Клан Мамонта

Глава 8. Неандертальцы

По прикидкам Семена, поездка в поселок лоуринов заняла дней 15—20 — что особенного могло случиться за это время? Тем не менее, когда волки вынесли нарту из-за поворота русла, ему показалось, что он ошибся и попал не туда — весь берег истоптан, деревья повалены, дымятся костры, виднеются верхушки жилищ. На всякий случай приближаться к этому поселению Семен не стал. Он остановил упряжку на льду в сотне метров и стал ждать, пытаясь пересчитать копошащихся на берегу людей. Волков, нарту и человека на ней, конечно, сразу же заметили, но вызвало это скорее испуг, чем радость, — молодняк и женщины начали прятаться или разбегаться. Наконец комитет по встрече был сформирован, и на лед ступили трое неандертальцев.

«Ага, — сообразил Семен, — маленький впереди — это Хью, за ним два амбала. Один, кажется, старый знакомый — Седой. А второго я не знаю».

— Семхон вернуться — Хью рад, — заявил парень.

— Я тоже, — заверил Семен. — Что тут у вас происходит?

— Люди ходить. Много люди ходить… — вздохнул неандерталец.

Семен всмотрелся в его бурое от зимнего загара лицо и понял, что парень, наверное, давно недоедает и смертельно устал.

— Ну, рассказывай: что за люди, куда ходить? Садись на нарту — в ногах правды нет. А свиту свою отправь обратно в поселок — нечего им тут околачиваться.

Услышанное повергло Семена в сильное смущение. Оказывается, пока его не было, подошли еще три группы неандертальцев, причем довольно многочисленные. Одна из групп двигалась по следу каравана, другая вышла из леса, а третья прибыла со стороны степи. Каким образом две последние нашли стоянку, было непонятно. В принципе, это можно счесть и случайностью, но как они решились на контакт с более многочисленным сборищем сородичей?! Почему решили, что не будут немедленно съедены?! Две первые встречи носили характер нападения, правда, скорее ритуального, чем реального. Тем не менее старших мужчин этих групп Хью зарубил не мудрствуя. Главарь третьей группы от голода еле держался на ногах и кхендер «изобразил» по первому требованию.

— Для них что тут, медом намазано?! — возмутился Семен. — Что с ними теперь делать?!

— Хью знать нет. Солонец зверь совсем мало. Люди стрелять много, зверь бояться.

— Ясное дело! Хоть бы до весны подождали!

— Весна скоро нет. Люди есть надо.

— Что-о?! Опять людоедство?! Беда мне с вами…

В том, что это действительно беда, Семен убедился в ближайшие дни. Во-первых, он присутствовал на «приведении к присяге» еще одной группы — трех мужчин, женщины и двух подростков. А во-вторых, выяснилось, что никакой самоорганизации и передачи опыта среди неандертальцев не происходит. Новоприбывшие жестоко страдают от холода, но строить жилища не хотят, топоры и процесс рубки деревьев вызывает у них ужас. Тот факт, что кто-то из сородичей этим уже занимается, значимым для них не является. Они добирались сюда с огромными трудностями, но, поскольку ни еды, ни жилья тут нет, они собираются просто умирать. А если завтра подвалит новая толпа?!

Семен чувствовал, что путь насильственного внедрения новшеств в данном случае является порочным. Даже второе жилище было построено хьюггами не «в принципе» как первое, а почти «в точности». Они изо всех сил старались подобрать и уложить на те же места точно такие же бревна, как в первом, хотя для этого им пришлось изрядно полазить по заснеженному лесу. Мысль о том, что, скажем, вместо одного толстого бревна можно использовать два тонких, никому и в голову не пришла.

«Нет, — сказал Семен самому себе, — так дело не пойдет. Наверное, мне нужно все-таки сначала думать, а потом прыгать. Проще всего списать все на первобытную тупость, только это будет неверно».

Семен плюнул на дела и погрузился в размышления, пытаясь окучить все, что узнал в этом мире о способах первобытного мышления, и все, что читал когда-то по этому поводу.

«Что мы имеем в анналах? Фрезер, Фрейд, Леви-Брюлль, Поршнев, Марков, Лобок и еще кто-то. А здесь? Общение с животными, с кроманьонцами и неандертальцами. У всех все по-разному, но есть что-то и общее.

Что отличает мышление человека от мышления, скажем, волка или саблезуба? Пожалуй, главное, что звери „видят“, уделяют внимание, включают в сферу своих интересов лишь то, что имеет прямое отношение к воспроизводству потомства. Для этого нужна пища, самка, ну и победа над врагом или соперником. Все остальное как бы и не существует. Бесполезно расспрашивать тигра о том, какие цветочки росли на лугу, где он зарезал буйвола. А вот человек вовлекает в сферу своих интересов бесчисленное множество ненужных, казалось бы, предметов и явлений. Ну, какое дело охотнику до конфигурации созвездий на небе или цвета камней на галечной отмели? Тем не менее человек выдергивает из „небытия“ лишние предметы и явления, присваивая им имена. Многие из них потом становятся даже полезными. В результате создается этакое культурно-информационное поле, которое удобно обозначить термином „миф“. И этот миф, вероятно, является, единственно возможным способом диалога человека с окружающим миром. В него можно вписать или встроить, наверное, все, что угодно — от таракана до космического корабля, — достаточно лишь присвоить имя. Но есть объект, который принять в себя сложившееся культурно-информационное поле не может никоим образом. Это позиция другого мифа, иной взгляд на жизнь. Вред или польза тут ни при чем.

За примерами далеко ходить не нужно: в иной современности одним из самых высокопродуктивных домашних животных является свинья. Тем не менее для значительной части населения планеты этот источник пищи табуирован. Каким-нибудь украинцам такой запрет кажется, наверное, смешным и непонятным. Примерно как здешним неандертальцам требование прекратить людоедство. В моем родном „мифе“ оно табуировано, но это МОЙ миф, а не ИХ. Точно так же и с жильем: для меня это искусственно созданное сооружение, а для них — изначально существующее, которое надо лишь слегка доделать, чтоб имитировать могилу или, может быть, материнскую утробу.

