга по плечам.

— Эва! Савва! От не думал тебя здесь встретить-то! Как тесть?

— Да ничего, лучше уже. К травнице Катьке сводили…

— А у меня братец помер. Вчерась схоронили. От лихоманки скончался, сердечный.

— О, вон оно что. Ну, так идем, помянем.

Все приходили и приходили. Что же, сия корчма с наступлением темноты не закрывается? Закон ей не писан? Или во Пскове под немцами другие законы стали? Да нет, не похоже — во внутренние дела рыцари не лезли.

Ну, вот и навозная куча… Ишь как пахнуло! А вон там, у забора — изба. Маленькая, курная… Да тут у всех курные, окромя боярских палат да хоромин купеческих.

Если б, конечно, он был пьян, так ничего бы и не заметил. Точнее говоря — никого. А так… Ратников четко почувствовал — за ним кто-то следил, крался. Слышно было, как скрипел на расчищенной тропинке снежок. Чуть-чуть… еле слышно… И все же…

Михаил не стал нарочно оборачиваться, нет, наоборот, пьяно пошатнулся да неловко завалился в сугроб. Покачиваясь, встал на ноги, отряхнулся… а тем временем внимательно все осмотрел.

Ну — да, вон они, спрятались за навозной кучей. Двое! Один, похоже, тот самый служка — дюжий усач. Второй… Второй — черт его знает…

Если у них ножи или кистень, может прийтись туго. Чего ж они хотят-то? Может, не идти в избу? А куда? Обратно — так эти встретят… Может, у них и луки со стрелами за кучей спрятаны, кто знает?

Ладно…

Подойдя к избе, Ратников вновь зашатался, упал, подобрав обломок увесистой палки, поднялся, пнул башмаком дверь… как во всякой избе, естественно, открывавшееся вовнутрь, чтобы зимой не завалило снегом.

— Здорово, Максюта!

И тут же опешил. Ни Максюты, ни Эгберта в избенке не было, а за маленьким столом сидели какие-то совсем другие парни, сгорбленные, какие-то малость пришибленные, что ли.

— А толмачи где? — сжав в руке палку, Михаил неприязненно посмотрел на ребят.

— Мы и есть толмачи, — испуганно отозвались те.

На столе перед ними что-то лежало… какие-то стекляшки…

Некогда было рассматривать!

Услыхав снаружи чьи-то крадущиеся шаги, Ратников погрозил сразу притихшим парням палкой и рванул на себя дверь…

Первым влетел дюжий служка… получив по кумполу, растянулся на полу, второй оказался осторожней — рванулся было бежать, но и его Михаил достал таки палкой. Метнул — попал по затылку… Шпынь взвизгнул, пошатнулся, громко и жалобно закричал… и повалился в навозную кучу ничком. Самое ему место!

— Что? Что тут такое? — закричали выбежавшие из корчмы люди.

Видать, услыхали таки крик.

— А черт его знает! — улыбнулся им Миша. — Какая-то пьянь в кучу упала. Да… в еще в избенке кричали, подите-ко, гляньте…

И, проводив глазами метнувшуюся к курной избенке толпу, насвистывая, зашагал в воротам.

И вдруг застыл. Повернулся… Вспомнил…

Вспомнил. Что за стекляшки валялись на столе перед толмачами! Те самые осколочки… коричневато-желтые… Господи! Неужели…

Сплюнув, Ратников решительно бросился обратно в избенку.