Колдовские чары

Глава двенадцатая

где герой ищет лазейку в Кремль, а ему нежданно открывается довольно широкая тропа

Москва уже на дальних подъездах к ней встречала Константина и его слугу Евграфа блеском куполов и колокольным звоном сорока сороков ее церквей. Но это — чуть позже. Сперва же встретил путешественников тот характерный запах, что будет неотделим от Москвы еще долгие века. «Фу, Москвой запахло», — говорили измученные дорогой странники.

Но нельзя сказать, что эта черта характерна только для первопрестольной. Точно также пахло и Парижем, и Лондоном, да и любым крупным старым городом. Да там, у них, запах был, пожалуй, еще сильней. Помои-то выливали прямо на улицу, а потом еще имели наглость списывать очередное моровое поветрие на ведьм.

Въехали в сам город, и сразу Косте бросилось в глаза, как обновилась и похорошела при Годунове матушка Москва. Когда был он здесь в год смерти Иоанна, то есть семь лет назад, то многие ее кварталы еще в руинах лежали, представляли собой пожарища после того, как сгорела она вся, кроме Кремля. Так случилось при лютом нападении татар Девлет-Гирея.

Теперь же ничего не напоминало о том бедствии, когда в огне и от татарских сабель погибло до восьмисот тысяч воинов, горожан и сельских жителей, бежавших в то время из деревень под стены города, чтобы найти защиту, но на самом деле отыскавших смерть. Много было построено белокаменных палат и лавок, но преобладали деревянные дома, хотя и большие, нарядные, смотревшие на улицы фасадами с тремя, пятью, а то и с семью окнами.

Мостовые с обеих сторон были по большим улицам сбиты из досок, и народ ходил по ним со степенностью московской, без суеты и спешки. Торговцы же кричали на все лады, зазывая покупателей взглянуть на их товар, и этим криком порою перекрывался и звон колоколов множества церквей, на которые, проходя мимо, крестились горожане — кто поспешно, а кто с благопристойной набожностью.

— Ну, Евграф, ты уже знаешь намеренье мое. С чего начнем? — спросил Константин у слуги, когда шагом ехали они по улицам Москвы.

— Полагаю, — сказал рассудительный Евграф, — что вначале нам надобно найти жилище с конюшней, чтобы было где коней поставить. Опосля того вам следует барскую одежду купить, коли на такое дело собрались, как встреча и разговор с правителем Руси. После, полагаю, в Кремль переться вам не нужно — проезжали мы Кремль и видели, сколько у ворот, у каждой башни стрельцов толпится с пищалями, у коих фитили горят. Нужно найти боярина, вхожего в жилище правителя Руси, да и как-то подсластить его, долю ему пообещав. Вот так я бы сделал — и никак иначе.

— Совет твой делен и умен, — улыбаясь и в который раз удивляясь врожденной мудрости слуги, отвечал Костя. — Но, полагаю, что жилье на время мы сможем отыскать лишь где-нибудь на окраине столицы. А здесь, в Китай-городе и рядом, где живет богатый люд, кто впустит к себе за серебро? Жилье мы себе найдем, но дай вначале отыскать мне лавку, где продали бы бумагу, чернила, гусиные перья да клей осетровый. Не с винтовкой же да с револьвером одними мне к правителю идти! Нужен чертеж, чтобы в мелочах все стало сразу видно. По этим чертежам и станут потом делать мастера Оружейной палаты мои винтовки.

— Вы, Константин Иваныч, так уж уверены, что возьмутся делать! — улыбнулся в свою очередь Евграф. — Очень может быть, что вам сразу на ворота и покажут. Куда тогда поедем? К боярину Бутырину, чтобы он за ваш припас военный холопками и заплатил?