С лоуринами, с родом Волка все прошло относительно благополучно. Может быть, кроманьонское культурно-информационное пространство более объемно и пластично? Может быть, оно мне изначально не чуждо? Скорее всего, меня в него просто „встроили“, пропустив через обряд инициации. Так или иначе, но я оказался не снаружи, а внутри их мифа. Это дало мне возможность вводить, втягивать в него новые предметы и явления. Но, как оказалось, до определенного предела — до проблемы нелюдей. Правда, и в этом случае имел место протест, несогласие, но не полное отторжение, ведь мы говорили на одном языке — в широком смысле, конечно. А вот с неандертальцами…

При первом контакте я был опознан и поименован, то есть встроен ими в свой миф. Только выделенное мне место я не принял — потому и остался жив. То, что я говорил тогда на ложе пыток, было, наверное, для них пустым звуком, поскольку „не резонировало“ с их культурно-информационным полем. То же самое, скорее всего, происходит и сейчас.

Чтобы внедрять новшества в жизнь неандертальцев, нужно как-то войти в их „миф“, получить право его менять: добавлять по своей воле новые сущности и отсекать лишнее.

Читал когда-то, что маленький ребенок сам по себе не может научиться целевому использованию предметов. Он начинает с имитации деятельности взрослых, будь то подметание пола или мытье посуды. Лишь с определенного возраста возникает осмысленное целеполагание — веником надо шаркать, чтоб сделать пол чистым, а не потому, что так поступают родители. В итоге в сознании закладывается образ некоего суперучителя, высшего авторитета. Коллективное же сознание (или подсознание?) творит из него… Ну, в общем, Бога Дарователя или Создателя мира, Первоучителя, Наделителя бытия смыслами. Наверное, без него не обходится ни одно культурно-информационное поле, просто у некоторых его заслоняют вторичные сущности духов и демонов. У лоуринов есть безымянный Творец, у местных неандертальцев — некто Амма. Впрочем, данное звукосочетание и здесь не является именем собственным. В мифе кроманьонцев я оказался очень близок демиургу — моя нечеловеческая сущность вроде бы соответствует Первозверю. А как подобраться к Амме неандертальцев? Проводник туда был — недоброй памяти Мгатилуш, но он давно мертв. Кто теперь? Онокл? М-м-м…»

По представлениям Семена, эта женщина являлась просто сумасшедшей. Безусловно, она обладает некими паранормальными способностями, но… Их проявления не вписываются в представления о мире (в миф!) человека начала XXI века, и сознание их отвергает. То, что удалось выпытать о ней у Хью, ясной картины не создало. «Кто еще есть из тех, с кем можно установить хоть какой-то мысленный контакт? Седой? Нужно попробовать…»

— Кто она? И что?

— Онокл.

— Слушай, а… — замялся Семен, — не из-за нее ли стекаются сюда ваши люди? Ведь это чужая земля, не ваша.

— Наша — где онокл.

— Но как они узнают, что она здесь?!

Недоуменное пожимание плечами — дескать, что тут узнавать-то?!

«Ладно, — смирился Семен, — будем считать, что имеет место телепатическая связь».

— Почему она не хочет говорить со мной? Не знаешь… Тогда объясни, почему вы не подпускаете ее к больным и раненым?

— Онокл нужна всем.

«Ага, уже лучше, — обрадовался было Семен. — Боятся, что она возьмет себе чужую болезнь или слабость и откинет копыта. Вообще-то, путем мощного самовнушения человек может сделать себя больным или даже увечным — стигматы появятся. Но больной от этого здоровым не станет. Методом гипноза можно устранить лишь симптомы, но от такой практики еще Фрейд отказался — Кашпировский этого, наверное, не знает. Но нога-то у меня тогда не просто перестала болеть — опухоль исчезла! Допустим, мне это только показалось, но сапог не обманешь — он стал свободно надеваться и сниматься. И эта история со шрамом…»

— Зачем она вам? В каком качестве нужна? Какова ее роль, функция, задача?

— Она меж светом и тьмой, меж верхом и низом.

«Замечательно! Только для нормального человека это — поэтическая метафора (или что?), а для неандертальцев — нечто вполне конкретное и реальное».

— Кажется, у нее вполне нормальное зрение, а ведет она себя как слепая. Почему? — задал глупейший вопрос Семен. И, разумеется, получил адекватный ответ:

— Онокл харип-по.

Слово, которое употребил Седой, однозначному переводу не поддавалось — что-то вроде «обладающая сверхзрением».

— И куда же она смотрит, если не на то, что вокруг нее?

— В глаза Аммы.

«Опять метафора, — пытался продраться сквозь смыслы чужого мифа Семен. — Пусть себе смотрит, конечно, только никакого Аммы в природе не существует».

— Ну, хорошо. Она находится между светом и тьмой, но, насколько я помню, это мое место — место бхалласа.

— Бхаллас отказался от нас, покинул нас.

— Гм… Но я же вроде как вернулся?

Следующие полчаса были, по сути, потрачены впустую. Седой — обычный неандертальский мужчина, не имеющий ни особого доступа, ни посвящения. Его знания — это вовсе и не знания, а, скорее, вера, причем иррациональная. В общем, на основании его ответов можно делать какие-то предположения, но нет ни малейшей возможности их проверить. Получается, бхаллас это как бы представительство верховного божества перед людьми, а онокл — наоборот. На самый главный вопрос ответа Семен вообще не получил: через кого (или каким образом) происходило поименование, то есть творение, сущностей бытия? Как (и кем?) творил Амма? Скорее всего, вопрос был просто неверно сформулирован. Да и то сказать: легкое ли дело?!

Семен осмотрелся по сторонам и затосковал: «Посреди зимнего леса дымят всеми щелями две уродливые полуземлянки. По истоптанному загаженному снегу бродят обмотанные шкурами низкорослые фигуры, мало похожие на людей. Им пришло время умирать, а они все мучаются. Я-то тут при чем?! А… вот при том: „бремя белого“ на мне! Тяжкое оно и как бы бессмысленное — с точки зрения обывателя».

Он провентилировал легкие, чтобы, оказавшись внутри, не сразу вдохнуть воздух. Потом встал на четвереньки и полез в землянку.

Тускло светящийся взгляд из угла — из вороха вонючих обрывков шкур. Такое впечатление, что его тут давно ждут.

