Красный Барон

Глава 7 Зима — весна 1706 г. Барселона — Атлантика Висельник

Откуда-то сверху в подвал проникала вода, капала, стекала вниз тонкой струйкой — видать, там, наверху, на свободе, шел дождь. Привстав, Андрей нащупал стену, подставил под струйку широко открытый рот. Здесь, в одиночке, не было даже окна, лишь иногда тюремщики приносили свечу, перо и бумагу — узнику разрешалось подавать прошения на имя короля Карла. В письменной форме — а в те времена мало кто из простых людей умел читать и писать.

Заточение и в обычной-то камере — пытка, а уж здесь, в темнице — и подавно. Время здесь текло причудливо и непонятно, узник никак не мог бы сказать наверняка день сейчас или ночь. А, собственно, почему б и не заставить само время быть подвластным заключенному? Громов усмехнулся: вот он проснулся, встал — значит, уже утро, нужно сделать зарядку, помахать руками, ногами… раз-два, раз-два, раз… Кто-то боязливо пискнул в углу — мышь или крыса. С этой живностью молодой человек давно уже подружился, подкармливая остатками трапезы, в коей его, надо сказать, не особо-то ограничивали — не то чтоб кормили от пуза, но и не морили голодом, пару раз в день приносили простую, но вполне сытную пищу — гороховую либо луковую похлебку, хлеб, подкисленную вином водицу. Спасибо и на том!

Приносившие пищу стражники отнюдь не отказывались перемолвиться с узником парой слов, наверное, на этот счет имелись у них специальные указания — а вдруг да заключенный проговорится, что-то брякнет, выдаст кого-нибудь? Впрочем, опальный лейтенант и так уже рассказал все, что мог, включая встречу со старым моряком Камило. Как выяснилось, с каких-то пор за каждым шагом Андрея следили, и эти соглядатаи вовсе не были агентами «висельника» Мигеля, наверняка подчиняясь напрямую бывшему помощнику судьи, а ныне — губернатору Барселоны, вдруг заподозрившего бывшего героя в предательстве.

Со слов своих тюремщиков Громов знал, что в крепости полностью сменился гарнизон, естественно, включая коменданта, славного капитана Педро Кавальиша, все были отправлены прямиком на французскую границу, в Жирону, быть может, и к лучшему. Ссылка, но не поругание и арест. Что же касаемо юного Жоакина Перепелки, так о нем не было пока ни слуху ни духу, даже очную ставку лично ведущий следствие губернатор между слугой и хозяином не устроил, а значит, парня так и не смогли отыскать. Сбежал, наверное, ведь не дурак, затаился. Дай бог, не сыщут, да и не при делах он.

Андрей про себя хмыкнул — ага, можно подумать, он сам при делах, тоже еще, нашли иезуитского шпиона! В этом — в связях с врагами короны — иезуитами и заключалось преступление лейтенанта, преступление не только должностное но и, как с охотой пояснил бывший судья, точнее, помощник судьи — политическое. Как понял Громов, в городе еще зимой объявился некий весьма влиятельный в свое время вельможа, сеньор Теодоро Саграна-и-Игуэльо, или просто — дон Теодоро, андалузийский дворянин, яростный католик, известный своей преданностью непризнанному Каталонией королю Филиппу и, как недавно выяснилось, один из видных деятелей Орденского братства святого Игнатия Лойолы. Конкретно — именно в связях с ним и обвинялся сеньор Андреас Громахо, плюс ко всему — в способствовании в убийстве откупщика барона, а также в преступном затягивании следствия по этому важному делу. Букет тот еще, и нужно было бы как-то выпутываться, правда, Андрей пока не знал как… и на допросы его уже не вызывали дней пять, а то и больше — поди, тут, в темноте, догадайся. Правда, раз разрешали писать…

Поднявшись, молодой человек несколько раз топнул ногами, чтобы случайно не раздавить кого-нибудь из своих новых друзей — крыс да мышей, — они-то, бедолаги, в чем виноваты? — и постучал в обитую железом дверь.

— Есть тут кто-нибудь? Эй!

— Ну есть, — минуты через три отозвался приглушенный голос стражника. — Что хотели, сеньор?

— Что и вчера — бумагу, чернила, свечу.

— Понял, — хохотнули за дверью. — Опять прошения писать будете? Только вы их не вчера писали, а третьего дня уже.

— Ого! — подивился молодой человек. — Летит времечко.

Немного погодя тюремщики принесли в камеру дощатую конторку для письма стоя, а вместе с нею — горящую восковую свечку в легком медном шандале, письменный прибор, несколько листов желтоватой писчей бумаги по два песо за пачку и белый морской песок для присыпания недостаточно быстро высыхавших чернил.

Бежать сеньор лейтенант пока не пытался, поскольку все еще надеялся оправдаться, к тому же прекрасно представлял себе всю систему расположенных в тюремных коридорах перекрестных решеток, открывать которые был только один мастер — почтеннейший кузнец Жауме Бальос, с которым Громов, к стыду своем, не виделся уже очень давно — просто некогда было.

Обмакнув в чернильницу заостренное гусиное перо, молодой человек задумался, глядя на желтое пламя свечи. Вчера… нет, если верить тюремщику, то уже три дня назад были написаны самые подробные оправдания по поводу отвлечения следствия на секту «Красный Барон», теперь следовало приступать к иезуиту. Андрей, правда, говорил уже все губернатору лично, но тот настаивал на подробностях, пусть даже в письменной форме, чем и занялся сейчас молодой человек, тщательно выведя первую фразу:

«С доном Теодоро, не зная, кто это такой, я встретился чисто случайно, у себя дома…»

Написав, Громов почесал затылок и еще раз перечитал предложение. Как-то не очень понятно выходило — «встретился случайно у себя дома». Нет! Надо по-другому… «Незнакомый мне дон Теодоро встретился со мной, тайно пробравшись в мой дом и не представившись, что может подтвердить…»

А кто может это подтвердить? Жоакин? Не-ет, мальчишку не нужно было втягивать в это дело никаким боком. И вообще, прежде чем писать — равно как и говорить — здесь, в этой стране и в этой эпохе, следовало очень хорошо подумать. Это ведь не российский неофеодализм с до предела деградирующим обществом, где — чем проще, тем лучше. Увы, здесь такие штуки не пройдут, здесь сложно все, более чем сложно…

Может, не писать ничего вовсе? А зачем тогда бумагу и перо просил? А низачем. Пусть будет!

Молодой человек неожиданно для себя улыбнулся, подивившись своей собственной судьбе — вот уж поигралa-то! Из двадцать первого века в восемнадцатый — это ладно, это редко с кем случается, да почти ни с кем, исключая, наверное, лишь одного его, Андрея Громова, а вот все остальное: из шпионов — в герои лейтенанты, затем опять — в шпионы. Судьба-а-а… Только вот Бьянку жалко, эх… не уберег. Да и как можно ее уберечь было, никто же не знал, что…

За дверью громко лязгнул засов, наверное, принесли пайку.

— Сеньор лейтенант, вас требует господин губернатор.

Положив на конторку перо, Громов улыбнулся — ну хоть какое-то развлечение, интересно, что еще там ушлый судейский на его голову выдумал?

