Илл. С. Лодыгина
О, если правда, что ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы…[12]
же третий день я живу в замке маркиза де Боклэр на нормандском побережье. Маркиз уехал на летний сезон в Норвегию и предоставил мне жить в его родовом поместье, сколько мне вздумается.
— Вы писатель и притом большой фантазер, — сказал он мне, — вам это будет кстати.
Я ответил:
— Вы правы. И если вы хотите быть особенно любезны к вашему старому приятелю, то постарайтесь подольше не возвращаться в замок. Одиночество мне еще больше кстати.
Он рассмеялся, пожал мне руку и уехал.
И вот теперь в замке никого.
Правда, в нем обитают: старик дворецкий с женой, несколько слуг и кастелянша. Обитаю в нем также и я… Но все эти обитатели (включая и меня) походят скорее на бесплотных духов, чем на живые существа.
Мы теряемся и исчезаем в громадных залах старого замка. Наши голоса здесь едва слышны. Невольно кажется, что Время — главный хозяин замка — заглушает их и пытается уничтожить и нас самих, как уничтожило оно десятки и сотни других, более ранних обитателей замка.
Мне чрезвычайно нравится такое существование. Иногда мне начинает казаться, как будто меня нет. Я не существую. Никакого моего личного бытия нет и не было, а есть только старый нормандский замок, и есть Время.
Мое творчество переживает здесь минуты необычайного нервного подъема. Оттого ли, что здесь никто и ничто не развлекает меня, или оттого, что полуфантастическая средневековая обстановка замка и сама природа, насыщенная легендами и сказаниями этой суеверной и поэтической страны так влияют на меня, — но никогда еще я не подпадал так полно и целостно во власть моих грез и фантазий.
Мне кажется, что не сам я сочиняю свои рассказы, но кто-то извне диктует мне слово за словом. И я потом с удивлением перечитываю набросанные мною строчки, странные и почти чужие для меня…
В особенности часто такое состояние бывает у меня утром и вечером, когда умирает или рождается день. Я давно подметил эту таинственную связь между моей работой и умиранием или рождением света. В торжественные минуты, когда время опрокидывает чаши своих песочных часов и отмечает наступление новой ступени в нашей жизни, мысль работает живее, воображение напряжено, как певучая струна. Отчего это?.. Я не знаю…
Кругом меня и ночью и днем тишина. Тишина, напоенная старинными нормандскими легендами и древними преданиями замка, который считает свое бытие не годами, а веками, как царственная династия. Я много читал и слышал разных фантастических историй, связанных с здешними местами, и это еще сильнее возбуждает мое творчество…
Я работаю без определенного плана, без схемы… Когда я начинаю писать, я и сам еще не знаю, что у меня выйдет. И к моему удивлению, у меня обыкновенно слагается стройный рассказ. Удивительная страна! Удивительный воздух! Этот воздух дышит красотой и фантазией вымысла… Я теперь понимаю, как создаются легенды. Какой вздор, что их творят люди! Они льются сами извне, как благодатный дождь… Не писатель творит легенду, а легенда делает человека писателем… Нужно только, чтобы была подходящая страна и подходящий воздух, как здесь…
Это лето не пройдет для меня бесследно. В этом я глубоко уверен… Только не помешали бы мне. Только не вывели бы меня из моего чудесного состояния, дарованного мне моим одиночеством!..
Волшебников, волшебниц в мире много…
Они средь нас, но мы не знаем их!
Здесь страна волшебников.
Каждое утро в моей комнате сам собой является кофе и завтрак. Молчаливый и почти несуществующий (так он таинственен!) волшебник, которого зовут Франсуа, незаметно приносит мне пищу и так же незаметно уносит и приносит из чистки мое платье и обувь.
Обедаю я так же таинственно… Г-н Ланглуа (дворецкий) и волшебники, Франсуа и Анри, двигаются по столовой легко и тихо, как привидения. Иногда мы беседуем друг с другом, — так же тихо и сдержанно, и наши разговоры кажутся исполненными тайны…
В действительности, быть может, все это вовсе не так уж таинственно… Быть может, таинственность всему этому придают монументальные размеры комнат, толщина стен, высота потолков, величавые, словно в старинном готическом соборе, окна и сказочно красивая разрисовка цветных стекол. Громадное пространство столовой, высокие пилястры потолка, монументальный, словно ворота храма камин — вся эта обстановка, рассчитанная на богатырей прошлого времени, на могучие голоса, на тяжелую поступь, на жаждущие простора жесты, все это делает нас какими-то пигмеями и неслышно скользящими тенями…
В остальное время волшебники исчезают. Исчезаю и я. Я ухожу работать в свою комнату-башню.
Сидя там, я слышу за окнами неумолкаемый говор океана и вижу за деревьями парка темно-синюю тучу его грозного пространства… Если я обернусь к противоположному окну, то вижу белую от пыли дорогу между деревьями и кустами. Дорога пустынна, как и все вокруг замка. Лишь изредка по ней проезжают крестьяне и любители-охотники из соседнего городка.
Я работаю и по временам гляжу на океан и облака. Моя фантазия подхватывает каждый случайный намек, каждое нечаянно услышанное слово — и создает из этих беглых отрывков целые картины и образы…
…Сегодня утром кто-то сказал: «Кларимонда»[13]. Мельком услышанное мною имя сверкнуло и погасло, как упавшая звезда. Но оно поразило меня своей красотой.
