Изнанка

Кадр семнадцатый Двойное стекло

Занятие, в которое Рысцов ушел с головой, было занудным, несподручным, но крайне необходимым. Держа в левой руке рейсфедер, до предела вывернув шею и скосив глаза, он выщипывал редкие черные волоски на тыльной части правого плеча. Валера терпеть не мог нахальную растительность на плечах, спине и в носу.

Наконец он извлек последний, самый строптивый волосок, предательски вылезший почти на лопатке, и повернулся перед зеркалом, чтобы полюбоваться результатом. Замечательно!

Положив рейсфедер на полочку, пришпиленную к стене возле исполинской русской печи, Валера надел рубашку и шлепнулся на высокую кровать. До сеанса оставалось еще три часа. Бродить, заляпывая сапоги слякотной грязюкой до самых голенищ, по окрестностям деревни Каспля, которая находилась километрах в сорока от Смоленска, надоело – он уже вдоволь насмотрелся на бесконечные гряды холмов с кляксообразными проталинами и на вешние воды узкой речушки, несущие с верховьев всякий мусор вперемешку с громоздкими льдинами в Днепр. Они уже на протяжении месяца жили в просторной двухкомнатной хате троюродного дяди Петровского.

И Рысцов, откровенно говоря, три недели из четырех маялся бездельем.

Жратвы пока хватало, благо Андрон в первый же день катастрофы по баснословной цене закупил на какой-то продбазе сухпай на год вперед, забив продуктами целый «ГАЗ-66» с крытым кузовом, переоборудованным под рефрижератор. Так что лопать позволялось от пуза...

Вытесненные «каплей» жители Смоленска уже не осаждали укрепленные почище фортов деревенские дворы так рьяно, как в первые несколько дней. Тогда, помнится, Таусонскому пришлось пару раз садануть из своего «стечкина» в воздух для острастки обезумевшей толпы, чуть не разгромившей деревеньку. А одному особо строптивому и буйному хулигану, ретиво машущему обледенелой мотоциклетной цепью, он даже прострелил ляжку. Визгу было... Сейчас народ немного угомонился – большинство городских беженцев ушли в Центры...

Сережку Валера скрепя сердце передал на попечение осунувшейся от беспокойства за пацаненка Светке, которая вместе со своим хахалем Сашей уехала к его родственникам в Таганрог, где «капля» не появилась – странное, кстати, дело: город-то довольно большой.

Поэтому Рысцову оставалось лишь исправно терпеть ежедневные получасовые сеансы, проводимые профессором, и скучать по сынишке, а в остальное время – бить баклуши.

Первоначальная лихорадка страха, связанная с внезапным ростом «капель», понемногу утихала: люди – существа с крайне высоким коэффициентом адаптации. Приспособленцы...

На территории России меж тем к нынешнему дню было зарегистрировано более четырехсот «зараженных» населенных пунктов. В основном это оказались мегаполисы, крупные города и поселки городского типа, но кое-где «капля» вылезала посередь какой-нибудь деревушки в двадцать дворов. Где, спрашивается, логика?

На планете же таких мест насчитывалось около восьми с половиной тысяч.

Люди прозвали это «черной чумой». Она лишила более девяноста процентов городского населения планеты крова, бросив целые народы на произвол судьбы.

Естественно, нарушились основные коммуникационные системы, загнулись СМИ: находившиеся в черте городов телефонные станции, узлы мобильной связи, Интернет-провайдеры, здания телеканалов, радиостанций, периодических печатных изданий – все было уничтожено. Немногочисленные предприимчивые барыги состряпали новую сотовую сеть с многозначительным названием «Стикс», договорившись каким-то образом с военными, отвечающими за орбитальные спутники связи, но воспользоваться ее услугами стоило таких астрономических деньжищ, что позволить себе иметь в кармане трубку нового стандарта могли лишь очень богатые буратино. Немного лучше функционировала транспортная сеть. Кое-как работали аэропорты, в которых сотрудники таможни и паспортного контроля совсем перестали понимать, кого пропускать, а кого нет, поэтому вскоре плюнули на все и открыли зоны свободного доступа, что, безусловно, повлекло за собой веер терактов, скачок преступности и небывалый расцвет наркобизнеса. Но на фоне всеобщего помешательства и коловерти эти страшные по меркам прошлого события выглядели немного даже смешными... Некоторые железнодорожные направления также действовали, хотя и пришлось для этого строить новые здания вокзалов за пределами населенных пунктов и перенаправлять некоторые контуры энергосетей к действующим АЭС. Довольно успешно бегали по магистралям автомобили, уцелевшие после катаклизма. С учетом, правда, того факта, что стоимость бензина выросла на порядок, и владельцы машин, привыкшие накручивать на спидометре лишние мили или километры, банкротились вдрызг.