О-ох… Опять — за спину руки, двое стражников с алебардами впереди, двое — сзади, на пути решетки — одна, вторая, третья и… Господи, неужели солнышко? Оно самое, милое, золотое… и небо такое синее-синее, и воздух… И вокруг пахнет розами, и птички поют! День.

Губернатор дожидался узника все в том же кабинете, что и самый первый раз. Темно-красный, с золотым позументом, кафтан, завитый парик, впалые желтые щеки. Умный пронзительный взгляд и лишенный всяких эмоций голос.

— Вы все-таки решили дать письменные показания? — кивнув на стул, тихо произнес барон. — Что ж, наверное, это и неплохо. Однако на этот раз я пришел вовсе не для допроса, дело для всех ясное — и вас, сеньор Андреас, очень скоро казнят…

— Ну вот, — кисло усмехнулся молодой человек. — Кто о чем, а вы опять о казни.

— Вина ваша неоспорима, тем более я хотел ознакомить вас с составом высокого трибунала, — поиграв перстнями на пальцах, губернатор протянул узнику грамоту. — Вот, читайте.

— Председатель — барон де Камбрес-и-Розандо, — взяв бумагу, вслух прочитал Андрей. — Ого… члены… Постойте-ка! И граф дель Каррахас здесь! Все мои друзья, блин… Похоже, и в самом деле шансов у меня мало.

— Ну так я о чем и говорю, — барон де Мендоза развел руками.

Странно, но Громов не испытывал к губернатору абсолютно никакой ненависти или вражды, быть может, потому что этот коварный и облеченный немаленькой властью человек разговаривал с ним подчеркнуто вежливо, вполне обычным, можно даже сказать, дружеским, тоном, не грозил, не ругался… просто который раз уже подставлял расчетливо и цинично. Но делал это с неким намеком на сожаление, мол, я-то бы и рад не делать подлостей, но, увы, обстоятельства…

— Да, вы, кажется, говорили о шансах? — барон внезапно вскинул глаза. — Так у вас вполне может появиться один.

— Что? — оторвавшись от списка, хлопнул ресницами Громов.

— И это вторая… да, пожалуй, и главная, причина моего появления здесь. Вас хочет видеть одно лицо… которое может оказаться полезным.

— Что за лицо? — озаботился молодой человек. — Старый знакомый? Хм… интересно, кто. Вы говорите…

— Больше ничего не скажу, — губернатор сжал в кулаки ладони. — А от вас потребую… Да-да, потребую, проявить при этой встрече терпение и такт.

— Терпение и такт, — озадаченно протянул Громов. — Что-что, а уж это-то я вам обещаю, любезнейший сеньор! Так с кем я все-таки…

— Сами увидите сегодня вечером. Сейчас же — прощайте, встретимся на суде. Стража!

Тряхнув париком, барон позвонил в лежащий на столе колокольчик, и немедленно вошедшие стражники увели узника обратно в темницу.

Андрей был заинтригован! Кто, кто этот таинственный незнакомец, вдруг озаботившийся спасением несчастного лейтенанта и имевший для этого все необходимые связи — иначе б с чего о нем говорил сам губернатор? Кто ж это мог быть-то? Педро Кавальиш? Нет, не того полета птица, тем более — сам в опалу попал. Тогда кто? Ну не кузнец же и не Жоакин Перепелка! Может, тот самый незнакомец? Нет… тот, похоже, все-таки и есть искомый иезуит — дон Теодоро.

От всех этих рассуждений впору было башку сломать, и Громов, махнув на все рукою, завалился до вечера спать, провалившись в сон, как в спасительное убежище, быть может, последнее в жизни.

Его разбудил стражник, потряс за плечо:

— Идемте, сеньор. К вам пришли.

Быстро поднявшись, молодой человек пригладил, как уж смог, волосы и, поправив воротник, зашагал вслед за тюремщиками. И снова темный, освещаемый лишь горящими факелами стражников коридор, лязгающие решетки — эксклюзивная работа кузнеца Жауме Бальоса — узкая лестница — дюжина ступенек вверх, к оранжевому закатному солнцу!

— Сюда, налево теперь.

Понятно. Комната для свиданий.

И на скамье — какая-то дама в шляпке с черной вуалью! Именно она — и есть таинственный посетитель?

— Добрый день, — галантно поклонился Громов.

— Здравствуй, Андреас.

Женщина подняла вуаль, и молодой человек едва не вскрикнул от удивления!

Амалия! Баронесса де Камбрес-и-Розандо. Та самая, во многом благодаря которой он и оказался здесь. Что ей надобно, интересно знать?

Красивое «кукольное» личико юной дамы казалось еще более бледным, нежели всегда, под глазами пролегли глубокие синие тени, тонкие, красиво очерченные губы подрагивали, как если бы баронесса собиралась вот-вот заплакать. Странно, вообще-то Амалия была девушкой веселой и даже в меру циничной. Что ж она сейчас-то строила из себя несчастную?

— Я пришла попросить у тебя прошения, Андреас, — опустив густые ресницы, тихо промолвила баронесса. — Нет, нет, не надо, не перебивай! — Амалия вскинула голову. — Я понимаю, что причинила тебе несчастье, но, поверь, в смерти Бьянки моей вины нет! А то, что я закричала… я была зла на тебя, Андреас, очень зла, за то, что ты… О, что я такое говорю, боже!

Юная дама вскочила со скамьи и, упав бывшему любовнику на грудь, разрыдалась, словно какая-нибудь простолюдинка, не приученная сдерживать свои чувства.

— О, Андреас, простишь ли ты меня хоть когда-нибудь?

Молодой человек машинально погладил плачущую красавицу по плечу, подумав, что, в конце концов, Амалия в чем-то права — не так уж она и виновата. Несчастную Бьянку казнили бы все равно, и вряд ли бы он, Громов — даже неузнанный — сумел бы хоть что-нибудь сделать.

— Не плачь, хватит, ну… — утешал девушку узник. — Ты же знаешь, сердиться на женщин — пустое и не достойное мужчины дело. А в смерти Бьянки я тебя не виню.

— Ах, милый Андреас… — крепко обняв Громова, Амалия подняла заплаканное лицо и шепотом попросила: — Поцелуй меня. Крепко-крепко. Как раньше…

Молодой человек молча поцеловал юную даму в губы — крепко, как она и просила, — почувствовав в ответ такой жар, такое страстное пламя, что на миг испугался — неужели баронесса де Камбрес вдруг сошла с ума? Или, скорее, просто вспыхнули старые чувства…

— Ты и в самом деле меня простил? — наконец, отпрянув, тихо спросила девушка.

— Простил, да.

— Тогда поцелуй еще!

И на этот раз Андрей исполнил просьбу с таким же пылом, и нельзя сказать, чтоб это было бы ему неприятно или вовсе не вызвало никаких чувств. Амалия, явно ощутив это, улыбнулась прежней своею улыбкою, немного кукольной, загадочной, озорной… А потом оглянулась и так же негромко произнесла, придав своему милому личику как можно более серьезное выражение:

— Завтра будет суд, знаешь?

— Да, — шепотом отозвался Громов. — Я даже знаю состав трибунала.