— Зря сомневаешься, что не одобрят изделия мои, — нахмурился Константин. — Рассказывал я тебе, как швед заинтересован был моей стрельбой, а боярин бывший твой разве не доказательство того, как пленяет людей, даже таких, как Бутырин, мое оружие? Ну да поживем — увидим. Дураками будут, если не возьмут. Тогда в Псков с тобой поедем, будешь у меня служить и на охоту вместе станем ходить с винтовками. В накладе не останусь. Или…

Почему-то одна единственная простенькая мысль никак не желала прийти в голову Константину. Раз уж очутился он на Москве, неплохо бы отыскать старого своего приятеля Богдана, да и выложить ему свою идею. Уж он-то наверняка лазейку в Кремль знает.

Но не хотелось этого Константину — даже не вполне понятно, почему. Усовестился, что ли?.. Да нет, непохоже на то.

В Замоскворечье договорился Костя с одним хозяином, что впустит он за рубль серебряный в свой дом на полгода и его и Евграфа, а для коней их найдется в конюшне место.

Был тот хозяин бобылем — от прилипчивой хвори померла недавно вся его семья, он один в живых остался.

И едва устроился в половине его дома Константин, как сразу же взялся за рисование чертежей, стараясь делать чисто, аккуратно, красиво и понятно. Немецкая гладкая бумага, купленная им, была размером невелика, продавалась она стопами. Так что вначале Костя при помощи липкого и не оставляющего пятен клея, сваренного из осетровых костей и кожи, приготовил для черчения листы побольше, а уж потом, сделав циркуль и линейку, гусиным пером стал выводить свои рисунки, будучи уверенным в то, что они проложат ему дорогу в Кремль.

Когда же работа над детальными чертежами винтовки и револьвера подходили к концу, Константина вдруг осенила мысль: «А почему бы не предложить проект казнозарядной пушки и снаряда, начиненного пироксилином или динамитом? Или я не знаю, как устроен клиновой затвор?» И он еще несколько дней потратил на чертеж орудия, из которого можно было бы стрелять в двадцать раз быстрее, чем стреляли из пушек, заряжая их с дула чугунным ядром или картечью.

Пока Константин занимался этим делом, Евграф, кроме работ по дому, исполнял еще и волю нового хозяина. Он пытался выяснить, где в Москве стоит дом второго после Годунова государственного человека — думного дьяка Василия Щелкалова. Тот и должен был стать, как полагал Константин, связующим звеном между ним и Годуновым.

Проворный и словоохотливый Евграф, пошатавшись по Москве да поспрашивав людей, дом Щелкалова нашел. И вот, когда чертежи были готовы, Константин, загодя купив дорогой кафтан, надел его, а поверх кафтана — ферязь, крытую персидской нарядной тканью, и в куньей шапке на голове, в желтых сапогах с загнутыми вверх носами пошел в Китай-город. Там в палатах, строенных о двух этажах, с приделами, с хозяйственными постройками, как рассказывал ходивший к тем палатам Евграф, и жил дьяк Щелкалов. Человек это был, как знал Костя, образованный и умный, ловкий, хитрый и коварный. Пошел он к нему вечером, догадываясь, что весь день Щелкалов проводит в Кремле. Евграф же взялся проводить его и нес за новым барином своим свернутые в трубку чертежи.

Дом Щелкалова, как и все дома на Руси, был обнесен забором высоченным из плотно сплоченных между собою досок. Так что Константин даже удивился, как Евграф смог узнать, что за постройки стояли у дьяка за палатами из беленого известью кирпича.

Когда Костя в растерянности остановился напротив калитки, смекалистый Евграф сказал, указывая на большое железное кольцо, привинченное к доске калитки:

— Надобно стучать. Сторож придет — откроет.

Константин постучал, и ждать пришлось недолго. Вдруг бешено залаяли собаки. Унимая их зычным окриком, к воротам кто-то подходил. Скрипнули засовы, калитка отворилась, в проеме образовалась кряжистая фигура привратника с красной жестокой рожей палача и грубым голосом. Человек спросил:

— Энто кто здесь у нас стучит? Али собак спустить?!