Гораздо хуже обстояло дело с мировой экономикой. Канули в Лету 98 процентов банков и бирж, где вращались основные капиталы планеты. Котировки акций нефтяных и энергетических компаний взлетели к небесам, но сами бумажки как таковые оказались никому не нужны. Нужна была нефть. В зонах ее основных месторождений шли войны между магнатами, террористическими формированиями, банальной уголовщиной и ошметками власть держащих структур, защищающих государственные интересы не существующих де-факто государств...

Что касается социальных пертурбаций – первые дней десять, конечно, царил хаос и ужас. По всему миру катилась волна страшных столкновений между изгнанными «черной чумой» горожанами и сельским людом. Противостояние перерастало местами в настоящие битвы, массовый психоз, для которого были созданы весьма и весьма благоприятные условия, вовсю правил Землей, и неизвестно чем бы все закончилось, если бы не повсеместное введение в эксплуатацию Центров сна.

Стандартные восемнадцатиэтажные корпуса возводились сотнями тысяч возле всех крупных городских агломераций планеты. Их профиль стал узнаваем. Он стал символом спасения...

И людям, потерявшим крышу над головой и рискующим перегрызть друг другу глотки, ничего не оставалось делать, кроме как бежать от «черной чумы» в эс, где в городах ни с того ни с сего прямо на асфальтированных улицах выросла трава и махом непонятно куда исчезли дымяще-коптящий транспорт, реклама, социальные институты и прочие негативные признаки современного общества.

Эс снова продемонстрировал человечеству, насколько он непредсказуем. На этот раз, правда, в несколько грубой форме – насильно разбросав «капли» по всему свету...

Надо заметить, что сначала выжившие политики, сохранившие хоть какое-то влияние в мире, честно пытались навести порядок. Тут курьезы перемешивались с трагедиями и взбивались вероятностным миксером в чаше с двойным дном. И смех был, как говорится, и грех.

Через сутки после «заражения» первых трех мегаполисов – Москвы, Нью-Йорка и Токио, – когда «капли» стали возникать повсеместно и стало ясно, что глобальной катастрофы, скорее всего, не избежать, несколько галстуконосящих людей, представляющих самые влиятельные страны Земли, десяток разноформенных генералов и имеющих реальную силу олигархов встретились в отдаленном от суеты и лишних глаз местечке на юге Европы. Они не препирались, как вывешенные напоказ куклы в Совете Безопасности ООН и в других подобных балаганах. Здесь решались судьбы даже не стран. Континентов. Здесь собрались серьезные, очень серьезные люди. Почти боги, о которых никто никогда не узнает. Кристину Николаевну Больбинскую тоже позвали на встречу, но зарвавшаяся дама успешно проигнорировала приглашение. Не снизошла до богов...

Собравшиеся поговорили, решили вопросы первостепенной важности, согласовали планы действий и разъехались.

А спустя уже два дня поползли слухи, что где-то на границе Швеции и Норвегии строится новый город, призванный стать средоточием мировой власти и символом возрождения планеты.

И действительно – на седьмой день после этого возник Эвергет. Полностью автономное энергоснабжение, аэропорт, несколько жилых кварталов, здание Совета Мира, как окрестили своих доверенных представителей вышеупомянутые личности, военный гарнизон, внутренняя высокоскоростная транспортная система, коммуникации – все это сочеталось в новопровозглашенной столице объединенных государств Земли.

Насколько масштабна, дерзка и утопична была идея строительства подобного города, настолько же скоропостижным и даже комичным оказался ее конец.

Венценосный Эвергет просуществовал всего десять часов.

После чего в самом его центре, прямо около сорокаэтажного небоскреба Совета Мира, выскочила «капля» и незамедлительно принялась расти. Едва успевшие собраться для обсуждения общепланетарных проблем официальные лица вынуждены были позорно бежать, сверкая пятками и запрыгивая в вертолеты...

Так Эвергет пал.

Галстуконосящие, погоноотягощенные и финансоворазбухшие вновь съехались в тихом местечке на юге Европы. Философски покачав лысеющими черепами, они признали затею окольных перебежек нерентабельной и, осерчав, решили устроить «капле» демонстративное кровопускание. Почти боги были несколько разочарованы, а потому полны решимости. Боги ведь не люди, им стыдно признавать поражения и учиться на ошибках. Гордыня, что поделаешь...

Выбор пал на одинокий городок Элко в американском штате Невада, пораженный «черной чумой». Оттуда выволокли пару десятков уцелевших маразматиков, обозначили вокруг стокилометровую зону повышенной опасности, патрулируемую сухопутными войсками и истребителями.

И вот тогда-то началось главное веселье.

Как только не пытались расколбасить бедную «каплю»... Ее поливали напалмом, грели лазерами и жестким излучением, бациллили всевозможными бактериологическими гадостями, щекотали крылатыми ракетами, посыпали вакуумными бомбами, а под занавес жахнули по многострадальной кляксе из мира снов мегатонным ядерным фугасом и устроили под ней локальное землятресение.