— Ну что, — поинтересовался Семен, кое-как пристраиваясь на чем-то вроде древесной трухи, — опять ни говорить, ни видеть меня не захочешь? Между прочим, сама просила, чтобы я сделал этих людей своими. Вот и пытаюсь, но путного ничего не получается. Приходят новые люди, и я не могу возиться с каждым, как с ребенком…

Семен говорил довольно долго, не столько полагаясь на смысл слов — он у неандертальцев весьма размытый, — сколько пытаясь вдавить в чужое сознание свою проблему: нужно заставить людей выйти за рамки традиционного мышления, преступить через извечную неизменность мира и начать его менять, приспосабливать под себя. В общем, творить новую неизменность, но шире, разнообразнее прежней. Наконец, он закруглился:

— В общем, не знаю, можешь ли ты мне помочь, но пока только мешаешь. Уцелевшие темаги тянутся к тебе, но здесь нет для них ни привычного жилья, ни еды. Несколько человек я бы еще как-то пристроил, но столько?!

Вместо ответа к нему потянулись тонкие жилистые короткопалые руки неандерталки. Семен понял, чего она хочет, придвинулся и склонил голову: «Это что же, груминг как у питекантропов?! Странно…»

Впрочем, на способ коммуникации пангиров данная процедура оказалась мало похожей — Онокл щупала его лицо и череп. Наверное, так поступают слепые, знакомясь с новым предметом. Семен терпеливо ждал, что последует дальше. И дождался: одна рука вцепилась в его шевелюру, а другая — в бороду. Затем послышался невнятный шепот, в котором, опять-таки, угадывались не слова, а обрывки смысла:

— Хочешь — не можешь, не можешь — хочешь, взять — отдать. Надо убрать, быть не надо, не бывает так…

Его растительность получила свободу, и Семен поинтересовался вслух:

— Что, борода и волосы мешают? Понятно, что черепушка моя на ваши немного похожа, но бороды у темагов не растут, да и на голове… Допустим, побреюсь, и что?

— Идешь и иди, взяв не отдавай, получил и держи. Тяжко… тяжко… Люди мои, люди твои… Тьма — свет приходи, жизнь принеси и возьми. Возьмешь сейчас и потом — много возьмешь, не сгоришь…

И так далее. Из всего этого бреда Семен понял только, что ему зачем-то нужно избавиться от растительности на голове и явиться куда-то (сюда?) завтра — в свет после тьмы. А еще он воспринял пожелание, чтоб в данный момент гость освободил помещение. Последнее Семен исполнил почти с радостью.

«Она опять пошла на контакт — наверное, это прогресс. Только что же все это значит? Может, и правда подстричься? Точнее, побриться за неимением ножниц? Собственно говоря, зимой в волосах на голове только грязь копится — мыть-то сложно, да и лень. Борода и усы, конечно, немного защищают лицо от холода, но хлопот от них все-таки больше, чем пользы, — обмерзают, пачкаются соплями и жиром. Подправить лезвие у ножа и побриться? А где не достану, Хью поможет!»

Нож у Семена заточен был отменно, но, как оказалось, до настоящей бритвы ему далеко. Или, может быть, у его хозяина не оказалось достаточных навыков бритья таким способом. В общем процесс избавления от растительности был мучителен и кровав. Остановить же его, начав с самых видных мест, было нельзя. Кроме того, Семена мучило подозрение, что он занимается глупостями вместо дела.

На другой день у Семена имелся целый список общественно-необходимых мероприятий, которые нужно срочно осуществить. Однако оказалось, что у народа есть свои планы — к практической деятельности отношения не имеющие. Все взрослое население расположилось под открытым небом на снегу, подложив под себя тощие охапки веток или комки шкур. Образовался как бы многорядный круг, в центре которого на расстеленной шкуре восседала Онокл. И все — ничего не происходило. Никто не двигался и звуков не издавал.

Семен мысленно выругался — по прежнему опыту он знал, что заниматься такой медитацией неандертальцы могут сколь угодно долго. Ни холод, ни жара им не помеха. Какой в этом смысл, он не понимал — то ли они сознаниями обмениваются, то ли погружаются в «коллективное бессознательное».

«Ну и черт с вами, — махнул рукой Семен. — Мне что, больше всех надо?! Может, вы потом кровью мазаться будете или съедите кого-нибудь? На здоровье! Странно только, что и Хью в этом участвует…»

Он приготовил завтрак, потом его съел, потом отдохнул после еды. Пока он всем этим занимался, никакого движения на «посиделках» было незаметно, зато появился звук. Его явно производили неандертальцы, причем хором и очень согласованно. Звук плавно менял высоту и тембр, выходя, вероятно, иногда за границы слышимости. В нем не было никакого строя или гармонии, отсутствовал даже намек на мелодию, но… Но при этом он как-то изматывающе-мучительно цеплял что-то там внутри — душу, можно сказать, выворачивал наизнанку.

Долго терпеть этот вой Семен не смог — взял топор и отправился в лес искать сухостой на дрова, поскольку поблизости все уже было сожжено. Когда он вернулся с охапкой тонких стволов на плече, концерт продолжался, но теперь уже с танцами: двое обнаженных мужчин ходили кругами среди сидящих и делали какие-то телодвижения. «Могу поспорить, — вздохнул Семен, — что они капают на сородичей кровью из вен, и те ею мажутся».

Он принялся превращать принесенные «хвосты» в поленья, но работа не ладилась. В какой-то момент, непонятно почему, он вдруг понял, что его зовут туда — в круг. И тогда он бросил топор и пошел.

Лица присутствующих действительно были перемазаны кровью — неподвижные и отрешенные, с широко раскрытыми глазами. Он прошел между сидящими и ступил ногами на шкуру в центре. Онокл поднялась и обняла его за талию, прижалась всем телом. Была она совершенно голой, но тело ее оказалось телом молодой крепкой женщины, правда, со всеми особенностями неандертальской комплекции. Семен огляделся по сторонам — десятки глаз смотрели на него и в то же время как бы мимо или насквозь. Ноющий звук то стихал, то усиливался. Он то поднимался до ультразвука, то вибрировал на предельно низких тонах. «Опять колдовство, опять измененные состояния сознания! — оценил ситуацию Семен. — Только на сей раз все происходит при свете дня — прямо на морозе. Никаких костров и наркотиков, однако это, пожалуй, покруче того, что случалось раньше».

Онокл подняла голову, Семен чуть наклонил свою и — глаза в глаза. Темно-каряя радужная оболочка по краям расширенных зрачков, в которых мерцает… Ну, наверное, та самая тьма тысячелетий.

