Колдовские чары

Глава восьмая,

где голый король отвратителен, зато происходит вполне счастливое возвращение домой

Ждать конца этого исторического спектакля, где актеры пользовались не картонными мечами, а стальным оружием, оставалось не более восьми месяцев. Костя с интересом и жалостью одновременно следил за тем, что происходило во Франции. Многие города находились в полной анархии, в лучшем случае ими управляли советы плебеев. В его мозгу (возможно, дело тут было в том, что в последнее время он общался исключительно с аристократией) созрело убеждение: такое управление скверно. В политическую борьбу вмешались крестьяне, помогавшие Лиге или гугенотам брать укрепления противника.

Король мог опереться только на небольшое число швейцарских наемников и на гвардию, а в церквях католические проповедники в открытую обращались к народу со словами: «Неужели не найдется смельчака, который бы сумел покончить с династией Валуа?»

По ночам Лига проводила на улицах Парижа массовые факельные шествия, когда вдруг по команде тушились все факела, и слышалось восклицание: «Да, вот так Господь погасит династию Валуа!»

Иногда и сам Костя, видевший, в каком ужасном состоянии находится страна, подумывал: «А не дать ли первого августа возможность какому-нибудь смельчаку погасить, наконец, эту жалкую династию? Ну пусть придет Генриху на смену другой Генрих, Четвертый по счету — Генрих Наваррский. Ведь страна вскоре станет мирной!» Но что-то упрямое твердило Косте: «Дождись, дождись этого дня! Что будет потом, если тебе удастся схватить за руку убийцу?!»

А за несколько дней до того произошло и еще одно событие, незаметное для истории, но весьма неприятно удивившее Константина. В тот день лакей, постучавшись в комнату Кости, заявил с порога:

— Вам письмо, сударь.

Письмо могло быть от кого угодно: от Генриха Наваррского, от короля Генриха, от Марго. Но нет, последний вариант был немедленно отброшен — аромата духов не наблюдалось. Дав лакею монетку и отправив его восвояси, Константин осторожно вскрыл пакет.

Осторожность не мешала. Конечно, до пакетиков со спорами сибирской язвы тут дело не дошло, но в конверте, который никак не был подписан, могла храниться бумага, пропитанная ядом. Тем более, Генрих Бурбон теперь был зачислен во враги «нового Нострадамуса».

Но нет — это было письмо, притом — на языке, который вряд ли кто-то здесь кроме Константина сумел бы понять.

«Ну, привет, пропащая душа! — значилось в начале послания. — Пишу на нашем языке, поскольку послание наверняка вскроют, и не раз. Теперь — к делу. Если я не был обязан тебе жизнью, здесь содержался бы сплошной мат.

Когда-то я говорил тебе, что у меня есть свои люди в Европе, в том числе — и в Англии, и во Франции. Идея поменять ход истории не столь беспочвенна, если, конечно, взяться за нее с умом. Но так, как взялся ты… Полагаю, еще в Англии не обошлось без вмешательства нашего общего заклятого друга по фамилии Курбатов. Кстати, он теперь вернулся в Москву и даже пытается подружиться с Годуновым. Но гораздо хуже то, что тип упорно пытается навязаться в наставники царевичу Дмитрию. Если это случится, тогда история действительно изменится. А вот как именно, ты, наверное, догадаешься. Если только ты, Костя, не принял его сторону. По некоторым твоим действиям можно понять, что так оно и есть. Какого черта ты решил помогать этому испанскому дегенерату?! Ты что, не представляешь, чем все закончилось бы в случае твоей удачи? Филипп Второй — это воплощение регресса. Кстати, не без помощи моего агента тебя вытащили из застенков инквизиции, а ведь уже готовились предъявлять какие-то дополнительные обвинения. Причем, действовал он самостоятельно. И что же? Ты стал честно выполнять задания урода и убийцы Филиппа. Вероятно, решил, что в Европе безраздельно должна властвовать инквизиция, а власть — всегда принадлежать извергам.

