Клинки надежды

Глава шестая

Обратно ехали молча. Янкель – потому что мучался с похмелья. Нет, голова у него не болела. Просто на душе было тошно и тоскливо, словно он накануне проиграл в карты все деньги, свои и чужие, и теперь придется неведомыми путями покрывать долги. Тело было вялым, непослушным. Хорошенько толкни – упадет. Глаза пытались закрыться, но Янкель знал по неоднократному опыту – ляжешь спать, а не заснешь.

Не было никакого повода горевать, однако похмелье навевало тяжелые, мрачные мысли. Ясный день казался отвратительным, мир в целом – дремучим кошмаром, а собственные поступки – набором несусветных глупостей.

О том ли мечталось?

Черта оседлости – страшная черта. Она словно наглядно подчеркивала, что не все люди – люди. Почему-то самые талантливые из них должны ютиться вдали от главных центров империи и не иметь никаких шансов достичь вершин власти, почета, даже в том случае, когда сумел нажить богатство.

Богатства Яша, правда, не нажил. Пытался вначале, да тут подвернулись друзья, объяснили: не в богатстве счастье, а во всеобщем равенстве. Будет равенство – будет и остальное, включая отнюдь не презренный металл, высокое положение, возможность влиять на судьбы мира.

На судьбы мира повлиять не удалось, а вот на собственную – очень даже, хотя и не в ту сторону. Ссылка озлобила, породила ненависть к остальным, к тем, кто не умел ценить чужих жертв или ценил втихаря, сам же ждал, куда все повернется.

И вроде сбылись мечты, живи и радуйся, а сегодня почему-то кажется: и сбываясь – обманули. Все как-то не так, что-то не то, старого не существует, но в новом одного нет, а другого с избытком.

Или все прекрасно, а виноват уходящий хмель?

Хорошо Гришке. Сидит себе, дремлет, раз делать больше нечего. Лишь время от времени встрепенется, посмотрит по сторонам да вновь погружается в дрему.

А вот Горобец не спит. Сидит с открытыми глазами, думает неведомую думу, и по губам блуждает недобрая ухмылка.

Страшный человек! И хорошо, что страшный! Как бы ни был Янкель уверен в собственной исключительности, в глубине души признавался: без матроса ему пришлось бы тяжко. Пусть Федька порою бывал страшен даже для своих, зато для чужих он был не страшен – смертоносен. Да и советы Янкеля слушал. Если их давать как советы да попутно бросить пару комплиментов диковинным талантам балтийского матроса. Полностью им управлять пока не удается, да только все достигается со временем. Если приложить определенные усилия и, главное, не высовываться на передний план. Пусть Федька думает, будто он атаман. Атаманом ведь тоже кто-нибудь управляет. Тот, кто умнее, к примеру.

– Ну, че? Выпьем? – На станции Гришка мгновенно пробудился.

Свежий, бодрый, в любой момент готовый на любые безобразия.

– Я пас, – объявил Горобец. – Дела есть.

Он посмотрел на своих спутников и помощников так, что тех поневоле бросило в дрожь. Хоть и были порой с матросом запанибрата, зато порой готовы были удирать или падать на колени. Порой – когда взгляд Федьки менялся, становился нечеловеческим и в нем маячила смерть.

Федька чувствовал, какое впечатление оказывает его взгляд, втайне наслаждался этим, хотя гораздо большее удовольствие получил бы не пугая, а убивая.

И убил бы. С наслаждением, как-нибудь особенно изощренно, но останавливала привычка именно к этим помощникам. Янкель иногда давал неглупые советы, Гришка был незаменим как исполнитель. Раз так, то пусть поживут. Пока. Убить никогда не поздно.

– Без разрешения не лезть, – распорядился Горобец.

Словно кто-то мог потревожить его, когда он смотрел таким взглядом!

В своем вагоне Федька сразу налил себе полный стакан водки, хлобыстнул его залпом, без всякого смака, лишь для порядка хрустнул огурцом. Бросил надкушенный огурец прямо на стол, опустился на диван и застыл, призывая к себе силу.

У него действительно было важное дело. Настолько важное, словно речь шла о жизни и смерти.

