РАССКАЗЫ
Я тебя защищу
Всю ночь линкор бил по берегу. Сюда, в снарядный погреб — мрачноватый серый каземат в недрах корабля, — доносились лишь глухие раскаты артиллерийской грозы, бушевавшей там, наверху. Погреб есть погреб: здесь узнаёшь не так уж много о происходящем вокруг.
Долинин знал только, что огонь ведется по скоплению немецких танков, — об этом в минуту затишья сообщил по корабельной трансляции комиссар.
Если бы Долинин сидел в башне за штурвалом наводчика, то и тогда вряд ли он знал бы больше. Наводчик тоже не бог: выполняй что прикажут, гони орудие с угла заряжания на угол наводки.
Но если бы Долинин управлял огнем из центрального поста, он бы, конечно, знал, какая смертельная опасность нависла над Ленинградом. Немцы прорвались к Приморскому шоссе и в районе Петергоф, Стрельна сконцентрировали несколько сотен танков. По этому-то бронированному кулаку, занесенному над Ленинградом, и обрушил линкор огонь главного калибра. Стоя в Морском канале, юго-восточнее Кронштадта, он бил из всех четырех башен. Тяжкий рев двенадцати орудий, нацеленных на южный берег, рвал в клочья сентябрьскую ночь.
И если бы Долинин находился сейчас на корректировочном посту, там, на побережье, в километре от противника, он бы увидел в желтых всплесках огня, как расползаются, уходя в лес, танки, а иные взлетают на воздух и как вздыбливается земля…
Но он, конечно, не мог ничего увидеть из стальной коробки артпогреба. Он просто делал свое дело: закатывал очередной снаряд со стеллажа на кокор, затем поднимал кокор и направлял снаряд на опрокидывающий лоток. Дальше все шло своим чередом. Командир погреба старшина 2-й статьи Седов подавал снаряд Деминскому на подвижные питатели, а тот — Погожеву на платформу. Нижняя схема загружена. Коротко взвывал мотор, и зарядники уносили наверх, в башню, двенадцатидюймовые снаряды. А тем временем Долинин скатывал со стеллажа следующий снаряд — и так шло бесконечно.
Это была нетрудная работа — работа только для рук. Голова у Долинина оставалась свободной — думай о чем хочешь, только не зевай.
— Курить хочется до красной черты, — сказал он, когда наверху глухо отгрохотал очередной залп. И, прислонясь спиной к ларю, добавил: — Полсуток не куримши…
Силач Погожев, головой почти упиравшийся в подволок, сбил бескозырку на затылок, ухмыльнулся.
— Отстреляемся — сверну тебе цигарку длиной от Кракова до Питера.
«Краков» — так он фамильярно, подражая старым морякам, назвал Кронштадт.
— Перемените-ка тему, — посоветовал Седов. Сама мысль о курении была нестерпима для командира снарядного погреба.
— Старшина, — обратился к нему Погожев, — пора бы нас с Долининым комендорами провести. Сколько можно ходить в строевых?
— Точно, — поддакнул Долинин. — Схему подачи изучили? Изучили.
— Салажата, — сказал Седов и тронул языком пересохшие губы. — Года еще не служите. Пятидесяти литров компота еще не выпили…
В динамике трансляции крякнуло. Раздался высокий голос командира башни:
— Подать боезапас!
И снова — снаряд за снарядом…
Работая, Долинин думал о том, что скоро его проведут в комендоры и он нашьет на рукав суконки штатный знак — красные орудийные стволы крест-накрест. Потом мысли его перенеслись в Ленинград.
С неделю назад, когда линкор стоял в Ленинградском порту, потребовалось доставить на корабль кое-какое электротехническое оборудование. Вызвались ехать Деминский, Погожев и он, Долинин. Деминский ленинградец, бывший слесарь с Балтийского завода, и ему, понятное дело, здорово хотелось проехаться по городу, хотя, конечно, он знал, что домой не удастся забежать даже на минутку. Не такая была обстановка, чтобы забегать домой.
Ну, попрыгали они в кузов грузовика, толстяк мичман, старшина группы артэлектриков, сел в кабину, и машина выехала из порта.
День был теплый, прозрачно-голубой. Откуда-то доносился смутный гул. Долинин, сидя на борту машины, поглядывал на канал с грязно-серой водой, на улицы с редкими прохожими, на скучные двухэтажные дома.
За девятнадцать лет своей жизни Долинин, выросший в деревне, видел не много городов. Однажды в детстве возили его в Калинин, в гости к тетке. Несколько месяцев назад, еще до войны, его с шумной группой призывников провезли поздним вечером по Ленинграду. Потом Долинин, уже начав службу на линкоре, увидал Кронштадт и Таллин.
И вот он второй раз едет по Ленинграду.
— А где Зимний дворец? — спросил он, придерживая на голове бескозырку.
Деминский дернул щекой. Такая у него была привычка: перед тем как начать говорить, обязательно дернет щекой, будто муху сгоняет.
— На другом конце города, — пробасил он. — Здесь же окраина.
— Тик ничего, чисто, — одобрительно сказал Долинин, полагая, что ленинградцу приятно будет это услышать. — Хорошо бы мимо Зимнего проехать. А ты где живешь?
— На Васильевском, — ответил Деминский, щуря глаза.
Погожев, подделываясь под его бас, сказал для смеху:
— Это на другом конце города.
Машина выехала на широкий перекресток. Здесь было трамвайное кольцо, и как раз из трамвая высыпали красноармейцы с винтовками за плечами, в скатках и начали строиться по четыре.
— На фронт на трамвае приехали, — невесело сказал Деминский.
Машина сбавила ход, осторожно объезжая развороченный булыжник. Здесь работали девушки. Неумело — по двое на один ломик — долбили мостовую, таскали носилки с песком.
— Бог в помощь, девчата! — крикнул Погожев, упираясь руками в борта машины.
Хотел еще что-то сказать, он был мастер с девчонками заговаривать, но тут завыла сирена.
Перед грузовиком как из-под земли вырос пожилой дядька с красной повязкой «МПВО» на рукаве. Мичман высунулся из кабины, стал убеждать, что до техсклада недалеко, успеем проскочить, но дядька был железный и непреклонный.
— Воздушная тревога, — нудно повторял он. — Давайте в укрытие.
В общем, пришлось выпрыгнуть из машины и тащиться в ближайший подъезд. Сюда же набились и девушки, побросав работу. Они говорили все сразу и так галдели, что почти заглушили сирену, которая все выла и выла. Погожев, конечно, затеял с ними разговор — ловко это у него получалось. Долинин свернул себе толстую самокрутку и закурил, поглядывая на одну из девушек — чернявенькую и большеглазую. Она не принимала участия в разговорах, беспокойно топталась у обшарпанной двери. Дядька из МПВО велел ей отойти подальше.
«Тростиночка, — подумал Долинин, глядя на ее тонкую белую шею. — Разволновалась…»
Девушка остановилась рядом с ним. Долинин ощутил необходимость сказать ей что-нибудь успокоительное.
— Ничего, отгонят, — сказал он, имея в виду немецкие самолеты. И, помолчав, добавил: — Сами откуда будете?
Она посмотрела на него, прочла вслух надпись на бескозырке.
Долинин приосанился. Эх, жаль, он в парусиновой робе, а не в синей суконочке первого срока. Да еще бы штат комендора на рукав суконки…
— Сами ленинградка? — спросил он, пуская дым в сторону.
— Да, конечно. Мы тут все из университета.
Сирена умолкла. Чернявенькая опять насторожилась, подалась вперед к двери.
— Слышите? Этот гул… Да тихо, девочки! — прикрикнула она. — Вот, слышите? Вчера его не было, а сегодня… Ну что же это такое? — Она вдруг в упор взглянула на Долинина огромными своими глазами. — Как вы могли подпустить их так близко к Ленинграду?
Он заморгал, не зная, что ответить. Да и что сказать? Что лично он, Иван Долинин, не виноват?..
Где-то близко захлопали зенитки. В подъезде стало тихо.
— Анечка, подальше от двери, — сказала одна из девушек, но чернявенькая только отмахнулась.
Хлопки еще приблизились, слились в быструю, нервную барабанную дробь. Потом в напряженный разговор зениток ворвался нарастающий свист. От тяжкого грохота заходил под ногами пол. Дверь распахнулась под тугим напором воздушной волны…
То ли ее волной бросило, то ли просто от испуга, но чернявенькая студентка, коротко вскрикнув, припала к Долинину. Он обхватил ее вздрагивающие плечи и — откуда только взялись у него эти слова! — горячо зашептал:
— Ты не бойся… Мы немца в Ленинград не пустим…
Она тут же отстранилась от Долинина. Тронула рукой прическу, сухо проговорила:
— Ничего я не боюсь, товарищ краснофлотец, откуда вы взяли? — Взгляд ее смягчился, она тихо добавила: — Волосы у тебя — как лен.
…И сейчас, закатывая на кокор очередной снаряд, Долинин вспомнил ее слова, и на душе у него вдруг потеплело.
«Волосы, как лен». В самую точку попала. Может, и вправду голова у него оттого белая, что деды его и прадеды возделывали лен да и сам он до службы работал в льноводческом колхозе. Долинин усмехнулся при этой мысли.
Руки делали привычную работу, а перед глазами стояло поле с колышущимся на ветру долгунцом. На краю поля — деревня Изосинки. Не самая большая в области. Двадцать пять дворов — хоть с того конца считай, хоть с этого. В зарослях осоки течет Холохолёнка — тоже не из больших рек, но зато в Волгу впадает, не куда-нибудь. В весеннее половодье разольется — держись. Иные сараи, бывало, прихватывала. Он сам однажды, когда сошла вода, нашел в сарае вот такого язя, полуживого. Зазевался язь, не успел уйти с водой. Пожалел его Долинин, кинул в реку: чего там, пусть живет…
«Как лен, — говорит, — у тебя волосы». Ах ты ж, тростиночка…
Зарядники ушли вверх. Долинин устало прислонился к ларю. Он сам не знал, чего ему больше хотелось: спать или курить? Круглые часы на переборке показывали четверть восьмого. Уже утро. Какое сегодня? Шестнадцатое? Да, шестнадцатое сентября сорок первого года. Выйти бы сейчас на бак, прищуриться на солнце, затянуться махорочным дымком…
— Подать боезапас!
И сразу вслед за этим — голос комиссара из динамика трансляции:
— Товарищи! Танковая колонна противника прорвалась к Стрельне. Наступили решающие минуты… — Глухой рокот покрыл его слова. — …Подтянул батареи и начал обстрел корабля… — продолжал он затем. — Командование выражает уверенность, что…
С полчаса молча работали на полной скорострельности. Снаряд за снарядом уплывали вверх, в башню.
— Стрельна, — сказал Деминский сквозь вой моторов. — На электричке двадцать минут до Питера…
— Разговорчики! — прикрикнул Седов.
Корпус корабля сотрясался. Долинин не видел, не мог видеть, что творится там, наверху, но понимал, что линкор ведет ураганный огонь. Двадцать минут до Питера. С ходу решили ворваться?.. Врешь, Гитлер!
Теперь в погреб донеслись новые звуки: Долинин узнал их: это заработали корабельные зенитки. Значит, воздушный налет…
Линкор содрогнулся. Обвальный грохот. Тьма.
— Стоять по местам!
Голос Седова. Значит, ничего, живы.
Вспыхнул свет. Это Седов включил аварийное. Долинин бросился к стеллажу. Черт, снаряды перекосились в ларях…
— Ну, что там, Долинин?..
Седов подоспел к нему, помог выкатить снаряд.
— Кокор не идет в электрическую, — растерянно сказал Долинин. — Питания нет…
— Вручную подавать! — прохрипел Седов.
Там, наверху, яростно стучали зенитки. А здесь, в погребе, люди, обливаясь потом, вручную гоняли тяжелые механизмы подачи. Погожев сдернул с себя робу. Чудовищно вздулись бугры его мускулов. Опять голос комиссара:
— Братцы, не пропустим фашистов в Ленинград! Стреляйте! До последней возможности — стреляйте!
Погожев бешено крутит рукоятку платформы. Снарядики — будь здоров, каждый почти в полтонны. Ух, можно сказать, на руках подали боезапас на верхнюю схему… Заработала башня… Как там другие башни?
— Молодцы, комендоры! Красиво горят ихние танки! А ну, дайте еще!..
…Долинин очнулся от резкой боли в позвоночнике и увидел над собой белое лицо Седова.
— Живой, Иван?
Долинин кивнул и стал подниматься. Седов подхватил его под мышки. Деминский, с лицом, залитым кровью, сидел, покачиваясь, возле платформы. Погожев, полуголый, блестя мокрой спиной, скатывал снаряд со стеллажа.
— Помоги ему, — хрипло сказал Долинин Седову.
Только сейчас он сообразил, что бомба — вторая бомба — рванула где-то рядом и его с силой отбросило на угол опрокидывающего лотка. В погребе клубился дым. Дышать нечем… Откуда дым? В трюме, что ли, за переборкой горит?..
Из вентиляционной трубы посыпались искры. Мелькнул острый язык пламени. Пожар в снарядном погребе — да это же…
Шатаясь, Долинин шагнул к переборке и навалился спиной на раструб вентиляции. Гаснущим сознанием успел отметить, что Седов крутит клапан затопления погреба.
«Вот видишь… Ты только не бойся… Я тебя защищу…»
Израненный и окутанный паром, отбиваясь от «юнкерсов» и продолжая прямой наводкой бить по Приморскому шоссе, линкор уходил в Кронштадт.
Там, в Стрельне, близ завода пишущих машинок, низко стелилось огромное черное облако. Пламя долизывало груду металлического лома — все, что осталось от фашистской танковой колонны. Уцелевшие танки уползали назад.
Но всего этого Долинин уже не мог увидеть.
Наш друг Пушкарев
Глава 1
Когда мы с Пушкаревым расставались, он взял фотокарточку, на которой мы были сняты втроем — он, я и Костя Щеголихин, — и надписал на обороте крупным прямым почерком: «Дружба — это, по-моему, навечно».
Но об этом — потом. А теперь начну с самого начала.
Я хорошо помню, как он впервые появился на нашей подводной лодке. В то утро мы готовились к походу. Костя Щеголихин и я возились, по обыкновению, в гидроакустической рубке, проверяя свои станции. Щеголихин, помню, ворчал про себя, что — скажи, будто нарочно! — как только в клубе вечером стоящая кинокартина, так уж мы непременно уходим в море.
Тут в окошечко рубки просунулась голова боцмана.
— Акустики, — сказал он, хитро прищурившись, — открывайте терем-теремок, принимайте молодое пополнение.
Мы выглянули из рубки. «Молодое пополнение» стояло в центральном посту, залитом желтым электрическим светом, и растерянно озиралось по сторонам. Оно было худым, узкоплечим и невзрачным. На голове свободно сидела чересчур большая бескозырка — ее жесткий околыш покоился на крупных, как рупоры, ушах. Лицо его напоминало треугольник, опрокинутый вершиной вниз. Рот был приоткрыт. Вообще вид у «молодого пополнения» был такой, словно его только что изругали на чем свет стоит, а перед этим долго не кормили.
Боцман подтолкнул его к нам, и он неожиданным басом отрекомендовался матросом Пушкаревым, учеником-гидроакустиком, прибывшим для прохождения службы. При этом он переводил взгляд с меня на Щеголихина и снова на меня, не зная, кто из нас начальство, а кто просто так. (Мы оба были старшими матросами.)
Щеголихин с любопытством посмотрел на хрящеватые уши Пушкарева и шепнул мне, не очень-то тихо: «Слуховой аппарат, а?» Потом сказал официальным тоном:
— Ну что ж, добро пожаловать, товарищ Пушкарев.
Я спросил:
— Тебя как зовут?
— Лев, — сказал Пушкарев. — Лев Иванович.
— Ух ты! — удивился Щеголихин. — Как грозно! Властитель джунглей, значит?
И уж совсем изумился, услышав в ответ:
— Львы большей частью водятся не в джунглях, а в пустыне.
Надо сказать, что мы с моим другом Щеголихиным давно мечтали об ученике. Еще зимой демобилизовался наш старшина команды Зимин, и его штат до сих пор пустовал. Щеголихин как был, так и остался командиром отделения, а я — штатным гидроакустиком. Но дело было не в продвижении, а в том, что нынешней осенью кончался и наш срок службы. Нам просто позарез нужна была замена, причем не абстрактная, которая придет на другой день после нашего ухода, а живая, с руками и головой, желательно толковой, — словом, замена, которую мы бы сами подготовили, обучили и, как говорится, взлелеяли. Потому что так уж принято на флоте — уходить, будучи уверенным, что твое заведование, с которым ты не один год нянчился не хуже, чем иная сверхзаботливая мамаша со своим младенцем, попало в надежные руки.
И вот замена пришла. По правде сказать, она была не такой, о какой мы мечтали. Конечно, мы и не рассчитывали, что в одно прекрасное утро к нам в рубку ввалится, сверкая доспехами, Добрыня Никитич, но все же хотелось, чтобы замена была не такой хилой, не такой неказистой… Не такой «тютей», как выразился Костя Щеголихин…
В тот же день, не успели мы выйти из аванпорта и принять первый привет от балтийской волны, Пушкарева безжалостно отобрали у нас и послали рабочим по камбузу. Что поделаешь, таков неписаный морской закон: раз ты новичок — будь любезен, иди чистить картошку.
Наш веселый кок Квашин внимательно оглядел Пушкарева и деловито сказал:
— Значит, так. На первое сварим суп с кнехтами, на второе — митчеля жареные.
«Покупка» не удалась: Пушкарев отлично знал, что такое кнехты, и имел некоторое представление о подшипниках Митчеля. Зато попался он на другом. Узнав, что Пушкарев до службы работал стеклодувом, Квашин искренне обрадовался.
— Друг! — воскликнул он. — Как раз то, что надо! Понимаешь, доктор ругается, что макароны пыльные. Садись-ка, продувай.
Потом Квашин, как бы по делу, отлучился с камбуза. Вернулся он в сопровождении нескольких моряков, свободных от вахты. Я был в их числе. И мы увидели, как Пушкарев, чинно сидя перед плитой, достает из бумажного мешка длинные твердые макаронины, старательно продувает их одну за другой и аккуратно складывает на краешке плиты. Услышав наш хохот, Пушкарев встал и повернулся к нам спиной. Уши у него были малиновые. Я отозвал Квашина в сторону.
— Леха, — сказал я ему. — Кончай потеху. Этот мальчик — наш ученик, понятно?
Квашин, вообще-то, никогда не отказывался от потехи. Он как раз собирался дать представление номер два — заставить Пушкарева большим ножом рубить муку. Но он очень уважал гидроакустическую специальность и сам в свободное время интересовался ею. Поэтому скрепя сердце он пообещал мне, что больше Пушкарева трогать не будет.
Лодка пробыла в море несколько дней, и все эти дни мы усиленно обучали Пушкарева. Я и сейчас, стоит только закрыть глаза, отчетливо представляю себе, как наш ученик сидит в напряженной позе, медленно вращая рукоятку и уставясь в светло-зеленое кружево, мерцающее на экране электронно-лучевой трубки. Остро так смотрит, словно хочет пронзить взглядом, как рентгеновым лучом, стекло и металл. Забыл сказать, что глаза у Пушкарева, вернее, глазные яблоки были не совсем обычные: желтоватые, усеянные, будто горошком, черненькими точками. Я таких глаз ни у кого еще не видел.
Вот он сидит, а Щеголихин стоит рядом, нагнувшись к его плечу, и объясняет:
— Это визуальный тракт, или, иначе, объективный режим пеленгования… Стоп! Видишь цель?
Пушкарев кивает.
— Теперь что надо? — со вкусом продолжает Щеголихин. — Надо определить класс корабля и скорость. Для этого переходим на звуковой тракт, понятно? — Он переключает станцию и некоторое время слушает, прижав к уху один из наушников. — На-ка, послушай.
Пушкарев аккуратно заправляет свои «звукоулавливатели» (так уж я называл про себя его уши) под черные блюдечки наушников. Слушает. По его отчаянным глазам я вижу, что он ничего не может понять.
— Ты шорохи всякие не слушай! — командует Щеголихин. — Это шум волн, это нам не нужно. Удары слышишь? Ну, вроде бы затухают они все время… Слышишь? Вот! Держи контакт. Это шхуна. Тут их полно, рыбаков… Теперь подсчитаем ее скорость. Для начала — с карандашиком. Каждый удар точкой отмечай — так узнаем количество оборотов винта в минуту…
Пушкарев послушно тычет карандашом в бумагу, но вскоре сбивается.
— Ничего, не тушуйся, не все сразу, — говорит Щеголихин. — Это тебе не макароны продувать. Ладно, отдохни.
— Я так попробую, — басит Пушкарев. — Без карандаша.
Губы его шевелятся. Ноздри вздрагивают. Он похож сейчас на кошку, изготовившуюся к прыжку… Наконец он снимает наушники. К нашему удивлению, он почти точно подсчитал обороты.
— Силен у тебя слуховой аппарат, — говорит Щеголихин. — Дело пойдет. Научишься слушать море. — И прибавляет: — Человек — сам строитель своего счастья.
Костя Щеголихин очень любил всякие общеизвестные изречения и часто употреблял их, иногда — ни к селу ни к городу.
Потом Щеголихин немного рассердился на Пушкарева. Они заспорили о пьезоэлектрическом эффекте, и мне показалось, что наш ученик лучше Кости разбирается в загадочном свойстве кристаллов сегнетовой соли порождать электродвижущую силу, если на них производить давление. Костино красивое загорелое лицо потемнело, полные губы надулись, брови сбежались к переносице. Я поспешил предложить, в качестве громоотвода, новую тему, а именно: сообщил Пушкареву, что у меня есть на примете мастер, который хорошо и незадорого перешивает бескозырки.
— Теория без практики мертва, — буркнул Костя, после чего заявил, что бескозырки вообще запрещается перешивать.
В том походе Пушкарев ничего не рассказал нам о своем старшем брате. Нам удалось узнать только то, что его отец, участник трех войн — гражданской, финской и Отечественной, — погиб, немного не дойдя до Берлина, на Зееловских высотах. Что мать Пушкарева умерла и он бедовал несколько лет, пока не попал на стекольный завод, где-то возле Сиверской, под Ленинградом, — там он и выучился на стеклодува. Две сестры, «обе женатые», как он выразился, жили в разных городах, и переписки с ними он не имел. По-моему — из гордости…
Наш ушастый ученик стал делать такие быстрые успехи, что Щеголихин уже и не думал называть его тютей. А я, примерно через полмесяца, не удержался и написал о нем заметку во флотскую газету. Грешным делом, я любил пописывать в газету, мне нравилось, что мои небольшие заметки печатают.
Так вот: моя заметка о Пушкареве вызвала совершенно неожиданный эффект. Но об этом — потом.
Глава 2
Чем больше я думаю о Пушкареве, тем глубже мое убеждение, что он родился для того, чтобы слушать море. Но тогда, в начале нашего знакомства, я не совсем понимал, почему он так яростно рвался к профессии гидроакустика.
Я сказал — яростно — и ничуть не преувеличил. Пушкарева не то что в гидроакустики, но и вообще в подводники не хотели брать. На призывном пункте как глянули на него, так сразу и решили — в пехоту. Но Пушкарев хорошо подготовился к бою. Он выложил комиссии на стол грамоту, в которой значилось, что не кто иной, как он, Пушкарев, является чемпионом завода по лыжам. Он выдул на спирометре больше всех — пять тысяч семьсот.
Он рассмешил комиссию, проведя аналогию с Суворовым, который тоже не отличался в юные годы богатырским здоровьем. Словом, он сумел добиться своего.
Кстати, я очень скоро убедился, что Пушкарев как-то своеобразно, чтобы не сказать беспорядочно, начитан. Он мне сообщил, например, что Пушкин в молодости носил тяжелую железную трость, чтобы развить мускулатуру рук. От него же я узнал, что английский поэт Байрон, несмотря на свою хромоту, считался одним из лучших пловцов Европы. Мой новый друг много знал о героях разных времен и разных народов. Он любил начинать разговор, к примеру, так:
— А знаешь ты, кто такой был Муций Сцевола?
Психологические романы, в которых много пишут о любви, Пушкарев не читал совершенно. По-моему, он их просто презирал.
Бороться — вот что он любил. Не только мне, но и другим ребятам посильнее ни разу не удалось положить его на лопатки. Он был не то чтобы силен, а жилист и увертлив. По его сухопарому, начисто лишенному жира телу можно было изучать анатомию. Даже наш первый силач электрик Синицын, бывший лесоруб, рядом с которым Пушкарев выглядел, как комар перед медведем, и тот запыхался и, плюнув, прекратил безуспешную схватку.
Как-то вечером мы пошли с Пушкаревым в клуб. До начала фильма оставалось полчаса или больше, и мы зашли в комнату боевой истории нашей бригады. На стендах этого небольшого музея висели портреты известных балтийских подводников, фотоснимки прославленных лодок. Пушкарев просто прилип к этим фотографиям. Я стал тащить его из комнаты. И вот тут-то он впервые рассказал мне о своем брате. Оказалось, его старший брат, Пушкарев Николай, служил во время войны гидроакустиком на одной из лодок и погиб. Когда и где — этого Лев не знал. Он извлек из-за пазухи целлофановый пакетик и вынул из него фотокарточку, на которой жизнерадостно улыбались два матроса в лихо сдвинутых набекрень бескозырках. Пушкарева-старшего я узнал сразу: чем-то он был похож на Льва, пожалуй — вот этим любопытным, удивленным взглядом. С плеч его, будто эполеты, свешивались руки его приятелей. Я говорю — приятелей, потому что слева от Николая Пушкарева красовался широколицый, крутолобый усач, а справа прежде был кто-то третий, но потом его аккуратно вырезали ножницами.
— А здесь почему вырезано? — спросил я.
— Не знаю, — сказал Лев. — Николай эту карточку из Кронштадта прислал уже вырезанную. Как раз перед войной. Мне тогда года три, что ли, было… — Поколебавшись немного, он вытащил из целлофана листок какого-то письма: — Хочешь, прочти.
С трудом я разобрал торопливые карандашные строки: «…Служба идет хорошо. Порядок на Балтике. Специальность у меня замечательная — гидроакустик. Может, есть лучше, да я не знаю. Про нас говорят, что мы уши подводной лодки. Васька Клепиков поехал в отпуск. Если к вам зайдет, гоните в шею. Так и скажите: Николай велел. Я думал, он друг, а оказался — дешевка. Варьке и Ленке скажите, что осенью, может, и я приеду в отпуск, тогда со всеми рассчитаюсь, кто их за косы дергает…»
— Дальше не интересно. — Лев потянул у меня из рук листок.
Но я все же успел прочесть:
«…А Левка небось все гоняет верхом на венике вокруг стола? Как у него желудок — наладился? Вы от него мои книжки подальше держите…»
— Все, что от Николая осталось. — Пушкарев спрятал карточку и письмо.
— А этот Васька — кто такой? — поинтересовался я.
— Тоже из нашего городка, вместе с Николаем служил. Я-то его не знаю. Сестры рассказывали.
Я не удержался и спросил:
— Желудок-то у тебя как — наладился?
Лев надулся и не разговаривал со мной весь вечер.
Однажды в субботу получилось так, что мы все втроем уволились в город. Кстати, Пушкарев увольнялся в первый раз. На автобусной остановке было полно народу, многие матросы, кто порезвей, гнались за попутными грузовиками и с ходу перемахивали через их борта. Я кивнул на проезжавший самосвал:
— Воспользуемся?
Но Щеголихин сказал:
— Я слишком горд, чтобы ездить на самосвалах.
И мы поехали в автобусе, стиснутые со всех сторон так, что не могли шевельнуть даже бровью.
В городе Щеголихин прежде всего повел нас к витрине магазина «Динамо» и показал велосипед, который он собирался купить после демобилизации. Мне он этот велосипед показывал раз сорок, и я сказал, что мне не нравится левая педаль. Пушкарев заметил:
— Почему? По-моему, нормальная педаль.
Потом мы постояли перед афишей кинотеатра, на которой целовались двое и было написано: «Медовый месяц». Щеголихин поглядел на афишу через кулак и сказал, что лично он пооборвал бы все руки художнику за такую мазню. Пушкарев хотел было возразить, но я объяснил ему, что Щеголихин до службы работал в Тамбове художником в кинотеатре, так что спорись нет смысла.
— Кино — великое искусство, — высказался Костя, и мы пошли в парк.
Там у входа, возле ларька с мороженым, стояла тоненькая белокурая девушка в белом платье в крупный синий горошек.
— Майя, познакомься, — сказал ей Щеголихин. — Это наш новый товарищ.
Девушка засмеялась и, переложив пакетик с мороженым из правой руки в левую, протянула Пушкареву.
— Лев, — сказал тот чуть слышно. Мне захотелось добавить: «Се лев, а не собака», но я удержался, заметив, что лицо у него красное, как пожарная машина.
Мы тоже купили мороженое и немного поговорили о всякой всячине. Вернее, говорили мы с Костей, Майя хохотала, а Пушкарев молча глотал мороженое большими кусками.
Щеголихин спросил у Майи, дома ли Надя с Василием, и, узнав, что дома, заметил:
— Домоседы — злейшие враги человечества. — Потом он благодушно посоветовал нам с Пушкаревым: — Вы, ребята, погуляйте, подышите свежим воздухом, так? А мы с Майей тоже погуляем. Только смотрите в пивные не заходите.
— До свиданья, мальчики, — пропела Майя и прямо-таки лучезарно улыбнулась нам. Костя осторожно взял ее под руку и увел по направлению к танцплощадке. Он был очень галантен, Костя Щеголихин. И красив. Что верно, то верно.
Остаток вечера мы провели бездарно. Сначала я уговаривал Пушкарева пойти на «Медовый месяц», а он отнекивался. Потом, когда он согласился, оказалось, что все билеты проданы. Вдруг ему срочно понадобилось ознакомиться с городским музеем. Но музей был почему-то закрыт — не то на ремонт, не то на переучет. Кончилось тем, что мы вернулись в парк и, крайне недовольные друг другом, уселись на первой скамейке. Неожиданно Пушкарев спросил:
— Почему она засмеялась?
Нетрудно было догадаться, что он спрашивает о Майе. Признаться, и у меня в ушах все время звенел ее легкий и чистый смех.
— Ну, потому что рот у нее был набит мороженым, — рассудительно сказал я, — вот она и засмеялась.
Стемнело. Людской поток заметно поредел, уже не так часто мелькали в парке белые матросские форменки. Флоксы позади нашей скамейки источали душный аромат.
— Она красивая, — сказал Пушкарев. И решительно встал: — Поехали, пора.
По дороге я рассказал ему все, что знал про Майю. Она работала нормировщицей на текстильной фабрике. Жила у своей старшей сестры Нади, злющей женщины, от которой давно бы сбежала, если б только было куда. Ну, что еще? С Костей она встречается уже несколько месяцев, и о чем они говорят между собой — мне неведомо.
Здесь я немного покривил душой: кое-что мне было ведомо. Костя признался однажды, что, как только демобилизуется и устроится на работу, обязательно женится на Майе. Но почему-то мне не хотелось говорить об этом Пушкареву. Он слушал меня молча и вообще был грустный и задумчивый.
В кубрике я увидел конверт, белевший на моем рундуке. Это и было письмо от Ткаченко, которое так взволновало моего друга Пушкарева.
Глава 3
«Уважаемая редакция! В вашей газете за 14 августа я прочел заметку А. Артемьева, в которой говорится о матросе Льве Пушкареве и какие он успехи делает. Я когда служил на флоте в подводных силах, у меня был друг Пушкарев Николай, погибший смертью храбрых. Он, помню, рассказывал мне о своем малолетнем братишке Левке. Вот я и подумал, не тот ли это Лев Пушкарев. А если тот, прошу вас переслать ему мое письмо, так как я адреса его не знаю, а хотелось бы точно узнать. К сему Ткаченко Иван, мастер судоремонтного завода».
Редакция переслала мне это письмо. Самым удивительным было то, что Ткаченко, оказывается, жил в нашем городе, на Почтовой улице, прямо-таки за углом магазина «Динамо», возле витрины которого мы стояли часа три тому назад.
Кажется, Лев не спал всю эту ночь. Утром, когда мы шли умываться, он спросил меня:
— Как же быть, Толя?