Амалия скорбно вздохнула:

— Там многие хотят твоей смерти… Особенно — мой муж… и граф Антонио дель Каррахас, супруг Эжены. И еще — все те, кто был в нашем обществе…

— Понятно, — грустно усмехнулся Андрей. — Я слишком много знаю.

— Да, они хотят избавиться от тебя, — юная баронесса поправила кружевной воротник платья. — И не обязательно казнить. Думаю, согласятся и просто выслать тебя в Америку. Под строгий надзор, на вечное поселение в какую-нибудь забытую богом дыру. Нет, нет, милый Андреас, выслушай меня до конца!

— Да, я слушаю, слушаю.

Молодой человек нежно погладил девчонку по шее. Амалия вновь улыбнулась:

— Так я что хочу сказать-то… Да — ссылка, это почти та же смерь, но… из колоний всегда есть надежда вернуться, с того же света — нет. Я сделаю все, Андреас, чтобы тебе заменили казнь разжалованием и ссылкой, ты же молись, чтоб все вышло. Обещаешь?

— Ну да, помолюсь. Да! — вдруг озаботился молодой человек. — Мой верный слуга, Жоакин Перепелка… Ежели что — ты позаботишься о нем?

— Ну конечно же — обещаю! — юная дама пожала плечами и грустно вздохнула. — Прощай, милый… Не знаю, свидимся ли мы еще хоть когда-нибудь.

Не дойдя до двери, баронесса де Камбрес повернулась и снова бросилась Громову на шею, чередуя рыдания с поцелуями.

Сие трогательное прощание тактично прервал вежливо постучавший в дверь тюремщик:

— Пора, господа. Время закончилось.

Промокнув глаза носовым платком, Амалия через силу улыбнулась и вышла, а, чуть погодя, стражники увели и Андрея. Молодой человек провел ночь в задумчивости и — как и обещал Амалии — в молитвах. Ему почему-то не хотелось сейчас рассуждать здраво — удастся ли баронессе задуманное или нет, вполне может так статься, что и не удастся: смирятся ли оскорбленные мужья с тем, чтобы любовнику их молодых жен была оставлена жизнь? Впрочем, а вообще знают ли они об этом? Вполне могут и не знать, тогда… Тогда, определенно, есть шанс: ведь если не будет мотива личной мести, если просто заткнуть рот — так можно и выслать в колонии, туда, куда Макар телят не гонял. На мужа своего, старого барона де Камбрес, Амалия уж конечно повлияет, как и у каждой супруги, у нее на то есть средства. А вот что касаемо графа дель Каррахас, губернатора и всех прочих… хотя, наверное, средства припасены и для них… Громов сейчас не хотел даже думать — какие, вообще же, был уверен, что поступил правильно — некрасиво отталкивать плачущих женщин, даже если они и…

Как и ожидал Андрей, судебное заседание члены высокого трибунала провели при закрытых дверях и без лишних формальностей типа очных ставок, допросов свидетелей и всего такого прочего, что неминуемо затянуло бы дело и — самое главное — привлекло бы к нему излишнее внимание непосвященных лиц.

Предъявив узнику обвинение в шпионаже в пользу Филиппа Бурбона, верховный судья — в отличие от сеньора губернатора, жизнерадостный толстячок с толстыми жирными губами и масляными глазками — тут же огласил и приговор: казнь через повешение… милостью Его величества добрейшего короля Карла заменяемая лишением дворянского звания и высылкой под надзор в городок Чарльстон в английской колонии Южная Каролина. Южная Каролина — потому что все испанские колонии поддерживали Филиппа Бурбона — это первая причина, а вторая — завтра с утра из Барселоны в Чарльстон как раз отправлялось попутное судно под английским флагом. Получалось очень удобно — произвести гражданскую казнь да сплавить узника поскорее — практически одним днем обойтись.

Не было ни торжественного построения гарнизона крепости Монтжуик, ни зачитанного громовым голосом приговора, все прошло тихо, можно сказать — по-домашнему. Над головой Громова прямо в помещении караульной сломали шпагу да велели снять кафтан, в который и обрядили заранее подготовленный труп какого-то бродяги, живенько вздернутый на свободную виселицу. Далеко-о было видно, как раскачивался на ветру казненный предатель… почти все в Барселоне знали — кто, уж об этом-то позаботились, а уже ночью, тайком, в закрытой карете, отвезли узника в порт, посадив на борт «Святой Эулалии» — так называлось попутное судно.

Узенькая и тесная каморка, куда втолкнули «казненного», оказалась на носу судна, рядом с камбузом, откуда с раннего утра донесся вполне аппетитный запах гороховой похлебки. Слышно было, как свистел в свою дудку боцман, как бегали по палубе матросы… вот загремела цепь — выбрали якорь. Судно дернулось — видать, поставили блинд — повернулось и медленно покинуло гостеприимную гавань Барселоны, города, в котором российский предприниматель Андрей Андреевич Громов встретил свою любовь… и свою смерть. С борта корабля были хорошо видны виселицы на стене крепости Монтжуик. На одной из них и висел сейчас «Громов», бывший дворянин, бывший лейтенант, бывший любовник…

Все осталось в недавнем прошлом, нынче же начиналась новая жизнь, а что ждало Андрея в будущем, знал пока только один Господь Бог. Покинув гавань, на судне подняли все паруса и, пользуясь попутным ветром, «Санта Эулалия» белокрылою чайкой полетела на запад — к захваченному англичанами Гибралтару.

По мысли Громова, не прошло и часа после того, как судно вышло из гавани, как двое дюжих матросов без особых сантиментов выгнали его из каморки едва ль не пинками, да, на всякий случай связав за спиной руки, отвели на корму, к капитану — а кем еще был это вальяжно развалившийся в поставленном на палубе складном кресле рыжевато-небритый тип с лошадиным мосластым лицом и тяжелым взглядом.

— Меня зовут Якоб Пинеда, я на этом судне капитан и Господь Бог!

Сказав так, развалившийся в кресле тип загоготал, показав желтые и крупные, как у коня, зубы, затем же, резко оборвав хохот, спросил с явной угрозой в голосе:

— Понятно вам, свиньи?

Сие не слишком-то вежливое обращение несомненно относилось не только конкретно к Громову, но и еще к пятерым парням, судя по связанным рукам, таким же ссыльным преступникам.

— Денег на ваш прокорм не выделено, — сплюнув на палубу, продолжал капитан. — А бездельников на своем корабле я не потерплю — будете вкалывать, как черти в аду, иначе, клянусь всеми святыми — живо у меня пойдете на корм рыбам! Ясно?

Ссыльные разом кивнули, однако такой ответ мосластого мореплавателя явно не удовлетворил:

— Нужно отвечать — «да, сэр»! Понятно вам, ублюдки?

— Да, сэр, — нестройным хором отозвались бедолаги, искоса поглядывая на карабкающихся по вантам матросов — босых и одетых вполне живописно — в лохмотья и рвань.