Кларимонда!
Кто мог бы найти и придумать такую словесную красоту? Какой поэт-филолог? Вероятно, это был друид, и имя это пришло ему в голову, когда он в лунную ночь совершал жертвоприношение светлой и загадочно-прекрасной царице ночи.
Это имя соткано из лунного света. От него веет красивой жизнью романического прошлого. Так звали принцессу или прекрасную волшебницу, и из-за нее страдали и умирали короли и рыцари…
Вечером я по обыкновению пошел на берег.
Над океаном стояла громадная полная луна, и от нее до самого берега шел по волнам золотистый след. И как ни метались озлобленные волны, они не могли ни утопить, ни стереть этого светлого пути, который, казалось, шел к самому моему сердцу…
И вдруг в моем мозгу опять пронеслось:
«Кларимонда».
Так неожиданно и с такой силой, словно удар по виску. Я невольно вздрогнул и схватился за сердце.
Я смотрел на прекрасную луну и все время думал только одно: «Кларимонда». Это имя наполнило собою весь мой ум, все его закоулки и изгибы, как наполняет вода опущенный в нее кусок гигроскопической ваты. Имя Кларимонды стояло над моим мозгом, как луна над взволнованным океаном, покоряя его своим спокойным и ясным сиянием…
Но кто же, наконец, Кларимонда? Кто она?
Я стал вспоминать, как и при каких обстоятельствах я впервые услышал сегодня имя Кларимонды? Откуда и с чьей помощью оно проникло в мое сознание?
Но я не мог вспомнить этого. Должно быть, оно носилось в здешнем воздухе вместе с легендами и поверьями. Во всяком случае, мне было необходимо избавиться от этого странного и томительного очарования. Это имя положительно мучило меня.
И я решил, что самое лучшее средство отделаться от этого гипноза — это написать какую-нибудь фантастическую новеллу, в которой действующим лицом была бы Кларимонда.
Я вернулся в свою башню, сел за письменный стол и стал придумывать сюжет.
Но мне приходили на ум лишь банальные выдумки, которые были совершенно недостойны прекрасного имени, так поразившего мое воображение. Моя творческая фантазия была словно заворожена этим именем и, ослепленная им, ничего не видела в веках и народах. Она как бы застыла в том странном трансе, в который впадает гипнотизируемый после того, как ему показали блестящий предмет…
В отчаянии я прекратил попытки создать историю Кларимонды работой сознательного творчества. Я решил попробовать отдаться творчеству полубессознательному. Стараясь ни о чем не думать, я написал первую попавшуюся на ум начальную фразу будущей повести о Кларимонде:
«Кларимонда проходит мимо замка».
Что дальше — этого я еще не знал. Эта фраза была просто вызов моему творчеству — тот крик, который должен был разбудить его. Я написал эту фразу и ждал, что будет далее.
Но мое творчество спало… Быть может, оно совсем угасло, истощенное чересчур напряженной работой за последнее время…
В крайне мрачном настроении я бросил работу и лег в постель.
Но заснуть я не мог… Лунный свет пробивался сквозь высокие, заостренные вверху окна и рисовал на полу и на стенах световые фосфорические узоры…
Сколько поколений созерцали здесь этот свет и эти узоры, неизменно от века? Сколько историй любви и ненависти разыгрывались здесь, в этих старых стенах, при свете вечно юной луны, неизменной спутницы почти всех самых красивых и самых страшных моментов человеческой жизни во все века и у всех народов?
В какой же из этих историй участвовала Кларимонда? Я был убежден, что она принимала в них участие…
И вот опять это имя пришло мне в голову, и опять меня охватила смутная тоска. Мне было досадно, что я не могу справиться с поставленной себе художественной задачей. Я решительно не мог уснуть. Я встал. Я захотел еще раз испытать свои силы…
Моя спутанная речь разбилась надвое…
Несколько раз я перечитывал эту фразу:
«Кларимонда проходит мимо замка».
Зачем она проходит мимо замка? Куда она идет? Идет ли она в действительности, или она только видение, рожденное лунным светом?
Мною вдруг овладела нелепая мысль:
— Быть может, Кларимонда сейчас в самом деле проходит мимо замка?
Разумеется, я отлично сознавал, что подобная мысль не может овладеть здравомыслящим человеком. Но ведь я писатель-художник… Я понимаю, что привидения, как и вся фантастика, есть лишь результат специально настроенного воображения и самогипноза. Но я считаю необходимым не только пользоваться таким результатом, но и культивировать его с художественными целями. А кроме того, надо же иметь мужество сознаться, что во мне совместно с так называемым здравомыслящим человеком живет и фантаст, который поддается настроениям с чрезвычайной легкостью и даже склонен к чисто ребяческим переживаниям страха, любопытства и восторженности, которые тесно связаны с верой во все фантастическое.
Итак, упомянутая мысль овладела мною, и я счел это обстоятельство до известной степени законным и не пытался бороться с охватившим меня настроением. Мне стало жутко, но тем не менее, я пожелал убедиться, верно ли мое предположение, или нет?
