Клан Мамонта

Глава 4. Месть

Все новые и новые люди поднимались по скользким камням — одетые в шкуры мужчины и женщины. Они останавливались на вершине длинного пологого холма, прикрывающего поселок, и смотрели вдаль. Они смотрели, как по заснеженной степи, под хмурым зимним небом приближается собачья упряжка.

Нарту дозорный заметил давно — и подал сигнал. Это было непросто — в языке жестов, которым лоурины разговаривают на расстоянии, нет выражения: «К поселку движется упряжка: нарта, шесть животных, человека нет».

Мужчины — их было совсем немного — вышли с оружием, ведь все непонятное несет угрозу. Теперь они стояли и смотрели, как темное пятнышко вдали увеличивается, разделяется, превращается в бегущих животных и пустые сани. Упряжка возвращается по своему старому следу, но движется неровно. Животные то сбиваются с лыжни в сторону и почти останавливаются, то вновь выстраиваются попарно и делают рывок. Самые зоркие из встречающих вскоре различили, что один из зверей задней пары идет плохо. Он то рвется в сторону, то падает на снег, и тогда остальные его тащат, замедляя ход, или даже останавливаются и ждут, когда он встает.

«С этой упряжкой в степь ушли два охотника — где они? Животные сбежали от них вместе с нартой?! Такого не могло случиться, ведь эти звери не домашние собаки, а полукровки или настоящие волки. В упряжке они ходят добровольно, и бросить людей — членов своей стаи — они не могут. Если только мертвых.

Когда они уходили, животных было одна рука и еще три — всего четыре пары. Сейчас их шестеро — где еще двое? Вон тот — задний — что с ним? Это молодой полукровка — если он болен или ранен, то почему в упряжке? А если просто не хочет работать, то почему остальные терпят и не наказывают его?»

Звери остановились там, где обычно разгружаются нарты — на вытоптанной площадке, прикрытой от ветра невысоким снежным валом. Ни лая, ни визга: молча орудуя передними лапами, животные принялись освобождаться от упряжи. Она предельно проста — широкая ременная петля с одной связью через спину. «Надеть ее сами они не могут, а вот освобождаются без труда. Могли бы давно это сделать — там в степи. Но они упорно тащили свой груз — десятки, наверное, километров. Их лапы сбиты в кровь — сейчас „тяжелый“ снег. Для езды по нему у людей был с собой комплект мешочков-сапожек из выделанной кожи, которые надеваются на лапы. Только обуть зверей, наверное, было некому…»

Буровато-серый с подпалинами пес-полукровка, шедший в последней паре, не попытался снять упряжь — упал на снег и, тихо скуля, пытался укусить собственный живот. Он извивался, переворачивался на спину, запутывая ремни и пачкая снег кровавой слюной. Огромный серебристо-серый, почти белый вожак стоял над ним и смотрел. Потом волк чуть согнул передние лапы, опустил голову, сомкнул челюсти на горле сородича и рванул.

Хрип, судороги, кровь из рваной раны…

И вновь тишина — зрители стояли молча. Вожак упряжки поднял голову и посмотрел на них. Люди поняли и расступились. Пошатываясь от усталости, волк двинулся обратно в степь. Его команда осталась на месте — звери знали, что сейчас им принесут мороженое мясо.

Нет, нарта не была пустой — так только казалось издалека. Восточный Ветер лежал на спине лицом вверх. Его открытые, навсегда застывшие глаза смотрели в пасмурное зимнее небо. Тело было привязано — кисти вытянутых вперед рук ременными петлями к передним копыльям, еще один ремень, которым обычно крепили груз, перекинут поперек нарты на уровне пояса.

Из правой части груди наискосок вверх торчало древко дротика.

Животным принесли мясо, и они, подавшись в сторону, принялись молча набивать желудки. Люди подошли к нарте — вождь Черный Бизон, старейшины Медведь и Кижуч, воин Семхон Длинная Лапа.

Остальные столпились за их спинами. Ветер трепал мех их одежд, норовил проникнуть в каждую щель, но они не чувствовали холода — стояли и смотрели.

«…Один из старших воинов и самых удачливых охотников. Когда-то, после битвы с отрядом хьюггов, я лечил ему перелом ключицы. Тело не привязывали к нарте — умирая, Ветер смог сбросить груз и привязать себя сам. Перед этим, возможно, ему пришлось запрячь зверей, если, конечно, они были свободны. Он не пытался спасти себя или сохранить свое тело для правильного погребения — погибшие в бою воины в любом случае навечно уходят в Верхний мир. Он хотел передать весть сородичам, оставшимся в Среднем мире. Какую?»

Вождь прикрыл глаза в знак согласия, и Медведь, сняв рукавицу, вытянул из чехла на поясе длинный широкий нож.

Мерзлое мясо и кости поддавались плохо, но закаленные клинки из метеоритного железа режут почти все. Вождь сбросил рукавицы и подставил ладони. Старейшина положил на них древко с кремневым наконечником, заляпанным замерзшей кровью.

Все молчали: пояснений не требовалось.

«Только это еще не все, — думал Семен. — Почему ничего не „сказал“ вожак упряжки? Почему волк ушел, отказавшись от пищи? Или… „сказал“?»

Семен снял рукавицы, подтянул повыше рукава парки и, достав нож, присел возле мертвой собаки. Теперь все смотрели на него.

Туша еще не успела замерзнуть, а клинок был острым — почти как бритва. Человек догадался, что нужно искать, и не ошибся: собачий желудок оказался полон крови. После надреза в нем что-то распрямилось, и кровь обрызгала лицо и одежду человека. Семен встал, держа в пальцах длинную гибкую ленту с зазубренным краем и острыми концами.

— Что это? — спросил вождь.

— Похоже на китовый ус, — вздохнул Семен. — Вам не известен этот способ охоты. Наверное, у чужаков есть доступ к морю или контакты с теми, кто возле него живет. Такая штука сворачивается, вмораживается в кусок льда и покрывается салом. Если медведь или волк проглотит, лед оттает в желудке и пружина развернется…

— Но волки не едят падаль.

— Он был собакой. И двое зверей, которые не вернулись, тоже были собаками. Они привыкли доверять людям.

Приближение беды все чувствовали давно и гадали: какой она будет? Как придет? И вот ожидание кончилось.

Средний мир меняется — и меняется быстро. Вместе с ним меняются и Законы жизни. Они должны меняться — это уже признали все. Но есть Законы — их совсем немного — которые ни меняться, ни уходить в прошлое не могут. Это те, которые дают людям право считать себя людьми. Те, которые превращают толпу в племя. Один из таких законов очень прост: кровь своих должна быть отмщена. Иначе теряет смысл все.