Он не встречал ни преград, ни достойных противников. Пока дважды не нарвался на недобитых золотопогонников. И не важно, что кроме офицеров в том отряде хватало солдат, в глазах Горобца и те и другие олицетворяли зло, пробудившееся в вольном мире. То зло, которое он уже считал окончательно уничтоженным, даже стал забывать об его существовании.

Без малого тридцать лет Федька не боялся никого и ничего. Напротив, радовался опасностям, как другой – покою. Был первым драчуном на деревне. Не потому что был сильнее всех, нет, порою доставалось в драке так, что приходилось отлеживаться по нескольку дней. Зато потом здоровье возвращалось, и на Федькиной улице наступал праздник. Обидчики неизменно подкарауливались поодиночке, а чтобы не дать им шансов, Горобца сопровождали друзья. Не убивали и даже не калечили, просто наказывали так, чтобы на всю жизнь запомнилось: против Федьки не при!

Потом уже и не перли. Себе дороже, когда за каждый удар получаешь дюжину.

И на побывку Федька прибыл с большой помпой. Помел деревенскую пыль клешами, попользовался девками, а то и чужими женами, когда же незадачливые мужья и кавалеры пытались подкараулить, то одному сломал челюсть, другому пряжкой ремня повредил глаз, третьего ударом дубины превратил в идиота.

На местах службы в подобных случаях помогало матросское сообщество. Все крепкие, отъевшиеся на казенных харчах, они привыкли при всяком случае пускать в ход кулаки. Били штатских, дрались с пехтурой, пару раз довелось сцепиться с жандармами.

Единственное, от кого приходилось терпеть, – офицеры. Хоть одного ударь, и сразу в лучшем случае загремишь на каторгу, а то и расстреляют, как последнего пса.

И грызла душу обида: почему их нельзя, когда так хочется?

Спасибо Ване Дыбенко. Просветил, объяснил, что надо бороться за грядущую свободу. Но не лезть на рожон, а потихоньку, агитируя братков выступить так, чтобы никто не ушел в час расплаты!

Не успела окончиться служба, как началась война. Для «Императора Павла» безобидная и неопасная. Стой себе в гавани да изредка совершай вояжи между Ревелем и Гельсингфорсом. Так и воевали, вспоминая недоступный дом да втихаря поругивая тех, кто стоял на пути к нему.

Час настал. Братки с «Императора» первыми в Гельсингфорсе подали пример, как укрепляется свобода. Самозабвенно и весело расправились с душегубами, нанизав офицеров на штыки, забивая прикладами, разрывая на куски…

И вот теперь Горобец испугался первый раз в жизни. Он не знал, откуда взялся офицерский отряд на его пути, кто им командует, но, что это враги, ощутил каждой клеточкой, каждой частицей. И как бы ни был велик мир, ему и неведомому командиру вдвоем в нем было тесно.

Если бы просто тесно! На офицеров не действовало колдовство. Они его даже не замечали, как будто чем-то отличались от простых смертных, населявших станции, села, городки…

Горобец видел отряд в деле, пытался его остановить и своей диковинной силой, и действиями своих людей. Сила не подействовала, люди были уничтожены, уцелевшие обратились в бегство с такой прытью, будто за ними гнался сам сатана.

Сюда бы братков, чтобы на прущих золотопогонных бандитов двинулись, метя клешами, лихие морячки, сошлись, решительным штыковым ударом раз и навсегда уничтожили возвращающееся зло!

Братки! Братки!

Федор помогал себе движениями рук, машинально находя самые лучшие пассы, кидал в мир беззвучный зов, искал душой и сердцем тех, кто должен помочь. Должен! Главное, чтобы узнали о грозящей миру тьме, а там откликнутся, примчатся, забьют штык в живот мировой реакции…

Не получалось.

Вроде бы было желание, чувствовалось, как вызвать корешей, а не получалось, и все!

Горобец плеснул водки, скептично посмотрел на стакан и отставил его в сторону.

Не то! В других случаях стакана достаточно, однако здесь – не то!

Ничего, можно найти более сильное средство!

Матрос поднялся с дивана и направился в угол, туда, где непреступной твердыней возвышался массивный сейф со множеством хитроумных запоров.

К кокаину Горобец пристрастился в дни войны. Местные жители чуть ли не задаром снабжали матросов этим превосходным средством. Стоит принять – и душа направляется в рай. В тот самый, о котором любили говорить попы.

