Колдовские чары

Глава седьмая,

подтверждающая не нами придуманную нехитрую истину о том, что упрямство до добра не доводит

Поговорить, и серьезно поговорить с герцогом Гизом и с самим королем Костя решил без особых отлагательств. Ведь благодаря стараниям королевы-матери Екатерины Медичи он в одночасье стал популярным при дворе, если не во всем Париже. Вернувшись в свои луврские апартаменты поздней ночью и забравшись в постель, чтобы поспать хотя бы часа четыре, Константин ощутил на белье аромат духов прелестной королевы Наваррской. Увы, сказать об аромате кожи ничего хорошего было нельзя, а плохое как-то не вязалось с королевским достоинством. Увы, лондонская шлюха и, как сказали бы в двадцать первом веке, бомжиха Джоанна, в этом плане ничем не отличалась от королевы Марго. Но, если вспомнить все бесстыдные и бойкие постельные проделки Маргариты Наваррской, то, пожалуй, от вопроса об ароматах можно немного отвлечься.

«Господи, — подумал Костя, — а ведь правду о ней писали многие авторы, правду! Ну просто обольстительная женщина! Женщина-огонь! Словно крепкое вино с примесью жгучего перца!» И он, еще раз вспомнив о Маргарите, заснул. На сей раз Косте приснилась именно она, а он был скакуном, на котором королева скакала, грациозно подпрыгивая в седле и погоняя его хлыстиком… Такое с ним однажды уже случалось, и, надо сказать, тоже далеко не в семейной жизни.

Физические и духовные затраты вчерашнего дня заставили Костю проспать не четыре, а, наверное, все десять часов. Когда же его глаза открылись, он увидел человека в шляпе и при длинной шпаге. Незнакомец, не сняв перчаток, пил из бокала вино, которое было принесено Константину на ужин. Видимо, пользоваться чужим здесь было в порядке вещей.

— Со счастливым пробуждением вас, — сказал человек. Теперь можно было разглядеть его изящную небольшую бородку и глубокий шрам на лице. — Я сказал «со счастливым пробуждением», потому что в наше неспокойное время пробуждение часто так и не наступает вообще. Сон, так сказать, физический переходит в сон метафизический. Ведь когда человека зарежут во сне, он того и не почувствует, и его спящая душа устремляется к небу, тело же… Бренное тело остается на земле…

— Сударь, вы — философ? — зевая, спросил Костя.

— А вот вы — пророк и ясновидец. Так скажите сами, кто я такой? И еще вопрос: почему вы не закрываете на ночь двери? Черт возьми, это же опасно! Задвижка есть? Я это не к тому говорю, что кто-то вознамерился вас зарезать по-настоящему — вы еще вчера только прибыли в Париж. Но здесь встречаются всякие ошибки. Пошлют, например, платного убийцу прикончить кого-то — например, рогатый муж хочет избавиться от любовника жены. А тот по глупости возьмет да и зайдет в вашу комнату! И были вы вчера хорошим, дельным и всем нужным человеком, а утром, глядишь, а вы — уже ни к чему не пригодное тело. Но все это — болтовня. Перейдемте-ка к делу Вы, кстати, можете одеваться. Этим вы меня ничем стеснять не будете. Если вы постараетесь облачиться за десять минут, то нам принесут завтрак. Ну, ни есть же, сами понимаете, вчерашний ужин? А насчет завтрака я уже распорядился. Мне очень хотелось позавтракать с новоявленным Нострадамусом. Говорят, вы уже здесь много чего и много кому напророчили…

— Наверное, от ее величества королевы-матери слухи исходят? — спросил Костя, принимаясь одеваться.

— Конечно, от нее! Это же известная болтушка! Слушайте, если у вас есть недостаток в деньгах, так почему бы вам не собрать всех придворных и даже знатных аристократов со всего города да не устроить там спектакль, где вы станете главным действующим лицом? Знатные господа и дамы будут спрашивать у вас о своей судьбе, а вы там по руке, на картах или какими-то иными имеющимися у вас способами станете им давать ответы — по золотому за ответ. Представляете, с каким мешком денег вы уйдете?

— Сударь, я не ярмарочный фигляр, я делаю свои предсказания только из соображений понимания истории, причем лишь важнейших ее событий. Так что извините…

— Ну и вы меня тогда извините! А вот и наш завтрак.

Вошли три или четыре лакея, мгновенно вынесли блюда с недоеденным Костей ужином, и вот уже стол благоухал ароматами завтрака в изысканно французском стиле.

— Впрочем, — продолжал человек со шрамом, — если вы так уж сильно обиделись, я могу дать вам сатисфакцию, пусть это и не слишком безопасно для меня. Хоть и я и отличный рапирист, но Генрих Бурбон уже успел рассказать, как вы в пару секунд уложили двух его громил.

Костя покраснел.

— Право, я даже не представлял, как у вас, при дворе, в Лувре, столь быстро разносятся слухи… Король Наварры, наверное, поделился с вами и тем, с кем я проводил вечер в охотничьем домике Булонского леса?

— А как же! — с истинной живостью француза ответил человек со шрамом, заправляя крахмальную салфетку себе за шею. — С его женой, Марго! Он даже некоторое время стоял за занавеской и наблюдал за вашими шалостями в постели — свечи Маргарита, по своему обыкновению, оставила зажженными. Ну да начнем завтрак, а заодно и поговорим, — сказал неизвестный. Который и не думал представиться. Правда Костя, конечно, уже догадался, кто мог пожаловать к нему. Гость налил по полному бокалу красного вина, сказав:

— Выпейте полный. Очень полезно для желудка. Это вино — из моих виноградников в Лангедоке.

Выпили, и мужчина, начав глотать устрицы, предварительно орошенные лимонным соком, спросил:

— Итак, вы еще не ответили на мой вопрос, провидец? Кто я такой?

— Вы? — отпивая вина, переспросил Костя. — Да кто же вас не знает! Вы — герцог Генрих де Гиз!

— Правильно! — с восторгом и несколько детской радостью вскричал его собеседник. — Вы, наверное, меня из-за шрама и узнали. Его я получил одной боевой компании. А вот наш женоподобный король не был ни в одном деле, а поэтому завидует мне и моей бешеной популярности среди народа! Люди во мне видят рыцаря. Меня, именно меня избрали главой Католической Лиги. Но не в Лиге дело. Дело в Старой и Новой Франции. Я представляю старую, рыцарскую Францию, а этот жалкий выродок — новую, реформированную страну. Но и на этом дело не кончается. Ведь вы, провидец, должны знать, что Гизы — это потомки самого Карла Великого, а Валуа — потомки Гуго Капета, которые отняли власть у Каролингов, а по сути — узурпировали ее! Кто должен быть у власти пусть даже не из-за степени доблести, а хотя бы по праву престолонаследия? Гизы! Я должен быть. Или мой брат, кардинал и тоже Гиз! Вот как обстоят дела, милейший мой Нострадамус! Кстати, каково ваше настоящее имя?