Как тут же отметил опытный судомоделист Громов, «Святая Эулалия», судя по парусному вооружению и двум мачтам, являлась шхуной-бригом или бригантиной, как где называли. Передняя — фок-мачта несла прямые паруса, — задняя — грот-мачта — косые. Небольшое и весьма маневренное судно, не требующее большого количества команды — человек двадцать… ну тридцать — максимум. Правда, если на ней еще имелись пушки — а они, вне всякого сомнения — имелись, можно было накинуть еще с дюжину человек во главе с канониром…

— Итак, свиньи, — между тем продолжал капитан на смеси каталонского и английского, сдобренных изрядным количеством самых интернациональных ругательств. — Вам всем придется работать, отрабатывать свою жратву… в ближайшем порту я запру вас в трюме, и ежели кто думает, что ему вдруг удастся сбежать, то тот очень и очень об этом пожалеет, клянусь отрыжкою дьявола!

Сэр Якоб Пинеда погрозил внушительным кулаком и, оглянувшись на стоявшего у штурвала вахтенного — вполне обычного белобрысого парня — уже более миролюбиво добавил:

— Сейчас будете отвечать на мои вопросы, свиньи. Четко и по существу. Кого спрошу. Ну… — прищурившись, он внимательно оглядел ссыльных и указал пальцем на крайнего, хмурого здоровяка с бурыми волосами-космами до самых плеч. — Начнем с тебя, парень. Кто такой? Что можешь делать?

— Ну Санчес я, а звать — Гонсало, — угрюмо повел плечом здоровяк. — Крестьянин я, ну. Всю крестьянскую работу знаю, ну… пахать, сажать, жать…

Капитан переглянулся с подошедшим к нему юрким чернявым малым в грязноватом камзоле с оторванными пуговицами, как видно, помощником или шкипером. Оба разом захохотали.

— Ой, уморил, уморил, деревенщина! Тут нам все твои умения без надобности… А вот канаты тянуть — ты, я вижу, неслабый малый.

Детинушка горделиво хмыкнул:

— Да уж есть, ну.

— Будешь у нас теперь не Санчес, а Деревенщина. — Сэр Пинеда потер руки и перевел взгляд на следующего бродягу, миловидного, лет пятнадцати-шестнадцати, парня с испуганным лицом.

— Ладненько, теперь — ты!

— Меня зовут Мартин… сеньор… сэр…

— Мартин, вот как? — капитан как-то особенно мерзко ухмыльнулся и подмигнул помощнику. — А он красавчик, ага! Будешь у нас Пташка!

— Но… — не понял юноша. — Почему Пташка?

— А вот выйдем в океан — там и узнаешь, почему! — сэр Якоб снова расхохотался и уставил палец на Громова. — Ты у нас кто? Хотя… я и сам помню — Висельник! Так тебя и звать будем. Что умеешь делать?

— Убивать, — нагло усмехнулся Андрей.

Давно уже пора было поставить зарвавшегося нахала на место. Хоть так. Ишь, прищурился, сволочь!

Капитан «Эулалии» переглянулся со шкипером:

— Что-что?

— Что слышали, сэр, — охотно пояснил молодой человек. — Я, видите ли, был солдатом. Убивать наловчился по-разному — шпагой, кинжалом, дамской булавкой, а также — при помощи пистолета, мушкета, фузеи, пушки…

— Пушки? — сэр Якоб Пинеда заинтересованно подался вперед. — И впрямь — артиллерист? Не врешь?

— Могу управляться с двенадцатифунтовым орудием, также и с фальконетом, — вспомнив урок старого капрала, прихвастнул Громов. — Двадцатичетырехфунтовое один не потяну — тяжеловато будет.

— Ах, вон оно как, тяжеловато… — ухмыльнулся самозваный сэр. — Ладно, испытаем тебя в бою — моему канониру как раз не помешал бы толковый помощник. А пока будешь работать, как все… Как черти, я бы сказал — именно так у меня все и работают! Ха-ха-ха!

Канонир? Не обращая внимания на громкий смех капитана, Андрей задумчиво покусал губу. Зачем на небольшом торговом судне канонир? Неужели недостаточно обычных матросов? Или «Эулалия» еще и промышляет пиратством? Наверное, так — кто в это время не промышлял? Обычное дело.

Тем временем капитан живенько составил беседу и с другими ссыльными, коих оставалось двое. Чем-то похожих друг на друга — лет тридцати, среднего роста, худые, с неприметными лицами… один, правда, чернявый, как местный шкипер, другой — белобрысый, как вахтенный-рулевой. Белобрысого звали Рамон Кареда — ныне, по-корабельному, просто — Рамон, чернявого — Сильвио Дайвиш, отныне — Головешка. Неплохая компашка подобралась — Громов даже улыбнулся: не считая Рамона, Деревенщина, Головешка, Пташка… да еще и он сам — Висельник, вот уж прозвали так прозвали, не в бровь, а в глаз.

Немного погоняв на разных палубных работах — скатывание парусов, приборка и прочее — ссыльных всем скопом запихнули в трюм. Судно шло вдоль берега, и капитан не хотел рисковать.

— Так вот до Гибралтара и пойдем, в трюме, — ухмыльнулся «Головешка» Сильвио. — А уж потом — красота! Палуба, океан, свежий воздух… и работы — не продохнуть!

— А долго нам плыть? — шмыгнув носом, поинтересовался Мартин.

Головешка пожал плечами:

— Может, месяц, а, может, и два — как волна, как ветер. Хотя… — он вдруг внимательно присмотрелся к каким-то отверстиям в шпангоутах и балках и понизил голос: — Однако наше вынужденное путешествие может и затянуться.

— Почему? — тут же переспросил Андрей.

— Да так…

— Нет, вы ведь что-то здесь увидели… вот эти дыры… они зачем?

— Хм, — Сильвио хмыкнул и неожиданно подмигнул Мартину Пташке. — Ну раз вы все же хотите знать… Не хочу вас пугать, ребята, но, похоже — это работорговый корабль. И кажется мне, после Гибралтара наш бравый капитан обязательно повернет на юг, к западному побережью Африки — за рабами, да. Видите эти отверстия? Они для цепей, и в этот трюм можно натолкать немало живого товара.

— Рабы рабами, — меланхолично протянул Рамон. — Не понимаю, чем это плохо для нас?

— Абордажем, друг мой! — скорчив нарочито жуткую гримасу, Головешка похлопал Рамона по плечу. — Видите ли, парни, люди больше всего на свете любят завидовать чужому богатству. Завидовать и пытаться его отобрать. А на нашем пути промышляет немало лихих ребят на быстрых суденышках… да и военные фрегаты не прочь поживиться живым грузом. Можем не отбиться, не уйти.

После Гибралтара ссыльных ненадолго выпустили для палубных работ, что насидевшиеся в темном трюме бедолаги восприняли как праздник… быстро испорченный хамским поведением капитана и его гнусной команды, на взгляд Андрея, состоявшей из исключительного отребья, наверное, собранного по всем портовым притонам Европы. Большая часть матросов вовсе не походили на испанцев, общаясь меж собой на каком-то ином языке, голландском или немецком.

Громов заметил, что на судне появились и пассажиры — совсем нерадостные забитые мужики, женщины, дети, судя по штопаной одежонке и скромному скарбу, явно не относившиеся к благородному сословию… к коему, впрочем, ныне не относился и лишенный дворянства бывший сеньор лейтенант, вместе с остальными своими товарищами по несчастью истово драивший палубу на полубаке.

