Караул устал

Глава 18 Сельская жизнь

— Вставай, Чижик, вставай! Труба зовёт!

Обыкновенно мне будильник не нужен, просыпаюсь тогда, когда наметил. Плюс-минус пять минут, так уж устроен. И сегодня планировал поспать до одиннадцати. Лёг поздно, и вообще… Плюс свежий воздух способствует. Думал, высплюсь, попью чаю, и поеду домой, в Сосновку.

Но нет, девочки разбудили… во сколько? В восемь девятнадцать.

— Куда зовет? Зачем?

Выяснилось, что труба зовёт поговорить с местным старостой, генералом Брантером. Насчёт съёмки в деревне.

Обыкновенно нужды во мне не возникает, разве что в колодец слазить. Кино у нас любят, кино у нас уважают, и обычно идут навстречу. А если что не так, помогает известность Владимира Семеновича. И, конечно, мы всегда можем обратиться за помощью в райком комсомола. Как-никак, фигуры. Ольга в ЦеКа, я кандидат в ЦеКа, а Надежда — ревизионная комиссия. Да не простая, а Центральная. К ревизорам отношение со времен Гоголя если изменились, то лишь в сторону большего почитания. У городничего, поди, деревенька была, душ на сто, на двести, а, может, и больше. На супругу записанная. Отстранят от должности, всё не голодранец. А если нынешнего руководителя разжалуют — что делать? Комсомольского вожака? Собьют на взлете, и пиши пропало. Нет, чтобы совсем уж в рядовые разжаловали — это редко, кадрами не бросаются. Разве что личные мотивы тому причиной. И потому всячески стараются, чтобы отрицательных личных мотивов у ревизоров не было, а были только положительные.

Теоретически силёнок у комсомола может и не хватить, но в этом случае есть партия. С большой буквы, Партия. И уж она-то всегда поможет — Ольге Стельбовой. У неё, говоря образно, золотая пайцза с тигриной головой. Но Ольга никогда фамилией не козыряла. Да и нужды не было. И так все всё понимали.

Но теперь понадобился я. Высоцкому староста отказал: мы тут люди старые, покоя ищем, и не хотим, чтобы вы в наши дворы и дома заходили. А для съёмки эпизода «доктор Хижнин выходит из крестьянской избы» как раз требовались и двор, и дом. Ну, и другие эпизоды тоже требуют доступа, да.

И вот из заветной коробочки — стальной, с замочком, — извлечены мои награды, и перемещёны на гимнастёрку. Чтобы видели, что перед ними не простой человек, а Герой. Герой-орденоносец! Вид бравый, ботинки начищены, подворотничок свежий — что ещё требуется?

В Стожары я отправился натощак. Голодный человек и настойчивее, и убедительнее человека сытого. Поехал один, героям подкрепление ни к чему. На то они и герои.

Избу Брантера я нашел сразу. Пятистенок, как бы ещё не дореволюционной работы, но выглядел крепким, как старик Розенбом.

Я заглушил мотор, вышел, огляделся. Улица, как и давеча, пуста, лишь пара гусей неторопливо щипали траву у плетня. Плетни здесь невыразительные. От гусей и коз. Куры, пожалуй, и перелетят, если захотят. Но кур не видно. Коз тоже не видно. Но слышно.

Подошёл к калитке. Прикрыта, но не заперта.

— Заходите, заходите, — услышал я.

Зашёл. Я здесь как раз для того — зайти, увидеть, убедить.

Двор чистый. На земле никаких следов пребывания кур, гусей, коз и прочей живности. Пчёл тоже не видно.

— Пчелы здесь не летают, не положено, — сказал хозяин. Сколько ему, семьдесят шесть? А на вид бодрый, если не приглядываться, то и шестидесяти не дашь. Короткая стрижка, хорошо выбрит, опрятно одет. Почти как я. Офицерская гимнастерка, давно отмененная в армии, но Стожары — не армия. Галифе, тоже широкие. Нет, никаких лампасов. Вместо ботинок — сапоги, что по летнему времени выглядит жарковато. Впрочем, хромовые сапоги — это вам не кирза.

— Полагаю, вы от киношников? — спросил Брантер.

— Да, — коротко ответил я. Такточничать, величать Брантера товарищем генералом не собираюсь, это сразу поставило бы меня в проигрышную позицию. Чичиков и генерал Бетрищев, читал, помню. Сейчас он мне вы говорит, а лейтенанту, поди, тыкать начнет, по генеральской привычке.

— А ордена тоже киношные?