Единственное, чего удалось добиться воинствующим дикарям со звездными плечами, это появления посередь Большого Бассейна гигантской безжизненной воронки, фонящей чем только можно и благоухающей на полматерика всеми видами смертоносных отрав, плюс возникновения серии афтершоков, добравшихся аж до пригородов Сан-Франциско и дюжины торнадо, которые в течение суток стращали и без того одуревших янки на тысячу миль окрест.

«Капле» было абсолютно по фигу.

Хотя, если оставаться до конца честным, не совсем абсолютно...

После такой упорной и наглой травли эс, как говорится, нанес ответный удар. На этот раз, как ни странно, вполне логичный. Он наслал «черную чуму» на все без исключения воинские части планеты, сожрал все наземные, подземные и подводные стратегические объекты и склады боеприпасов. Солдаты и офицеры улепетывали с покрывающихся знакомой темной протоплазмой аэродромов, вылезали словно муравьи из шахт и бункеров, врассыпную, побросав оружие, бежали из казарм.

«Миру мир!» – восторженно вопили на равнинно-полевых демонстрациях пацифисты, не успевшие уснуть в Центрах Сти.

Спустя день человечество лишилось оборонного потенциала процентов на восемьдесят...

Почти боги безоговорочно капитулировали, пустив развитие дальнейших событий на самотек. По слухам, некоторые из них даже умудрились, порядочно отяготив шелковые подштанники от кутюр, свалить на МКС. Но это ближе к категории домыслов...

События в эсе разворачивались своим чередом, но о них Валера узнавал через третьи уста: в основном по рассказам Андрона, иногда проглядывающего новости по нескольким выжившим телеканалам. Доверял ли он этой информации? Скорее да, чем нет, но уточнять данные не желал ни в коем случае. Он принципиально не выходил в эс. Надоело! Слишком много бед принесло это оборзевшее пространство грез. А там, кстати говоря, судя по скудно текущей информационной молве, было отнюдь не так беззаботно, как обещала спятившая Сти.

Поговаривали о каких-то «отрядах справедливости», наводивших порядок на озелененных улицах эса. Звучало, надо заметить, логично – любая утопия нуждается в деспотизме. Многие сведения казались противоречивыми: то утверждалось, что в солнечном мире сна все жили счастливо и ни в чем не нуждались, то выяснялось, что там каждый первый стучит на соседа, чуть тот схватит чужой кусок хлеба или обзовется. И приезжает «отряд справедливости» для расправы над виновным. О методах расправы тоже болтали всякое – дисперсия мнений доходила до трагикомичных крайностей: от публичной порки и заплевывания арбузными семечками на площади до страшных казней и вечного изгнания в изнанку...

Ему на-до-е-ло. Пусть бесятся. Брыкаться и гнуть пузо колесом поздно – наворотили уже такого, что века два расхлебывать, – а жить надо. Поэтому необходимо в первую очередь успокоиться и не делать резких движений: авось кобра и запахнет свой очкастый капюшон, если ее не дразнить. О, великий, беспощадный русский авось...

Рысцов протянул руку и нащупал пульт дистанционного управления DVD. Плазменный телевизор стоял на перевернутом деревянном корыте с подгнившими краями и сознательно не был подключен к внешней антенне. Только к DVD-плееру и к сети, питавшейся от небольшого дизельного генератора, урчащего во дворе.

Зевнув, Валера включил запись. На экране появилось изображение его-любимого. Рысцов сморщился и вполголоса выругался: порозовевший, с небольшими залысинами на лбу и... – только не это! – обозначившимся брюшком. Он, не опуская глаз, потрогал рукой живот. Враки гнусные! Телек добавляет лишние десять кэгэ. Или даже пятнадцать.

Он-экранный сидел в кресле, прикрыв глаза, и слушал кротко-убедительный голос профессора, лица которого в кадре не было. Легкий акцент лишь придавал ему притягательности...

«Я сосчитаю до десяти, и ты заснешь. Хорошо?»

Рысцов-экранный послушно кивает и почесывает загривок.

«Один... Твои глаза закрываются...»

Напрасное волнение – они уже закрыты.

«Два... тело расслабляется, мышцы не напряжены...»

Он-экранный действительно слегка обмякает и жует губами. Ну и боров... Отожрал мурло. Брюквы перед рыльцем не хватает...

«Шесть... Комнаты больше не существует... Ты сидишь на холме, вокруг густая, душистая трава... Тепло...»

Изображение зарябило, резкость сбилась. Возле камеры раздался нелитературный шепоток. Через несколько секунд кадр снова стал четким. Рысцов-экранный спокойно сидел в глубине кресла и блаженно улыбался.

– Какая ты все-таки со стороны мерзость... – вслух произнес Рысцов-настоящий и отхлебнул из крынки холодного молока.

«Десять... Ты в глубоком, спокойном сне... Открой глаза».

Он-экранный распахивает остекленевшие зенки и оглядывает комнату, словно впервые видит ее.

Вообще смотреть на самого себя в состоянии гипнотического сна – занятие не для слабонервных. Можно таких девиаций поведения понаобнаружить...