Вот он, волшебный белый порошок, делающий восприятие тоньше!

Красные от систематического применения кокаина ноздри Горобца задвигались, предвкушая желанный момент. Захотелось улететь, попасть в воображаемые райские кущи, однако сейчас Федор просто не мог позволить себе подобную роскошь.

Не рай, но сила!

Минута, другая…

Федька почувствовал, как воспаряет душа, взмывает ввысь, дабы с высоты полета узреть, где могут находиться люди в черных бушлатах.

Братки!

Было такое ощущение, что он вот-вот прорвется сквозь расстояние, докричится без звука, одной мыслью. Вот только чуть…

Братки!

Но этого «чуть» упорно не хватало.

Пришлось принять еще дозу. Рискуя на этот раз не совладать с сознанием, заклиниться не на деле, а на удовольствии.

Совладал. Зов вновь попытался пробиться до тех, кто хочет и может помочь.

Пальцы Горобца шевелились, как будто наматывая нити, даже не нити, тончайшие лески небесного эфира, с помощью которых можно подтянуть поближе кого-нибудь из близких, родных…

Никак!

Буквально в последний момент, когда казалось, что уже подцепил и сейчас можно будет довести свой призыв, что-то срывалось, а вместо крика получался неслышный сип.

И в крест, и в бога душу мать! Тринадцать якорей с размаха в одно место!

Действие кокаина еще не прошло, а матрос выхватил из массивного золотого портсигара начиненную самосадом папиросу, нервно щелкнул зажигалкой.

Табак сгорел в две судорожных глубоких затяжки. Федька с силой загасил папиросу о стол, на котором среди многочисленных черных ожогов еще кое-где проглядывали следы былой полировки.

– Гришка!

Грозный рык вырвался из горла, раскатом прошелся по вагону.

На перроне в невольном испуге сжались часовые.

– Гришка! Мать через туды в коромысло!

Бугай влетел взъерошенный, с зажатым в руке ремнем сабельной портупеи. Рот Григория был испачкан в яичнице. Видно, крик вырвал помощника прямо из-за стола.

Могло быть и хуже. Как-то раз зов застал здоровяка на бабе, и пришлось ему бежать, на бегу повязывая штаны.

– Одна нога здесь, другая – там! Местных в пыточную! Только вводи по одному!

– Моментом! – выдохнул Григорий и рванул наружу.

У самой двери он остановился и торопливо уточнил:

– Мужиков, баб, девок? Кого?

– Твою мать! Кого хочешь, только быстро!

Григория как ветром сдуло. Только раздались его выкрики на перроне, и там поднялась суета.

Матрос так же нервно втянул в себя еще одну папиросу, вновь загасил ее о стол и стремительной походкой пошел вдоль вагонов.

Пыточная располагалась через один пульман от салона Горобца.

Собственно, ничего такого особенного в ней не было. Вагон как вагон. Был бы пассажирским, если бы не отсутствующие переборки и полагающиеся диваны. Ну, лежали рядом с постоянно нагретой печкой всевозможные клещи, прутья и другой инструмент, который можно применять не только для каких-либо работ, но и для сопровождения ближних в мир иной. Ну, пол был присыпан толстым слоем песка, местами сохранившего свой цвет, а местами пропитанного бурым. Ну, несколько привинченных лавок тоже носили следы человеческой крови. Ну, раскорячилась колода, а рядом с ней валялся огромный топор. Да мало ли? На деле забавляться с жертвами можно где угодно. По теплому времени на свежем воздухе даже приятней. Вагон – это так, забава на колесах, когда приходится коротать время на долгих перегонах.

Федька прошел из конца в конец, пытливо окинул валяющийся инструмент, словно решая, стоит его использовать или нет? А если использовать, то что именно?

Лязгнула отворяемая дверь.

Нет, чем хорош Гришка, любой приказ выполняет моментом. Иногда, торопясь, напутает или перестарается, так не со зла. Исключительно из желания угодить.

Однако раньше Гришки в вагон влетел мужик в разорванной голубой рубахе. Вид у мужика был испуганным, глаза так и зыркали по сторонам, а лоб блестел от испарины.

– Иди! – Гришка возник сзади, хотел было двинуть мужика по шее, да только в вагоне этого делать уже не стоило.