Я был почти уверен, что, когда я буду глядеть в окно, выходящее на дорогу, Кларимонда пройдет мимо замка. Я внушил себе это, и я ее увижу! И я отдернул штору…
В серебристо-мутных лунных сумерках белела вдали длинная лента шоссе. Прошло несколько минут… Прошел, быть может, час… Ничто не показывалось там. Мне стало стыдно и досадно, и я отошел от окна, смущенный своим ребячеством…
Утром за завтраком я спросил дворецкого:
— Г-н Ланглуа, не знаете ли вы, кто такая Кларимонда?
Ланглуа задумался.
— Не знаю, — произнес он. — У нас в окрестности, кажется, нет никого, кто носил бы это имя.
— А не звали ли так какую-нибудь из прежних обитательниц замка?
Ланглуа возразил:
— Я плохо знаю родословную маркизов де Боклэр. Если это вас интересует, то вам лучше всего обратиться к самому маркизу.
— Меня это очень интересует, но к маркизу я пока не стану обращаться. Я не хочу нарушать его летний покой. Быть может, я справлюсь с моей задачей собственными силами.
За обедом я спросил г-на Ланглуа, не может ли он сообщить мне чего-либо касательно привидений, показывающихся в замке?
Дворецкий, по-видимому, был удивлен моим вопросом, тем более, что я спросил его совершенно серьезным тоном.
— Я в это не вхожу, сударь, — возразил он. — Я слишком занят хозяйством.
Г-н Ланглуа большой хитрец и политик. Он не хочет, чтобы его заподозрили в легкомыслии… Хозяйством он занимается очень мало. Он просто читает целый день газеты и больше ничего.
— Однако не может же быть, чтобы в таком старом замке не было штатных привидений! — настаивал я.
Г-н Ланглуа, подумав, сказал:
— Быть может, вам об этом даст сведения мадам Ланглуа. Я скажу ей.
— Пожалуйста!
Я беседовал почти целый час с мадам Ланглуа. Она держалась чопорно и так же, как и ее супруг, прежде всего старалась не уронить собственного достоинства. Но после двух стаканчиков вина разошлась и сообщила мне кое-какие данные.
— Теперь здесь ничего не слыхать, — промолвила она с оттенком сожаления.
— Не может быть, — настаивал я.
— Уверяю вас, сударь. С тех пор, как у нас провели электричество, привидениям в замке нечего делать.
— Но ранее? До электричества?
Мадам Ланглуа сделала таинственное лицо и поведала, что в прежнее время в замке бродила некая Розамунда. Но она являлась только мужчинам и притом хорошо сложенным, так как она отличалась дурной нравственностью. Затем, в замке встречали двух братьев, которые некогда убили друг друга. Братья так и ходили по замку с окровавленными кинжалами в груди. Иногда показывался еще какой-то страшный мертвец, погибший от голода. Но он бродил по замку только в праздники и (мое предположение!), вероятно, искал в буфетах чего-либо съестного…
Но Кларимонда, Кларимонда?
О Кларимонде мадам Ланглуа ничего не слыхала. Кларимонды не было…
Я отправился к кюрэ и просил его показать мне старинные книги о родившихся и погребенных. Кюрэ повел меня в церковь и разложил предо мною целую гору старых замасленных фолиантов в кожаных переплетах. Сознаюсь, мне стало немного жутко от одного вида этих книг. От них веяло могилой и тлением, и мне показалось, что на их страницах я увижу страшные образы смерти…
Я имел мужество и терпение перелистать их все. Я просмотрел столбцы новорожденных и покойников на расстоянии не одного столетия… И, наконец, о, радость, я нашел Кларимонду.
Да, Кларимонда была! Это была маленькая девочка, дочь сапожника из Эльзаса. Она умерла восьми лет от роду в 1783 году от оспы. От той же болезни, от которой погиб Луи Пятнадцатый.
Но что значит для меня эта восьмилетняя несчастная крошка? Я испытал большое разочарование…
И больше я уже не нашел никакой Кларимонды.
…Мои работы не идут… Это странно и глупо, но они так и не могут наладиться и встать на рельсы. Мой творческий механизм испортился, и испортила его Кларимонда.
Каждый вечер, как только над замком и океаном поднимается золотисто-желтая луна, я испытываю тоску и тревогу. Я думаю о Кларимонде. Мои тщетные исследования не охладили меня. Кларимонда должна существовать. Она существует. Иначе, почему же я так волнуюсь и так теряю работоспособность? Не схожу же я с ума?..
Лист бумаги с начатой повестью о Кларимонде лежит нетронутый на моем столе. Я так и не вписал туда еще ни одного слова сверх той фразы, которая была написана: «Кларимонда проходит мимо замка…» Но что дальше — я так и не знаю и не могу придумать..
Настроение у меня отвратительное… Не глупо ли это? Почему я должен непременно писать эту повесть? Зачем так поддаваться какому-то нелепому самовнушению? Не проще ли позабыть весь этот лунный бред? Не уехать ли временно куда-нибудь на морское купанье, где теперь так много всякого народа, шума, красочной пестроты? Я люблю одиночество, но если оно довело меня до глупостей, то необходим временный рецидив к толпе и шуму…
Сегодня вечером я уезжаю.