Сама идея сеансов гипноза принадлежала Таусонскому. Деятельный подпол почему-то считал, что Рысцов располагает какой-то чрезвычайно важной информацией, от которой может зависеть судьба эса. По его словам, в то время, когда Валера работал на Больбинскую, он встречался с человеком, знающим что-то, связанное с происхождением С-пространства. И это что-то могло повлиять на поведение эса. Откуда у Павла Сергеевича были такие сведения, он не распространялся – ну понятно, у разведчиков свои источники. Худшее заключалось в другом. Подполковник не знал ни имени этого таинственного человека, ни рода его занятий, ни деловых и личных связей, ни круга знакомств. А самое смешное – Рысцов тоже этого не знал. Ну хоть прибей, не помнил он никаких людей, хоть единожды обмолвившихся насчет происхождения эса или чего-то в таком духе.

У Таусонского, однако, была своя версия.

Гэбист утверждал, что после встречи Валере профессионально промыли мозги не без помощи сильных экстрасенсов, специалистов по психолингвистике и так далее. Воздействовали на области мозга, отвечающие за долговременную память, и добились локальной ее потери.

Ужас происходящего был в том, что знакомый Таусонского по каким-то прошлым операциям специалист по С-психологии и психиатрии профессор Аракелян не мог с полной уверенностью опровергнуть гипотезу настырного подпола. «Вероятность наличия искусственно стимулированной кататимной амнезии не исключена», – вычурно сказал Альберт Агабекович, выслушав его доводы, и глубокомысленно потрогал продолговатую ямочку между подбородком и нижней губой.

И вот уже на протяжении двух недель Рысцов по полчаса в день подвергался искусному шаманству. Аракелян заверил его, что в состоянии гипноза иногда выходят на поверхность забытые события и опыт прежней жизни, о которых зачастую сами мы и не подозревали. Резко ослабляются внутренние механизмы в организме человека, в том числе и механизмы торможения, потому есть возможность докопаться до дальних уголков памяти и выудить оттуда что-то интересующее Таусонского.

Считая затею близкой к брутальному оккультизму и барабашничеству, Рысцов согласился, но выдвинул непременное условие – записывать все сеансы от начала до конца на видео, чтобы он потом мог просмотреть, что наболтал в беспамятстве.

Наболтал он, надо заметить, немало любопытного. Рассказал во всех подробностях, как в шестом классе с однокашниками выставил дверь в учительскую и забрызгал весь кабинет оранжевой краской в отместку за «неуд» по поведению за полугодие. Также всплыли несколько постыдных сексуальных неудач в отрочестве, наложившие, оказывается, глубокий отпечаток на психику и послужившие толчком к развитию легкой формы латентного аутизма. Обнаружились четыре измены Светке. Все, что хоть как-то их оправдывало, произошли в течение последнего года их совместной жизни, когда отношения уже не подлежали реставрации. Причем вторая по счету измена была особо выдающейся – девка оказалась наркоманкой на третьем месяце беременности, западающей по оловянным солдатикам и Стенли Кубрику... Эту запись Рысцов стер и чуть было не уехал из Каспли прочь, нахамив откровенно потешающемуся Таусонскому и одарив Андрона с его обидной крепкозубой улыбкой взглядом висельника. А во время одного из тестовых сеансов Валера даже торжественно заявил, что больше никогда не будет воровать мелочь из карманов в раздевалке бассейна. Жуть... Никогда не кладите голову в пасть гипнотизерам!

Меж тем искомых результатов мозготерапия покамест так и не принесла. Ответы на вопросы, интересующие Павла Сергеевича, если они вообще существовали, оставались глубоко в закромах памяти Валеры. Хмурившийся все больше изо дня в день профессор намедни заявил, что проведет еще три-четыре сеанса и, если ничего не удастся выяснить, он умывает руки.

Рысцов чуть прибавил звук и вслушался в собственный лепет...

«...не знаю. Со мной Сти, Борис и Роберт. Леонида оставили снаружи».

«Где вы находитесь?» – спросил Аракелян.

Валера-экранный встал с кресла и прошелся по комнате. Камера вильнула за ним.

«Мы в эсе. Кажется, это какое-то подземелье».

«Что ты видишь вокруг?»

«Разве бывают такие занудные женщины?! Это противно и унизительно, в конце концов!» – Рысцов-экранный вскинул руки и забавно потряс головой.

Ну вот, опять комплексы поперли... Аракелян терпеливо повторил вопрос.

«Мы идем вперед... Темно... Нет, не совсем, конечно, темно, просто – полумрак. Фонари висят вдоль стен. Или факелы? – Валера-экранный с удивлением посмотрел куда-то за камеру, видимо, на Аракеляна. – Не знаю. Свет неяркий, желтый».

«Куда вы идете?»

«Вперед».

«Действие происходит в Москве?»

«Да».

«Вы что-то ищете?»

«Нет».

«Кого-то ищете?»

«Да».

«Кого?»

«Человека».

«Кто он – этот человек?»