— Сильней трите, сильнее, твари! — помахивая палеткой, подгонял боцман — еще один до крайности неприятный тип, внешностью объединявший в себе бульдога, лису и таксу. Кривоногий, низенький, с вислыми брыластыми щеками и жирным, всегда готовым извергнуть самые гнусные ругательства ртом, боцман — звали его, кстати, очень даже красиво — Гильермо — держал в узде всю разношерстную команду «Святой Эулалии» не только плетью, но и здоровенными, поросшими рыжим волосом, кулаками.

А с каким видом он бросал плотоядные взгляды на женщин?!

— Кто эти люди? — улучив момент, поинтересовался Андрей.

— Переселенцы, — «Головешка» Сильвио Дайвиш пожал плечами и хмыкнул. — И что дуракам не сидится дома? Думают, в чужедальней стороне слаще?

— Быть может, они бегут от войны? — прячась от злобного взгляда боцмана за мачтой, несмело предположил Мартин.

Головешка тут же захохотал:

— Ага, убегут, как же!

Посмеялся и, взглянув на солнце, добавил уже гораздо тише:

— А мы все-таки повернули на юг. Значит, точно — идем за рабами.

Получив на обед миску пустой похлебки, бывшие узники уселись прямо здесь же, на палубе, усердно работая ложками, каждую из которых, как сказал «сэр Якоб», нужно было отработать до седьмого пота. Так ссыльные и не ленились, не щадили себя — все лучше, чем торчать в трюме!

Это их трудолюбие не осталось незамеченным, на следующий день бедолаги получили похлебку погуще, да и остальные матросы стали посматривать на своих вынужденных спутников куда более дружелюбно, показывая, как нужно обращаться с парусами… ну а Громов еще и тренировался с корабельными пушками. Кстати, канониром оказался боцман! Что и понятно — на небольшом корабле все должности совмещались.

— А ну-ка, Гильермо, проверь эту сволочь, — уже ближе к вечеру вспомнил, наконец, капитан. — Поглядим, какой он артиллерист.

— Давай заряжай, — подведя бывшего лейтенанта к расположенному на корме двенадцатифунтовому орудию, ухмыльнулся боцман.

— Ага, заряжай, — молодой человек без стеснения выругался. — Расчет — три человека, так где они? Я один такую махину не сдвину.

— Так ты сначала заряди — места хватит, — хохотнув, канонир кивнул на стоявшую рядом с пушкой корзину с ядрами и порохом в специальных картузах. — Давай, давай, действуй.

Приспособления для зарядки и производства выстрела лежали рядом с другой пушкой, расположенной чуть поодаль, — парной к первой. Банник, пробойник, пыжовник, шуфла…

Что ж, уроки старого английского капрала в крепости Монтжуик не пропали даром! Прочистив канал ствола банником, Громов ловко затолкнул шуфлой в ствол картуз с порохом и взял из корзины чугунное пятикилограммовое ядро…

— Не очень-то худо, разрази тебя гром! — скупо похвалил боцман. — Подожди, выберем цель да поглядим, насколько ты меток.

Андрей поспешно спрятал усмешку: «меткость» применительно к корабельному орудию была понятием весьма относительным, более-менее прицельно можно было стрелять только шагов на пятьдесят, а попадания на расстоянии свыше ста пятидесяти метров вообще являлись чисто случайными, что и понятно — большие зазоры, низкое качество пороха, качка.

Интересно — где они тут собрались выбирать цель?

Со всех сторон идущее бакштагом — сорок пять градусов к ветру — судно окружало море с зеленовато-синими, чуть тронутыми белыми барашками разводами волн и кружащими над корабельными мачтами чайками, красноречиво свидетельствующими о близости берега.

Собственно, даже если б какая-то одиночная цель и появилась, так горизонтальная наводка все равно осуществлялась поворотом всего корпуса судна, так что…

— Гляди-ка! — уперев руки в бока, заржал, словно конь, поднявшийся на корму капитан. — Он и впрямь целиться куда-то собрался! Что, идиот, пушку-то будешь руками двигать? Ла-адно, пшел пока вон, в трюм!

Так вот, унизив и обидно посмеявшись, бывшему лейтенанту в очередной раз указали на его нынешний социальный статус. Крайне низкий, если быть откровенным. Что ж, иного молодой человек пока и не ждал.

С грохотом упал захлопнутый сверху люк. Погасло закатное солнце.

— Что, прогнали? — язвительно осведомился «Головешка» Сильвио Дайвиш. — Так и не дали выстрелить?

Громов усмехнулся:

— Не дали. Думаю, заряды берегут.

— Это понятно, что берегут, — махнул рукой Сильвио. — Только при встрече с каким-нибудь фрегатом лишние заряды «Эулалии» вряд ли так уж сильно помогут.

— Вообще не помогут, — согласился Андрей. — Это они на вшивость меня проверяли.

— На что?!

— Смотрели, не соврал ли, умею ли заряжать.

— Слушай, Висельник, — немного погодя, шепотом поинтересовался Головешка. — А ты и в самом деле изо всего стрелять можешь? Пистолет, мушкет… что там еще-то?

— Изо всего могу, — молодой человек утвердительно кивнул, хоть и понимал, что этот кивок его здесь, в почти полной тьме, вряд ли виден. — Я ж говорил, что — военный.

— Я тоже военный, — ухмыльнулся Сильвио. — Только не совсем.

— Как это — не совсем?

— Не по огневому бою, как ты, спец, а по всякому прочему — кастет, кинжал, сабелька.

Громов лишь хмыкнул про себя: вот уж послал Бог сотоварищей, один другого стоит. Впрочем, кроме Головешки Сильвио больше никто ни с кем особо не откровенничал, здоровяк Деревенщина, похоже, вообще не любил болтать попусту, а прозванный Пташкой Мартин, может, и поговорил бы, да побаивался, стеснялся. Что же касаемо Рамона — то тот вообще казался темной лошадкой, явно отправленный в ссылку не за просто так. Да тут все не запросто так, кроме, вероятно, мальчишки.

— Эй, парень, — в тишине трюма вновь послышался голос Сильвио, на этот раз именно к Мартину и обращавшегося. — А тебя-то за что в дальние страны спровадили?

— Ни за что, — вздохнув, отозвался подросток. — Право же, ни за что — даже и сам не знаю.

— Так ты сам-то из Барселоны? — не отставал настырный Головешка.

Парень отвечал односложно:

— Из Барселоны, да. Ну и в Жироне жил когда-то.

— А чем занимался?

— Да так, работал… карманы пришивал.

— Карманы? — вступил в разговор Рамон. — А у какого портного?

— У дядюшки Жульерма, близ церкви Святой Марии Морской.

— А я на стройке работал, — Рамон со скрипом потянулся и смачно зевнул. — Каменщиком. Собор Святой Эулалии строил.

— Поди, цемент воровал да кирпичи? — ехидно подначил Сильвио. — Этот собор уж лет четыреста строят и еще столько же будут — с такими-то работниками.

Головешка был не так уж неправ — и в самом деле, тот еще долгострой был этот собор Святой Эулалии. Начали в конце тринадцатого века, а закончили аккурат к открытию Международной выставки 1888 года!

Рамон негромко заворчал про себя, видать, обиделся, Сильвио еще попытался было разговорить Мартина, да вмешался Деревенщина: жутко на всех рявкнул да сказал:

— Ша! Поспать дайте, ироды.