Закаменев на холодном ветру, стоял вождь с чужим оружием в руках: не нужно совещаться со старейшинами, нет нужды принимать решения. Для такой ситуации ритуал расписан многовековым обычаем — тут не о чем говорить, не о чем спорить. Черный Бизон просто поднял глаза на людей:

— Кто?

— Я!

Сказано было, пожалуй, слишком торопливо, но вождь почувствовал облегчение и кивнул:

— Да.

Бескрайняя всхолмленная степь от горизонта до горизонта. Снег. Поземка. Сбившиеся в тесные кучки стада бизонов, лошадей, оленей, небольшие группы мамонтов. В непогоду животные стараются держаться ближе друг к другу. Их все еще много — степь жива, она борется с гибелью. Борется, давая корм животным. Без них она умрет и станет тундрой — арктической пустыней, в которой живут лишь лемминги да северные олени.

А люди?

Да, они есть. Их ничтожно мало на этом бескрайнем пространстве. Но много ли их нужно? Ветер перевевает мелкий сухой снег — заметает следы от полозьев нарт. А вот еще след и еще… Старые и свежие, они тянутся к пологому длинному холму, что близ устья крупного ручья, впадающего в реку. Из-за этого холма ветер несет запах дыма и звук — простой трехтоновой ритм на две четверти. Это говорят деревянные тамтамы лоуринов. А еще голос — ритмичный рев, мало похожий на человеческий.

Длинный холм или каменная грива слегка прикрывают поселок от зимнего степного ветра. Налетая на препятствие, он меняет направление, закручивается и рвет в разные стороны высокое дымное пламя костра Совета. Этот огонь сейчас никого не обогревает. Он горит сразу в трех мирах — Нижнем, Среднем и Верхнем, — соединяя ныне живущих с умершими и еще нерожденными.

Люди стоят плотной толпой, образуя широкий круг с костром в центре. Им холодно, они плотнее затягивают ремешки в рукавах и меховых капюшонах. Они переминаются с ноги на ногу и качают головами, вторя незатейливому ритму тамтамов. Замерзшие губы шевелятся, пытаясь повторять странные слова песни-заклинания.

Да, слова им незнакомы, но беды в этом нет — смысл понимают все. Понимают, что звучит песня войны:

Впрочем, холод чувствуют не все. Между толпой и костром по кругу, пританцовывая, движется воин. На нем лишь налобная повязка лоурина, кое-как прижимающая густую растрепанную шевелюру, да лохматые торбаза из лошадиной шкуры до колен. Худое мускулистое тело, покрытое шрамами, разрисовано полосами красной и черной краски — знаками войны. В правой руке он держит некое подобие копья — широкой наконечник с односторонней заточкой насажен на массивное тяжелое древко. Он сам придумал и изготовил это оружие. Почти у всех, стоящих в первом ряду, в руках такое же.

Его танец прост и больше напоминает ходьбу строевым шагом. Воин не знает ритуальных движений, да и, вообще, танцевать не умеет. Впрочем, как оказалось, для вербовки добровольцев этого от него и не требуется. Получив разрешение вождя, начать танец имеет право каждый, но он вызвался первым. Это еще не война, в которой должны участвовать все, способные носить оружие. Предстоит боевая вылазка, рейд, экспедиция для совершения мести. Ее возглавит тот, кто начал танец. Желающие могут к нему присоединиться — прямо сейчас.

Да, бывший завлаб, кандидат наук Семен Николаевич Васильев в голом виде месил торбазами снег, размахивал самодельной пальмой и драл глотку, призывая желающих отправиться с ним в поход за скальпами:

Автора этой старой песни (и целой серии ей подобных) Семен не знал — то ли ранний Высоцкий, то ли продукт народного творчества. Просто в его анналах ничего более подходящего для данного случая не нашлось. И теперь он орал во всю свою луженую глотку, доводя до исступления и себя и слушателей, а старейшина Кижуч лупил и лупил деревянными колотушками по подвешенным бревнам — чувство ритма у него было прекрасное. У всех остальных, впрочем, не хуже…

И вот упала на снег стянутая через голову меховая рубаха — одна, вторая, третья…

Обнаженные торсы, растрепанные волосы, безумные глаза, орущие непонятное рты. Один за другим люди покидают толпу и начинают двигаться по кругу вслед за танцующим — три, пять, десять… Мужчины и женщины — полуголые на морозе, с традиционными палицами или новым оружием в руках. Тускло блестят стальные лезвия — не задели б друг друга!

Громко и радостно мыча, вперед проталкивается огромный питекантроп — как же без него?! Он бросает в общею кучу шкуру, которой накрывался, поддергивает набедренную повязку (ему не разрешают ходить без нее!) и тоже встает в строй. Он даже не пытается повторять слова песни, а просто взрыкивает, заглушая всех:

— Се-ха!!! Се-ха!!!

У него в руках не копье-тесак, а просто бревно средних размеров, но он так азартно им машет, что танцующим приходится расступиться.

Сбавлять громкость, ослаблять психическое давление на людей Семен начал, когда понял, что среди зрителей не осталось ни одного человека с оружием — идти с ним хотят все.

Что и требовалось доказать…

Он лежал на животе в меховом пологе своего вигвама. Сухая Ветка стирала мокрым куском шкуры краску с его спины. Семен кряхтел и ругался — похоже, в их жизни намечался первый настоящий семейный скандал:

— …До чего дошла: собственного ребенка пангиру сбагрила!

— Ну, и что?! Юрику у Мери нравится — они с Питом играют!

— Да он же у них говорить не научится! Ему же с нормальными людьми общаться надо!

— Да чем же Мери ненормальная?! И потом: ей и другие женщины детей приносят! Она с ними умеет, они у нее не плачут!

— Ага, детский сад устроили у питекантропов! Общественную воспитательницу нашли!

— Конечно! Ее все дети любят! А что такое «сад»?

— Не важно! Ну, куда, куда ты полезла, женщина?! На войну захотела?!

— Захотела! Я с тобой хочу! Им можно, а мне нельзя, да?

— Гос-споди, Твоя воля! Да ты пальму в руках держать едва научилась! Ты хоть раз пробовала драться с настоящим воином?! Тебя же снесут первым ударом!

— Не снесут — я ловкая! Вот рубить у меня плохо получается — Медведь говорит, плечи слабые, зато колоть…

— Прекрати! Никуда ты не пойдешь!!!

— Да-а-а… Вот так всегда-а-а…

— Отставить! Пр-рекратить немедленно! Уф-ф… — Семен осознал бесполезность своего возмущения и решил предпринять «фланговый обход». Уселся, скрестив ноги по-турецки, и начал:

— Ты хоть понимаешь, зачем и почему я все это затеял?

— Наших убили…

— Погибли двое лоуринов. Обычай требует мести — кровь за кровь. Количество жертв тут значения не имеет. Я потому и вызвался исполнять танец, чтобы иметь возможность отобрать себе спутников.