Потом след твой был потерян, и надолго. И ты объявился во Франции — только для того, чтобы влезть в разборки между гугенотами и католиками, да вдобавок — на стороне последних. Какого черта, ты можешь объяснить? А на Москве, между прочим, происходят весьма любопытные события. И ты с твоими способностями мог бы весьма пригодиться — уже хотя бы ради того, чтобы попробовать нейтрализовать общего врага. Но зачем бы — ведь ты, кажется, решил поставить эксперимент над Генрихом! Конечно, если бы взяться за дело по-хорошему, можно было бы не допустить абсолютной власти будущих королей, а заодно — и великой революции. Но тут нужны математические расчеты, ты же, похоже, работаешь топором, да к тому же — тупым. Ну, успехов! В общем, когда Генриха Третьего успешно прикончат, постарайся возвратиться в Московию, и как можно скорей. Конечно, если ты еще до сих пор на нашей стороне.

Да и не столь важно, на чьей именно ты стороне, но о твоей семье я решил позаботиться самолично. Ни твоя жена, ни дети не бедствуют. Все они по-прежнему живут во Пскове. Я даже к ним приезжал, к счастью, супруга твоя не признала, что уже когда-то меня видела. Оно и к лучшему.

Надеюсь на скорую встречу.

Богдан».

Упреки приятеля были оправданными — вот что огорчило Константина. Но как можно было бросить дело на полдороги?! И Константин решил задержаться во Франции, чтобы увидеть результат своего эксперимента. Или — не увидеть ровным счетом ничего. Тем более, что стоял конец июля, развязка приближалась.

И, наконец, настало первое августа — день, который госпожа История избрала последним для жалкого развратника Генриха Третьего.

С самого утра Константин напросился на аудиенцию к королю. Генрих все еще не оставил идеи сделать «нового Нострадамуса» своим приятелем и фаворитом, посему некоторая фамильярность не только допускалась, но и приветствовалась властелином Франции, который, вообще-то, практически ничем уже не управлял.

— Итак, ваше величество, вы помните, какой сегодня день? — почти весело спросил Константин.

— А какой? — Генрих сонно протер глаза.

— День вашего предполагаемого убийства.

— Не может быть! Так быстро пришел? — совершенно глупо спросил Генрих Третий. — Тогда я отдам гвардейцам приказ усилить караулы. Чтобы ни одна мышь сюда не пролезла…

— Пошлите солдат на крыши. Через дымоходы злоумышленник может спуститься в камины комнат. Вообще, позвольте мне распоряжаться охраной Блуа.

— Позволяю, мой милый, только дай я тебя поцелую.

— Ну, поцелуйте, ваше величество, и я пойду заниматься делом. Я не дам вас убить!

— О, ты думаешь, я сам хочу умереть?!

Костя, заполучив все полномочия по охране замка Блуа, распорядился всеми имеющимися швейцарцами очень умно. Охранялось все здание по периметру, ни в одно из окон нельзя было пролезть. На крыше возле каждой трубы был поставлен солдат.

Замок имел канализационный сток в реку, и возле стока тоже выставили охрану. Весь персонал замка, то есть лакеи, повара, чистильщики нужников, водоносы, — были старыми и проверенными людьми. Но и проверенных можно запросто подкупить. А возможно, кто-то из них, наслушавшись проповедников разных толков, мог по своему наитию, воспользовавшись кухонным ножом, сделать то, что было задумано ее величеством Историей.

Полностью был уверен Костя только в швейцарцах. Эти профессиональные солдаты, сделавшие свою работу частью жизни, воинственные еще со времен борьбы с Габсбургами. Они были честны, сильны, ответственны и, что самое главное, далеки от всех религиозных и политических смут страны.

— Я расставил повсюду надежные посты. Муха не пролетит. Даже у ваших дверей дежурят три швейцарца. Я сам, как видите, всегда при пистолетах и при шпаге. Я сам сегодня буду носить вам еду из кухни, — докладывал Константин королю.