Я видел много чудесного…
Но я не уехал…
Я не уехал, потому что она здесь и я люблю ее…
Она существует… Я видел ее. Я вижу ее каждый вечер, каждую ночь… И что всего радостнее для меня — моя повесть идет вперед… Она будет прекрасна… Но только дело в том, что эта повесть о Кларимонде, кажется, не совсем моя… И, пожалуй, даже совсем не моя… Ее пишет кто-то другой… Быть может, ее пишет сама Кларимонда… И только почерк безусловно мой…
Я ни о чем теперь не думаю и ничем иным не живу… Повесть о Кларимонде и Кларимонда… Повесть эта будет моим лучшим временем в моей жизни…
Я расскажу, как это случилось.
Я собирался выехать из замка в пятницу вечером, чтобы поспеть к поезду в девять часов. Чемодан уже был уложен, и все было готово к отъезду, но кучер медлил подавать. А я вспомнил, что оставил в башне одну из моих записных книжек, и поднялся туда, чтобы взять ее…
Я нашел ее на окне, выходящем на дорогу. Я положил ее в карман и на минуту замедлил у окна. Предо мной расстилался знакомый пейзаж, уже освещенный луной. Я смотрел на дорогу и на далекие горы, любуясь красивым лунным освещением.
И вот я обратил внимание на то, что вдали дорогу окутал туман. Легкий, полупрозрачный, какой бывает по утрам после дождливой ночи, когда вся земля словно дымится. Вскоре от него отделилось маленькое облачко и медленно поплыло по дороге к замку…
С большим интересом и с величайшим спокойствием я наблюдал это необычайное метеорологическое явление. Мне даже стало досадно, что я не выехал на станцию раньше, потому что тогда я мог бы наблюдать это явление с более близкого расстояния.
Облачко все более приближалось и светилось лунным сиянием. И я убедился, что оно принимало форму человека…
И вот мимо замка прошла вся окутанная лунным светом женщина в белом одеянии…
…Я очнулся за своим письменным столом. Предо мною лежал исписанный лист бумаги. На нем было написано моим почерком:
«Кларимонда проходит мимо замка.
«Она вся светится лунным блеском. На ней белоснежное платье. В ее волосах сверкает ослепительный бриллиант. Она прекрасна! Кто хоть раз в жизни увидит ее, тот безумно ее полюбит и никогда не забудет — даже на ложе палача…
Само имя ее сверкает, как бриллианты росы при свете луны. Само имя ее прекрасно. Оно западает в душу, и невозможно слушать его без радостного трепета… В нем светит очарование любви, вечной и светлой, как Небо.
От одного конца мира и до другого конца она проходит сквозь тучи столетий… Вокруг нее теснятся страдания, ненависть, ревность, ужас смерти… Словно шипы и острые камни, они ранят ее… Но свет от бриллианта падает на раны и исцеляет их.
Много веков тому назад, она уже проходила здесь мимо замка. Она подходила к стенам высокой башни и поднимала руки к маленькому окну наверху. И тот, кто был заключен в башне, посылал ей привет и слезы любви…
И страдание опускалось между ними, как черная занавесь. И только бриллиант сверкал во мраке, пронизывая своим блеском тьму страдания…»
На этом рукопись прерывалась.
Что должно было быть дальше, я не знал… Я и теперь на знал ничего, хотя все это было написано моей рукой в состоянии какого-то странного гипнотического транса.
Я так устал в эту ночь, что не раздеваясь упал в постель и спал, как убитый, до десяти часов утра.
Об отъезде я уже и не думал…
…Это было вчера.
Она подошла внизу к стене моей башни и подняла на меня свой взор. И я почувствовал такую любовь к ней, что заплакал.
Я воскликнул, не помня себя:
— Кларимонда! Наконец-то ты пришла!
— Да, я пришла! — ответила она, и мое сердце вздрогнуло, услышав ее голос. — Возлюбленный мой! Ты страдаешь, ты изнемог! Как жестоко он поступил с нами!
— Кто «он», Кларимонда?
— Разве ты забыл? Тот человек, чье имя я боюсь произнести… Он так ненавидит нас.
— Разве нас кто-нибудь ненавидит, Кларимонда?
— О, да! — печально ответила она. — Ведь это он заточил тебя в башню…
Я почувствовал смутную тревогу от этих слов… Что это значит?..
— Меня никто не заточал. — возразил я. — Я нахожусь в башне по своей воле и могу выйти из нее, когда хочу. Хоть сейчас.
Она радостно засмеялась:
— О, выйди! Приди ко мне!
Я отошел от окна, чтобы пойти к ней… Но со мной случилось головокружение. Я упал и ничего не помню, что было далее… Очнулся я за письменным столом. Уже светало…
Я несколько раз перечитал, что было написано далее в повести о Кларимонде… Это так странно. Это похоже на бред… Я не сомневаюсь, что я уже любил когда-то Кларимонду — в прежней моей жизни… Но я не думал, что это такая трагедия, и что это…
Я должен навести справки у маркиза…
Минувшее проходит предо мною…
«Мольде (Норвегия), 15 июня 19…
Дорогой друг!
Во время моего летнего отдыха я избегаю заниматься умственным трудом и не выношу писем, как активно, так и пассивно. Поэтому я был смущен, получив Ваше неожиданное послание, да еще с такими романическими запросами. Ради Вас я нарушу мое летнее молчание, но под непременным условием: Вы посвятите мне что-нибудь из Ваших последних произведений, написанных Вами в замке Боклэр.