— Константин Росин, — ответил Костя. Ему вдруг стало даже стыдно, что он, какой-то никому не известный Росин, научившийся предвидеть исторические события лишь благодаря переносу во времени, сидит и пьет вино из собственных виноградников потомка самого потомка Карла Великого. Впрочем, он тотчас же вообразил, что сказал бы Богдан, узнай тот о приступе подобного стыда. Что «лаю матерную» употребил бы — так тут и провидцем быть не надо.

— Ну чего вы сникли, господин Росин? — хлопнул его рукою по плечу Гиз. — Пейте, пейте вино — и будете веселы, как я. А теперь давайте перейдем к самой сути дела, ради которой я к вам и пришел.

— Я рад перейти к сути дела, — сказал Костя немного заплетающимся языком, поскольку продукт виноградников Лангедока сильно ударил в голову.

— Вот вы вчера сказали этой старой ведьме, что этот глупец Генрих собирается меня убить?

— Да, я так сказал. Я так предвижу, и это должно сбыться, если не вмешаться в дело. Ваше убийство я хочу предотвратить во что бы то ни стало!

Гиз выпил еще целый бокал вина, склонил на бок голову, по-прежнему украшенную шляпой, и спросил:

— А, собственно, кто вам дал на это право — право спасать меня от смерти?

Костя опешил:

— Позвольте…

— А вот и не позволю! — неожиданно взревел де Гиз. — Моя жизнь — это мое собственное имение, моя вотчина! Я что хочу с ней делать, то и буду! Захочу, так сейчас же проткну свое сердце этим кинжалом, — он показал на рукоять. — Захочу — выпью яда, который всегда ношу с собой, — он показал на перстень, надетый поверх перчатки, — потомок Карла Великого и за столом не снял перчаток. — Захочу — и устрою сам покушение на короля Франции и тогда подставлю голову под топор палача. Моя жизнь — это моя собственность, мой капитал. И жизнь, и капитал можно отнять, если я дам на это право. Но, чтобы пытаться спасти мою жизнь, у кого-то, у какого-то там Ро-си-на должны быть не меньшие права, чем у того, кто хочет меня убить или оставить без гроша в кармане. Так какого же черта, сударь, вы решили вмешаться в мою судьбу?

— Ваша светлость, — серьезно заговорил Константин, — дело не в вашей жизни или смерти. Дело — в судьбе Франции. Если вы будете убиты королем, то этого ему уже никто не простит, и он сам будет убит через полтора года. После пресечения линии Валуа до девяносто четвертого года в стране фактически будет безвластие, которое закончится лишь тогда, когда ярый гугенот Генрих Наваррский станет католиком. Вы желаете полного безвластия для Франции?

— Да, пусть уж временное безвластие, чем такое… бабье. Чем содомитское правление Генриха Третьего. О, вы не мешайтесь в эти дела! Если уж мне суждено умереть от клинков палачей Генриха, я умру с радостью. Да я сам хочу умереть, чтобы только спровоцировать этим народ на еще большие беспорядки, на акты неповиновения Генриху, на попытки его убить. Ведь говорили же вы этой ведьме Медичи, что Генриха после моего убийства вскоре должен зарезать какой-то монах на его же постели?

— Говорил, — кивнул Костя.

— Вот и пусть будет по-вашему. Я на это согласен! Я — солдат, я — рыцарь, и пожертвую собой ради того, чтобы на троне больше не было трусливого и подлого зайца с большой задницей! Ну да всего вам доброго, сударь, — вырвал салфетку из-за воротника де Гиз и бросил ее на стол. — Я уже достаточно подкрепился и теперь пойду. Итак — мой вам совет: ни во что не вмешивайтесь. Заботы о Франции примут на себя люди Франции, ее белая кость. А приезжий, не хочу сказать шарлатан, да и фигляром назвать тоже не хочу… В общем, иностранец…

И Генрих де Гиз, махнув Косте рукой в перчатке, пальцы которой украшали кольца, стремительно, вышел из его апартаментов.

Костя остался за столом один, ошарашенный и даже несколько оскорбленный. Конечно, за «фигляра» и «шарлатана» он бы мог потребовать у герцога удовлетворения и убил бы его. Тогда королю Генриху не пришлось бы убивать Гиза, чем по сути дела и была бы решена проблема. Но Константин был уверен, что Гиз только посмеялся бы над вызовом Кости, а потом позвал бы своих слуг с палками, чтобы хорошенько отдубасить нахала.

Но тут другие мысли нахлынули на Костю: «А ведь на самом деле, чего я сюда приперся? Спасать Гиза, который сам с радостью пойдет под нож! Спасать короля, который прекрасно знает о том, что его все ненавидят, от верхов до низов. Конечно, для тебя, Константин, есть во всем этом интерес чисто научный: что получится с остальным ходом истории, если из него изъять один важный факт? Ну, тогда давай, сиди здесь до конца и пытайся вначале предупредить смерть Гиза, как ни была она ему мила, а потом и смерть самого короля…»

И только он сумел принять такое решение, как вошел гофмейстер с жезлом.

Он торжественно доложил Константину, что его ждет на аудиенцию сам его величество король Франции Генрих Третий Валуа.

Костя перед зеркалом постарался побыстрее привести свой костюм и волосы в порядок, чтобы не задерживать ни гофмейстера, ни короля. Затем в сопровождении вельможи, важного, как министр, шедшего по коридорам Лувра неторопливо, с надоедливым стуком жезла об пол, «новый Носрадамус» двинулся навстречу с королем. Наконец, миновав несколько коридоров и опустившись этажом ниже, они встали перед дверью, украшенной резными позолоченными виньетками. Гофмейстер постучал и только потом приоткрыл дверь:

— Ваше величество, господин Росин. Изволите принять?

— Принимаю, — послышался ответ человека, у которого во рту явно что-то находилось. — Пусть войдет.

— Прошу вас, — растворил гофмейстер перед Костей дверь.

Константин вошел в роскошную спальню. О том, что это спальня, говорило то, что большую часть комнаты занимала огромная кровать под балдахином. На этой кровати, не мешая друг другу, могли бы улечься не меньше двадцати человек. Полог из валансьенских кружев красиво спускался от балдахина вниз.

— Да где же вы, Росин? — раздался мягкий, женственный голос.

— Я здесь, у дверей, ваше величество, но я не вижу вас, — отвечал Костя.

