Караул устал

Глава 5 Синдром Ивана Карамазова

Сон меня бежал. Я и погулял часок по спящей Сосновке, и прочитал десяток страниц «Панчатантры», и даже решил кроссворд из последнего номера «Огонька», а — не спится, и всё.

Что-то беспокоит, а что — не понять. То ли мышь грызет в углу засохшую хлебную корочку, то ли сверчок вспоминает старую песню. Но ни мышей, ни сверчков в доме нет, хоть нарочно заводи.

Сел за стол, разбирать почту — последние дни как-то манкировал. Жил по Фишеру: кто я такой, чтобы мне писали важные для меня — а не для отправителя — письма?

Но всё-таки посмотрел. Да, просьбы, просьбы, просьбы. Прислать шахматных книжек. И подписку на «Поиск». И компьютер «Чижик». И денег на инвалидную коляску с мотором. И денег на покупку дома в деревне. И просто денег, а то жизнь не складывается.

В корзину, в корзину, в корзину…

И закорючка вместо подписи.

Любопытно. Но, думаю, это кто-то шутит. Шутников везде хватает. «Отнюдь», как же. Хотя… Айшет и Кумыскин — то ли фамилии, то ли прозвища. Можно спросить у Тритьякова, кем, собственно, были те уголовники, что участвовали в налёте.

А можно и не спрашивать.

В конце концов, что следует из этого письма? А ничего не следует. Если это шутка, то пусть и остаётся шуткой. А если это написали «воры в законе», то что? То опять ничего. Грабить меня в Сосновке — затея так себе. Во-первых, территория дач — не всех, а некоторых — охраняется, во-вторых, если что, искать преступников будет вся королевская рать, и, в-третьих, получить пулю в голову — то ещё удовольствие. Да и какая особая пожива их ждёт? Доходы мои они предположительно могут узнать через сберкассу. Ничего особенного. С марта я стал больше платить Вере Борисовне, больше и садовнику, Андрею Петровичу, увеличил суммы на расходы, но не сверхъестественно, а в пропорцию. Так что налички в доме немного — ну, в мировом масштабе. Редко более тысячи. Обстановка? Её могут видеть газовщики, столяры, водопроводчики, прочий мастеровой люд, который под надзором Веры Борисовны время от времени выполняет необходимые работы. И что они видят? Телевизор большой, но чёрно-белый. Старый радиоприемник без колонок. Мебель? Мебель хорошая, но вынести что шкаф, что кровать, тем более рояль? В нашем посёлке?

Конечно, в газетах о налёте в Доме на Набережной ни слова. Но слушок пошел, даже догадываюсь, кто его пустил. «Да, был налёт. И Чижик всех положил из наградного пистолета. Откуда наградной пистолет? А вы фотографии в газетах видели? У этого Чижика орденов — не счесть. И боевые есть. У нас зря боевыми орденами не награждают. Да он и с Брежневым был вась-вась, и со Стельбовым на короткой ноге, вот и стреляет без предупреждения. У него и удостоверение есть, с правом на убийство. Ну нет, не всякого, но диверсанта или бандита — легко. Вы знаете, он ведь целый теплоход спас! Деталей не знаю, но у сестры двоюродный брат на Волге буфетчиком на теплоходе работает, он врать не будет!»

Потому я письмо в папочку положил, в особую, но и только. Нет, не уголовники меня тревожат. Не они.

А кто? Или что?

Заполночь меня вдруг осенило, и я достал из стола чудную вещицу, привезенную из Японии. С виду авторучка, а на самом деле комплексный дозиметр. Хиросима и Нагасаки потихоньку отходят в историю, но не в Японии. На радиофобии капиталисты делают бизнес, и в Японии налажен выпуск гражданских дозиметров, измеряющих различные виды радиации, высчитывающих дозы, подающих сигнал тревоги, и прочая, и прочая. Вот я и купил один. На память.

И вот теперь подумал: а вдруг!

А вдруг у меня в «Дровосеке» (пусть будет Дровосек, это из Баума) давешние обладатели «Юпитера» оставили какую-нибудь радиоактивную закладку. Ну, вдруг!

Понимаю, что чушь, а почему бы и не проверить, если всё равно уснуть не могу.