Рысцов-экранный задумался, пощипал двумя пальцами переносицу, провел рукой по виску, будто искал дужку очков. Наконец ответил:

«Этот человек спит. Он... он... не знаю».

«Что сейчас ты видишь вокруг себя?» – настойчиво спросил Альберт Агабекович.

«Стены. Светильники. Мы идем вперед».

«А теперь давай вспомним, что случилось через пятнадцать минут?» – голос профессора стал осторожным.

Валера-экранный присел на подлокотник кресла и положил ногу на ногу. Подпер подбородок кулаком и отрешенно уставился на собственный носок. Безучастно сказал:

«Он спит. Его мучают сомнения. И... ему больно».

«Кто он?»

«Он... Не знаю».

«Это мужчина?»

«Боль. Сожаления. Бездна», – невпопад откликнулся Рысцов-экранный и встал. Неожиданно быстро метнулся в сторону – камера еле успела отследить движение. Он присел на корточки возле печи и обхватил голову руками. Закачался взад-вперед, простонал что-то нечленораздельное, упал на четвереньки.

«Что теперь происходит вокруг?» – произнес за кадром Аракелян.

«Полутьма... Длинный тоннель, крики...»

«Чьи крики?»

«Человеческие! Больно! Не надо... оставьте!»

Валера-экранный забился в истерике на полу. Жутко было наблюдать, как взрослый мужчина с гримасой ужаса на лице кусает побелевшие костяшки своих пальцев и трясется в мелкой судороге. Плачет.

«Успокойся, – мягко сказал профессор. – Сейчас я начну считать до десяти...»

Рысцов выключил запись. Ехидное настроение улетучилось. После просмотра на сердце будто осела какая-то колкая пыль, и каждый удар отдавался неприятным ощущением.

Странно все это. Быть может, что-то действительно таится в толще его памяти, на волглом дне души? Нельзя же придумать такую боль и отчаяние, которые исказили его лицо в конечной фазе сеанса. Или можно? Сам дьявол, поди, толком не ведает, что у нас скрывается во вселенной, имя которой подсознание. Вдруг он и впрямь видел нечто. Испугавшее... А потом его каким-то образом заставили забыть это. Зачем? Что он мог видеть в... мрачном тоннеле? Кто этот спящий человек? Друг или враг? Отчего ему так мучительно?..

Валера вздрогнул от тягучего скрипа открывающейся в сенях двери.

– Эй, кролик подопытный, ты не помер еще со скуки? – раздался громогласный басок гения freak-режиссуры.

Рысцов не ответил на подначку и попытался придать лицу суровый вид.

– Я тебе морковку принес, кролик, – заявил Андрон, вваливаясь в комнату и бросая на лавку пудовый тулуп.

– Засунь ее себе знаешь куда... – посоветовал Рысцов, кося глазом на жизнерадостного Петровского.

– Как хочешь, – пожал полечами тот, не переставая лыбиться, и извлек из сумки сеточку с морковкой. – Вот, выменял на базаре. Суп буду варить.

– Суп-раскольник?

Экс-режиссер посмотрел на Валеру и, выгнув правую бровь надломленной параболой, констатировал:

– Смешно.

– Где Павел?

– Они с профессором ушли на холмы. Беседуют о смысле жизни после смерти, кажется.

Петровский пригладил короткие волосы, нахлобучил бессменную голубую шляпу и, прихватив сеточку, удалился в сени. Оттуда незамедлительно раздался звон кастрюль, крепко сдобренный матерными присказками.

Одна морковка осталась на полу. Рысцов нагнулся и поднял ее.

– Слушай, Андрон, я все у тебя хотел спросить... – начал он, крутя в пальцах хилый красновато-грязный овощ. – Ты веришь во всю эту чепуху насчет... человека из моих воспоминаний... Ну, в общем, ты понимаешь, о чем я...

– Хрен знает, – откликнулся Петровский, чиркая спичкой. – Может, и видел ты что-нибудь. А может, и нет.

– Я сейчас пересмотрел последний сеанс. Как-то не по себе стало, честное слово.

– Ага, ты вчера знатную напольную драму закатил. Подумываю тебя в актеры взять. Устроим пробы?

– Какие пробы! – взвился Валера. – Я серьезно с тобой говорю! Ведь не мог же я выдумать все эти воспоминания...

– Да уж, пожалуй... – Андрон включил воду и, судя по яростному сопению, принялся чистить картошку. – Трудно сочинить историю про беременную наркоманку, западающую на оловянных солдатиков. Хотя по поводу Кубрика я с ней солидарен.

– Идиот, – прошипел Рысцов.

Выходя в широкие сени, служащие по совместительству кухней, и плотно прикрывая за собой дверь, чтобы не выпускать натопленное тепло, он неловко повернулся и срамно выругался, урюкоподобно морща физию: сломанная в автокатастрофе кость срослась нормально, но временами травма напоминала о себе, ввинчивая тупое сверло боли в правое предплечье. Надоевшую корку гипса Павел Сергеевич срезал дней пять назад...

