КОМ: Казачий Особый Механизированный

13. МАМАН ДЕЙСТВУЕТ

Маман в сердцах бросила на стол поварёшку, забрякавшую по тарелкам, и очень тихо велела:

— А ну, встали все трое и пошли за мной!

Молчаливая вереница скрылась в доме. И дверь за собой заперли!

— Она их не прибьёт? — опасливо поёжился Афоня.

— Не должна, — возразил Олег, — всё-таки дочери… — тревожного взгляда с дверей, однако же, не спускал.

— Да перестаньте вы! — охолонил нас батя. — Совсем-то из матери монстру не лепите! И ты, Илюха, колом не стой. Витя, налей ему стопку, лица нет.

— Не буду, — мотнул головой я, — мне ещё домой бежать, придавлю кого с пьяных глаз.

— Тогда чаю вон. Мать как раз с мятой заварила, успокаивает. Или компоту. Чё хоть вышло-то, нам расскажи, пока баб нет.

Я успел рассказать, а батя с зятевьями — бурно одобрить мои решительные действия по пресечению неуважения к барышням, и только тогда из дома появились сеструхи и маман — причём, все с красными глазами и припухшими носами.

— Илюш, ты не сердись на нас, — проникновенно начала Лиза. — Мы больше не будем.

Вот простота хуже воровства, а…

— Фотки-то покажь, — дипломатически перевёл тему батя. — Или дома остались?

Я почесал в затылке. Такой злой был — куда планшетку-то бросил?

— Кажись, в шагоходе. Щас посмотрю.

Планшетка валялась за креслом стрелка. Хорошо, жёсткая, не помялись фотки.

Принёс:

— Пальцами жирными не хватать!

— Да ладно-ладно! — матушка поспешно спрятала руки под фартук. — Мы из твоих рук посмотрим!

Начал с них с батей, так торжественно и пошёл вокруг стола.

— Покажь-ка ещё раз! — попросила матушка и склонилась поближе, благостно улыбаясь: — Ц! Краси-ивая! — и тут же сердито насупилась: — А те-то, ироды! Такую девочку обидели! Матушка-то, говоришь, померла у неё?

Не припомню, честно говоря, чтоб я такое говорил… Ох, маманя! Навела ведь уже справки, как бы не быстрее судебного стряпчего!

— Отец её один воспитывает. Там ещё тётка рядом живёт, отцова сестра, вдова.

— А! — отмахнулась маман. — Тётка — всё не то! Мать и пожалеет, и поругает, как надо. Тётку такую поди-ка поищи, чтоб сердцем дитё чувствовала… Так! — она вдруг резко встала. Ну-ка, дед, пошли!

— Куда? — не понял батя.

— На кудыкину гору! Парадный мундир иди надевай.

— Это зачем ещё?

— С Шальновыми разговаривать поедем.

Маман стрельнула на меня глазом и подмигнула.

Чёт мне тревожно. И, кстати, фамилию девушки я ей точно не говорил. Маман не свататься, надеюсь, собралась? Жест, как на мой взгляд, несколько… преждевременный. Но встать поперёк матушки, когда она впала в этакое боевое состояние — затея неосуществимая…

— Афоня, Витя! — матушка поразительно быстро появилась на крыльце принаряженная и деловито скомандовала, подтверждая мои худшие опасения: — Лестницу тащите-ка!

— Зачем тебе лестница-то понадобилась? — из-за её плеча недоумённо спросил батя.

— Как — «зачем»? Ты что, дед! Мы когда дотащимся в бричке-то? На шагоходе помчим! А я вам не молодуха, по железякам скакать. По лесенке ещё заберусь, куда ни шло…

Ошарашив этим заявлением всех присутствующих, маман стремительно прошуршала в свою «травную» — отдельный и, скажу, немаленький дом, в котором в особенном порядке раскладывались, вялились, сушились, перетирались и превращались в готовые снадобья всяческие травки, полки были заставлены склянками, мензурками, банками и коробочками, а в дальней комнате возвышались бочки с брагой, перегонные кубы, приспособы для очистки и ещё какие-то баки, бутыли, фигурные ёмкости с кранами и иные малопонятные приспособления. Матушка появилась оттуда с небольшим кожаным саквояжиком как раз когда зятевья с батей закончили лестницу рядом с дверцей шагохода прилаживать.

— Витюша, мы ночевать-то, поди, к вам придём, у Ильюшки-то тесно. К десяти хоть дома будьте.

— Всенепременно, Евдокия Максимовна!