Семен не понял, сам ли он сделал движение, или Онокл его потянула, но они, обнявшись словно в танце, стали медленно поворачиваться вокруг вертикальной оси. Он почему-то одновременно видел и ее глаза, и глаза всех присутствующих. Только этих присутствующих оказалось очень много — тысячи, если не десятки тысяч…

Очнулся Семен от холода — причем в основном снизу. Шкура, на которой он лежал, хорошей изоляцией от снега не являлась. Сверху он был прикрыт собственной одеждой. Мучительно хотелось попить, помочиться и, главное, чтобы мозги скорее пришли в норму — ощущение такое, будто они разбухли и перестали помещаться в черепе. Вяло ругая себя за то, что он в очередной раз «полез в воду не зная броду», Семен начал одеваться. И обнаружил, что рядом с ним лежит труп — голая изможденная старушка. И не просто старушка, а… В общем, таких старых неандертальских женщин Семен еще не встречал. «Подложили мне покойницу под бок, идиоты! Надо же придумать такой дурацкий обряд! И что же он означает или символизирует?» Спросить было не у кого — зрители отсутствовали.

Возле их палатки Хью неторопливо рубил дрова — доделывал чужую работу. На подошедшего Семена он посмотрел с каким-то изумленным любопытством, словно у того на лбу вырос… в общем, рог вырос. Семен пощупал свое непривычно голое лицо и никаких изменений не обнаружил. Он пожал плечами и сразу задал самый главный вопрос:

— Что это было? Что она сделала?

— Жизнь давать. Твою брать.

— А эта старуха?! Ну, там — которая мертвая?

— Старуха — да. Онокл — нет.

— В смысле?!

— Онокл нет. Семхон есть. Один.

«Ох-хо-хо! — мысленно простонал Семен, сжимая руками лысую голову, покрытую царапинами и мелкими порезами. — Похоже, кроме меня самого, никто ничего объяснить не сможет. Бедные мои мозги!»

После этого странного события он никогда больше не видел Онокл. И не спрашивал о ней — чувствовал почему-то, что делать этого не следует.

Отношение неандертальцев к Семену, к новым инструментам, оружию, да и, вообще, к непривычным занятиям вдруг резко изменилось. Это изменение даже трудно было описать или сформулировать, но оно было очень явным. Привезенные топоры Семен раздал новоприбывшим, и никто от них не шарахался — наоборот, рассматривали с большим интересом. Вскоре выяснилось, что каждая группа желает иметь собственный «дом» — изолированное от внешнего мира пространство. Мужчины приступили к работе, причем они не только охотно принимали советы и рекомендации, но и сами задавали вполне толковые вопросы. «Я что же, лучше стал говорить на их языке?! — недоумевал Семен. — Или… Или после странного обряда сделался настолько „своим“, что получил моральное право превращать „чужое“ в „свое“, „новое“ в „старое“? Долгонько придется с этим разбираться!»

Свой собственный арбалет Семен у неандертальцев отобрал, а взамен выдал стрелкам неуклюжее и тяжелое творение мастерской Головастика. Впрочем, к изяществу авторы и не стремились — лишь бы работало. Оно и работало — при «приемке» изделия Семен сделал пару выстрелов (тетиву он натягивал с помощью крюка на обвязке). Резюме было положительным: мощности хватает с избытком, болты летят в нужную сторону, но… Но это же не серийное заводское изделие с определенными тактико-техническими данными! Эти самые данные в значительной мере определяются способностями пользователя. Оружие сделано добротно, остальное зависит от стрелка: будет он поражать цель с двадцати метров или с двухсот? В общем, пристреливать нужно…

В довесок к оружию Семен выдал стрелкам по куску мяса из запаса волчьего корма и приказал бросить все дела и тренироваться. За каждый потерянный болт обещал отрезать палец. Вряд ли это испугало неандертальцев, но ни одного болта они так и не потеряли.

Понаблюдав за стрельбами, Семен пришел к выводу, что прилично стрелять неандертальцы научатся довольно быстро, но вот в кого? «В четырех-пяти километрах отсюда имеется солонец. Туда регулярно приходят бараны, косули, лоси, кабаны и как минимум три вида оленей, два из которых до моего будущего не дожили. Иногда, судя по следам, заходят зубры или бизоны. Если сидеть в „схроне“ постоянно (а чем хьюггам еще заниматься?!), то од-ного-двух зверей за три-четыре дня добыть можно. При этом зверь может быть большим или маленьким. А вести себя на солонце нужно очень аккуратно: не шуметь, огня не разводить, добычу в целом виде оттаскивать как можно дальше и там разделывать. Это все неандертальцы и сами понимают. Проблема в другом — их много.

Я, конечно, их не считал, а самих спрашивать бесполезно: малолетних детей и часть женщин они в счет не включают, поскольку нормальными людьми и, соответственно, едоками они не считаются. Но если навскидку, то живых неандертальских душ имеется чуть меньше полусотни. Обычного северного оленя они съедают в один присест, и при этом большинство остается голодным. Им нужен как минимум один взрослый бизон в день. А если этот бизон будет не обычным, а „большерогим“ или „первобытным“, то они, пожалуй, наедятся досыта. Из всего этого следует вывод: требуется постоянный источник большого количества мяса. Такового нет, и не предвидится. Значит, мясо нужно добывать сразу в большом количестве и как-то хранить. Кстати: против тухлятины эти ребята, в отличие от лоуринов, не возражают».

Он болтался по степи на нарте целый день, проверяя все распадки и овраги. Как оказалось, зря. Что-то подходящее обнаружилось лишь на обратном пути — на левом берегу реки километрах в четырех выше стоянки за лесным массивом. Пяти-шестиметровый обрывчик, длиной метров тридцать, представлял собой не совсем то, что хотелось бы, но выбора, похоже, не было.

Сооружение дарпиров продолжалось три дня. Одна изгородь, длиной метров сто, косо уходила от обрыва в степь. Две других, более коротких, но крепких, ограждали пологие спуски с террасы вниз. Что и зачем люди делали, Семен объяснил им лишь по окончании работ. Кажется, его поняли — представление о загонной охоте неандертальцы имели.

Во всяком случае, кто и где будет встречать животных, они определили сами. Гораздо труднее оказалось объяснить волкам (и упряжным, и местным), что от них требуется не резать отставших, а перемещать все стадо целиком в нужном направлении. Наконец Волчонок понял, но реакция его была неожиданной:

— «Мы не сделаем этого».

— «Почему?»

— «Там (степь левого берега) земля не нашей охоты».

— «А здесь (сопки и лес правого берега)?! Была не ваша, а стала вашей!»

— «Здесь было мало „чужих“. Они были слабыми».