Помещение, которое Вы занимаете в замке, т. е. Южная башня, конечно, имеет, как и все в замке, свою историю. Разве я ничего не говорил Вам о ней?
Эта башня имела в разное время разные назначения. Я могу сообщить Вам некоторые исторические данные, полагаясь, впрочем, исключительно на свою память, так как у меня под руками здесь нет документов. Если Вы не поленитесь порыться в архиве (ключ у Ланглуа), то Вы, вероятно, установите более точные даты и данные.
Наш замок построен моим предком, Филиппом Красным, в 1214 году. Вначале это было довольно скромное произведение архитектурного искусства. Замок имел тогда четыре башни по углам, по числу стран света, и неизбежный «донжон» посредине. Одна из этих первобытных башен и была та башня, в которой Вы ныне обитаете. Какой вид она имела в те давнопрошедшие времена, я к сожалению, не знаю. Наши фамильные гравюры не восходят до того времени.
Филипп Красный был несчастлив в семейной жизни. Он был убит своей супругой, которой не нравилось, что он имел красные волосы и (что гораздо существеннее!) мешал ее связи с пажом… Убийство, мой друг, к сожалению, произошло в Вашем помещении. В старинной хронике нашего замка говорится о пятнах крови, которые в годовщину катастрофы выступают на полу и на стенах. Я никогда их не видел, но надеюсь, что Вы, как поэт и фантазер, будете счастливее меня в этом отношении.
Итак, в Вашем помещении находилась когда-то спальня бедняги Филиппа. Позднее (приблизительно в конце четырнадцатого века) потомок Филиппа, аббат Луи, или Клод- виг, под влиянием религиозного экстаза заточил себя в спальне своего злополучного предка и уморил себя там голодом… Воображаю, какая обстановка была тогда в Вашей башне и какой воздух!
Но это обстоятельство не смутило позднейших владельцев замка. Замок был капитально перестроен и расширен. Башню, где скончался от неправильно понимаемой диеты аббат Клодвиг, проветрили и привели в жилой вид. И там справляла свою брачную ночь прелестная Розамунда, супруга Франсуа-Шарля, пользующаяся в нашей хронике большой и, увы, весьма скандальной известностью. Доподлинно известно, что, кроме доброго Франсуа-Шарля, в занимаемой Вами башне пользовались правами супруга и многие другие лица. Некоторые из них хорошо известны и в официальной истории нашей страны. Кроме любви, мадам Розамуда охотно занималась политикой. У нее был свой политический салон, и салон этот помещался в ее спальне… И я не ошибусь, если скажу, что в те времена Ваша башня была не только очагом семейных клятвонарушений, но и одним из департаментов государственного управления.
Потом в ней долгое время обитали только крысы и летучие мыши, потому что мадам Розамунда при ее сангвиническом темпераменте не могла успокоиться даже после своей кончины и стала являться в своей бывшей спальне в виде привидения. Хотя она являлась только мужчинам и притом лишь красивым и физически сильным, однако, ее комнату заколотили, потому что, мой друг, даже и физически сильные мужчины бывают подвержены страху.
Еще позднее (это было, я думаю, в середине XV-го века) Ваша башня служила тюрьмой… Правда, это была довольно приличная для того времени тюрьма, но тому, кто был в ней заключен, от этого не было легче…
Когда я дошел до этого места в письме маркиза, у меня закружилась голова и что-то толкнуло меня в сердце. С большим трудом я поборол охватившую меня слабость и сквозь застилавший глаза туман прочел то, что было написано дальше…
«…Эта история немного напоминает историю Ромео и Джульетты, печальнее которой, как известно, нет ничего на свете…
Он любил ее. Она платила ему такой же любовью. Но их счастье было погублено злым дядей, который встал молодым влюбленным поперек дороги.
Эта история вошла в некоторые средневековые “фаблио” и, быть может, уже известна вам. Она проста и наивна, как и все эти средневековые новеллы, и немного жестока…
Он, т. е. герой нашей повести, молодой человек лет восемнадцати, жил у своего дяди, маркиза Этьена де Боклэра. Она была столь же молодая девушка неизвестного происхождения, но очень известная во всей округе своей красотой. Наш молодой человек пожелал соединиться с ней узами законного брака. Но дядя, который, по-видимому, сам имел виды на эту девицу, решительно воспротивился этому браку и решил устранить племянника с дороги.
Он был человек хитрый и, по-видимому, большой руки формалист и педант. Он мог бы устранить юношу без всяких церемоний, но предпочел оформить устранение и придать ему характер печальной необходимости.
Он обратился за советом к предсказателю, и этот последний — несомненно, мошенник — торжественно объявил маркизу де Боклэру, что ему отнюдь не следует допускать никакого сближения его племянника с упомянутой девицей. Ибо в тот самый момент, когда влюбленные соединятся, он, то есть маркиз де Боклэр, мгновенно падет мертвым, к ужасу и печали всего населения…
Мог ли маркиз Этьен де Боклэр допустить такой финал? Умерщвлять племянника было ему неудобно, и он решил заточить его в тюрьму в собственном замке и строго наблюдать за юношей, чтобы тот не ускользнул из тюрьмы и как-нибудь не соединился с предметом своей страсти…
Бедные влюбленные были разлучены. Они были разлучены. Он был посажен в ту самую башню, в которой сейчас обитаете Вы, а она… могла изредка видеть его в окне башни…
Вы спросите, каков был конец этой печальной истории? Он был не менее печален: молодой человек просидел в заключении долгие годы (ему не удалось пережить дядю). И он так и умер в своей башне от туберкулеза — если тогда уже существовал туберкулез. Возможно также, что он уморил себя голодом, подобно своему предку, аббату Клодвигу… A она просто исчезла… Если хотите, дополните этот конец своим воображением.