— А говорил, что не любишь командовать!

— Это так и есть — ты меня на слове-то не лови! Просто обычай мести очень древний и нарушать его нельзя. Воины пойдут на охоту за людьми. Они убьют первых же встреченных чужаков и принесут их скальпы. Если смогут, конечно. А мы будем после этого сидеть и ждать ответной атаки — непонятно от кого.

— Но ведь так и должно быть!

— Должно-то должно… А ты считать не разучилась? Сколько в поселке детей и женщин? А сколько воинов?

— Три руки… было.

— Вот именно — было! Пока есть запасы мяса, жить можно, а когда кончатся? Кто будет кормить такую ораву? Ты, что ли, в степь пойдешь бить бизонов… с подружками вместе?

— Я не умею…

— Конечно, не умеешь! И, прости меня, никогда не научишься. Если только вам всем хорошие арбалеты сделать. В общем, охотников трогать нельзя — до последней возможности. Без них голод нам обеспечен. Ни рыба, ни корешки не помогут — слишком нас много, а молодежь подрастет еще не скоро.

— Шестеро мальчишек уже взрослые, только посвящения не прошли! И чего старейшины тянут?

— А ты не понимаешь? Потому и тянут — сохранить хотят. Случись какая заваруха, воины моментом погибнут. Им себя беречь не положено — они и не будут. С этим уже ничего не поделаешь, так они воспитаны: увидел врага — воюй, а не пытайся в живых остаться. То, что людей некому будет кормить, это, конечно, плохо, но не повод для нарушения воинских традиций. Бизон и старейшины, кажется, все понимают, но поделать ничего не могут, разве что отложить еще на год посвящение мальчишек.

— Вот и возьми меня, Нгулу и Таргу! Только они ссорятся все время, но если…

— Да что же ты такое говоришь?! — захлебнулся от возмущения Семен. — Как тебе такое в голову могло прийти?!

— Вот так и могло! Ты мне скальп обещал, а сам… А сам… У-а-а-а!

— Не реветь! — окончательно растерялся Семен: «А еще говорят, что женской логики не бывает!» — При чем тут скальп? Я что, тебя обманул? Когда? В чем?! Сама не захотела!

— Да-а-а! Хью хоро-о-оший!.. А я с тобой хочу-у-у… На войну-у-у!..

— Ну, зачем?! Почему, скажи на милость?!

— А-а-а!.. Ты уйдешь, а я жда-а-ать!.. Опя-а-ать! С тобой хочу-у-у!

Семен открыл рот, чтобы еще что-то сказать, но передумал, закрыл его и начал торопливо одеваться. Он влез в меховую рубаху, подтянул штаны и, под всхлипывания женщины, выбрался из полога. В холодной части жилища грозный воин, шипя и ругаясь на весь свет, стал натягивать торбаза: «Ничего не понимает и понимать не хочет! Доводы разума тут бессильны! И ребенок ей не помеха… Впрочем, блин, у лоуринов дети считаются как бы общими… Ч-черт, на мою голову! Опять сам виноват — эту бабскую вольницу на корню надо было давить!» Никаких планов насчет того, куда идти и что делать, у Семена не было — лишь бы не слышать причитания и всхлипывания. Для начала он решил просто выйти наружу и справить малую нужду. Справил и, зябко передергивая плечами, пошел обратно, так ничего и не придумав. Недалеко от входа проявился светло-серый контур сидящего волка.

— «Ты, что ли? — поинтересовался Семен, опускаясь на корточки и пряча в рукава замерзшие руки. — Давно не виделись».

— «Давно».

— «Варя где? Как она?»

— «Там (смутный образ заросшего кустами распадка и пасущейся мамонтихи)».

— «Далеко забралась… — вздохнул Семен. — А саблезубы?»

— «Приходили. Ушли. Голодают».

— «Ясное дело — им много надо… Что сказал вожак упряжки?»

— «Чужие двуногие убили (победили) двух „наших-твоих“».

— «Никак ты не поймешь, что переставший жить не значит „побежденный“. Наверное, чужаков было много?»

— «Много. Они сражались».

— «Что случилось с „нашими-твоими“ (с погибшими волками)?»

— «Трое перестали жить».

— «Ты понял, как это случилось?»

— «Нет».

— «Они взяли еду, которую добыли не сами. Которую им дали не „свои“».

— «Это не важно. Чужие двуногие виновны. Мы будем сражаться».

«И этот туда же, — совсем расстроился Семен. — Ведь он не разрешения спрашивает, а как бы ставит меня в известность. Но если волки будут атаковать людей — это уже ни в какие рамки! Стоит только начать…»

— «Нет! — твердо заявил вожак комплексной стаи. — Я сам отомщу за всех наших. Или мы можем сражаться вместе».

— «Вместе», — согласился зверь.

— «Вот и договорились, — подвел итог человек. — А теперь рассказывай все, что знаешь о поездке этой упряжки».

Потом волк ушел, а Семен поднялся и размял затекшие ноги: «К Бизону, что ли, в гости сходить? А Ветка пусть посидит дома одна и подумает над своим поведением». Он повернулся и обнаружил, что в его сторону движется человек, не узнать которого трудно даже издалека: низкорослый, коротконогий, с обнаженной головой и распущенным воротом парки, словно ему жарко. «Все-таки Хью, пожалуй, низковат даже для неандертальца его возраста. Наверное, он много голодал в детстве. Впрочем, Медведь добился-таки своего: схватиться с этим коротышкой в рукопашной — дело безнадежное для любого взрослого воина».

Хью остановился перед Семеном и посмотрел на него снизу вверх своими глубоко посаженными темно-карими, почти черными глазами. «Взгляд, в котором читается бездна тысячелетий. По науке он принадлежит даже не к иной — древней — расе, а к другому биологическому виду. Может быть, это один из последних представителей „альтернативного“ человечества. И я знаю, чего он хочет», — подумал Семен и спросил вслух:

— Зачем ты вошел в круг танца, Хью? Разве не понимаешь, что ты еще непосвященный, что тебе нельзя?

— Я понимать.

— Ты еще не воин и должен делать то, что скажет старейшина Медведь.

— Хью говорить — старейшина молчать, — отреагировал неандерталец. — Старейшина Хью понимать.

«Еще бы эти „отморозки“ не понимали друг друга, — осмыслил информацию Семен. — Один — судьбой ушибленный людоед, другой — боец „по жизни“ и вдохновенный убийца. Все это очень понятно: Медведь уродился низкорослым и щуплым. Племя почему-то оставило его в живых, и с тех пор он всю жизнь доказывает, что люди не ошиблись в своем решении. К тому же в молодости его покалечили хьюгги. При всем при том он сделался супербойцом, пережил сверстников и стал старейшиной. А я дал ему перспективный материал — неандертальского мальчишку. Теперь Медведь мучает его, надеясь, что тот реализует его собственные несбывшиеся — и очень кровавые — мечты».

