Караул устал

Глава 1 Чижик и Смерть

Я опять воскрес.

На этот раз никакой мистики. Слава, слава медицине, слава нашим докторам!

А дело было так: фальшивые Дед Мороз и Снегурочка меня убили. Убили с помощью высоковольтного электрического разряда: остановка сердца, и птичка, будь здорова. Я их тоже убил, но не об этом речь.

С Дедом Морозом и Снегурочкой были два сообщника. Они пошли в детскую, и там нашли свой бесславный конец. Девочки показали, что не зря их зовут Лиса и Пантера, да.

А потом поспешили ко мне.

Я был мертв, но смерть еще не обустроилась во мне безвозвратно и окончательно. Клиническая смерть, да.

И девочки приступили к сердечно-легочной реанимации. Дело для них привычное — в студенческие годы они отрабатывали приёмы как раз на мне. Практиковались. Только тогда я был живым, а теперь — не очень.

Лиса отвечала за моё дыхание, Пантера — за сердце. Или наоборот, я не знаю, не спрашивал. Пять минут, десять, пятнадцать… Но я никак не хотел возвращаться.

Бабушки звонили в «скорую». Не такое простое дело: телефон в нашей квартире тоже умер. Пришлось идти к соседям, тех нет, другие далече, и только третьи согласились вызвать «скорую». Ольге Стельбовой, поражение электротоком, это сказала бабушка Ка. К Чижику спецмедпомощь не поехала бы. Вряд ли. А на общегородскую надежды мало: из-за крепчайшего мороза часть автомобилей не смогли выйти на дежурство, другая часть вышли из строя во время дежурства, а третьи метались среди множества вызовов: в эту ночь москвичи ударно ели, ударно пили, ударно веселились, что на здоровье сказывалось порой и печально.

Но спецмедпомощь тоже не волшебная, моментально не является, а я всё витал где-то между «там» и «тут». И тогда бабушка Ка решила применить старый казацкий метод. Адреналин внутрисердечно. Современная медицина к подобному относится неодобрительно, зачем адреналин, дефибриллятор и только дефибриллятор, да где ж его взять-то? Рояль в квартире есть, а вот дефибриллятора нет. Не случилось. На «скорой» должен быть, но будет ли? И где сама «скорая?» (потом выяснилось, что вызов-то они получили, но водитель почему-то решил, что нужно ехать в дом на Котельнической Набережной. Когда подъехали, поняли, что ошиблись, но время-то ушло!)

Недрогнувшей рукой она набрала в шприц нужную дозу (в отличие от дефибриллятора, докторский саквояж с набором самого необходимого в доме есть), недрогнувшей рукой определила место, недрогнувшей рукой вогнала иглу в сердце — не такое простое дело, однако! — и…

И я ожил. То есть сначала всем показалось, что Чижик умер окончательно, но через десять томительных секунд «оказался он живой!».

Тут подъехала, наконец, «Скорая», и всё заверте…

Меня отвезли в нужную больницу, адрес которой всуе не называют, Ольга позвонила от соседей отцу, и вскоре все три поколения были эвакуированы на дачу Стельбова, а делом занялись люди, которым положено расследовать подобные случаи по службе. Знатоки. Но иного ведомства, нежели Знаменский, Томин и Кибрит.

Но до меня всё доходило, как до жирафа, на десятый день. Потому что больному нужен покой, так решил консилиум светил. Почему консилиум? Потому, что я остался жив, а остальные жертвы тазера (сколько их, мне, конечно, не сказали, но не одна и не две), остальные — умерли. Интересно же, с чего бы это мне так повезло?

И вообще… С самого верха пришла команда: этого лечить на всю катушку, не жалея ничего.

И не жалели! Щедрой рукой назначали АТФ, кокарбоксилазу, рибоксин и прочие дефициты. Преимущественно в инъекциях. Часто — внутримышечных. Чтобы при попытках сесть больной чувствовал что да, что лечат, что не жалеют государственных средств.

И ещё — седативные. Много седативных. Лечебно-охранительное торможение, по Павлову. Мировая практика к подобному способу лечения относится неоднозначно, но у советских Павлов — собственная гордость, идеи нервизма всесильны, потому что они верны!

И потому эти жирафовы дни я провел в полусне, полубреду, полуотсутствии, трудно подобрать определение.