И впрямь, неплохо было бы сейчас и поспать — за день-то утомились изрядно.

Все уснули сразу — даже прикрикнувший на остальных Деревенщина Гонсало Санчес. Ни беготня да вопли на верхней палубе, ни гром якорной цепи никому вовсе не помешали, да и Гонсало-то выступал просто так, для порядку. Проснулись узники утром, не сами — разбудили.

— А ну вылазь, сволочье! Освобождай место.

Несколько обескураженных таким поворотом дела ссыльных вывели на палубу, поместив на их место в трюм человек тридцать черных эбонитово-блестящих рабов — по большей части крепких молодых мужчин, впрочем, попадались и тощие подростки, и испуганные, с глазами, как у газели, женщины.

Похожий на смесь бульдога и таксы боцман Гильермо, кроме того, что исполнял обязанности канонира, еще оказался и неплохим кузнецом, ловко перековав новоприобретенных узников — на этот раз уже черных.

— А вы что вылупились? — обернувшись прикрикнул он на ссыльных. — Работы нет? Сейчас я вам найду, потом не говорите, что не слышали.

В этот день Громова и его сотоварищей особо не гоняли — и сам капитан, и вся его команда, исключая вахтенных, напилась в стельку, празднуя удачную сделку. Конечно же, сделку, люди Якоба Пинеды вовсе не устраивали лихого набега на местные селения с целью захвата рабов, о нет — живой товар они по дешевке купили у какого-нибудь местного негритянского царька… купили или, скорей, обменяли на тот же ром или дешевые стеклянные бусы. И теперь праздновали, да так, что от лихих песен и ругани, казалось, трещали шпангоуты!

Резко изменив курс, «Святая Эулалия» пенила бурные воды Атлантики.

— Лай-ла-ла, лай-ла-ла, ла! — орали матросы во главе со своим капитаном.

Громов, нынче вместе со всеми переселенный на палубу, так и не смог сомкнуть глаз, всё чудилось, будто поют по-русски что-то наподобие «В флибустьерском темно-синем море бригантина поднимает паруса». И почему слово «бригантина» всегда ассоциировалось с романтикой? Вон, «Святую Эулалию» взять — да-а-а… Романтики хоть отбавляй, особенно — учитывая живой товар в трюме.

И начались нудные дни плавания, слава богу, без особых штормов — так, пару раз потрепало, но «сэр Якоб» при всех его гнусных недостатках оказался опытным капитаном. Во время шторма трудились как проклятые все, включая не только команду и ссыльных, но и пассажиров: тянули по команде боцмана разного рода веревки и тросы — бегучий такелаж, а наиболее шустрые — «висельник» Громов, Головешка, Мартин Пташка — уже и забирались на ванты, слава богу, не сорвались — Андрей как-то вовремя ухватил за шкрябень Мартина.

На протяжении недели ветра дули свежие и даже слишком, корабль швыряло, словно щепку, правда, морской болезнью почти никто не страдал — каторжный труд с легкостью лечил все. Бывший лейтенант много чему научился — вязать морские узлы, рифить паруса, птицей взмывая на казавшуюся такой высоченной мачту — работы хватало всем не только в шторм, но и в сильный ветер, который — даже попутный — вовсе не вызвал радости у опытных моряков «Святой Эулалии», — скорость судна все равно не увеличить — все паруса не поставишь — ветер сорвет либо сломает мачту. Самое хорошее — это средненький или даже слабый ветер, и не совсем попутный, а чуть сбоку — чтоб паруса друг друга не перекрывали. Такой, какой задул в пятницу, дня через три после шторма.

Судно подняло все паруса, на мачтах радостно затрепетали красно-желтые полосатые вымпелы Каталонии, а на кормовом флагштоке гордо реял белый английский флаг с крестом Святого Георгия. В прозрачно-голубом безоблачном небе ярко сияло солнышко, ласковые изумрудные волны несли бригантину к ее цели — в городок Чарльстон, до которого — все в это верили — не так и много уже оставалось. Так бы вот плыть и плыть… Впрочем, капитан Пинеда вовсе не собирался давать отдых команде, а особенно — ссыльным: те драили палубу по нескольку раз в день. Все правильно — у хорошего командира солдаты никогда бездельем не маются.

С одной стороны, бывшие узники уставали, конечно, но с другой — никого не мутило от качки, как, к примеру, тех же переселенцев — ох, как бедняги страдали! Что уж говорить о живом товаре — черных невольниках, в страшной тесноте томившихся в душном трюме. Там уже умерло четверо — по приказу «сэра Якоба» Андрей «Висельник» Громов лично выбросил тела за борт с помощью Головешки Сильвио и Мартина Пташки. На последнего, кстати, и капитан, и его полууголовная команда уже не поглядывали с вожделением — поначалу не до того было: пьянки да потом шторм, а ныне… ныне на корабле хватало и женщин — негритянки, переселенцы…

Поначалу пользовали невольниц, выбирали к вечеру посимпатичнее, тащили в каюту капитана и шкипера, затем наступала очередь остальных. Естественно, сексуальный голод удовлетворяла только команда — о ссыльных речь не шла, да им и не до того было — ухайдакивались за день так, что к вечеру валились на палубу без задних ног.

По распоряжению капитана ссыльные ночевали у правого борта, переселенцы — у левого. Ночи стояли теплые, так что спать на свежем воздухе предпочитали и многие матросы. Бульдогоподобный боцман Гильермо даже снабдил переселенцев теплыми шерстяными одеялами — подстилать под себя на палубу — не за просто так, конечно, содрал — выжига! — по шесть песо! Ссыльным, кстати, тоже одеяла выдали — только самые прохудившиеся, дырявые, да бедолаги были рады и этому, все не на голых досках спать.

Иногда выдавались и свободные вечера, вполне подходящие для общения… впрочем, никто из бывших узников в подробностях о себе не рассказывал, даже неудержимый на язык Сильвио Головешка — тот больше предпочитал говорить «про баб», и даже как-то ночью пытался пробраться на левый борт, подкатить к какой-нибудь женщине — да был пойман бдительным вахтенным и едва не выброшен за борт, хорошо, капитан находился в относительно недурном расположении духа — несостоявшийся прелюбодей отделался лишь парой пинков и зуботычин. Повезло, могли ведь дать и плетей… или выбросить за борт — запросто.

— Эх, — переживал Головешка. — Такие там девки есть, ах! Особенно одна — кучерявенькая. Аньеза, я слышал, так ее зовут, кажется.

— Аньеза? Да ведь ей лет тринадцать, не больше, — Громов укоризненно покачал головой и стал смотреть в море.

— Так я и говорю! — Сильвио хлопнул себя по ляжкам. — В самом соку девочка! Ах, кто-то ее здесь опробует, клянусь всеми святыми… И этот кто-то, увы, явно буду не я. И не ты, Пташка! Сказать вам — кто?

— Не думаю, чтоб они вот так вот навалились на поселенцев, — покачал головой белобрысый Рамон. — Это мы почти каторжники, а за поселенцев могут и спросить.