Горобец порывисто шагнул к обывателю, впился в лицо тяжелым взглядом, скользнул по фигуре.

– Где рубашку порвал?

– Да у станции. Проходил, никого не трогал, ничего не делал, а меня вдруг схватили да тащить сюда. – Мужику было явно не по себе, однако он еще старался сохранять какую-то видимость ни в чем не виноватого законопослушного гражданина.

– Хочешь сказать, мои орлы? Гриша, ты зачем порвал человеку рубаху?

– Я и его на две части порву, – оскалился в улыбке бугай.

Матрос хмыкнул, прикидывая.

– Что ж, попробуй. Амбал ты здоровый, но человека на две части в одиночку…

Доставленный вертел головой, пытаясь понять, всерьез говорят или же шутят. Его единственная вина – это то, что подвернулся под руку. За такое не убивают!

Но взгляд матроса был тяжел и холоден. Это был взгляд убийцы, и на мужика он уставился исключительно как на жертву.

– За что?.. – сдавленно выдохнул бедолага.

– Но смотри, на две. Порвешь – портсигар подарю. Золотой, с монограммой. Да ты его помнишь. Не порвешь – отдашь мне трость, в которой шпага. По рукам?

– По рукам.

Ноги обывателя стали слабеть, и он начал медленно сползать на песчаный пол.

– Куда? Стоять! – рявкнул Григорий.

Дополняя приказ, он подхватил мужика за шею своей лапищей и дернул вверх.

Горобец внимательно смотрел, что будет дальше.

Собственно, ничего дальше не было. Григорий рванул из ножен саблю, взмахнул и нанес баклановский удар.

Тело мужика разделилось на две неравные половины.

– Во! – торжествующе произнес бугай.

– Мы договаривались – разорвать, – заметил матрос.

– Какая разница? На две же части! – хохотнул Григорий.

Он хотел добавить про портсигар, но посмотрел в глаза своего атамана и несколько стушевался.

– Жульничаешь, Гришка. Смотри, не люблю! – Но к некоторому облегчению бугая вопрос о трости Горобец не поднял. – Давай следующего. Я тебе покажу, как надо.

Следующей оказалась полноватая бабенка лет тридцати. Взошла, увидела располовиненное тело и вскинула в испуге руку ко рту.

– Ой, мамочки!

– Не боись. Саблями тебя никто полосовать не будет, – без улыбки поведал матрос.

Он впился в женщину взглядом, и та ойкнула еще раз. Ее несколько раз качнуло из стороны в сторону, что-то вдруг хрустнуло в тишине, лицо женщины перекосило от боли, и вдруг она упала, дернулась раз и затихла.

– Твою мать! Не получилось, – с некоторым оттенком досады поведал матрос.

Григорий посмотрел на труп, перевел взгляд на Федора и спросил:

– Я того, не понял, что ты хотел?

Вместо ответа Горобец выругался. Без эмоций, словно не крыл матом, а разговаривал на каком-то иностранном языке. К чему сводился смысл тирады, понять без переводчика было невозможно. Даже такому сквернослову, как Григорий. Хотя, возможно, то была не осмысленная речь, а набор слов.

Уточнять Гришка не стал. По опыту знал, что в нынешнем состоянии Горобцу лучше особо не докучать.

– Ладно, давай следующего, – вымолвил матрос.

В вагон впихнули мальчонку лет двенадцати. Босого, в подвязанных веревкой штанишках и грязной рубахе. Перепуган мальчишка был никак не меньше женщины. Только не ойкал, вообще старался не показать своих эмоций.

– А этот шкет зачем? – чуть поморщился Федор.

– Дык, что, отпустить? – переспросил Григорий с явным сожалением.

Атаман посмотрел на помощника, словно говоря: ты что, идиот? Взгляд был настолько выразительным, что крепившийся вначале мальчонка всхлипнул.

Он что-то хотел сказать или попросить, однако не успел. Григорий подошел к нему сзади, вцепился в голову и резко повернул.

Раздался хруст шейных позвонков, и мальчишка с переломанной шеей присоединился к уже лежащим на полу.

Горобец одобрительно хмыкнул. Мол, это намного лучше, чем пытаться разрешить спор самым надувательским образом.

Но все-таки это было не то! Три жертвы – и никакого толка! В другой раз Федька был бы не прочь просто позабавиться, однако сейчас надо было выполнить намеченное дело.