— Хочешь идти со мной? — спросил бывший завлаб.

Юный неандерталец промолчал, даже не кивнул. Он продолжал смотреть Семену в глаза, и тот вдруг понял — без объяснения мотивов и приведения аргументов: «Парень не просто хочет — ему НАДО. И отказать ему я не имею права. Этого права я сам лишил себя еще там, в заросшей кустами узкой долине ручья, где убивал полуживых от голода неандертальцев. Да, у меня не было выбора — они напали первыми. Но этого мальчишку, оглушенного ударом посоха, я мог бы добить и оставить лежать рядом с телами соплеменников. А я оставил его в живых и взял с собой. Племя лоуринов его не отвергло, но и не признало „своим“ по-настоящему. И теперь… Что там такое горит, мерцает, светится в его глазах? Нет, это не с чем сравнить в былой современности — любая аналогия будет очень далекой».

— Первая кровь чужаков — твоя, — пообещал Семен почти против собственной воли. Ответом ему была улыбка — оскал широких, крепких, желтоватых зубов.

Попасть в гости к Бизону Семен так и не смог — вождя он встретил на полпути к его жилищу. Тот направлялся в гости к Семену — по аналогичной причине и с той же целью. Великие воины обменялись грустными шутками и направились к костру Совета в надежде, что запас дров там еще не иссяк.

— Уже решил, кого возьмешь? — спросил вождь, усаживаясь на корточки и протягивая к огню руки.

— А кого ты дашь? — поинтересовался Семен.

— Никого, — вздохнул Бизон. — Мстить надо, а людей нет. Четыре лука на всех осталось. Но ты же знаешь: тех, кого ты выберешь, я должен отпустить — таков закон предков.

— Закон есть закон! — согласился Семен. — По мне, так не мстить надо — мертвых не воротишь в их же телах. Прежде всего, нужно выяснить, что за люди появились в степи, зачем и почему они оказались на нашей земле.

— Возможно, они считают, что это мы находимся на земле их охоты, — усмехнулся вождь.

— Скорее всего, — признал Семен. Он помолчал и добавил: — Наверное, доказать обратное будет трудно. Но ты не пойдешь со мной, Бизон.

Вождь вздохнул и ничего не ответил. Семен продолжил:

— Никакого отряда не будет: мы уйдем на нарте вдвоем с Хью. Волки пойдут с нами. Так можно будет быстро передвигаться и взять большой запас еды.

— Люди должны увидеть скальпы врагов, — кивнул Бизон, — а ты их никогда не снимаешь.

— Значит, они увидят их, — смирился Семен. На сей раз вождь молчал долго — а что, собственно, он мог еще сказать? Разве только:

— Все понимаю, Семхон. Все! Но… возьми меня, а?

Почти месяц назад они покинули поселок у Пещеры и с тех пор мотались по заснеженной холмистой равнине. След чужих людей привел их на границу страны хьюггов. Только неандертальцев здесь не оказалось: развалившиеся, занесенные снегом жилища, пустые скальные навесы. Под одним из них, отгороженным стенкой из палок и шкур, когда-то родился Хью. В глубине страны Низких гор присутствия человека вообще не чувствовалось, а вот на границе со степью…

Попав в один из распадков, Семен долго не мог понять, что за странный микрорельеф скрывает здесь снег. Почему вокруг столько звериных следов, и отчего беспокоятся волки в упряжке? Достаточно было слегка разгрести снег, чтобы понять — это не валуны и не «бугры пучения» вечной мерзлоты. Мамонты. Самцы, самки, детеныши. Наиболее крупные бивни надрезаны по кругу и обломаны, у некоторых туш вскрыта грудная клетка и вынуты сердца. У всех вырезаны глаза… Обследовав три таких кладбища, Семен вычислил место, где, скорее всего, они встретят четвертое — и не ошибся. Бойни приурочены к проходным местам — бродам через реки, сквозным перевальным долинам, узостям между холмами и озерами. Где-то мясо было свежемороженым — этих убили зимой. Другие трупы уже начали разлагаться и лишь после этого замерзли — их убили летом. «Снег показывает следы, но он же их и прячет: как и зачем убивали столько животных?! Похоже, что семейные группы мамонтов истреблялись до последнего!»

А люди… Два крупных стойбища на расстоянии в несколько десятков километров друг от друга — большие, многолюдные. И… лошади.

Да, в родном мире Семена некоторые ученые по находкам нескольких изображений взнузданных животных выдвинули гипотезу, что лошадь в первый раз была одомашнена очень рано — еще палеолитическими охотниками. Другие ученые, правда, с этим не соглашались и доказывали, что лошадь стала домашней только в неолите, причем далеко не в раннем. У тех и других аргументы были довольно вескими. Семен мало интересовался данной проблемой, он готов был допустить, что одомашнивание лошадей происходило в истории несколько раз. Когда Хью впервые разглядел вдали силуэт всадника, он ни на секунду не усомнился, что это человеколошадь — кентавр. «Что ж, — подумал тогда Семен, — можно предположить, что миф о кентаврах возник не после вторжения „диких“ скифов в относительно цивилизованное Средиземноморье, а гораздо раньше. Впрочем, кентаврами лоуринов не испугать — во всяком случае, паники не будет. Да и вряд ли чужаки умеют стрелять с седла или метать копья на скаку — это, безусловно, очень позднее искусство. Но они на лошадях передвигаются и перетаскивают грузы, а это дает огромные преимущества в степи».

Место, которое предложил посетить Семен для проверки своей гипотезы, было ему знакомо — долина степной речки, берущей начало на известняковом плато. Там — в верховьях — расположен солонец. Единственный на десятки километров вокруг. Рев мамонта они услышали издалека. Почти сутки Хью и Семен пролежали в снегу на перегибе склона водораздела. Они забрались в спальные мешки, кое-как присыпали друг друга снегом и смотрели.

Группа мамонтов из восьми голов, включая двух детенышей, вероятно, шла на солонец или возвращалась с него. Двигаясь по тропе, пробитой в снегу, ведущая старая мамонтиха угодила ногой в петлю. Скорее всего, толстенная ременная веревка была привязана к колу, забитому глубоко в землю еще летом. Впрочем, что там за петля и как она крепится, рассмотреть было нельзя, но освободить ногу животное не могло. Остальные, конечно, уходить без нее не хотели. Вероятно, все это продолжалось уже несколько дней. Люди разбили стоянку километрах в двух ниже по течению — в долине одного из притоков. Дымились костры, бродили лошади, добывая копытами из-под снега траву. Присутствия своего люди не скрывали или, возможно, перестали его скрывать, когда поняли, что мамонты никуда не денутся.