— Братец, ты не очень-то хрипи, — как можно строже молвил Константин, — а то недолго ведь мне и пожаловаться на тебя Василию Яковлевичу. Гляди, разложат на конюшне да и всыпят тебе вожжей с полсотни за такую грубость. Али не видишь, что не побирушка к тебе стучал, не тать и не мошенник?! Поди да доложи думному дьяку, что пришел по его душу Константин Иваныч Росин с чертежами важности великой. Сии чертежи, скажи, смогут в следующем году Москву спасти.

— Сейчас схожу, — присмирел привратник, — а вы уж, барин, не извольте гневаться. Разные здесь ходят люди. Во двор вас не впускаю — собаки злые. Доложу о вас немедля.

Калитка, закрывшись, вновь сделала забор немым и неприступным. Топтались Константин и Евграф возле калитки довольно долго. Косте стало понятно, что если думный дьяк и заинтересовался тем, кто назвался неизвестным ему именем и явился неведомо откуда, то не впустит его сразу, выдержит подольше, чтобы скорым приемом не растерять достоинство второго по могуществу лица державы. А если и впустит в дом, то вначале пошлет к нему навстречу своего секретаря — подьячего, стряпчего или даже писаря. Так оно и вышло.

Только через час снова залаяли собаки, и послышались хриплые окрики привратника, велевшего собакам замолчать. Засовы заскрипели, калитка отворилась. Сторож, уже державший собак на поводу, сказал:

— Думный дьяк вам разрешенье дал пройти в приемную. Кто это с вами?

— Слуга мой. Он несет те чертежи, — ответил Константин.

— Ладно, пускай проходит с вами, — прохрипел сторож. — Ножей, кинжалов, сабель при себе не держите?

— Не имеем.

— Ну так за мной идите, — предложил привратник, и, миновав двор, Костя скоро уже входил в палаты, но не с главного крыльца, а через боковую дверь в стене. Через темные сени они прошли в комнату, где стояла одна лишь лавка и висел образ святого Николая. Привратник вошедшим на лавку велел сесть и ждать, сам во внутрь палат вошел и скоро появился уже с неким человеком — молодым, а точнее, моложавым. И, как казалось, за семь лет человек этот нисколько не изменился.

— Долгонько же тебя ждать было, — с порога произнес человек.

И Константин тут же шагнул, чтобы обнять старого приятеля, которого не видел, казалось, уже сотню лет.

— Думный дьяк велел у тебя забрать то, что ты принес. Он рассмотрит, разберет, через неделю даст ответ, если толк есть в принесенном. Хотя, как понимаешь, я уж ему растолкую. Нутром ведь чую, что именно ты сюда притащил. Никак чертежи оружия! — говорил Богдан.

— Так оно и есть, — подтвердил Костя.

— Ну, понятно. Хочешь сказать, что вот здесь, — и Богдан указал на свернутые в трубку чертежи, — находится спасение Москвы от будущего нападения крымских татар. Верно?

— Я принес рисунки нового оружия, которое стреляет в пять раз дальше, чем те пищали, которые есть у стрельцов и на Пушечном дворе. А еще оно стреляет в десять раз быстрее, чем все то, что видел когда-то дьяк. А уж если будет мне отказ, то я свое оружие могу продать хоть Литве, хоть Швеции, хоть Англии за золото, но уж потом не обижайтесь, коли на Русь рать иноземная попрет с таким оружием. Войско русского царя уже ее не остановит пищалями, которые фитильный запал имеют.

— Понятно все, — кивнул Богдан. — Уж передам, не волнуйся. Рассказывай лучше про свое житье-бытье. Оружие — оно, конечно, хорошо, только ведь не им одним выигрываются сражения. А как я слышал, свои сражения с историей ты проиграл…

— Верно, — вздохнул Константин. — Я понял: историю поменять нельзя.