«Во-от в чем дело! — догадался-таки Семен, получив туманный „мыслеобраз“. — Человеку этот мир, эта степь кажутся необжитыми и пустынными. А для волка здесь нет свободного пространства — все заполнено и поделено на охотничьи угодья. Пришла зима, и небольшие группы волков объединились в стаю для совместной охоты, обобществив тем самым свои территории. И это — не лесная мелочь, с которой можно справиться, это — степные амбалы, к породе которых принадлежит и сам Волчонок».

Вопрос получился не очень корректным, но Семен все-таки задал его:

— «Ты видел их?»

— «Я знаю о них».

«Ну да, конечно — для волка визуальная информация второстепенна. Неужели он по запаху может отличить матерого самца от молодого?! Наверное, может. Последний его ответ имеет несколько смысловых слоев. Да, Волчонок знает, представляет себе хозяев местной степи. Попытка охотиться там будет для него и четвероногой части нашей стаи самоубийством. Только он не боится. Страх, инстинкт самосохранения тут не являются главными факторами. Тут — другое. Как это сформулировать? Проблема заключается в превышении полномочий, что ли? Он — Волчонок — не „шестерка“, конечно, в своей стае, но и не вожак. Верховный владыка и законодатель — это я, и вроде как я и должен разбираться. Что ж, он прав — ничего с этим не поделаешь».

— «Хочу иметь с ними дело (в смысле — договариваться или драться)», — заявил Семен.

— «Да, так надо», — признал Волчонок.

— «Ты найдешь их?»

— «Они найдут нас».

— «Мы должны оставить метки?»

— «Нет. Они найдут нас».

«Уже лучше, — вздохнул Семен. — Не надо будет напрягать мочевой пузырь. Кроме того, метки на чужой территории — это откровенный вызов, после которого остается только драться, а так…В общем, могут быть варианты».

— «Тогда пошли в степь. Я готовлю нарту».

— «Готовь».

На сей раз Семен своим транспортным средством не управлял — он просто сидел на нарте и подрабатывал ногами, чтобы не перевернуться на снежном заструге или не наехать на торчащий из-под снега камень. Что ему предстоит в будущем, он представлял очень смутно, поэтому на всякий случай прихватил спальный мешок и немного пеммикана. Оценить пройденный километраж было трудно, но день уже клонился к вечеру, когда упряжка остановилась на вершине пологого холма. Кроме оленьего стада вдали и бредущего куда-то семейства мамонтов, никакой живности Семен больше не увидел и, конечно, не учуял. Волки же вели себя так, словно прибыли в нужное место в нужное время. Семен их распряг, и они, не дав никаких объяснений, ушли куда-то на юго-запад. Ему оставалось только зарядить арбалет, снять чехол с клинка пальмы и ждать — неизвестно чего. «То, что они не приведут чужаков знакомиться, — это факт. Тогда что: местные волки должны меня сами обнаружить и прибежать? А „мои“, значит, ушли, чтоб не мешать мне общаться? Очень деликатно с их стороны! И сколько тут нужно сидеть? Час, сутки, неделю?»

Впрочем, ожидание оказалось не слишком долгим — прошло, наверное, часа 2—3…

«Своих» Семен опознал издалека. Они неслись по снегу довольно плотной кучкой, и впереди — Волчонок. Только в данном случае волки не преследовали добычу, а сами готовились ею стать — их гнала стая огромных светло-серых, почти белых зверюг. Преследователи (больше полутора десятков!) развернулись цепью, фланги которой норовили загнуться вперед — обогнать и остановить бегущих. Вся эта компания двигалась прямо к нарте и стоящему возле нее человеку.

«Ведь растерзают с ходу! Самый мелкий из них весит не меньше меня, а то и больше! Черт побери, если останусь жив, сразу начну изобретать скорострельный арбалет, чтоб очередями можно было стрелять!» Впрочем, эта мысль для Семена не была новой — он прекрасно знал, что скорострельных арбалетов не бывает.

На последней стометровке преследуемые ускорились и немного оторвались от погони. Они добежали до нарты и, тяжело поводя боками, остановились возле Семена, образовав полукруг. «Так, — догадался человек, — место последней битвы обозначено. Встали они не впереди, защищая меня и нарту, а по бокам и сзади. То есть я как бы оказался выставлен в качестве основной ударной силы. Все логично, все правильно.

Мне нужно суметь не испугаться — чертовы рефлексы, что с ними делать?!»

Преследователи остановились в полусотне метров и, вероятно, стали принюхиваться, пытаясь оценить обстановку — сочетание волчьего и человеческого запаха было для них необычным. Потом инстинкт, по-видимому, взял свое — чужаки должны быть изгнаны или уничтожены, — и они двинулись вперед. Семен целился то в одного, то в другого, пытаясь определить вожака. Вроде бы определил и, когда осталось метров 15—20, послал мысленный приказ:

— «Остановись, или умрешь (будешь побежден)!» Получилось, в общем-то, неплохо — уверенно и грозно. О том, что ситуация полностью проигрышная, Семен старался не думать: даже если удастся пристрелить вожака, это мало что даст — рядом три или четыре особи, не сильно уступающие ему в размерах и, вероятно, в силе. У них, конечно, своя очередь на лидерство, так что освободившееся место сразу же будет занято. Ответ пришел почти сразу:

— «При чем тут ты?! — поднял голову вожак. — Двуногие нам не интересны (в игре не участвуют, в упор не вижу)».

— «Остановись, или умрешь!»— повторил Семен, стараясь смотреть волку в глаза и не думать об опасности. Одновременно он принялся напрягать мозги — рисовать и «транслировать» картинки своих былых подвигов. Сначала состоялся поединок с волчицей, за которым следовало убийство мамонта (последний был, конечно, здоров и силен, а вовсе не смертельно ранен сородичем). Общение с саблезубами Семен тоже немного исказил — в драке двух самцов из-за территории победителем являлся лично он. Что и как понял из всего этого волк, осталось неясным — во всяком случае, контакт он не прервал:

— «Знаю тебя (готов признать твое существование). Ты пришел со своей стаей в землю нашей охоты. Будем сражаться».

— «Я — сверхзверь. Я не сражаюсь — просто убиваю. Таких как ты — не шевельнув лапой. Кусаю летающим зубом».

— «Да, я знаю. И тем не менее это — наша земля».

«Конечно, — лихорадочно соображал Семен, — у животных, в отличие от людей, свобода выбора ограничена. Что ему предложить?»