Головешка неожиданно расхохотался:

— Ой, не смеши, Рамон! Спросят за них, как же. За эту-то нищету? Подожди-и-ите, сейчас наши черти наедятся негритяночками… И захотят девочек посветлее! Непременно захотят, попомните мои слова. Ну что ты так смотришь, Пташка?

— Думаю, — вздохнув, подросток грустно посмотрел в небо своими большими серовато-зелеными глазами, обрамленными такой густоты ресницами, от каких не отказалась бы ни одна дама.

Тонкий нос, приятное, чуть вытянутое лицо, каштановые волнистые волосы… действительно Пташка.

— О! — баламут Головешка со смехом хлопнул Мартина по плечу. — Да ты у нас и думать умеешь? И о чем же ты мыслишь, наш ученейший друг? О той девчонке? Что краснеешь? Ага! Угадал!

— Да нет, — смущенно потупился юноша. — Просто… Вот подумалось вдруг — а что нас в этом Чарльстоне ждет?

— Да ничего хорошего! — невесело рассмеялся прислушивавшийся к разговору Рамон. — Это тебе всякий скажет. Вот как здесь мы вкалываем, так и там будем. За просто так кормить не будут, ага.

Все замолчали — внезапно поднятая Пташкой тема волновала каждого, правда, вот обсудить ее пока не было времени…

— Я слышал, в колониях, таких, как мы, первым делом заковывают в колодки, — помолчав, тихо промолвил Сильвио. — И заставляют работать за миску похлебки, совсем как черных рабов.

— Правильно, — поковырявшись в носу, угрюмо согласился Рамон, которому остальные ссыльные тоже дали прозвище — Каменщик. — Потому что мы и есть рабы — только белые. Еще хорошо, что наш чертов капитан сэкономил на матросах, да за живым товаром зашел… Не было бы нужды в наших руках — где б мы сейчас были? Там же, где сейчас негры.

— Бедолаги, — покачал головой Мартин.

Головешка смачно сплюнул за борт:

— Нашел, кого пожалеть — обезьян черных. Себя лучше пожалей, чучело!

— Кто чучело? Я? — всегда скромный и даже какой-то забитый Пташка, похоже, обиделся — несдержанный на язык Сильвио достал и его.

— Чучело и есть — кто же еще-то? Негров пожалел, х-ха! И на девку ту, я видел, засматривался… что, понравилась? Моли Бога, чтоб после негритянок ее в капитанскую каюту пользовать повели, а не тебя, дурня!

— Что?!

Покраснев, юноша сжал кулаки и вскочил на ноги… что вызвало у Головешки лишь презрительную ухмылку… да он сбил бы с ног тщедушного паренька одним ударом, в чем сейчас ни капельки не сомневался.

Оп!

— А ну хватит! — Громов ловко перехватил занесенную для удара руку Сильвио. — Я сказал, хватит. Тоже мне еще, горячие эстонские парни.

— У-у-у, — скривился Головешка. — Пусти-и-и…

— Да отпущу — куда ж я денусь? Но только попробуйте мне, подеритесь! Всем ясно?

Повысив голос, Андрей по очереди посмотрел на каждого… и было в его взгляде что-то такое, что заставило обоих забияк притихнуть и усесться у борта.

— Вот и молодцы, — ухмыльнулся молодой человек.

Несостоявшиеся драчуны недовольно сопели, правда, даже Головешка говорить ничего не решался.

— Спите уже, — потянувшись и смачно зевнув, коротко бросил им Громов.

Смеркалось. В темно-синем небе повисла золотая луна, круглая, как сковородка. Над клотиком одна за другой вспыхивали звезды, вокруг стояла тишина, лишь время от времени гулко перекрикивались вахтенные, да с кормы доносились звуки очередной пьянки, впрочем, нынче на удивление быстро затихшие.

Андрей уже начинал засыпать, как вдруг почувствовал, как кто-то осторожно потряс его за плечо.

Громов распахнул веки, увидев рядом с собой Рамона Каменщика.

— Что тебе?

— Тсс! — Каменщик приложил палец к губам. — Поговорить бы… так, по-серьезному.

Андрей пожал плечами:

— Что ж — поговорим.

— Я вижу, ты умеешь держать людей в узде, точно — бывший вояка.

— Ну да, я этого и не скрывал.

Потянувшись, молодой человек несколько раз шумно выдохнул, прогоняя сон, — все же Рамон разбудил его не так просто. Что-то, как видно, хотел… поговорить… о чем?

Слава господу, Каменщик не стал ходить вокруг да около, а, понизив голос до шепота, сказал прямо:

— Думаю, нам в этом Чарльстоне совсем нечего делать. Как и в любых английских или голландских колониях.

— Согласен, — уловив мысль сотоварища, тут же кивнул бывший лейтенант. — Но… что ты предлагаешь? Захватить корабль? А ты умеешь им управлять?

— Нет… Но я полагаю, шкипера мы можем заставить. Просто пусть приведет судно в какую-нибудь спокойную гавань… испанскую или французскую. В общем, туда, где король Испании — Филипп, а не Карл.

— А-а-а, — Громов задумчиво почесал заросший щетиною подбородок. — Вот ты к чему… Мысль интересная. Только вот вопрос — как ее реализовать?

— Не спеша, — ухмыльнулся ночной собеседник. — Когда до Чарльстона останется не так уж и много… там же рядом — Флорида. А Флорида — испанская земля. Земля короля Филиппа. Там-то мы никакие не преступники, а наоборот — люди, пострадавшие от подлых прихвостней самозваного короля Карла!

Бывший лейтенант хмыкнул:

— Понимаю тебя. На каждого из нас у капитана Пинеды, вероятно, имеются бумаги… их следует сохранить.

— Не все! — поспешно возразил Каменщик. — Твои — да, Деревенщины Санчеса — тоже можно, а вот нас троих… я имею в виду себя да Головешку с Пташкой… Ты бы мог потом за нас поручиться — и все.

— Поня-атно!

В принципе, Громов давно уже догадывался, что среди его спутников «политических» нет. Обычные уголовники, приговоренные судом к ссылке и каторжным работам. Что ж — друзей по несчастью не выбирают, а Рамон говорил дело. О творившихся в колониях ужасах Андрей был наслышан немало, еще от приятеля своего капитана Педро, да и старый капрал Джонс тоже много чего порассказывал. Неведомый пока Чарльстон грозил ссыльным как минимум самым беспросветным рабством, а то и каторгой, непосильным для европейцев трудом на хлопковых плантациях Южной Каролины! Так что Каменщик все говорил верно.

— Но нас только пятеро, — напомнил Андрей. — А команда «Эулалии» — человек тридцать самых отъявленных негодяев, готовых на все.

— Двадцать семь, если точно.

Бывший лейтенант поднял вверх указательный палец:

— Вот видишь — двадцать семь!

— Да ведь и нас не пятеро, — неожиданно хохотнул собеседник. — Ты забыл о переселенцах! По крайней мере, десяток крепких мужчин, да еще женщины, подростки — они ведь тоже чего-то стоят. Тем более большую часть команды можно будет просто запереть в каютах — останутся только вахтенные.