Оделся, прошел по пустому дому, спустился в гараж.

Дозиметр, как пионер. Всегда готов. Батарейка стоит японская, надолго хватит.

Подошёл к автомобилю. И там посмотрел, и сям — чисто.

Заодно и «Ведьму» с «Панночкой» проверил. Тоже чисто. Естественный фон, и больше ничего.

Я выключил дозиметр. Береги честь смолоду, а батарейку снову.

— Это пустяки, не бойся, — прошелестело за спиной.

Я медленно обернулся.

Николай Васин. Мой персональный призрак. Я его давно не видел, но стоило поволноваться — и он тут как тут.

— Я не боюсь. Не очень боюсь, — поправился я.

— Очень, не очень, а ночью в гараж спустился. Не мог утра подождать?

— Не спится…

— Потому и не спится, что боишься, — наставительно сказал призрак. — И то не беда, если есть опасность, бояться нужно. Беда, что себе не веришь. Ты ведь сам решил, что всё, что риска больше нет — вплоть до следующего противостояния. А теперь сомневаешься. Сколько шахматных партий было проиграно, сколько людей пошли не той дорогой, не реализовали себя, потому что сомневались, не доверяли — себе. А доверяли тем, кому никак не следует. Да вот хоть и ты — в прошлой жизни.

— Что ты знаешь о прошлой жизни?

— Это только для мёртвых. Ну, да между приятелями нечего на это глядеть. Слушай. В прошлой жизни ты стал врачом. Военным врачом. Широкого профиля, на войне это необходимо. Можешь без лишней скромности называть себя замечательным врачом. Из тех, что светя другим, сгорает сам. Вот ты и сгорел. Нет, я не о финале. Сгорел ты раньше. Знаешь, работа сутками напролёт, командировки по всему свету — та ещё кочегарка. А если ты вдруг оказываешься случайно дома — тебя выдергивают из постели в любую минуту: привезли сложного больного. Или важного больного. Поначалу ты даже гордишься своей нужностью. А вот жена не гордится. И вскоре у тебя уже нет жены. Семьи. Друзей тоже нет, есть товарищи по работе, с ними можно выпить, с ними можно перекинуться парой слов в краткие минуты затишья, но это товарищество людей без будущего. Товарищество мертвецов, которые пока не знают, что мертвы, не знают, но чувствуют.

Но работали вы хорошо. Отлично работали: восемьдесят процентов раненых возвращались в строй! Что с ними происходило дальше, госпиталя уже не касалось. Госпиталь свою задачу выполнил.

Потом пришёл твой черед: ранения, контузии, газы и всё сопутствующее тебя в итоге одолели. Сделали инвалидом. Бери свою пенсию и ступай доживать, сколько там тебе осталось. Немного, кстати.

Живёшь, как можешь. И вспоминаешь былые дни. Вспоминаешь, как вытащил с того света рядового Серегу С., и не только вытащил, а починил так, что через полгода тот был снова в строю. Где и погиб. Или лейтенант Петька, молодой, задорный, весёлый. Обе ноги и ещё кое-что пришлось отнять, но ведь остался жив, и прожил целый месяц, после чего повесился.

Или пришел с фронта капитан Ж. Без руки, но без руки жить можно. Встретил тебя в очереди за хлебом (фронтовикам вне очереди, но есть и очередь внеочередников), встретил и упрекнул: зачем ты его спас, лучше бы он тогда умер, но умер человеком. А через неделю в той же очереди шепотом рассказывали, как этот капитан убил свою десятилетнюю дочь, убил и съел. Нет, не целиком, не успел.

И это ладно бы. Война — это в агитфильмах возвышенно, а на деле всякий, побывавший там, будет молчать. Или врать, если молчать нельзя. Но куда от неё деться, если ты военный врач? Да хоть и не военный? Да хоть и вовсе не врач, а просто здесь живёшь? И да, ты тоже… не только в стерильных перчатках оперировал. Научился стрелять без раздумий, с обеих рук, сразу на поражение. А не научился, давно бы сгинул.

Твоя болезнь наступала, а лекарств не было. То есть где-то они были, не бином Ньютона, но не здесь, не для тебя. Для нужного человека их доставали, хоть через Швецию, хоть через Грецию, но то для нужного. А кому был нужен ты? Ни-ко-му.