— «Твоя земля (образ окрестной степи до самой реки) нам не нужна. Земля нашей охоты (наших интересов) — весь мир (образ бесконечных расстояний, огромных пространств). Мы ходим, где хотим. Нам мешают только наши враги (безликий образ чего-то грозного и всесильного). Ты хочешь присоединиться к ним или к нам?»

— «У меня нет подобных врагов. Незачем (нет смысла) к кому-то присоединяться. Покинь мою землю или сражайся!»

«Люди, конечно, тоже животные, только странные, можно сказать — извращенные. Их интересует масса явлений, не имеющих прямого отношения к питанию и продолжению рода. Но ведь, по большому счету, к этим двум фундаментальным потребностям имеет отношение все. Или почти все. Попробовать?»

— «Ты глуп (ничего не понимаешь). У тебя те же враги, что и у нас. Я знаю, что сделают они с тобой и с „твоими“. Смотри!»

Тут Семен постарался предельно расширить смысл местоимений: то есть речь идет о будущем не вот этого конкретного волка, а как бы сводного его продолжения в потомках. Это было нетрудно, поскольку «языковой барьер» отсутствовал. Сложнее оказалось другое — такого в общении с животными Семен еще не пробовал. Он мысленно запел песню В. Высоцкого «Охота на волков» и начал «транслировать» (или телепатировать?) собеседнику соответствующие образы:

В такой охоте он сам никогда не участвовал, так что пришлось напрягать фантазию. Зато потом он перешел ко «второй серии», которую автор назвал «Конец охоты на волков». Вот тут Семен дал себе волю — он никогда не стрелял в животных с воздуха, но представить себя и стрелком в бортовой двери вертолета, и волком, превратившимся в «живую мишень», мог запросто. Причем со звуком, цветом и запахом. А уж эмоции, которые должен испытывать зверь, когда на него сверху опускается ревущее, невозможное в природе чудовище…

Наверное, Семен перестарался, воображая вертолет и действия жертвы, оказавшейся в ситуации, не предусмотренной никакими инстинктами и рефлексами. «Конечно, победное шествие цивилизации по родной планете не было мгновенным. Многие животные успели понять, что человек — это опасность абсолютная, причем на любом расстоянии. Или, может быть, выживать и давать потомство у нас стали преимущественно те, кто научился бояться двуногих. У этих зверей такого опыта нет — на них и их предков никто никогда специально не охотился. И вдруг — такое!»

Вожак присел на лапах и, казалось, вот-вот пустит мочу от страха. Семен снял эмоционально-мысленный пресс, вытер со лба пот и усмехнулся:

— «Страшно? А ведь так будет. Правда, не скоро (ты не доживешь)».

— «Кто они (в смысле — враги)?»

«Хороший вопрос, — озадачился Семен. — Как персонифицировать зло, придав ему форму, цвет и запах? Хорошо и просто иметь конкретного врага-злодея, а так…Интересно, он поймет абстракцию?»

— «Их нет, они не нужны тебе. Они не сражаются сами. Они делают глубокий снег зимой и большую воду весной. Из-за них гибнут мамонты, бизоны и олени. Двуногие тоже гибнут — сами или сражаясь друг с другом. Этим силам я должен помешать. Если ты против меня, то твоих потомков будут убивать с ревущих птиц».

— «Кто они?» — повторил вопрос волк.

«Нет, таких абстракций он не берет, — признал Семен. — Что же ему дать? Дьявола с… запахом серы? Точнее, черта — он представим по фольклору и художественной литературе… А что, это мысль, только нужно сделать так, чтоб он был похож и на зверя, и на человека одновременно — тяжелая задача!»

— «Хочешь увидеть (узнать) его? Смотри!»

Семен окучил весь (или почти весь) негатив своей бурной жизни, слепил нечто и кинул его волку — на, подавись! Собеседник действительно чуть не подавился — именно такое движение сделало его горло.

— «Где он (или оно?)».

— «Везде! — через силу рассмеялся Семен. — Сейчас и в тебе, потому что ты помогаешь ему».

— «Ты кто?!»

«Гм… Похоже, нужно представиться на том же трансцендентном уровне. Ну, ладно, это нетрудно, поскольку шпаргалка у меня есть — оттуда, из пещеры».

— «Человек-мамонт-тигр-волк, — передал Семен объемное ожившее изображение. — Видишь?»

— «Да. Что ты делаешь здесь?»

— «Сражаюсь за будущую жизнь моей и твоей стаи».

— «Как?»

— «Не даю умирать тем, кого ОН хочет убить. Моим (разным) — там за рекой — нужна еда. Много еды. Они голодают. Я должен взять ее на твоей земле».

Семен представил обобщенный образ стада из множества животных — добычи, — которое движется сначала по степи, а потом между берегом и изгородью, сбиваясь все плотнее и плотнее. Волки преследуют, люди встречают…

— «Твои не смогут этого сделать».

— «Возможно. Мы — сражаемся. За твоих потомков тоже. — В качестве довеска Семен „кинул“ образ волка в клетке зоопарка. — Не хочу, чтобы так было».

— «Я тоже».

— «Тогда уходи. Или помогай. Это — твоя земля».

Семен получил внятный, но немного подкорректированный образ из «Охоты на волков», а потом короткий ответ:

— «Да».

Волки дотащили нарту до лагеря и ушли. Людям оставалось только ждать.

Ожидание длилось почти двое суток. Как провели это время голодные неандертальцы в снегу, интересоваться Семен не стал — он сидел на полюбившемся останце высокой террасы и смотрел вдаль. Помочь кому-то или что-то изменить он уже не мог.

Еле различимое пятно у самого горизонта сгустилось и начало медленно перемещаться в сторону реки. Семен полагал, что это олени, дикие лошади или сайгаки, однако все оказалось гораздо круче — бизоны! Спускаться вниз он начал, когда стало ясно, что большая часть стада оказалась между изгородью и берегом.

До места событий пришлось добираться пешком. Семен догадывался, что там увидит, но действительность превзошла все его ожидания. Обрыв был, конечно, не тот, с которого можно упасть и разбиться насмерть. Взрослый здоровый зверь, наверное, мог бы и спрыгнуть, не поломав ног. Только внизу животных встречало полтора десятка озверевших от голода, но все еще очень сильных мужчин с тяжелыми копьями. Вот такой — «контактный» — бой (или забой?) был именно тем, что они умели лучше всего.