Тогда, умирая, я вспомнил всё. Так мне показалось. И сейчас, в больнице, старался удержать в памяти. И, как ни странно, седативные помогали, возвращая пережитое.

А пережитое было странным и смутным, как воспоминание о детских снах. Например, мстилось мне, что я в тех снах не был никаким знаменитым шахматистом, а был военным врачом, хирургом. И не только хирургом, кем нужно, тем и был, война, она научит выживать. Или не научит, как получится.

В тех снах до Олимпиады и первые годы после неё у власти в стране находился дорогой Леонид Ильич, пусть и сильно сдавший. В тех снах и с Ольгой, и с Надеждой я был знаком поверхностно, в институте, после которого наши пути разошлись навсегда. В тех снах Советский Союз растаял в начале девяностых, как снеговик весной, вместо одной страны получилось множество княжеств, которые, как водится, начали усобицу, сражаясь до последнего подданного. И я был одним из последних, пока не сгорел в пламени фотонной бомбы, сброшенной на Чернозёмск силами одного из сопредельных княжеств. А, может, и наш князюшка постарался. Чтобы не достались врагу, да. У нашего князя городов много.

Бред?

Ну, разумеется.

Конечно, бред. И я ничего о нем не скажу очередному доктору, который внимательнейшим образом расспрашивает меня о моих мыслях и чувствах: не слышу ли я голосов? Не думаю ли, что у меня великая цель? Не считаю ли, что мир несправедлив, и его нужно исправить?

Отвечал я спокойно и уверенно: голосов не слушаю, мне хватает «Маяка» и программы «Время». Великая цель не у одного меня, а у всей страны — под руководством Партии строить коммунизм. А мир не один, нет (тут доктор насторожился): есть мир капитала, несправедливый и жестокий, есть мир социализма, освобождающий людей от гнёта капитала, и есть третий мир, развивающиеся страны, народ которых тянется к социализму, но по разным причинам ещё не может его построить без нашей помощи.

Тут доктор поскучнел, собрал свои блокноты, и ушел, пожелав мне скорейшего выздоровления.

А я себя больным и не чувствовал. На пятый-то день. В области сердца поначалу чувствовалось нечто этакое, так ведь не простой иголочкой вводили адреналин. А сейчас — полный порядок. У меня и ЭКГ снимали четыре раза, и ЭЭГ, и прочие анализы проделывали во множестве, но ничего удивительного не нашли.

Девочки меня навещали. Каждый день в день. Мандарины, груши приносили, даже однажды авокадо. Из специального магазина, ага. Разговорами не утомляли, видели, что я под седативными, сказали только, что волноваться совершенно не о чем.

И я не волновался. При таких девочках — и волноваться! Не говоря уже о препаратах, да.

Но всему приходит конец, пришел конец и моему лечению.

Это я понял, когда в палату — на одного, скромную, — пришел мой начальник по «девятке», полковник Батырбаев.

— Как здоровье? — поинтересовался он, дав понять, что разговор наш неофициальный.

— Благодаря советской медицине — замечательное, товарищ полковник, — ответил я столь же неофициально.

— Это хорошо, это хорошо…

И Батырбаев сел за стол, достал из портфеля папочку, и стал вводить меня в курс того, что со мною случилось.

Оказывается, на квартиру был налет неустановленной — пока неустановленной! — националистической террористической группировки. С целью убийства дочери члена Политбюро товарища Стельбова. Но благодаря мне, лейтенанту Чижику, налет сорвался, и в процессе боестолкновения все четверо террористов были обезврежены. Да, да, лейтенант Чижик, все четверо, так нужно для дела.

Ну да. Чижику что двоих положить, что четверых, какая разница? Четверых даже больше почёта. А девушек лучше оставить в стороне. Из соображений высшей политики. А то просто чёрт знает что получается. Понадобится — потом раскроют детали. А не понадобится — не раскроют.

Двое — уголовники с историей, продолжал просвещать меня Батырбаев. По всем документам должны были отбывать срок в местах лишения свободы. Как оказались в Москве, почему о побеге ничего не сообщили — с этим разбираются.

Почему о побеге, спросил я. Просто поступила команда предоставить их в распоряжение…

Это, лейтенант Чижик, не ваш уровень. И не мой. Разбираются. Там! — и палец в потолок. Продолжим. Остальные двое не опознаны. Инцидент попадает под государственную тайну, все причастные осведомлены о неразглашении. Вы, разумеется, тоже не разглашаете. По должности.