— Ну и не увидите, если будете стоять у дверей. Глупый какой… Вы к кровати идите, тогда и увидите меня. Или вы просто притворяетесь, решили сыграть в плутишку? Я сам очень люблю играть…

Костя приблизился к кровати — точнее, к ложу. За кисейным пологом, скрывавшим наполовину фигуру короля, сидело нечто напоминающее мужчину. Но если это был властелин Франции, то никакого величия в сей фигуре сторонний наблюдатель не заметил бы. С голыми ногами, на которых не имелось волос, этот человек полусидел, опершись на одну руку и приподняв ногу, согнув ее в колене. Его длинные волосы были украшены разноцветными лентами, длинные серьги, нисколько не напоминающие пиратские или цыганские, свисали с обоих ушей до самих плеч. Одет был Генрих в легкий халатец, не скрывавший цвета его кожи. Больше на нем вообще ничего не было. Впрочем, крошечная бородка, прилепившаяся под нижней губой, давала понять, что Генрих — все же мужчина.

— Ну, садись. Что ты встал передо мной, как солдат?! Я же не солдата звал к себе, а друга, который может мне помочь в трудные часы и дни моей жизни.

«В критические дни», — мысленно добавил Константин, глядя на это чудо.

Между ног монарха стояла огромная ваза с отборным виноградом, от кистей которого Генрих то и дело отрывал по ягоде и отправлял в рот. Костя даже слышал, как спелые ягоды лопались у него во рту.

— Ну, садись же, садись! Вот, будем так есть виноград вдвоем и по душам разговаривать.

Константин сел на постель и, принимая приглашение короля, робко оторвал ягоду и отправил ее в рот.

— Больше, больше ешь, а то я обижусь на тебя и прогоню! — капризно, но с нотками жесткого приказа произнес король. Так что гостю пришлось подчиниться приказу и более не церемониться.

— Мой друг, — начал Генрих, взяв руку Кости в свою (прикосновение оказалось весьма неприятным, как будто король был не человеком, а моллюском). — Моя матушка принесла мне вчера страшную весть, которая, будто бы, от тебя и пришла. Неужели ты, новый Нострадамус, смог подумать, что я могу кого-то убить — даже человека, несимпатичного мне? Фу, какое это заблуждение! Наверное, звезды твои подсказали тебе что-то совсем не то, что нужно. Я, представь, сядет на меня в саду божья коровка, так я ее, милую, аккуратно, чтобы не раздавить, сниму, пошепчу ей что-нибудь — и снова на небо отправлю. Я очень, очень добрый король, и за это меня и не любят. Им подавай всяких Францисков Первых, Барбаросс-завоевателей. А мне нечего завоевывать! Франция богата и счастлива, в ней растет много винограда, много делают вина. Ну чего людям еще надо? И вот эти противные Гизы, умирающие от зависти к моей короне, подговаривают французскую чернь, всяких мясников, угольщиков, вообще ленивых нищих людей. И те начинают строить баррикады, обкладывают ими мой дворец и требуют сдаться. Да, Гиз мне несимпатичен. Но убивать его — Боже упаси. Боже упаси!

— Ваше величество, — сказал Костя, — сейчас конец сентября. По моим предсказаниям, убийство Гиза должно произойти в декабре. Вы сейчас добры и мягко расположены к герцогу, но все может перемениться. Марс встанет в такое положение к Сатурну и другим звездам, что это может привести вас к неожиданному решению. Если де Гиз будет убит по вашему приказу, то народ никогда не простит вам этого злодеяния, ибо народ любит герцога. Он для них — олицетворения старой рыцарской Франции. Если такая трагедия случится, то… той же смертью падете и вы. Неужели вам хочется быть убитым кинжалом?

Король вздрогнул всем телом так, что опрокинул вазу, виноград упал на одеяло.

— Боже упаси! Боже упаси! — по-овечьи дрожал он. — Я вообще боюсь смерти, а такой жестокой и подавно! Нет, милый Росин, я никогда не решусь на убийство Гиза, да и вообще на любое другое. Я — мирный человек, люблю слушать музыку, есть виноград и разные сладости, пить вино. А еще у меня есть мои милые друзья. Хочешь, дорогой предсказатель, тоже стать моим другом? — Генрих провел рукой по волосам Кости. — О, мы славно будем с тобой дружить! Будем играть в плутишек. Одеяло у меня, видишь ли, большое. Мы заберемся вдвоем под одеяло и станем прятаться там друг от друга. Только нужно будет время от времени коротко так произносить слово «плутишка». Это знак такой. На этот знак ползет другой плутишка, а первый уползает. Но когда уж один найдет другого, то у них начинает под одеялом борьба, но незлая такая борьба. Я вообще зла не люблю!

Константину было отвратительно. Сейчас он действительно сожалел, что ввязался во все это дело. Но он заметил слезы в глазах короля, притом — вполне искренние. Генриху, наверное, на самом деле было грустно, страшно и одиноко в этом огромном дворце, под огромным одеялом. И не надо бы ему быть королем. Но править заставляла его крепкая как сталь Екатерина Медичи, подучившая однажды другого своего сына, короля Карла, перебить несколько тысяч невинных людей, в том числе и множество немецких и нидерландских студентов, приехавших в Париж. Ведь говорили, будто именно от студентов и идет в народ ересь гугенотства.

А ведь этот Генрих, хотя и содомит, гораздо приличнее, чем «истинный король» Филипп Второй Испанский, не говоря уже об Иване Грозном! По крайней мере, этот не находит утешения в сожжении еретиков, не сооружает мерзких кошачьих клавесинов. Жить бы ему в начале двадцать первого века — был бы наверняка звездой попсовой эстрады, там таких обожают, а наряжаются эти артисты вряд ли приличнее. Не ко времени родился Генрих, ох, не ко времени!

— Ваше величество, — сказал Константин, — в последней декаде декабря мне бы хотелось быть рядом с вами.

— Ах ты, плутишка! — снова повеселел король. — А ты совсем от меня никуда не уходи, здесь и оставайся! А сколько игр у меня есть, сколько забав! Ну, оставайся же, противный! — шлепнул Генрих ладонью по груди Константина, чем окончательно его смутил.

— Ваше величество, я бы остался, но я просто боюсь, что это будет превратно понято вашей матушкой. А я ее, признаться, побаиваюсь.

— Ну и уходи, ну и совсем не приходи и в декабре… — отвернулся Генрих, по-детски надув губы.

Константин понял, что настала самая удобная минута для ухода, и он поднялся и, пятясь к двери, сказал:

— Я кланяюсь вам, ваше величество. До декабря…

Король не ответил. Он отщипывал одну за другой ягоды винограда, и даже у дверей было слышно, как лопаются они у него во рту.