Маман полезла по лестнице, наполовине вспомнила — остановилась, обернулась через плечо, крепко придерживаясь за ступеньки:

— Лиза! Вы уж приберите тут… На ночь на дворе не бросайте!

— Сделаем, мам! Езжайте спокойно! — уверили её сеструхи хором.

Матушка добралась до верхних ступенек и теперь примеривалась, как бы ей перешагнуть внутрь кабины. Отец, прищурясь, наблюдал за её эволюциями:

— Дуся, может, в бричке?

Маман сердито посмотрела на него, переставила одну ногу на порожек входного люка:

— Ых! — вцепилась рукой в окантовку люка.

— Держу, не боись! — подбодрил снизу батя.

— Да кто боится! — пробормотала под нос маман, коротко выдохнула и переместилась внутрь кабины целиком. Что-то глухо бумкнуло. Ёксель-моксель, лишь бы не убилась там.

— Так, я пошёл! — торопливо сказал батя и взлетел по лестнице, забыв про свою больную ногу.

— Ну, и я пошёл тоже, — я попрощался с роднёй и забрался в «Саранчу». По лестнице-то насколь ловчее! — Ну, всё, ребяты, забирайте!

— Как выгружаться-то будете? — тревожно спросил Олежа, до того молча наблюдавший за спектаклем.

— Придумаем что-нибудь! — махнул рукой я и закрыл дверь.

— Ох, и сложная зверюга, Ильюша! — уважительно сказала маман, рассматривая панель управления.

— М-гм. Вы, маман, в левое кресло садитесь. Только ничего не трогайте! Там на подлокотниках кнопочки — не нажимать. Это кресло стрелка, ещё шмальнёте в кого-нибудь.

Там, конечно, предохранители стоят, но в способностях Евдокии Максимовны чего-нибудь из любопытства включить я был более чем уверен.

— Ой! — испугалась она. — Я, можмыть, вот тут, в уголочке?

— А садись, правда, на соломку, — одобрил её выбор батя и поправил старую шинель, которая с осени так и лежала в уголке на мешках (Марте-то мы давно другую одёжку справили). — Устраивайся, можешь даже и прилечь. А я спробую, на стрелковом месте присяду…

— Устроились? — я внимательно посмотрел на родителей. — Держитесь, если с непривычки не по себе будет. Маманя, там рядом с вами ручка в стене есть.

Она зашарила рукой:

— Ага, вижу!

— Ну, понеслись!

Летел я, конечно, не на самой полной скорости, но довольно быстро. Бате понравилось. Матушка поначалу охала, потом успокоилась, начала в колпак кабины поглядывать.

— Беспокоит меня, — осторожно начал я ближе к городу, — как мать спускать-то будем?

— Да-а, слабое место нашего плана, — согласился батя. — Может, бочком к какому-нить высокому крыльцу притрёшься?

— Хм. Это ж надо такое крыльцо, навроде детской горки, чтоб я впритык встать смог. К обычному-то — дом не даст морду просунуть…

— На балкон её, разве что, высадить? — задумчиво зажал бороду в кулак батя. — Или… О! О! — он затыкал вперёд пальцем.

— Чего?

— Вон! Дилижанс видишь? Нагони-ка да тормозни его! На второй этаж сойдём, на нём и до центра доедем. А ты — к себе, зверюгу свою во двор ставь и парадну форму одевай да под подъезд к зазнобе явись и жди. Крикнем тебя.

Неожиданно.

— Подходяще! — одобрила маман, и дискуссии сделались неуместны. К тому же, и дилижанс вон сам останавливается, людей высаживает.

Наша плотная притирка вызвала в рядах пассажиров ажитацию, возница вскочил на козлах и замахал кнутом:

— Куда! Куда! Карету сомнёте!

— А ну, не кудыкай! — строго велела маман, кинула на заднее сиденье второго этажа газетку (где только взяла, в саквояже везла с собой, что ли?) и величественно вышагнула на неё. — Видишь: людям ехать надобно.

На это извозчик не нашёл, что возразить и молча наблюдал за выгрузкой странной пары, спросив только:

— Двое? Более не предвидится?

— Двое, — подтвердил батя, а маман кивнула:

— Продолжайте путь, любезный.

А я помчал к себе на окраину. Через забор привычным манером перескочил, забегаю домой — Марта посреди комнаты с моей парадной формой на плечиках стоит.

— Давай-давай! — выдернул я парадку у ней из рук.

— Я только что решить её повешать! — возмущённо воскликнула Марта. — Сколько можно на стул валять!