— Ну, раз ты руки сложил, то зачем бы все это? — усмехнулся Богдан, указав на кипу чертежей. — Все равно ведь не изменишь. Правда, насколько я понял, Марию Стюарт ты все же спас. Слухом, знаешь ли, земля полнится. Только что толку-то…

— Но ведь жива она осталась!

— А кого-то вместо нее казнили. Кстати, кого именно? Ты наверняка должен это знать.

— Я и знаю…

И Косте пришлось эпизод за эпизодом выложить всю историю и с Марией Стюарт, и с Филиппом Испанским, и с королевой Елизаветой, которая заставляла его убивать политических противников…

Богдан слушал, хмурился, изредка задавал вопросы. Примерно на середине беседы он изволил, наконец, заметить, что здесь присутствует кто-то третий.

— А это кто таков? Что-то мне он не знаком.

Пришлось Косте сказать, что это его слуга, а заодно выложить все, что произошло между ним и боярином Бутыриным.

— Пожалуй, неплохо будет лишить его вотчины… А еще лучше — головы. Оккупант поганый! — сжал кулаки Богдан. — Ничего, Константин, наступит вскорости времечко, когда мы таких вот Бутыриных утопим в их собственном навозе. — Ладно, коли слуга тебе столь многим обязан — пускай остается.

Богдан все же изменился за прошедшее время. Вряд ли можно сказать, что слишком уж постарел. Но он сделался немногословен и более жесток. Словно чувствовал — мало времени ему отпущено, а сделать нужно очень и очень многое.

— Головы? — переспросил Константин. — У боярина же дети… Дочери…

— Дочери? — Богдан нехорошо усмехнулся. — А ты, часом, друг дорогой, не видел, как эти самые дочери обращаются со своими холопками. Будь уверен — точно также, как папаша. Даже, наверное, еще и хуже — ведь папочка-то их, поди, шпыняет. Надо же им где-то власть свою проявить. А скажи мне, чем они лучше — хоть на чуть-чуть, на самую малость — тех же холопок?! Что, не так говорю? — обернулся он к Евграфу.

Парнишка только испуганно кивнул.

— Не будет скоро русского рабства, — уверенно произнес Богдан. — Очень скоро, это можно пообещать. Ну, если, конечно, нам немного постараться… Ладно, где ты в Москве-то остановился?

Косте не хотелось этого говорить, но делать было нечего — выходит, «опальный» Богдан устроился, притом весьма неплохо, у второго человека на Руси. И теперь именно от него и зависит, будут приняты чертежи — или нет.

— Вот и ладно — зайду к тебе завтра, а то мы тут заполночь не наговоримся. А уж дьяку я все передам.

На следующий день Богдан и в самом деле заявился с утра к Константину.

— Ну, можешь торжествовать, — опять же не здороваясь заявил Богдан. — Примет тебя Щелкалов самолично.

— Когда? — встрепенулся Костя.

— Да хоть завтра. А сегодня нам вот о чем поговорить надо. Во-первых, не выполнили мы оба свое задание. Что нам было нужно? Зачем тебя в Англию отправили. Обретался там некий Василий Курбатов…

Это имя заставило Костю вздрогнуть.

— Обретался… И решил некоего Константина Росина, которого давно уже вычислил, извести. Как я понимаю, орудием своим он избрал ее величество «добрую королеву Бесс». Верно?

Костя кивнул, соглашаясь.

— Потом господин Курбатов оказался вновь на Москве. И тут же пошли какие-то нехорошие слушки про царевича Димитрия. Ведь он-то знает историю, как и мы, и догадывается, чему может угрожать Димитрий… Конечно, если правильно его воспитать.

— И чему же?

— А тому самому русскому рабству. Взойдет юноша на престол — и заявил: мол, восстановлю то, что нерадивыми да сволочными правителями похоронено было. Русскую вольность восстановлю — вот что!