– Да ладно, чего разнылся. Не обижайся, – взмахнул Петровский ножом над картофелиной. – Мне думается, что жизнь идет своим чередом. Оглядись вокруг. Мир изменился, и мы с тобой навряд ли сможем что-то поделать с этим свершившимся фактом. Нужно приспосабливаться. Я ведь без шуток говорю – собираюсь потихоньку начать строить студию, павильоны, группу съемочную наберу со временем. Может быть, Копельников отыщется. Или Митин... Я ведь не могу существовать без двух вещей: кино и «железа». Со вторым – проще: вон балку или камни взял во дворе и качай мышцу. А кино... это посложней. Но всегда приходится с чего-то начинать, вспомни, как мы принимались творить с нуля когда-то... Зато материала рабочего теперь – завались! Представь, сколько новой фактуры появилось, сколько тем!

– В розовом фартучке ты обворожителен, – язвительно заметил Валера.

Андрон обернулся.

– Солидно? Мне тоже так показалось – сильный типаж.

Застыла пауза. Через минуту Рысцов беспощадно ввинтил:

– Ты сдался, Андрюха.

Тот снова отвернулся к раковине, остервенело срезав длинную кожуру. Буркнул:

– Чья бы мычала...

– Я, по крайней мере, хочу выяснить, что видел там... в этом тоннеле...

– А как же проникновенные тирады насчет «шаманства», «барабашек» и презрительное «фи» на силу гипноза?

Валера присел на высокий, отполированный сотнями штанов табурет. Положил морковку на стол и задумчиво почесал предплечье, на котором еще недавно был гипс.

– Я смотрел запись... И вдруг жутко мне стало, понимаешь, – сказал он.

Петровский неопределенно хмыкнул.

– Скажи, а если бы удалось узнать что-нибудь о том... человеке, ты бы не попытался разобраться? – не унимался Рысцов.

– Что это на тебя нашло? Приступ мироборства или маргинальные настроения?

– Не паясничай.

– Бравада... Все это – бравада.

– Ясно... – выдохнул Валера.

– Но я бы попытался, – неожиданно вбил Андрон, поправляя розовый фартучек.

Валера с интересом уставился на него.

– По крайней мере, – продолжил Петровский, двигая плечами и мышцами шеи, – мне не по душе все, что творится вокруг.

– Ага, тоже проняло! – криво улыбнулся Рысцов. – Так разгр...

– Помолчи, – коротко и хлестко перебил его Андрон. Как отсек. – Послушай... Я же неспроста затеял тогда этот винегрет с «Либерой». У меня эс забрал сына, Валера.

Рысцов краем локтя все же успел поддержать отпавшую челюсть, чтобы та не сверзилась в таз с мусором.

– Буквально за несколько дней до тех памятных событий. Тринадцатый год пацану шел, жил с матерью – в общем, история на твою похожа, только я с ним пореже виделся и не афишировал. Ну обеспечивал, понятное дело, финансово...

– А... а чего ж вы... нет, не то. Как же мальчишка жил-то, зная, что его батя известнейший кинорежиссер? Да он бы вмиг растрезвонил на всю округу... Слабо верится во все это.

Петровский промыл картошку и принялся ее резать на щербатой доске.

– Не растрезвонил бы. У него ДЦП был.

– Не понял...

– Чего ты не понял?! Детский церебральный паралич! – рявкнул Андрон, шарахнув ножом чуть ли не по пальцу. – В коляске жил, почти не говорил. С психикой не все нормально тоже... было.

– Ничего себе... – растерянно привстал Валера. Снова сел, не зная, что делать, что говорить. – Почему ты молчал-то?..

Андрон перестал резать, глянул на него через плечо, горько усмехнулся:

– Ну сказал бы я тебе. И что?

– Так... мы бы... – Рысцов заткнулся.

Действительно – «и что?..»

– В общем, он очень много времени проводил в эсе. – Петровский вновь принялся крошить обструганные картофелины. – Те зоны мозга, на которые воздействовали С-волны, поражены не были. Эс подарил ему полноценную жизнь. Там он мог ходить, бегать, играть, разговаривать со сверстниками... Осваивался все больше и больше. Потом получилось так, что пацан стал сшизом. Да не абы как, а второй категории. Спектр его возможностей вновь расширился... И в конце концов пришел момент, когда он дал понять нам с матерью, что не хочет больше возвращаться...

Андрон умолк. Валера даже вздохнуть не смел. В прохладном воздухе сеней раздавались только хруст картошки и шорох лезвия о дерево.