— Ордена натуральные. Наградные. Мои.

Брантер внимательно осмотрел меня. Пытливым взглядом. Опытным. Начал с головы, перешёл на грудь, плечи — и так далее. Всё очень быстро. Как положено осматривать незнакомца. Я ведь читаю специальную литературу. В смысле — служебную. Чтобы не быть совсем уж белой вороной, а вороной светло-светлосерой. Краткий курс обучения предлагают. Потом, после матча с Карповым. Пройду — и стану капитаном. Советским, всё всерьёз.

— Вы ведь не лётчик, не космонавт? Ростом не вышли, да и на вид…

— Не лётчик.

— И не танкист. Вообще не кадровый военный. Выправки нет. Осанка неплохая, но штатская.

— Верно.

— Но у вас «Красная Звезда» и вы Герой Советского Союза, правильно?

— Правильно.

— При этом вы по виду, извините за выражение, интеллигент. За какие заслуги интеллигент в двадцать пять лет может иметь эти ордена? Может, вы Бомбу гробовую изобрели? Опять непохоже. Глаза у вас для технаря неподходящие. Глуповатые у вас глаза, извините ещё раз. С такими глазами в самый раз в кино сниматься, в театрах играть комсомольцев-добровольцев, но за это разве «Трудовое Знамя» заработаете, и то годам к пятидесяти. А вам ведь и двадцати пяти нет, я угадал? И «Трудовое Знамя» тоже есть.

— Двадцать пять будет осенью, — хладнокровно ответил я. Спокойствие, только спокойствие!

— Так за что же вас наградили, позвольте старику полюбопытствовать.

— «Красная Звезда» — за мужество и отвагу, проявленные при задержании особо опасного преступника, — я всем видом выражал полную безмятежность.

— А Героя получили…

— За мужество и героизм, проявленные при выполнении особо важного задания.

— Понятно, понятно, — закивал генерал. — Героев без героизма не бывает. Ах, я старый болван, держу вас во дворе, словно не с героем дело имею, а с дачником.

— Чем дачники-то вам не угодили?

— Ничем. Да их у нас и не бывает, дачников.

— Тогда совсем непонятно.

— Потому и не бывает, что мы их не привечаем, — терпеливо объяснил он.

Мы зашли в дом. Сначала хозяин, затем я. Миновали сени, прошли в горницу.

Бедненько, но чистенько. Нет, не бедненько. На грани аскезы. Ничего лишнего, да и необходимого не сказать, чтобы много. Стол дубовый, вечный, столешница крашена скучной казенной краской серо-зеленого цвета. На столе на жостовском подносе спиртовка Felix с чайничком, да два стакана в железнодорожных подстаканниках, вот и все роскоши.

У стола — два табурета, тяжёлые, опять же крашеные в скучный цвет. На стене карта СССР, старая, ещё с Карело-Финской ССР, размером с раскрытую «Правду». Книжный шкаф с томами жёлтой детской энциклопедии, справочник фельдшера из шестидесятых, справочник ветеринара оттуда же, краткий философский словарь, и дюжины три книг, включая «Басни» Крылова, пятьдесят четвертого года издания.

Брантер меня не торопил, дал осмотреться.

— Не желаете ли чаю? С мёдом?

— Благодарю, но нет. У меня после мёда небо в огне.

— Правда? Это хорошо, — оживился генерал.

— Чего же хорошего?

— Значит, чувствительность нервов сохранена, — пояснил генерал. Пояснил, но яснее не стало.

Тогда Брантер продолжил:

— Вы, быть может, подумали, что в мёде есть галлюциногены? — слово «галлюциногены» он выговорил легко и свободно. — Уверяю вас, мёд хороший. Отличный мёд. В стародавние времена стожарский мед шёл исключительно во флот: его перед вахтой давали вперёдсмотрящим, чтобы лучше видели. Потому что мёд не только обостряет зрение, но и расширяет диапазон видимых волн, — сейчас он говорил, как школьный учитель. — Обычный глаз, заезженный ярким светом, непривычный ко тьме, не видит того, что видит глаз чуткий. А мёд, вернее, полезные вещества, содержащиеся в нем, помогает раздвинуть границы, заглянуть в инфракрасный диапазон. Это знали двести лет назад, а потом позабыли. Появились ночезрительные трубы, бинокли, локаторы, а, главное, кораблей стало много, на всех мёду не напасёшься. И наука стала высмеивать дедушкины предрассудки и бабушкины суеверия, не без того. Век пара, век дизеля, век электричества! Плюс жизнь… Знаете, когда я впервые попал на танковый завод, меня поразило, что рабочие почти глухие. То есть удивительного ничего, танки клепать — дело громкое. Слух и подсел. А сколько вокруг нас всякого шума, не счесть! — видно, генерал истосковался по слушателям, раз пустился в разговоры.