— Как же это возможно? — усомнился Константин.

— А очень просто. История, вроде бы, должна пойти своим чередом. Убит был царевич или зарезал себя в приступе падучей — эти версии не так уж и важны. Главное будет в том, что он вовсе и не погибнет, а будет отправлен в Ржечь Посполиту. И уж у меня там найдутся друзья, чтобы его принять. И воспитать, как подобает. А потом вернется на Москву Димитрий — только никакой не «Лже-», а тот самый сын Иоанна Четвертого. Вот госпожа История и скушает дулю с маслом. Но не в том дело, Костя. Видишь ли, если бы ты не приехал сейчас, мне пришлось бы в самое ближайшее время отправиться за тобой.

— Почему? Что-то должно было случиться?

— И уже случилось! Видишь ли, у меня во Пскове есть свои глаза и уши. Конечно, это еще и глаза и уши думного дьяка, но за это меня и ценят. Вот и вышло, что я получил из первых рук информацию о болезни и смерти Василия Курбатова (не довезли его до Москвы, околел в дороге), а потом — о болезни некоего Кузьмы. Ты, часом, такого не знаешь?

— Знаю, приятель это мой, да только вылечить его я уже ничем не мог, — вздохнул Константин.

— И не вылечил бы, уверяю тебя. Потому что болезнь эта зовется Маловедом. Да-да, тем самым последним волхвом или как он там себя называл. И уж как угодно, но придется его остановить. Знаешь, сперва я решил, что он все же присосался к тебе. Теперь вижу — нет.

— Погоди-ка, — начал вычислять Костя, — примерно в то время, как я сошелся с этим Кузьмой…

— …И вы стали друзьями-собутыльниками, — продолжил Богдан.

— Примерно в то время ослабела моя сила. Я уже думал, что никого больше лечить не смогу!

— А в это время в твой мозг пробовал забраться тот самый последний волхв. Если бы забрался — конец тебе. Да, видимо, ты для него — твердый орешек. Интересно, сколько он живет на свете, сколько раз уже менял своего носителя?

— Вот сам у него и спросил бы, — мрачно усмехнулся Костя.

— Случая не представилось, знаешь ли. Думаю, спасло тебя вот что — как раз в то самое время ты занялся своими оружейными делами. А если у человека есть нечто, что ему дороже жизни — какая-то работа, которая захватит его целиком и даже больше, — то в его мозги не влезть никакому колдуну. Ладно, что это я все болтаю… Ты лучше расскажи, как в Африке оказался. А то ведь ничего о том так и не узнал, как ни старался… Поди, объяснили тебе там, что такое политкорректность?..

Вновь оказавшись в палатах Щелкалова, Костя осознал: сейчас решается судьба всего его проекта, и спесивость дьяка, его гордыня могли бы стать преградой на пути вхождения во власть. (Кстати, о желании получить власть он ничего Богдану не говорил). Но дверь отворилась, и человек Щелкалова, теперь уж поклонившись, обратился к Константину:

— Думный дьяк просит пройти к нему. Слуга же ваш пусть остается здесь.

Фанфары победы громко взыграли в сердце Константина. Он пошел бок о бок с Богданом. Шли они по коридору, и Костя с удивлением и удовольствием взирал на стены, где висели европейские гравюры в обрамлении дубовых рам. Даже пейзажи европейских живописцев присутствовали здесь. «Да, недаром я слышал о Щелкалове, что он довольно образован и русской дремучей косности лишен, — подумал Костя. — Ну, недаром же Богдан у него служит. Если уж я не заинтересую этого человека, то можно завтра же в Псков возвращаться».