— Ну, извини! — я поспешно скрылся за шторой и запрыгал, стягивая сапоги. Ёшки-матрёшки, сколько раз я за сёдни переоблачился-то?

— Ты совсем уходить или вернуться? — спросила из-за шторы Марта.

— Вернуться. Наверное. Ты закройся, я в окошко стукну.

Переоделся я пулей. Бросился в двери. Чуть не выскочил. Метнулся назад, в сенях едва не сбив с ног Марту!

— Что такой⁈ Куда⁈ — испуганно вскрикнула она.

— Планшетку забыл! — я пробежал за шторку, встряхнул комбез, подхватил планшетку и побежал уж окончательно:

— Закрывайся!

— Яволь-яволь! — успокоила меня Марта, прикрывая дверь. — Всё хорошо быть! С Богом! Не волновайтся!

Я автоматически отметил, что в Мартином употреблении глаголов намечается какой-то перелом, и поспешил в сторону дома Шальновых, стараясь не сбиваться на бег. За две улицы до нужной выскочил на небольшой торговый пятачок, почти пустой по случаю приближающегося вечера. В окне булочной виднелось, что продавец выкладывает оставшуюся выпечку поближе к кассе и ставит над ними табличку: «ЗА ПОЛЦЕНЫ!» Пожилая бабуля, сидящая в кресле у входа в книжный меланхолично перелистывала страницы небольшого томика. А худощавая цветочница закрывала ставни своего павильона.

Я метнулся к ней.

— Сударыня! Одну минуту!

— Что такое? — с титаническим спокойствием переспросила она. — Вам нужен букет?

Ещё бы! Фактически, сейчас я в третий раз увижу Серафиму не случайно. Да и родители мои явились знакомиться — так, вроде? Значит, самое время продемонстрировать серьёзность намерений.

— Нужен букет! Кровь из носу!

Продавщица, накидывая на ставни крючок, сурово предупредила:

— Белых роз нет. И лилий тоже.

— А розовые есть? Или хоть голубые? Мне для юной девушки, нежное что-нибудь надо.

Она повернулась и смерила меня очень серьёзным взглядом:

— Нет, голубые — не то. А розовые есть, — подохла ко входу и щёлкнула выключателем магического светляка, врубая освещение павильона. — Проходите.

От ваз с цветами шла ощутимая прохлада. Должно быть, генераторы холода в вазах лежат. Продавщица деловито оглянулась:

— Насколько серьёзен повод?

— Очень серьёзен.

— Собираетесь делать предложение?

Я откашлялся.

— Пока нет, но… с намерением, так сказать…

— Понятно. Общаетесь недавно, правильно я понимаю?

— Верно, — я оглядывался, стараясь сориентироваться в изобилии красок. — Может, вот этот?

— Красивые цветы, но нет. Поверьте мне, молодой человек, это не ваш выбор. Они слишком тёмные и слишком тяжеловесные. Для юной девушки мы возьмём вот эти, — она извлекла из понятного только ей хаоса вазу с нежно-розовыми, некрупными и словно воздушными цветами. — Бледно-розовый, — девушка посмотрела на меня со значением, –это символ только зарождающихся чувств. В нём восхищение дарителя свежестью и нежной красотой девушки. А чтобы букет выглядел ещё более лёгким и хрупким, мы добавим в него гипсофилу.

— Что? — не понял я.

— Вот эти веточки с меленькими белыми цветочками.

— А-а.

— Она означает чистоту, невинность и вместе с тем — начало чего-то нового. Если вы хотите предложить девушке вашу симпатию, вполне соответствует. К тому же, дополнительным оттенком смысла эти цветы несут любовь и вечную преданность.

— Ядрёна колупайка, как всё сложно-то…

— А вы как думали! Каждая девица знает справочник по языку цветов наизусть. Принесёте что-нибудь наугад, а она прочтёт, к примеру: со всем уважением, давайте расстанемся.

— Ах ты ж, пень горелый!

— Вот именно. Поэтому, лучше всегда консультируйтесь со специалистом. Делаем букет?

— Конечно!

— Сколько роз?

— А давайте все!

— М-хм. Тогда корзинку надо. Слишком толсто получится в букете.

— И корзинку посчитайте!

Под подъезд Шальновых я примчался, слегка ошалевши. Сердце долбило в груди, как молот. Оглянулся туда-сюда… Как понять: родители приехали или нет? Поставил корзинку на скамеечку у палисадника и прислушался. Из приоткрытых окон верхнего этажа долетали обрывки разговора. Слов не понять, но голос стряпчего Шальнова я узнал. А вот и батя! И маменька что-то поддакивает.