— Шума много, — подтвердил я, — но я никогда прежде не слышал, чтобы над нами были сполохи.

— Так они не везде, — ответил Брантер. — У нас тут аномалия, вроде магнитной, но не магнитная. И от неё сияния, вроде северных, но не северные.

— И после вашего мёда они всякому видны?

— Э, нет. У многих слепота далеко зашла. Пьянство губит. Вы, наверное, пьёте мало? Спиртного то есть?

— Мало, — согласился я.

— Значит, не безнадежны. А если прикладываться, часто и помногу, тут чайной ложечкой мёда не обойтись. Я тоже прозрел не сразу.

— То есть свет мешает?

— Шум. Акустический, оптический, волновой. В двадцатом веке электромагнитные волны проникли в каждый дом. Это в кино шпион хранит рацию в школьном портфеле, а на моих глазах строили передатчик Коминтерна в Затишье, пятьсот киловатт на антенну. Пятьсот киловатт — в пространство! Поначалу земля вокруг антенн была усеяна мёртвыми птицами — так на птиц действовали радиоволны. О людях и говорить не хочется. Потом, конечно, приняли меры, но то потом. Да и помимо радио… То, что в каждом доме по проводам идёт переменный ток в пятьдесят герц, думаете, пустяк? Поинтересуйтесь исследованиями Витгоффа и Шульца, одна тысяча девятьсот первый год, узнаете много интересного. Поймете, почему мы здесь не стремимся к электрификации.

— Боитесь электромагнитного шума?

— Не боится тот, кто ничего не знает. Но больше всего следует опасаться шума ментального. Давеча я прочитал в «Правде», что в столице Народной Республики Мозамбик завершил работу пленум центрального комитета партии ФРЕЛИМО, и его участники обсудили ход выполнения социально-экономических директив, принятых третьим съездом партии. Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем мне, моим односельчанам, да вообще всем людям это знать? Где мы, где Мозамбик? Как, кстати, зовут президента Мозамбика?

— Самора Машел, — машинально ответил я.

— А коня вы оседлать способны?

— Никогда не пробовал.

— Человеческое сознание похоже на маленький пустой чердак, который вы можете обставить, как хотите. Глупец натащит туда всякой рухляди, какая попадётся под руку, и полезные, нужные вещи уже некуда будет всунуть, или в лучшем случае до них среди всей этой завали и не докопаешься. А человек толковый тщательно отбирает то, что он поместит в свой мозговой чердак. Он возьмет лишь инструменты, которые понадобятся ему для работы, но зато их будет множество, и все он разложит в образцовом порядке. Напрасно люди думают, что у этой маленькой комнатки эластичные стены и их можно растягивать сколько угодно. Уверяю вас, придет время, когда, приобретая новое, вы будете забывать что-то из прежнего. Поэтому страшно важно, чтобы ненужные сведения не вытесняли собой нужных.

— «Этюд в багровых тонах».

— Точно. Тоже бесполезное знание, но хотя бы увлекательное. Но знать имя и фамилию президента Мозамбика — это уж совсем ни к чему. Я никогда его не увижу, а если бы и увидел — о чем мне с ним говорить? А знание его фамилии занимает место полезного знания, — как обходиться с лошадью. И такими сведениями заполнены все газеты. Каждый день человек пичкает себя мозамбиками, землетрясениями в Японии и прочими данными, никак не относящимися к его нуждам.

— Если так рассуждать, то зачем мне знать, как седлать лошадь? У меня нет лошади, и вряд ли будет. Вот если будет — тогда и научусь.

— У кого?

— У народа, товарищ генерал, у народа, — не удержался, упомянул звание.

Генерал хмыкнул:

— На народ надейся, а сам не плошай.

Я промолчал. Странный у нас разговор, и длить его не хотелось. Магнитные аномалии, вперёдсмотрящие, лошади какие-то.

— Так что привело Героя Советского Союза в нашу забытую деревню? — генерал первый вернулся к вопросам нынешнего дня.

— Здесь, в деревне, планируется снять несколько эпизодов кинофильма. И нам нужно ваше содействие.

— Так вы всё-таки из киноартистов?