Утром того дня люди на стоянке начали вьючить лошадей, но почему-то оставили на месте свои укрытия из шкур и снега. Потом двинулись по долине в сторону мамонтов. За изгибом русла лошадей развьючили, и кто-то из людей повел их обратно.

Попавшая в западню мамонтиха понуро стояла, опустив голову. Остальные бродили поблизости, вороша бивнями уже изрядно истоптанный, перемешанный с навозом снег. Три человека медленно приближались к ним по широкой, утоптанной, посыпанной навозом тропе. Они несли на плечах груз.

Примерно метров за двести мамонты начали беспокоиться. Впрочем, не сильно: то ли они уже обессилели от голода, то ли притерпелись к близкому присутствию людей. Возможно, они вообще не связывали с ними свою беду. Трое охотников продолжали приближаться.

Наконец шедший впереди остановился и воткнул в утоптанный снег связку палок. Семен узнал это приспособление. Три палки, связанные ремнями: одна торчит вертикально, другая — с наконечником — почти лежит на грунте, а третья — короткая — играет роль поперечины, не дающей конструкции заваливаться вправо или влево. «Это же… почти мина! Но это слишком грубо и примитивно, чтобы работать! — недоумевал Семен. — Ведь мамонты — не динозавры, не какие-нибудь пресмыкающиеся — умнее их здесь только люди, но…»

Охотники оставили на тропе штук пять таких приспособлений. Первый человек прошел еще дальше вперед, установил последнее и, обойдя его, опустился на колено. Он положил на истоптанный снег два дротика, третий вставил в копьеметалку, поднял на уровень плеча. И застыл в такой позе. Его спутники, переговорив о чем-то, развернулись и пошли обратно. Миновав «минное поле», они оставили воткнутыми в снег на обочинах еще несколько дротиков.

Оставалось лишь удивляться терпению и выдержке человека, стоящего на тропе: он, кажется, ни разу даже не шевельнулся на протяжении нескольких часов. А потом… Потом тропу перед ним пересек довольно крупный молодой самец. Охотник качнулся, встал на ноги и с криком метнул дротик.

В этом мире Семен насмотрелся всякого, но такого, пожалуй, еще не видел: тяжелый снаряд, больше похожий даже не на дротик, а на копье средних размеров, шел почти по прямой траектории, хотя расстояние было не намного меньше полусотни метров. Удар пришелся в нижнюю заднюю часть корпуса.

Мамонт дрогнул и развернулся всем корпусом к человеку.

Дальше все происходило очень быстро. Один за другим ушли в цель еще два дротика. Мамонт поднял голову и, коротко взревев, ринулся по тропе вперед. Человек развернулся и побежал прочь.

Впрочем, побежал — мягко сказано. На самом деле он рванул как спринтер на стометровке. И это при том, что был он в зимней одежде и двигался вовсе не по гаревой дорожке. «Наверное, у него специальная обувь с шипами, — успел подумать Семен. — Отладкой кожаной подошвой такое невозможно».

Впрочем, охотник не пробежал и сотни метров, когда сзади донесся такой рев, от которого хотелось заткнуть уши — мамонт налетел-таки на «мину» — вторую или третью по счету. Он успел уже достаточно разогнаться и, вероятно зацепив грудью торчащую палку, поднял с земли привязанное к ней копье, торец древка которого уперся в утоптанный снег. Он сам себя с маху насадил на копье. И удар, конечно же, пришелся в пах.

Дальнейшее описанию поддавалось плохо. Обезумевшее от боли, потерявшее координацию животное металось, падало, вставало на ноги… Любая попытка двигаться вперед загоняла торчащее наискосок и вперед копье все глубже в брюшную полость…

Человек собрал торчащие из снега дротики и, когда стало ясно, что продолжения атаки не будет, пошел на сближение.

Агония мамонта длилась часа два — или Семену это только показалось. Охотник метал дротик за дротиком, все больше сокращая дистанцию. Потом снаряды кончились, но появились спутники и передали человеку еще одну связку. Оставшиеся мамонты трубили, ревели и… не вмешивались. У них хватало ума понять, что нельзя повторять действия сородича, вызвавшего его гибель…

Последний удар был нанесен в упор — в сердечную область…

Закоченевший, очумевший от плавания в океане чужой боли, Семен с превеликим трудом смог вызвать волков, спавших в соседнем распадке. Гдето по дороге к ночевке он умудрился подвернуть ногу, но даже не заметил этого. Приходить в себя он начал только поздно вечером:

— Какие люди, Хью, какие люди…

— Нирут-кун — враг наша.

— А ведь это была не охота! Точнее, не просто охота. Это, наверное, что-то вроде ритуального убийства — элемента посвящения?

— Охотник молодой сильно нет. Мальчишка — нет, взрослый воин — да.

— Конечно. Но он был как-то иначе одет, и остальные его как бы обслуживали. Кроме того, когда он добивал мамонта, они не участвовали, а только помогали. Наверное, это нужно ему, чтобы занять более высокое положение в племени. Не пойму только, почему мамонты позволяют такое вытворять?!

— Чужой люди делать правильно. Один мамонт ловушка. Другой уходить нет, рядом быть.

— Да, ты прав. А в данном случае, похоже, попалась старая самка, которая эту группу вела. Они, конечно, поначалу свою беду с людьми не связывали, а когда разобрались, было уже поздно.

— Нирут-кун убивать надо.

— Да, похоже, скоро они доберутся и до лоуринов. Твоих темагов они, кажется, уже истребили.

— Нирут-кун (чужие, новые нелюди) убивать много надо.

— У тебя есть идеи? Только учти, что пулемет мне не наколдовать. У нас есть арбалет и десяток глиняных гранат. Видел, как действовал охотник? Даже если он один из лучших, все равно это навевает грустные мысли: чужаки сильны, воинственны и бесстрашны. Луков у них, кажется, нет, но дротики… Видал, как он работал ими?

— Лоурин копье кидать тоже.

— Это, конечно, так, только в нашем племени много поколений воины были в основном лучниками. Теперь магия дротика вновь возрождается, но в этом искусстве лоуринам до чужаков далеко. А они, если и дальше будут так кочевать, скоро окажутся возле нашего поселка.

Утром Семен обнаружил, что натянуть на ногу правый сапог он не может — голеностопный сустав распух. Плюясь и ругаясь от досады и боли, он все-таки обулся и попробовал ходить — получилось плохо. Во времена его увлечения спортом такая травма была одной из самых распространенных, можно сказать, обыденных и при активных занятиях случалась два-три раза в год. Это не перелом, не вывих, а просто сильное растяжение связок. Лечение известное — покой или хотя бы минимальные нагрузки. Никто, конечно, в постели после этого не лежит, а обматывает сустав эластичным бинтом и продолжает двигаться, а то и тренироваться. Иногда на соревнованиях по дзюдо или карате-до, где нужно быть босиком, добрая половина участников выступает с перемотанными бинтом ногами. Но это когда растяжение несильное или уже проходит. В данном случае оно было сильным и никакого бинта под рукой, разумеется, не имелось.