Матрос лишь посмотрел на помощника, и тот вновь шагнул к двери и выглянул наружу.

С полминуты он выбирал, а затем ткнул пальцем и заявил:

– Ты!

Обросший щетиной мужчина в недорогом костюме был напуган раньше, чем вступил в вагон. Внутри же он вообще побледнел и лишь переводил полный ужаса взгляд с хозяев передвижной камеры на их безжизненных гостей и обратно. Нижняя губа мужчины заметно подрагивала, и точно так же подрагивали кисти рук.

Матрос надвинулся на него, впился взглядом. Мужчина поневоле стал отступать назад, пока не уперся в стену. Пятиться дальше было уже некуда. Может, и можно было попытаться прорваться к двери и вырваться на перрон. Там тоже ждала охрана, однако даже самый хлипкий шанс лучше никакого.

Здесь никаких шансов не было.

Неясно, понимал ли это мужчина, или ему было легче надеяться на чудо, чем решиться на поступок.

Горобец приблизился вплотную. Он внимательно разглядывал каждую черточку на лице жертвы, каждую капельку пота. Под этим пристальным взглядом мужчина стал судорожно дышать. Хлипкий вздох, прерывистый выдох, повисшая долгая пауза и опять.

Вдруг мужчина издал протяжный стон, словно у него кто-то стал тянуть жилы. Это был именно стон боли, причем боли почти нестерпимой, безжалостной, от которой нет спасения.

И крик, животный крик мучаемого существа, которое даже не в силах защищаться.

Пот по лицу мужчины катился градом, на лице не осталось ни кровинки, только теперь он был словно парализован и шевельнуться не мог. Он не мог даже отвести взгляда от своего мучителя. Хотел, но не мог.

Снова стон. К поту присоединилась тоненькая полоска крови из прокушенной губы. Она особенно выделялась на фоне мертвенной бледности лица. Красное на белом.

Чуть в сторонке Григорий деловито закурил папиросу. Он-то не раз был свидетелем подобных забав матроса и уже не испытывал прежнего интереса к бесконтактной пытке. А раздающиеся вперемежку крики и стоны вообще оставляли его равнодушным. Вот если бы кто-нибудь корчился от рук Григория, тогда да. Тогда звуки могли бы доставить удовольствие.

Сейчас же была забава матроса. Мужчина принялся извиваться, выламываться, не переходя при этом некоторых границ, будто был связан невидимыми путами. Он бился, и это битье постепенно превращалось в агонию.

Закончилось все резко. Мужчина издал последний, совсем уже слабый стон и вдруг повалился безвольным мешком.

Матрос оторвал от него взгляд и повернулся к Григорию.

Вид у матроса был настолько страшен, что дрогнул даже его помощник. Что-то зловеще-демоническое и одновременно с тем безумное было не только в глазах, но и в каждой черточке вытянутого лица. У Григория возникло чувство, что следующей жертвой рискует стать он. Не за какую-то вольную или невольную вину. Просто потому, что Горобцу сейчас нужны жертвы.

Возможно, так бы оно и было. Вид чужих мучений действовал на Федьку посильнее водки и кокаина. Он наливался силой, той, что покидала людские тела, и эта сила распирала его, бушевала, затуманивала сознание.

Одних людей смертельная опасность обездвиживает, делает покорными, другим придает энергии. К счастью для себя, Григорий был из последних.

В два стремительных прыжка он оказался у двери, рванул ее и повелительно рыкнул:

– Давай!

Охрана, стоявшая около подвернувшихся под руку обывателей, замешкалась. Тогда Гришка выпрыгнул наружу, подхватил оказавшуюся к нему ближайшей молоденькую девицу и мощным броском забросил в вагон.

Пронесло!

Хотелось перевести дух, только задерживаться не годилось.

Григорий быстро, хотя уже не прежней стрелой, поднялся в пыточную и захлопнул дверь. Не всем положено видеть, что тут порою творится. Не всем.

Видеть – не видели, зато слухи ходили разные. Не менее жуткие, чем действительность.

Влетевшая в вагон девушка упала прямо на разрубленную половину первого мужика, дико вскрикнула и подскочила. Ее платье, простенькое, но все же выдававшее в ней не крестьянку, а дочку какого-нибудь мещанина, перепачкалось кровью, и та же чужая кровь оставила следы на щеке, руках и сплетенных в косу волосах.