— Очень любезно с твоей стороны, Нострадамус. А в плутишек мы с тобой поиграем?

— Только не сегодня. Сегодня я — на страже вашей жизни, ваше величество.

— Очень плохо, что королю, властелину страны, приходится опасаться за свою жизнь в своем собственном замке, — плаксиво вздохнул Генрих. — Ну что за чертова у меня жизнь! Любой ремесленник счастливее короля…

— Это все пройдет, пройдет, я обещаю вам. Дайте только пережить этот день.

— Но если ты не хочешь со мной играть, то ко мне сегодня придет плутишка Пьер.

— Что это за Пьер? Я его видел?

— Да много раз! Это мой любимый миньон. Мы с ним немного поиграем, имею же я право, как король, приглашать в собственный дом своих друзей?

— Ну, если вы его знаете, то пригласите. Он уже приглашен, или за ним еще нужно послать?

— Приглашен, приглашен, не беспокойся. Пойди лучше, похлопочи на кухне, чтобы на троих приготовили. Вначале мы позавтракаем с тобой, а потом уж и Пьер придет…

— Когда вы будете… гм… играть плутишек, я буду в комнате, вон за той занавеской. Я не помешаю.

— Мешай сколько угодно. Можешь даже быть третьим плутишкой, нам только веселей станет, — сказал Генрих, давно уж подбиравшийся к Косте и хотевший сделать из него своего партнера по сексуальным играм.

Они завтракали вместе, и Генрих был совершенно непринужден, пил много вина, болтал, всех, кто его не любил, обзывал сволочью и быдлом, а Костю все время намеревался поцеловать в губы. Константину это было ужасно отвратительно, и ему приходилось уговаривать себя, чтобы тут же не покинуть короля. В конце концов, он сейчас проводит эксперимент, а многие мученики науки терпели и не такое ради истины. Он повторял себе: «Терпи, Константин, терпи! Сегодня ты проверяешь, способна ли история давать обратный ход. Может ли человек, пусть даже хитрый и умный как я, заставить ее колесо хоть на микрон изменить свое положение. Я спасаю Генриха — значит, он продолжит править. Никто с ним ничего не может сделать. Волнения усиливаются, но ведь никто еще не попытался захватить дворец, чтобы просто взять и задушить Валуа. К нему относятся как помазаннику, хоть он настоящая свинья. Эй, история! Я остановлю твой ход сегодня хоть на миллионную долю секунды!..»

Он пошел проверять караулы, вспомнив, что в ворота замка ежедневно въезжали возы с разными продовольственными припасами. Константин побежал распоряжаться, чтобы ворота сегодня были накрепко закрыты для всех. Выходило, что замок находился на осадное положение. Мысль Кости все крутилась, все вертелась, выдумывала способы…

«Ну, вот как бы я сам сюда пробрался, если б сильно хотелось убить короля? Если верить истории, его зарезал какой-то монах, но сегодня не сможет никто Генриха зарезать… Разве что Пьер, этот его миньон?! Так ведь я за каждым его движением следить стану из-за занавески, — Костя только поморщился, что придется видеть от начала и до конца все порнографические сцены. — Не дам убить! Не дам! Я бы только с помощью отравы стал его уничтожать. Сунул повару тысячу монет — и крысиный яд окажется у Генриха в паштете… Может, собаку привести, чтобы ей на пробу каждое блюдо давать? Да глупости! Если его даже отравят, все уже пойдет не так!»

Шли часы, Генрих оставался в живых. Король, зная о будущей напасти, даже повеселел. Он снова стал ругать и гугенотов, и католиков. Между тем Константин замечал, что властитель-содомит становится все пьянее. Обычно Генрих Третий пил немного, голова у него была слабой, и трех бокалов вина вполне хватало, чтобы хорошо опьянеть. «Пьет много — значит, нервничает, что-то чувствует», — рассуждал Костя, поглядывая на своего коронованного «приятеля». А время приближалось к девяти.

