Корниловъ. Книга первая: 1917

В тылу

Пыльная украинская дорога пролегала через степь, прямая, как ствол винтовки. Изжаренная палящим июльским солнцем пыль оседала на обмундировании, скрипела на зубах и забивалась в сапоги, натирая между пальцев ног, но солдаты продолжали идти, стойко перенося эти трудности. Когда идёшь прочь от фронта, ноги сами несут.

Ни одного патрона в вещмешках и карманах не нашлось бы, даже если бы вдруг из ниоткуда налетели австрияки. Вещмешки солдат были забиты награбленным в окрестных деревнях и сёлах, и на патроны места попросту не осталось.

Солдаты намеревались выйти к железной дороге, чтобы там зайцами сесть на какой-нибудь товарняк, идущий на восток, прочь от фронта, войны и разрывов снарядов. Их было полтора десятка, со всех концов огромной страны, москвичи, вятичи, нижегородцы, пермяки, иркутяне и даже один коренной петроградец. Дезертировали они единодушно и единогласно, после очередной австрийской атаки, остатками взвода.

Они не пели и почти не разговаривали, отплёвываясь от пыли и щёлкая на ходу семечки. Кто-то хрустел украденной в деревне колбасой, кто-то тихо матерился сквозь зубы, раненые изредка постанывали, баюкая закутанные в грязное тряпьё конечности.

По плану, предложенным ефрейтором Ивановым, они должны были выйти на станцию Гвоздец, обойти её, и там, за станцией, запрыгнуть на поезд. Раненые, очевидно, запрыгнуть бы не смогли, но дезертиры старались об этом не думать.

Настроение у всех было довольно мрачным, даже при том, что для их взвода война наконец-то закончилась, и для них больше не будет ни офицерских зуботычин, ни германских пулемётов, ни артиллерийских обстрелов. Главное, добраться домой, а там как-нибудь уже разберутся. Землю поделят по справедливости, и можно жить, не тужить. Вот только сперва нужно было выбраться отсюда, сбежать подальше от линии фронта, где на западе до сих пор гулко бахали австрийские гаубицы.

Кончена война-то. Царя нет, до их родных земель немец не дойдёт, а помирать неизвестно за что никто из них не желал. Вот, например, рядовой Хлебников, их четверо братьев было у мамки, трое сгинуло на фронте, а он один остался, кто хозяйство-то поднимать будет? Или рядовой Карпов, у него дома шестеро детей по лавкам сидят, на кой чёрт воевать? Нет уж, ищите дураков в другом месте.

— Ох, мать твою, больно-то как, — запричитал снова Еремеев, который накануне сражения прострелил себе ладонь, чтобы отправиться в госпиталь, но не успел покинуть линию фронта, австрийцы с немцами начали прорыв. — Хвельшера бы, хоть коновала какого…

— Дам тебе щас хвельдшера по сопатке, кончай ныть, Ерёма, — пригрозил Иванов, хмурый, невыспавшийся и злой.

— Товарищи, это контрпродуктивно, мы не должны ругаться между собой, — поспешил встрять Студент, попавший в армию добровольцем прямо со студенческой скамьи. — Ругать мы должны генералов и буржуев, которые довели нас до подобной ситуации.

— Вот лучше бы генералу какому по сопатке, да, — буркнул Еремеев. — А я што? А ништо. Кто ж знал-то, что назад нас погонят?

— Да как не знать, у них, вон, силища! — встрял Карпов.

— У немца-то порядок во всём, не то, что у нас, — смачно харкнув в придорожную пыль, буркнул Хлебников.

— На это и надеемся, товарищи, что немецкий рабочий, проявив порядочность и сознательность, повернёт оружие против своих угнетателей, — заявил Студент. — Простой солдат нам ближе, чем эти золотопогонники, хоть с какой стороны. Что мы, зря братались с ними?

— Может, и зря… — сплюнул Еремеев и поёжился от неприятных воспоминаний. — Не больно-то они про это вспомнили, когда в атаку пошли.

— Так их заставляют, как и нас, — простодушно выдохнул Студент. — Только мы можем бороться, а они пока нет. Но ничего, из искры ещё возгорится пламя!

— Да поть ты к чёрту, — отмахнулся Иванов. — Слушать уже тошно тебя.

— Дядька у меня в Перми у одного прохвессора попугая учёного видал, говорить обученного, — произнёс Карпов. — Точь-в-точь как ты, Студент.

Дезертиры засмеялись, но смех быстро умолк, вновь сменившись тоскливым неприятным ожиданием.

— А мы в деревне скворцов, махоньких таких, обучали, дай-дай, говорят, жрать, значит, просют… — невпопад произнёс бывший крестьянин Смолин.

Все снова замолкли, вспоминая далёкий дом, оставленную там семью и думая о тяжёлой долгой дороге, которая им предстоит. Да и жрать, прямо говоря, тоже хотелось, запасы награбленного быстро таяли, так что скоро придётся заходить в очередную деревню и добывать еду. Раньше бы они её на что-нибудь поменяли или купили, но теперь просто отнимали, угрожая винтовками и штыками. Они очень быстро скатились до грабежей, когда селяне отказались меняться, а пустое брюхо требовало хоть чего-нибудь.

И хотя почти каждому из них голод был привычен и хорошо знаком, они знали не понаслышке, как урчит пустой желудок, а голова отказывается думать, и всеми силами старались его избежать.

Конный разъезд ударников они заметили слишком поздно.

Сначала появился густой столб пыли, а уже из него выбрались они, верхом на лошадях и с карабинами наперевес. Так что солдаты не успели ни разбежаться, ни спрятаться. Да и где ты от конного спрячешься в степи.

— А ну, стой, товарищи, руки вверх! — крикнул старший вахмистр, без всякого зазрения совести направляя карабин на своих же.

С ним было ещё семеро всадников. Чёрно-красная форма тоже была густо засыпана пылью, так что казалась скорее монотонно серой. Но красные околыши на фуражках и красные повязки на рукавах виднелись чётко, и никакой ошибки быть не могло. Ударники.

Кто-то выругался сквозь зубы, Иванов вскинул разряженную винтовку. Дезертиров было больше, и он намеревался ударников обхитрить, напугать, заставить отступить перед превосходящим числом, но тут сухо раздался выстрел, и ефрейтор рухнул наземь с маленькой аккуратной дыркой прямо между глаз.

— Видали, вашбродь, напасть хотел, сволота, — насмешливо произнёс один из ударников.

— Так точно, чудом опередил его, — поддакнул кто-то ещё.

— Молодец, Васятка, хороший выстрел, — кивнул вахмистр. — А вы, господа хорошие, винтовочки-то наземь побросайте. Вам вместо них теперь лопаты дадут. Только вам это не понравится.

Второй раз повторять не пришлось. Дезертиры охотно подняли руки, понимая, что церемониться с ними никто не станет, и на этот раз для них свобода пока закончилась.