Двое охотников погибли, один был ранен. Одна из женщин умерла на месте, объевшись сырого мяса. Сосчитать убитых бизонов Семен не смог — несколько десятков, не меньше. Это была не первая бойня, увиденная им в этом мире, и все-таки, и все-таки…

И все-таки он нашел в себе силы: «Это, по сути, моих рук дело. И оправдать его может только одно — для неандертальцев я окончательно стал богом и это нужно использовать в полной мере».

— Меня слушайте! — рявкнул Семен. — Слушайте и делайте то, что скажу! Раненых животных добить немедленно. Туши, пока не замерзли, ободрать и разрубить для переноски. Сухожилия вытаскивать и сохранять — я покажу, как это делается.

В эту ночь никто из взрослых не спал. Но не потому, что был устроен «праздник большого мяса» — какое там! При свете костров шла разделка бизоньих туш. Это было серьезным нарушением традиций, но Семен был непреклонен — вплоть до убийства или изгнания.

Головы, потроха и часть шкур он разрешил перетащить в жилища. Все мясо — на площадку останцовой террасы. Спросить «зачем?» осмелился только Хью, на что Семен ответил коротко и непонятно:

— Будем держать монополию на продовольствие!

Дальнейшие события разворачивались как на ударной комсомольской стройке. Или в колымском концлагере, борющемся за перевыполнение плана. От работ были освобождены лишь женщины с малолетними детьми. Все остальные трудились от зари до зари. Начатые, но незаконченные постройки на стоянке были развалены. Вместо них возведен один общий длинный дом с несколькими очагами, накрытый бизоньими шкурами. Места в нем должно было хватить на всех с запасом. Смысл этой «коммуналки» по замыслу Семена заключался в том, что все семейные и территориальные общности отныне отменяются (недовольные могут сваливать!), и образуется одна — с ним самим во главе. Но поскольку он почти бог (или не почти?), то у него имеется полномочный земной представитель — вот этот злобный парнишка по имени Хью.

Как только с обустройством стоянки было покончено, работы переместились на другой берег. Наверно, для неандертальцев происходящее было полным абсурдом. Они, впрочем, такими понятиями не оперировали. Семен же был непреклонен: четверо рубят, остальные таскают — туда, на высокую площадку, где лежит мясо. Те, кто таскать бревна не может, будут их ошкуривать, то есть сдирать кору — каменными рубилами, кремневыми сколками, да чем угодно, но чтоб была содрана! Затевая все это, Семен преследовал сразу две цели: сделать для людей «работу» — то есть занятие, не являющееся древней охотничьей магией, — нормой жизни, чем-то обыденным и привычным. А во-вторых, здесь была возможность реализовать давнюю мечту о нормальном доме — избе.

Троих подростков, вооруженных единственной лопатой, Семен загнал в яму на северном краю площадки и заставил ее углублять и расширять, превращая в небольшой котлован. Парни старались, но дело почти не двигалось, поскольку валуны и галька были сцементированы мерзлым песком. Тогда было приказано таскать хворост и жечь в яме большой костер — сутки непрерывно. Этого хватило, чтоб прогреть слой сезонного промерзания, и за несколько дней земляные работы были закончены. Яму заполнили кусками мороженого мяса, перекрыли бревнами, шкурами и засыпали снегом, оставив узкий лаз сбоку.

Никаких архитектурных излишеств Семен решил не устраивать. Вместо фундамента четыре валуна — краеугольные, так сказать, камни. На них первый венец бревен «в лапу», потом второй, третий и так далее до высоты двух с половиной метров. Потом настил потолка и еще четыре венца нетолстых бревен. Как соорудить нормальную стропильную систему без пилы и гвоздей, он придумать не смог. Поэтому организовал возведение плоского наклонного навеса укрепленного на стойках примерно в метре над последним венцом бревен. На первом этаже массивная дверь, открывающаяся наружу, и примитивная лестница из двух связанных бревен. Вместо окон — узкие горизонтальные щели. Щелей, впрочем, в стенах было с избытком, да и все сооружение совсем не выглядело шедевром, не говоря уж о том, что выполнено оно было из сырых мерзлых бревен различных пород деревьев. Тем не менее Семен надеялся, что в процессе «усадки и усушки» вся конструкция не развалится, а станет еще прочнее.

— Хороший пещера, — качал головой Хью. — Большой. Сверху стрелять, камни бросать — хорошо.

— В мое отсутствие можешь жить здесь. Баб-то себе присмотрел уже? Будешь своим людям мясо выдавать — по мере надобности или по своему желанию.

— Весна, лето — вода. Хью здесь, люди там. Ходить нет.

— Плавать будете через реку.

— Темаг плавать нет.

— Жрать захотите — поплывете! Я в лесу пару-тройку тополей подходящих высмотрел. Лодки делать будем — долбленки называются. Как раз до весны развлечений хватит. А остальные пусть бревна для забора таскают.

— За-бора — что?

— Ну, изгородь такая. Потом объясню — зимой ее все равно не построить.

Остаток зимы Семен провел в разъездах — мотался на упряжке между поселками лоуринов и неандертальцев. Дома нужно было соорудить щиты для женщин-воительниц и облицевать их металлическими пластинами. Освоить самому и показать другим приемы работы с этим защитным вооружением. Кроме того, Семен настоял на строительстве в поселке большого погреба-холодильника — как возле избы, только лучше. Идея заключалась в том, чтобы методом послойной оттайки выкопать приличный котлован, как следует проморозить грунт, а потом перекрыть яму так, чтобы исключить доступ теплого воздуха летом.

Первое появление в поселке бритого и стриженого Семена чуть не вызвало скандал. Лоурины никогда не стригутся и не бреются в обычном смысле этого слова. Когда растительность на голове начинает мешать жить — лезть в рот и в глаза, — ее укорачивают, прижигая головешкой или отрезая излишки кремневым лезвием. Избавиться от волос совсем никому никогда не приходит в голову, поскольку они считаются естественной принадлежностью личности, как, скажем, руки или ноги. В общем, встречающие оказались в двусмысленном положении: большинство признаков свидетельствовало о том, что прибывший является Семхоном Длинная Лапа из рода Волка (и, по совместительству, Тигра), но, с другой стороны, всем известно, что Семхон чрезвычайно бородат и волосат, а этот мужик — наоборот. Спасло ситуацию лишь то, что в племени не имелось ни одного заскорузлого законника и блюстителя чистоты нравов. В общем, скандал кое-как удалось замять — Семена признали Семхоном полностью, но не окончательно. То есть ему как бы дали испытательный срок, поверив на слово, что в ближайшее время он обретет свой прежний облик. Пока же этого не случилось, приходилось постоянно ловить на себе подозрительные и удивленные взгляды. Даже родной сын признал Семена не сразу — папа был не такой. Из всех членов племени ничего доказывать было не нужно лишь питекантропам и… Сухой Ветке. Для них, вероятно, Семен был хорош в любом виде.