– Я запретил. Тогда уже были технические средства вроде нынешних аппаратов гиперсомнии, и пацана, в принципе, можно было погрузить в перманентный сон. Но я запретил. – На спине Петровского, под несколько маловатой ему рубашкой, угрожающе всколыхнулись бугры мышц. – Я не хотел, чтобы он менял реальность на красивую обертку. Какой бы она ни была. Я его любил таким, какой он был. А он – нет. Мальчишка, ощутив мнимый простор жизни, возненавидел этот мир. Возненавидел мать, меня... Все вокруг... Он после моего отказа больше не произнес ни слова. Уже не один год в его комнате было витражное окно, доходившее почти до пола. Заказали дизайнерам, чтобы пацан мог подъезжать вплотную и любоваться с высоты одиннадцатого этажа парком, раскинувшимся внизу. Эти сволочи не потрудились использовать толстое двойное стекло, как я просил... Сэкономили. Он просто вышиб с разгону его коляской... мать с кухни даже прибежать не успела на звон.

В сенях стало очень тихо. И жутко.

Наконец Рысцов прерывисто выдохнул.

– Поэтому я ненавижу эс, – обронил Петровский, не поворачиваясь и не давая первым заговорить Валере. – И, если представится хоть малейшая возможность, не моргнув, уничтожу этот слащавый мир. Он ведь продает нам счастливую жизнь втридорога, Валера...

Дверь распахнулась, сдавленно скрипнув, и на пороге показалась широкая, красная с мороза ряха Таусонского. За ним топтался Аракелян. Повеяло вечерней сыростью марта.

– Ага, готовите! Подмога пришла, так-сяк! – громогласно объявил Павел Сергеевич, давая пройти горбоносому профессору.

В хате сразу стало тесно и шумно. Заслышав голос хозяина, из дальней комнаты проорал молчавший все это время, словно партизан перед допросом, попугай Жорик:

– Кр-рабы! Кр-реветки! Жр-рать!

– Валерий, ты готов к сеансу? – спросил Альберт Агабекович, расстегивая волосатыми, чуть подрагивающими пальцами бушлат и стягивая качественно загвазданные сапожищи, которые были размеров на пять больше его ступней. – Начинаем через полчаса, хорошо?

– Да... – потерянно откликнулся Рысцов. – Да, конечно...

Все рассказанное Андроном походило на страшный, кошмарный сон и никак не желало укладываться у него в голове. Как можно носить в себе... такое? Уму непостижимо! Ведь и планку своротить может в два счета – на протяжении месяцев не поделиться таким горем... Ни с кем. Сжав губы, тягать штангу, убивая в себе ярость, беспомощно смотреть, как рушится все вокруг. И вспоминать, улыбаясь окружающим и сверкая крепкими зубами. Вспоминать о том, как запретил несчастному мальчишке уйти в морок счастливых грез, как двумя словами лишил его права на жизнь. Вспоминать, как ошибся...

Валера не слышал, как пререкались Таусонский с профессором, разбрасывая по всем сеням одежду и ставя на конфорку чайник... Все звуки слились в какой-то однотонный гул... Он смотрел, как Андрон отскребал от грязи одну за другой морковки и бросал их в кастрюлю, избегая встречаться глазами с ним, с другом, с Рысцовым, который чуть было не оказался среди тех... сшизов. Фанатиков счастья, не ведающих границ.

Что творилось в накачанных мышцах души Петровского? Ведомо одному ему. Бывшему хозяину своей совести, который в одночасье стал ее слугой. Это даже не страшно уже, это... по-другому. Такое находится за гранью понимания и меры. По ту сторону поступков и вещей.

Это называется... как же? Водоворот терминов скрутил его мысли в спираль – категории, буквы, понятия, ничейные мнения... Нет, нет этому имени среди наших слов.

Рысцов вдруг снова почувствовал ледяное прикосновение ветра, который рассказывает свою бесконечную историю о мгновениях.

Который проносится сквозь лицо, руки, сердце и, хрипя, кричит о секундах...

Тех, что когда-то уже прожил.

Усаживаясь в кресло, Валера был мрачнее тучи. На расспросы смугловатого Аракеляна и насупившегося Таусонского он не отвечал – лишь отмалчивался и сглатывал шершавый ком, засевший в глотке. Петровский все еще гремел посудой в сенях-кухне.

– Валерий, ты сейчас в таком эмоциональном состоянии, что ни о каком гипнозе не может быть и речи! – выдохнул наконец профессор и махнул рукой. – Думаю, нужно отложить до завтра.

– Какой завтра, так-сяк? – тут же рыкнул Таусонский. – Сутки терять? Мы и так все на свете запустили.

Жорик в знак согласия долбанул клювом в дверь с той стороны и гаркнул что-то про «полный кр-рах».

– А ну пошел в клетку! – заорал подпол, мотнув в воздухе бочкоподобным кулаком. – Андрон, отконвоируй его, пожалуйста, и пледом накрой, чтоб не вякал.

В сенях послышалась возня и недовольное кудахтанье попугая.

– Невозможно работать, – развел волосатыми руками Аракелян, спокойно усаживаясь на кровать.

Рысцов глубоко вздохнул и постарался отогнать мрачные мысли. Сглотнул-таки противный комок и сказал:

– Я в порядке, Альберт Агабекович. Давайте начнем.