Дело в том, что завтра, в понедельник, начиналось большое флотское учение, поэтому нечего было и думать сегодня об увольнении в город, а следовательно, и о встрече с Ткаченко.
— Посмотрим, — сказал я.
Полдня, до самого обеда, мы занимались в кабинете гидроакустики. Мы проигрывали специальные пластинки с записью шумов кораблей различных классов. Пушкарев так и вострил свои выдающиеся уши на солидный, характерный шум винтов крейсера.
— Чувствуешь? — спрашивал Щеголихин. — Стук с подвыванием. Запомни. А это — эсминец. Двойной четкий удар, чувствуешь?
Голоса эсминцев, транспортов, больших охотников Пушкарев знал хорошо — не один раз мы встречались с ними в море. Но шумы крейсера и сторожевика он слышали впервые. Кстати, шум сторожевика Пушкареву не понравился. Он нашел его похожим на звук простой рыбачьей шхуны.
— А ты разницу, чувствуешь? — спросил Щеголихин. — Ну-ка, проверим твой слуховой аппарат.
— Разница? У шхуны, по-моему, стук чаще затухает.
— Соображаешь, — кивнул Щеголихин.
После обеда я пошел к нашему замполиту и рассказал ему о старшем брате Пушкарева и о письме Ткаченко. Замполит, в виде исключения, разрешил нам — мне и Льву — съездить на полтора часа в город. К счастью, подвернулось такси, и уже через десять минут мы поднимались по темной скрипучей лестнице старого дома на Почтовой улице.
Ивана Ткаченко мы нашли на чердаке, заваленном всяким хламом. В старых флотских брюках, в засаленном кителе, он стоял на коленях перед рыжим клеенчатым диваном и копошился в его внутренностях. Рядом, в центре солнечного квадрата, спал на табурете большой серый кот.
При нашем появлении кот неодобрительно посмотрел на нас желтыми глазами и опять зажмурился.
— Принесла? — спросил Ткаченко, не оборачиваясь.
— Нет, это мы, — довольно глупо сказал я.
Ткаченко оглянулся и встал с колен. У него было широкое, блестевшее от пота лицо, облупленный нос, под которым приютились добела выгоревшие усы. Крутой лоб плавно переходил в лысину, широкую и гладкую, как посадочная площадка. Несмотря на эту плешину, мы сразу узнали в нем того лихого матроса, который красовался рядом со старшим Пушкаревым на карточке.
— Весьма рад, — сказал Ткаченко, узнав, кто мы такие, и, отложив плоскогубцы, пожал нам руки. — А я, знаете, решил диван перетянуть. Жена требует уже третий год… А ну-ка, Герасим, — он смахнул кота с табуретки и придвинул ее к нам, а сам сел на диванный валик. — Курево у вас есть? А то от жены дождешься…
Мы закурили.
— Так-так, — он остро взглянул на Пушкарева. — Похож. Николай, правда, в плечах был поширше…
Вот что рассказал он нам, покашливая, покуривая, умолкая временами и глядя в залитое солнцем чердачное оконце:
— Мы с ним когда подружились, еще до войны, он строевым был у нас на лодке. Ну, вестовым. Однако все время у гидроакустиков пропадал. Интересовался весьма. Талант у него был к гидроакустике. Скоро начальство заметило его, Николая, и посадило на штат. Да-а… Пошел он в гору, уже через два месяца, что ли, командиром отделения стал. Верно, перед самой войной вышла у него одна неприятность — ну, ладно… В войну весьма сильно показал он себя. Акустические станции, между прочим, тогда не такие серьезные были, как сейчас. Ну, он на тех станциях выделывал такое, что мое почтение. Помню, в сорок втором году… Банку Штольце знаете? Не знаете? Это в южной Балтике. Значит, возле той банки повстречали мы сильный конвой. Днем дело было. Перископ поднимешь — увидят сразу, раздолбают. При другом акустике — не знаю, решился бы командир на атаку. А Николаю — верил. Вот Николай разрисовал ему все как по нотам, кто на каких пеленгах шумит. Как он в шумах не запутался — один он знает, да. Выделил самый крупный транспорт. Пошли в атаку. Пли! И точка!
Ткаченко надолго умолк. Лев смотрел на него не отрываясь. Странные глаза его блестели, рот был приоткрыт. Прокашлялся Ткаченко и снова заговорил:
— Пять транспортов отправили мы в том походе к морскому шхиперу. После того — Николаю орден Красного Знамени на грудь… Я так скажу: не было таких акустиков, как он. — Тут Ткаченко строго посмотрел на нас и закончил: — А будут, нет ли — не знаю.
Лев перевел дыхание, заерзал на табурете, потом достал свой целлофановый пакетик. Посмотрел Ткаченко на фотокарточку и кивнул:
— Есть у меня такая.
— А здесь кто был? — Лев указал на вырез.
— Клепиков был. — Ткаченко махнул рукой, потом опять остро взглянул на Пушкарева. — А ты, значит, тоже в акустики подался? Помню, Николай про тебя рассказывал. Левка, мол, разбойничает, книжки мои треплет…
— Когда? — негромко спросил Лев. — И как погиб?
— В сорок третьем, в июне. А как — не знаю. Как гибнут подводники — никто не знает… Меня ранило тогда при обстреле Кронштадта, потому не был в том походе.
— А Клепиков?
— Клепиков на другой лодке воевал. У них лодка была везучая. Весьма. Да он и сейчас где-то тут служит. Инструктором, кажется, в Учебном отряде.
Мы попрощались. Ткаченко задержал руку Пушкарева в своей, потом вдруг сгреб его и поцеловал. Неловко так поцеловал, в щеку, возле уха…
Ночью нас подняли по боевой тревоге, и мы ушли в море. Трудный это был поход. Мы усердно утюжили район нашей позиции, причем всплывали всего несколько раз — для зарядки батареи. Беспрерывно несли акустическую вахту. В рубке у нас было душно, как в экваториальной Африке, — это Пушкарев так выразился. Я не стал с ним спорить, так как в Африке никогда не был.
На шестые сутки, часа в три ночи, Щеголихин обнаружил на предельной дистанции корабли конвоя «синих». Минут через двадцать ему удалось выделить шум винтов крейсера и вцепиться в него мертвой хваткой. Пушкарев нес вахту на второй станции и докладывал о движении кораблей охранения, перенумеровав их для удобства. На большой глубине мы стали прорывать охранение. Была отчаянная минута, когда шум крейсера створился с шумами других кораблей — эсминцев и сторожевиков — и Щеголихин потерял цель. Все смешалось. Все наши труды могли пойти прахом. Мы были похожи на человека, который, заблудившись в дремучем лесу, вдруг увидел тропинку и — потерял ее. Щеголихин выругался вполголоса и нервно зашарил по горизонту. Я схватился за наушники Пушкарева, чтобы самому послушать, но он метнул в меня сердитый взгляд и не отдал наушников…
— Спокойно, акустики! — Я увидел в окошечке рубки лицо нашего командира. — Не теряться!
И в ту же секунду Щеголихин крикнул, что слышит крейсер. И сразу вслед за ним Пушкарев доложил, что тоже слышит крейсер, но — странное дело! — его крейсер оказался почему-то на другом пеленге. У меня мелькнула мысль, что Пушкарев переутомился и теперь ему всюду мерещатся крейсера. Но командир, услышав его доклад, кивнул и, приказав держать контакт, спокойно занялся математикой атаки.
Одним словом, ошибки не было: второй, пушкаревский, крейсер шел со скоростью двадцать узлов в кильватер за первым. Мы атаковали оба крейсера — один за другим. Дважды вздрогнула наша лодка, дважды мы услышали удаляющееся осиное пение винтов наших торпед.
— Пли — и точка! — пробормотал Пушкарев.
Лодка всплыла, и мы поднялись на мостик покурить. Дымка стлалась над морем. Где-то далеко на востоке, подсветив небо розовым и оранжевым, рождался новый день. Вдаль уходили дымы конвоя. Было прохладно, чуть покачивало…
Костя Щеголихин с хрустом потянулся и сказал:
— У меня челюсти устали докладывать.
А я сообщил Льву интересную новость, которую только что выведал у штурмана:
— Знаешь, где мы находимся? В районе банки Слупска. Раньше она называлась — банка Штольце.
Лев не ответил. Он задумчиво, не мигая, смотрел на море, смотрел так, будто хотел пронзить взглядом всю его многометровую толщу. Да и как знать, может, именно здесь, под нами, в вечном глубинном мраке лежал тот, кто жил как легенда в памяти Льва Пушкарева.
— Как ты думаешь, — спросил вдруг Лев, — почему он не захотел рассказать об этом Клепикове?
— Какой Клепиков? — вмешался в разговор Костя. — Василий? На черта он вам нужен?
Так мы неожиданно узнали, что Василий Клепиков — не кто иной, как муж Нади, той злющей женщины, которая приходилась родной сестрой Майе.
По возвращении в базу Костя позвонил Майе на работу, и в первый же день увольнения мы встретились с ней у входа в парк, возле ларька с мороженым. Майя была не одна. Стоявшая рядом с ней женщина лет тридцати пяти, с красивым, но каким-то утомленным лицом, шагнула навстречу Льву.
— Вы Пушкарев? — сказала она и вдруг кинулась Льву на шею.
Наш Лев сделался таким красным, что смотреть на него можно было лишь сильно прищурившись, как на солнце. Надя всхлипывала и вытирала глаза платочком. Мы стояли растерянные, ничего не понимая и привлекая внимание прохожих. Потом мы с Костей и Майей ушли в парк, а у Пушкарева с Надей был какой-то долгий разговор…
Глава 4
Судя по сбивчивому рассказу Льва, вот что произошло в те далекие от нас времена.
В один из последних ноябрьских дней сорокового года краснофлотец Пушкарев Николай познакомился со студенткой консерватории Надей Соколовой.
Знакомство состоялось в выборгском Доме культуры на студенческом балу — Николай случайно забрел туда с двумя-тремя приятелями. Белокурая студентка играла на пианино. Она очень прямо сидела на табурете, ее тонкий белый профиль четко рисовался на синем бархате занавеса. Николай не сводил с нее глаз. Как раз незадолго перед этим он дал себе железное слово, что переборет природную робость, над которой посмеивался его друг и земляк торпедист Васька Клепиков. Одним словом, когда кончился концерт и начались танцы, Николай разыскал в огромном зале белокурую пианистку. Она разговаривала с подругами и смеялась. Он тронул ее за локоть и отдернул руку, будто обжегся.
— Разрешите пригласить, — пробормотал он.
Она повернула к нему свой независимый носик, посмотрела на красное худенькое лицо, холодно сказала:
— Я не танцую.
Николай еще пуще покраснел. Но железное слово требовало решительных поступков.
— Я тоже, — сказал он. — Так что в самый раз будет.
Она снова посмотрела на него. Вероятно, ее позабавил контраст между его растерянным видом и настойчивыми словами.
— Хорошо, — ответила она, помедлив. — Но не рассчитывайте, что вам удастся меня проводить.
— Мне провожать некогда, — заявил Николай. — Мне через полчаса на рейсовый катер бежать надо.
Они прошли один круг в быстром фокстроте.
— Почему вы молчите? — спросила она.
— От напряжения.
Надя откинулась на его руке и засмеялась.
Потом, когда заиграли новый танец, к Наде подскочил студент в очках и увел ее в круг. Николай, вытягивая шею, смотрел ей вслед. Тут подошел Ткаченко, электрик с их лодки, и сказал, что пора идти, а то на катер опоздают.
— Подожди, Иван, — отстранил его Николай.
Он бочком втерся в круг танцующих и, лавируя, пробрался к Наде. Она удивленно взглянула на него, а студент в очках строго сказал:
— Товарищ моряк, это хулиганство.
Николаю некогда было вступать в спор со студентом, Он обратился к Наде:
— Я в следующее воскресенье опять приеду — где вас найти можно будет?
— Нигде, — отрезала она.
Николай побагровел и пошел прочь.
Они примчались на пристань, когда на рейсовом катере уже убирали сходню. Еле успели прыгнуть. Катер побежал по черной, густой, дымящейся воде в Кронштадт. Николай курил, смотрел на уплывающие огни Ленинграда.
— Скоро станет Нева, — сказал Ткаченко.
— Угу.
— Она, знаешь, где учится? — сказал Ткаченко. — В консерватории.
Николай посмотрел на друга:
— Откуда узнал?
— У подруг ее спросил, когда ты уволок ее танцевать.
Николай промолчал.
В следующее воскресенье съездить в Ленинград не удалось: залив замерзал, лед был еще тонок для пешего пути. И еще две недели прошло. Наконец, получив увольнительную, Николай на попутной машине поехал по замерзшему заливу в Петергоф, а оттуда электричка привезла его в Ленинград.
В консерватории, по случаю воскресенья, было пусто. Николай бродил по коридорам. Несколько студентов попалось ему навстречу, он спрашивал их, не знают ли они Надю, беленькую такую, которая на пианино играет. «А как ее фамилия?» Этого Николай не знал. Студенты улыбались, пожимали плечами.
Отчаявшись, он побрел к выходу. Из-за двери какой-то комнаты доносились звуки пианино. Николай приоткрыл дверь — и остолбенел. Тонкий белый профиль, тонкие белые руки, очень прямая посадка…
Он шагнул в комнату. Надя оглянулась, брови ее взлетели вверх. Игра оборвалась.
— Военно-морской флот перешел в наступление, — насмешливо сказала она, вставая. — Напрасный труд, товарищ моряк.
— Вы на коньках катаетесь? — спросил он.
— Нет.
— Тогда, может, в кино пойдем?
— Не хочу.
— Все равно я не уйду, — сказал Николай.
— Хорошо, — сказала она, помолчав. — Я разрешаю проводить меня к подруге.
Нечасто приезжал Николай в Ленинград. Каждый раз он звонил с Балтийского вокзала к Наде в общежитие. Они встречались, бродили по морозным улицам, иногда шли в кино. Как-то раз забрели в Таврический сад. Надя расшалилась: кинула в Николая снежком, побежала по аллее. Николай догнал ее, посадил в сугроб. Она, смеясь, выбралась из сугроба, отряхнула снег. Их лица на мгновенье сблизились. Смех в ее глазах погас. Николай отвернулся, закурил. Когда они вышли из сада, Надя сказала:
— А вы совсем не такой, каким представляетесь.
— Какой же? — спросил он.
— Разыгрываете грубого морского волка, а на самом деле… — Она замолчала.
— Вам неинтересно со мной? — сказал он после долгой паузы.
Надя чуть пожала плечами:
— Сама не знаю… Если я когда-нибудь полюблю, — задумчиво продолжала она, — то это будет сильный человек. Похожий на героев Джека Лондона. Вот.
— Понятно, — сказал он уныло. И подумал: «Был бы я хоть ростом немного повыше…»
Однажды увязался за Николаем Васька Клепиков. Это был статный, красивый парень, бойкий на язык и избалованный вниманием девушек. Познакомил Николай его с Надей, и Васька не долго думая принялся за ней ухаживать. День был весенний, вымытый дождями. Втроем гуляли они по городу, Клепиков рассказывал смешные истории, запросто брал Надю под руку, вышучивал Николая.
— А я и не знала, что у Коли такой веселый друг, — сказала Надя. — Правда, немного хвастливый, — добавила она, смеясь.
— Немного — не считается, — заявил неотразимый Клепиков.
А Николай как бы вскользь заметил:
— Сильные люди — они все немного хвастливые.
Надя взглянула на него искоса — и промолчала. Вечером, когда друзья на рейсовом катере возвращались в Кронштадт, Клепиков сказал:
— Понравилась мне твоя музыкантша. — И подмигнул Николаю: — Смотри, отобью.
Это случилось пятнадцатого июня, в последнее мирное воскресенье. Николай не застал Надю в общежитии и пошел в консерваторию. Он нашел ее в той же комнате, где разыскал тогда, в первый раз. Надя играла что-то быстрое, бурное. На Николая она даже не взглянула. Он подошел сзади, прочел на нотном листе:
— Мендельсон. Скерцо.
И осторожно взял Надю за плечи. Она вскочила с табурета, крикнула:
— Руки прочь!
— Что с тобой? — спросил он изумленно.
— Мне некогда. — Надя враждебно посмотрела на него. — Я готовлюсь к экзамену. И вообще больше не приходите.
— Да что случилось? — воскликнул Николай.
— Хорошо, — сказала она ледяным тоном. — Расскажу.
И рассказала. Вчера, в субботу, заявился к ней неожиданно Клепиков с билетами в кино. Она отнекивалась, но он уговорил пойти. В темноте кинозала стал уверять ее, что жить без нее не может. Она возмутилась: нечего сказать, хорош товарищ. Тогда он нашептал ей в ухо: Николай, мол, на днях хвастал дружкам, что «Надька — его с потрохами»…
— Сильные люди — хвастливые, — презрительно сказала Надя в заключение. — Уходите.
Николай не стал уверять ее, что Васька нагло соврал. Чернее тучи вернулся он в Кронштадт, разыскал Клепикова и, не говоря худого слова, съездил ему по морде. Вышла некрасивая драка — хорошо еще, что Ткаченко вмешался, оттащил Николая прочь.
За драку Николая крепко наказали. Сняли с командира отделения.
А через неделю началась война…
Поздней осенью, после двух боевых походов, лодка Николая встала в Ленинграде на ремонт. Покрытая маскировочной сетью, она на многие месяцы прижалась к гранитному парапету Невы. Большая часть команды ушла на сухопутье. Те, что остались, сами окоченевшими от мороза руками ремонтировали лодочные механизмы. Голодная блокадная зима. Хмурым январским днем Николай переходил Неву неподалеку от моста лейтенанта Шмидта. Возле проруби он увидел Надю. С трудом узнал ее, страшно исхудавшую, с головы до ног закутанную поверх пальто в серый платок. Она опускала в прорубь ведро на веревке. Николай подошел, молча забрал у нее ведро. Она испуганно посмотрела на него, а узнав, сказала негромко:
— Не трудитесь. Я сама.
Николай отвел ее руку. Вытащил из проруби полное ведро и понес его в Надино общежитие. Она медленно шла за ним, и снег поскрипывал под ее старыми валенками.
На следующий день он пришел к ней, положил на стол три куска сахару и ломоть хлеба, черного и тяжелого, как глина.
Была бомбежка. В квартале, где жила Надя, упала бомба. Сразу после отбоя тревоги Николай кинулся в общежитие. Надина подруга сказала, что Надя на дежурстве в МПВО. Он разыскал ее в каком-то дворе — она с другими девушками таскала носилки со щебнем, откапывала засыпанное взрывом бомбоубежище. Увидев Николая, она молча прижалась к нему и заплакала.
Всю зиму он делил с ней свой скудный паек. А в июне лодка ушла в море и вернулась только через полтора месяца. Николай шумно ворвался в общежитие, на груди у него поблескивал новенький орден Красного Знамени…
Весной сорок третьего они поженились. Николай уже был тогда знаменитым на Балтике гидроакустиком, в Ленинграде даже почтовые открытки выпустили с его портретом.
Дочь родилась, когда Николая уже не было в живых. Долго ждала Надя. Все не верила, не верила…
Потом опять появился Василий — остепенившийся, солидный, грудь в орденах. Надя указала ему на дверь. Но Клепиков был терпелив и упрям.
И Надя сдалась. В сорок седьмом вышла за него замуж.
Глава 5
Все это Лев рассказал мне на другой или на третий день, а тогда, вернувшись, мы увидели его хмурым, насупленным. Надя сидела рядом с ним и горько плакала. Лев одолжил у меня денег и купил плитку шоколада. Мы все пошли к Наде.
Мичман Василий Клепиков лежал на диване и читал газету. Это был видный, несколько располневший мужчина с благородной сединой на висках. Он встал и как-то оторопело воззрился на Льва. Потом улыбнулся и протянул ему руку:
— Ну, здравствуй, Лев Пушкарев.
Но Лев, не отвечая и не приняв руки, подошел к девочке лет тринадцати, которая сидела перед пианино и играла гаммы. Молча положил на пюпитр шоколад, молча погладил ее, недоумевающую, по русой голове.
Надя предложила выпить чаю. Лев отказался и попросил показать открытку с портретом Николая. Долго смотрел он на этот портрет.
— Можно взять? — спросил он наконец.
— Возьми, — сказал Клепиков.
— Нет, — сказала Надя и забрала у Льва открытку.
Клепиков снова лег на диван и взял газету. Лев буркнул Наде: «До свидания». Затем, густо покраснев, попрощался с Майей за руку. И ушел.
Помню, на другой день он завел тетрадь в роскошной синей обложке и стал записывать в нее все, что знал о брате. Стараниями нашего замполита в бригадном музее появилась большая фотография Николая Пушкарева с соответствующей подписью.
Месяца через два мы с Костей демобилизовались. Прощаясь с нами, старший матрос Пушкарев, только что назначенный командиром отделения гидроакустиков, взял фотокарточку, на которой мы были сняты втроем, и надписал на обороте прямым крупным почерком: «Дружба — это, по-моему, навечно».
Я совершенно убежден, что из этой фотокарточки никого и никогда не придется вырезать ножницами.
Глава 1
Когда мы с Пушкаревым расставались, он взял фотокарточку, на которой мы были сняты втроем — он, я и Костя Щеголихин, — и надписал на обороте крупным прямым почерком: «Дружба — это, по-моему, навечно».
Но об этом — потом. А теперь начну с самого начала.
Я хорошо помню, как он впервые появился на нашей подводной лодке. В то утро мы готовились к походу. Костя Щеголихин и я возились, по обыкновению, в гидроакустической рубке, проверяя свои станции. Щеголихин, помню, ворчал про себя, что — скажи, будто нарочно! — как только в клубе вечером стоящая кинокартина, так уж мы непременно уходим в море.
Тут в окошечко рубки просунулась голова боцмана.
— Акустики, — сказал он, хитро прищурившись, — открывайте терем-теремок, принимайте молодое пополнение.
Мы выглянули из рубки. «Молодое пополнение» стояло в центральном посту, залитом желтым электрическим светом, и растерянно озиралось по сторонам. Оно было худым, узкоплечим и невзрачным. На голове свободно сидела чересчур большая бескозырка — ее жесткий околыш покоился на крупных, как рупоры, ушах. Лицо его напоминало треугольник, опрокинутый вершиной вниз. Рот был приоткрыт. Вообще вид у «молодого пополнения» был такой, словно его только что изругали на чем свет стоит, а перед этим долго не кормили.
Боцман подтолкнул его к нам, и он неожиданным басом отрекомендовался матросом Пушкаревым, учеником-гидроакустиком, прибывшим для прохождения службы. При этом он переводил взгляд с меня на Щеголихина и снова на меня, не зная, кто из нас начальство, а кто просто так. (Мы оба были старшими матросами.)
Щеголихин с любопытством посмотрел на хрящеватые уши Пушкарева и шепнул мне, не очень-то тихо: «Слуховой аппарат, а?» Потом сказал официальным тоном:
— Ну что ж, добро пожаловать, товарищ Пушкарев.
Я спросил:
— Тебя как зовут?
— Лев, — сказал Пушкарев. — Лев Иванович.
— Ух ты! — удивился Щеголихин. — Как грозно! Властитель джунглей, значит?
И уж совсем изумился, услышав в ответ:
— Львы большей частью водятся не в джунглях, а в пустыне.
Надо сказать, что мы с моим другом Щеголихиным давно мечтали об ученике. Еще зимой демобилизовался наш старшина команды Зимин, и его штат до сих пор пустовал. Щеголихин как был, так и остался командиром отделения, а я — штатным гидроакустиком. Но дело было не в продвижении, а в том, что нынешней осенью кончался и наш срок службы. Нам просто позарез нужна была замена, причем не абстрактная, которая придет на другой день после нашего ухода, а живая, с руками и головой, желательно толковой, — словом, замена, которую мы бы сами подготовили, обучили и, как говорится, взлелеяли. Потому что так уж принято на флоте — уходить, будучи уверенным, что твое заведование, с которым ты не один год нянчился не хуже, чем иная сверхзаботливая мамаша со своим младенцем, попало в надежные руки.
И вот замена пришла. По правде сказать, она была не такой, о какой мы мечтали. Конечно, мы и не рассчитывали, что в одно прекрасное утро к нам в рубку ввалится, сверкая доспехами, Добрыня Никитич, но все же хотелось, чтобы замена была не такой хилой, не такой неказистой… Не такой «тютей», как выразился Костя Щеголихин…
В тот же день, не успели мы выйти из аванпорта и принять первый привет от балтийской волны, Пушкарева безжалостно отобрали у нас и послали рабочим по камбузу. Что поделаешь, таков неписаный морской закон: раз ты новичок — будь любезен, иди чистить картошку.
Наш веселый кок Квашин внимательно оглядел Пушкарева и деловито сказал:
— Значит, так. На первое сварим суп с кнехтами, на второе — митчеля жареные.
«Покупка» не удалась: Пушкарев отлично знал, что такое кнехты, и имел некоторое представление о подшипниках Митчеля. Зато попался он на другом. Узнав, что Пушкарев до службы работал стеклодувом, Квашин искренне обрадовался.
— Друг! — воскликнул он. — Как раз то, что надо! Понимаешь, доктор ругается, что макароны пыльные. Садись-ка, продувай.
Потом Квашин, как бы по делу, отлучился с камбуза. Вернулся он в сопровождении нескольких моряков, свободных от вахты. Я был в их числе. И мы увидели, как Пушкарев, чинно сидя перед плитой, достает из бумажного мешка длинные твердые макаронины, старательно продувает их одну за другой и аккуратно складывает на краешке плиты. Услышав наш хохот, Пушкарев встал и повернулся к нам спиной. Уши у него были малиновые. Я отозвал Квашина в сторону.
— Леха, — сказал я ему. — Кончай потеху. Этот мальчик — наш ученик, понятно?
Квашин, вообще-то, никогда не отказывался от потехи. Он как раз собирался дать представление номер два — заставить Пушкарева большим ножом рубить муку. Но он очень уважал гидроакустическую специальность и сам в свободное время интересовался ею. Поэтому скрепя сердце он пообещал мне, что больше Пушкарева трогать не будет.
Лодка пробыла в море несколько дней, и все эти дни мы усиленно обучали Пушкарева. Я и сейчас, стоит только закрыть глаза, отчетливо представляю себе, как наш ученик сидит в напряженной позе, медленно вращая рукоятку и уставясь в светло-зеленое кружево, мерцающее на экране электронно-лучевой трубки. Остро так смотрит, словно хочет пронзить взглядом, как рентгеновым лучом, стекло и металл. Забыл сказать, что глаза у Пушкарева, вернее, глазные яблоки были не совсем обычные: желтоватые, усеянные, будто горошком, черненькими точками. Я таких глаз ни у кого еще не видел.
Вот он сидит, а Щеголихин стоит рядом, нагнувшись к его плечу, и объясняет:
— Это визуальный тракт, или, иначе, объективный режим пеленгования… Стоп! Видишь цель?
Пушкарев кивает.
— Теперь что надо? — со вкусом продолжает Щеголихин. — Надо определить класс корабля и скорость. Для этого переходим на звуковой тракт, понятно? — Он переключает станцию и некоторое время слушает, прижав к уху один из наушников. — На-ка, послушай.
Пушкарев аккуратно заправляет свои «звукоулавливатели» (так уж я называл про себя его уши) под черные блюдечки наушников. Слушает. По его отчаянным глазам я вижу, что он ничего не может понять.
— Ты шорохи всякие не слушай! — командует Щеголихин. — Это шум волн, это нам не нужно. Удары слышишь? Ну, вроде бы затухают они все время… Слышишь? Вот! Держи контакт. Это шхуна. Тут их полно, рыбаков… Теперь подсчитаем ее скорость. Для начала — с карандашиком. Каждый удар точкой отмечай — так узнаем количество оборотов винта в минуту…
Пушкарев послушно тычет карандашом в бумагу, но вскоре сбивается.
— Ничего, не тушуйся, не все сразу, — говорит Щеголихин. — Это тебе не макароны продувать. Ладно, отдохни.
— Я так попробую, — басит Пушкарев. — Без карандаша.
Губы его шевелятся. Ноздри вздрагивают. Он похож сейчас на кошку, изготовившуюся к прыжку… Наконец он снимает наушники. К нашему удивлению, он почти точно подсчитал обороты.
— Силен у тебя слуховой аппарат, — говорит Щеголихин. — Дело пойдет. Научишься слушать море. — И прибавляет: — Человек — сам строитель своего счастья.
Костя Щеголихин очень любил всякие общеизвестные изречения и часто употреблял их, иногда — ни к селу ни к городу.
Потом Щеголихин немного рассердился на Пушкарева. Они заспорили о пьезоэлектрическом эффекте, и мне показалось, что наш ученик лучше Кости разбирается в загадочном свойстве кристаллов сегнетовой соли порождать электродвижущую силу, если на них производить давление. Костино красивое загорелое лицо потемнело, полные губы надулись, брови сбежались к переносице. Я поспешил предложить, в качестве громоотвода, новую тему, а именно: сообщил Пушкареву, что у меня есть на примете мастер, который хорошо и незадорого перешивает бескозырки.
— Теория без практики мертва, — буркнул Костя, после чего заявил, что бескозырки вообще запрещается перешивать.
В том походе Пушкарев ничего не рассказал нам о своем старшем брате. Нам удалось узнать только то, что его отец, участник трех войн — гражданской, финской и Отечественной, — погиб, немного не дойдя до Берлина, на Зееловских высотах. Что мать Пушкарева умерла и он бедовал несколько лет, пока не попал на стекольный завод, где-то возле Сиверской, под Ленинградом, — там он и выучился на стеклодува. Две сестры, «обе женатые», как он выразился, жили в разных городах, и переписки с ними он не имел. По-моему — из гордости…
Наш ушастый ученик стал делать такие быстрые успехи, что Щеголихин уже и не думал называть его тютей. А я, примерно через полмесяца, не удержался и написал о нем заметку во флотскую газету. Грешным делом, я любил пописывать в газету, мне нравилось, что мои небольшие заметки печатают.
Так вот: моя заметка о Пушкареве вызвала совершенно неожиданный эффект. Но об этом — потом.
Глава 2
Чем больше я думаю о Пушкареве, тем глубже мое убеждение, что он родился для того, чтобы слушать море. Но тогда, в начале нашего знакомства, я не совсем понимал, почему он так яростно рвался к профессии гидроакустика.
Я сказал — яростно — и ничуть не преувеличил. Пушкарева не то что в гидроакустики, но и вообще в подводники не хотели брать. На призывном пункте как глянули на него, так сразу и решили — в пехоту. Но Пушкарев хорошо подготовился к бою. Он выложил комиссии на стол грамоту, в которой значилось, что не кто иной, как он, Пушкарев, является чемпионом завода по лыжам. Он выдул на спирометре больше всех — пять тысяч семьсот.
Он рассмешил комиссию, проведя аналогию с Суворовым, который тоже не отличался в юные годы богатырским здоровьем. Словом, он сумел добиться своего.
Кстати, я очень скоро убедился, что Пушкарев как-то своеобразно, чтобы не сказать беспорядочно, начитан. Он мне сообщил, например, что Пушкин в молодости носил тяжелую железную трость, чтобы развить мускулатуру рук. От него же я узнал, что английский поэт Байрон, несмотря на свою хромоту, считался одним из лучших пловцов Европы. Мой новый друг много знал о героях разных времен и разных народов. Он любил начинать разговор, к примеру, так:
— А знаешь ты, кто такой был Муций Сцевола?
Психологические романы, в которых много пишут о любви, Пушкарев не читал совершенно. По-моему, он их просто презирал.
Бороться — вот что он любил. Не только мне, но и другим ребятам посильнее ни разу не удалось положить его на лопатки. Он был не то чтобы силен, а жилист и увертлив. По его сухопарому, начисто лишенному жира телу можно было изучать анатомию. Даже наш первый силач электрик Синицын, бывший лесоруб, рядом с которым Пушкарев выглядел, как комар перед медведем, и тот запыхался и, плюнув, прекратил безуспешную схватку.