– Гы! – осклабился матрос, произнося междометие, словно слово.

Пальцы его опущенных рук пошевеливались, а в глазах сверкало лихорадочное возбуждение. Валяющиеся трупы словно дополняли портрет матроса.

Несчастная девушка затравленно посмотрела по сторонам. Спасения не было. Дверь закрыта, на пути к ней стоит здоровенный амбал Гриша. Сабля на его боку напоминает о судьбе как минимум одной недавней жертвы.

А может, всех жертв?

Девица не присматривалась, от чего умерли другие. С нее хватило невольных объятий с куском окровавленного мяса. Наверняка и другие, заведенные в вагон, выглядят не лучше. Да и куда переживать о судьбе чужих, когда своя находится под угрозой!

Вот сейчас здоровяк извлечет свою саблю, и остро отточенная сталь резкой болью пройдет через тело…

Не извлек. Он вообще стоял неподвижно. Лишь перекрывал выход да с недобрым интересом переводил взгляд с пятящейся девушки на того, в бушлате, и обратно.

Два звука раздались практически одновременно: тихое обреченное поскуливание девушки и такое же негромкое утробно-звериное рычание Горобца.

Федор сделал шаг в сторону жертвы. Той было уже некуда отступать. Сзади была вагонная стенка, впереди – лютая смерть, явившаяся в образе матроса с безумным огоньком в глазах.

Но оставался еще один шанс. Страшный, неприятный, навевающий страх. Однако только он еще сулил какие-то надежды на спасение.

– Нет. Не убивайте, – голос сел до шепота, а дрожащие пальцы сами стали суетливо расстегивать крючки на одежде.

Получалось неловко, стыдно. Одежда словно поставила цель выполнить одну из своих функций: защитить от нескромных глаз нежное девичье тело.

Рукава неожиданно стали тоньше рук, отдирались как собственная кожа, подол путался, стал тяжелым, словно был сделан из железа, голова неожиданно увеличилась в размерах, стала больше тела и не позволяла стянуть платье через верх, в то время как расширившиеся бедра служили преградой для снятия вниз…

Следовало спешить, чтобы похоть восторжествовала перед жаждой крови, только, как часто бывает при спешке, на деле все было еще медленнее.

– Не убивайте…

Девушка наконец избавилась от одежды и теперь стояла с покрасневшим от стыда, страха и волнения лицом. Беззащитно-голая, даже не пытавшаяся прикрыться, ибо только в наготе заключалась последняя крохотная надежда…

О том, что похоть может быть связана с так пугающей ее жаждой убийства, как-то не подумалось.

На лице Григория появилась похабненькая усмешка. Не очень-то и хотелось, но почему бы не позабавиться с красоткой, прежде чем она покинет этот мир? Еще лучше – чтобы она покинула мир в самом процессе. Есть и такие способы. Разодрать в определенных местах, а то и вскрыть живот, словно консервную банку…

Матросу было наплевать, о чем думает его приятель. Он сделал еще один шаг, вскинул на девушку глаза, и в них проступил мрак грядущего небытия.

С животным криком девушка скорчилась, обхватила руками низ живота, повалилась на посыпанный песком пол вагона. Обрушившаяся невесть откуда боль показалась запредельной, невыносимой, сводящей с ума. Показалось, сильнее быть не может, некуда сильнее, оказалось же…

Горобец небрежно поддел ногой девичью голову, чуть повернул ее так, чтобы заглянуть в глаза, и новая волна еще более жуткой боли пронзила несчастную жертву.

Боль терзала, разрывала тело изнутри, сжигала его незримым огнем. И не спастись, не защититься, разве что умереть или хотя бы уйти в беспамятство…

Последнее чуть было не удалось, но пристальный взгляд Горобца сумел удержать сознание девушки.

Чего удумала! Уйти раньше времени! Это только ему решать!

Обнаженное тело то дергалось, то трепыхало, то застывало на короткий миг. Стоны переходили в вскрикивания, те – в молчание. Тогда, когда от боли перехватывало дыхание.

Завись все исключительно от Горобца, он бы наслаждался забавой до бесконечности.