Ваши действия признаны правомерными и эффективными. Вероятно — весьма вероятно! — вы вскоре станете старшим лейтенантом. Досрочное присвоение очередного воинского звания — знак высокой оценки вашей службы.

Служу Советскому Союзу.

Служите, служите. И да, в определенных кругах вас теперь зовут Смерть-Чижик. Заработали вы репутацию, ничего не скажешь.

И Батырбаев ушел. Оставив на тумбочке два яблока в пакете коричневой бумаги. И в другом пакете — мой пистолет.

Неофициальный, значит, визит.

Ладно.

Я осмотрел оружие. Вычищен, и магазин пополнен. Все восемь патронов. Будь готов! Всегда готов!

Соскучился я здесь. Радиоприемника у меня нет, врачи не разрешают тревожить. И даже проводного приемника нет. И телевизора нет. И газету «Правда» мне не разрешают, несмотря на мое заявление, что я должен чувствовать пульс Родины, с ним мне спокойнее. С Родиной, Чижик, всё в порядке. Выпишитесь — узнаете подробности.

И вот настал день выписки. Ура, ура. Девочки привезли французский костюм и всё остальное, и я, наконец, почувствовал себя чеховским человеком, по крайней мере, в отношении одежды.

Тепло распрощавшись с персоналом (денег, подарков — ни-ни, и не думайте, запрещено строжайше, все друг за другом следят!), мы спустились во двор.

Лютые морозы ушли. Их сменил подморозец, минус три-четыре, а около домов и вообще тепло. Москва — город тёплый, да. Местами. Не для всех.

— Ми и Фа пока поживут у папы, — сообщила Пантера.

— С бабушками, — добавила Лиса.

— Пока не закончится ремонт, — сказали обе хором.

— Какой ремонт?

— Косметический. Ну, и мы решили кое-что обновить, и вообще… Чтобы привидения не завелись. У нас, Чижик, пистолетов не было. Всего оружия, что ножницы. Чем богаты. Мы бы, конечно, хотели всё неспешно сделать, порасспрашивать, развязать языки субчикам. Но время поджимало, и пришлось быстро. Но сумели бескровно. В отличие от.

— А что я, много…

— Не много. Но порядочно. Мозговое вещество даже на потолок попало. Так что да, ремонт и ремонт.

— Понятно…

«Матушка», наш автомобиль «Волга», мчался по январской Москве, радовавшей глаз.

— Куда это мы? — спросил я.

— На папину дачу. Ты разве не соскучился по малышкам?

— Соскучился, соскучился.

Понятно. Главный разговор впереди.

За кольцевой Ольга прибавила скорости. Хорошая машина, быстрая. Хотя я никуда не тороплюсь.

Видно, моё настроение передалось Лисе, и она сказала:

— Чуть помедленнее, Ольга. Чуть помедленнее, — и, затем уже мне:

— Фильм наш уже включен в план, кинопробы будут в феврале, вторым режиссером утвержден Высоцкий.

— А роль-то ему дадут?

— Дадут. Будет играть Мозеса.

— Мозес — негр.

— Что с того? Володе не впервой.

Володе? Однако…

Ольга сбросила скорость до спокойных семидесяти. Сбросила и сказала:

— Ты, кстати, музыку обещал…

Быстро они меня адаптируют к жизни. Включают в процесс.

— Есть музыка, есть.

— С мурашками?

— С мурашками, — подтвердил я.

Я много чего слышал, пока был между жизнью и смертью. Кое-что записал. Ноты, они докторов не интересовали. А остальное запишу чуть позже, прямо сегодня. Пока не забыл. Чувствую, скоро начну — забывать. Сны имеют свойство выветриваться, и выветриваться быстро.

Сам поселок охраняли строго. Три раза останавливали у шлагбаума, сверяли — те ли едут.

Те.

На последнем рубеже пришлось сдать пистолет.

— Здесь он вам не понадобится, — непреклонно сказал капитан. — А на обратном пути получите в полной сохранности.

И мы въехали на территорию усадьбы.