Эта история самая длинная, мой друг. Остальное, что случилось в вашей башне…»
Но с меня было довольно и того, что я прочитал…
Теперь я знаю все… И я могу теперь сознательно отнестись к тому, что написано далее в моей рукописи и что так смутило меня… Да, это была трагедия, и что-то говорит мне, что трагедия эта еще не кончилась…
Что есть истина?
Ланглуа утром спросил меня:
— Вам нездоровится, сударь?
Я удивился.
— С чего вы взяли? Я совершенно здоров.
Но этот лицемер принял таинственный вид и сказал:
— Видите ли, мне показалось, что у вас нехороший вид… Вы плохо спите. И ничего не кушаете…
— Ну, так что ж?
— Я хотел предложить вам… Может быть, следует пригласить врача?
Я вспылил.
— Вы сошли сума, Ланглуа!
И, чего со мной никогда не случалось, я бросил нож и вилку и встал из-за стола в совершенном раздражении. У меня даже закружилась голова и забегали мурашки по спине. И задрожали руки…
Потом мне стало смешно. Чем провинился этот бедняга? Только тем, что заботится обо мне?
Но беспокоиться и заботиться обо мне глупо. Я здоровее, чем когда-либо. Мои ночные похождения только укрепляют мою энергию. Я еще никогда не жил такой полной и исчерпывающей жизнью, как теперь. Но я не люблю, когда ко мне пристают с пустяками…
Луна всходит теперь позднее и светит не так ярко. Но при ее неполном, фантастически задумчивом свете наши свидания с Кларимондой приобретают особенную прелесть.
Я переживаю необыкновенное счастье. Я сразу помолодел и превратился в пылкого юношу. Вероятно, то же самое испытывал доктор Фауст в первые дни своего чудесного превращения.
Иногда мне кажется, что я действительно участвую в каком-то волшебном театральном представлении — в опере, написанной каким-то величайшим гением. Окружающая обстановка кажется мне великолепной декорацией: высокая стена зелени, лунный свет, крупные яркие звезды в темно-синем небе, живописные, фантастически-величественные стены замка… И мы с Кларимондой, такие маленькие на фоне этой величавой обстановки, но такие великие и мощные по силе охватывающего нас чувства… От нас вздымается в беспредельную высоту громадная волна музыки, и мы тонем в ней и задыхаемся от счастья.
Она прижимается ко мне, и я слышу в ней биение жизни… И тогда все мои опасения, что Кларимонда привидение и обман моего повышенного воображения, разлетаются прахом… Она живая! Она гораздо более живая, чем тысячи людей, чем я сам… Скорее, я — привидение, которое показывается хозяину замка — Времени… А Кларимонда живая…
Я не знаю, как могло случиться, что она живая, но это так! Теперь я совершенно уверен в этом. Ибо я вижу и чувствую это…
Правда, во всем этом много странного и непонятного для моего ума, непривычного к этим новым для меня явлениям и ощущениям. Почему, например, мое общение с Кларимондой, при всей его реальности, отделено от остального моего бытия как бы какими-то ширмами? И затем: я живу вовремя моих свиданий с Кларимондой особенной повышенной жизнью, как бы расцвеченной и освещенной гигантским прожектором, но никак не могу уловить того момента, когда я ухожу из этой жизни в обычную жизнь… Между тем, мои встречи с Кларимондой вовсе не сон. Я всеми силами своего духа протестую против этого! Разве бывают сны, исполненные такой логичности, последовательности и реальности?
Нет, это не сон, а явь. Особенная прекрасная явь, которой я пока еще не нахожу объяснения…
Но что ж из того? Сколько веков люди наблюдали явления электричества и гипноза и не имели никаких точных объяснений этих явлений… Нужно ждать. Объяснение явится когда-нибудь потом. Наверное, человечеству предстоит еще много таких объяснений… Слишком обширно поле всего того, чего мы не знаем.
…Я лег на скамью и положил голову на колени к Кларимонде. Она нежно перебирала мои волосы своими тонкими просвечивающими пальцами. Я не мог оторвать взгляда от ее прекрасного лица.
Мы долго молчали, прислушиваясь к музыке нашего счастья. Потом она промолвила:
— События повторяются. Я боюсь, что с нами случится то, что уже случилось однажды.
В ее голосе звучала печаль. Я вздрогнул.
— Что ты хочешь этим сказать, Кларимонда?
— Я чувствую, что наступает то же, что было тогда, — продолжала она. — События опять становятся такими же…
Я сжал ее маленькую ручку в обеих своих руках и, стараясь придать голосу беззаботный оттенок, возразил:
— Кто же может разлучить нас теперь?