Профессор недоверчиво всмотрелся в него умными глазами, а Таусонский, оживляясь, проворчал:

– Ну вот, другое дело. – Подошел к видеокамере, печально понурившей объектив на штативе, повертел ее, оживляя. – Так я включаю запись?

Аракелян еще раз окинул взглядом Валеру и согласно кивнул.

– Расслабься, – обычным мягким голосом с едва уловимым армянским акцентом начал он. – Сядь в кресле поудобней. Хорошо. Теперь я буду считать до десяти. Когда я произнесу последнюю цифру, ты заснешь... Один. Твои глаза плавно закрываются...

Рысцов послушно опустил веки, позволяя распевным словам профессора обволакивать сознание. Мысли, блеснув бирюзовыми плавничками, будто вспугнутая стайка рыбешек, метнулись в разные стороны. Через несколько минут он провалился в свой уже не раз пережитый кошмар...

Тоннель... Они идут вперед. Справа – Сти, слева – Борис и Роберт... Роберт, который уже умер. Погиб...

Сумрачно. На изогнутых стенах – свет. Не разобрать: то ли фонари, то ли факелы. От них падают неяркие желтоватые пятна, выхватывая из мрака куски бетона и какой-то трухи.

Они идут вперед.

Провал...

Человек одет во что-то оранжевое. Он встревожен и растерян. Сти шевелит губами, но ничего не слышно – только зудящее дребезжание, ощущаемое всей кожей. И никак не уловить, где они находятся. Вокруг все плывет, растекаясь до самой границы восприятия фиолетовыми сполохами и гнущимися линиями...

Человек спорит со Сти и Борисом. Он доказывает им что-то... Не понять. Как же так? Странно, человек ведь спит... Тут оранжевый сгусток, окружающий его, начинает разрастаться, и раздается хлопок.

Вспышка...

Боль, страх, крики... Громадная воронка затягивает в себя все сущее...

Боль!

Мир окрашивается в густой алый цвет. Перед ними – снова тоннель. Его округлые, ребристые стены дрожат, наливаясь киноварью...

...и раскалываются на мириады красных осколков стекла...

...его больше нет...

– ...десять. Ты просыпаешься и открываешь глаза.

Валера поморгал и, чувствуя на пальцах что-то липкое, потер виски – после сеанса в голове всегда немного шумело. На этот раз он очнулся не на полу, а возле окна.

Разбитого вдребезги.

Приходя в себя, Рысцов с удивлением воззрился на свои руки. Ран было много, в одной, особенно глубокой, даже торчал обломок стекла. Он автоматически вытащил его и бросил на пол. Обернулся, поежившись от сквозняка, толкнувшего в спину.

На узком лице Аракеляна застыл ужас – профессор сидел на кровати, не двигаясь, лишь волосатые пальцы слегка подрагивали. Таусонский с азартом медбрата рылся в своей сумке, извлекая аптечку. А на пороге, распахнув дверь настежь, стоял Петровский; в глазах его перемешались восторг, диковатая ярость и ртуть мести, которую ни с чем нельзя спутать.

Под линзой объектива рдел огонек – камеру забыли выключить, и она послушно фиксировала разворачивающиеся события.

– Что... произошло? – часто дыша, спросил Валера, бегло оглядывая комнату.

– Имущество расколотил, – немного нервно откликнулся Таусонский, встряхивая склянку с перекисью водорода и разрывая упаковку с бинтами. – Теперь вот придется окошко заклеивать, так-сяк... Поди-ка сюда, не хватает только, чтоб кровью истек, стеклобой доморощенный. Как-то неуважительно ты к своим передним конечностям относишься: то сломаешь, то порешишь... Сплошные увечья. Медичкой персональной я к тебе нанимался, что ли?..

Рысцов, споткнувшись о сетевой фильтр, подошел к Павлу Сергеевичу, и тот принялся умело обрабатывать и перевязывать раны. Краснохвостый Жорик, так и не заключенный в клетку, перепорхнул через Петровского и деловито уселся на плече хозяина. Вполголоса отметил: «Я р-рад, что имею честь...»

– Вы чего так все на меня смотрите? – спросил Валера.

Аракелян облизнул губы и, проглотив какой-то звук, опять захлопнул рот.

Рысцов перевел взгляд на Андрона. Сердце пропустило удар. Внутри возникло ноющее предчувствие сшиза. А он-то думал, что давно распрощался с этой заманчивой дрянью. Вот те на, не ждали...

– Андрюха, не молчи, а?

Петровский поправил шляпу, недобро улыбнулся и сказал:

– Ты, кажется, хотел во всем разобраться? Что ж, вроде бы появился шанс.

Первый шок проходил, и Валера начал ощущать тупую пульсирующую боль в искалеченных ладонях. Он поморщился и выцедил:

– Я опять нес всякую чепуху?

– Почему же, отнюдь... – обрел наконец дар речи Альберт Агабекович. Он потрогал продолговатую ямочку на подбородке и, запнувшись, произнес: – Ты... рассказал, где можно найти человека, который создал эс.