Хью молча наблюдал за мучениями Семена. В конце концов тот не выдержал:

— Что смотришь?! Давай, сворачивай палатку и грузи вещи! Двигаться надо!

— Двигаться надо нет. Семхон тут сидеть. Хью один нарта ходить, нирут-кун смотреть. Вечер сюда приходить.

Предложение было резонным, и Семен задумался: «Если в первый же день после травмы нагрузить ногу, то лишняя неделя „инвалидности“ обеспечена. Кроме того, погонщик-каюр на „собачьей“ упряжке это не кучер на тройке, который сидит на каком-то там облучке, закутавшись в тулуп, дергает вожжами и помахивает кнутом. Каюру, даже если груз на нарте невелик, значительную часть пути приходится проделывать своими ногами. А уж на крутых подъемах сидеть на нарте просто неприлично. С другой стороны, снимать наблюдение за этими нирут-кунами нельзя, так что…»

— Ладно, двигай один, — принял он решение. — Потом расскажешь, что видел. А с волками я сейчас поговорю.

— Семхон волк говорить надо нет. Хью волк понимать хорошо.

Это Семен и сам давно уже заметил. Было какое-то странное родство или… Как это назвать? Какая-то психическая, что ли, близость между мальчишкой-неандертальцем и молодым волком, которого Семен про себя все еще называл Волчонком. В присутствии старшего Хью никогда не командовал волками, но Семен не мог отделаться от ощущения, что эти двое прекрасно понимают друг друга. «Не хватало еще, чтоб сговорились за моей спиной, — возникла смешная мысль. — Надеюсь, этого не случится, пока наши интересы совпадают. Впрочем, кажется, на лидерство пока еще ни тот, ни другой не претендуют. Вот только странный какой-то блеск появился в глазах у парня, когда он получил разрешение на одиночную поездку…»

День выдался безветренный и солнечный — впору загорать на снегу. Только Семену было не до загара: дурные предчувствия, мысли и вопросы, на которые он не находил ответов, мучили его до самого вечера: «Из всего, что мы узнали в этой поездке, напрашивался только один разумный вывод: лоуринам нужно сниматься с места и уходить куда-нибудь на восток или север. Это — единственно правильное решение. Правильное и… невыполнимое — по чисто психологическим причинам. Как обосновать перед людьми уход от Пещеры? Наличием слишком сильного противника? Это не повод — нужно сражаться и погибнуть, раз победить не удастся. Если же пуститься в бегство, то тогда зачем жить, охотиться, рожать детей? Впору сочинять новую идеологию: мы, дескать, должны уйти, чтобы размножиться, усилиться и вернуться в землю обетованную, как иудеи в Ханаан».

Таким сочинительством Семен и пытался заниматься, пока не вернулась упряжка. Достаточно было взглянуть в глаза неандертальца, чтобы понять тщетность творческих потуг — события будут развиваться иначе.

— Нирут-кун три мамонт бей. Хью ходить близко. Смотреть хорошо. Один нирут Хью видеть давно. Помнить. Убивать надо.

— Кого еще надо убивать?! Ты что, знакомого встретил?

— Знакомый — нет. Давно видеть — да. Хью ребенок быть, все помнить.

«Та-ак, похоже, мальчишка „кровника“ встретил. Очень кстати!» — подумал Семен и перешел на язык неандертальцев, одновременно настраиваясь на ментальный контакт:

— Знаешь что, парень, говори все по порядку — с самого начала. Ты ведь свою историю мне не рассказывал!

Это была правда, но не потому, что Хью что-то скрывал. Семен умышленно не интересовался, не задавал ему вопросов о прошлом. По его наблюдениям, отношение к детям у неандертальцев было, мягко выражаясь, своеобразным. Тем не менее некая привязанность между детьми и родителями или как минимум между матерью и ребенком, конечно, существовала. По представлениям же Семена, родственная группа Хью погибла от его руки. Только все оказалось сложнее.

Всадники нирут-куны пришли в страну хьюггов как хозяева. И без того голодающие неандертальцы почти сразу оказались отрезанными от основных мест добычи мяса — солонцов, природных ловушек и мест, пригодных для «контактной» охоты на копытных. Попытки воинов-хьюггов оказать сопротивление привели лишь к более быстрому их истреблению. Пришельцы оказались многочисленными, организованными, мобильными и к тому же владели дистанционным оружием. Правда, Семен не без основания заподозрил, что главная беда неандертальцев заключалась в том, что после недавней войны с кроманьонцами они остались без «духовных» лидеров, да и почти без воинов. Те, кто выжил после первых контактов с пришельцами, покидали страну или переходили на скрытный образ жизни. Последнее оказалось возможным благодаря тому, что нирут-куны активно и успешно били мамонтов и бизонов, оставляя после своих охот огромное количество «неутилизированного» мяса. В общем, оставшиеся неандертальцы сделались как бы падальщиками и начали даже потихоньку учиться делать долговременные запасы (каким образом, уточнять Семен не стал).

Наверное, такой «симбиоз» двух представителей рода Homo мог бы стать вполне долговременным, но… Но представители двух разумных видов обязательно воспринимают друг друга как «нелюдей», которым не место в Среднем мире. В общем, нирут-куны при любой возможности выслеживали семейные группы местных неандертальцев и истребляли их — из спортивного, вероятно, интереса. Такая участь постигла и «семью» Хью. Мать успела затолкать его в щель под скальным навесом и завалить старыми костями и кусками гниющего мяса. Собаки его не учуяли, а рыться в этих отбросах пришельцы побрезговали. Зато сцену расправы над сородичами мальчишка наблюдал во всех подробностях. В итоге он остался один, но с большим запасом свежего мяса — человеческого. За это мясо он «купил» себе жизнь, когда столкнулся с другой группой неандертальцев, которая покидала страну в поисках новых охотничьих угодий. К тому времени, когда эта группа наткнулась на Семена с Эреком, Хью оказался в ней единственным уцелевшим подростком.

— Ты узнал среди охотников одного из тех, кто побывал тогда в вашем жилище?

— Он был там — я помню.

— Теперь ты хочешь убить его, да? Но почему именно его, а не любого другого нирут-куна? Любого «нелюдя»? Ведь «чужие» недостойны того, чтобы их различали в лицо! Лоуринам и в голову не пришло требовать наказания именно тех, кто убил наших воинов. Чужаки виновны — все вместе и каждый в отдельности, так что бить можно любого. Почему же ты…

— Убить надо не его. Убить страх.

— Страх живет внутри человека, а не снаружи.