Она молчала, тихо гладя мне волосы. Я заглянул ей в глаза и увидел, что она плакала…
Я воскликнул:
— Кларимонда, радость моя, зачем ты плачешь?
И продолжал более спокойным тоном:
— Что может случиться с нами дурного теперь?.. Ведь нынче и в помине нет прежнего суеверия и бесчеловечной жестокости. Хотел бы я знать, кто посмеет заточить меня в башню! Воображаю, какой шум подняла бы печать, парламент, посольство…
— Возлюбленный мой, — прошептала Кларимонда, и слезы на ее глазах засияли ярче. — Я знаю только то, что мы вступили на прежний путь. То, что случится с нами, произойдет совсем иначе, но все-таки это будет то же самое…
Я спросил:
— Опять разлука? Опять окно в башне и тьма страдания?
Она кивнула головой.
— И дядя — этот злой дядя повторится?
Кларимонда вздрогнула:
— Он уже едет сюда…
Мне стало жутко.
— Кто он? Кого ты подразумеваешь под дядей?
Она молча показала на замок.
Я понял… Но, честное слово, это до такой степени нелепо, что скажи мне это кто-нибудь другой, а не Кларимонда, я снова пришел бы в бешенство.
Я воскликнул:
— Этого не может быть. Ты не знаешь его. Это мой лучший друг и притом в высшей степени культурный человек.
Кларимонда молча обвила мне шею и склонилась ко мне на грудь.
Я очнулся, как всегда, у себя в башне, за письменным столом.
Эти глупцы, кажется задались целью довести меня до настоящего бешенства. Тем хуже для них. Они увидят, на какие взрывы гнева я способен, когда меня выведут из себя…
Нахал и идиот Ланглуа отказался выдать мне ключ с собой. Наглый вздор! Маркиз сам писал мне, что ключ у Ланглуа.
Мне нужно найти в архиве кое-какие данные… Но все равно. Я не хочу иметь теперь никакого дела с этой челядью.
Но я должен сознаться, что и я не совсем умно вел себя с Ланглуа: в раздражении я бросил в него стаканом. Это вышло слишком демонстративно. Он по-ребячески испугался и даже убежал из столовой, словно я собирался зарезать его…
Во время обеда эта каналья прислуживала мне с преувеличенной заботливостью. Но ухитрился снова испортить мне настроение.
Он промолвил с приторной и хитрой улыбочкой:
— Маркиз послезавтра приезжает сюда. И тогда, конечно, ключ от архива…
Я был поражен. Маркиз приезжает? С какой стати? Ведь он категорически объявил мне, что ранее осени он ни за что не вернется в замок… Что это значит?
Я сдержанно промолвил:
— Не понимаю, почему маркиз возвращается сюда так скоро.
Хитрый дворецкий опять улыбнулся.
— Я думаю, что у него экстренное дело в X. Во всяком случае, маркиз сегодня телеграфировал, что выезжает из Христиании и послезавтра будет дома.
Но какие же могут быть экстренные дела у этого жуира, который так старательно обеспечивает себя от каких бы то ни было дел, по крайней мере, за полгода вперед, и в особенности в летний сезон?
Меня охватила тревога. Мне вдруг вспомнились опасения Кларимонды… Нет, это слишком глупо!
Ни жизнь, ни сон, ни мрак, ни свет…[14]
«Дядя» приехал.
Кларимонда так настроила меня против него, что я встретил своего друга, маркиза де Боклэра, довольно неприветливо. Я спросил, почему он так внезапно нарушил свой летний отдых? Он пожал плечами:
— Дела…
Я не удержался от вторичного саркастического вопроса: почему он на этот раз изменил своему обыкновению предаваться летом ничегонеделанию, и какие такие «дела» вызвали его из Норвегии?
Он серьезно, и, как мне показалось, грустно взглянул на меня:
— Вы, должно быть, порядочно переутомились, мой друг, — промолвил он. — Зачем так убивать себя работой?
Я едва удержался, чтобы не вспылить. С чего он взял, что я переутомился? И почему такой тон, словно он говорит с умирающим? Это просто глупо и бестактно!
Я пробормотал сквозь зубы:
— Напрасно вы беспокоитесь, маркиз. Я желал бы и вам такого же прекрасного здоровья, как мое.
Маркиз опять пожал плечами и как-то странно взглянул на меня.
Как это ни глупо, но его приезд решительно расстроил меня… Вдруг Кларимонда окажется права… Надо быть осторожным…
…За мной следят! Еще этого недоставало!
Это так отвратительно, что мне не хотелось бы даже писать об этом… У меня такое ощущение, словно я окунулся в давно прошедшие времена, когда всюду шныряли шпионы и наемные убийцы, и людей хватали и без суда и следствия бросали в тюрьмы… Неужели Кларимонда права? Неужели жизнь, при всем ее прогрессе, вступает временами на прежний путь? Неужели возможны рецидивы к грубому и страшному прошлому?..
Вчера вечером я по обыкновению отправился в парк на свидание с Кларимондой. Но меня ждало разочарование: Кларимонда не пришла. Я увидел ее только на мгновение вдали: она мелькнула, как светлое облачко на дороге и исчезла.