Ну, хоть тут можно успокоиться. Я присел на лавочку рядом со своей корзинкой… чтобы через короткое время подскочить и начать расхаживать туда-сюда, поминутно сверля взглядом распахнутое окно Шальновской гостиной. Полагать надо, Серафиму туда тоже не позвали. Интересно, на какую сторону выходит её комната? Кроме трёх распахнутых окон, из которых доносились отзвуки неспешного разговора, все остальные стояли наглухо задёрнутые плотными портьерами.

Вдруг затопали шаги, словно кто-то тяжело шёл по деревянной лестнице, и из двери подъезда выглянула средних лет женщина в простом платье и платке, повязанном на затылок:

— Сударь, Илья Алексеевич — вы ли?

— Я!

— Пройдёмте, просим.

Я дёрнулся за ней.

— Цветочки-то оставили!

От волнения я забыл про свой букет! Поскорее схватил корзину и поспешил за женщиной, кем бы она ни была. Но вряд ли это Серафимина тётя, ту я мельком видел — не похожа. Скорее, бабу в косынке можно было определить как прислугу «за всё» в этом доме — и горничная, и кухарка, и на посылках, коли потребуется.

Мы поднялись по холодной лестнице, прошли обширные светлые сени…

— Пожалте, — баба распахнула передо мной дверь, и я оказался в гостиной… сплошь уставленной вазами и бутылями с букетами белых цветов. Тут были и розы, и лилии, и ещё какие-то пушистые, названий которых я не знал.

— Добрый вечер, Илья Алексеевич, — Шальнов пошёл ко мне навстречу, вполне дружелюбно улыбаясь и протягивая руку для рукопожатия (что, в общем-то, внушало некоторую надежду на благополучный исход предприятия). — Я попросил пригласить вас первым, чтобы, в некотором роде, прояснить ситуацию с этой оранжереей.

На этом месте батя усмехнулся в усы.

— Да-да! — продолжил Александр Иванович. — Кто бы мог подумать, что сегодня вечером мы будем благоухать, как губернаторский сад! Так вот, — он с улыбкой обернулся ко мне, — те двое мерзавцев, которых вы столь блестяще поучили сегодня хорошим манерам, недавние жильцы из соседнего дома, явились с час назад с нижайшими извинениями. Обещал им, что если узнаю, что они приближались к Симочке хоть на сотню метров, упеку в столь далёкую нору, которой они даже представить себе не могут, — глаза Шальнова сделались холодными и жёсткими, но тут же оттаяли: — И, представьте себе! Получаса не проходит — является курьер. С целой телегой белых цветов и запиской, свидетельствующей якобы о раскаянии. Зря принял. Серафима сердится, наотрез запретила к себе вносить. И куда я с этими цветами…

— А вы в храм отправьте, пусть там украсят, — подала голос матушка. — Цветы хорошие, вижу, правильными эликсирами обработаны, недели три, а то четыре простоят. Людей порадуют.

— И то верно! — обрадовался Шальнов. — Глаша, соберите-ка их в вёдра да снесите в Успенский храм, им белое весьма пристало. Да отправляйтесь уж домой, и так задержались сегодня.

— Помочь, мож, с гостями-то? — громким шёпотом спросила Глаша.

— Ничего, мы управимся. Ступайте, покуда храм на ночь не закрылся.

— Ага! — заторопилась кухарка, споро составила букеты в два здоровенных ведра и погремела с ними по лестнице.

— Ну вот, — Александр Иванович деловито потёр руки, — теперь можно и Серафиму пригласить. Одну минуту, господа.

Сердце у меня снова задолбило, прям под горлом. Я потянул воротничок, и тут вошла она. В очень милом домашнем платье и с простой косой вместо причёски. Поздоровалась со всеми тихонечко:

— Добрый вечер! — увидела мою корзину и слегка прикусила губу.

— Это вам, Серафима Александровна, — обратился я подобающим в обществе манером и поставил корзину на стол, чтоб уж руки освободить и не чувствовать себя столь по-дурацки.

Шальнов смотрел на дочку с хитрым прищуром:

— Ну что, эти цветы возьмёшь — или тоже в храм отослать?

Сима стрельнула по сторонам глазками. Ответила совсем уж еле слышно:

— Возьму, — и слегка порозовела.

— Ну, так бери! — отец повёл подбородком, и Сима взяла со стола корзину, обняв её двумя руками. Спряталась за неё, можно сказать.