Как-то вечером мы пошли с Пушкаревым в клуб. До начала фильма оставалось полчаса или больше, и мы зашли в комнату боевой истории нашей бригады. На стендах этого небольшого музея висели портреты известных балтийских подводников, фотоснимки прославленных лодок. Пушкарев просто прилип к этим фотографиям. Я стал тащить его из комнаты. И вот тут-то он впервые рассказал мне о своем брате. Оказалось, его старший брат, Пушкарев Николай, служил во время войны гидроакустиком на одной из лодок и погиб. Когда и где — этого Лев не знал. Он извлек из-за пазухи целлофановый пакетик и вынул из него фотокарточку, на которой жизнерадостно улыбались два матроса в лихо сдвинутых набекрень бескозырках. Пушкарева-старшего я узнал сразу: чем-то он был похож на Льва, пожалуй — вот этим любопытным, удивленным взглядом. С плеч его, будто эполеты, свешивались руки его приятелей. Я говорю — приятелей, потому что слева от Николая Пушкарева красовался широколицый, крутолобый усач, а справа прежде был кто-то третий, но потом его аккуратно вырезали ножницами.
— А здесь почему вырезано? — спросил я.
— Не знаю, — сказал Лев. — Николай эту карточку из Кронштадта прислал уже вырезанную. Как раз перед войной. Мне тогда года три, что ли, было… — Поколебавшись немного, он вытащил из целлофана листок какого-то письма: — Хочешь, прочти.
С трудом я разобрал торопливые карандашные строки: «…Служба идет хорошо. Порядок на Балтике. Специальность у меня замечательная — гидроакустик. Может, есть лучше, да я не знаю. Про нас говорят, что мы уши подводной лодки. Васька Клепиков поехал в отпуск. Если к вам зайдет, гоните в шею. Так и скажите: Николай велел. Я думал, он друг, а оказался — дешевка. Варьке и Ленке скажите, что осенью, может, и я приеду в отпуск, тогда со всеми рассчитаюсь, кто их за косы дергает…»
— Дальше не интересно. — Лев потянул у меня из рук листок.
Но я все же успел прочесть:
«…А Левка небось все гоняет верхом на венике вокруг стола? Как у него желудок — наладился? Вы от него мои книжки подальше держите…»
— Все, что от Николая осталось. — Пушкарев спрятал карточку и письмо.
— А этот Васька — кто такой? — поинтересовался я.
— Тоже из нашего городка, вместе с Николаем служил. Я-то его не знаю. Сестры рассказывали.
Я не удержался и спросил:
— Желудок-то у тебя как — наладился?
Лев надулся и не разговаривал со мной весь вечер.
Однажды в субботу получилось так, что мы все втроем уволились в город. Кстати, Пушкарев увольнялся в первый раз. На автобусной остановке было полно народу, многие матросы, кто порезвей, гнались за попутными грузовиками и с ходу перемахивали через их борта. Я кивнул на проезжавший самосвал:
— Воспользуемся?
Но Щеголихин сказал:
— Я слишком горд, чтобы ездить на самосвалах.
И мы поехали в автобусе, стиснутые со всех сторон так, что не могли шевельнуть даже бровью.
В городе Щеголихин прежде всего повел нас к витрине магазина «Динамо» и показал велосипед, который он собирался купить после демобилизации. Мне он этот велосипед показывал раз сорок, и я сказал, что мне не нравится левая педаль. Пушкарев заметил:
— Почему? По-моему, нормальная педаль.
Потом мы постояли перед афишей кинотеатра, на которой целовались двое и было написано: «Медовый месяц». Щеголихин поглядел на афишу через кулак и сказал, что лично он пооборвал бы все руки художнику за такую мазню. Пушкарев хотел было возразить, но я объяснил ему, что Щеголихин до службы работал в Тамбове художником в кинотеатре, так что спорись нет смысла.
— Кино — великое искусство, — высказался Костя, и мы пошли в парк.
Там у входа, возле ларька с мороженым, стояла тоненькая белокурая девушка в белом платье в крупный синий горошек.
— Майя, познакомься, — сказал ей Щеголихин. — Это наш новый товарищ.
Девушка засмеялась и, переложив пакетик с мороженым из правой руки в левую, протянула Пушкареву.
— Лев, — сказал тот чуть слышно. Мне захотелось добавить: «Се лев, а не собака», но я удержался, заметив, что лицо у него красное, как пожарная машина.
Мы тоже купили мороженое и немного поговорили о всякой всячине. Вернее, говорили мы с Костей, Майя хохотала, а Пушкарев молча глотал мороженое большими кусками.
Щеголихин спросил у Майи, дома ли Надя с Василием, и, узнав, что дома, заметил:
— Домоседы — злейшие враги человечества. — Потом он благодушно посоветовал нам с Пушкаревым: — Вы, ребята, погуляйте, подышите свежим воздухом, так? А мы с Майей тоже погуляем. Только смотрите в пивные не заходите.
— До свиданья, мальчики, — пропела Майя и прямо-таки лучезарно улыбнулась нам. Костя осторожно взял ее под руку и увел по направлению к танцплощадке. Он был очень галантен, Костя Щеголихин. И красив. Что верно, то верно.
Остаток вечера мы провели бездарно. Сначала я уговаривал Пушкарева пойти на «Медовый месяц», а он отнекивался. Потом, когда он согласился, оказалось, что все билеты проданы. Вдруг ему срочно понадобилось ознакомиться с городским музеем. Но музей был почему-то закрыт — не то на ремонт, не то на переучет. Кончилось тем, что мы вернулись в парк и, крайне недовольные друг другом, уселись на первой скамейке. Неожиданно Пушкарев спросил:
— Почему она засмеялась?
Нетрудно было догадаться, что он спрашивает о Майе. Признаться, и у меня в ушах все время звенел ее легкий и чистый смех.
— Ну, потому что рот у нее был набит мороженым, — рассудительно сказал я, — вот она и засмеялась.
Стемнело. Людской поток заметно поредел, уже не так часто мелькали в парке белые матросские форменки. Флоксы позади нашей скамейки источали душный аромат.
— Она красивая, — сказал Пушкарев. И решительно встал: — Поехали, пора.
По дороге я рассказал ему все, что знал про Майю. Она работала нормировщицей на текстильной фабрике. Жила у своей старшей сестры Нади, злющей женщины, от которой давно бы сбежала, если б только было куда. Ну, что еще? С Костей она встречается уже несколько месяцев, и о чем они говорят между собой — мне неведомо.
Здесь я немного покривил душой: кое-что мне было ведомо. Костя признался однажды, что, как только демобилизуется и устроится на работу, обязательно женится на Майе. Но почему-то мне не хотелось говорить об этом Пушкареву. Он слушал меня молча и вообще был грустный и задумчивый.
В кубрике я увидел конверт, белевший на моем рундуке. Это и было письмо от Ткаченко, которое так взволновало моего друга Пушкарева.
Глава 3
«Уважаемая редакция! В вашей газете за 14 августа я прочел заметку А. Артемьева, в которой говорится о матросе Льве Пушкареве и какие он успехи делает. Я когда служил на флоте в подводных силах, у меня был друг Пушкарев Николай, погибший смертью храбрых. Он, помню, рассказывал мне о своем малолетнем братишке Левке. Вот я и подумал, не тот ли это Лев Пушкарев. А если тот, прошу вас переслать ему мое письмо, так как я адреса его не знаю, а хотелось бы точно узнать. К сему Ткаченко Иван, мастер судоремонтного завода».
Редакция переслала мне это письмо. Самым удивительным было то, что Ткаченко, оказывается, жил в нашем городе, на Почтовой улице, прямо-таки за углом магазина «Динамо», возле витрины которого мы стояли часа три тому назад.
Кажется, Лев не спал всю эту ночь. Утром, когда мы шли умываться, он спросил меня:
— Как же быть, Толя?
Дело в том, что завтра, в понедельник, начиналось большое флотское учение, поэтому нечего было и думать сегодня об увольнении в город, а следовательно, и о встрече с Ткаченко.
— Посмотрим, — сказал я.
Полдня, до самого обеда, мы занимались в кабинете гидроакустики. Мы проигрывали специальные пластинки с записью шумов кораблей различных классов. Пушкарев так и вострил свои выдающиеся уши на солидный, характерный шум винтов крейсера.
— Чувствуешь? — спрашивал Щеголихин. — Стук с подвыванием. Запомни. А это — эсминец. Двойной четкий удар, чувствуешь?
Голоса эсминцев, транспортов, больших охотников Пушкарев знал хорошо — не один раз мы встречались с ними в море. Но шумы крейсера и сторожевика он слышали впервые. Кстати, шум сторожевика Пушкареву не понравился. Он нашел его похожим на звук простой рыбачьей шхуны.
— А ты разницу, чувствуешь? — спросил Щеголихин. — Ну-ка, проверим твой слуховой аппарат.
— Разница? У шхуны, по-моему, стук чаще затухает.
— Соображаешь, — кивнул Щеголихин.
После обеда я пошел к нашему замполиту и рассказал ему о старшем брате Пушкарева и о письме Ткаченко. Замполит, в виде исключения, разрешил нам — мне и Льву — съездить на полтора часа в город. К счастью, подвернулось такси, и уже через десять минут мы поднимались по темной скрипучей лестнице старого дома на Почтовой улице.
Ивана Ткаченко мы нашли на чердаке, заваленном всяким хламом. В старых флотских брюках, в засаленном кителе, он стоял на коленях перед рыжим клеенчатым диваном и копошился в его внутренностях. Рядом, в центре солнечного квадрата, спал на табурете большой серый кот.
При нашем появлении кот неодобрительно посмотрел на нас желтыми глазами и опять зажмурился.
— Принесла? — спросил Ткаченко, не оборачиваясь.
— Нет, это мы, — довольно глупо сказал я.
Ткаченко оглянулся и встал с колен. У него было широкое, блестевшее от пота лицо, облупленный нос, под которым приютились добела выгоревшие усы. Крутой лоб плавно переходил в лысину, широкую и гладкую, как посадочная площадка. Несмотря на эту плешину, мы сразу узнали в нем того лихого матроса, который красовался рядом со старшим Пушкаревым на карточке.
— Весьма рад, — сказал Ткаченко, узнав, кто мы такие, и, отложив плоскогубцы, пожал нам руки. — А я, знаете, решил диван перетянуть. Жена требует уже третий год… А ну-ка, Герасим, — он смахнул кота с табуретки и придвинул ее к нам, а сам сел на диванный валик. — Курево у вас есть? А то от жены дождешься…
Мы закурили.
— Так-так, — он остро взглянул на Пушкарева. — Похож. Николай, правда, в плечах был поширше…
Вот что рассказал он нам, покашливая, покуривая, умолкая временами и глядя в залитое солнцем чердачное оконце:
— Мы с ним когда подружились, еще до войны, он строевым был у нас на лодке. Ну, вестовым. Однако все время у гидроакустиков пропадал. Интересовался весьма. Талант у него был к гидроакустике. Скоро начальство заметило его, Николая, и посадило на штат. Да-а… Пошел он в гору, уже через два месяца, что ли, командиром отделения стал. Верно, перед самой войной вышла у него одна неприятность — ну, ладно… В войну весьма сильно показал он себя. Акустические станции, между прочим, тогда не такие серьезные были, как сейчас. Ну, он на тех станциях выделывал такое, что мое почтение. Помню, в сорок втором году… Банку Штольце знаете? Не знаете? Это в южной Балтике. Значит, возле той банки повстречали мы сильный конвой. Днем дело было. Перископ поднимешь — увидят сразу, раздолбают. При другом акустике — не знаю, решился бы командир на атаку. А Николаю — верил. Вот Николай разрисовал ему все как по нотам, кто на каких пеленгах шумит. Как он в шумах не запутался — один он знает, да. Выделил самый крупный транспорт. Пошли в атаку. Пли! И точка!
Ткаченко надолго умолк. Лев смотрел на него не отрываясь. Странные глаза его блестели, рот был приоткрыт. Прокашлялся Ткаченко и снова заговорил:
— Пять транспортов отправили мы в том походе к морскому шхиперу. После того — Николаю орден Красного Знамени на грудь… Я так скажу: не было таких акустиков, как он. — Тут Ткаченко строго посмотрел на нас и закончил: — А будут, нет ли — не знаю.
Лев перевел дыхание, заерзал на табурете, потом достал свой целлофановый пакетик. Посмотрел Ткаченко на фотокарточку и кивнул:
— Есть у меня такая.
— А здесь кто был? — Лев указал на вырез.
— Клепиков был. — Ткаченко махнул рукой, потом опять остро взглянул на Пушкарева. — А ты, значит, тоже в акустики подался? Помню, Николай про тебя рассказывал. Левка, мол, разбойничает, книжки мои треплет…
— Когда? — негромко спросил Лев. — И как погиб?
— В сорок третьем, в июне. А как — не знаю. Как гибнут подводники — никто не знает… Меня ранило тогда при обстреле Кронштадта, потому не был в том походе.
— А Клепиков?
— Клепиков на другой лодке воевал. У них лодка была везучая. Весьма. Да он и сейчас где-то тут служит. Инструктором, кажется, в Учебном отряде.
Мы попрощались. Ткаченко задержал руку Пушкарева в своей, потом вдруг сгреб его и поцеловал. Неловко так поцеловал, в щеку, возле уха…
Ночью нас подняли по боевой тревоге, и мы ушли в море. Трудный это был поход. Мы усердно утюжили район нашей позиции, причем всплывали всего несколько раз — для зарядки батареи. Беспрерывно несли акустическую вахту. В рубке у нас было душно, как в экваториальной Африке, — это Пушкарев так выразился. Я не стал с ним спорить, так как в Африке никогда не был.
На шестые сутки, часа в три ночи, Щеголихин обнаружил на предельной дистанции корабли конвоя «синих». Минут через двадцать ему удалось выделить шум винтов крейсера и вцепиться в него мертвой хваткой. Пушкарев нес вахту на второй станции и докладывал о движении кораблей охранения, перенумеровав их для удобства. На большой глубине мы стали прорывать охранение. Была отчаянная минута, когда шум крейсера створился с шумами других кораблей — эсминцев и сторожевиков — и Щеголихин потерял цель. Все смешалось. Все наши труды могли пойти прахом. Мы были похожи на человека, который, заблудившись в дремучем лесу, вдруг увидел тропинку и — потерял ее. Щеголихин выругался вполголоса и нервно зашарил по горизонту. Я схватился за наушники Пушкарева, чтобы самому послушать, но он метнул в меня сердитый взгляд и не отдал наушников…
— Спокойно, акустики! — Я увидел в окошечке рубки лицо нашего командира. — Не теряться!
И в ту же секунду Щеголихин крикнул, что слышит крейсер. И сразу вслед за ним Пушкарев доложил, что тоже слышит крейсер, но — странное дело! — его крейсер оказался почему-то на другом пеленге. У меня мелькнула мысль, что Пушкарев переутомился и теперь ему всюду мерещатся крейсера. Но командир, услышав его доклад, кивнул и, приказав держать контакт, спокойно занялся математикой атаки.
Одним словом, ошибки не было: второй, пушкаревский, крейсер шел со скоростью двадцать узлов в кильватер за первым. Мы атаковали оба крейсера — один за другим. Дважды вздрогнула наша лодка, дважды мы услышали удаляющееся осиное пение винтов наших торпед.
— Пли — и точка! — пробормотал Пушкарев.
Лодка всплыла, и мы поднялись на мостик покурить. Дымка стлалась над морем. Где-то далеко на востоке, подсветив небо розовым и оранжевым, рождался новый день. Вдаль уходили дымы конвоя. Было прохладно, чуть покачивало…
Костя Щеголихин с хрустом потянулся и сказал:
— У меня челюсти устали докладывать.
А я сообщил Льву интересную новость, которую только что выведал у штурмана:
— Знаешь, где мы находимся? В районе банки Слупска. Раньше она называлась — банка Штольце.
Лев не ответил. Он задумчиво, не мигая, смотрел на море, смотрел так, будто хотел пронзить взглядом всю его многометровую толщу. Да и как знать, может, именно здесь, под нами, в вечном глубинном мраке лежал тот, кто жил как легенда в памяти Льва Пушкарева.
— Как ты думаешь, — спросил вдруг Лев, — почему он не захотел рассказать об этом Клепикове?
— Какой Клепиков? — вмешался в разговор Костя. — Василий? На черта он вам нужен?
Так мы неожиданно узнали, что Василий Клепиков — не кто иной, как муж Нади, той злющей женщины, которая приходилась родной сестрой Майе.
По возвращении в базу Костя позвонил Майе на работу, и в первый же день увольнения мы встретились с ней у входа в парк, возле ларька с мороженым. Майя была не одна. Стоявшая рядом с ней женщина лет тридцати пяти, с красивым, но каким-то утомленным лицом, шагнула навстречу Льву.
— Вы Пушкарев? — сказала она и вдруг кинулась Льву на шею.
Наш Лев сделался таким красным, что смотреть на него можно было лишь сильно прищурившись, как на солнце. Надя всхлипывала и вытирала глаза платочком. Мы стояли растерянные, ничего не понимая и привлекая внимание прохожих. Потом мы с Костей и Майей ушли в парк, а у Пушкарева с Надей был какой-то долгий разговор…
Глава 4
Судя по сбивчивому рассказу Льва, вот что произошло в те далекие от нас времена.
В один из последних ноябрьских дней сорокового года краснофлотец Пушкарев Николай познакомился со студенткой консерватории Надей Соколовой.
Знакомство состоялось в выборгском Доме культуры на студенческом балу — Николай случайно забрел туда с двумя-тремя приятелями. Белокурая студентка играла на пианино. Она очень прямо сидела на табурете, ее тонкий белый профиль четко рисовался на синем бархате занавеса. Николай не сводил с нее глаз. Как раз незадолго перед этим он дал себе железное слово, что переборет природную робость, над которой посмеивался его друг и земляк торпедист Васька Клепиков. Одним словом, когда кончился концерт и начались танцы, Николай разыскал в огромном зале белокурую пианистку. Она разговаривала с подругами и смеялась. Он тронул ее за локоть и отдернул руку, будто обжегся.
— Разрешите пригласить, — пробормотал он.
Она повернула к нему свой независимый носик, посмотрела на красное худенькое лицо, холодно сказала:
— Я не танцую.
Николай еще пуще покраснел. Но железное слово требовало решительных поступков.
— Я тоже, — сказал он. — Так что в самый раз будет.
Она снова посмотрела на него. Вероятно, ее позабавил контраст между его растерянным видом и настойчивыми словами.
— Хорошо, — ответила она, помедлив. — Но не рассчитывайте, что вам удастся меня проводить.
— Мне провожать некогда, — заявил Николай. — Мне через полчаса на рейсовый катер бежать надо.
Они прошли один круг в быстром фокстроте.
— Почему вы молчите? — спросила она.
— От напряжения.
Надя откинулась на его руке и засмеялась.
Потом, когда заиграли новый танец, к Наде подскочил студент в очках и увел ее в круг. Николай, вытягивая шею, смотрел ей вслед. Тут подошел Ткаченко, электрик с их лодки, и сказал, что пора идти, а то на катер опоздают.
— Подожди, Иван, — отстранил его Николай.
Он бочком втерся в круг танцующих и, лавируя, пробрался к Наде. Она удивленно взглянула на него, а студент в очках строго сказал:
— Товарищ моряк, это хулиганство.
Николаю некогда было вступать в спор со студентом, Он обратился к Наде:
— Я в следующее воскресенье опять приеду — где вас найти можно будет?
— Нигде, — отрезала она.
Николай побагровел и пошел прочь.
Они примчались на пристань, когда на рейсовом катере уже убирали сходню. Еле успели прыгнуть. Катер побежал по черной, густой, дымящейся воде в Кронштадт. Николай курил, смотрел на уплывающие огни Ленинграда.
— Скоро станет Нева, — сказал Ткаченко.
— Угу.
— Она, знаешь, где учится? — сказал Ткаченко. — В консерватории.
Николай посмотрел на друга:
— Откуда узнал?
— У подруг ее спросил, когда ты уволок ее танцевать.
Николай промолчал.
В следующее воскресенье съездить в Ленинград не удалось: залив замерзал, лед был еще тонок для пешего пути. И еще две недели прошло. Наконец, получив увольнительную, Николай на попутной машине поехал по замерзшему заливу в Петергоф, а оттуда электричка привезла его в Ленинград.
В консерватории, по случаю воскресенья, было пусто. Николай бродил по коридорам. Несколько студентов попалось ему навстречу, он спрашивал их, не знают ли они Надю, беленькую такую, которая на пианино играет. «А как ее фамилия?» Этого Николай не знал. Студенты улыбались, пожимали плечами.
Отчаявшись, он побрел к выходу. Из-за двери какой-то комнаты доносились звуки пианино. Николай приоткрыл дверь — и остолбенел. Тонкий белый профиль, тонкие белые руки, очень прямая посадка…
Он шагнул в комнату. Надя оглянулась, брови ее взлетели вверх. Игра оборвалась.
— Военно-морской флот перешел в наступление, — насмешливо сказала она, вставая. — Напрасный труд, товарищ моряк.
— Вы на коньках катаетесь? — спросил он.
— Нет.
— Тогда, может, в кино пойдем?
— Не хочу.
— Все равно я не уйду, — сказал Николай.
— Хорошо, — сказала она, помолчав. — Я разрешаю проводить меня к подруге.
Нечасто приезжал Николай в Ленинград. Каждый раз он звонил с Балтийского вокзала к Наде в общежитие. Они встречались, бродили по морозным улицам, иногда шли в кино. Как-то раз забрели в Таврический сад. Надя расшалилась: кинула в Николая снежком, побежала по аллее. Николай догнал ее, посадил в сугроб. Она, смеясь, выбралась из сугроба, отряхнула снег. Их лица на мгновенье сблизились. Смех в ее глазах погас. Николай отвернулся, закурил. Когда они вышли из сада, Надя сказала:
— А вы совсем не такой, каким представляетесь.
— Какой же? — спросил он.
— Разыгрываете грубого морского волка, а на самом деле… — Она замолчала.
— Вам неинтересно со мной? — сказал он после долгой паузы.
Надя чуть пожала плечами:
— Сама не знаю… Если я когда-нибудь полюблю, — задумчиво продолжала она, — то это будет сильный человек. Похожий на героев Джека Лондона. Вот.
— Понятно, — сказал он уныло. И подумал: «Был бы я хоть ростом немного повыше…»
Однажды увязался за Николаем Васька Клепиков. Это был статный, красивый парень, бойкий на язык и избалованный вниманием девушек. Познакомил Николай его с Надей, и Васька не долго думая принялся за ней ухаживать. День был весенний, вымытый дождями. Втроем гуляли они по городу, Клепиков рассказывал смешные истории, запросто брал Надю под руку, вышучивал Николая.
— А я и не знала, что у Коли такой веселый друг, — сказала Надя. — Правда, немного хвастливый, — добавила она, смеясь.
— Немного — не считается, — заявил неотразимый Клепиков.
А Николай как бы вскользь заметил:
— Сильные люди — они все немного хвастливые.
Надя взглянула на него искоса — и промолчала. Вечером, когда друзья на рейсовом катере возвращались в Кронштадт, Клепиков сказал:
— Понравилась мне твоя музыкантша. — И подмигнул Николаю: — Смотри, отобью.
Это случилось пятнадцатого июня, в последнее мирное воскресенье. Николай не застал Надю в общежитии и пошел в консерваторию. Он нашел ее в той же комнате, где разыскал тогда, в первый раз. Надя играла что-то быстрое, бурное. На Николая она даже не взглянула. Он подошел сзади, прочел на нотном листе:
— Мендельсон. Скерцо.
И осторожно взял Надю за плечи. Она вскочила с табурета, крикнула:
— Руки прочь!
— Что с тобой? — спросил он изумленно.
— Мне некогда. — Надя враждебно посмотрела на него. — Я готовлюсь к экзамену. И вообще больше не приходите.
— Да что случилось? — воскликнул Николай.
— Хорошо, — сказала она ледяным тоном. — Расскажу.
И рассказала. Вчера, в субботу, заявился к ней неожиданно Клепиков с билетами в кино. Она отнекивалась, но он уговорил пойти. В темноте кинозала стал уверять ее, что жить без нее не может. Она возмутилась: нечего сказать, хорош товарищ. Тогда он нашептал ей в ухо: Николай, мол, на днях хвастал дружкам, что «Надька — его с потрохами»…
— Сильные люди — хвастливые, — презрительно сказала Надя в заключение. — Уходите.
Николай не стал уверять ее, что Васька нагло соврал. Чернее тучи вернулся он в Кронштадт, разыскал Клепикова и, не говоря худого слова, съездил ему по морде. Вышла некрасивая драка — хорошо еще, что Ткаченко вмешался, оттащил Николая прочь.
За драку Николая крепко наказали. Сняли с командира отделения.
А через неделю началась война…
Поздней осенью, после двух боевых походов, лодка Николая встала в Ленинграде на ремонт. Покрытая маскировочной сетью, она на многие месяцы прижалась к гранитному парапету Невы. Большая часть команды ушла на сухопутье. Те, что остались, сами окоченевшими от мороза руками ремонтировали лодочные механизмы. Голодная блокадная зима. Хмурым январским днем Николай переходил Неву неподалеку от моста лейтенанта Шмидта. Возле проруби он увидел Надю. С трудом узнал ее, страшно исхудавшую, с головы до ног закутанную поверх пальто в серый платок. Она опускала в прорубь ведро на веревке. Николай подошел, молча забрал у нее ведро. Она испуганно посмотрела на него, а узнав, сказала негромко:
— Не трудитесь. Я сама.
Николай отвел ее руку. Вытащил из проруби полное ведро и понес его в Надино общежитие. Она медленно шла за ним, и снег поскрипывал под ее старыми валенками.
На следующий день он пришел к ней, положил на стол три куска сахару и ломоть хлеба, черного и тяжелого, как глина.
Была бомбежка. В квартале, где жила Надя, упала бомба. Сразу после отбоя тревоги Николай кинулся в общежитие. Надина подруга сказала, что Надя на дежурстве в МПВО. Он разыскал ее в каком-то дворе — она с другими девушками таскала носилки со щебнем, откапывала засыпанное взрывом бомбоубежище. Увидев Николая, она молча прижалась к нему и заплакала.
Всю зиму он делил с ней свой скудный паек. А в июне лодка ушла в море и вернулась только через полтора месяца. Николай шумно ворвался в общежитие, на груди у него поблескивал новенький орден Красного Знамени…
Весной сорок третьего они поженились. Николай уже был тогда знаменитым на Балтике гидроакустиком, в Ленинграде даже почтовые открытки выпустили с его портретом.
Дочь родилась, когда Николая уже не было в живых. Долго ждала Надя. Все не верила, не верила…
Потом опять появился Василий — остепенившийся, солидный, грудь в орденах. Надя указала ему на дверь. Но Клепиков был терпелив и упрям.
И Надя сдалась. В сорок седьмом вышла за него замуж.
Глава 5
Все это Лев рассказал мне на другой или на третий день, а тогда, вернувшись, мы увидели его хмурым, насупленным. Надя сидела рядом с ним и горько плакала. Лев одолжил у меня денег и купил плитку шоколада. Мы все пошли к Наде.
Мичман Василий Клепиков лежал на диване и читал газету. Это был видный, несколько располневший мужчина с благородной сединой на висках. Он встал и как-то оторопело воззрился на Льва. Потом улыбнулся и протянул ему руку:
— Ну, здравствуй, Лев Пушкарев.
Но Лев, не отвечая и не приняв руки, подошел к девочке лет тринадцати, которая сидела перед пианино и играла гаммы. Молча положил на пюпитр шоколад, молча погладил ее, недоумевающую, по русой голове.
Надя предложила выпить чаю. Лев отказался и попросил показать открытку с портретом Николая. Долго смотрел он на этот портрет.
— Можно взять? — спросил он наконец.
— Возьми, — сказал Клепиков.
— Нет, — сказала Надя и забрала у Льва открытку.
Клепиков снова лег на диван и взял газету. Лев буркнул Наде: «До свидания». Затем, густо покраснев, попрощался с Майей за руку. И ушел.
Помню, на другой день он завел тетрадь в роскошной синей обложке и стал записывать в нее все, что знал о брате. Стараниями нашего замполита в бригадном музее появилась большая фотография Николая Пушкарева с соответствующей подписью.
Месяца через два мы с Костей демобилизовались. Прощаясь с нами, старший матрос Пушкарев, только что назначенный командиром отделения гидроакустиков, взял фотокарточку, на которой мы были сняты втроем, и надписал на обороте прямым крупным почерком: «Дружба — это, по-моему, навечно».
Я совершенно убежден, что из этой фотокарточки никого и никогда не придется вырезать ножницами.
«Трефолев»
Глава 1
За углом, возле ярко освещенного подъезда кинотеатра, контр-адмирал вдруг приказывает остановить машину. Приоткрыв дверцу, он окликает негромко:
— Ирина!
Девушка только что смеялась. Испуганно обернувшись, она щурит карие глаза и, увидев контр-адмирала, спешит к машине. Ее спутник, высокий ладный курсант, молча отдает честь.
— Ой, папочка, я думала, ты сегодня позже приедешь…
Она говорит это без улыбки, — скорее, озабоченно. Она нарядна и слегка смущена. Полные губы подкрашены, в ушах — брызги каких-то серег, которых контр-адмирал никогда прежде не видел. Пахнет духами.
— Понимаешь, сегодня идет чудная картина, жалко пропускать… Папа, ты согреешь себе чай? Печенье в буфете слева. Сыр — в холодильнике…
Он кивает. Ему неприятен ее извиняющийся тон.
— После кино — сразу домой, — говорит он и захлопывает дверцу. Машина трогается.
«Могла бы хоть последние дни посидеть дома, — с невольным раздражением думает контр-адмирал. — Специально пораньше выбрался сегодня… И вот ведь удивительная штука: как эти курсанты всюду поспевают?.. Н-да. Нравятся девушкам курсанты».
Контр-адмирал знает, что этот ладный, франтоватый парень в безупречной форменке с пятью «галочками» на рукаве проходит стажировку в соединении, которым он командует. Выпускник инженерного училища. Он, контр-адмирал, заприметил его еще в прошлое воскресенье, когда вышел посмотреть на жаркую баскетбольную схватку между командами курсантов и подводников. Этот парень, можно сказать, царил на площадке. Он быстрее всех бегал, выше всех прыгал и больше всех накидал мячей в кольцо. Играл он с каким-то небрежным изяществом — этакий ловкий, быстрый, загорелый божок баскетбола. Курсанты победили с фантастическим счетом, и Ирина (она приезжала в то воскресенье посмотреть спортивные игры) аплодировала им. Впрочем, может быть, не им, а ему?..
Но больше всего контр-адмирала поразила не ловкость курсанта, а его внешность. Эти белокурые вьющиеся волосы над высоким, открытым лбом, эти серые, смелые, чуть насмешливые глаза… Кого-то он напоминает.
Машина тормозит у подъезда нового дома.
— Завтра, как обычно, — говорит контр-адмирал шоферу.
Не спеша поднимается он по лестнице. Куда торопиться? Большая квартира пуста. Три неуютные, более чем скромно обставленные и, в сущности, ненужные комнаты. Жена почти все время проводит в Ленинграде. Там у нее только одна комната, правда, просторная, но сколько труда и забот она в нее вкладывает! Хрусталь, гобелены, дорогие безделушки… Когда жена ненадолго приезжает к нему, он заранее знает, что, войдя в квартиру, она прежде всего скажет: «Ах, если бы такую квартиру — да в Ленинграде!» Затем с той же неизбежностью следует: «Когда ты выберешься из этого городишки? Господи, даже театра порядочного нет! Все твои однокашники давно в Москве и Ленинграде…»
Конечно, он ей не говорит, что ему уже не раз предлагали крупные командные должности в Москве и преподавательские — в Ленинграде. Разумеется, дело идет к этому: в один прекрасный день он согласится. Но пока еще есть порох в пороховнице (так обычно он думает про себя), он не расстанется со своими подводными лодками.
Сейчас жена на юге, в Хосте. Пишет, что загорела, принимает ванны и что в прошлом году в Гурзуфе было лучше. Контр-адмирал знает, что в будущем году, где-нибудь в Цхалтубо, она будет вздыхать по Хосте.
Контр-адмиралу за пятьдесят. Он худощав, невысок и, как многие люди, не удавшиеся ростом, держится очень прямо. Волосы его сильно поредели и поседели, но — странное сочетание! — густые брови по-прежнему черны и карие глаза смотрят из-под них зорко и молодо.