Я бывал и у Брежнева, и у Андропова, теперь вот здесь. Ранг Андрея Николаевича, конечно, пониже, но разницы никакой. Более всего усадьба напоминала чеховскую, ту, что он купил на литературные гонорары в возрасте тридцати двух лет. Нужно же человеку где-то жить, не так ли? Семья-то большая: мать, отец, сестра, братья — каждого обустрой, каждого пригрей, каждому ласковое слово найди.

Посмотрим, посмотрим, какие слова приготовлены для меня.

Сначала мы прошли в гостевой флигель. В нем и поселились бабушки с внучками. Вполне приличный флигель. Как мой дом в Сосновке. Не тесно, но и не потеряются среди жилплощади.

Ми и Фа на мне повисли. Выглядели бодрыми и веселыми, пережитое никак на них не сказалось. Бабушки, конечно, были потрясены, но не сказать, чтобы очень. Войну застали обе, бабушка Ка работала в госпитале, а бабушка Ни даже партизанила, о чем говорит крайне скупо. Повидали всякое. Но думали что всё, волнения позади. А оно воно как… И вздумай я рассказывать о своих видениях, в лучшем случае мне не поверят, сочтут, что Чижик того… подвинулся умом.

А в худшем случае — поверят. И что тогда? Жить, зная, что всё пойдёт прахом?

Поэтому я просто поздоровался и поблагодарил за спасение.

Тут и обед подоспел. Простой обед, ничего необычного. Но этого и хотелось.

— Андрей Николаевич будет вечером, — сказала бабушка Ни.

Вечером, так вечером. Хотя сейчас, по январскому времени, вечереет рано, но, чую, у Стельбова вечер начинается к программе «Время». Государственный человек.

И меня потянуло в сон. То ли от свежего деревенского воздуха, то ли от сытного обеда, то ли остатки седативных продолжали действовать.

Противиться желанию я не стал.

Спал без снов. То есть они, может, и были, но исчезли, стоило мне встать с дивана.

Вышел из комнатки. Чаю бы, если нет боржома.

Чай нашелся.

— Чижик, ты, наверное, не знаешь… — начала было Лиса.

— Хорошо начала, продолжай.

— Недавно, ну вот совсем-совсем недавно, реформа была. Даже не реформа, а так… вроде.

— Русского языка?

— Почему русского языка? Нет, реформа сберегательных касс.

— В чем же она заключалась?

И Лиса мне рассказала. Во-первых, отныне один человек — одна сберкнижка. Во-вторых, предельная сумма — двенадцать тысяч на человека. Всё, что сверху — заморожено впредь до особого распоряжения. В-третьих, законодательно ужесточена ответственность за спекуляцию. В-четвертых, будут приняты меры по дальнейшему увеличению выпуска товаров повышенного спроса.

Я выслушал это, неприлично зевая. Еще дня три буду под остаточным воздействием седативных.

— Ты, Чижик, понял, что это означает?

— Чего же не понять. Рубль не деньги, рубль бумажка, экономить тяжкий грех, как написал Владимир Семенович, для вас просто Володя.

— А что это означает для тебя?

— Для меня? Ничего, — и я опять зевнул.

— Но у тебя же этих книжек…

— Будет одна, только и всего. Меньше хлопот.

— Ты же теряешь…

— Потерять можно лишь то, что имеешь. А эти деньги на книжках были фикцией. Что я мог на них купить? На сотни тысяч? Да ничего, собственно, не мог. Сотню тысяч калош? На что они мне. На автомобиль двенадцати тысяч хватит, даже на «Волгу», предел мечтаний советского человека, а остальное у нас непродажное. Хочу я, к примеру, купить Замок каборановский, да кто ж его мне продаст?

— Это ты, Чижик, хватил — Замок. Денег у тебя таких нет.

— Балансовая стоимость Замка — двести сорок тысяч с копейками. Такие деньги у меня есть. Вернее, были.

— Но зачем тебе Замок?

— Незачем, согласен. Следовательно, и деньги тоже не нужны. Двенадцати тысяч нам на первое время хватит, а там мы что-нибудь ещё заработаем.

Девочки облегченно вздохнули:

— Мы думали, ты расстроишься.

— Я расстроен. Но не очень.

— И помни, что те деньги, что ты снял накануне, в полной сохранности.

— Мы сняли, — уточнил я.

— Мы.

Распространяться на эту тему не стали. Если кто-то нас слушает, зачем ему лишние печали?

А потом приехал Стельбов.

И меня позвали к нему.

Одного.