Когда Константин был введен в одну из комнат, то увидел мужчину с редкой длинной бородой, в роговых очках, который, стоя у подставки-аналоя, листал толстую книгу. Стол письменный в этой комнате тоже имелся, три напольных подсвечника, утыканных большим количеством свечей, делали комнату с небольшим окном светлой и уютной. При появлении Кости Щелкалов, не отходя от аналоя, опустил очки пониже и посмотрел на вошедшего невооруженным долгим взглядом. Константин понял, что умный дьяк пытается на лице его прочесть, с правдой или неправдой пришел к нему тот, кто представлялся обладателем необыкновенного оружия. Конечно, рекомендации Богдана значили очень многое, но лучше один раз увидеть…

Когда Константин низко поклонился дьяку, тот тихим, но внятным голосом спросил:

— Как зовут, какого звания ты человек, откуда в Москву приехал?

— Константин Иванович Росин, — ответствовал Костя. — Псковский слобожанин.

— Слобожанин… — улыбнулся дьяк. — Ну, птица ты невелика, а именуешь себя преважно, будто ты боярин. Величаешься, с «вичем» пишешься. Плоховато это… Росин.

— Ну, может, плохо начал, зато закончу славно, — смело отвечал Костя. — А я-то полагал, что не по званию ты примешь меня, думный дьяк, а по великой важности того, что я принес. Ежели правитель Годунов и дума боярская не одобрят мое оружие, то Русь на долгие века возможность потеряет силой ратной обзавестись, которая сделает ее во много раз сильнее прочих государств. Царь Иоанн отверг уже в свое время мой прожект. Но с моим оружием нетрудно будет не только шведов и поляков в узде держать, а и Крым завоевать, а далее двинуть на Константинополь, чтобы очистить его навеки от неверных. Или не третьим Римом себя Москва уж видит?

— Гладко говоришь, — вышел из-за аналоя дьяк. — Ну, подойди к столу да покажи сам, что ты принес.

Константин на широком письменном столе развернул свои бумаги. Чтобы снова не заворачивались в трубку, по углам поставил чернильные приборы. Взял в руку перо лебяжье, которым дьяк писал, и заговорил:

— Вот рисунок пищали винтовальной, которая заряжается с казны, а не с дула, как заряжают сейчас повсюду оружие стрельцы. Заряжается же зарядом, в котором сразу есть и пуля, но не круглая, а с заостренным наконечником, — вот я ее нарисовал, — и порох и смесь горючая, чтобы при помощи иглы ударника, который с силой бьет по пуле, где находится та смесь, поджечь пороховой заряд. Если нынешний стрелец две минуты будет заряжать пищаль, из моего ружья за это время можно десять раз уж выстрелить, и пуля полетит точнее за счет нарезов, кои имеются в стволе, и дальше пищальной пули раз в пять.

— Вельми занятно предложение твое… — роясь в редкой бороде, искренне признался дьяк. — Ну, а на этом рисунке что ты изобразил?

— Здесь — пистолет, который тоже готовым патронами стреляет, а содержит он таких патронов в сих камерах, — Константин показал пером на барабан, — шесть штук. При каждом выстреле барабан такой при помощи пружины проворачивается, чтобы перед ударником, — вот он нарисован, — новый патрон поставить. Так что за полминуты конный ратник, боярский сын, рейтар или казак может выпустить во врага все шесть пуль, тоже заостренных, как наконечник у стрелы. Сие — оружие для боя близкого, который обычно и случается, когда сходятся две конных рати. А если русский конник будет иметь по два таких пистолета?! Так ему и саблю доставать не надо — он всех врагов перестреляет еще до сшибки с ними!

— Что ж, и сия затея мне понятна, и считаю ее разумной и полезной, — с живостью сказал Щелкалов. — Ну, а на оном рисунке что ты начертил?