Он включает электрический чайник. В раздумье стоит у книжного шкафа. Нет, читать не хочется. Идет в комнату Ирины (гулко отдаются шаги в пустой квартире). Здесь — следы спешных сборов: кинутый на спинку стула цветастый халатик, на кушетке — платье, видимо, отвергнутое в последнюю минуту, рядом — раскрытая книжка, конечно, на испанском языке. Контр-адмирал машинально листает ее. Гарсиа Лорка. Стихи.
До сих пор он не понимает, почему Ирина, поступив на филологический факультет, избрала испанский язык. Столько есть солидных вузов — медицинских, инженерных. Изучай, наконец, английский язык. Нет, пленил ее испанский… «Ах, папа, это так интересно — читать в оригинале Сервантеса! И потом — не забывай, что на испанском говорит почти вся Латинская Америка». Ну и пусть говорит себе на здоровье, он ничего против этого не имеет. Он вполне уважает испанский язык. Но вот что она, Ирина, будет делать со своей диковинной специальностью?..
В комнате пахнет духами. Контр-адмирал выходит на балкон. Здесь темно, прохладно и, если хорошенько прислушаться, можно различить смутный шум прибоя.
В этом году Ирина гостит у него недолго. После сессии была на школьной практике, потом ездила на уборку урожая. Через несколько дней снова уедет в Ленинград — последний курс осталось ей закончить. А пока — читает целыми днями. И на пляже, и дома не расстается с книжкой. Глаза себе портит… Она, конечно, добрая, умная девочка. Но наивная. Н-да. А этот франтоватый курсант — не из наивных, как будто. Знает, за кем ухаживать…
На кого же, черт побери, он похож? И почему мучит его, контр-адмирала, это загадочное сходство?
Не стоит ломать голову. Грустные мысли оттого, что он один в пустой квартире. Может быть, отдать две комнаты Алешину, командиру подводной лодки? У него большая семья, жалуется на тесноту… А ему и одной хватит. Вряд ли Ирина приедет сюда после окончания университета…
Голоса и смех на улице выводят контр-адмирала из глубокой задумчивости. Он слышит, как молодой уверенный баритон произносит:
— Мне б язык испанский! Я б спросил, взъяренный: ангелицы, попросту ответ поэту дайте…
Ирина смеется:
— Маяковский тут совершенно ни при чем. Вы напрасно нападаете. Вы знаете, сколько миллионов говорит на испанском?..
«Понеслась, — думает контр-адмирал. — Сейчас про Латинскую Америку скажет…»
Но там, внизу, вдруг стихло. Зашептались. Наверное, увидели…
— Папа, ты?
— Да, — говорит контр-адмирал, облокотившись на перила балкона. И, взглянув на белую форменку курсанта, неожиданно для самого себя прибавляет: — Зайдите, мичман.
И вот они сидят за столом. Контр-адмирал привык к тому, что окружающие побаиваются его. А этот курсант держится свободно, непринужденно. Не испытывает, так сказать, «священного трепета»…
Ирина хлопочет на кухне, ужасаясь тому, что чайник весь выкипел. Постукивают ее каблучки.
Курсант обстоятельно рассказывает о своей стажировке, о дипломной работе…
— Почему вы решили стать обязательно подводником? — вдруг резко спрашивает контр-адмирал, в упор посмотрев на курсанта.
Тот не отводит взгляда. Смело, спокойно смотрят серые, удивительно знакомые глаза.
— Решил потому, что подводному флоту принадлежит будущее, — говорит он. — Это во-первых. Во-вторых, у меня отличное здоровье. А в-третьих… просто я люблю подводные лодки.
«Просто все у тебя, — думает контр-адмирал. — Вырос на всем готовеньком, не изведал, почем фунт лиха…»
— Та-ак, — говорит он. И — неожиданно: — А какова емкость аккумуляторной батареи при двухсотчасовом режиме разрядки?
Он жестоко «гоняет» курсанта по устройству лодки. Ирина, вошедшая с чаем и печеньем, пытается перевести разговор на нейтральную тему, но контр-адмирал неумолим. Он ставит каверзные вопросы. Капельки пота выступают на высоком, открытом лбу курсанта. Но отвечает он толково. Даже позволяет себе щегольнуть неуставной терминологией: «винт-захват»… «циркуляшка»…
«Самоуверен, — думает контр-адмирал. — За словом в карман не лезешь. Но вот каков ты будешь в живом деле, в работе?..»
Ирина приглашает пить чай. Но курсант вежливо благодарит и отказывается:
— Срок увольнения кончается. Разрешите идти, товарищ адмирал?
— Пожалуйста… Как ваша фамилия, между прочим?
— Мичман Ковалев.
— Ковалев? — Контр-адмирал встает. — Не Петра ли Ковалева сын?
— Так точно. Сын Петра Ковалева. И сам — Петр Ковалев.
Вот оно что! Вот почему кажутся знакомыми эти серые глаза…
Ирина, взволнованная, раскрасневшаяся, провожает курсанта. Снова они о чем-то шепчутся в передней.
Глава 2
Когда-то, лет тридцать пять тому назад, сын рабочего Ижорского завода подмастерье Саша Панкратов (еще далеко не контр-адмирал!) впервые услышал о комсомольском призыве во флот.
До тех пор Саша, как всякий человек, имевший шестнадцать лет от роду, считал, что жизнь совершенно не удалась. Когда штурмовали Зимний, Саша был еще постыдно молод. В двадцать первом, когда он подрос, появилась надежда: в хмурый мартовский день его и других заводских комсомольцев зачислили в ЧОН[1], выдали даже винтовки. Ребята ходили в ночной патруль, с нетерпением ждали отправки… Но Кронштадтский мятеж подавили без Сашиного участия, а винтовку безжалостно отобрали.
И вот — комсомольский призыв!
Саша был уже основательно знаком с Жюлем Верном, Стивенсоном и капитаном Мариэттом. Он уже имел вкус к романтическим бригантинам и немножко разбирался в бегучем и стоячем такелаже. Кроме того, еще в детстве он видел на Неве четырехтрубные миноносцы, так что паровой флот также был не чужд ему. В губкоме комсомола спросили:
— Хочешь в морское подготовительное училище?
— Еще как хочу! — сказал Саша.
В дождливый осенний день, с путевкой губкома в кармане, он шагает в пестрой толпе ребят, съехавшихся в Петроград чуть ли не со всех концов страны. Потрепанные пальтишки, отцовские пиджаки. Картузы и треухи. Валенки, сапоги и даже лапти. Котомки с нехитрыми пожитками мало напоминают походные ранцы, и уж, конечно, никому из их обладателей не приходит в голову мысль о маршальском жезле…
Идут будущие военморы, посланцы комсомола.
Рядом с Сашей шагает паренек в таких немыслимых сапогах, что встречные собаки приходят в скверное настроение и рычат. Парень без конца оглядывается. Глаза у него жадные, быстрые.
— Это что? — толкает он Сашу в бок.
— Это? — Саша снисходительно улыбается. — Трамвай это. Эх ты, деревня!..
Их приводят на Екатерингофский канал, дом 22. Дом большой, обшарпанный. Нетопленные комнаты разгорожены тонкой и чуткой, как мембрана, фанерой. В комнатах нежилой дух…
Наука дается нелегко. Не сразу укладываются в голове иксы и игреки. Каждую задачу из Шапошникова и Вальцева берут штурмом.
Еще труднее с морскими предметами — навигацией, метеорологией. Преподаватель метеорологии Лосев, бывший контр-адмирал царского флота, откровенно воротит нос от крестьянских и рабочих сынов. Злые морщины собираются у него на лысой голове, когда он слышит какой-нибудь вопрос. Цедит сквозь зубы:
— Все равно вашему уму непостижимо-с.
Врешь, постижимо!.. И снова склоняется над учебником упрямый ежик волос.
По вечерам сбиваются в тесный кружок вокруг старых матросов — их несколько в училище, они командуют отделениями и взводами и тоже учатся. Открыв рты, развесив уши, слушают будущие военморы неторопливый рассказ о старом флоте, о кораблях, о бурях семнадцатого года. Так впервые услышал Саша Панкратов о «барсах» и «пантерах» — первых русских подводных лодках.
Однажды поздним вечером, поворочавшись под тонким одеялом, он прервал жалобы соседа по койке на осточертевшую чечевичную похлебку, сказал:
— Петька, знаешь что? Я на подводные лодки решил… Давай, а?
Петька Ковалев, закадычный дружок (тот самый парень, что дивился на трамвай), подумал, шмыгнул носом и ответил:
— Не, я на миноносцы пойду.
Все ребята мечтали тогда о миноносцах. Но первым кораблем, на который они ступили, был «Трефолев»…
В прозрачно-синий майский день 1923 года дряхлый «Водолей» привез учеников подготовительного училища в Кронштадт. Уже не пестрой галдящей толпой, как когда-то, а четко вбивая строевой шаг в чугунные плиты мостовой, идут они по улицам флотской столицы. Вот Морской собор… Ага, памятник Петру… А это кому? Пахтусову? Кто такой Пахтусов?..
А вот и «Трефолев» — учебный корабль, отданный училищу. Высокий, острым углом, форштевень, изящный наклон мачт… Но корабль страшно запущен. Непролазная грязища в огромных трюмах. Разруха выкрасила в ржавые цвета корпус, переборки, машины… Говорят, на всех кораблях так…
Глаза страшатся, а руки делают. Начинается нескончаемый аврал, или, как выражаются старые матросы, «огребание полундры». Разбившись на бригады, трефолевцы штурмуют трюмы, вывозят грязь, драят, драят, драят… Коричневая ржа въедается в руки, рыжая пыль забивает ноздри. К вечеру спины не разогнуть…
— Па-а морям, морям, морям, морям, эх!..
Лихо, с молодецким присвистом поют звездными вечерами на баке «Трефолева». А бывает — призадумается комсомолия, и тогда плывет над притихшей гаванью:
— Ты, конек вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих…
Должно быть, песни и привлекли к «Трефолеву» стайку бойких кронштадтских девчат. Повадились ходить на стенку, перешучиваться с трефолевскими острословами. Однажды пришли днем, расселись где попало, заслонившись от солнца платочками. Как раз Ковалев и Панкратов со своей бригадой, измочаленные, блестя мокрыми спинами, орудовали на стенке лопатами, таскали по сходне носилки.
— Эй, морячки! Бог в помощь! — крикнула одна из девчат.
— Какие они морячки, — откликнулась другая. — Они только гальюны чистить умеют.
— Ха-ха-ха, — так и покатилась вся бойкая стайка.
В ту же минуту к девчатам решительным шагом направился Петя Ковалев. Шмыгнув носом, сорвал платочек с обидчицы, сказал:
— А ну — брысь отсюда! А то ка-ак дам лопатой!
Девчонка встала, выдернула платок из Петиной руки:
— Но-но, не очень-то… Молодой еще.
И неторопливо пошла прочь.
Весь вечер и многие еще вечера не мог Саша Панкратов отделаться от наваждения. Все мерещились дерзкие серые глаза, белокурые кудряшки над открытым, чересчур, пожалуй, высоким лбом.
Месяца полтора прошло — и вот не узнать «Трефолева». Чудесно помолодевший, поблескивая медью и свежей краской, стоит он, готовый оторваться от стенки, к которой, как недавно казалось, прирос на веки вечные. Празднично на душе у военморов: сделано почти невозможное…
Бьют склянки. От борта «Трефолева» отваливают шлюпки: будущие командиры флота овладевают морской практикой. Начальник курса Суйковский («макаровская» борода, крутой нрав, могучий голос) гоняет военморов до седьмого пота.
Панкратов и Ковалев сидят рядышком на банке 24-весельного баркаса. Это не простой баркас, а бывшая императорская яхта. Синяя с золотом, внутри отделана красным деревом. За тяжелыми веслами сиживали когда-то матросы гвардейского экипажа, усачи-здоровяки, косая сажень в плечах. Теперь здесь надсаживаются, ложась грудью на весло, восемнадцатилетние тонкорукие мальчики. Кажется, при следующем гребке не вытянуть из воды толстый полированный брус весла… Ничего, ничего. Немного осталось. Скоро — «суши весла»…
На высоком полуюте «Трефолева» возникает знакомая фигура. Суйковский. Он всматривается в приближающийся баркас, берет мегафон, кричит:
— На баркасе! Плохо гребете. Обойти еще раз вешку!
Вот тебе и «суши весла»… Ладони в волдырях, сидеть больно, сил никаких уже нет…
— А ну, ребята, взяли! — отчаянным голосом командует Панкратов.
Гребок за гребком. И снова — мелкими скачками — приближается баркас к «Трефолеву». Слава те господи, Суйковского нет!
И вдруг — тонкий насмешливый голос:
— Эй, морячки, плохо гребете! Обойти еще раз вешку!
Это опять она, сероглазая… Сидит на краю стенки, болтает босыми загорелыми ногами…
А через день или два, прохладным августовским вечером, Анка — так ее звали — чинно шла между Панкратовым и Ковалевым по Петровскому парку. Она была в футболке в белую и черную полоску. Ее туфли на высоких каблуках были явно велики и сильно пахли гуталином. Анка держалась строго, разговаривала мало, в ответ на шутки военморов лишь поводила бровью. Впрочем, при следующих встречах уже военморам неоднократно приходилось молча двигать бровями: язычок у Анки был острый.
Они встречались часто — в каждый вечер увольнения — и всегда втроем. Это был безмолвный нерушимый уговор.
И все же он был нарушен…
В тот вечер трефолевцы принимали на корабле гостя — мастера с Морского завода, который лично знал славного матроса революции Трефолева и воевал в его отряде против белогвардейцев где-то в Финляндии. Набившись в ленинскую каюту, военморы раскрыв рты слушали рассказ старого балтийца. Вдруг — словно странный толчок в сердце ощутил Саша Панкратов. Оглядел каюту — Петьки Ковалева нет. Тихонько выбрался Саша, пошел в кубрик, весь корабль излазил — нет нигде…
Ковалев пришел с берега поздно — уже все спали в кубрике, кроме Панкратова. И когда Петька бесшумно раздевался, Саша заглянул в его шальные, счастливые глаза — и все понял.
Вскоре военморы вернулись на Екатерингофский канал.
А много позже, уже будучи выпускником училища имени Фрунзе, Петр Ковалев женился на Анке. Отношения между ним и Сашей Панкратовым так и не наладились…
Служба разметала их по разным флотам. Лишь изредка приходили скупые вести. Знал Панкратов, что в тридцать пятом у Ковалевых родился ребенок; сын или дочь — об этом не говорилось в письме одного из старых друзей. Знал, что в сорок втором капитан третьего ранга Петр Ковалев, командовавший на Севере дивизионом торпедных катеров, храбро погиб в бою…
В том же сорок втором году, летом, будучи в Кронштадте, Панкратов посетил «Трефолев». Старый учебный корабль служил теперь плавбазой для эпроновцев. Новая жизнь бурлила, звенела молодыми голосами. Панкратов обошел все помещения, и краснофлотцы с удивлением посматривали на незнакомого худощавого капитана третьего ранга, на его густые, строго насупленные брови. Странным казалось, что в одном из кубриков он молча простоял целых четверть часа. Не знали они, не знали, что творится у него в душе…
«Трефолев»! Ожившие видения славного прошлого. Руки в мозолях. Первая радость и первое горе…
«Трефолев», «Трефолев»! Комсомольская молодость флота!
Глава 3
Командир подводной лодки Алешин встречает контрадмирала Панкратова раскатистым «Смирно!».
— Отходите, — коротко бросает контр-адмирал и спускается в центральный пост. Стоять на мостике и вмешиваться в действия командира лодки — не в его правилах.
В центральном он здоровается за руку с мичманом Безворотным, старшиной команды трюмных.
— Как поживаешь, Сергей Иванович?
Круглое веснушчатое лицо мичмана расплывается в улыбке.
— Хорошо, товарищ адмирал… Погодка свежая сегодня.
Панкратов оглядывает монументальную фигуру Безворотного. От его взгляда не ускользает, что пуговицы на мичманском кителе переставлены.
— Куда тебя разносит, Сергей Иванович? Зачем раскармливаешь себя?
— Так годы же, товарищ адмирал…
— Годы! Если у тебя годы, то мне что говорить? Века? Изволь физкультурой заниматься с нагрузочной, — строго заключает контр-адмирал. — Буду проверять.
Когда-то, во время войны, Безворотный служил на лодке, которой командовал Панкратов. Был малозаметным, тихоньким трюмным машинистом. Лишь тем и славился, что вел обширнейшую переписку чуть ли не со всеми девушками Советского Союза.
И вдруг раскрылась недюжинная сила в этом веснушчатом пареньке…
Осенью 1942 года в угрюмом шхерном районе Балтики лодка Панкратова потопила четыре немецких транспорта. После очередной бомбежки, когда шторм разметал вражеские катера, лодка всплыла для зарядки батареи.
Ущербная финская луна то и дело выглядывала, как соглядатай, из-за туч. Но кроме луны лодку мог увидеть и противник — берег его был совсем близко. И поэтому Панкратов, спросив, кто хочет идти исправлять вышедший из строя привод вертикального руля добавил негромко:
— Предупреждаю: в случае появления противника буду вынужден срочно погрузиться.
А это означало верную гибель для работающего наверху.
Тут-то и шагнул вперед старший краснофлотец Безворотный. Он молча стоял перед командиром. Веснушки резко проступили на побледневшем лице. И в глазах матроса командир увидел то, что навсегда для него связано с именем «Трефолев»…
Больше двух часов, обвязавшись концами, пролежали двое — Безворотный и боцман — в кормовой надстройке, исправляя повреждение. Волны захлестывали их, обжигали холодом. Юлила в тучах луна. И был близок рассвет. Неподвижно стоял на мостике командир, страшно спокойный…
В тот момент, когда двое — Безворотный и боцман, — тяжело ступая окоченевшими ногами, поднялись наконец на мостик, — в тот самый момент вражеский берег выбросил длинный прожекторный луч — будто клык обнажился в разинутой пасти.
…Покачивает изрядно. Контр-адмирал переходит из отсека в отсек. В электромоторном при его появлении встает курсант Ковалев. Он в матросской робе и пилотке — таким он почему-то больше нравится Панкратову. Он бледен, — видимо, плохо переносит качку.
Мимоходом контр-адмирал делает ему замечание:
— Вам нужно постричься, мичман. Отрастили вихры…
Как время, однако, мчится. Курсант Петр Ковалев…
Конечно, он ничего не знает о той, старой, дружбе. О дружбе-соперничестве. О дружбе-вражде…
Лодка погружается — этого требует учебная задана.
Через некоторое время Алешин является во второй отсек с докладом:
— Товарищ адмирал, протекает газовая захлопка. Вода поступает. Придется заменить уплотнительную резину… Разрешите всплыть?
— Действуйте, как считаете нужным, — отвечает Панкратов.
— Есть! — Алешин делает шаг к двери.
— Подождите, Борис Васильевич, — останавливает его контр-адмирал. — Вы собираетесь посылать людей наверх? Вы учитываете, что волна семь баллов?
— Учитываю, товарищ адмирал.
Это трудная минута для Алешина. Посылать в такую погоду людей — опасно. Ждать тихой погоды? Неизвестно, сколько прождешь. А задачу выполнять надо…
Панкратов не торопит его с решением. Сидит за столиком в командирской каюте, остро посматривает на высокую сутуловатую фигуру Алешина. Ждет.
— Придется посылать, — говорит наконец Алешин. — Люди сами вызвались.
— Кто?
— Старшина команды мотористов Левитин и курсант Ковалев.
— Курсанта не надо, — говорит Панкратов. — Впрочем…
Он долго молчит. Барабанит сухими пальцами по столу.
— Хорошо. Но вы головой отвечаете за обоих, командир.
Против своих правил контр-адмирал поднимается на мостик.
В море — из края в край — пасутся стада белых бешеных барашков. Длинные волны одна за другой идут в наступление на лодку, перекатываются через ее железное тело. Ветер проходит над ними бреющим полетом, брызжет водой на мостик. Уже рассвело, но небо хмурится и обещает дождь.
Двое, обвязавшись концами, ползут по кормовой надстройке. При каждом ударе волны ложатся ничком… Добрались. Сколько нужно времени, чтобы снять с захлопни подгоревшую уплотнительную резину и набить новую?..
Алешин нервничает. Накричал на рулевого, чтобы не рыскал, держал лодку точно против волны. Панкратов стоит неподвижно — невысокий, худощавый, спокойный…
Ползут обратно. Курсант поднял голову, улыбнулся, помахал рукой. В этот момент тяжелый вал обрушивается на кормовую надстройку. Короткий вскрик… Схлынула волна…
— Человек за бортом! — орет сигнальщик.
Алешин (лицо белее пены) метнулся было вниз, в надстройку. Грозный окрик адмирала:
— Назад, командир!
Левитин, лежа, держась неизвестно за что, пытается подтянуть к себе курсанта, вцепившегося в канат. Волны отбрасывают его от лодки.
Каким-то чудом рядом с Левитиным оказывается мичман Безворотный. Вдвоем им удается подтянуть курсанта… Еще усилие — и курсант лежит, распластавшись, на палубе…
Алешин шумно вздыхает, косится на контр-адмирала. Что это?.. Никогда еще он не видел, чтобы у адмирала было такое лицо… Он бы сказал — растерянное, если б это хоть каплю вязалось с представлением о Панкратове…
Курсант Петр Ковалев, закутанный в одеяла, лежит на койке. Белокурые волосы еще не высохли, несколько завитков прилипло к высокому лбу. Серые глаза широко раскрыты, и контр-адмирал, сидящий рядом с курсантом, видит в этих глазах не только знакомую дерзинку, но и нечто такое, что доставляет ему глубокую радость…
— Комсомолец? — спрашивает он.
— Так точно.
— Кончите училище — проситесь к нам.
— Обязательно, товарищ адмирал. Помолчали немного.
— Я хорошо знал вашего отца, мичман. Мы… были друзьями.
— Знаю, товарищ адмирал. Мать рассказывала… — И почему-то перейдя на шепот: — От матери вам привет.
— Что ж ты… что ж ты сразу не сказал? — помолчав, говорит Панкратов. — Где она?
— В Кронштадте.
«Та-ак. Вернулась, значит, в родные края… Похоже на нее».
Вслух он говорит:
— Вчера от Ирины письмо получил. Пишет, что раскопала интересный материал для дипломной работы.
— Знаю, товарищ адмирал. «Та-ак. Значит, и ему пишет…»
Странная мысль вдруг приходит ему в голову: пожалуй, не следует отдавать Алешину комнаты. Подыщем ему другую квартиру…
Курсант Петр Ковалев говорит, улыбаясь:
— Вот только специальность она себе выбрала… оригинальную…
— Напрасно смеетесь, мичман, — строго отвечает контр-адмирал. И неожиданно для самого себя добавляет: — Известно вам, что на испанском говорит вся Латинская Америка?
Глава 1
За углом, возле ярко освещенного подъезда кинотеатра, контр-адмирал вдруг приказывает остановить машину. Приоткрыв дверцу, он окликает негромко:
— Ирина!
Девушка только что смеялась. Испуганно обернувшись, она щурит карие глаза и, увидев контр-адмирала, спешит к машине. Ее спутник, высокий ладный курсант, молча отдает честь.
— Ой, папочка, я думала, ты сегодня позже приедешь…
Она говорит это без улыбки, — скорее, озабоченно. Она нарядна и слегка смущена. Полные губы подкрашены, в ушах — брызги каких-то серег, которых контр-адмирал никогда прежде не видел. Пахнет духами.
— Понимаешь, сегодня идет чудная картина, жалко пропускать… Папа, ты согреешь себе чай? Печенье в буфете слева. Сыр — в холодильнике…
Он кивает. Ему неприятен ее извиняющийся тон.
— После кино — сразу домой, — говорит он и захлопывает дверцу. Машина трогается.
«Могла бы хоть последние дни посидеть дома, — с невольным раздражением думает контр-адмирал. — Специально пораньше выбрался сегодня… И вот ведь удивительная штука: как эти курсанты всюду поспевают?.. Н-да. Нравятся девушкам курсанты».
Контр-адмирал знает, что этот ладный, франтоватый парень в безупречной форменке с пятью «галочками» на рукаве проходит стажировку в соединении, которым он командует. Выпускник инженерного училища. Он, контр-адмирал, заприметил его еще в прошлое воскресенье, когда вышел посмотреть на жаркую баскетбольную схватку между командами курсантов и подводников. Этот парень, можно сказать, царил на площадке. Он быстрее всех бегал, выше всех прыгал и больше всех накидал мячей в кольцо. Играл он с каким-то небрежным изяществом — этакий ловкий, быстрый, загорелый божок баскетбола. Курсанты победили с фантастическим счетом, и Ирина (она приезжала в то воскресенье посмотреть спортивные игры) аплодировала им. Впрочем, может быть, не им, а ему?..
Но больше всего контр-адмирала поразила не ловкость курсанта, а его внешность. Эти белокурые вьющиеся волосы над высоким, открытым лбом, эти серые, смелые, чуть насмешливые глаза… Кого-то он напоминает.
Машина тормозит у подъезда нового дома.
— Завтра, как обычно, — говорит контр-адмирал шоферу.
Не спеша поднимается он по лестнице. Куда торопиться? Большая квартира пуста. Три неуютные, более чем скромно обставленные и, в сущности, ненужные комнаты. Жена почти все время проводит в Ленинграде. Там у нее только одна комната, правда, просторная, но сколько труда и забот она в нее вкладывает! Хрусталь, гобелены, дорогие безделушки… Когда жена ненадолго приезжает к нему, он заранее знает, что, войдя в квартиру, она прежде всего скажет: «Ах, если бы такую квартиру — да в Ленинграде!» Затем с той же неизбежностью следует: «Когда ты выберешься из этого городишки? Господи, даже театра порядочного нет! Все твои однокашники давно в Москве и Ленинграде…»
Конечно, он ей не говорит, что ему уже не раз предлагали крупные командные должности в Москве и преподавательские — в Ленинграде. Разумеется, дело идет к этому: в один прекрасный день он согласится. Но пока еще есть порох в пороховнице (так обычно он думает про себя), он не расстанется со своими подводными лодками.
Сейчас жена на юге, в Хосте. Пишет, что загорела, принимает ванны и что в прошлом году в Гурзуфе было лучше. Контр-адмирал знает, что в будущем году, где-нибудь в Цхалтубо, она будет вздыхать по Хосте.
Контр-адмиралу за пятьдесят. Он худощав, невысок и, как многие люди, не удавшиеся ростом, держится очень прямо. Волосы его сильно поредели и поседели, но — странное сочетание! — густые брови по-прежнему черны и карие глаза смотрят из-под них зорко и молодо.
Он включает электрический чайник. В раздумье стоит у книжного шкафа. Нет, читать не хочется. Идет в комнату Ирины (гулко отдаются шаги в пустой квартире). Здесь — следы спешных сборов: кинутый на спинку стула цветастый халатик, на кушетке — платье, видимо, отвергнутое в последнюю минуту, рядом — раскрытая книжка, конечно, на испанском языке. Контр-адмирал машинально листает ее. Гарсиа Лорка. Стихи.
До сих пор он не понимает, почему Ирина, поступив на филологический факультет, избрала испанский язык. Столько есть солидных вузов — медицинских, инженерных. Изучай, наконец, английский язык. Нет, пленил ее испанский… «Ах, папа, это так интересно — читать в оригинале Сервантеса! И потом — не забывай, что на испанском говорит почти вся Латинская Америка». Ну и пусть говорит себе на здоровье, он ничего против этого не имеет. Он вполне уважает испанский язык. Но вот что она, Ирина, будет делать со своей диковинной специальностью?..
В комнате пахнет духами. Контр-адмирал выходит на балкон. Здесь темно, прохладно и, если хорошенько прислушаться, можно различить смутный шум прибоя.
В этом году Ирина гостит у него недолго. После сессии была на школьной практике, потом ездила на уборку урожая. Через несколько дней снова уедет в Ленинград — последний курс осталось ей закончить. А пока — читает целыми днями. И на пляже, и дома не расстается с книжкой. Глаза себе портит… Она, конечно, добрая, умная девочка. Но наивная. Н-да. А этот франтоватый курсант — не из наивных, как будто. Знает, за кем ухаживать…
На кого же, черт побери, он похож? И почему мучит его, контр-адмирала, это загадочное сходство?
Не стоит ломать голову. Грустные мысли оттого, что он один в пустой квартире. Может быть, отдать две комнаты Алешину, командиру подводной лодки? У него большая семья, жалуется на тесноту… А ему и одной хватит. Вряд ли Ирина приедет сюда после окончания университета…
Голоса и смех на улице выводят контр-адмирала из глубокой задумчивости. Он слышит, как молодой уверенный баритон произносит:
— Мне б язык испанский! Я б спросил, взъяренный: ангелицы, попросту ответ поэту дайте…
Ирина смеется:
— Маяковский тут совершенно ни при чем. Вы напрасно нападаете. Вы знаете, сколько миллионов говорит на испанском?..
«Понеслась, — думает контр-адмирал. — Сейчас про Латинскую Америку скажет…»
Но там, внизу, вдруг стихло. Зашептались. Наверное, увидели…
— Папа, ты?
— Да, — говорит контр-адмирал, облокотившись на перила балкона. И, взглянув на белую форменку курсанта, неожиданно для самого себя прибавляет: — Зайдите, мичман.
И вот они сидят за столом. Контр-адмирал привык к тому, что окружающие побаиваются его. А этот курсант держится свободно, непринужденно. Не испытывает, так сказать, «священного трепета»…
Ирина хлопочет на кухне, ужасаясь тому, что чайник весь выкипел. Постукивают ее каблучки.
Курсант обстоятельно рассказывает о своей стажировке, о дипломной работе…
— Почему вы решили стать обязательно подводником? — вдруг резко спрашивает контр-адмирал, в упор посмотрев на курсанта.
Тот не отводит взгляда. Смело, спокойно смотрят серые, удивительно знакомые глаза.
— Решил потому, что подводному флоту принадлежит будущее, — говорит он. — Это во-первых. Во-вторых, у меня отличное здоровье. А в-третьих… просто я люблю подводные лодки.
«Просто все у тебя, — думает контр-адмирал. — Вырос на всем готовеньком, не изведал, почем фунт лиха…»
— Та-ак, — говорит он. И — неожиданно: — А какова емкость аккумуляторной батареи при двухсотчасовом режиме разрядки?
Он жестоко «гоняет» курсанта по устройству лодки. Ирина, вошедшая с чаем и печеньем, пытается перевести разговор на нейтральную тему, но контр-адмирал неумолим. Он ставит каверзные вопросы. Капельки пота выступают на высоком, открытом лбу курсанта. Но отвечает он толково. Даже позволяет себе щегольнуть неуставной терминологией: «винт-захват»… «циркуляшка»…
«Самоуверен, — думает контр-адмирал. — За словом в карман не лезешь. Но вот каков ты будешь в живом деле, в работе?..»
Ирина приглашает пить чай. Но курсант вежливо благодарит и отказывается:
— Срок увольнения кончается. Разрешите идти, товарищ адмирал?
— Пожалуйста… Как ваша фамилия, между прочим?
— Мичман Ковалев.
— Ковалев? — Контр-адмирал встает. — Не Петра ли Ковалева сын?
— Так точно. Сын Петра Ковалева. И сам — Петр Ковалев.
Вот оно что! Вот почему кажутся знакомыми эти серые глаза…
Ирина, взволнованная, раскрасневшаяся, провожает курсанта. Снова они о чем-то шепчутся в передней.
Глава 2
Когда-то, лет тридцать пять тому назад, сын рабочего Ижорского завода подмастерье Саша Панкратов (еще далеко не контр-адмирал!) впервые услышал о комсомольском призыве во флот.
До тех пор Саша, как всякий человек, имевший шестнадцать лет от роду, считал, что жизнь совершенно не удалась. Когда штурмовали Зимний, Саша был еще постыдно молод. В двадцать первом, когда он подрос, появилась надежда: в хмурый мартовский день его и других заводских комсомольцев зачислили в ЧОН[1], выдали даже винтовки. Ребята ходили в ночной патруль, с нетерпением ждали отправки… Но Кронштадтский мятеж подавили без Сашиного участия, а винтовку безжалостно отобрали.
И вот — комсомольский призыв!