В тот день Костя много гулял по Парижу. Ему хотелось видеть его не таким, каким он представлялся в альбомах или в его провидческих грезах, а именно Парижем конца шестнадцатого столетия. О, этот город тогда трудно было бы назвать великим или даже красивым! Сена не была убрана оправой гранитных набережных, Монмартр представлял собой деревню, улицы кое-где хоть и были замощены каменными плитами, но в основном повсюду стояла страшная грязь. Разумеется, хозяйки выплескивали нечистоты и выбрасывали мусор прямо из окон на улицу. Правда, культура приникла и сюда: считалось хорошим тоном крикнуть: «Выливаю! Поберегись!»

Костя осмотрел несколько готических соборов, позднее разрушенных. Один лишь Собор Парижской Богоматери стоял в своем вечном величии на острове, омываемом рекой.

Затем Константин спустился в знаменитые парижские катакомбы, образовавшиеся после того, как прямо в городе добывали известняк для постройки зданий.

В одном из проходов он обнаружил гору черепов: сюда свозили жертвы чумных эпидемий. И повсюду можно было наблюдать калек, истинных и фальшивых. Особенно много их осело у храмов. Толпа бедной голытьбы Парижа оказалась поистине огромной и неистребимой.

Вернувшись в Лувр, Константин поужинал и за неимением занятий собирался было уже отходить ко сну, как вдруг в его дверь постучали. Предупрежденный Гизом о том, что в Лувре нужно запираться, он закрыл дверь на задвижку, а теперь сперва спросил:

— Кто там?

— Господин Росин, к вам письмо от самого его величества.

«„Плутишка“, должно быть, решил пригласить меня поиграть ночью в трик-трак», — улыбнулся Костя и потянул задвижку. Дверь мигом отворилась, два дула пистолетов уставились ему в лицо. Люди в масках заполнили всю комнату, в рот Константина не без труда был всунут деревянный кляп, а на голову надет мешок. Перевязанный по рукам и ногам, он был вынесен из комнаты, а потом — и из дворца. Скрипнули рессоры кареты, когда «нового Нострадамуса» положили на заднее сиденье. Потом путы на его ногах были разрезаны, и он получил возможность сидеть. Экипаж, запряженный, судя по частому стуку копыт, четырьмя лошадьми, покатил прочь…

Через полчаса, если верить врывавшимся в окно запахам, закончился Париж. Во всяком случае, больше не ощущался запах помоев (он же — запах столицы). Колеса зашуршали по земле довольно ровно. Значит, подумал Константин, дорога была большой и наезженной. Но каковы бы не оказались эти детали, он понимал: его по чьей-то воле поскорее увозят от тех событий, в которые он по неосторожности решил ввязаться.

Когда от города отъехали уже довольно далеко, чья-то заботливая рука подлезла снизу под мешок, кляп изо рта похищенного был вынут — наверное, для того, чтобы он мог задать единственно логичный в его положении вопрос. И, делать нечего, задал:

— Почему меня похитили и куда меня везут?

Раздался довольно противный и скрипучий голос:

— Вас, господин Росин, просто решили на время изолировать от парижского и луврского общества. Не нужно было бередить умы и королевы-матери, и высших аристократов страны, да и самого короля. Конечно, с этим мешком на голове да в путах вас можно было бросить в Сену. Но французы умеют ценить талантливых, необыкновенных людей. А вы — талантливы и необыкновенны. Вот, взять к примеру, ваш вчерашний бой с двумя громилами Генриха Наваррского. Мне о нем рассказывал сам король Наварры, ставший свидетелем. Так ведь это просто какое-то чудо, а не фехтование!

— А по-моему, я тогда даже не фехтовал, а просто дрался. Ну, представьте, анализируя все мои движения: я прикрылся скатертью, они нанесли одновременный укол рапирами и проткнули тряпку на моей руке. Потом я одним движением замотал эти клинки скатертью, взялся за них рукой, то есть полностью обезвредил противников. Ну, а после двумя молниеносными уколами поразил их. А оружие их осталось в моей руке. Вообще, людям такого ремесла я бы посоветовал носить средней длины шпаги, наточенные вдоль клинка с обеих сторон. Преимуществ масса — длинный клинок мешает развернуться, им можно только колоть. А здесь и руби и коли — пожалуйста. Уверен, что лет через сто французская армия полностью или почти полностью перейдет на саблю с клинком небольшой кривизны, которой можно успешно и колоть, и рубить.

— Браво, браво! — сказал собеседник Кости. — Вот почему таких господ, как вы, не стоит спешить бросать в Сену вниз головой — когда-нибудь они пригодятся.

— И все-таки, куда меня везут? — спросил Костя, вдыхая ароматы осенней французской ночи через приоткрытое оконце.

— В один довольно удобный замок. Там вы будете пользоваться всем, чем хотите, но только в пределах вашей закрытой комнаты. Любые книги, арфа, мандолина… Вы ведь московит?

— Московит.

— Ну, вам ко временным неудобствам не привыкать. Если соскучитесь по дамскому обществу, то и эту прихоть сможете там позволить, так что неудобств, по сути, и не будет.

— Надолго везете?

— Пока не истечет срок ваших пророчеств, то есть до первого августа следующего года. Совсем недолгое заключение, не правда ли? Впрочем, если вы сами ошиблись в расчетах и Генриха Третьего не зарежут первого августа, то ваше заключение продлиться на неопределенно большой срок. Или — на меньший.

— Перспектива не из приятных. А кто меня отсылает, вот что интересно? — спросил Костя. — Гиз или Наваррский?

— Странно, а почему вы не включили в вопрос королеву-мать?

— Потому, что ей совсем не надо, чтобы ее дитя проткнули ножом. А я ей обещал, что сумею предупредить убийство.

— Оставьте! Вы не знаете, что бродит в крови этой плебейки-итальянки. Может быть, она-то и есть та, кто страстно желает смерти своему никчемному сыну. Впрочем, не задавайте мне вопросов на эту тему. Все равно я не отвечу вам прямо.

Ехали часа полтора. Дорога пошла вверх, точно на самом деле они подъезжали к замку, стоявшему на возвышенности. Костя даже услышал, как гремят и скрипят цепи опускаемого подъемного моста.

Наконец, карета въехала во двор. Кто-то крепко взял Костю под руку, его повели по переходам замка, наверх — наверное, в башню. Заскрипели петли открываемой двери, и черный колпак был снят с его головы, и ему пришлось зажмуриться — здесь оказалось очень светло.

— Ну, как вам нравится обстановка вашего узилища? — спросил довольно пожилой мужчина — судя по голосу, это был человек, который привез Константина сюда.

Обстановка и впрямь была княжеской, и Костя честно признался:

— Вполне удобно.

— Сейчас принесут ужин. Вы не возражаете, если я составлю вам компанию? Меня зовут де Гурон. Была такая дворянская фамилия, весьма славная, хотя звучит вполне по-плебейски.

«А еще — вполне по-индейски», — усмехнулся про себя Костя.

— Я весьма счастлив отужинать с вами, мсье де Гурон, но не снимут ли с меня веревки?