— Да. Он живет во мне. С того дня. Чтобы страх умер, должен умереть этот нирут-кун.

— Послушай, Хью! Нам нужны скальпы чужаков — таков обычай. Иначе племя не сможет спокойно жить, воины перестанут уважать сами себя. Когда у меня перестанет болеть нога, мы выследим несколько охотников и прикончим их. Если получится, сделаешь это сам.

— Сделаю… Но страх не умрет. Мне нужен он.

— Странно. По-моему, ты что-то недоговариваешь, а?

— Об этом говорить не могу.

— Тайна?! Секрет?!

— Рассказать не могу…

Хью сидел неподвижно, как это умеют неандертальцы. Глаза широко раскрыты и смотрят куда-то в пространство. Семен заглянул в чужие зрачки лишь на секунду и вдруг поверил: да, есть нечто, о чем рассказать парень действительно не может. Даже если захочет.

— Ладно, — принял решение Семен. — Не говори ничего. Давай молча — глаза в глаза, как со зверем. Только ты должен хотеть передать мне свои воспоминания — как бы рассказать, но молча, как бы пережить еще раз. Сможешь?

Ответ дался Хью с большим усилием:

— Смогу.

— Тогда смотри на меня и вспоминай.

Семен поерзал, устраиваясь поудобней на разгруженной нарте, и начал сеанс — погружение в бездну чужого сознания. О грядущем за ним приступе головной боли он старался пока не думать.

Такого близкого контакта с чужим «человеческим» разумом у него, пожалуй, еще не было…

— Нет! Не надо больше! — усилием воли он выпихнул себя обратно в современную реальность. — Уфф!

Заснеженные склоны распадка, маленькая палатка из оленьей шкуры, крохотное остывшее уже кострище на плоском камне. Рядом в снегу стоит закопченный горшок с остатками пищи. «Хорошо-то как, Господи! И главное, что это — не моя память, что это все было не со мной…»

Руки у Семена тряслись, тело под одеждой покрылось потом. Некоторое время он сидел, тупо глядя перед собой, и пытался подобрать оправдание или аналогию пережитым ощущениям: «Психика обычных людей имеет некоторую защиту. Воспоминания о подобных потрясениях быстро тускнеют, гаснут, отступают на задний план. Что-то совсем уж болезненное загоняется в подсознание или вообще стирается. Но ведь у неандертальцев, кажется, иное строение мозга, иной разум, — нет разделения на объективное и субъективное, что-то не так с подсознанием, если оно вообще у них существует в нашем понимании. Вроде как ни „дальних углов“, ни глубоких „карманов“ их память не имеет — весь багаж постоянно активен, все как бы на поверхности… Как же они живут в таком аду?!»

Хью все так же сидел напротив, длинное темное лицо его ничего не выражало. Семен смотрел на него и, постепенно успокаиваясь, пытался рассуждать трезво: «Что мы имеем по существу? Из, так сказать, фактуры? Пребывая в подростковом возрасте, парень пережил тяжелый стресс. Это не просто гибель родных, а хуже. Когда чужаки нашли их логово, Хью оказался свидетелем изощренной казни близких. Мало того, его самого обнаружили в щели между сводом и полом — маскировка из тухлятины и экскрементов не помогла. А вот вытаскивать его не стали — глумились, предлагали вылезти самому. Именно так, по представлениям Хью, и следовало поступить — вылезти и умереть вместе со всеми. Но он не смог — ему было слишком страшно. И его оставили в живых. Скорее всего, враги сочли его малышом и не захотели из-за него пачкаться — все равно умрет. Он же воспринял это как признание своей беспредельной трусости и беспомощности. Впрочем, описать „человеческими“ терминами то, как он это воспринял, можно лишь весьма и весьма приблизительно. Ситуация усугубилась еще и тем, что все это случилось с парнем на переходном рубеже жизни, когда неандертальский подросток начинает стремительно превращаться в мужчину, причем и морально, и физически. За полтора прошедших года он, по сути, стал уже взрослым воином, но пережитый ужас в нем сидит и никуда не девается. Похоже, это тот самый клин, который лишь клином и можно выбить. И клин этот не абстрактен, а вполне конкретен — воин-чужак, который орудовал тогда под скальным навесом. Что он там творил, лучше не пересказывать, но, похоже, Хью на нем „зациклился“, и его вполне можно понять.

Нет, — остановил Семен самого себя. — Все гораздо хуже: я не могу, не имею права не понять и не принять его боль. Не могу, потому что мы в ответе за тех… кого оставили в живых».

— Что ж, — сказал он вслух. — Этот скальп тебе действительно нужен. Давай подумаем, как взять его и при этом самим остаться в Среднем мире.

— Семхон думать нет надо. Хью делать один.

— А вот это ты брось! — властно и строго приказал Семен. — Ты — наш, лоуринский, а потому…

Духи земли и неба в тот день улыбнулись Агунте: холодное зимнее солнце светило сквозь легкую морозную дымку, снег искрился, но не слепил глаз, и люди на обрыве видели, как покачивается сложный убор из орлиных перьев на голове и спине воина. Лошадь медленно переставляла ноги по узкой тропе в снегу. Всадник не торопил ее — старший сын великого вождя имазров слишком долго ждал этого момента, чтобы быстро расстаться с ним. Позади годы тренировок, обид и грез. Грез о том, как он вот так — победителем — пройдет на глазах у всех по тропе под обрывом. Он будет сидеть, обхватив ногами бока лошади, сидеть с прямой спиной и гордо поднятой головой. Сидеть и держать в правой руке тяжелый дротик из расщепленного и распрямленного бивня. Дротик, побывавший в сердцах восьми мамонтов.

Он — Агунта — первым из сыновей Ненчича замкнул магический счет. Не все, конечно, убитые мамонты были могучими великанами, но они вознесли Агунту на недосягаемую высоту. У главы клана много сыновей, но великие воины — дети Ланги-той и Долпес-той — идут за ним пешком. Идут и ведут лошадей, навьюченных его оружием, его пищей, его палаткой и спальными принадлежностями.

Агунта не поднимал головы, он и так знал, что на краю заснеженного обрыва справа стоят Ненчич и его жены, и его сыновья, и лучшие воины имазров, и их жены, и их дети — они смотрят, как Агунта идет по Тропе Победителя.

Наверху раздался какой-то шум, один из воинов, шедших сзади, издал удивленный возглас, и Агунта скосил глаза влево. По нетоптаному снегу кто-то спускался к тропе — наперерез и навстречу каравану. Человек шел медленно, проваливаясь в снег по колено. За ним к перегибу низкого склона тянулась цепочка следов. «Кто это?! Кто на глазах у всех нарушает ритуал встречи Победителя?! Все, кто хотел стать правой рукой Ненчича, уже отведали копья и палицы Агунты. Теперь они смотрят на меня незрячими глазами из Мира Мертвых. Нашелся кто-то еще?!»