Саша был уже основательно знаком с Жюлем Верном, Стивенсоном и капитаном Мариэттом. Он уже имел вкус к романтическим бригантинам и немножко разбирался в бегучем и стоячем такелаже. Кроме того, еще в детстве он видел на Неве четырехтрубные миноносцы, так что паровой флот также был не чужд ему. В губкоме комсомола спросили:
— Хочешь в морское подготовительное училище?
— Еще как хочу! — сказал Саша.
В дождливый осенний день, с путевкой губкома в кармане, он шагает в пестрой толпе ребят, съехавшихся в Петроград чуть ли не со всех концов страны. Потрепанные пальтишки, отцовские пиджаки. Картузы и треухи. Валенки, сапоги и даже лапти. Котомки с нехитрыми пожитками мало напоминают походные ранцы, и уж, конечно, никому из их обладателей не приходит в голову мысль о маршальском жезле…
Идут будущие военморы, посланцы комсомола.
Рядом с Сашей шагает паренек в таких немыслимых сапогах, что встречные собаки приходят в скверное настроение и рычат. Парень без конца оглядывается. Глаза у него жадные, быстрые.
— Это что? — толкает он Сашу в бок.
— Это? — Саша снисходительно улыбается. — Трамвай это. Эх ты, деревня!..
Их приводят на Екатерингофский канал, дом 22. Дом большой, обшарпанный. Нетопленные комнаты разгорожены тонкой и чуткой, как мембрана, фанерой. В комнатах нежилой дух…
Наука дается нелегко. Не сразу укладываются в голове иксы и игреки. Каждую задачу из Шапошникова и Вальцева берут штурмом.
Еще труднее с морскими предметами — навигацией, метеорологией. Преподаватель метеорологии Лосев, бывший контр-адмирал царского флота, откровенно воротит нос от крестьянских и рабочих сынов. Злые морщины собираются у него на лысой голове, когда он слышит какой-нибудь вопрос. Цедит сквозь зубы:
— Все равно вашему уму непостижимо-с.
Врешь, постижимо!.. И снова склоняется над учебником упрямый ежик волос.
По вечерам сбиваются в тесный кружок вокруг старых матросов — их несколько в училище, они командуют отделениями и взводами и тоже учатся. Открыв рты, развесив уши, слушают будущие военморы неторопливый рассказ о старом флоте, о кораблях, о бурях семнадцатого года. Так впервые услышал Саша Панкратов о «барсах» и «пантерах» — первых русских подводных лодках.
Однажды поздним вечером, поворочавшись под тонким одеялом, он прервал жалобы соседа по койке на осточертевшую чечевичную похлебку, сказал:
— Петька, знаешь что? Я на подводные лодки решил… Давай, а?
Петька Ковалев, закадычный дружок (тот самый парень, что дивился на трамвай), подумал, шмыгнул носом и ответил:
— Не, я на миноносцы пойду.
Все ребята мечтали тогда о миноносцах. Но первым кораблем, на который они ступили, был «Трефолев»…
В прозрачно-синий майский день 1923 года дряхлый «Водолей» привез учеников подготовительного училища в Кронштадт. Уже не пестрой галдящей толпой, как когда-то, а четко вбивая строевой шаг в чугунные плиты мостовой, идут они по улицам флотской столицы. Вот Морской собор… Ага, памятник Петру… А это кому? Пахтусову? Кто такой Пахтусов?..
А вот и «Трефолев» — учебный корабль, отданный училищу. Высокий, острым углом, форштевень, изящный наклон мачт… Но корабль страшно запущен. Непролазная грязища в огромных трюмах. Разруха выкрасила в ржавые цвета корпус, переборки, машины… Говорят, на всех кораблях так…
Глаза страшатся, а руки делают. Начинается нескончаемый аврал, или, как выражаются старые матросы, «огребание полундры». Разбившись на бригады, трефолевцы штурмуют трюмы, вывозят грязь, драят, драят, драят… Коричневая ржа въедается в руки, рыжая пыль забивает ноздри. К вечеру спины не разогнуть…
— Па-а морям, морям, морям, морям, эх!..
Лихо, с молодецким присвистом поют звездными вечерами на баке «Трефолева». А бывает — призадумается комсомолия, и тогда плывет над притихшей гаванью:
— Ты, конек вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих…
Должно быть, песни и привлекли к «Трефолеву» стайку бойких кронштадтских девчат. Повадились ходить на стенку, перешучиваться с трефолевскими острословами. Однажды пришли днем, расселись где попало, заслонившись от солнца платочками. Как раз Ковалев и Панкратов со своей бригадой, измочаленные, блестя мокрыми спинами, орудовали на стенке лопатами, таскали по сходне носилки.
— Эй, морячки! Бог в помощь! — крикнула одна из девчат.
— Какие они морячки, — откликнулась другая. — Они только гальюны чистить умеют.
— Ха-ха-ха, — так и покатилась вся бойкая стайка.
В ту же минуту к девчатам решительным шагом направился Петя Ковалев. Шмыгнув носом, сорвал платочек с обидчицы, сказал:
— А ну — брысь отсюда! А то ка-ак дам лопатой!
Девчонка встала, выдернула платок из Петиной руки:
— Но-но, не очень-то… Молодой еще.
И неторопливо пошла прочь.
Весь вечер и многие еще вечера не мог Саша Панкратов отделаться от наваждения. Все мерещились дерзкие серые глаза, белокурые кудряшки над открытым, чересчур, пожалуй, высоким лбом.
Месяца полтора прошло — и вот не узнать «Трефолева». Чудесно помолодевший, поблескивая медью и свежей краской, стоит он, готовый оторваться от стенки, к которой, как недавно казалось, прирос на веки вечные. Празднично на душе у военморов: сделано почти невозможное…
Бьют склянки. От борта «Трефолева» отваливают шлюпки: будущие командиры флота овладевают морской практикой. Начальник курса Суйковский («макаровская» борода, крутой нрав, могучий голос) гоняет военморов до седьмого пота.
Панкратов и Ковалев сидят рядышком на банке 24-весельного баркаса. Это не простой баркас, а бывшая императорская яхта. Синяя с золотом, внутри отделана красным деревом. За тяжелыми веслами сиживали когда-то матросы гвардейского экипажа, усачи-здоровяки, косая сажень в плечах. Теперь здесь надсаживаются, ложась грудью на весло, восемнадцатилетние тонкорукие мальчики. Кажется, при следующем гребке не вытянуть из воды толстый полированный брус весла… Ничего, ничего. Немного осталось. Скоро — «суши весла»…
На высоком полуюте «Трефолева» возникает знакомая фигура. Суйковский. Он всматривается в приближающийся баркас, берет мегафон, кричит:
— На баркасе! Плохо гребете. Обойти еще раз вешку!
Вот тебе и «суши весла»… Ладони в волдырях, сидеть больно, сил никаких уже нет…
— А ну, ребята, взяли! — отчаянным голосом командует Панкратов.
Гребок за гребком. И снова — мелкими скачками — приближается баркас к «Трефолеву». Слава те господи, Суйковского нет!
И вдруг — тонкий насмешливый голос:
— Эй, морячки, плохо гребете! Обойти еще раз вешку!
Это опять она, сероглазая… Сидит на краю стенки, болтает босыми загорелыми ногами…
А через день или два, прохладным августовским вечером, Анка — так ее звали — чинно шла между Панкратовым и Ковалевым по Петровскому парку. Она была в футболке в белую и черную полоску. Ее туфли на высоких каблуках были явно велики и сильно пахли гуталином. Анка держалась строго, разговаривала мало, в ответ на шутки военморов лишь поводила бровью. Впрочем, при следующих встречах уже военморам неоднократно приходилось молча двигать бровями: язычок у Анки был острый.
Они встречались часто — в каждый вечер увольнения — и всегда втроем. Это был безмолвный нерушимый уговор.
И все же он был нарушен…
В тот вечер трефолевцы принимали на корабле гостя — мастера с Морского завода, который лично знал славного матроса революции Трефолева и воевал в его отряде против белогвардейцев где-то в Финляндии. Набившись в ленинскую каюту, военморы раскрыв рты слушали рассказ старого балтийца. Вдруг — словно странный толчок в сердце ощутил Саша Панкратов. Оглядел каюту — Петьки Ковалева нет. Тихонько выбрался Саша, пошел в кубрик, весь корабль излазил — нет нигде…
Ковалев пришел с берега поздно — уже все спали в кубрике, кроме Панкратова. И когда Петька бесшумно раздевался, Саша заглянул в его шальные, счастливые глаза — и все понял.
Вскоре военморы вернулись на Екатерингофский канал.
А много позже, уже будучи выпускником училища имени Фрунзе, Петр Ковалев женился на Анке. Отношения между ним и Сашей Панкратовым так и не наладились…
Служба разметала их по разным флотам. Лишь изредка приходили скупые вести. Знал Панкратов, что в тридцать пятом у Ковалевых родился ребенок; сын или дочь — об этом не говорилось в письме одного из старых друзей. Знал, что в сорок втором капитан третьего ранга Петр Ковалев, командовавший на Севере дивизионом торпедных катеров, храбро погиб в бою…
В том же сорок втором году, летом, будучи в Кронштадте, Панкратов посетил «Трефолев». Старый учебный корабль служил теперь плавбазой для эпроновцев. Новая жизнь бурлила, звенела молодыми голосами. Панкратов обошел все помещения, и краснофлотцы с удивлением посматривали на незнакомого худощавого капитана третьего ранга, на его густые, строго насупленные брови. Странным казалось, что в одном из кубриков он молча простоял целых четверть часа. Не знали они, не знали, что творится у него в душе…
«Трефолев»! Ожившие видения славного прошлого. Руки в мозолях. Первая радость и первое горе…
«Трефолев», «Трефолев»! Комсомольская молодость флота!
Глава 3
Командир подводной лодки Алешин встречает контрадмирала Панкратова раскатистым «Смирно!».
— Отходите, — коротко бросает контр-адмирал и спускается в центральный пост. Стоять на мостике и вмешиваться в действия командира лодки — не в его правилах.
В центральном он здоровается за руку с мичманом Безворотным, старшиной команды трюмных.
— Как поживаешь, Сергей Иванович?
Круглое веснушчатое лицо мичмана расплывается в улыбке.
— Хорошо, товарищ адмирал… Погодка свежая сегодня.
Панкратов оглядывает монументальную фигуру Безворотного. От его взгляда не ускользает, что пуговицы на мичманском кителе переставлены.
— Куда тебя разносит, Сергей Иванович? Зачем раскармливаешь себя?
— Так годы же, товарищ адмирал…
— Годы! Если у тебя годы, то мне что говорить? Века? Изволь физкультурой заниматься с нагрузочной, — строго заключает контр-адмирал. — Буду проверять.
Когда-то, во время войны, Безворотный служил на лодке, которой командовал Панкратов. Был малозаметным, тихоньким трюмным машинистом. Лишь тем и славился, что вел обширнейшую переписку чуть ли не со всеми девушками Советского Союза.
И вдруг раскрылась недюжинная сила в этом веснушчатом пареньке…
Осенью 1942 года в угрюмом шхерном районе Балтики лодка Панкратова потопила четыре немецких транспорта. После очередной бомбежки, когда шторм разметал вражеские катера, лодка всплыла для зарядки батареи.
Ущербная финская луна то и дело выглядывала, как соглядатай, из-за туч. Но кроме луны лодку мог увидеть и противник — берег его был совсем близко. И поэтому Панкратов, спросив, кто хочет идти исправлять вышедший из строя привод вертикального руля добавил негромко:
— Предупреждаю: в случае появления противника буду вынужден срочно погрузиться.
А это означало верную гибель для работающего наверху.
Тут-то и шагнул вперед старший краснофлотец Безворотный. Он молча стоял перед командиром. Веснушки резко проступили на побледневшем лице. И в глазах матроса командир увидел то, что навсегда для него связано с именем «Трефолев»…
Больше двух часов, обвязавшись концами, пролежали двое — Безворотный и боцман — в кормовой надстройке, исправляя повреждение. Волны захлестывали их, обжигали холодом. Юлила в тучах луна. И был близок рассвет. Неподвижно стоял на мостике командир, страшно спокойный…
В тот момент, когда двое — Безворотный и боцман, — тяжело ступая окоченевшими ногами, поднялись наконец на мостик, — в тот самый момент вражеский берег выбросил длинный прожекторный луч — будто клык обнажился в разинутой пасти.
…Покачивает изрядно. Контр-адмирал переходит из отсека в отсек. В электромоторном при его появлении встает курсант Ковалев. Он в матросской робе и пилотке — таким он почему-то больше нравится Панкратову. Он бледен, — видимо, плохо переносит качку.
Мимоходом контр-адмирал делает ему замечание:
— Вам нужно постричься, мичман. Отрастили вихры…
Как время, однако, мчится. Курсант Петр Ковалев…
Конечно, он ничего не знает о той, старой, дружбе. О дружбе-соперничестве. О дружбе-вражде…
Лодка погружается — этого требует учебная задана.
Через некоторое время Алешин является во второй отсек с докладом:
— Товарищ адмирал, протекает газовая захлопка. Вода поступает. Придется заменить уплотнительную резину… Разрешите всплыть?
— Действуйте, как считаете нужным, — отвечает Панкратов.
— Есть! — Алешин делает шаг к двери.
— Подождите, Борис Васильевич, — останавливает его контр-адмирал. — Вы собираетесь посылать людей наверх? Вы учитываете, что волна семь баллов?
— Учитываю, товарищ адмирал.
Это трудная минута для Алешина. Посылать в такую погоду людей — опасно. Ждать тихой погоды? Неизвестно, сколько прождешь. А задачу выполнять надо…
Панкратов не торопит его с решением. Сидит за столиком в командирской каюте, остро посматривает на высокую сутуловатую фигуру Алешина. Ждет.
— Придется посылать, — говорит наконец Алешин. — Люди сами вызвались.
— Кто?
— Старшина команды мотористов Левитин и курсант Ковалев.
— Курсанта не надо, — говорит Панкратов. — Впрочем…
Он долго молчит. Барабанит сухими пальцами по столу.
— Хорошо. Но вы головой отвечаете за обоих, командир.
Против своих правил контр-адмирал поднимается на мостик.
В море — из края в край — пасутся стада белых бешеных барашков. Длинные волны одна за другой идут в наступление на лодку, перекатываются через ее железное тело. Ветер проходит над ними бреющим полетом, брызжет водой на мостик. Уже рассвело, но небо хмурится и обещает дождь.
Двое, обвязавшись концами, ползут по кормовой надстройке. При каждом ударе волны ложатся ничком… Добрались. Сколько нужно времени, чтобы снять с захлопни подгоревшую уплотнительную резину и набить новую?..
Алешин нервничает. Накричал на рулевого, чтобы не рыскал, держал лодку точно против волны. Панкратов стоит неподвижно — невысокий, худощавый, спокойный…
Ползут обратно. Курсант поднял голову, улыбнулся, помахал рукой. В этот момент тяжелый вал обрушивается на кормовую надстройку. Короткий вскрик… Схлынула волна…
— Человек за бортом! — орет сигнальщик.
Алешин (лицо белее пены) метнулся было вниз, в надстройку. Грозный окрик адмирала:
— Назад, командир!
Левитин, лежа, держась неизвестно за что, пытается подтянуть к себе курсанта, вцепившегося в канат. Волны отбрасывают его от лодки.
Каким-то чудом рядом с Левитиным оказывается мичман Безворотный. Вдвоем им удается подтянуть курсанта… Еще усилие — и курсант лежит, распластавшись, на палубе…
Алешин шумно вздыхает, косится на контр-адмирала. Что это?.. Никогда еще он не видел, чтобы у адмирала было такое лицо… Он бы сказал — растерянное, если б это хоть каплю вязалось с представлением о Панкратове…
Курсант Петр Ковалев, закутанный в одеяла, лежит на койке. Белокурые волосы еще не высохли, несколько завитков прилипло к высокому лбу. Серые глаза широко раскрыты, и контр-адмирал, сидящий рядом с курсантом, видит в этих глазах не только знакомую дерзинку, но и нечто такое, что доставляет ему глубокую радость…
— Комсомолец? — спрашивает он.
— Так точно.
— Кончите училище — проситесь к нам.
— Обязательно, товарищ адмирал. Помолчали немного.
— Я хорошо знал вашего отца, мичман. Мы… были друзьями.
— Знаю, товарищ адмирал. Мать рассказывала… — И почему-то перейдя на шепот: — От матери вам привет.
— Что ж ты… что ж ты сразу не сказал? — помолчав, говорит Панкратов. — Где она?
— В Кронштадте.
«Та-ак. Вернулась, значит, в родные края… Похоже на нее».
Вслух он говорит:
— Вчера от Ирины письмо получил. Пишет, что раскопала интересный материал для дипломной работы.
— Знаю, товарищ адмирал. «Та-ак. Значит, и ему пишет…»
Странная мысль вдруг приходит ему в голову: пожалуй, не следует отдавать Алешину комнаты. Подыщем ему другую квартиру…
Курсант Петр Ковалев говорит, улыбаясь:
— Вот только специальность она себе выбрала… оригинальную…
— Напрасно смеетесь, мичман, — строго отвечает контр-адмирал. И неожиданно для самого себя добавляет: — Известно вам, что на испанском говорит вся Латинская Америка?
Рапорт лейтенанта Одинцова
Командир нервничал. — Когда я добьюсь от вас точного места? — говорил он, наклонившись над плечом штурмана и разглядывая путевую карту. — Вы мне опять невязочку миль в пять преподнесете, а?
— Не должно быть, товарищ командир, — тихо сказал штурман.
— «Не должно быть»! У вас все может быть, — сердито продолжал капитан второго ранга Старостин. — За вами глаз да глаз… Где у вас последний поворот нанесен?
— Вот, товарищ командир…
— Давайте, давайте уточняйте, штурман. Поднимите рамку, возьмите радиопеленг. Беспомощный вы какой-то.
Штурман только что сам собирался это сделать. И вот опять получается, что без подсказки он ни на что не способен… Надев наушники, он настраивается на ближайший радиомаяк. Минимум звука сегодня ясный, отчетливый. Он пеленгует еще два радиомаяка. Пересечение трех линий дает совсем маленький треугольничек. Кажется, правильно. Испытав вдруг прилив уверенности в своих силах, штурман склоняется над картой, собираясь отметить полученное место.
— Подождите-ка, — вдруг слышит он голос у себя за спиной. — Дайте мне.
Штурман послушно снимает и отдает старшему помощнику наушники, отодвигается в сторонку, чтобы не мешать… Он ловит быстрый настороженный взгляд штурманского электрика Авраменко и старается придать своему лицу выражение безразличия. Как будто так и нужно, чтобы командир «разносил» его на глазах всего центрального поста, чтобы старпом проверял каждый его шаг… Что ж, служба не удалась. Не удалась, не удалась…
А ведь каких-нибудь несколько месяцев назад как хорошо мечталось о ней! И последняя стажировка прошла неплохо, и училище он закончил хоть и не с золотой медалью, но не хуже других. Его назначили командиром рулевой группы на подводную лодку, стоявшую в ремонте. Все лодочные офицеры, как это иногда бывает в конце года, были в отпуске — все, кроме механика. И ему, лейтенанту Одинцову, не научившемуся еще командовать группой, пришлось исполнять обязанности командира лодки. Он быстро научился составлять суточные планы, добросовестно ходил на многочисленные совещания, имел дело с заводскими инженерами и рабочими. Он привык к тому, что по утрам кричали «Смирно», лишь только его нога ступит на сходню, перекинутую с заводской стенки на узкую лодочную палубу.
Так прошло почти полтора месяца. Механик на лодке был толковый, ремонт продвигался вперед не то чтобы быстро, но и не так, чтобы по-черепашьи. Одним словом, начальство считало лодку благополучной, а лейтенанта Одинцова энергичным офицером. И вот, быть может, раньше, чем следовало бы, его назначили командиром боевой части на другой подводный корабль.
Лодка много плавала. Затянувшаяся, вопреки календарю, зима встречала ее в неспокойном море холодными зорями, белой кутерьмой снежных зарядов. Мостик и надстройки, исхлестанные волнами, на глазах обрастали льдом, он таял только при погружении на большую глубину.
Измеритель в окоченевших руках штурмана Одинцова вышагивал по карте, отмеряя пройденные мили, но походка его — увы! — не всегда была уверенной. Однажды эта неуверенная походка привела лодку на пять миль южнее поворотного буя. Как выразился инженер-механик, не упускавший случая сострить: «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону…» Тяжело вспоминать все это. Но никогда не забыть ему, Одинцову, как, вызванный наверх, стоял он, вцепившись в ограждение, на мостике, валящемся то влево, то вправо, и тоскливо смотрел на разнузданную пляску моря, в котором он не сумел найти дороги. Быстро сгущались сумерки, ревущая вода бросалась на мостик. Но лучше было выстоять сутки, принимая удары ледяной волны, чем выслушивать то, что говорил, вернее, кричал командир. Командир не щадил самолюбия штурмана…
С того дня каждый выход в море стал для лейтенанта Одинцова мукой. Куда девалась былая его самоуверенность? Частенько вспоминал он свои безоблачные дни на ремонтировавшейся лодке. Неужели это при его появлении подавали когда-то команду «Смирно»?..
…Старший помощник снимает наушники. Место лодки, полученное им, сошлось с местом, которое определил штурман.
— Добро, — кивает старпом. — Порядок.
Удивительная вещь: почему иной раз мимоходом оброненное слово способно вселить такую бодрость в душу человека, что горы хочется свернуть? В чем магическая сила слова одобрения?
Сразу позабыв об огорчениях, штурман увлеченно работает. В сущности, все дело в аккуратности. (Черт его знает, как он ухитрился тогда, выходя к бую, потерять свое место?) Мелкими шажками отсчитывает измеритель милю за милей. Что ни говори, а интересная работа у штурмана. Древняя, мудрая работа мореплавателей… А командира, в конце концов, тоже можно понять: кому понравится лишний час болтаться в штормовом море и зазря бить моторесурсы по милости оплошавшего штурмана?
Дойдя до северной кромки района, командир поворачивает на юг. Радиограмма, полученная с самолета наведения, показывает, что конвой «противника» уже близко. Он движется на северо-северо-восток со скоростью… Скорость тоже указана в радиограмме, но командиру она кажется слишком большой.
На миг подняв антенну радиолокационной станции (она огляделась зорким оком там, наверху), радиометристы докладывают: «Цель обнаружена». А через некоторое время дают первый пеленг гидроакустики.
В центральном посту идет напряженная работа: вырабатывается математика атаки. Капитан второго ранга Старостин, сбросив шубу, просовывает голову в окошечко гидроакустической рубки. Его так и подмывает поднять перископ, посмотреть самому, но — нельзя.
— Это миноносец, — говорит он старшине гидроакустиков. — Не привязываться к нему. Следить только за крейсером. Товсь! — Он глядит на бегущую стрелку секундомера: — Ноль!
Взят еще один пеленг.
— Ну, штурман, рассчитали скорость?
— Минуточку, товарищ командир…
— Ваши минуточки вот где у меня сидят. — Командир хлопнул себя по затылку. — Давайте, давайте, не спите!
Одинцов уже сутки не отходит от штурманского столика — ему обидно слышать насчет спанья. Трак — сломалось острие карандаша. Нервно отбросив его, штурман хватает другой. У него получается скорость, близкая к той, что давал самолет.
— Ерунда! — говорит командир. — Простой расчет не можете сделать. Вам бы не штурманом, а…
Но, наткнувшись на пристальный взгляд воспаленных глаз Одинцова, не заканчивает фразы и круто отворачивается.
Снова и снова пеленгуется цель. Штурман, закрыв глаза, опускает голову к холодной доске стола… Больше так нельзя, хватит!.. Рапорт, рапорт…
Но уже в следующий миг он стряхивает расслабляющее оцепенение, снова хватает карандаш. Какой же был последний пеленг? Он напрягает память и не может вспомнить, цифры перемешались, скользкие какие-то…
— Семьдесят пять, — шепчет вдруг кто-то за спиной.
Бросив благодарный взгляд на штурманского электрика Авраменко, Одинцов вновь принимается за расчеты. Графическим способом он определяет курс цели, ее скорость и дистанцию — то, что называют элементами движения цели. И опять получается та самая скорость… Неужели ошибка? Штурман, не решаясь докладывать, зажимает в зубах тупой конец карандаша и стирает резинкой свой чертежик на тертой и перетертой карте. Но только он берется снова за транспортир, как торпедный электрик докладывает элементы движения цели, выработанные на приборе. Скорость, полученная им, в точности совпадает с той, что давал самолет, и на один узел превышает ту самую «ерунду», что указывал штурман.
И когда командир решительно останавливается именно на этой «ерунде», лейтенант Одинцов испытывает сладкое и — что греха таить! — чуточку злорадное чувство своей правоты…
Атака проходит хорошо. Гидроакустик уверенно держит контакт с целью. Перед ним в центре круглого экрана плещется, переливается зеленое кружево. В нужный момент выпущена торпеда, и, как потом выясняется, она прошла под кормой цели. Да, хорошая атака, ничего не скажешь.
Обедает штурман позже всех, вместе с инженер-механиком. Механик с аппетитом крошит ржаные сухари в тарелку с борщом и, посмеиваясь, рассказывает одну из своих бесконечных историй.
— …Пришли мы в точку и начали дифферентоваться, — что за черт! — не лезет лодка под воду. А это моя первая самостоятельная дифферентовка была, готовился я к ней, как… ну, не знаю, к чему. Как Суворов к штурму Измаила. — Механик энергично доел борщ и попросил вестового налить еще. — Да, и вот такой камуфлет. Перегоняю воду из кормы в нос, дифферент градусов на десять создал — все равно не лезет лодка под воду. Не желает. Я стою дурак дураком и не знаю, что делать. И хочется бежать, да некуда… В общем, всплыли мы, осмотрелись и между прочим проверили замещение топлива. Так поверишь, Илья, топливная систерна номер раз — пустая! Двенадцати тонн нет!
Механик отправляет в рот добрых полкотлеты и, поигрывая белыми бровями, приглашает штурмана посмеяться вместе с ним над ошибкой молодости. Но Одинцов и не думает смеяться. Задумчиво он спрашивает:
— Ну, а дальше? Что тебе было от командира?
Но в этот момент трансляция объявляет:
— Механика просят в центральный.
Залпом проглотив компот, механик выбирается из-за стола и уже на ходу бросает:
— Благодарность он мне объявил!
От второго Одинцов отказывается, огорчив заботливого вестового.
Захватив секстан, он поднимается на мостик. Надо взять высоту солнца, пока его не занавесили тучи, — вон какие тяжелые, недобрые ползут с северо-запада…
— Быстрее, штурман. Сейчас погружаться будем.
— Есть, товарищ командир!
И вот он снова сидит за своим столом, прокладывая курс в базу. Он слышит, как командир перешучивается с механиком, посмеиваясь над его страстью к черным сухарям. Конечно, механик его любимчик. Ему и улыбки, и благодарности… Он «Андрей Иванович», а ему, Одинцову, не приходилось слышать иного обращения, чем «штурман». «Штурман, чего вы копаетесь?..», «Штурман, быстрей!..»
В базу лодка приходит поздним вечером. Ого, в гавани уже почти весь снег сошел, а оставшиеся снежные языки издырявлены теплым дождичком. Пахнет прелью, размокшей землей. Весна…
Сменив пилотку на фуражку, штурман неторопливо идет к длинному корпусу береговой базы. В одной руке у него большой плоский ящик с картами, в другой — ящичек с прокладочным инструментом. Римляне, что ли, говорили: «Все свое ношу с собой…» Он еще не привык к земной тверди, его слегка пошатывает, и ноги в тяжелых сапогах как будто действуют самостоятельно. «Ног под собой не чуете, дорогой товарищ», — иронизирует он над самим собой.
Хорошо бы сейчас поймать такси и укатить домой. Аня, наверное, еще не спит, лежит с книжкой. За последний месяц он раза три был дома, не больше: то выход в море, то готовность. Прошлый раз хозяйка, у которой они недавно сняли комнату, даже не узнала его, открывая дверь. Анка смеялась: «Скоро и я забуду, как ты выглядишь…»
Нет, нельзя домой. К десяти утра командир велел вычертить кальки маневрирования. Приспнуть, что ли, часика два, а потом уже садиться…
Но, войдя в комнату, отведенную для жилья и работы лодочным офицерам, Одинцов видит минера Дубинского, уже разложившего на столе свои графики. Ладно, раз так — и мы поработаем. Вдвоем веселее.
Прежде чем засесть за работу, они потрошат воблу, которая всегда водится у запасливого минера, и съедают ее, запивая водой из графина.
— Сильна закуска, — удовлетворенно говорит Дубинский, вытирая обрывком газеты жирные губы. — Что может быть лучше военно-морской тараньки?
Он сбрасывает китель на спинку стула а принимается вычерчивать график торпедной атаки. Олени на груди его свитера будто бегут по краю стола. Минер не очень тихо напевает на мотив известных «Журавлей»:
— Тэта[2] семьдеся-ат четыре…
Около часа ночи в комнату заходит командир.
— Ух и накурили, полуночники! — говорит он. — Хоть бы форточку открыли.
Он сам открывает форточку и подсаживается к Дубинскому. Видно, командиру не терпится посмотреть, как будет выглядеть сегодняшняя атака на бумаге. Вот и с Дубинским у него нормальные отношения: мирно разговаривает с ним, перешучивается даже. Он вообще любит соленую шутку, острое словцо, любит слушать и рассказывать анекдоты. Однажды в кают-компании за обедом, в добрую минуту, Одинцов расхрабрился и тоже начал было рассказывать анекдот, очень смешной, но — странное дело! — запутался, что-то там забыл и закончил кое-как, при полном молчании (только ложки о тарелки звякали). Очень неприятно сознаваться самому себе, что в присутствии командира он просто теряется. А еще проще — боится его. Да, боится. Ведь сколько раз, бывало, в центральном посту на вопросы командира он отвечал невпопад, неправильно, бестолково…
— Ну, а у вас как дела, штурман?
Пером и тушью Одинцов работает медленно, но аккуратно, даже красиво. У командира нет претензий. Он только спрашивает:
— К утру успеете? А то комбригу утром докладывать.
— Успею, товарищ капитан второго ранга.
Необычный какой-то вопрос в устах командира:
«Успеете ли?» И тон непривычный, доверительный: «А то докладывать утром…» Ох, если бы знал командир, как много думает о каждом его поступке, каждом слове некий молодой штурман! Как чутко улавливает каждую интонацию!..
Уже давно, подкрепившись галетами и выпив остаток воды из графина, улегся спать Дубинский, а штурман все еще старательно чертит. Наконец около четырех часов заканчивает и он. Спрятав флаконы с тушью, он выдирает из большого блокнота лист хорошей бумаги, аккуратно выводит слово «рапорт» и надолго задумывается…
Утром, вскоре после того как над гаванью пропели горны, Одинцов заходит в каюту командира. Сидя за столом перед круглым зеркальцем, Старостин бреется. Одной рукой он держит себя за ухо, другой водит бритвой по густо намыленной щеке. Скосив глаза на штурмана, он говорит:
— Готово? Положите на стол.
В его голосе уже нет ночной, доверительной интонации. Бритва, скользя вниз по щеке, издает неприятный царапающий звук.
Видя, что штурман почему-то замялся в нерешительности, командир повторяет:
— Положите на стол. Я потом посмотрю. — И вдогонку: — Можете отдыхать до обеда.
Наконец-то Одинцов добирается до своей койки. Холодно, но под одеяло залезать не хочется. Сняв ботинки, он с головой укрывается курткой-альпаковкой. И вдруг ему становится жарко — не от мехового своего покрытия, нет, а от мысли, что только что он совершил непоправимую глупость. Ясно, что после такого рапорта служба у него пойдет черт знает как. Может, пойти к командиру и попросить рапорт обратно? Может, он не успел еще прочесть? Нет, поздно, дорогой товарищ. Что ж поделать, не удалась служба…
Между тем капитан второго ранга Старостин кончил бриться и, налив полную ладонь тройного одеколона, крепко растер щеки и шею, покряхтывая и морщась от едучей его крепости. Подшил к кителю свежий подворотничок, снова посмотрелся в зеркало (обветренное лицо с жесткими складками у рта глянуло на него холодными бледно-голубыми глазами) и уж только потом взялся за бумаги, принесенные штурманом.