— Ах, простите, что за нелюбезность! — огорчился Гурон, видя, что Константин все еще связан. Он сам разрезал веревки и бросил их в угол, сказал только:

— Потом уберут…

Ужин прошел в довольно милой и умной беседе. Де Гурон немало поведал Косте о малоизвестных деталях событий, начиная с семьдесят второго года. Костя все больше проникался мыслью, как много фактов в истории неразрывно связаны один с другим. Желание выбраться отсюда любой ценой, уберечь де Гиза, чтобы проверить свою теорию, стало его задачей. Вот только вмешательство оказалось лишним. Хорошо еще, что не убили. Так вот оно и бывает: захочешь сделать что-нибудь полезное, а окажется, что на тебя ополчились все. Конечно, конечно… «Ваня, мы с тобой в Париже нужны — как в бане пассатижи»!

После ужина де Гурон любезно пожал Косте руку, уверил, что его заключение будет кратковременным, рекомендовал много читать, а еще больше размышлять. Константин принял все эти советы, де Гурон ушел, грязная посуда была тотчас унесена. Дверь захлопнулась, заскрипел ключ, и Костя остался в кромешной тишине. Только какая-то ночная птица выводила на дереве свои немудреные напевы.

Утром, едва Константин проснулся, он подошел к окну. Упрятали его, как видно, в один из переделанных казематов старой башни. Теперешнее окно в прошлом было орудийной амбразурой. Там, вдали, распахнулось поле с уже снятою пшеницей. За полем чернел лесок, а под самой башней протекал ручей. Раньше здесь, наверное, был крепостной ров, теперь же, когда берега осыпались, он превратился в мелкий ручей. От окна до земли оказалось метров примерно с десять. Но чтобы вылезти, пришлось бы вначале перепилить решетку, вмурованную в стену — хотя бы один прут.

Перед решеткой была рама со стеклом. Костя посмотрел, как она крепится. Оказалось, на гвоздях, вбитых в кирпич. Если вынуть гвозди, рама сама на руки упадет. Только чем пилить решетку, неизвестно…

Костя сел на кровать. Взгляд упал на веревку, которую снял вчера с него месье де Гурон. Прикинул ее длину — хватило бы на половину расстояния до ручья, а там можно и одеяло разорвать, и полог от кровати. Веревку Константин спрятал. Проблемы в ней не было, но не было и пилки.

Так, день ото дня, привыкая к новой тюремной жизни, Константин жил в своей комфортабельной квартире-камере. Если бы «нового Нострадамуса» спросили, а что, мол, пророк, думает о своем будущем, он бы ответил: «Есть ощущение, что я выйду отсюда раньше срока. Но вот что даст мне такую возможность, покамест не могу сказать».

Женский голос он услышал через две недели своего пребывания в тюрьме. За дверью какая-то бабенка бранилась с кем-то. Ее голос все приближался, становился громче. Наконец, заскрипел замок, открываемый ключом, дверь распахнулась, и Константин увидел… Маргариту! Она, ставшая еще прекрасней, в нарядном платье, так и бросилась к нему на шею, покрыла поцелуями, страстно шепча:

— Ах, мой милый, милый! Ну, уж теперь-то нам здесь никто не помешает!

И Маргарита стала поспешно раздеваться. Похорошеть-то она за это время похорошела, но вот развратности в Марго тоже прибавилось. Она толкнула Костю в бок, когда увидела, что он раздевается не столь поспешно, как она. Уже через минуту королева Наваррская стояла перед ним нагая и прекрасная, как Афродита, только что сошедшая на берег с раковины. (Ну, если откинуть запах тела, перебитый духами — вряд ли пеннорожденная греческая богиня любви редко мылась, все же из моря вышла!).

Марго отбросила одеяло прочь, а потом… Константину порой казалось, что все мысли насчет перепиливания решетки были просто излишними: отбрасывала она, и опять толкалась так, что, наверное, дрожали и готовы были вылететь из гнезд камни, из которых была сложена старая башня.

После трех часов упорного разрушения древней постройки, Маргарита, немного успокоившись, заговорила:

— Ах, как я плакала, как я плакала, когда узнала, что тебя упрятали. За что? Я сразу поняла, что это мой Анри и именно за то, что он видел нас с тобой вдвоем. В конце концов, я допыталась у него, что на самом деле он решил услать тебя из Парижа, пока, как ты говоришь в своих предсказаниях, не будет убит его соперник герцог де Гиз, а потом и королишка-содомит. Я целый день ползала перед ним на коленях, чтобы он назвал место заключения. Я говорила, что любовник ты никудышный и мне ты совсем не нужен как мужчина. — Марго, как видно, успела забыть, что ее муж получил возможность понаблюдать за парочкой какое-то время.

— Я сказала, что непременно нужно, чтоб ты мне погадал. Про любовника я, конечно, соврала — ты очень даже ничего… Но все же ты должен расплатиться со мною за мою пылкую любовь честным и правдивым предсказанием моей судьбы. Когда начнем?

— Что, если после ужина? — предложил Костя.

— Ваша идея великолепна, мой милый предсказатель, «новый Нострадамус». Сейчас я хотя бы надену пеньюар и позову этих остолопов. Я привезла с собой всяких вкусных вкусностей, думая, что тебя здесь кормят только супом из голов трески. Представляешь, вся моя карета была забита корзинами! К тому же, я тоже немного подустала, надо бы закусить.

Накинув пеньюар, едва прикрывавший кругленькие ягодицы королевы Наваррской, Марго пошла распоряжаться. А Константин все лежал и думал и разных превратностях судьбы, о случайном и закономерном. Но главное было отнюдь не философской теорией, а чистой практикой: в дорожном наборе Маргариты наверняка должна отыскаться пилка для ногтей.

Маргарита и в самом деле привезла уйму всяких деликатесов: копченое мясо, жареную дичь, колбасы, паштеты, осетры, фрукты, зелень, много разного вина и пива. К последнему она, как оказалось, имела слабость. Они поужинали, болтая. Потом Марго, потушив почти все свечи, велела Косте начинать сеанс прорицания. И он, вначале слегка загипнотизировав ее, наговорил ей разной приятной чепухи.

При этом он настроил ее память таким образом, что все эти слова, когда бы ей сделалось грустно, должны были вспоминаться сами по себе и создавать настроение уверенности в себе, покоя, бодрости и счастья.

Что же касается будущего Марго, то он и здесь наговорил ей очень немало приятного, хотя жизнь ее, насколько ему было известно, не должна была оказаться долгой. Короче, своею болтовней Константин постарался отблагодарить ее за радость, которую доставила ему эта женщина.

Марго переночевала у него, но утром засобиралась. Когда перед зеркалом она поправляла свою прическу, Костя, как бы невзначай спросил:

— А в твоем дамском хозяйстве случайно нет пилки для ногтей?