И вот когда боли стали невыносимыми, ты решил, что пора и честь знать.

Взял пистолет, вышел в чисто поле (потому что жил ты в Доме Ветеранов, в комнате на троих, где у тебя была койка, тумбочка, пижама и шлёпанцы), вышел, и решил напоследок подышать свежим воздухом. Впрок, так сказать.

А тут прилетела фотонная бомба. В ответ. Сначала, понятно, мы бросали на нелюдей фотонные бомбы, но оказалось, что они тоже могут. Почему фотонная? Потому что атомная, термоядерная — говорить не стоит. А фотонная — можно. Или световая. Это как бы не оружие массового уничтожения, а так… вроде иллюминации. Ну, яркой иллюминации, да. Может быть, даже чрезмерно яркой. С сопутствующими эффектами. Но не атомная, что вы.

Ну, а что было дальше… Дальше ты оказался здесь. И решил жить своим умом. Жил, жил, и неплохо жил. А теперь вдруг засомневался. Не спишь, полоний под сидением ищешь…

— Скорее, цезий, — машинально поправил я.

— Не суть. Нет, Чижик, пока на Олимпе перемирие, тебя трогать не станут. И впредь, если доведётся, будут убивать тебя просто. Зачем тазер, когда есть нож? Дёшево, сердито, безотказно, следы никуда не ведут — красота! Но то ли будут, то ли нет, и не сейчас, а потом, потом. А пока радуйся жизни, это я тебе говорю, Коля Васин. За себя радуйся, и за меня. Я бы и сам не прочь порадоваться, да только мёртвый я, — и он исчез. Не сразу, а как дымок от сигареты.

Ох.

Синдром Ивана Карамазова, да.

Я вернулся в дом, прошел на кухню. Свет не включал, обходился фонариком. Из холодильника достал бутылку «боржоми», налил полстаканчика, и поднялся в кабинет.

Сел за стол, и стал собираться с мыслями. Не как обезьяна орехи, а понемножку. По одной мысли за раз.

Я, конечно, материалист, марксист и диалектик. В духов не верю. Почти. Просто у меня синдром Ивана Карамазова. Диалог с самим собой, а второе «я» принимает иной облик. Для пущей наглядности. У Ивана Карамазова это чёрт, у Гамлета — его отец, у меня — Николай Васин. Кто о ком думает, тот тому и является.

Я много думал о смерти Васина. И о самой гибели, и о том, что за ней последовало. Вернее, не последовало. Единица — вздор, единица — ноль. Всё правильно. Если эта единица не ты. А некоторые и рады быть единицей. Стать шпалой дороги, ведущей в будущее. Сгореть, светя другим. А тех, кто не хочет — считать отбросом. Такая вот философия.

Нет, к психиатрам я не обращался. Своим умом дошел. Читая Достоевского.

Учебников и монографий я тоже прочёл немало. И наших, и зарубежных. Ничего утешительного, но и ничего особо пугающего. Особенности восприятия, особенности мышления.

Но, сравнивая авторов, понял, что дело это не только не разъяснено до конца, оно и до середины не разъяснено. Особенно показательны труды советских психиатров. Если читать вдумчиво, то становится ясным: эталон нормы для психиатра — это он сам. Границы нормы находятся в непосредственной от него близости. А всё что дальше — уже отклонения.

И обратись я к такому специалисту, ничего хорошего меня бы не ждало. Шизофрения, голубчик ты наш. Полностью наш, со всем потрохами. Вялотекущая шизофрения, согласно нашему корифею, академику Снежневскому Андрею Владимировичу.

Значит? Значит, лечение. Электросудорожная терапия, замечательное средство, рекомендовано лучшими психиатрами страны. Инсулиновые комы. И старый добрый аминазин. Аминазин, и его потомки. Принял лекарство, и ты как бы есть, но тебя как бы нет.

Спасибо, не хочу.

Так ведь и спрашивать не станут.

Управлять автомобилем? Ха-ха. Поездки за границу? Три ха-ха Оружие вовсе не упоминаем. Дееспособность ваша, голубчик, ограничена пределами палаты. Контроль за деньгами передается опекунам, или назначенным на то лицам.