Поверх схем лежит лист плотной хорошей бумаги, сложенный пополам. Старостин разворачивает его и, изломив в недоумении бровь, читает:
«…Очевидно, я и не заслуживаю другого отношения с Вашей стороны, так как у меня нет опыта штурманской работы и я допускаю грубые ошибки… Чувствую, что Вы не доверяете ей одному моему шагу. Рост мой как специалиста невозможен… Прошу Вас ходатайствовать перед вышестоящим командованием о моем переводе на другую подводную лодку…»
— Прошу разрешения…
— Да.
— Товарищ командир, — спрашивает вошедший инженер-механик, — можно начинать зарядку батареи?
— Да. Постойте, механик… Вы Одинцова хорошо знаете?
— Конечно, товарищ командир.
— Ну и как он, по-вашему… Как он устройство корабля изучил?
— Можно сказать, удовлетворительно. Вначале особенно много занимался.
— Хорошо, — помолчав, говорит Старостин. — Идите.
Можно сесть и написать на одинцовском рапорте резолюцию: «Ходатайствую о переводе». Подумаешь, пару раз прикрикнули на него, что за нежности, на самом деле!.. Может быть, этот обидчивый лейтенант думает, что у него, Старостина, служба была сплошной сахар? Как бы не так, товарищ Одинцов! Вы не знаете, каково было лейтенанту Старостину начинать службу на лодке одного известного подводника. И время было немножко потруднее — осень сорок четвертого. Попробовали бы вы вести прокладку, когда над вами ахают глубинные бомбы и лодка беспрерывно меняет курс, уклоняясь от атак катеров. И никто не обижался, если командир ругнет за дело. И штурману Старостину доставалось — будь здоров! Но он не писал в рапортах, что рост его невозможен, не просился на другую лодку. Наоборот, гордился своей лодкой и своим командиром — Героем Советского Союза.
Конечно, если вглядеться сквозь героический ореол в детали более чем десятилетней давности… Ну, хотя бы тот ноябрьский, первый для Старостина поход, в котором они потопили четыре транспорта… Сколько дней тогда, накануне выхода, командир просидел с ним, молодым штурманом, над картами, над предварительной прокладкой? Да и в самом походе сколько раз наблюдал, как он ведет прокладку. Кажется, ни разу командир не вышел из себя, хотя, помнится, он, Старостин, напортачил тогда немало… Потом, в следующих походах, бывали жестокие разносы, но в первом, самом трудном, самом долгом… Нет, в первом командир был удивительно терпелив…
И вот ведь какая штука. Каждому командиру, естественно, хочется наилучшим образом выполнить задачу. Для этого ему нужна подготовленная команда, опытные офицеры. Взять любого командира — вряд ли он обрадуется, если в самый разгар плавания к нему придет неопытный, малоподготовленный офицер, заняв место сильного предшественника. А нервы все же поистрепаны, вот и начинаешь… Особенно ему, старому штурману, видеть неумелую штурманскую работу — нож острый.
Случается, в горячке дел забудешь иной раз, что самое главное — это все-таки не сдача очередной задачи, а воспитание, подготовка людей для боя…
Капитан второго ранга Старостин размашисто пишет на рапорте что-то и, спрятав его в ящик стола, принимается рассматривать документы атаки.
В двенадцатом часу дня в комнату лодочных офицеров стучится матрос. Не получив ответа, он подходит к койке Одинцова и, помедлив немножко, осторожно трогает рукой альпаковку.
— Товарищ лейтенант.
Одинцов сразу садится на койке, приглаживает ладонью мягкие черные волосы.
— Что случилось, Авраменко?
— Вас командир вызывает.
— А, хорошо… Перископ подсушили?
— Так точно, товарищ лейтенант. Все в порядке.
«Вот спросил про перископ, а уж, наверно, больше не служить на этой лодке. Жаль все-таки… Народ хороший. А такого толкового штурманского электрика, как Авраменко, конечно, нигде больше не сыщешь».
Командир лодки приглашает штурмана садиться. Одинцова обдает холодком от пристального взгляда голубоватых глаз.
— Прочел я ваш рапорт, — говорит командир. — Могу отметить, что слог у вас хороший. Но…
Томительная пауза. Штурман ждет. Все внутри у него так напряжено, что вот-вот лопнет со звоном какая-то струна.
— …Но по существу рапорта согласиться не могу.
Короткий безмолвный поединок вопрошающих карих глаз и бледно-голубых.
— Вы пишете, что рост ваш невозможен, — спокойно продолжает командир, поглаживая рапорт на сгибе. — Как это прикажете понимать?
Лопнула струна. Сбивчиво, глотая от волнения слова, штурман говорит о своей неудавшейся службе.
— …Я все время чувствую себя виноватым… Я ни разу не дал вам ответа… правильного ответа… Я начинаю сомневаться в самых простых вещах. Я хочу плавать, я люблю нашу лодку, но…
Старостин слушает, не перебивая. И когда штурман умолкает, он не спеша закуривает и говорит, глядя на голые ветки деревьев, раскачивающиеся за окном:
— Конечно, все мы люди, все мы человека, у каждого нервы и прочее… Скажу вам тоже откровенно, — командир переводит взгляд да Одинцова, — люблю в человеке хватку. Определенность, характер — как угодно назовите. Вон механик… Он тоже не сразу в меридиан вошел, срывался сколько раз, но была у него… — Старостин пошевелил пальцами, подыскивая слово, — ну вот эта самая хватка, иначе не скажешь. А вы… не обижайтесь только, вы еще не совсем определились, товарищ Одинцов… Правда, движение есть. Здесь я не согласен с вашим рапортом. Вы заметно выросли как штурман. Вот и вчерашний выход показал…
Видя, как обрадованно зажглись глаза Одинцова, командир встает, с шумом отодвинув стул:
— Одним словом, вот мой ответ.
Одинцов читает размашистую резолюцию, наискось перечеркнувшую рапорт: «Для перевода не вижу оснований».
— Ясно? Ну, все. Будем вместе служить, вместе плавать. Я еще из вас лучшего штурмана на бригаде сделаю. Не смейтесь, сделаю! Только, — командир делает энергичный жест обеими руками, — больше уверенности!
— Есть, товарищ командир!
— Между прочим. Вы последнее время меньше стали заниматься устройством корабля. Даю срок две недели. Зачет буду принимать сам.
В распахнутую форточку входит свежий, промытый апрельскими дождями воздух. Привычным шумом шумит за окном гавань.
— А рапорт давайте-ка сюда, — говорит Старостин. — Пусть полежит у меня. Все-таки любопытный документик. Когда-нибудь потом вместе почитаем.
Потеря
Западный ветер, видно, задул надолго. Небо — в непрерывном движении. Плывут, плывут тучи, косматые, угрюмые, и каждая вполнеба, и каждая с дождем. Грязными дырявыми мешками проплывают они над городом, высыпая холодный дождь.
Несмотря на собачью погоду, мне нравится этот город. Он тихий и уютный. Много аккуратненьких деревянных домов и заборов. Улицы сплошь обсажены деревьями — каштанами и липами. Сейчас у всех у них обрублены ветви — это чтобы лучше и прямее росли, — и кажется, будто деревья грозятся небу мокрыми корявыми кулаками.
На центральной площади — треугольный сквер. С одной стороны на него надвинулась серая громада островерхой стрельчатой кирхи, с другой примыкает кораблестроительный техникум, с третьей — на некотором отдалении — > ресторан «Якорь». Кирха не простая — памятник старины; доска, приколоченная у входа, извещает, что она, кирха то есть, охраняется государством. Ее высоченный шпиль торчит над городом, как указующий перст, и хорошо виден с моря.
О техникуме и ресторане «Якорь» говорить нечего — они обыкновенные.
Мы сейчас сидим как раз в этом ресторане и пьем пиво. По правде говоря, я предпочел бы в такую погоду что-нибудь покрепче, но мне неудобно перед моим собеседником: он человек в чинах и постарше меня. А он, может, заказал пива, а не коньяку, потому что стесняется меня? Кто его знает. На военной службе всегда очень не просто с выпивкой.
Итак, мы медленно потягиваем пиво, ковыряем вилками не слишком аппетитные ромштексы и чинно беседуем о минувших учениях. Торопиться нам некуда: до поезда еще часа два с лишним.
Капитан первого ранга Студенцов служит в Министерстве обороны. Сюда он приезжал инспектировать бригаду подводных лодок, которая стоит в военном городке, отделенном от города полем, реденькой сосновой рощицей и каналом. Кстати, когда-то, лет десять назад, он служил в этой бригаде.
Ну, а я — корреспондент флотской газеты. Я приезжал сюда на учения. Редактор считает меня оперативным репортером. Так оно и есть, должно быть: я основательно набил руку, на репортажах и информациях. Но, сказать по правде, мне это приелось. Надоело начинать свои немудреные статейки сакраментальной фразой: «Раздался сигнал учебно-боевой тревоги. Матросы быстро разбежались по боевым постам…» Ну и так далее, пока не появится во рту оскомина от частого употребления прилагательного «боевой». Затаенная моя мечта — написать хороший очерк. Такой, знаете ли, душевный и сдержанный, без «железобетонных» слов. Пока что я не уверен в своих силах. Но детали для будущего очерка заготовляю впрок. Вернее, просто я решил научиться видеть то, чего раньше не замечал.
Мне и раньше доводилось плавать на подводных лодках. Но только в этом, последнем, походе я впервые заметил, как малиновый свет дифферентомера отражается в гладком теле перископной трубы. И как над штурманским столиком сухо пощелкивает счетчик лага и бегает быстрая красная стрелка, изогнутая коленцем. И как в тумане вокруг топового огня возникает какое-то сказочное сияние-мерцание…
Кстати, о тумане.
Лодка, на которой я выходил в море, прекрасно действовала на учении. Ее молодой энергичный командир дважды в очень трудной обстановке атаковал торпедами конвой «синих», и обе атаки были блестящие. Мы возвращались в базу в приподнятом настроении. Даже сдержанный капитан первого ранга Студенцов, который тоже выходил на этой лодке, сказал за обедом в кают-компании (мы обедали поздним вечером, потому что днем было не до обеда):
— Недурственно, командир.
Лодка была уже недалеко от базы, когда пал туман, плотный и липкий. Мы не видели ни шпиля собора, ни береговых огней. Будто в бидон с молоком попали. Лодка шла, посылая в белесую мглу туманные сигналы. Печальный звук тифона напоминал мне почему-то ночной вскрик электрички. Так было когда-то в детстве: мы жили в Люберцах возле вокзала, и гудки электропоездов то и дело раздавались под нашими окнами.
Штурман Девятов, ведя прокладку по счислению, счел себя у первого буя и дал командиру курс на входной створ. Командир повернул на этот курс, не колеблясь, потому что полностью доверял штурману. Но штурман забыл внести поправку на дрейф, и это обнаружилось, к сожалению, слишком поздно. Лодка, оказавшись севернее фарватера, дважды ударилась килем о грунт. Была сорвана камера обтекателя гидроакустической станции. Теперь вместо победных лавров лодку ожидал док, а ее командира — серьезный «фитиль»…
Это было ужасно. Командир, не сдержавшись, при всех обругал штурмана беспощадно, и грубо. Я увидел, как худое бледное лицо штурмана с юношескими прыщами передернулось от боли и обиды, и поспешил отвести взгляд.
Почти всю ночь лодка стояла в аванпорту на якоре, и в отсеках было холодно и сыро, и маялась команда — не столько от холода, сколько от печального финала учения. Покачивало. Штурман Девятов лежал на верхней койке, отвернувшись к переборке. Спал он? Не думаю.
Под утро, когда туман немного рассеялся, лодке было разрешено сняться с якоря и войти в канал…
Мы сидим с капитаном первого ранга Студенцовым в ресторане «Якорь», не спеша потягиваем пиво и говорим о штурмане Девятове.
— Я его не виню, — говорит Студенцов хрипловатым начальственным баском. — Штурман он молодой, его еще контролировать надо. Виноват командир.
— Но ведь штурман очень толковый, вы же слышали отзывы о нем, — возражаю я. — Командир вполне ему доверял.
— Все равно. Как бы ни сплоховал подчиненный, виноват всегда командир.
— Значит, командир не должен был доверять штурману?
— Доверять должен. Но прежде всего — должен научить. Командир не имеет права ошибаться. Слишком многое ему вверено. Люди. Техника. Оружие. Учить людей надо. Самому учиться и людей учить. Если бы он этого Девятова как следует выучил, не подвел бы тот его. Научи, а потом доверяй. Ясно?
Я смотрю на Студенцова, на его высокий невозмутимый лоб с залысинами, на его серые невозмутимые глаза, на жесткий воротник кителя, подпирающий оплывший подбородок. «Научи, а потом доверяй». Раз-два. Все по полочкам разложено.
— Вообще, — говорю я, — пора бы уже на кораблях поставить кибернетические устройства. Этакий электронный мозг с заданной программой. Вот тогда была бы полная гарантия от ошибок.
Капитан первого ранга Студенцов улыбается одной щекой.
— Видите ли, — говорит он, — электронный мозг, конечно, справится с функцией управления. Но с функцией воспитания электронный мозг не справится.
Я киваю. Все, что говорит Студенцов, абсолютно правильно. Я жалею, что увязался за ним сегодня. Вполне мог добраться из военного городка до города на автобусе — так нет, польстился на машину, которую дали Студенцову. Почему он разговаривает со мной так официально? Потому что между нами десять лет разницы и три ступеньки в чинах?
Официантка, полная женщина, туго обтянутая коричневым платьем, приносит нам чай и булочки с маком.
Тут со звоном распахиваются двери, и в ресторан вваливается шумная компания мужчин. Официантка, вздернув брови, восклицает: «Ох, горе мое!» И рысью убегает к стойке.
Компания, перекидываясь шутками, сдвигает два стола по соседству с нами, рассаживается и, не утруждая себя изучением меню, разноголосо зовет официантку. А один, невысокий, краснолицый и нечесаный (на голове у него — будто мокрый стог соломы), отправляется прямиком к стойке, обнимает официантку за талию и тащит ее к своей компании. Официантка вырывается и говорит ему что-то сердите.
— Чего, Серега? — громовым голосом кричит из-за стола толстяк в кожаной куртке. — Не хочет обслуживать?
Краснолицый, не оборачиваясь, делает жест рукой — мол, обожди — и, наклонившись к официантке, бубнит ей что-то в ухо. Затем он возвращается к столу, на его обветренном лице победоносная улыбка, светлые глаза смотрят нагло и весело. На нем мохнатый синий свитер.
— Порядок! — кричит он. — Порядок на Балтике.
Действительно, через несколько минут официантка тащит им на подносе батарею бутылок. Компания встречает ее приветственными возгласами, а краснолицый снова подбирается к ее талии.
— Руки, руки, — говорит она, увертываясь.
— Это рыбаки, — говорю я Студенцову. — Вчера вернулись с атлантического лова. Теперь будут пить минимум неделю.
Студенцов не отвечает. Он пристально смотрит в сторону шумной компании, в прищуре его глаз я замечаю что-то настороженное.
По оконному стеклу барабанит дождь. За окном ничего не видно. Только размытые пятна фонарей.
— Что вы сказали? — спрашивает вдруг Студенцов.
— Я говорю, это рыбаки. Вернулись из Атлантики.
— Да-да. Рыбаки… — Он смотрит на часы. — Пожалуй, нам пора. Э-э, можно вас на минутку? — обращается он к официантке.
Но она не слышит, Раскрасневшаяся, сердитая, она отбивается от деятельного краснолицего рыбака, который хочет выпить за ее здоровье и требует, чтобы она выпила тоже.
— Как не стыдно, Бричкин! — возмущается официантка. — У тебя жена дома, три месяца ты ее не видел…
— Да я дру-ужески, Клавочка!
— Он дружески, Клавочка! — подхватывает вся компания, заливаясь смехом.
— Убери руки! Думаешь, если ты селедку ловишь в океане, так тебе все дозволено?
— А что я такого делаю? — заявляет Бричкин, откидывая рукой соломенные волосы, лезущие в глаза. — Просто выпить с тобой хочу.
— Он выпить хочет! — заливается компания. — После селедки потянуло… А то все селедка да селедка… Ха-ха-ха!
— Да ну вас всех! — У официантки стоят слезы в глазах. — Людей бы постеснялись. Не буду вас обслуживать!
Она хочет уйти, но неугомонный Бричкин хватает ее за руку.
Тут поднимается Студенцов. Он одергивает китель и подходит к соседнему столику. Я слышу его спокойный и властный голос:
— Отпустите ее, Бричкин.
Компания разом умолкла. Затем раздается громовой голос толстяка в кожаной куртке:
— Вы, товарищ офицер, не вмешивайтесь.
Я подхожу к Студенцову. Мало ли что.
Глаза у Бричкина светлые, шальные, чуть навыкате. Так и впился взглядом в Студенцова, часто и жарко дышит, приоткрыв рот, — ни дать ни взять рысь перед прыжком. Вдруг его потрескавшиеся губы раздвигает улыбка.
— А-а, товарищ… — скользнул взглядом по погону, — капитан первого ранга… Здра… Здравия желаю!
— Здравствуйте, штурман, — тихо отвечает Студенцов.
— Вот… Вот — ценю! — восклицает Бричкин и оборачивается к своим друзьям: — Слыхали? Штурман! Верно! Был Бричкин штурманом! А?
— Знакомый он тебе, что ли? — интересуется толстяк.
— Ещ-ще какой знакомый! — с силой произносит Бричкин. — А ну, Антон, освободи место!.. — Он спихивает соседа, молодого белокурого парня, со стула. — Прошу, товарищ каперанг. Дорогим гостем будете. — Он наливает водки в большой бокал, до края, через край. — Прошу.
Студенцов не принимает бокала.
— Спасибо, — говорит он. — Я бы посидел с вами, но времени нет. Я уезжаю.
— Так. — Бричкин ставит бокал на стол. — Брезгуете, значит, с рыболовом?..
— Не брезгую. Просто времени нет, штурман.
— Был штурман! — взрывается Бричкин. — Был, да весь вышел! В помощники капитана вышел, понятно? И в капитаны выйду! Р-рефрижераторное судно Бр-ричкину обещают, понятно? Всего хватает, не жалуюсь… Вот! — он выхватывает из кармана панку смятых денег, протягивает ее Студенцову. — Mo-могу одолжить!
Студенцов молчит.
— Брось, Серега, — говорит толстяк. — Товарищ офицер уезжает, ты его не задерживай.
Бричкин сует деньги в карман, откидывает рукой волосы со лба. И — совершенно спокойно:
— Верно. Уезжает. Он всегда уезжает. Часто я думал: вот бы встретиться. Ну, вот и встретились. Ну и все. Счастливого пути, товарищ капитан первого ранга. — Он садится, навалившись грудью на край стола, придвигает к себе тарелку с салатом.
— Счастливо оставаться, — говорит Студенцов.
Мы рассчитываемся с официанткой, надеваем шинели, а поверх шинелей — невысохшие дождевые плащи и выходим из ресторана. Моросит дождь, шуршат по мокрому асфальту покрышки автомобилей, деревья в сквере грозятся небу мокрыми узловатыми кулаками.
Откуда берется столько туч? С Гудзонова залива, что ли, их нагоняет?
Возле кирхи мы останавливаем такси. Залезая в машину, я вижу сквозь водяную пыль неоновую вывеску «Якорь», а под ней, у входа в ресторан, неподвижную фигуру в синем свитере, с розовой от неона непокрытой головой.
Мы приезжаем на вокзал. До отправления поезда еще час с небольшим. Студенцов, видимо, не расположен к разговору. Он садится на скамью в зале ожидания. Лицо у него непроницаемое, глаза полуприкрыты красноватыми веками. Не стоит лезть с расспросами. Я покупаю в киоске «За рубежом» и сажусь на скамью рядом со Студенцовым.
Напротив нас сидит молоденький матрос — он жует пирожок и с опаской косится на Студенцова. Дальше — двое парней в штатском коротают время за подкидным «дураком». По соседству со мной сидит семья — чернявый старший лейтенант с женой и мальчиком лет трех. Мальчишка капризничает, хнычет, стучит ногой по чемодану, и старлей вполголоса бубнит ему нечто успокоительное. Жена старлея сидит неподвижно, лицо у нее очень красивое, взгляд устремлен… бог знает, в какую даль устремлен ее взгляд.
Раскрываю «За рубежом», но что-то мне не читается. Строчки бегут перед глазами вхолостую — их смысл не доходит до меня. Поскорее бы завалиться спать. Ведь вставать придется отвратительно рано, в шестом часу утра.
Утром Студенцов пересядет в московский поезд, а я — в поезд, идущий в главную базу. Если бы не шторм, я отправился бы в главную базу кратчайшим путем — с морской оказией. А так придется кружить по железным дорогам.
Я думаю о своем будущем очерке. Хорошо бы написать о сказочном мерцании топового огня в тумане и о том, как ошибся штурман Девятов и как командир обругал его, а потом сам, наверное, переживал, что не сдержался, и как Девятов лежал, отвернувшись лицом к переборке, и почему-то было нестерпимо больно смотреть на его узкую спину.
Я думаю о том, как трудно быть подчиненным, но еще труднее быть командиром и как люди иной раз мучают друг друга только потому, что самолюбие или, скажем, чрезмерное чинопочитание мешает им поговорить по-товарищески, начистоту. Я снова вижу неприкаянного Бричкина, как он стоит под дождем и смотрит вслед уходящей машине. Что связывает его со Студенцовым? По всей вероятности, когда-то он служил на лодке, которой командовал Студенцов. Что же у них произошло?
Молодой матрос, покончив с пирожком, идет к буфету. Проходя мимо нас, он вздергивает руку к виску и едва ли не переходит на строевой шаг. Я киваю ему в ответ, а Студенцов вроде не замечает матросского усердия. Уж не заснул ли он?
Я чиркаю зажигалкой, прикуриваю. И вдруг слышу голос Студенцова:
— Дайте, пожалуйста, сигарету.
— Извините. — Я поспешно протягиваю пачку. — Я думал, вы некурящий.
Некоторое время Студенцов молча курит. Потом он негромко говорит, обращаясь как бы не ко мне, а к картине, висящей перед ним на стене, — аляповатой копии с «Девятого вала» Айвазовского:
— Пятнадцать лет назад здесь стояла бригада «малюток». Теперь-то этих лодок уже нет. А тогда я командовал здесь «малюткой». Бричкин был у меня штурманом. Ясно?
— Ясно, — отвечаю.
— Молоденький такой, тоненький. Только из училища. Работал в море весьма старательно. Толковый, в общем, был штурман. Но имел странности. — Студенцов улыбается. — Однажды пришел я домой, жена говорит: «Знаешь, я видела сумасшедшего. Мороз, снег, а на лыжах бежит голый человек, в одних трусиках». Я засмеялся, отвечаю: «Это мой штурман…»
И снова молчит Студенцов. Матрос возвращается к своему месту и опять отдает нам честь. Он садится и принимается за следующий пирожок.
— А потом было так, — продолжает Студенцов. — Лодка моя стала в док на ремонт. Как в одном стишке говорится: «Лодка стала на кильблоки на неведомые сроки». И вот как-то говорит мне старпом Матвеев: «Бричкин просит уволить его на три дня в город». — «Что такое?» — «Жениться, что ли, надумал». Ладно. Позже подходит штурман. Беседуем. «Что ж, — говорю, — для такого дела и неделю дам. Хорошая девушка?» — «Хорошая, товарищ командир». — «Где работает?» — «В ресторане «Якорь». Официантка она». Настораживаюсь. «Это какая же?» — спрашиваю. «Да невысокая такая, полная. С челкой». — «Зина, что ли?» — «Точно». — «Гм… А знаете вы, что она за человек?» — «Да вроде хороший». — «Родители ее кто?» — «Не знаю, товарищ командир». — «А фамилия ее как?» — «Не знаю…» «Ну, вот что, штурман, — говорю. — Обижайтесь не обижайтесь, а я не отпущу вас. Глупость сделать просто, а потом испохабите себе всю жизнь. Не разрешаю увольнение». Надулся он. Однако потом, позднее уже, сам пришел, спасибо сказал…
Студенцов тянется к урне, бросает погасший окурок. Малыш совсем раскапризничался, старлеева жена берет его к себе на колени, а сам старлей принимается подтягивать ремни на одном из чемоданов.
— Прошло какое-то время, — продолжает Студенцов. — Не помню сколько. Старпом сообщает мне: «Штурман сегодня приглашает нас с вами к себе». «К себе?» — переспрашиваю. «К невесте, говорит. Жениться надумал. Смотрины, что ли, устраивает».
Опять жениться! Вызываю Бричкина. На этот раз и фамилию знает, и с родителями знаком. Хорошая девушка, чертежница с судоремонтного завода.
Что ж, пошли. Действительно: отец, мать, девушка. Толстенькая, миловидная. Штурман мой с нее глаз не сводит. Влюблен. Ну, посидели, поговорили, выпили. Вижу — семья вроде хорошая. Потом молодые пошли гулять. Мать говорит: «Симпатичный он, Сережа ваш. К Любочке хорошо относится. Но только должна я вам сказать… Предупредить, чтоб все было по-хорошему…» «А что такое?» — «Да вот… ребенок у Любы. Два годика. Один офицер был, морской, сошлись они, а потом он бросил ее, уехал куда-то на Север, ни слуху ни духу…» — «Сергей об этом знает?» «Нет, — говорит. — Не решится никак она сказать. А я, — говорит, — думаю, чего ж скрывать, надо все по-хорошему…»
По дороге домой Матвеев, старпом, говорит мне: «Наплачемся мы с нашим штурманом. Какой-то он непутевый». «Просто очень зеленый, — отвечаю. — Инфантильный, если угодно».
На другой день спрашиваю Бричкина: «Вы знаете, что у нее ребенок?» Вижу — поражен. «Не может быть, товарищ командир! Она девушка». — «Точные сведения, штурман. Мать ее сказала». «Почему, — говорит, — почему же она меня обманывает?» А у самого прямо-таки слезы в глазах стоят. «Слушайте, — говорю, — штурман, я просто хотел, чтобы вы правду знали. Может, она не сказала о ребенке только из боязни потерять вас. Может, она еще признается, честно все расскажет. Я к тому веду речь, чтобы вы не торопились, узнали бы ее получше». «Не нужна она мне! — отрезает. — Раз с самого начала не сказала, значит, она лживая. Все они лживые…»
Пытался я его убедить, чтобы не обобщал поспешно. Что все еще у него впереди… Ну, известно, что говорят в таких случаях. Долгий был разговор…
Голос по радио объявляет посадку. Старлей с чемоданами устремляется к выходу. Нам со Студенцовым торопиться некуда — багаж у нас невелик, у него — толстый портфель, у меня — маленький чемоданчик. Мы медленно продвигаемся за густой толпой к выходу на перрон.
— Что же дальше с ним было? — спрашиваю я.
Студенцов косится на меня, будто впервые увидел.
— Дальше? Дальше назначили меня командиром новой лодки. Я должен был сформировать команду и выехать с ней принимать лодку после заводских испытаний. Штурманом хотел, конечно, Бричкина взять. Но у кадровиков был другой на примете. Я не стал спорить, и без того на меня обрушились тысячи забот. Закрутился… Накануне моего отъезда приходит ко мне Бричкин: «Значит, не берете меня, товарищ командир?» Объясняю ему: «Хотел взять, но кадровики утвердили другого. Ничего не поделаешь, штурман, продолжайте служить с Матвеевым.
Будьте только поаккуратнее насчет знакомств и выпивки». Покивал он головой. Пожали руки, простились. Я уехал… Потом уже, черев год или больше, случайно дошел до меня слух, что демобилизовали Бричкина. Командиром после меня назначили Матвеева, старпома моего. Что-то у них произошло. Не сработался, в общем, он с Бричкиным. А жаль. Потеря для флота.
Последние слова Студенцов произносит уже на перроне. Мы идем под мелким дождичком вдоль зеленых вагонов с заплаканными окнами. Нам навстречу течет толпа, наплывают лица: озабоченные, смеющиеся, замкнутые, а вот красное, обветренное лицо с бесшабашными светлыми глазами…
Студенцов останавливается, я тоже. Бричкин, чуть пошатываясь, подходит к нам, его нейлоновое пальто распахнуто, мокрые соломенные волосы выбились из-под кожаной кепочки.
— А я в-вас ищу, Геннадий Андреич, — говорит он, раздвигая губы в напряженной улыбке и обдавая нас водочным духом. — Пр-роводить пришел. Если неприятно, вы скажите, я уйду.
— Нет, ничего, штурман. Только дождь вот… Давайте в вагон войдем.
— Как прикажете.
Пожилая проводница проверяет наши билеты и неприязненно смотрит на Бричкина, когда он поднимается вслед за Студенцовым в вагон.
В купе пусто. Мы садимся, Бричкин вытаскивает пачку «Варны», рассыпает сигареты и шаркает ногой, загоняя их под полку.
— Выпить не хотели, так, может, покурим? — протягивает он пачку Студенцову.
Тот берет сигарету, но после двух-трех затяжек гасит ее в металлической пепельнице.
— Вот как встретились, Геннадий Андреич.
— Да, встреча… — Студенцов обеими руками приглаживает жидкие волосы. — Как живете, штурман?
— Сергей Михайлыч меня зовут.
— Помню, что Сергей, а отчество забыл… Вот что, Сергей Михайлович, времени у нас мало. Вы мне расскажите, что с вами произошло…
— Как меня с флота выгнали? — недобро усмехается Бричкин. — Извольте, дорогой Геннадий Андреич, расскажу. Не смотрите, что я выпивши, — я все хорошо помню… Когда вы уехали с новой командой, я решил это дело отметить. За родного командира не грех выпить, а? Не каждый день р-родной командир уезжает… А в «Якоре» — Зиночка, бывшая невеста, губки надутые, на бедного штурмана и не глянет. С одного борта он к Зиночке подходит, с другого — нет, отказано в швартовке. Как утешиться бедному штурману, куда ему податься? Дожидается он закрытия ресторана и вызывается упомянутую Зиночку до дому проводить, не скрывая своих пылких надежд. Тут проходит некий старший офицер и начинает урезонивать расшумевшегося штурмана: дескать, идите проспитесь, лейтенант. Послушаться бы благого совета — так нет. Надерзил я старшему офицеру. А дерзость дор-рогой Геннадий Андреич, наказания требует. Не оставил этого дела старший офицер, сообщил на бригаду о моем непотребстве — я ведь фамилии от него не скрыл. И, осерчавши, отвалил мне командир Матвеев пять суток при каюте.
— Вы считаете, что он поступил неправильно? — спрашивает Студенцов.
— Избави бог! — Бричкин выкатывает на него шалые глаза. — Все правильно. Я ведь, заметьте, никого не виню. Только себя.
— Вы с такой усмешечкой говорите, что можно подумать…
— Над собой у меня усмешечка! — прерывает Бричкин Студенцова. — Над грехами молодости! Ладно, разрешите продолжать? Стал я к этой Зине ходить, сменила она гнев на милость. Вроде бы даже семейная жизнь у нас пошла. Только не как у людей. Очень я хотел, чтоб она из «Якоря» ушла. Но она уж привыкла к такой жизни. А может, не верила в мою привязанность. Не знаю. Короче, плохо мы жили, с раздорами частыми, с выпивкой. И служба у меня нехорошо пошла. Чуть что — разнос, взыскание… Правда, как говорится, были и светлые минуты. Ходил на нашей лодке комбриг в длительный поход — принимал у Матвеева зачет на самостоятельное управление кораблем. Сидим мы как-то в кают-компании, обедаем, и вдруг комбриг кивает на меня и говорит Матвееву: «Да он у тебя вполне приличный штурман». А я и вправду работал в походе не щадя живота своего… Поверите, Геннадий Андреич, от похвалы комбрига у меня, черт его знает, слезы потекли… Уткнул я нос в гречневую кашу, сижу, как… не знаю, с чем сравнить… как шелудивый пес, которого вдруг погладили по голове…
Суетливыми, нервными пальцами достает Бричкин из пачки смятую сигарету.