— Какой я была дамой и королевой, не имея пилки для ногтей! — возмутилась Маргарита. — Посмотри вон в том футляре.

В футляре лежали не меньше десятка пилок для ногтей, и Костя выбрал ту, что была потолще и имела более крупную насечку.

— Можно взять одну на память? — спросил он.

— Да хоть все бери, не жалко.

— Спасибо, — сказал узник.

— И тебе спасибо за предсказания. Теперь я вполне счастлива. Ну, давай прощаться.

Ее страстный поцелуй длился минуты три, у Кости даже дыхание перехватило.

— Ну ладно, уезжаю. Когда тебя отсюда освободят, увидимся в Париже. Ну, я полетела, мон амур!

Костя сел на разворошенную кровать. Таких женщин он не видел никогда прежде, да и никогда, скорее всего, больше не встретит.

Погрустив о покинувшей его Марго, Константин подошел к окну. Сперва он вынул гвозди, что крепили раму, снял саму раму и только лишь попробовал, как новенькая пилка берет железо прутьев. Брала она, надо сказать, неважно, но все-таки лучше, чем ничего. «Так, сколько я там просидел? Недели три. Значит, сейчас последняя неделя октября. За месяц, каждую ночь, я должен пробиваться хотя бы по миллиметру, чтобы в двух местах перепилить один толстенный прут. Задача сложная, но выполнимая. Главное, есть инструменты, руки и желание. Сегодняшней ночью и начнем…»

Он вставал каждую ночь, шел к окну, вынимал пилку и, опасаясь, что кто-то за дверью может подслушивать его, начинал пилить толстый прут.

Работа казалась адской. В конце октября начались заморозки, они продолжились и в ноябре. Потом начались настоящие холода, и Константин, не имевший теплой одежды, накидывал на себя одеяло, а руки обматывал полотенцами. Но по миллиметру за ночь выпилить удавалось, а днем — любоваться своей работой, хоть срез всегда приходилось залеплять кусочком хлеба, чтобы не было заметно, чем он занимается.

Костя не мог ошибиться в своих знаниях: Генриха убьют первого августа следующего года, и тогда прорицателя могут отпустить (или убить — просто на всякий случай). Но Костя не хотел ни гибели де Гиза, ни убийства этого полумужчины Генриха.

Константин закончил полное перепиливание прута с одной стороны как раз за половину срока, отпущенного ему. Попробовать выпрямить прут толщиной почти в два пальца он даже не пробовал, сил бы не хватило. Так что пришлось взяться за второй участок прута. Костя спал днем, а работал ночью, сделав этот труд своим основным занятием и смыслом жизни.

И вот второй участок прута был перепилен, и в запасе оставалось еще дней десять, чтобы добраться до Парижа и снова добиться аудиенции короля. То, что его услал Генрих Наваррский, давало основание войти в Лувр смело и обратиться к его величеству напрямую — он в похищении участия не принимал, как и де Гиз. Ну, это в том случае, если де Гурон был искренним.

Костя принялся за изготовление веревки. Если бы он раньше порвал на полосы свое одеяло, то это наверняка заметили бы. Но сейчас, перед самым побегом, этим и следовало заниматься. К веревке, которая являлась когда-то его путами, Константин стал привязывать полосы крепкого суконного одеяла — скорее, покрывала над пуховым и атласным. Скоро появилась веревка нужной длины. Оставалось дождаться ночи, чтобы выполнить свои намерения.

Летняя ночь открылась для него во всей красе, когда Костя снял раму. Его камера наполнилась воздухом свободы. Надежно привязав конец веревки к одному из прутьев, беглец ногами вперед пролез в амбразуру, а потом, держа тело под углом к плоскости башни, упираясь в камни ногами, стал спускаться. Журчание ручья, наполнившее его радостью, послышалось гораздо быстрее, чем он предполагал.

Перейдя бывший крепостной ров вброд, Константин попытался отыскать ту дорогу, которая вела к воротам замка. Обойдя все строение вокруг, он действительно наткнулся на ровную и хорошо утрамбованную дорогу, ведущую, как стало понятно, прямо в Париж. По ней-то, страдая только от ночного холода, Константин и побрел, делая расчеты: «Если тогда мы ехали на лошадях часа два с половиной, а лошадь бежит со скоростью около двадцати километров в час, то я при быстрой ходьбе приду в Париж примерно через восемь часов, то есть, приблизительно, к полудню».

Расчет оказался верен, но идти в Лувр в сильно поношенном и мятом платье было недопустимо, а денег у Кости не было ни сантима. «Если нет денег, то их надо у кого-то занять. В моих апартаментах, а на них никто не накладывал арест, есть дукаты — награда короля Филиппа. Нужно только войти во дворец…»

Лавка менялы попалась ему на глаза совершенно случайно. Константин толкнул дверь, колокольчик при этом отзвонил веселую трель, предупредив хозяина, сидящего за стойкой, что пришел посетитель. При входе Кости, моментально оценив его возможности, меняла снова опустил глаза.

— Месье, мне бы хотелось обменять двадцать испанских золотых дублонов на французские ливры. Могу я это сделать незамедлительно?

— Пожалуйста, сударь, только вначале я должен видеть перед собой эти дублоны. Где они?

— Сейчас я выну из кармана свой кошелек, высыплю монеты на прилавок, и вы даже услышите их звон.

С этими словами Костя полез в карман, сделал вид, что вынул оттуда кошелек, долго возился с завязками, не переставая смотреть прямо в глаза менялы, который тоже с любопытством следил за занятием посетителя. Потом у Кости будто бы все получилось, и он сказал:

— Итак, высыпаю.

Его рука, в которой не было ничего, поднялась над прилавком, и меняла умиленно сказал.

— Теперь я слышу их звон, сударь, а вначале, я, право, вам не очень поверил.

— Пересчитайте, там должно быть двадцать монет.

— Начинаю считать: одна, две, три… — загипнотизированный меняла даже делал движение рукой по прилавку, будто и в самом деле видел, ощущал и отодвигал монеты в сторону.

— Двадцать, как одна монета, не так ли? — спросил Костя.

— Вы совершенно правы сударь, — меняла «убрал» золото под прилавок. — Только вот по какому бы расчету мне выдать вам ливры?

— Ну, уж по самому высокому, не обманите.

— Думаю, что десять серебряных ливров за дублон будет вполне реальной ценой.

— Могли бы и добавить немного, — недовольно сказал Константин. — Я ведь вам чистое испанское золото принес.

— А я вам даю чистое французское серебро, — и меняла, достав шкатулку, отсчитал из нее посетителю двести серебряных монет.