— Да, у меня есть эпизодическая роль. Если при монтаже не выбросят, на экране я покажусь, минуты на полторы.

— И как же вы дошли до жизни такой, а?

— Неустанным трудом, товарищ генерал, неустанным трудом. Ну, и повезло, не без этого. Комсомол рекомендовал. Да и чего скрывать, авторы сценария, режиссер, актёры — все мои добрые друзья, и даже больше.

— То есть вам это нравится?

— Делать фильмы не менее важно, чем делать танки. Узнай, чьи фильмы смотрит молодежь, и станет ясно, за кем и куда она пойдет. Голливуд влияет на мир не меньше, чем ракетные войска стратегического назначения, а народы платят за американские фильмы большие деньги, и просят ещё.

— Вы делаете фильм мирового уровня?

— Чужой земли не нужно нам ни пяди. Главное — свою не отдать. А там поглядим, да.

Генерал изобразил глубокую задумчивость: вздыхал, морщил лоб, барабанил пальцами по столешнице.

— А в другом месте фильм разве нельзя снять?

— Можно. Страна у нас большая, деревень хватает. Но на поиск новой натуры уйдёт время. И расходы вырастут. Не по-хозяйски это. Деньги государственные, их беречь нужно.

— Вы так заботитесь о государственных деньгах?

— Разумеется. Свои деньги и деньги государственные — это как два колеса велосипеда. Если хочешь ехать — заботься об обоих. На одном колесе далеко не уедешь.

— Мудро. Очень мудро. Сами придумали, или вычитали где-то — с велосипедом?

— Дедушка сказал.

— Повезло вам с дедушкой, Михаил Владленович.

— Повезло, Семен Борисович, повезло.

Сейчас передо мной сидел другой человек. Не престарелый пенсионер, а жесткий военачальник, посылавший в бой тысячи и тысячи человек, зная, что многие не вернутся. Он и на меня смотрел оценивающе — послать? И, если послать, то куда?

— Вы и в самом деле думали, что мы ничего не знаем? Кто вы, что вы? Знаем. Газеты почитываем, радио слушаем, в курсе, кто нынче чемпион мира. У нас на батарейках радио, — добавил он зачем-то.

— Я видел, что почтенному человеку, генералу, хочется, чтобы я принимал его за простачка с причудами. Глядишь, вдруг и выболтаю что-то интересное, касающееся вас.

— Не очень и выболтали.

— Беспокоиться вам не о чем, я здесь не по вашу душу. Не тот у меня профиль. Я действительно участвую в съёмках, и другого интереса не имею.

— Кино своё вы, конечно, снимайте. Надо, значит надо. Препятствовать никто не будет. Но всё-таки, всё-таки, зачем это вам?

— Развлечься. И отдохнуть. А лучший вид отдыха — это смена деятельности, по Павлову. Вроде генеральной уборки здесь, — я постучал согнутым пальцем по лбу.

— Эта… Эта седая полоса у вас на темени… я встречал такие, — опять соскочил с темы генерал.

— Бандитская пуля, как ни банально, — ответил я.

— В газетах об этом не пишут.

— Газета — это не чтение от скуки. Газета — коллективный агитатор. У них — Голливуд, у нас — «Правда». А «Правде» не нужны нездоровые сенсации.

«Правде» и здоровые сенсации не нужны. В нашей стране сенсациям нет место. Когда всё идет по плану, под чутким руководством, откуда взяться сенсациям? Спокойствие наших границ гарантировано, уверенность в завтрашнем дне — на зависть всему миру. Зачем кому-то знать, что в меня стреляли? Зачем кому-то допускать мысль, что в нашей стране вообще такое возможно? Зачем думать, какое оно будет, завтрашнее дно?

Но за рубежом писали. Дело случилось на экскурсионном теплоходе, где были западные немцы, австрийцы, да и из других стран кое-кто. Меня несколько раз спрашивали о ранении иностранные корреспонденты — когда я выезжал на турнире. Я отвечал просто: царапина. Ничего больше и быть не могло, у нас не забалуешь, у нас люди сознательные, а если кое-где порой и балуют, на то есть наша советская милиция.

И корреспонденты отстали. Что они могут, западные корреспонденты, супротив нашей советской милиции? Ничего не могут!

Молчание стало затягиваться, и генерал опять проявил инициативу:

— Не смею вас больше задерживать. Скажу лишь, что шум не причуда, шум существует на самом деле.

— А мёд?

— А мёд и подавно.

В лагере я сказал, что генерал даёт добро.

И стал думать.