— Ну и где же ваш друг, ваше величество? — спросил Константин. — Где Пьер? Отчего же не идет?

— Так ты ворота все закрыл, вот он и запоздал. Постоял у запертых ворот, да и домой поехал, — пьяно сказал Генрих.

— Нет, я предупредил швейцарцев, чтобы его непременно пропустили, — сказал Константин. Как раз в этот момент раздался стук, и гвардеец доложил о приходе господина Пьера, который ждет у ворот и просит его впустить.

— Впустить! Впустить! Немедленно впустить! — в пьяной радостной истерике закричал, стуча себя по коленям, Генрих. — Ах, ты не знаешь, какой это душка Пьер! Как мы с ним в плутишек-то играем… Он спрячется под одеялом, сам маленький, его и не видать, если даже одеяло приподнимет, а потом сам подползет к тебе тихонько да как накинется, и тут у нас идет борьба… Ах, любим мы бороться! А ты беги на кухню, ужин нам неси и сам останься.

— Нет, я ужин принесу и сразу за занавеску встану, вам мешать не буду. Играйте в своих придурков…

— Не в придурков, а в плутишек, — поправил Константина монарх.

Мысленно Костя добавил к «придуркам» еще несколько слов, но заставить сейчас короля досадовать было нельзя.

Скоро в дверь тихо постучали. Константин уже стоял за полупрозрачной занавеской — невидимый тем, кто находился в спальне, но хорошо все видевший.

— Да, да, мы тут, — кокетливо откликнулся король.

Дверь приоткрылась, и в комнату наполовину пролезла фигура молодого франта, судя по ужимкам, такого же содомита, как и сам Генрих.

— А здесь ли у нас живет плутишка по прозвищу Ку-Ку? — спросил вошедший, снимая шляпу.

— Ку-ку-ку, — закуковал скрывшийся под одеялом Валуа.

— А ну, раз вы Ку-Ку, значит, к вам пришел ваш друг Ду-Ду. Примете вы своего старого дружка, плутишка?

Король, выскочивший из-под одеяла в своем прозрачном хитоне, бросился обнимать и целовать Ду-Ду, и так откровенно они лизались, что Константину стало отвратительно смотреть на всю эту канитель. Но смотреть этот порнофильм нужно было непременно.

Он, конечно, подозревал и Пьера, а поэтому не принес к ужину ножей. Вся пища была приготовлена таким образом, что ее можно было есть руками. Двое влюбленных сели ужинать, и болтовня у них пошла такая, что иной молоденькой болтушке они бы дали сто очков вперед.

Король и Пьер пили вино и после каждого бокала крепко целовались…

Так, насытившись и нацеловавшись, пришло им время, как понял Константин, играть в плутишек. Первым предложил король, а щупленький и маленький Пьер (он же — «Ду-Ду») охотно поддержал приятеля — так и задрожал от предстоящих удовольствий.

И если Генриху и не нужно было раздеваться, то Ду-Ду пришлось снимать костюм, и вот уж он стоял перед королем совсем голым, и только длинные чулки оставались на его худых ногах.

— А ну-ка, кто первый под одеяло заберется! — совсем по-детски предложил король.

И оба с разных концов гигантской постели ринулись под одеяло, проползли немного и затихли. Вдруг раздался чей-то голос:

— Плутишка!

— Ку-Ку! — послышался ответ.

Константин следил за одеялом и видел, что то тут, то там вздымается оно, и эти бугорки-то расползаются, то снова начинают сближаться. И что-то тяжелое и неприятное почудилось наблюдателю.

Он не отдавал себе отчета в этих ощущениях, совершенно не видя опасности в худеньком королевском фаворите. К тому же, Пьер был совершенно раздет. Куда ему спрятать кинжал?! Наконец один из игроков, которому, как видно, надоело быть в одиночестве, стал приближаться ко второму.