Вначале Костя пошел к одному из лучших портных Парижа, и тот не без труда смог-таки подобрать для него богатый костюм во французском вкусе и плащ на меху, в котором уже чувствовалась необходимость. Шляпу Константин тоже предпочел пуховую, теплую, а качественные чулки и башмаки он купил в другой мастерской.

Потом пришлось отправиться в лавку оружейника, где шпага лионских мастеров ему очень подошла — и изяществом гарды, и хищностью клинка. Хотелось купить еще и трость для солидности, но о ней Константин под самый конец дня просто забыл…

Так что ко главному входу Лувра, охраняемому шотландской гвардией короля, он подходил, приняв облик настоящего аристократа, поскольку не обошел стороной цирюльню, где ему немного подстригли и немного завили волосы.

Гвардейцы, знавшие Константина в лицо, беспрепятственно пропустили беглеца в Лувр. Он взошел на ступени, которые топтали многие монархи, принцы крови и высшие аристократы страны. Но, направляясь в сторону своих апартаментов, идя по одному из многочисленных коридоров дворца, Константин неожиданно заметил надвигающуюся на него широкоплечую фигуру короля Наваррского.

Костя снял шляпу и отдал Генриху Бурбону полунасмешливый поклон. Изумление на лице короля Наваррского было столь сильным, что казалось, он увидел не сбежавшего из тюрьмы узника, а, по меньшей мере, святого Петра, гремящего ключами от небесных врат. Вот теперь сомнений не оставалось: в узилище его направил именно супруг королевы Марго.

— Вы… как… вы?!

— Да-да, сударь, именно я, — строго отвечал Константин. — И иду я сейчас прямо к королю, чтобы подать жалобу на вас за то, что вы совершили надо мной гнусное насилие, приказав связать ночью, засунуть в рот кляп, и надеть мешок на голову, после чего меня отвезли в тюрьму! Да, в тюрьму! Впрочем, нет, король мне немногим поможет! Я — оскорблен, а поэтому извольте защищаться здесь же! Сейчас же! Если я вам сейчас проткну мозг, — а ловкость моего удара вы помните, — то Франция ничего не потеряет! Все равно ваш нелепый Нантский эдикт о веротерпимости будет отменен вашими сыном и внуком. А сами вы умрете через десять лет от руки фанатика — католика Равальяка! Берите же шпагу, говорю я вам!

Эти слова Константин прокричал так грозно, вид его был столь повелительным, что Генриху поневоле пришлось подчиниться.

— Право, сударь, я пошел на этот шаг из соображений общего блага… А вы вмешались…

— Ничего не знаю! Защищайтесь, или я проколю вас без вторичного предупреждения!

И клинок с быстротой молнии вылетел из ножен.

Генрих Наваррский, будущий король Франции, поневоле был вынужден принять положение для защиты. Сталь ударила о сталь, Константин сделал несколько ложных выпадов…

Заколоть этого верзилу ему бы не составило бы никакого труда, но тут из-за ближайшего поворота выплыла в коридор процессия, которую возглавляла Екатерина Медичи. Королева-мать, увидев дерущихся мужчин, грозно вскричала:

— Как, во дворце, в моем дворце?! Дуэль?!

— Мы просто тренировались, мадам, — виновато проговорил король Наваррский.

— Еще одна такая тренировка, месье, — и вы не войдете в этот дворец никогда! А вас, мой милый новый Нострадамус, мы отчего-то очень долго не видели. Почему? — обратилась Екатерина Медичи к Косте уже другим тоном.

— По той причине, ваше величество, что я был пленен людьми вот этого вот господина и все это время находился в заточении. Лишь подпилив решетку и спустившись на землю по веревке, я пешком сумел добраться до Парижа. Вот мне и захотелось получить объяснения у виновника моих бед!

— Вы — чу-до-ви-ще! — прошипела старая королева-мать, и звучало это действительно жутко. — Чудовище! Вам в тюремной яме место, вот где! — заявила Екатерина Медичи Генриху Бурбону, и медленно поплыла дальше.

— Расквитаемся еще… — бросил король Наваррский Косте в спину.

— Ну, так не забудь прихватить с десяток разбойников вроде тех двоих. Да и запасные штаны возьмите, а то они станут коричневыми… от страха!

И, рассмеявшись, Константин пошел к своим апартаментам.

Теперь у него появился в Париже не недруг, а самый настоящий враг.

Верить угрозам всесильного короля Наварры можно было со всеми основаниями. Костю могли отравить, подкараулить с кинжалом за углом, напасть не с одним, а с двумя десятками людей, выстрелить из пистолета где-нибудь в толпе, подсыпать в приносимую еду яда.

Делать врагом такого человека было опасно, хлопотно и неприятно. К тому же, Генрих знал о связи Константина с Маргаритой, а поэтому имел и некоторые основания для мести.

«Ах, — думал Константин, — дожить бы мне здесь только до первого августа, а потом отправлюсь я сухим путем через Германию и Польшу прямо до Пскова. А там примет меня моя Марфушка или не примет — не знаю. Сынок у меня еще один остался, да дочь замужняя. Наверно, детками уже обросла. Буду внучат нянчить да снова людей лечить… Сколько я их за последние годы насмерть побил да покалечил! Теперь только врачевать да грехи свои по церквам замаливать мне, грешному рабу Божьему…»

— Ваше величество, а я снова у вас, — Костя просунул голову в будуар Генриха средь бела дня. Казалось, ничего не переменилось: король восседал все в той же позе изнеженного сибарита, только теперь вместе винограда между ног его стоял золотой сосуд, похожий на большой кофейник, из которого он то и дело подливал в бокал вино.

— «Новый Нострадамус»! Дорогой плутишка! Предсказатель! Иди сюда скорее, дай обниму тебя да поцелую! — говорил Генрих, протягивая к Косте свои обнаженные руки. И выглядело это как-то угрожающе.

Константину пришлось ответить королю, который был изрядно навеселе. Он, видимо, сегодня играл роль Диониса. На Генрихе Третьем была короткая туника, наполовину просвечивающая, а голову его украшал венок из золотых лепестков. Король мокрыми губами облобызал всю физиономию Константина, напомнив тому некоего властителя из века двадцатого, который содомизмом, вроде бы, не страдал (и не наслаждался, как Генрих). Наконец, король спросил:

— Ну, как тебе нравится мой венец?

— Он прекрасен, — взглянул на венок Костя. — Только не пойму, в кого сегодня ты играешь? В Диониса, бога вина, или в Аполлона?

Фамильярное обращение было Генрихом проигнорировано.

— И в того, и в другого, — ответил он. — Короче говоря, в пьяного Аполлона… Вот, решил напиться. Давай вместе напьемся, плутишка?!

— Давай! Только у меня нет второго бокала.

— На столе возьми.