— Вернулись мы с моря, — продолжает он, жадно затягиваясь и выдохнув толстую струю дыма. — Вечером я уволился и — домой. Открываю дверь своим ключом… Раньше только в книжках читал, а теперь вот… Короче, застаю у Зины главстаршину одного, из СНиСа. Я и раньше его примечал в «Якоре» — в буфет за сигаретами он приходил. Ну вот… Хотел я его с лестницы спустить, но он извернулся и — в драку… Кто-то из соседей позвонил в комендатуру. Дрянная история… Матвеев, извините за неуставное слово, остервенился до крайней степени. Крику было!.. — Бричкин машет рукой с зажатой сигаретой, осыпая пепел. — В общем, получил я предупреждение о неполном соответствии.
— Провожающие, прошу освободить вагон! — раздается голос проводницы.
Студенцов смотрит на часы.
— Что, отправление? — спрашивает Бричкин.
— Через пять минут.
— Ладно. Не успел я вам все рассказать… Да что, собственно, рассказывать? — поднимается он. — Был лейтенант Бричкин, распрекрасный штурман в море, да не сладилась у него береговая жизнь… Когда уехала Зина с тем главстаршиной — запил я, Геннадий Андреич. Опоздал к выходу лодки в море — на том и закончилась моя военно-морская служба…
— Сожалею, Сергей Михайлович, — говорит Студенцов. — Я вас предупреждал в свое время…
— Точно! Предупреждали! — Бричкин нахлобучивает кепочку и выходит в коридор. — Никого не виню. Сам. Только сам…
Поезд бесшумно трогается. Бричкин устремляется к тамбуру, придерживаясь обеими руками за стенки.
— Скорей, гражданин! — неприязненно говорит проводница, уже собиравшаяся поднять подножку. — Напьются, а потом скачут тут…
Бричкин прыгает… Уф-ф, благополучно…
Он стоит на мокром уплывающем перроне, широко расставив ноги, в распахнутом пальто. Вспышки оконного света пробегают по его лицу.
Новый товарищ
Пуще всяких добродетелей капитан второго ранга Кириллов ценил в людях солидность. Вот почему он был неприятно поражен, когда увидел своего нового заместителя по политчасти.
Знакомство и впрямь состоялось при необычных обстоятельствах. Это было в воскресенье. С утра западный ветер нагнал в гавань облака, дымные, клочкастые, обещающие дождь. Несмотря на дурную погоду, сборная команда бригады подводных лодок в назначенный час встретилась на волейбольной площадке со своим старым противником — командой береговой базы. Кириллов, вышедший посмотреть на игру, сразу приметил в команде подводников нового игрока, сухощавого, длиннорукого парня в голубой майке. Он бесстрашно падал на сырой песок площадки и доставал самые гиблые мячи. Когда он, словно подброшенный тугой пружиной, прыгал, вскинув длинную руку для удара, тут уж было верное очко.
— Каков? — сказал начальник политотдела, стоявший рядом с Кирилловым в толпе болельщиков. — Рычаги, а?
— Точная реакция, — отозвался Кириллов. — Что-то я этого матроса не видел раньше. С какой лодки, не знаете?
— Знаю. — Начальник политотдела хитро прищурил глаз. — С вашей, Борис Петрович.
Кириллов редко улыбался. Он просто понимающе кивнул: мол, ясно, начальник шутит, настроение хорошее…
— А я не шучу, Борис Петрович. Это ваш новый замполит.
Кириллов посмотрел на длиннорукого парня, на его грязные от песка колени, на его жидкие белобрысые волосы, то и дело падающие на глаза. Помолчав, спросил:
— В каком звании?
— Старший лейтенант.
— Полагаю, что перед тем, как идти прыгать, ему следовало представиться командиру лодки.
— Моя вина, Борис Петрович, — сказал начальник. — Он утром был у меня, побеседовали, ну и между прочим выяснилось, что у него первый разряд по волейболу…
— Оно и видно, — вставил Кириллов.
— А Золотухин из вашей сборной сидит на гауптвахте. Вы же и посадили его, кстати. Вот я и послал Чащина, как вы говорите, прыгать. Болею за вашу команду… — И уже другим, деловым тоном начальник политотдела заключил: — Политработник он молодой, вы его поддержите.
Тут пошел дождь, и Кириллов, не досмотрев игру, поспешил в свою комнату на береговой базе.
Бывший заместитель Кириллова, капитан третьего ранга Терсков, ушедший в запас по болезни, был человеком солидным. Никто при самой пылкой фантазии не смог бы вообразить его выскочившим в голубой майке и трусах на волейбольную площадку. Командира он понимал с полуслова.
Кириллов так и сказал Чащину, когда тот сразу после игры пришел представиться:
— Учтите, что ваш предшественник был очень сильным работником. Все у него было в ажуре. Учет политинформаций и прочее, так?
— Понимаю, — сказал Чащин, внимательно глядя на бледное замкнутое лицо командира лодки.
— Устройство корабля он хорошо знал, — продолжал Кириллов. — Уважал его народ. Вы на подводных лодках не плавали?
— Плавал. Радистом. Еще до политучилища.
— Это хорошо. Что ж, включайтесь. Буду вас поддерживать. Только прошу всегда ставить меня в известность о ваших мероприятиях. И вообще о шагах. Так?
— Разумеется, — отозвался Чащин. Он пригладил мокрые волосы и, попросив разрешения, вышел из кабинета.
Походка у него была быстрая, ноги он ставил носками внутрь. «Ох, Терсков, Терсков!» — мысленно вздохнул Кириллов, вспомнив неторопливую, стеленную походку своего прежнего замполита.
В первые же два дня Чащин перезнакомился со всей командой. То в одном, то в другом отсеке слышался его голос. Говорил он быстро, увлеченно, напористо. По вечерам допоздна сидел, обложившись документами по боевой подготовке. Подружился с инженер-механиком, хотя и замучил его расспросами об устройстве лодки. Забрал у штабного фотографа, вечно ссылавшегося на занятость, залежавшуюся пленку и сам отпечатал фотокарточки лодочных отличников, снятых при развернутом Знамени бригады.
Наблюдая все это, Кириллов не мог не оценить энергии нового замполита и уже решил было про себя, что тот силен не только в волейболе.
Но тут вернулся с гауптвахты старший матрос Золотухин.
Это был тщедушный с виду парень с живыми карими глазами и тонкими нервными пальцами. Служил он командиром отделения радистов. В тот же вечер Чащин вызвал его к себе и долго с ним разговаривал.
Утром следующего дня Чащин зашел к Кириллову.
— Очень кстати, — командир жестом пригласил Чащина садиться. — Тут товарищ Половицын пришел за сведениями. Займитесь этим делом.
— Какие сведения нужны? — спросил Чащин.
Инструктор политотдела Половицын, лысоватый, капитан-лейтенант, подышал на руки и вытащил из кармана вечное перо.
— Во-первых, об отличниках.
Чащин назвал цифру, Половицын аккуратно записал, придерживая левой рукой правую.
— Постойте, — сказал Кириллов. — Неправильно. Не забывайте, что Золотухина придется вывести из отличников.
— Вывести всегда успеем, товарищ командир. Я прошу вас немного подождать.
— А что такое? — Кириллов насупился.
— Кое-что выяснить надо. С Золотухиным дело сложнее, чем кажется…
— Не вижу ничего сложного, товарищ Чащин. Патруль задержал его в городе в нетрезвом виде, отправил в комендатуру. Ясно, как апельсин.
— Раз напился — нечего в отличниках ходить, — поддержал Половицын. — Стало быть, минус один. — Он старательно исправил цифру.
— Он не напился, — сдержанно сказал Чащин. — У меня пока нет доказательств, но… я убежден: он не пил.
— «Убежден»! — Кириллов прошелся по комнате. Не любил он мальчишества. Плотный, коренастый, он остановился перед Чащиным: — Вы молодой еще работник, и я хочу вас предостеречь: никогда не полагайтесь на печенку.
Чащин тоже встал.
— Золотухин два с лишним года служит, — сказал он, — и, насколько я знаю, ни разу за ним ничего не наблюдалось. Наоборот…
— Ну, не наблюдалось. Может, просто он не попадался. Из этого следует только то, что Золотухин ненадежный человек. Факт есть факт.
— Ладно. — Чащин резко повернулся к Половицыну. — Пишите, что он ненадежный. Хоть обеими руками, Все равно я этот «факт» выясню.
Позже Кириллов жаловался другу: «У всех замы как замы, а у меня волейболист…» — и снова вспоминал Терскова.
Дня через два, сразу после утреннего осмотра механизмов, пройдя вместе с Чащиным по лодочным отсекам, Кириллов пригласил его в свою каюту.
— Что же это, дорогой товарищ? — сказал он сухо. — Половицын докладывает, что у вас в учете беспорядок. Две последние политинформации не записаны. В книге протоколов какие-то посторонние бумаги… Так не пойдет. Я, кажется, предупреждал, чтобы все было в ажуре, а?
— Упустил немного. Дело поправимое, товарищ командир.
— «Поправимое»! Извольте поправить немедленно! И вообще я просил ставить меня в известность о ваших мероприятиях. А вы?.. Куда это вы ходите каждый день после обеда?
— Насчет Золотухина…
— Так и знал! Что вам, делать больше нечего? Человек совершил проступок, наказан — и все. Прекратите эту беготню!
Чащин достал из кармана журнал «Радио», свернутый в трубку, и, вынув из него два листа бумаги, молча протянул их Кириллову.
— Что еще?
— Я разыскал начальника патруля, который задержал тогда Золотухина. Лейтенант с тральщика… Прошу прочесть.
В лейтенантском послании подробно описывался инцидент на танцплощадке в городском парке. Матрос с крейсера привязался к девушке, с которой танцевал Золотухин. Последний отозвал навязчивого кавалера в сторонку. Горячий разговор был прерван подоспевшим патрулем. Матрос с крейсера был явно, как писал лейтенант, «в состоянии опьянения, о чем свидетельствовали его грубые выражения». Что до Золотухина, то разбираться с ним у лейтенанта не было времени, и он отправил обоих соперников в комендатуру. Там Золотухин произнес пылкую речь о несправедливости, что крайне не понравилось помощнику коменданта, человеку крутого нрава и быстрых решений. Лейтенант сожалел, что погорячился, и просил не портить Золотухину послужного списка, «как невинно пострадавшему».
— Что ж, — сказал Кириллов, дочитав до конца. — Бывают и ошибки. Ничего страшного.
— Страшнее всего, — ответил Чащин, — несправедливо обидеть человека.
— Прикажете мне теперь извиняться перед Золотухиным?
— Нет. Но объяснить ему. Снять взыскание, восстановить в списке отличников.
Кириллов помолчал, потом сказал решительно:
— Вот что. Сегодня начинается учение. Пусть он проявит себя, тогда и снимем взыскание. А сейчас — готовиться к выходу.
…В ноль часов лодка уже находилась в районе учений. Тихо было в центральном посту: командир не терпел лишних разговоров.
Коротки минуты атаки, но долги, как вечность, часы ожидания.
Кириллов сидел на разножке, прислонившись спиной к трубе командирского перископа. В десятый раз перебирал в уме возможные варианты атаки. Пока все шло хорошо. Он вовремя выполнил приказ о занятии новой позиции. Вовремя закончил зарядку батареи. Конвой «противника» приближается, данные о его месте поступают регулярно.
Мягко хлопнула дверь. Кириллов поднял тяжелые от бессонницы веки и увидел вошедшего в отсек Чащина. Чем он занимается? Терсков обычно был рядом. А этот ходит из отсека в отсек. Про международное положение, должно быть, рассказывает…
— Товарищ командир, с приемом что-то неладно.
Кириллов взглянул на хронометр. Через сорок минут должна быть очередная радиограмма. Хорошенькое дело — в решающие минуты остаться без связи… Молча поднялся, пошел в радиорубку. Чащин за ним.
В радиорубке, сгорбившись, сидел Золотухин. Его тонкие пальцы, лежавшие на регуляторах, нервно вздрагивали. Сдвинув с уха наушник, он сказал командиру, глотая слова:
— Шум… В эфире нет ничего… На выдвижную антенну бы попробовать…
— Полчаса в вашем распоряжении, Золотухин. Смотрите у меня! — Кириллов вернулся в центральный пост.
Подняли выдвижную антенну. В телефонах Золотухина возникли кроме шума характерный писк и потрескивания. Есть работа! Значит, приемник в порядке…
…Тихонько тикали в рубке часы. Лицо радиста стало белым, как чистые бланки, лежавшие перед ним. Даже губы побелели. Он стянул с головы наушники, быстро потер ладонью лоб.
— В схеме надо искать. Больше негде…
— Давайте схему, — сказал Чащин.
Они принялись водить пальцами по схеме.
— Это входной контур антенны? — спросил Чащин.
— Да.
— Вскрывайте.
— Нельзя, товарищ старший лейтенант… Видите, написано: «Без заводской мастерской не вскрывать». Вот болтики даже краской залиты.
— Вскрывайте, — повторил Чащин. — Беру ответственность на себя.
— Ответственность всегда лежит на командире. — Это сказал Кириллов. Он стоял в дверях радиорубки. Лицо его было спокойным и грозным. — Вот вам ваш Золотухин, — прибавил он негромко.
— Товарищ командир, запишем в вахтенном журнале, — сказал Чащин. — А ответственность не делим…
— В контур лезть нельзя!
— А атака?
Тикали часы. Кириллов внимательно посмотрел на Чащина. Из-под расстегнувшегося кителя замполита выглядывала голубая майка.
— Давайте, — Кириллов махнул рукой. — Черт с вами.
Мигом расковыряли краску на болтиках, вытащили контур. Золотухин начал проверять его пробником.
— Руки, что ли, дрожат у вас? — сказал Чащин. — Дайте-ка мне.
— Нет, ничего. Я сам… Ага! Видите? Обрыв, нет целостности…
Действительно, стрелка на шкале не прыгнула, не среагировала на короткое замыкание.
— Вот! — крикнул Золотухин. — В катушке. Волосок отпаялся, видите?
— Тащи паяльник, живо! — весело отозвался Чащин. Электропаяльником в два счета припаяли предательский тоненький кончик, поставили контур на место.
— Один случай на тысячу, — сказал Чащин, — Не торопись. Аккуратно.
Золотухин надел наушники, включил приемник. Кивнул, не сводя с Чащина счастливых, обожающих глаз… Схватил карандаш — на чистый бланк посыпались цифры, группы цифр…
— Так, — сказал Кириллов, прочитав радиограмму. — Погружаться! Оба полный вперед!
Потом обернулся к Чащину:
— Пойдите к торпедистам, Андрей Николаевич. Поднимите боевой дух. Атаковать будем. — И вдруг широко улыбнулся замполиту.
— Хорошо, товарищ командир, — сказал Чащин и вышел из центрального поста.
«Годки»
3 марта
Я решил вести дневник. Вообще-то я его брошу, потому что я хочу написать одну вещь, а времени мало, чтобы писать и то и другое. Но пока буду вести дневник, чтобы записывать мысли.
Вчера вернулся на свою подводную лодку. Меня посылали на курсы командиров отделений, и теперь я их закончил и приехал обратно. Теперь я старшина второй статьи. Вообще-то ничего особенного нет, старшин полно на флоте, но все-таки приятно, что я командир отделения мотористов.
За время, что я учился, к нам прислали нового командира группы движения. Его зовут инженер-лейтенант Панин. Он вчера со мной беседовал и ввел в курс. У него глаза светлые, а брови черные, как сапожная щетка. По-моему, хороший человек. Он сказал, что команда мотористов на хорошем счету и чтоб я поддерживал порядок и к подчиненным был требователен, хотя раньше, до учебы, я был с ними на равной ноге. Сказал, чтоб я обратил внимание на молодого матроса Калиничева, который недавно пришел на лодку и уже имеет взыскание за грубость.
Этого Калиничева я еще не видел, он в наряде. Друзья-мотористы встретили меня хорошо. И Афонин, и Дима Соломатин, и Линник. Вечером мы все вместе пошли в бригадный клуб, в кино. Афонин хотел лечь спать, но мы его потащили в клуб, и Дима его все время подначивал, а Афонин только ухмылялся. Добродушный он все-таки. Дима, пока я учился на курсах, исполнял обязанности командира отделения. Он сказал мне:
— Что ж, Сергей, принимай отделение. Полный порядок.
Я решил, что нужно сразу уточнить отношения, и говорю ему:
— Давай, Дима, так договоримся: вне службы мы с тобой друзья, как раньше, так? Но на службе…
— Ясно, — говорит он. — Что я — не понимаю, что ли, мало на флотах служил? Не беспокойся, будет полный порядок.
Они все «годки» — Дима, и Линник, и Афонин. По последнему году служат. А я — по третьему.
В середине кинокартины Дима Соломатин шепнул мне, что пойдет покурить. Он ушел и не вернулся. Только перед самым отбоем он появился в кубрике, но ко мне не подошел, а только издали кивнул и сразу лег спать. Линник, мой сосед по койке, сказал, что Дима проявлял пленку. Оказывается, у него есть фотоаппарат.
Линник все такой же кащей бессмертный, лицо у него прыщавое, а смеется он так, будто его щекочут под мышками. Он сказал, что даст мне почитать интересную книгу про научную фантастику.
Я рад, что вернулся на свою лодку. Давно меня море не качало. А море я люблю.
5 марта
Пишу в обеденный перерыв. Спать неохота, и я пошел в читальный зал, который рядом с нашей библиотекой. Здесь тепло, чисто, на столах зеленые скатерти и газеты.
Я все думаю о рассказе, который хочу написать. Примерно так: в одной воинской части работает женщина, вольнонаемная. Библиотекарша или, лучше, парикмахерша. Она окажется шпионкой и обольщает одного неустойчивого старшину. Торпедиста или, лучше, электрика. А потом другой старшина, устойчивый, спасает положение. Нужно только все обдумать как следует. Жаль, времени мало.
Сегодня утром после проворачивания механизмов беседовал с Калиничевым. Он ленинградец, до службы работал слесарем на «Судомехе». Рослый такой парень, красивый. Только хмурый какой-то.
Я сказал, что мне известно, что он нагрубил Соломатину, когда тот был за командира отделения, и я надеюсь, что это больше не повторится. Он посмотрел на меня и говорит:
— Вы ничего не знаете, товарищ старшина.
— А что я должен знать? — спрашиваю.
Он промолчал. Тут подошел Линник, хлопнул Калиничева по плечу и говорит:
— Ничего, старшина, парень он хороший, а поскользнулся по молодости лет. Мы его научим служить, не беспокойтесь.
Калиничев стряхнул его руку с плеча и ничего не ответил. Потом я погонял его немного по устройству дизеля. Систему РДП знает нетвердо, а так — ничего.
Я сижу в читальном зале, и мне видать через окно двор нашей береговой базы. Только что Соломатин прошел по двору и зашел в ларек. Там продают всякую всячину: конфеты, папиросы, авторучки. Продавщица там толстая, белая и веселая, шутит с матросами. У нее губы ярко накрашены.
С первой получки обязательно куплю себе общую тетрадь — там есть красивая, в клеенчатой обложке. И начну писать рассказ. Вот будет дело, если напечатают! Только фамилия у меня не совсем подходящая: Лошаков. Не очень-то… Лошадиная, как говорится, фамилия.
Дима долго из ларька не выходит. Пойду посмотрю, что он там покупает.
9 марта
Вчера Линник дал мне книгу «Последний человек из Атлантиды». Кажется, интересная. Я ее полистал и наткнулся на записку, в ней сказано: «Годок, сегодня иду в рейс. Обеспечь полный порядок, следи за длинным». Я ничего не понял, отдал записку Линнику:
— Твоя?
Он посмотрел, пожал плечами.
— Нет, — говорит. — Наверно, кто до меня книгу читал, тот и оставил записку.
Я порвал ее.
Ночью, под утро, мне вдруг стало холодно, и я проснулся. Вижу, Линник (он дневальным стоял) окно закрывает, а моя койка рядом с окном.
— Зачем открывал? — спрашиваю.
— Проветрил маленько, — отвечает. — А то дух тяжелый.
Утром сегодня был неприятный разговор с Соломатиным. Он не захотел идти на физзарядку. Я подошел к его койке, спрашиваю, в чем дело.
— Заболел, — говорит.
А от самого перегаром несет, как с водочного склада.
— Заболел, — говорю, — так надо в санчасть сходить.
— Обойдусь без твоих советов, — отвечает и поворачивается спиной, одеяло на голову натягивает.
Я не люблю нахальства. А кроме того, мне обидно стало: от кого-кого, а от Димы не ожидал… В общем, здорово разозлился. Сдернул я с него одеяло и говорю, по возможности без шума:
— Старший матрос Соломатин, встаньте!
Он на меня посмотрел, будто я у него за обедом ложку из рук вышиб. Однако встал и на физзарядку пошел как миленький.
Весь день он со мной не разговаривал. Афонин и Линник — тоже. Только то, что по службе было нужно. После ужина я уселся в кубрике с книжкой. Смотрю — Калиничев крутится возле, смотрит на меня. Только я хотел спросить, что ему нужно, — подходит Соломатин и говорит:
— Давай в шахматишки, Сергей.
А у самого улыбка от уха до уха, и будто утренней стычки не было.
Сыграли мы с ним две партии, я обе выиграл.
— Здорово, — говорит он мне, — поднатаскался ты на курсах.
Потом отводит меня в сторонку и заводит такой разговор.
— Между нами, — говорит, — вчера по случаю Восьмого марта хлебнул я немножко, потому утром не в настроении был. Ты, — говорит, — не обижайся, что я тебе схамил малость.
— Это, — говорю, — ладно, а вот с выпивкой кончай. Если еще повторится, не посмотрю, что друзья.
Усмехнулся Соломатин:
— Эх, Сергей, не понимаешь ты, что я последний год служу. Осенью — на «гражданку».
— К себе в Ростов поедешь? — спрашиваю.
— Не решил еще. Может, здесь останусь вначале. Мне, понимаешь, костюм надо справить, ну и еще кое-что. Я уже полуботиночки себе купил. Желтые, красивые. Хочешь, покажу?
— Не надо, — говорю. — Верю, что красивые.
— Ну, ладно, — говорит. — Значит, отношений портить не будем, так?
— Не будем. Только ты помни…
— Ясно, — машет он рукой. — Не беспокойся. Между прочим, ты что это пишешь по вечерам?
Я, признаться, немного смутился. Сижу, не знаю, что ответить. А он мне подмигивает:
— Может, в писатели метишь? Дело хорошее. Вон у Клавдии муж был — он тоже сочинял что-то. Не то баллады, не то баланды. Для эстрады, в общем. Здорово зарабатывал, она говорила.
— Какая Клавдия?
— Не знаешь разве? Продавщица в ларьке. Так что — давай, Серега. Жми на словесность, ты с головой парень.
Какой-то неприятный осадок у меня после этого разговора. Я «баланды» писать на собираюсь. И вообще я решил после службы податься на китобойную флотилию «Слава».
Все ж таки, рассказ тоже хочется написать. Вот куплю тетрадь и начну. «Жми на словесность»… Скажет тоже…
А эта Клавдия — веселая. И не такая уж толстая. Симпатичная даже. Что у нее за отношения с Соломатиным?
17 марта
Мы четвертый день в море. Уже сдали часть учебной задачи. Погода паршивая. Частые снежные заряды, здорово качает. Пробовали стать под РДП, но не вышло: большая волна. Когда волны захлестывают шахту, поплавок закрывает ее, и тогда дизель «хватает» воздух из отсека так, что живот под ребра уходит.
Сегодня обнаружил воду в газоотводе. Хорошо, что я вовремя проверил, а то вода уже начинала замерзать и могла случиться неприятность. Спрашиваю Соломатина, почему он не спустил воду из газоотвода. Он посмотрел на меня ошалело, а потом накинулся на Калиничева с руганью.
— Прекратите мат! — говорю. — В чем дело?
— А в том, — говорит, — что я был занят и велел этому сачку спустить воду.
Калиничев, совсем зеленый от качки, говорит:
— Неправда, ничего вы мне не велели.
И смотрит злыми глазами. Еле я успокоил Соломатина. Неправильные какие-то у них отношения. Придем в базу — надо будет разобраться. А сейчас — не могу, качка с ног валит. Пишу, а сам букв даже не разбираю.
19 марта
Мы все еще в море. Сегодня обратил внимание, как Соломатин записывает в журнал температуру масла и топлива. Я подумал, что его почерк…
20 марта
Вчера не успел дописать: сыграли аварийную тревогу. Мотористы действовали хорошо.
А ночью было происшествие. Левый дизель работал на винт-зарядку. В отсеке были мы с Калиничевым, я ему как раз объяснял, что такое режим винт-зарядки. Вдруг около шести утра в трюме зашипело и дохнуло горячим паром. Я доложил в центральный и срочно остановил дизель. Оказалось — лопнул резиновый амортизатор нагнетающей масляной магистрали, это такое толстенное резиновое кольцо, которое зажимает два конца магистрали. Видно, резина лопнула от вибрации при работе дизеля.
Пришел лейтенант Панин, приказал сменить амортизатор. Я взял ключ и полез в трюм. Еле пробрался к амортизатору: место неудобное, магистралей полно да и дизель-компрессор горячий, здорово обжигал. Кое-как просунул руку с ключом, стал отдавать болты. А Калиничев сверху, из-за дизеля, придерживал своим ключом гайки. Мы порядком измотались, пока сняли лопнувший амортизатор, заменили его новым и снова взяли на болты. Два с лишним часа работали, и лейтенант сказал, что мы быстро управились. Он потом написал о нас заметку в боевой листок.
Мне понравилось, как Калиничев работал. По-моему, он вовсе не сачок. Я его похвалил и в первый раз увидел, как он улыбается. А потом он говорит мне:
— Товарищ старшина, даю вам честное комсомольское, что он не приказывал мне спустить воду из газоотвода.
Лицо у него было усталое и перепачканное маслом. И руки тоже по локоть в масле. Я ему верю. Я его спросил, чего они не поделили с Соломатиным, но тут подошел Линник, и он не ответил. Ладно, придем в базу — разберусь.
Да! Вчера начал писать и не закончил: почерк Соломатина показался мне похожим на почерк той странной записки.
26 марта
Третьего дня пришли с моря и стали в планово-предупредительный ремонт. Работы очень много навалилось, каждый день до позднего вечера. Никак не выкрою времени, чтоб с Калиничевым поговорить. А он молчит. Соломатин ходит вялый, как осенняя муха. Старается свою работу на Афонина переложить. По-моему, он продолжает выпивать, но поймать на этом деле я его не могу. Да и, признаться, не хочу. Все-таки дружили мы с ним…
Сегодня забежал в ларек, попросил общую тетрадь. А она, Клавдия, говорит мне:
— Пожалуйста, товарищ Лошаков.
Я удивился, спрашиваю, откуда она мою фамилию знает. Она улыбается накрашенными губами:
— А я всех знаю.
Тут я выпалил:
— От Соломатина знаете.
— Может, и от Соломатина, — говорит. — Даром, что ли, он у меня в женихах ходит.
Так и сказала. И засмеялась. Ну, я побыстрее расплатился и выскочил из ларька. А она хохочет вслед. Дерзкая какая женщина.
27 марта
Столько событий, что не знаю, с чего начать. Ладно, буду писать по порядку.
Сегодня по случаю воскресенья замечательная погода. Первый по-настоящему весенний денек. В небе ни облачка. Будто вымыли его и вывесили на просушку. С утра наш физрук затеял сдачу норм ГТО. Соломатин отказался идти.
— У меня, — говорит, — кашель и в носу что-то пищит. И вообще, не первогодок я, чтоб бегать там и прыгать. Пусть салажня попрыгает. — И на Калиничева кивает. — Ему полезно.
Я не стал спорить. У него и в самом деле вид нездоровый. Афонин хотел лечь спать, но я его вытащил. А Линник пристроился помощником при физруке, записывал показатели.
Ну, ладно. После обеда сижу я в читальном зале, раскрыл тетрадь, хочу начать рассказ. Вдруг входит Калиничев. Лицо у него взволнованное.
— Товарищ старшина, — говорит. — Сегодня он опять в самоволку собирается.
— Кто?
— Соломатин. Давно я вам хочу сказать, но…
Тут он замялся.
— Садитесь, — говорю я ему, — и выкладывайте все, что знаете.
И вот что рассказал мне Калиничев. Месяца два тому назад сошелся Соломатин с этой самой Клавдией. Стал приходить из увольнений выпивши. Верно, умел держаться, ни разу дежурные офицеры не заметили. Да и знали, что Соломатин отличник, верили ему. Дальше — больше. Начал он по ночам в самоволку хаживать. Крепко его зацепила Клавочка. Живет она недалеко от территории части. И в ночь, когда дневальным заступал кто-нибудь из «годков» (а Соломатин у них за вожака), вылезал Соломатин из окна, поскольку наш кубрик на первом этаже казармы. И тем же порядком под утро возвращался. «Годок»-дневальный примет его, закроет окно — и все шито-крыто.
Я сразу вспомнил, как Линник ночью кубрик проветривал. И записку вспомнил…
— Вначале, — говорит Калиничев, — они меня не очень-то стеснялись. Соломатин ко мне хорошо относился. Однажды сказал: посвящаю тебя, дескать, в свои оруженосцы. А потом как-то на моем дневальстве потребовал, чтоб я ему ночью открыл окно. Я отказался. С этого и началось. Придираться ко мне стал, вызвал на грубость. А я несправедливость не переношу. Потом вы приехали, и они меня предупредили, что если я вам проговорюсь… Пригрозили, в общем.
«Следи за длинным…» Теперь я понял и эти слова из записки. «Длинный» — это, конечно, Калиничев.
— Он и у лейтенанта такое мнение обо мне создал… — говорит Калиничев, но не успел закончить, потому что в читальный зал вошел вдруг Соломатин, а за ним Линник.
— Собеседуете? — спрашивает Соломатин и улыбается вкривь и вкось.
— Очень кстати пришел, — говорю. — Садись, разговор будет.
— Ты, Пашенька, пойди подыши воздухом, — говорит он Калиничеву ласковым голосом. — А то утомился, поди, языком молоть.
Калиничев вскинул голову и отвечает:
— Плевал я на твою подначку, Соломатин. Я старшине все рассказал, так и знай.
И вышел. Красиво он это сказал. Молодец! Помолчали мы, поглядели друг на друга. Линник за стулом Соломатина стоит — и впрямь оруженосец…
— Ну что, годок, — говорю я. — Сегодня в рейс собрался?
Соломатин поиграл бровью и отвечает:
— Не советую тебе, Серега, со мной шутки шутить.
— Двойная у тебя душа, — говорю. — Снаружи ты хваленый отличник, а нутро гнилое.
— Дальше что? — спрашивает. — Начальству побежишь докладывать?
— Приму меры, — говорю. — Я тебя честно предупреждал.
Он встал, глаза злые, лицо пятнами пошло.
— Учти, Лошаков, никто тебе не поверит, — говорит. — Нет у тебя доказательств, понятно? Сам же в дураках останешься.
И пошел прочь. Линник шмыгнул носом — и за ним. Я решил не спать сегодня ночью. Хотя, конечно, теперь он «в рейс» не пойдет.
Посмотрим, товарищ Соломатин, кому поверят, а кому нет!
28 марта
Плохо дело. Ночью избили Калиничева. Накрыли его одеялом и шинелью, в общем, «темную» устроили. Никто не видел. Я тоже спал. Хотел всю ночь не спать, но не выдержал. Эх!
С утра, понятно, переполох. На Калиничева смотреть страшно: глаз заплыл и стал черный. Афонин, который с четырех ноль-ноль стоял дневальным, заявил, что ничего не видел и ничего не знает, — дескать, он сидел у входа, а койка Калиничева в дальнем углу кубрика. Но мне-то ясно, чья это работа. Я рассказал все лейтенанту Панину. Сейчас мы с ним идем к замполиту. Я тоже хорош: не мог уберечь, парня. Эх!..
29 марта
Итак, все кончено, как поется в одной арии. Вечером вчера было открытое комсомольское собрание. Вначале выступил замполит, сказал, что впервые на нашей лодке такое позорное явление. Потом встал лейтенант Панин и говорит:
— Все мы знаем Соломатина с самой лучшей стороны. Но вот Лошаков утверждает, что за этой личиной скрывается пьяница и самовольщик. Может быть, мы имеем дело с круговой порукой? Давайте разберемся. Пусть Соломатин нам честно все расскажет.