Сидеть тебе, Чижик, в клетке, клевать тебе, Чижик, таблетки.

Увольте, нет. И потому виду не подаю, что отличаюсь от общепризнанной нормы.

Оно, конечно, и так видно: музыку сочиняю, в шахматы играю по-чемпионски — разве такое нормально? Но с этим, скрепя сердце, психиатрические корифеи смиряются. Конечно, отклонение от нормы, но отклонение дозволенное: наблюдаемый социально адаптирован, вовлечён в общественное движение, политику партии и правительства понимает правильно, активно претворяет в жизнь решения двадцать пятого съезда КПСС.

А деньги? Он свои зарубежные активы так и хранит там, за рубежом, не переводя их во Внешторгбанк.

Между нами, товарищ полковник, не для протокола: последнее как раз и свидетельствует о том, что Чижик мыслит ясно, трезво и рационально.

Я спустился в гостиную, постоял у рояля. Нет, игрой своей я никого не потревожу, в доме я совершенно один, а окна до сих пор законопачены и у меня, и у соседей. Да и соседские дачи не так уж близки.

Но не хочется. Слишком уж романтично будет.

А вот в Доме на Набережной запросто ночью не поиграешь. Хотя девочки решили — ремонт, так ремонт! — установить в квартире особую звукоизоляцию, финскую. Чтобы моё музицирование совершенно никого не беспокоило. Ну, и выстрелы тоже. То-то будет хорошо!

Вместо рояля я включил радиоприёмник. «Фестиваль», я не меняю старое на новое только потому, что оно старое. Приём хороший, звук хороший, а что не стерео — так у нас в Чернозёмске стереофоническое звучание пока только-только, два часа в неделю.

Приятно сидеть у приёмника, смотреть на подсвеченную лампочками шкалу, на зелёный глаз настройки, слушать Бухарест, Варшаву или Париж. Чувствуешь сопричастность Большому Миру, и одиночество переносится легче.

Вот так и дедушка сидел в одиночестве, после смерти бабушки. Слушал радио, размышлял, даже пробовал писать мемуары. Но помогало не очень. И он радовался, когда приезжал я, да ещё с ночевкой. Вечерами мы вместе сидели у приёмника, у этого «Фестиваля», слушали то Киев, то Кишинёв, искали эти города на карте страны, и, найдя, рисовали флажки: здесь мы были. Как бы. Я фантазировал, какой он, Кишинёв. И виделись мне девушки в цветастых платьях, весело отплясывающих молдовеняску, а на них смотрел Пушкин, во фраке, цилиндре, диагоналевых панталонах и кавалерийских сапогах со шпорами. Смотрел, смотрел, а потом и сам пускался в пляс.

А ночью я слышал иную музыку. Похожую, но иную. И, когда наутро на рояле её играл, дедушка спрашивал, откуда это. Слышал ночью, отвечал я. Ты, дедушка, наверное, опять поймал Кишинёв. А дедушка качал головой, а потом просил непременно записать её, музыку. Специально купил мне для этого нотную тетрадь.

Я её видел, тетрадь. Среди самых главных дедушкиных бумаг. Видел, но не раскрывал.

Нет, нужно поспать.

Специалисты считают, что шахматисты часто со странностями из-за того, что много и напряженно думают. А это вредно. Противно природе. Опасность — беги туда. Добыча — беги сюда. Голодный — ищи, что поесть. Наелся — лежи и переваривай.

А тут ни с того, ни с сего сидишь, и думаешь пять часов подряд. Вот мозги и перегреваются, со всеми вытекающими последствиями.

Мне же думается иначе. Шахматное ли, или другое умственное напряжение есть средство снятия излишнего напряжения мозговой активности, отвода энергии, шунтирования. По какой-то причине думать в желаемом направлении нельзя. Опасно для жизни. И человек перенаправляет умственные способности в те области, где думать можно. Ну, он так считает. Шахматы, музыка, поэзия, наука.

Но и там порой поджидают человека гиены, шакалы и крокодилы. Голодные и злые. И чем их больше кормят, тем они голоднее и злее. Такими уж созданы.

Вернулся в постель. Полежал с закрытыми глазами. Полежал с открытыми глазами. Потом опять с закрытыми.

И заснул.