Они выпили вместе и поцеловались, и Костя пришедший к нему вовсе не для того, чтобы жаловаться на Генриха Наваррского, заговорил:

— Слушай меня, хоть ты и пьян, — и Константин принялся сверлить его своим магнетизирующим взглядом. — Завтра в замке Блуа ты должен собрать свой совет, которым давно уже собирался сказать свое мнение в отношении де Гиза: «Утром, то есть завтра, либо он умрет, либо я умру».

— Постой, постой… Я же встречался с де Гизом только сегодня, — забормотал Генрих. — Была и мать. Он рассказал нам о своей деятельности на посту генерального наместника королевства, и я даже похвалил его за его деятельность. Пророк, зачем же ты сам наводишь меня на эти мысли?

— Не навожу, а знаю, что ты так скажешь. А послезавтра, вызвав де Гиза во дворец, прикажешь своим гвардейцам зарезать его…

— Нет-нет, пророк, что ты говоришь! — расплакался Генрих. — Я такого не скажу! Никогда не скажу!

— Тогда позволь мне быть завтра в Блуа на твоем совете.

— Да ради Бога, приходи! Ты сам все увидишь и услышишь.

…Луна висела за окном такая полная, что, казалось, ткни в нее иголкой, и брызнет сок… красный, очень похожий на кровь. Костя знал, что Генрих хочет смерти де Гиза, и задача заключалась сейчас лишь в одном: не дать ему произнести те роковые слова. Желание короля будет немедленно подхвачено членами совета и гвардейцами. Выскажи Генрих такую мысль, и он становился и убийцей, и одновременно жертвой. Чаша терпения народа переполнится, и первого августа сам Генрих будет убит.

…На совете в Блуа решались самые разные вопросы. Советники Генриха представляли собою род министерства, поэтому все эти скучные разговоры утомили короля. Приближалась роковая минута.

Константин сидел в пяти метрах от короля, готовый в любую минуту разрушить, деформировать, исказить его мысль, тотчас заменив ее другой.

— Господа советники, — сидя проговорил король. — Вчера я общался с герцогом де Гизом, который у нас, как говорится, исполняет должность генерального наместника королевства. Он ждал, что я буду его хвалить, но я лишь ругал его. Здесь же была королева-мать. Она сказала мне, что я придираюсь, стала просить меня высказать свое удовлетворение деятельностью герцога. Я согласился. Но до благодарности в его адрес, как мне помнится, я произнес: «Через день-два де Гиз не сможет более говорить». Этого никто не слышал, об этом говорю я только вам. Больше мне нечего сказать…

Константин был сломан, выхолощен, опустошен. Он собирался бороться с теми словами, которые (если судить по историческим запискам) король произнес на совете. Это были слова, напрямую говорящие о желании убить ненавистного ему человека, и прозвучали бы они, как приговор.

Сейчас же Генрих, как видно, подчиняясь его команде не произносить призыва к убийству, все же передал совету свою резко-негативную реакцию в отношении герцога Гиза. Но Костя оказался к такому повороту не готов.

Да, здесь не было призыва убить герцога, но имелся отчетливый намек. Насколько буквально был понят этот намек, Константин не знал.

В зале стояли и швейцарские гвардейцы. Они тоже слышали речь короля, а их реакция была неясна «новому Нострадамусу».

— Ну, видишь, шалунишка, я ведь не сказал ни слова об убийстве, правда? — воскликнул Генрих после заседания совета, когда Костя подошел к нему.

— Впрямую — нет, но косвенно…

— А я не знаю, что такое косвенно! — неожиданно закричал король. — Народ не слышал слов о призыве к убийству! Народ не будет меня считать таковым! На следующее утро де Гиз будет вызван в Блуа. Мне нужно будет ему кое-что сказать…

…Луна была огромной, круглой, оранжевой, как апельсин. Ткни иглой — и брызнет темно-красный, похожий на кровь из вены, сок. И Костя не спал в ту ночь. История, похожая на стоногую гусеницу, осторожно выбирала свой путь. История оказалась умней. Она не хотела подчиниться воле человека… У нее был свой собственный план.

…Константин сам ничего не видел. Ему только передавали, что когда Гиз утром пришел в замок Блуа, думая, что ранний вызов объясняется делами Королевского совета. В совершенно благодушном состоянии герцог попросил принести ему дамасского винограда. Проходя по дворцовым лабиринтам, де Гиз приветствовал королевских гвардейцев. Шествие герцога, как передавали Косте, была прервано одним из охранников, который схватил его за руку и нанес удар кинжалом в грудь с криком: «Изменник! Ты умрешь!..» От нескольких ран герцог де Гиз скончался.

Рассказывали, что тело де Гиза вскоре покрыли серым плащом с желтым крестом и передали главному прево Франции, Ришелье, отцу того самого знаменитого кардинала и министра Людовика Тринадцатого. Сам же Генрих только и сказал: «Я снова становлюсь королем и господином положения…»

«…Пишут, что королем он и не хотел быть, и во время коронации в Реймсе, когда ему надевали корону, расплакался и сказал, что монарший венец мешает ему, стягивает голову…»

Вероятно, истинную правду пишут. Совсем не нужна была корона этому посмешищу, но, тем не менее, не извергу и не злодею. Впрочем, с королями такое случается: если ты изверг и злодей, имеешь иногда шанс умереть от естественных причин. Так было с Иваном Грозным, например. А во Франции короли, которые не были кровавыми, очень часто не заживались долго на белом свете. Взять, хотя бы, благодушного Людовика Шестнадцатого, обезглавленного революционерами. Такова из судьба…

А через неделю после убийства герцога де Гиза, главы Католической Лиги, которая с еще большим ожесточением начала борьбу, скончалась королева-мать, Екатерина Медичи. Она не вынесла убийства, в котором все обвиняли ее самого любимого сына. «Мать Франции» скончалась в замке Блуа в возрасте семидесяти лет. Будучи вдохновительницей убийства тысяч невинных в ночь святого Варфоломея, женщина не смогла перенести замысла своего сына убить политического противника.

Сам же Константин, как ни странно, пережил весь этот эпизод. Он принял очень важный вывод: «Какой бы словесной формулировкой ни пользовался политик, в руках которого сосредоточилась власть, какими бы фразами не изъяснялся, нечто глубинное, хотя бы простая неприязнь, обойдет все слова. И это выльется в определенном действии, задолго до того уже идеально сложившемся в сознании человека, тут никакой экстрасенс не поможет. Я приказывал королю не делать того, что он задумал. Да он и не произнес перед советом намеченных фраз, а облек отношение к противнику в рассказ о том, как недоброжелательно он беседовал с де Гизом. Но все поняли это, как приказ убить герцога!»

Теперь Костя ждал последнего акта этой трагедии и хотел испытать себя в нем — испытать возможность противодействия року или, проще говоря, свершившемуся и известному факту Истории.