С неандертальцами тоже забот хватало. Имея приличный запас мяса, которым, впрочем, они не распоряжались, охоту на солонце они не прекратили, но попытались сделать ее «ритуальной». В том смысле, что от туши берутся только «мистически» важные части, а остальное (то есть почти все) оставляется на месте. Бороться с этой традицией пришлось долго и упорно. Всех свободных мужчин Семен заставлял работать — заготавливать бревна для будущего частокола вокруг избы. Кроме того, лодки…

Первую — самую маленькую — долбленку Семен делал сам. С двумя огромными толстыми бревнами он заставил работать наиболее толковых мужчин-неандертальцев. Он был вовсе не уверен, что суда будут держаться на воде и что темаги согласятся учиться на них плавать. Тем не менее людей нужно было чем-то занять, и, кроме того, была задумка, что в случае успеха неандертальцы смогут водным путем снабжать лоуринов керамической глиной и кремневыми желваками из месторождения, расположенного выше по течению. Возникнет некое подобие товарного обмена, а это хорошая основа для взаимопонимания.

Весенняя распутица застала Семена в его избе на левом берегу реки напротив поселка неандертальцев. Здесь близ воды уже лежали три предмета, которые, по идее, предназначались для плавания по ней. Известно, что лодка-долбленка является самым примитивным плавсредством после плота, но… Наверняка в ее изготовлении имелись какие-то хитрости, которых Семен просто не знал. Не знал, но делал и других заставлял!

Лед на реке еще не вскрылся, но поверху пошла вода, которая залила ближайший луг. Для водных процедур время было совершенно не подходящее, но Семен решил ходовые испытания не откладывать. Только предварительно нужно разжечь на берегу приличный костер — для просушки и обогрева.

Предмет, который Семен назвал «челноком», представлял собой выдолбленный ствол тополя длиной метра четыре и диаметром около метра. Перемещать по суше в одиночку его было невозможно, так что пришлось мобилизовать часть мужского населения неандертальской деревни. Семен это сделал с умыслом: он прекрасно понимал, что река вот-вот вскроется, начнется ледоход и паводок. Но даже когда все это кончится, попасть обратно к своим неандертальцы не смогут — перед ними будет как минимум сотня метров открытой воды. Им придется или ждать до следующей зимы, или… учиться плавать на лодках. Четверо мужчин это, кажется, понимали, но ослушаться приказа не смели.

Спущенный на воду «челнок» Семен испытывал лично. После двух купаний он пришел к выводу, что плавать на нем можно — только уметь надо. В общем, в свободном состоянии он норовит перевернуться, так что гребец должен все время балансировать — и веслом, и собственным телом. Это, впрочем, не труднее, чем ездить на велосипеде.

— Ты научишься, — сказал он Хью. — Может быть, даже быстро. Но вот что делать с остальными?

В данном случае он имел в виду не только людей, но и суда. Две другие лодки-долбленки были сооружениями грандиозными — метров по шесть длиной и больше метра в диаметре. Стесывать древесину с бортов, делая их тонкими, Семен не решился, поскольку опасался растрескивания при высыхании. Вес получился изрядный, так что надежды удержать судно на воде в нужном положении почти не было.

«И как поступить? Приделать киль? Он должен быть большим и тяжелым. Поможет ли он, неизвестно, но по мелководью плавать будет нельзя. Тогда что же? Загрузить балласт? Лодки станут совсем тяжелыми, да и сколько его нужно для устойчивости? Главное, что купаться неандертальцы не любят, плавать не умеют и воды боятся. Даже если их в лодку загнать силой, случайный переворот превратит всех пассажиров в утопленников. Как бы так сделать, чтобы она вообще не переворачивалась?»

Выход был найден довольно быстро — катамаран! «Между бортами лодок метра полтора, а сверху настил из жердей. Все, конечно, без гвоздей, на ременной вязке, но с максимальной жесткостью. Сделать, в общем-то, не трудно и плавать такая конструкция, наверное, сможет, но вот можно ли будет ей управлять? И двигаться против течения? К сожалению, выяснить это удастся только на опыте. Во всяком случае, уже сейчас совершенно ясно, что просто так на долбленках неандертальцы плавать не смогут».

Ближайшее будущее показало, что идея верна. Пребывание на палубе катамарана ужаса у неандертальцев не вызвало. Семен заподозрил, что настил под ногами они каким-то хитрым образом ассоциируют с сушей, то есть находятся как бы на острове. Осталось научить их грести.

Последнее получилось легче, чем Семен ожидал. Оптимальным оказалось наличие четырех гребцов с однолопастными веслами — по два с каждой стороны. В таком составе они могли гнать судно вперед даже против довольно сильного течения. Восприятие неандертальцами друг друга и совместной деятельности заметно отличалось от такового у обычных людей — в командах рулевого они не нуждались, а как-то умудрялись друг друга понимать почти без слов — на коротких репликах. Объяснять им связь между физическим усилием, приложенным к веслу, и движением судна не понадобилось — создалось впечатление, что они это и так знают.

Весенний паводок еще не закончился, когда Семен стал свидетелем практического использования катамарана. Со своей смотровой площадки на втором этаже «избы» он увидел плывущую вдоль дальнего берега длинную вереницу оленьих трупов. Туши плыли довольно кучно, и течение не растаскивало их. Почему так происходит, Семен понял, когда увидел плывущее следом судно. Народу на нем было полно, и все с оружием.

Проведенное расследование подтвердило догадку. В нескольких километрах выше по течению раньше находился брод — место, где животные в ходе сезонных миграций переходили реку. Теперь им пришлось ее переплывать. Передовые особи очередного стада уже достигли середины, когда из-за поворота русла показалось громоздкое судно, похожее на плавучий остров, заполненный людьми с дубинами и копьями.

«Что ж, — вздохнул Семен, — для людей тундры это довольно распространенный старинный способ охоты. Интересно, мои неандертальцы его сами изобрели или нечто подобное делали и раньше?»