Я тщетно прождал ее почти до утра. Луны сегодня не было, и кругом царила тяжелая темнота. Океан глухо ревел во тьме, и волны разбивались о берег с грохотом пушечных выстрелов. В крайне удрученном состоянии я отправился к себе в башню. У меня было такое ощущение, как будто у меня отняли Кларимонду и заковали мое сердце в цепи…
Вдруг я заметил, что за деревом мелькнула какая-то тень… Это был соглядатай. За мной следили! Я кинулся с поднятыми кулаками, но тень бесследно исчезла… Я знаю, кто это…
…Кларимонда не приходила…
…Кларимонда и сегодня не приходила. Что это значит? Я мучаюсь тоской и страхом… Что с ней? Что такое готовится в нашей судьбе? Ее исчезновение я ставлю в прямую связь с приездом «дяди» и теряюсь в неразрешимых вопросах…
Куда она исчезла? Быть может, она боится приходить в парк? А может быть, ее заточили? Не меня, а ее.
Isôt та mie, Isôt ma drue,
En vous ma mort, en vous ma vie…
…Я, кажется, действительно переутомился. Я немного нездоров. Они до известной степени правы: мне в самом деле не мешает отдохнуть и полечить нервы.
Вчера ночью я стрелял из моего браунинга в шпионов и прострелил одному из них ногу. Они опять подкарауливали меня в парке…
А сегодня поутру я имел тяжелое столкновение с маркизом. Я прямо и категорически обвинил его в том, что он насильственно удалил от меня Кларимонду. Я назвал его негодяем и дал ему пощечину. И заявил ему, что если он считает нужным, то может пригласить меня к барьеру.
Он ничего не возражал мне и не вспыхнул от моих оскорбительных слов. Он только отшатнулся, когда я его ударил, и все время повторял:
— Мой бедный друг! Мой бедный друг!
Этот «бедный друг» окончательно вывел меня из себя. Я не мог вынести этого тона, этого сожаления. Я бросился на него…
Меня схватили, и я не помню, что было дальше…
Я очнулся в своей комнате, в башне… Я лежал раздетый в постели, с обвязанной головой, с ледяным пузырем на темени, и ощущал страшную слабость и разбитость во всем теле.
Да, я нездоров… Они говорили, что нужно пригласить врача. Пускай приглашают… Я ничего не имею против врачебного вмешательства. Я хочу быть здоровым, потому что повесть о Кларимонде еще не кончена. А главное, я хочу еще раз видеть Кларимонду, хотя бы для этого мне пришлось отправиться на край света. Я не могу жить без нее… Я слишком люблю ее…
Я слышал, как маркиз говорил врачу что-то такое о наших дружественных отношениях и о том, что он любит меня как родного брата. Врач предлагал немедленно перевезти меня в санаторию, но маркиз и слышать не хотел об этом. Он уверял врача, что сумеет создать для меня такую же обстановку, как в лучшей специальной санатории, и что здесь мне будет гораздо лучше, чем среди посторонних людей…
Я слишком слаб, чтобы протестовать против этого насилия. Меня одолевает полная апатия… Все равно! Я отдохну, выздоровею и тогда буду действовать решительно.
…Они меня не пускают! Они меня держат в тюрьме… И ее тоже не пускают! Она не приходит.
Луны нет. Небо черное и все кругом черно и печально… Гремят выстрелы волн, и бушует океан. И над замком несутся хмурые тучи столетий…
Я живу, как пленник, в той самой башне, где несколько веков тому назад томился в заключении предшественник моего Я.
Я считал маркиза лицемером. Но вот мне приходит в голову, что, быть может, он в самом деле искренне любит меня. Быть может, он искренне убежден, что здесь мне лучше, чем где-либо, и только поэтому не выпускает меня отсюда…
События повторились: я опять пленник, я опять жилец башни… И тщетно я спрашиваю себя: неужели любовь может налагать такие же цепи, как и ненависть? Неужели то, что прежде делалось во имя ненависти, теперь может быть сделано во имя любви?
Тогда было сказано: «Я тебя ненавижу, и поэтому сиди в тюрьме за глухими стенами…» Теперь говорят: «Я тебя люблю, я забочусь о тебе, и поэтому я не отпущу тебя из этой башни…» Результат один! И результат этот — страдание и тоска и разлука.
Но таков удел всего человечества! Короткий миг счастья, а затем разлука и глухие стены тюрьмы… Тот, кто несчастен, кто болен, кто томится тщетными запросами духа и загадками бытия — тот неизбежно заключен в стены тюрьмы. И несутся над ним тучи столетий, а он стучится в стены своего склепа и тщетно спрашивает и волны и тучи и небо, где выход из темницы?
И только маленький, маленький просвет открывается ему в будущем. И просвет этот — Кларимонда!
Ее нет… Но я знаю, что она опять пройдет мимо замка. Когда появится луна, и свет ее ляжет искрящейся дорогой над океаном, Кларимонда опять придет ко мне… Она подойдет к подножию моей башни и поднимет ко мне руки…
Кларимонда придет… А пока я каждую ночь отворяю свое окно и кричу на весь мир:
«Кларимонда!»
Я кричу в даль веков… И мой крик останется в мире и пронесется через века и народы. И когда-нибудь лунной ночью он коснется слуха моего потомка… Он вздрогнет, услышав таинственное имя Кларимонды. Он будет вспоминать о ней… Он будет искать ее… Он будет любить ее…