Константин видел, что человек этот ползет медленно, будто именно медленное и постепенное приближение к партнеру доставляло неизъяснимое удовольствие. Все ближе, ближе… Только полметра разделяет их… Четверть метра… Вот они уже слились, вот послышался стон радости. «Да радости ли?.. Да это же стон дикой боли!..»

Константин долго отдергивал одеяло, путаясь в складках ткани. Но когда он его отдернул, то увидел голого короля. Простыня вокруг его перерезанной шеи была красно-алой. А Пьер, держа в руке узкий и короткий стилет (такой и в чулок умело можно спрятать), горько плакал, зажимая рукою рану на шее своего короля-любовника.

Когда Костя, стоя ногами на кровати, взяв рукоять шпаги в обе руки, раз за разом пронзал маленькое тело, которое содрогалось от каждого удара. В конце концов, такое было гуманно в отношении Пьера, которому наверняка грозила бы жуткая участь, если бы его схватили.

Но сейчас Костя расправлялся не с убийцей короля. Он убивал свою несбывшуюся надежду хоть на миллионную долю секунды при помощи человеческих усилий задержать ход Истории.

Он убивал химеру мысли — или то, что ему казалось химерой.

В Париже он пробыл потом совсем недолго. Константин видел, как радовался народ, когда погребали тело короля. Интересно знать, стали бы радоваться испанцы, если бы кто-то прирезал любителя кошачьих клавесинов. Вряд ли, ведь тот был извергом, а Генрих Третий — просто бездарью на троне.

Костя зашел к тому самому меняле, которого в свое время обманул. Он спросил:

— Вам дублоны испанские не нужны?

— Нет, нет, идите со своими дублонами подальше, черт бы их взял!

Костя вынул кошелек, выложил на прилавок двадцать пять монет и сказал изумленном меняле:

— Простите меня покорнейше! Тогда я очень нуждался в деньгах…

Потом он приобрел большой походный сундук, накупил разных подарков для всех своих родных. Ехать он решил на почтовом дилижансе, и большой багаж уложили прямо на крышу кареты, а от дождя прикрыли рогожами.

Все, теперь в Париже не оставалось никаких дел. Можно было уезжать. Но не со спокойной душой, а пребывая в смятении.

По крайней мере, он сделал все, что было в его силах. А что касается посмертной славы… Генрих Третий в любом случае войдет в историю. И — вот ведь чудо! — кто-то даже станет считать его вполне приличным властителем, правда, правившим в дурные времена. Даже мужественным, что характерно. История с убийством короля обросла множеством легенд, вместо Пьера появится некий монах Клеман, а Константин выпадет из нее напрочь. Госпожа История решила отомстить тому, кто пошел против нее.

Так он и трясся впервые в жизни в такой «общественной» карете, зато многое увидел через окно: и Германию, и Польшу с Литвою. А когда стал он приближаться к родным местам, сердце так заныло, что захотелось выскочить из дилижанса и бежать бегом впереди его…

Наконец, въехали во Псков. Пообещав мальчишкам по серебряной копейке, Костя велел нести багаж к палатам Росиных.

К дому Костя подошел с опаской. Запросто могло случиться, что жена его уж вышла замуж: Ведь даже церковь при долгом и безвестном отсутствии мужа дозволяла женщинам вступать в повторный брак… Правда, Богдан ни о чем подобном не писал, но, быть может, просто не хотел зря огорчать.

Вот взошел Константин на порог взошел, дверь толкнул… Не сказать, что богатства у его семьи с тех пор прибавилось!.. Но и не обеднели они, не разорились, спасибо Богдану!

Оказался он в горнице. Там, за прялкой, сидела немолодая и утратившая былую красоту женщина. Голова ее была закутана в платок.

— Здесь, что ли, Росины живут? — спросил Константин.

Веретено, которое держала Марфа, выпало из рук ее и покатилось, разматывая пряжу.

Костя подошел и опустился на колени перед дорогой своей Марфушей.