— Это — орудийный ствол, только моя пушка, как и малая пищаль-ружье, заряжается не с дула, а с казны и запирается затвором особой формы. Стреляет же снарядами, которые действуют не так, как пищальное ядро, которое способно только ударом в тело человека нанести врагу урон. Мой снаряд начинен таким составом, который способен взорваться со страшной силой, долетев до ратей неприятельских и поразить врагов множеством железных осколков от оболочки сего снаряда. Если ядром пищальным пушкарь при выстреле удачном трех-четырех противников убьет, то осколки моего снаряда могут насмерть побить иль ранить тридцать-сорок человек. Кроме того, скажу, что все мое оружие делается из особым образом закаленного железа, которое после такой закалки не уступает азиатской булатной стали. И я один в России знаю секрет такой закалки.

— И сей замысел я признаю весьма полезным, — сказал Щелкалов, разглядывая рисунок орудийного ствола с клиновым затвором. — Скажи, как просветил тебя Господь, как вложил в голову твою такую воинскую мудрость?

По крайней мере, этот не начал сразу поминать «козни дьявольские». Уже хорошо…

Константин, польщенный сверх всякой меры похвалою дьяка, уклончиво ответил:

— Помыслы Господни неисповедимы есть. В голову кого-то Он много вложит, а другого обделит. Долго размышлял я, как можно усовершенствовать воинский снаряд — и вот додумался. Но не о том речь. Есть и сила предвидения у меня, и могу я сказать с уверенностью полной, что в июле следующего года крымский хан Казы-Гирей с войском в полтораста тысяч подойдет к Москве. Тебе ли не помнить, дьяк, как была сожжена Москва при Иоанне Васильевиче, когда на город напал Девлет-Гирей?

— Страшно вспомнить тот ад, — перекрестился дьяк, а Костя продолжал:

— Если правитель Годунов одобрит замыслы мои и назначит меня при изготовлении нового оружия начальником над Пушечным двором, над Оружейною палатой, то к лету следующего года можно будет сделать не только ручного снаряда на тысячу стрельцов, чего вполне довольно будет, отлить с десяток пушек, но и обучить стрельцов и пушкарей, а также детей боярских и дворян стрелять из моих ружей, пушек и пистолетов.

— Но ведь все сие, — дьяк ткнул пальцем в чертеж, — только на бумаге. А ежели на деле стрелять не будет?

— Готовые ружье и пистолет в моем доме уже лежат, опробованы они на деле, и ежели захочет Годунов и вся дума боярская взглянуть на то, как они стреляют, то хоть завтра готов я устроить такой показ.

— А вот это — дело, — одобрительно дьяк кивнул и призадумался. — Так, как бы мне к правителю с сим важным делом подойти? Теперь — не то, что при Иоанне, когда вокруг царя стояли токмо царские любимцы. Ныне все бояре и государственные мужи ежедневно собираются в Кремле, утром и ввечеру, чтобы видеть государя Феодора, молиться с ним, а по понедельникам, средам и пятницам собираются они, чтобы в думе заседать с семь часов утра и до десяти, беседуют друг с другом. Иной раз, как прикажет Годунов, послов принимают иноземных. Годунова при этой суматохе трудненько бывает уловить, но уж завтра и я пробу сделаю и с чертежами оными к нему и подойду.

— Нет, Василий Яковлевич, хоть и великий ты муж государственный, но в чужие руки, покуда правитель не посмотрел, я этих рисунков не отдам! Когда согласится Годунов на встречу, явлюсь с тобой по зову первому его и уже с готовым ружьем и пистолетом.

Дьяк обиделся, наморщил лоб, с недовольством молвил:

— Ты, брат, что уж высоко вознесся. Не боишься, что Боженька может дерево тряхнуть, по которому ты на небо лезешь? Не знаешь ты государственных порядков, вижу, возвеличил ты себя безмерно. Так что, оставь ты свои рисунки мне и на честность положись мою. Я не шведскому и не польскому королю служу, а самодержцу всея Руси. Ну, сам подумай, не на пальцах же мне объяснять Годунову, что ты там измыслил? Он и не поймет, рукой замашет, скажет: «У нас пищали не хуже иноземных. Что мне тратить тысячи рублей на всякий вздор?» Скажет — и меня прогонит. Решайся. Твоих заслуг я не собираюсь умалять, впрочем… — улыбнулся дьяк, — если Годунов тебя и впрямь назначит на столь высокий пост, как руководство деланием нового оружия, то я к тебе уж подойду, и ты отблагодаришь меня за хлопоты, кои я возлагаю на хилые плечи свои.