Громов задумался — слишком уж рисковое дело предлагал сейчас Каменщик, однако альтернативы, похоже, не было: одно дело — горбиться на хлопковых полях в статусе осужденных на каторгу преступников, и совсем другое — поселиться в каком-нибудь тихом испанском городке на правах свободных людей, пострадавших от узурпатора Карла! В этом смысле Рамон абсолютно прав, тут и думать нечего, однако… слишком уж неравны силы. А поселенцы вряд ли станут помогать ссыльным, даже точно не станут — зачем им это надо-то?

— Вот и я об этом! — в широко распахнутых глазах Каменщика сверкнула луна. — Надо устроить все так, чтобы поселенцы сами поднялись против команды и капитана!

— Интересно, как их на это поднять?

Рамон азартно потер ладони:

— Если достать кафтаны, мы с тобою сойдем за вахтенных… Схватим каких-нибудь девок, потащим… ну дальше ты понял.

— Авантюра! — поежился молодой человек. — Знаешь, я все ждал, что команда в конце концов набросится на женщин, однако… однако капитан Пинеда не такой дурак, каким кажется, и держит своих людей в узде. Одно дело — негритянки, живой товар, и совсем другое — поселенцы. Да и те все прекрасно понимают… Тут нужен весомый повод. Нет!

— Тогда — можно будет попробовать просто украсть баркас в виду какого-нибудь берега.

— Нагонят, — отмахнулся Громов. — У них пушки и — на носу — фальконет. А вообще, свалить бы в каком-нибудь порту — неплохая мысль, боюсь только, что перед входом в гавань нас закуют в цепи.

Каменщик грустно вздохнул:

— Обязательно закуют. Капитан Пинеда — хитрый.

— Впрочем, если сможем устроить на корабле панику и неразбериху — тогда спокойно возьмем баркас и уйдем, — подумав, молодой человек взглянул на луну. — Красиво как! Какой у нас ближайший порт? Я так полагаю — Ямайка или Порт-о-Пренс. «Эулалия» обязательно туда заглянет — пополнить запасы пресной воды, провизии… а заодно и рома.

— Да уж, — хмыкнул Рамон. — Без рома — никак.

— Вот и я к тому, а с пьяными всякое случиться может. Капитан хоть и неглуп, и матросы его боятся до ужаса, но всего ведь не предусмотришь, верно? — азарт Каменщика, похоже, передался и Громову — бывший лейтенант уже просчитывал все варианты побега.

— Мы должны быть готовы в любую минуту, — зашептал молодой человек. — А для этого нужно знать о корабле и находящихся на нем людях все! Где хранится оружие, порох, припасы, где — и насколько крепко — спит капитан, как происходит смена вахты, ну и, конечно, выяснить все о поселенцах — и вот это труднее всего! С нас ведь глаз не сводят…

— Да, оно, конечно, так… — чуть помолчав, промолвил Каменщик. — С нас — да. Но Пташка… он вполне может… там подростков много, никто и внимания не обратит. Завтра во время приборки палубы пусть познакомится с той девчонкой, Аньезой. Я видел, она на него тоже взгляды бросала… Тем более внешность у парня располагающая, да и вообще — никаких опасений он у девчонки не вызовет, а даже если и попадется — ну получит плетей, на том все и кончится.

— Неплохо, — согласился молодой человек. — Завтра Мартину об этом скажем.

— Не надо завтра, — донесся вдруг шепот парнишки. — Я слышал почти все. Я согласен… насчет Аньезы.

— Эх, тебе бы еще волосы вымыть… шампунем.

На следующий день, как видно перед заходом в порт, усевшись в разболтанную, вывешенную за борт люльку, Мартин и Головешка красили судно, обновляя деревянные статуи на носу и корме, да так до конца дня и не успели. Правда, выбираясь обратно на палубу — как раз с левого борта, — Пташка споткнулся, под общий смех растянувшись голым пузом на досках… как раз рядом с Аньезой.

Быстро прогнав улыбку, девчонка озабоченно спросила:

— Ты не очень ушибся?

— Не очень, — улыбнувшись, подросток повел загорелым плечом. — Меня Мартин зовут.

— А я — Аньеза.

— Я знаю. Можно я к тебе ночью приду? Посидим, поболтаем.

— П-приходи… конечно… — девушка улыбнулась в ответ. — Я во-он там сплю, за пушкой.

— А ну хватит болтать! — со свистом вспоров воздух, боцманская плетка опустилась на спину мальчишки, оставив на ней узкую кровавую полосу.

Мартин скривился, закусив от боли губу… а Аньеза… Аньеза дернулась, словно это ее ударили! Не убоявшись, сверкнула на боцмана голубыми глазищами, тряхнув копною золотистых волос:

— Что вы его бьете-то? Зачем?

— Тебя забыл спросить, девка!

Боцман еще добавил грязное ругательство, однако больше плеткой не махал — что-то бурча себе под нос, отправился на корму, по пути раздавая указания вахтенным матросам.

Красивая девочка, — уходя к себе, на правый борт, Громов оглянулся. Конечно, пока еще маленькая, ребенок почти, но… глядишь, годика через три расцветет да начнет сводить с ума многих. А Мартин-то, Мартин какой радостный — ишь ты! Небось, и боли не чувствует да весь в предвкушении свидания. Интересно, выйдет из всего этого что-нибудь? Укладываясь на подстилку, молодой человек грустно вздохнул, вспомнив Бьянку… И снова, который раз уже, корил себя, словно бы это из-за его оплошности погибла юная баронесса.

Все ссыльные, включая молчуна Деревенщину Санчеса, предложенную подготовку побега горячо одобрили, ибо прекрасно осознавали, что их там, в Чарльстоне, ждет. А здесь, может быть, появится хоть какой-то шанс, так надо не сидеть сложа руки, а действовать. Роль главного организатора заговора как-то сама собой перешла к Андрею — он всех выслушивал, запоминал, давал задания и — самое главное — думал, весьма часто советуясь с остальными.

Вот раненько утром проснулся, в нетерпении дожидаясь Мартина. Тот как раз и явился, прошмыгнул под реей, улыбающийся и довольный.

— Что так долго-то? — шепотом поинтересовался Громов. — Всю ночь тебя ждал, думал, уже не случилось ли чего?

— Не, не случилось, — парнишка рассеянно посмотрел в небо, и восторженная улыбка не сходила с его губ. — Просто Аньеза такая милая девушка. И очень несчастная — сирота, а воспитывал ее дядька, зеленщик. Так в черном теле держал, а как разорился, продал хижину да решил податься в Америку. Аньеза, конечно, с ним — не одной же оставаться девчонке? Вообще, она такая… такая…

— Хватит о девчонке, — строго перебил Андрей. — О поселенцах что-нибудь узнал?

— А? — подросток поморгал и придал лицу деловито-серьезное выражение. — Да-да, узнал кое-что. Тут почти все — крестьяне, но есть — двое — и бывшие владельцы сукновальной мельницы, так, вдвоем, на паях, ею и владели, пока кто-то не отсудил — мол, на его земле стоит.

— Так-так, — Громов задумчиво покусал губы. — Вот что, об этих мельниках-сукноделах выспроси-ка поподробнее. Думаю, они не крестьянствовать в Чарльстон плывут, и не внаем наниматься.

— Земля! — перед самым обедом закричал со своей площадки марсовый. — Земля прямо по курсу. Земля!