Увы! Вытаращенные глаза девушки стали стекленеть, а подергивание тела было сродни таковому же у мертвой лягушки, терзаемой током.

На этот раз Григорий предусмотрительно поджидал момент, так сказать, отлета души из тела. Он уже понял, что сегодня атаман нуждается в особо крепкой подпитке, и больше не хотел рисковать и оказаться в числе случайных жертв.

– Давай!

На этот раз снаружи были наготове. Подробностей происходящего там не знал никто, зато последствия для очередного подаваемого в вагон обывателя не составляли никакой тайны. Обратно никого не выпускали, да и после забав атамана приходилось убирать тела. Крики же иногда доносились такие, что у слабонервных душа давно бы без возврата провалилась в пятки.

Слабонервных людей у Горобца не было. Не держались они в отряде. Первое нарушение или непослушание практически всегда бывало последним. Все отличия – какой смертью и от чьей руки. Кого-то самолично кончал атаман, кого-то – Гришка, кому-то приходилось довольствоваться услугами своих недавних товарищей.

В данном случае единственной разницей было, что некоторые из вольницы хотели бы посмотреть, что конкретно происходит в вагоне, а некоторые предпочитали не знать. Пусть сами не ангелы, только слухи об атамане в отряде ходили разные. В некоторых было столько жути, что меньше знаешь – крепче спишь. Хватит, насмотрелись на морские художества под открытым небом. Сколько народа полегло замертво от одного только колдовского взгляда Горобца по многочисленным станциям, деревням, селам, городкам – при всем желании не сосчитать. Стоит ли после этого присматриваться к процессу умерщвления очередной жертвы?

Охранники торопливо подхватили какого-то мужика, услужливо принялись заталкивать бедолагу в вагон. Предназначенный на заклание мужик подниматься не хотел, пытался упираться, широко растопыривал руки-ноги, нечленораздельно мычал при этом. Пришлось несколько раз хорошенько двинуть его и полубесчувственного забросить к теряющему терпение матросу.

Под тяжелым взглядом Горобца мужик немедленно сник, а затем принялся то стонать, то кричать, как предыдущие жертвы…

Обычно Федор использовал для вхождения в образ от четырех до шести человек, сегодня же – девятерых. Вначале подумывал больше, но сила в нем и так уже била через край, никак не хотела уместиться внутри, пыталась разорвать, как второй или третий обед – живот обжоры.

Горобец мрачно взглянул на десятую жертву, полноватую бабу средних лет. Было даже чуток обидно: убить ее он мог любым способом, а использовать высвобождающуюся боль, превратить в силу – нет.

– Кончай ее, Гришка!

Григорий был готов. Он не был уверен, желает атаман немедленной смерти женщины или предоставляет ей возможность помучиться. Лицо у Федора оставалось таким, что ошибаться не хотелось. Поэтому и способ Григорий избрал компромиссный.

Для пущего удобства здоровяк одним резким движением разорвал на бабе кофточку и сорвал остатки. Дородная женщина попыталась воспротивиться, однако здоровенный Гришкин кулак бросил ее к чурбану.

На это и рассчитывал помощник матроса. Пока баба пыталась прийти в себя от молодецкого удара, он подхватил с пола топор, высоко вскинул и нанес удар.

Компромисс выразился в том, куда упало лезвие инструмента. Памятуя двоякость приказа, Гришка не стал сразу обрушивать топор на шею и для начала отрубил лишь руку.

Женщина взвыла, попыталась зажать хлещущий кровью обрубок, но ее визг был перекрыт голосом Горобца:

– Добей!

Матрос торопился вернуться к себе.

Гришка сноровисто перевернул бабу животом вниз, слегка придавил коленом и нанес еще один удар.

– Что с остальными делать?

– Какими? – Матрос остановился уже у тамбура.

– Ну, там, снаружи, еще есть несколько человек, – пояснил Гришка.

С одной стороны, было распоряжение никого не трогать, с другой – вон сколько трупов тут навалили!

– Отпусти их, – не задумываясь, обронил Горобец.

Не в силу каких-то соображений. Просто в данный момент он спешил, и на окружающих ему было наплевать.

Он торопился вернуться на диванчик и, используя набранную силу, вновь попытаться призвать на помощь братков. Должны же они услыхать его зов! Теперь должны…