— Ну, какой тут может быть разговор, Василий Яковлевич, — улыбнулся и Константин. — Рука руку моет, сие уж испокон веков велось. Ладно, рисунки оставляю у тебя. Когда за ответом к тебе зайти?

— Через три дня зайди, ведь если я завтра к Годунову покажу рисунки и все растолкую, то ему тоже все обдумать надо, обмозговать. Признаю, что дело твое величайшей важности. С таким оружием мы сможем не только шведов выбить навек из земель исконно русских, но и новую Ливонскую войну начать, чтобы даже Ревель захватить, чего не удалось царю Ивану. Ну, пока ступай, а я тут еще всмотрюсь в твои рисунки, чтобы самому получше умом в твой замысел войти.

Константин снова низко, касаясь рукою пола, поклонился дьяку и пошел к дверям, рядом с которым так и простоял дьяков человек с блестящей головой.

Он вышел в приемную комнату к Богдану со счастливым сердцем.

— Ну, и ты еще в чем-то сомневался? — с усмешкой спросил приятель. — Теперь понял, что здесь да как?

Когда они шли по улицам Китай-города в сторону Замоскворечья, Константин радостно говорил Евграфу:

— Выслушал меня с большой охотой думный дьяк Щекалов. Сразу видно, что человек мыслит о благе государства. Во все преимущества новых винтовки, револьвера, пушки сразу вник, проникся важностью моей затеи и уже завтра, взяв чертежи, будет говорить обо мне с Борисом Годуновым. Правда, намекнул, что будет совсем не худо, когда получу я пост начальника над производством нового оружия, как-то за хлопоты его отблагодарить.

— Важно! — сказал Евграф. — Только чертежи напрасно вы, Константин Иваныч, оставили у дьяка.

— Я сперва не соглашался, но убедил меня Щелкалов, что никак не сможет растолковать правителю, что за оружие нужно будет делать, не имея чертежей. Нет, не страшусь я того, что дьяк по-дурному воспользуется ими.

— А я, простите за прямое слово, так полагаю: если один человек сразу увидел, что может мзду получить от другого человека, который измыслил то, что он придумать сам не мог, то мздоимец уж в нем сидит. Да и порасспросил я у москвичей, покуда искал дом дьяка, что сие за человек. Так в один голос мне все отвечали, что коварен он и хитер, как аспид. Москвич, я понял, человек всезнающий и любопытный, и то, что творится за стеной кремлевской, знать хочет. Дьяк же, говорили, мягко стелет, да на подстилке той спать жестко. Так что не слишком доверяйтесь доброхотности его — не обманулись бы вы. Ну, как захочет присвоить себе ваш замысел?

— Не имея готовых винтовки и револьвера, не сможет доказать он Годунову преимуществ моего оружия.

— Не докажет, имея в руках рисунки, так попросит мастера сварганить по чертежам и ружье и пистолет. Вам же, когда придете за ответом, скажет: «Не принял Годунов оружия такого, денег нет в казне». И чертежи вам не отдаст, а может быть, и вернет, но только вначале сделав с них снимок. Вот как может получиться.

И Константин, в который раз поразившись природной мудрости недавнего холопа, промолчал. Все то, что он говорил, было вполне возможным. Правда, оставалась надежда на Богдана. Уж он-то не подведет.

И тогда…

И тогда будет у Кости власть!

Вот только слышался при этих мыслях как будто бы почти неощутимый смех за левым плечом. «Будет-будет! — словно бы нашептывал смеющийся. — Только гляди, Коська, высоко взлетишь — больно падать придется!..»