Агунта остановил лошадь и стал ждать. Он не смотрел на приближающегося соперника — слишком много чести. Наверху среди встречающих раздался смех, послышались шутки. Незнакомец спустился со склона и шел теперь по тропе навстречу каравану. Низкорослый, не слишком широкоплечий, он переваливался на коротких кривых ногах, помогая себе при ходьбе взмахами слишком длинных рук. На нем меховые сапоги до колен, обмотанные ремнями на голенях, и короткая набедренная повязка мехом внутрь. Обнаженная волосатая грудь крест-накрест перехвачена ремнями. Над правым плечом из-за спины торчит конец толстой палки, к поясу справа и слева привешены длинные плоские предметы в чехлах из шкуры. Они стукают его по бедрам и мешают идти. Все это Агунта увидел в первую очередь, а потом рассмотрел лицо и голову этого урода: скошенный назад подбородок, выступающие надбровные дуги, черные гладкие волосы, туго стянутые в две толстые короткие косички по бокам головы.

«Нелюдь! — мысленно обрадовался Агунта. — И искать не надо — сам пришел! Когда-то их здесь было много, и на них можно было спокойно охотиться — они даже сами иногда нападали. Только их слишком быстро истребили — мне досталось лишь девять жизней. Впрочем, другие взяли еще меньше. Теперь предки посылают мне десятую, да еще на виду у всех — воистину этот день исполнен удачи! Только бы не помешали!»

Да, для беспокойства была причина: сыновья Ланги-той и Долпес-той оставили лошадей и, с дротиками в руках, прошли вперед, встав справа и слева от тропы. «Нет, он — мой! — решил Агунта и ловко соскочил с лошади. — Только мой, и никаких дротиков! Нельзя упускать такой случай — духи войны не улыбаются дважды!»

Ритуальный дротик из мамонтового бивня Агунта воткнул в снег древком вниз, отцепил от седла длинную палицу, ощетинившуюся на конце волчьими клыками, и прошел по тропе вперед — так, чтобы оказаться во главе воинов, стоящих в снегу на обочинах.

— Не сметь! — приказал он. — Это мое право.

— Да, — признал сын Долпес-той и опустил оружие.

— Сегодня твой день, — насмешливо откликнулся сын Ланги-той. — Духи войны так берегут тебя, что послали достойного противника.

— Уж не считаешь ли ты достойным — себя?! — с угрозой спросил Агунта. — Я запомню это!

— Запомни… — прошептал воин.

Агунта уже знал, кто из воинов-имазров падет следующим от его руки. Самое обидное, что сын Ланги-той был прав: этот нелюдь был слишком молод и мал, чтоб победа над ним добавила славы великому воину.

Между тем мальчишка-нелюдь приближался. Его длинное темнокожее лицо оскалилось в улыбке.

«Наверное, он безумен, — думал Агунта, баюкая в руках оружие. — Лишился разума от голода, одиночества и торопится присоединиться к своим сородичам».

Он посмотрел вверх, пытаясь разглядеть в толпе на обрыве фигуры вождя и матерей: «Нужно не просто убить эту нелюдь, нужно сделать это красиво. Может быть, сначала сломать руки, потом ноги. Раздробить суставы — медленно, чтобы выл и кричал. Потом отрезать уши и выколоть глаза — отдать каплю за каплей духам войны его ужас и боль. Это будет достойным поступком, щедрой платой за дарованную удачу!»

Когда Агунта вновь взглянул на тропу перед собой, низкорослый нелюдь стоял шагах в десяти — так, что можно было рассмотреть его крупные желтые зубы, обнаженные в улыбке.

— Хорошо, что ты решил умереть перед ними, — кивнул Агунта в сторону зрителей. — Иди сюда.

Нелюдь, конечно, ничего не понял, но перестал улыбаться. Только теперь воин заметил, что чехлы на его поясе пусты, а в опущенных руках тускло поблескивают странные длинные предметы.

— Не хочешь? — вновь улыбнулся Агунта и, подняв палицу, неторопливо двинулся навстречу.

— Не хосес? — как бы передразнил его нелюдь. Он остался стоять на месте, сморщив морду так, что глаза превратились в узкие щели.

Агунта сделал еще шаг, прикидывая, как ударить, чтобы не убить эту тварь сразу — она действительно слишком мала…

Но произошло странное: нелюдь поднял руки и коротко крутанулся корпусом сначала в одну, а потом в другую сторону. Что-то светлое, крутящееся с тихим посвистом пронеслось справа и слева от Агунты, едва не задев мех рубахи на плечах. Сзади послышался хриплый выкрик, затем стон. Агунта понял лишь одно — бой начался, и ринулся вперед, замахиваясь палицей.

Нелюдь схватился за конец палки, торчащей над плечом, и отпрянул назад, пропуская зубастую палицу перед грудью. Агунта сделал еще шаг вперед и на возвратном движении снизу вверх нанес удар в корпус. Он снова не достал — совсем чуть-чуть. «Это даже и лучше, — успел подумать воин, — он уходит, пятится. Сейчас, наверное, упадет».

Агунта чуть подпрыгнул, продвигаясь вперед и меняя опорную ногу. У противника в руках уже было какое-то оружие, похожее на толстый дротик со странным широким лезвием. Впрочем, рассматривать его не пришлось — третий удар палицы коротышка принял на косо подставленное древко. Вставленные в дерево и приклеенные смолой клыки не дали оружию соскользнуть, и противник как-то хитро крутанул свою палку, отбрасывая тяжелую палицу далеко в сторону. А потом…

Потом был стремительный тусклый всплеск.

И кровавая вспышка.

И чернота небытия.

В полуобморочном оцепенении люди на обрыве смотрели, как отрубленная голова Агунты, описав короткую кровавую дугу, падает в снег. Как обезглавленное тело, выпустив палицу, оседает на бок.

Маленький полуголый человечек неторопливо двигался внизу.

— Что он делает?! — прошептала Ланги-той и закусила пальцы.

— Снимает скальпы и собирает свое оружие, — ответила Долпес-той и вдруг завыла пронзительно и дико: — Дух смерти посетил нас!!!

Другие женщины, охваченные ужасом, на разные голоса подхватили этот крик. Воины — все как один — бежали к жилищам за оружием. Они вернулись очень быстро, но все равно опоздали — человечку внизу оставалось лишь два-три шага, чтоб скрыться за скальным выступом противоположного склона. Он не полез в снег, а побежал по тропе в обратную сторону — туда, откуда пришел караван Агунты. В правой руке он держал свое странное копье, а левой придерживал оружие, висящее на поясе. Глава клана имазров поднял руку, и ни один дротик не расстался с метательным крюком. Впрочем, и без этого всем было ясно, что убийцу уже не достать.