Слово берет Соломатин. Меня то в жар, то в холод бросало, когда он спокойненько, с улыбочкой отверг все обвинения.
— Лошакову, наверно, приснилось, — говорит, — что я в окно прыгаю. Сколько народу дневальными стоят — никто никогда не видел. А он, понимаете, видел! Чистый барон Мюнхгаузен. Не знаю, почему он на меня взъелся. Может, позавидовал мне, не знаю. А насчет Калиничева, — говорит, — я сам возмущаюсь, товарищи, и считаю позорным этот случай. Я не знаю, кто его бил…
Я не выдержал и крикнул:
— Может, он сам себя, как унтер-офицерская вдова, высек?
— Считаю, — говорит Соломатин, — ваши шутки неуместными, товарищ Лошаков. Надо спросить у дружков Калиничева, первогодков, — может, он с ними поругался. А я как служил, так и дослужу до конца.
Ведь вот каков наглец!
Я попросил слова и рассказал всю историю. И про записку, и про Клавдию, и про то, как они следили за Калиничевым. Я здорово волновался. Соломатин и Линник бросали мне реплики.
— Они думают, — говорю, — что, раз не пойман, значит, не вор. Но мы вам не позволим, Соломатин, воскрешать старые нравы. Не позволим вам и вашим «годкам» калечить хороших ребят из молодого пополнения. Мы, — говорю, — хотим по-коммунистически служить, а вы нам мешаете. Вы потеряли совесть. Не служите, а изворачиваетесь. Очки втираете! А мужества честно признаться — на копейку у вас нет!
Потом Калиничев встает и еле шевелит распухшими губами:
— Кто меня бил — не видел. Но знаю: Соломатин и его компания. Старшина правильно сказал. Они меня запугать хотели тяжелой рукой Афонина, но я их не боюсь. Они трусы. Исподтишка только умеют… Под одеялом… Они и в бою струсят…
Соломатин стал красный, как вареный рак, и кричит:
— Это кто струсит?
— Ты! — отвечает Калиничев. — Такие шмутошники, как ты, не хочу, чтоб рядом со мной были в бою!
И сел. Я видел: лицо у него от боли перекосилось. Все молчат. Жду, что дальше будет. И тут поднимается Афонин, сам мрачнее тучи.
— Не хочу, чтоб меня за труса считали, — говорит. — Я бил Калиничева.
Что тут поднялось! Шум, гам… Вся команда чуть ли не с кулаками к Афонину… Еле успокоились. Электрик Григорьев, тоже из «годков», взял слово и говорит:
— Довольно в прятки играть. Правильно выступал Лошаков: пьянствовал Соломатин и в окно прыгал. А мы его покрывали. Чего говорить: попали мы под его влияние. Особенно Афонин… Физической силы у него много, а характером слаб… Признаю, товарищи, свою вину.
Тут Линник, со своей хитросплетенной душой, видит, что дело принимает другой оборот, и спешит лягнуть своего повелителя:
— Я тоже! — лопочет. — Я тоже попал под дурное влияние…
А Соломатин сидит, голову низко опустил. Как побитый пес, честное слово. Мне даже жаль его стало. Отчего, думаю, спотыкаются иной раз такие толковые парни?
Кажется, и я виноват. Виноват в том, что тянул… Глаза закрывал, отношений не хотел портить… Да и не я один, должно быть…
3 марта
Я решил вести дневник. Вообще-то я его брошу, потому что я хочу написать одну вещь, а времени мало, чтобы писать и то и другое. Но пока буду вести дневник, чтобы записывать мысли.
Вчера вернулся на свою подводную лодку. Меня посылали на курсы командиров отделений, и теперь я их закончил и приехал обратно. Теперь я старшина второй статьи. Вообще-то ничего особенного нет, старшин полно на флоте, но все-таки приятно, что я командир отделения мотористов.
За время, что я учился, к нам прислали нового командира группы движения. Его зовут инженер-лейтенант Панин. Он вчера со мной беседовал и ввел в курс. У него глаза светлые, а брови черные, как сапожная щетка. По-моему, хороший человек. Он сказал, что команда мотористов на хорошем счету и чтоб я поддерживал порядок и к подчиненным был требователен, хотя раньше, до учебы, я был с ними на равной ноге. Сказал, чтоб я обратил внимание на молодого матроса Калиничева, который недавно пришел на лодку и уже имеет взыскание за грубость.
Этого Калиничева я еще не видел, он в наряде. Друзья-мотористы встретили меня хорошо. И Афонин, и Дима Соломатин, и Линник. Вечером мы все вместе пошли в бригадный клуб, в кино. Афонин хотел лечь спать, но мы его потащили в клуб, и Дима его все время подначивал, а Афонин только ухмылялся. Добродушный он все-таки. Дима, пока я учился на курсах, исполнял обязанности командира отделения. Он сказал мне:
— Что ж, Сергей, принимай отделение. Полный порядок.
Я решил, что нужно сразу уточнить отношения, и говорю ему:
— Давай, Дима, так договоримся: вне службы мы с тобой друзья, как раньше, так? Но на службе…
— Ясно, — говорит он. — Что я — не понимаю, что ли, мало на флотах служил? Не беспокойся, будет полный порядок.
Они все «годки» — Дима, и Линник, и Афонин. По последнему году служат. А я — по третьему.
В середине кинокартины Дима Соломатин шепнул мне, что пойдет покурить. Он ушел и не вернулся. Только перед самым отбоем он появился в кубрике, но ко мне не подошел, а только издали кивнул и сразу лег спать. Линник, мой сосед по койке, сказал, что Дима проявлял пленку. Оказывается, у него есть фотоаппарат.
Линник все такой же кащей бессмертный, лицо у него прыщавое, а смеется он так, будто его щекочут под мышками. Он сказал, что даст мне почитать интересную книгу про научную фантастику.
Я рад, что вернулся на свою лодку. Давно меня море не качало. А море я люблю.
5 марта
Пишу в обеденный перерыв. Спать неохота, и я пошел в читальный зал, который рядом с нашей библиотекой. Здесь тепло, чисто, на столах зеленые скатерти и газеты.
Я все думаю о рассказе, который хочу написать. Примерно так: в одной воинской части работает женщина, вольнонаемная. Библиотекарша или, лучше, парикмахерша. Она окажется шпионкой и обольщает одного неустойчивого старшину. Торпедиста или, лучше, электрика. А потом другой старшина, устойчивый, спасает положение. Нужно только все обдумать как следует. Жаль, времени мало.
Сегодня утром после проворачивания механизмов беседовал с Калиничевым. Он ленинградец, до службы работал слесарем на «Судомехе». Рослый такой парень, красивый. Только хмурый какой-то.
Я сказал, что мне известно, что он нагрубил Соломатину, когда тот был за командира отделения, и я надеюсь, что это больше не повторится. Он посмотрел на меня и говорит:
— Вы ничего не знаете, товарищ старшина.
— А что я должен знать? — спрашиваю.
Он промолчал. Тут подошел Линник, хлопнул Калиничева по плечу и говорит:
— Ничего, старшина, парень он хороший, а поскользнулся по молодости лет. Мы его научим служить, не беспокойтесь.
Калиничев стряхнул его руку с плеча и ничего не ответил. Потом я погонял его немного по устройству дизеля. Систему РДП знает нетвердо, а так — ничего.
Я сижу в читальном зале, и мне видать через окно двор нашей береговой базы. Только что Соломатин прошел по двору и зашел в ларек. Там продают всякую всячину: конфеты, папиросы, авторучки. Продавщица там толстая, белая и веселая, шутит с матросами. У нее губы ярко накрашены.
С первой получки обязательно куплю себе общую тетрадь — там есть красивая, в клеенчатой обложке. И начну писать рассказ. Вот будет дело, если напечатают! Только фамилия у меня не совсем подходящая: Лошаков. Не очень-то… Лошадиная, как говорится, фамилия.
Дима долго из ларька не выходит. Пойду посмотрю, что он там покупает.
9 марта
Вчера Линник дал мне книгу «Последний человек из Атлантиды». Кажется, интересная. Я ее полистал и наткнулся на записку, в ней сказано: «Годок, сегодня иду в рейс. Обеспечь полный порядок, следи за длинным». Я ничего не понял, отдал записку Линнику:
— Твоя?
Он посмотрел, пожал плечами.
— Нет, — говорит. — Наверно, кто до меня книгу читал, тот и оставил записку.
Я порвал ее.
Ночью, под утро, мне вдруг стало холодно, и я проснулся. Вижу, Линник (он дневальным стоял) окно закрывает, а моя койка рядом с окном.
— Зачем открывал? — спрашиваю.
— Проветрил маленько, — отвечает. — А то дух тяжелый.
Утром сегодня был неприятный разговор с Соломатиным. Он не захотел идти на физзарядку. Я подошел к его койке, спрашиваю, в чем дело.
— Заболел, — говорит.
А от самого перегаром несет, как с водочного склада.
— Заболел, — говорю, — так надо в санчасть сходить.
— Обойдусь без твоих советов, — отвечает и поворачивается спиной, одеяло на голову натягивает.
Я не люблю нахальства. А кроме того, мне обидно стало: от кого-кого, а от Димы не ожидал… В общем, здорово разозлился. Сдернул я с него одеяло и говорю, по возможности без шума:
— Старший матрос Соломатин, встаньте!
Он на меня посмотрел, будто я у него за обедом ложку из рук вышиб. Однако встал и на физзарядку пошел как миленький.
Весь день он со мной не разговаривал. Афонин и Линник — тоже. Только то, что по службе было нужно. После ужина я уселся в кубрике с книжкой. Смотрю — Калиничев крутится возле, смотрит на меня. Только я хотел спросить, что ему нужно, — подходит Соломатин и говорит:
— Давай в шахматишки, Сергей.
А у самого улыбка от уха до уха, и будто утренней стычки не было.
Сыграли мы с ним две партии, я обе выиграл.
— Здорово, — говорит он мне, — поднатаскался ты на курсах.
Потом отводит меня в сторонку и заводит такой разговор.
— Между нами, — говорит, — вчера по случаю Восьмого марта хлебнул я немножко, потому утром не в настроении был. Ты, — говорит, — не обижайся, что я тебе схамил малость.
— Это, — говорю, — ладно, а вот с выпивкой кончай. Если еще повторится, не посмотрю, что друзья.
Усмехнулся Соломатин:
— Эх, Сергей, не понимаешь ты, что я последний год служу. Осенью — на «гражданку».
— К себе в Ростов поедешь? — спрашиваю.
— Не решил еще. Может, здесь останусь вначале. Мне, понимаешь, костюм надо справить, ну и еще кое-что. Я уже полуботиночки себе купил. Желтые, красивые. Хочешь, покажу?
— Не надо, — говорю. — Верю, что красивые.
— Ну, ладно, — говорит. — Значит, отношений портить не будем, так?
— Не будем. Только ты помни…
— Ясно, — машет он рукой. — Не беспокойся. Между прочим, ты что это пишешь по вечерам?
Я, признаться, немного смутился. Сижу, не знаю, что ответить. А он мне подмигивает:
— Может, в писатели метишь? Дело хорошее. Вон у Клавдии муж был — он тоже сочинял что-то. Не то баллады, не то баланды. Для эстрады, в общем. Здорово зарабатывал, она говорила.
— Какая Клавдия?
— Не знаешь разве? Продавщица в ларьке. Так что — давай, Серега. Жми на словесность, ты с головой парень.
Какой-то неприятный осадок у меня после этого разговора. Я «баланды» писать на собираюсь. И вообще я решил после службы податься на китобойную флотилию «Слава».
Все ж таки, рассказ тоже хочется написать. Вот куплю тетрадь и начну. «Жми на словесность»… Скажет тоже…
А эта Клавдия — веселая. И не такая уж толстая. Симпатичная даже. Что у нее за отношения с Соломатиным?
17 марта
Мы четвертый день в море. Уже сдали часть учебной задачи. Погода паршивая. Частые снежные заряды, здорово качает. Пробовали стать под РДП, но не вышло: большая волна. Когда волны захлестывают шахту, поплавок закрывает ее, и тогда дизель «хватает» воздух из отсека так, что живот под ребра уходит.
Сегодня обнаружил воду в газоотводе. Хорошо, что я вовремя проверил, а то вода уже начинала замерзать и могла случиться неприятность. Спрашиваю Соломатина, почему он не спустил воду из газоотвода. Он посмотрел на меня ошалело, а потом накинулся на Калиничева с руганью.
— Прекратите мат! — говорю. — В чем дело?
— А в том, — говорит, — что я был занят и велел этому сачку спустить воду.
Калиничев, совсем зеленый от качки, говорит:
— Неправда, ничего вы мне не велели.
И смотрит злыми глазами. Еле я успокоил Соломатина. Неправильные какие-то у них отношения. Придем в базу — надо будет разобраться. А сейчас — не могу, качка с ног валит. Пишу, а сам букв даже не разбираю.
19 марта
Мы все еще в море. Сегодня обратил внимание, как Соломатин записывает в журнал температуру масла и топлива. Я подумал, что его почерк…
20 марта
Вчера не успел дописать: сыграли аварийную тревогу. Мотористы действовали хорошо.
А ночью было происшествие. Левый дизель работал на винт-зарядку. В отсеке были мы с Калиничевым, я ему как раз объяснял, что такое режим винт-зарядки. Вдруг около шести утра в трюме зашипело и дохнуло горячим паром. Я доложил в центральный и срочно остановил дизель. Оказалось — лопнул резиновый амортизатор нагнетающей масляной магистрали, это такое толстенное резиновое кольцо, которое зажимает два конца магистрали. Видно, резина лопнула от вибрации при работе дизеля.
Пришел лейтенант Панин, приказал сменить амортизатор. Я взял ключ и полез в трюм. Еле пробрался к амортизатору: место неудобное, магистралей полно да и дизель-компрессор горячий, здорово обжигал. Кое-как просунул руку с ключом, стал отдавать болты. А Калиничев сверху, из-за дизеля, придерживал своим ключом гайки. Мы порядком измотались, пока сняли лопнувший амортизатор, заменили его новым и снова взяли на болты. Два с лишним часа работали, и лейтенант сказал, что мы быстро управились. Он потом написал о нас заметку в боевой листок.
Мне понравилось, как Калиничев работал. По-моему, он вовсе не сачок. Я его похвалил и в первый раз увидел, как он улыбается. А потом он говорит мне:
— Товарищ старшина, даю вам честное комсомольское, что он не приказывал мне спустить воду из газоотвода.
Лицо у него было усталое и перепачканное маслом. И руки тоже по локоть в масле. Я ему верю. Я его спросил, чего они не поделили с Соломатиным, но тут подошел Линник, и он не ответил. Ладно, придем в базу — разберусь.
Да! Вчера начал писать и не закончил: почерк Соломатина показался мне похожим на почерк той странной записки.
26 марта
Третьего дня пришли с моря и стали в планово-предупредительный ремонт. Работы очень много навалилось, каждый день до позднего вечера. Никак не выкрою времени, чтоб с Калиничевым поговорить. А он молчит. Соломатин ходит вялый, как осенняя муха. Старается свою работу на Афонина переложить. По-моему, он продолжает выпивать, но поймать на этом деле я его не могу. Да и, признаться, не хочу. Все-таки дружили мы с ним…
Сегодня забежал в ларек, попросил общую тетрадь. А она, Клавдия, говорит мне:
— Пожалуйста, товарищ Лошаков.
Я удивился, спрашиваю, откуда она мою фамилию знает. Она улыбается накрашенными губами:
— А я всех знаю.
Тут я выпалил:
— От Соломатина знаете.
— Может, и от Соломатина, — говорит. — Даром, что ли, он у меня в женихах ходит.
Так и сказала. И засмеялась. Ну, я побыстрее расплатился и выскочил из ларька. А она хохочет вслед. Дерзкая какая женщина.
27 марта
Столько событий, что не знаю, с чего начать. Ладно, буду писать по порядку.
Сегодня по случаю воскресенья замечательная погода. Первый по-настоящему весенний денек. В небе ни облачка. Будто вымыли его и вывесили на просушку. С утра наш физрук затеял сдачу норм ГТО. Соломатин отказался идти.
— У меня, — говорит, — кашель и в носу что-то пищит. И вообще, не первогодок я, чтоб бегать там и прыгать. Пусть салажня попрыгает. — И на Калиничева кивает. — Ему полезно.
Я не стал спорить. У него и в самом деле вид нездоровый. Афонин хотел лечь спать, но я его вытащил. А Линник пристроился помощником при физруке, записывал показатели.
Ну, ладно. После обеда сижу я в читальном зале, раскрыл тетрадь, хочу начать рассказ. Вдруг входит Калиничев. Лицо у него взволнованное.
— Товарищ старшина, — говорит. — Сегодня он опять в самоволку собирается.
— Кто?
— Соломатин. Давно я вам хочу сказать, но…
Тут он замялся.
— Садитесь, — говорю я ему, — и выкладывайте все, что знаете.
И вот что рассказал мне Калиничев. Месяца два тому назад сошелся Соломатин с этой самой Клавдией. Стал приходить из увольнений выпивши. Верно, умел держаться, ни разу дежурные офицеры не заметили. Да и знали, что Соломатин отличник, верили ему. Дальше — больше. Начал он по ночам в самоволку хаживать. Крепко его зацепила Клавочка. Живет она недалеко от территории части. И в ночь, когда дневальным заступал кто-нибудь из «годков» (а Соломатин у них за вожака), вылезал Соломатин из окна, поскольку наш кубрик на первом этаже казармы. И тем же порядком под утро возвращался. «Годок»-дневальный примет его, закроет окно — и все шито-крыто.
Я сразу вспомнил, как Линник ночью кубрик проветривал. И записку вспомнил…
— Вначале, — говорит Калиничев, — они меня не очень-то стеснялись. Соломатин ко мне хорошо относился. Однажды сказал: посвящаю тебя, дескать, в свои оруженосцы. А потом как-то на моем дневальстве потребовал, чтоб я ему ночью открыл окно. Я отказался. С этого и началось. Придираться ко мне стал, вызвал на грубость. А я несправедливость не переношу. Потом вы приехали, и они меня предупредили, что если я вам проговорюсь… Пригрозили, в общем.
«Следи за длинным…» Теперь я понял и эти слова из записки. «Длинный» — это, конечно, Калиничев.
— Он и у лейтенанта такое мнение обо мне создал… — говорит Калиничев, но не успел закончить, потому что в читальный зал вошел вдруг Соломатин, а за ним Линник.
— Собеседуете? — спрашивает Соломатин и улыбается вкривь и вкось.
— Очень кстати пришел, — говорю. — Садись, разговор будет.
— Ты, Пашенька, пойди подыши воздухом, — говорит он Калиничеву ласковым голосом. — А то утомился, поди, языком молоть.
Калиничев вскинул голову и отвечает:
— Плевал я на твою подначку, Соломатин. Я старшине все рассказал, так и знай.
И вышел. Красиво он это сказал. Молодец! Помолчали мы, поглядели друг на друга. Линник за стулом Соломатина стоит — и впрямь оруженосец…
— Ну что, годок, — говорю я. — Сегодня в рейс собрался?
Соломатин поиграл бровью и отвечает:
— Не советую тебе, Серега, со мной шутки шутить.
— Двойная у тебя душа, — говорю. — Снаружи ты хваленый отличник, а нутро гнилое.
— Дальше что? — спрашивает. — Начальству побежишь докладывать?
— Приму меры, — говорю. — Я тебя честно предупреждал.
Он встал, глаза злые, лицо пятнами пошло.
— Учти, Лошаков, никто тебе не поверит, — говорит. — Нет у тебя доказательств, понятно? Сам же в дураках останешься.
И пошел прочь. Линник шмыгнул носом — и за ним. Я решил не спать сегодня ночью. Хотя, конечно, теперь он «в рейс» не пойдет.
Посмотрим, товарищ Соломатин, кому поверят, а кому нет!
28 марта
Плохо дело. Ночью избили Калиничева. Накрыли его одеялом и шинелью, в общем, «темную» устроили. Никто не видел. Я тоже спал. Хотел всю ночь не спать, но не выдержал. Эх!
С утра, понятно, переполох. На Калиничева смотреть страшно: глаз заплыл и стал черный. Афонин, который с четырех ноль-ноль стоял дневальным, заявил, что ничего не видел и ничего не знает, — дескать, он сидел у входа, а койка Калиничева в дальнем углу кубрика. Но мне-то ясно, чья это работа. Я рассказал все лейтенанту Панину. Сейчас мы с ним идем к замполиту. Я тоже хорош: не мог уберечь, парня. Эх!..
29 марта
Итак, все кончено, как поется в одной арии. Вечером вчера было открытое комсомольское собрание. Вначале выступил замполит, сказал, что впервые на нашей лодке такое позорное явление. Потом встал лейтенант Панин и говорит:
— Все мы знаем Соломатина с самой лучшей стороны. Но вот Лошаков утверждает, что за этой личиной скрывается пьяница и самовольщик. Может быть, мы имеем дело с круговой порукой? Давайте разберемся. Пусть Соломатин нам честно все расскажет.
Слово берет Соломатин. Меня то в жар, то в холод бросало, когда он спокойненько, с улыбочкой отверг все обвинения.
— Лошакову, наверно, приснилось, — говорит, — что я в окно прыгаю. Сколько народу дневальными стоят — никто никогда не видел. А он, понимаете, видел! Чистый барон Мюнхгаузен. Не знаю, почему он на меня взъелся. Может, позавидовал мне, не знаю. А насчет Калиничева, — говорит, — я сам возмущаюсь, товарищи, и считаю позорным этот случай. Я не знаю, кто его бил…
Я не выдержал и крикнул:
— Может, он сам себя, как унтер-офицерская вдова, высек?
— Считаю, — говорит Соломатин, — ваши шутки неуместными, товарищ Лошаков. Надо спросить у дружков Калиничева, первогодков, — может, он с ними поругался. А я как служил, так и дослужу до конца.
Ведь вот каков наглец!
Я попросил слова и рассказал всю историю. И про записку, и про Клавдию, и про то, как они следили за Калиничевым. Я здорово волновался. Соломатин и Линник бросали мне реплики.
— Они думают, — говорю, — что, раз не пойман, значит, не вор. Но мы вам не позволим, Соломатин, воскрешать старые нравы. Не позволим вам и вашим «годкам» калечить хороших ребят из молодого пополнения. Мы, — говорю, — хотим по-коммунистически служить, а вы нам мешаете. Вы потеряли совесть. Не служите, а изворачиваетесь. Очки втираете! А мужества честно признаться — на копейку у вас нет!
Потом Калиничев встает и еле шевелит распухшими губами:
— Кто меня бил — не видел. Но знаю: Соломатин и его компания. Старшина правильно сказал. Они меня запугать хотели тяжелой рукой Афонина, но я их не боюсь. Они трусы. Исподтишка только умеют… Под одеялом… Они и в бою струсят…
Соломатин стал красный, как вареный рак, и кричит:
— Это кто струсит?
— Ты! — отвечает Калиничев. — Такие шмутошники, как ты, не хочу, чтоб рядом со мной были в бою!
И сел. Я видел: лицо у него от боли перекосилось. Все молчат. Жду, что дальше будет. И тут поднимается Афонин, сам мрачнее тучи.
— Не хочу, чтоб меня за труса считали, — говорит. — Я бил Калиничева.
Что тут поднялось! Шум, гам… Вся команда чуть ли не с кулаками к Афонину… Еле успокоились. Электрик Григорьев, тоже из «годков», взял слово и говорит:
— Довольно в прятки играть. Правильно выступал Лошаков: пьянствовал Соломатин и в окно прыгал. А мы его покрывали. Чего говорить: попали мы под его влияние. Особенно Афонин… Физической силы у него много, а характером слаб… Признаю, товарищи, свою вину.
Тут Линник, со своей хитросплетенной душой, видит, что дело принимает другой оборот, и спешит лягнуть своего повелителя:
— Я тоже! — лопочет. — Я тоже попал под дурное влияние…
А Соломатин сидит, голову низко опустил. Как побитый пес, честное слово. Мне даже жаль его стало. Отчего, думаю, спотыкаются иной раз такие толковые парни?
Кажется, и я виноват. Виноват в том, что тянул… Глаза закрывал, отношений не хотел портить… Да и не я один, должно быть…
Отчаянный
Однажды, когда Воронков вылез из трюма, рулевой-сигнальщик Береснев сказал ему: — Знаешь, Паша, кто ты такой?
— Ну?
— Ты типичный морлок.
Воронков медленно помигал белыми ресницами, не зная, обижаться или нет. Слово было ему незнакомо, но он знал, что от Береснева ничего хорошего не жди.
— А что это такое? — спросил он и нарочно зевнул, чтобы показать свое равнодушие.
— Почитай Герберта Уэллса «Машину времени» — узнаешь, — сказал Береснев и полез из центрального поста наверх, потому что уже была дана команда построиться на обед.
После обеда Воронков, по обыкновению, растянулся на койке, чтобы соснуть часок. Но странное слово «морлок» гвоздем засело в голове. «Выдумает тоже, — размышлял он, ворочаясь на койке и тщетно смеживая веки. — Морлок!.. Морской локоть, что ли? Может, локатор?..»
Сон не шел. Воронков сел, свесив с койки ноги-коротышки, и зевнул — теперь уже по-всамделишному. Потом натянул ботинки и вышел из кубрика. Кубрик был совсем пустой — один дневальный маялся там, ходил из угла в угол.
Час послеобеденного отдыха команда проводила по-разному. Одни, пристроившись под каштаном, забивали «козла». Другие, сбросив жесткие робы, лежали на зеленой травке, облитые горячим солнцем. Тут и там сидели на скамейках заядлые книгочеи: глаза бегают по строчкам, рты раскрыты — интересно.
Проходя мимо волейбольной площадки, Воронков ускорил шаг: там играл Береснев, и Воронкову не хотелось, чтобы тот увидел, что он идет в библиотеку. Только прошел — бумм! — мячом по затылку. Разозленный Воронков обернулся и увидел Береснева. В одних трусах, зеленые глаза-щелки сияют добротой, под усами ласковая улыбка.
— Поосторожней не можешь?
— Прости, Пашенька, роковая случайность. — Береснев одной рукой подобрал мяч, другой — упавшую воронковскую бескозырку. Озабоченно ее осмотрел, сдул пылинки.
Воронков, вырвав бескозырку, быстро зашагал прочь.
Еще с прошлого года, когда Береснев впервые появился на лодке, Воронков невзлюбил его. Молодой рулевой оказался шумным и суматошливым парнем с дерзким языком. Его, Воронкова, он чуть ли не с первого дня стал поддразнивать. Как раз проходила подписка на газеты, и Воронков рассудил, что ни к чему выбрасывать полтора рубля: флотскую газету он всегда, если так уж надо, прочтет в клубной читальне. Отказался, в общем. Глядь — через неделю выходит стенгазета, а в ней карикатура: он, Воронков, стоит и в какой-то дурацкий чулок запихивает деньги, со лба пот капает. Внизу стишок:
Меня бабушка учила,
И твердил все время дед,
Что газеты — это вред,
А вот деньги — это сила.
Ничего остроумного, и не смешно даже. У него, Воронкова, и бабушки-то никогда не было. То есть была, конечно, но давно, еще до его рождения. Он так и сказал тогда Бересневу во время перекура:
— Ты бы лучше про свою бабушку сочинил.
А Береснев поглядел на него зелеными наивными глазами и говорит:
— Думаю, Паша, про тебя поэму написать.
— Это чем же, — усмехнулся Воронков, — чем я тебя заинтересовал?
— Ты интересуешь меня как тип-накопитель.
— Сам ты тип, — ответил Воронков. — Я, может быть, на фотоаппарат деньги коплю. Чем плохо?
— А зачем тебе, Паша, фотоаппарат?
Вот еще! Скажи ему, зачем фотоаппарат… Мало ли зачем? Вот кончится служба — он, Воронков, поедет домой. Край у них тихий, лесной, меж сосен белые домики. Он, Воронков, за милую душу устроится фотографом. Будет отдыхающих щелкать. Чем плохо? Людям радость, и себе польза. Еще с детства запомнил: ходил один такой, толстый, меднолицый, в засученных штанах, по озерному пляжу, прицеливался на желающих ФЭДом, жил хорошо — дом с резной верандой, в дому что хочешь есть…
Конечно, никому Воронков про свою мечту не рассказывал: зря трепать языком не любил. А такому, как Береснев, и вовсе ни к чему объяснять.
Так и сказал:
— Не твое это дело, друг ситный. Видали таких: сам рифмы про других сочиняешь, а коснись дела — своего не упустишь. Знаем.
Тут рулевой-сигнальщик Береснев одну руку приложил к сердцу, другую широко отставил и произнес громким голосом:
Мне и рубля не накопали строчки.
Краснодеревщики не слали мебель на дом.
И, кроме свежевымытой сорочки,
Скажу по совести, мне ничего не надо.
Плюнул Воронков и отошел в сторонку: с несерьезным человеком что толку разговаривать? Однако затаил обиду. «Типа-накопителя» не забыл.
Жарко. Небо — голубая печка. Вода в гавани — синее стекло, ни морщинки. Обвисли флаги на корабельных флагштоках. Даже чаек не видно: попрятались куда-то. Только над высоченной трубой судоремонтного завода колышется легкое дымовое облачко.
Возле ларька Воронков останавливается. Вид зеленых полосатых арбузов соблазнителен. Проглотив горячую слюну, Воронков справляется о цене. Выбирает небольшой темно-зеленый, расплачивается и, зажав шар арбуза под мышкой, оглядывается: где бы найти местечко потише?
Около ворот контрольно-пропускного пункта густые кусты. Воронков забирается в самую гущу, усаживается, ладонью вытирает потное лицо. Перочинным ножом взрезал арбуз — с сочным треском раздалась розовая мякоть. Во рту прохладно, сладко. Хорошо! Лучше, чем в душной библиотеке листать книжку, искать неизвестное слово. Да и не соврал ли Береснев про «машину времени»?
Вдруг Воронков перестает жевать, услышав голоса возле проходной будки.
Один голос Воронков узнает: это неторопливый, обстоятельный басок Гришина, тоже трюмного из их команды. Гришин сегодня стоит вахтенным.
— Зачем вам Береснев, гражданочка? — басит Гришин.
Вежливый женский голос:
— Это мой муж. Позовите, пожалуйста.
— Муж? — Гришин прокашливается. — Ладно, обождите тут, сейчас позову.
«Вот так фрукт! — изумленно думает Воронков, перестав жевать. — От всех скрывал, что женатый…»
Он осторожно отодвигает ветку, выглядывает. Спиной к нему стоит у ворот тоненькая девушка в черной без рукавов кофточке и серой юбке. Волосы золотым водопадом льются на плечи. В руках большая желтая сумка, легкое пальто. Неужели и вправду жена этого рифмоплета?..
Шаги. Воронков ныряет в кусты.
— Виктор! — слышит он ее голос.
— Зачем приехала? — Это голос Береснева. — Кто тебя звал? Я тебе, кажется, ясно написал.
В ответ — сбивчивое, взволнованное:
— Витя, я приехала, потому что не могу так… Они не знают… Они думают, что я в Москве…
Больше ничего не слышно. Ушли куда-то. Воронков обиженно моргает, потом принимается за арбуз. И тут он слышит голос Гришина:
— Эй, Береснев, вернись! Нельзя посторонним на территорию…
Правильно! Воронков перестает жевать. Приближаются шаги, а вместе с ними — всхлипывание.
— Ты злой… Бессердечный, эгоист…
— Ладно, Лиля, — отвечает Береснев. — Слезами не поможешь. Ясно сказал: кончено между нами. Уезжай.
— И уеду!
— Поезд в пятнадцать двадцать, как раз успеешь. Папа-мама тебя ждут.
Опять всхлипывание.
— Витя… Ты хоть проводи меня…
— Нет. Зачем? Прощай, Лиля.
Шаги — быстрые, твердые.
Воронков осторожно выглядывает, видит: она потерянно стоит, платочек у глаз, плечи вздрагивают. Вдруг спохватилась, вскинула голову, выбежала за ворота.
Задумчиво Воронков доедает арбуз. Черные косточки не выбрасывает — заворачивает в обрывок газеты: потом погрызть на досуге.
Выбирается из кустов. Надо спешить: обеденный перерыв заканчивается, вот-вот ударят склянки.
Весть о предстоящем океанском походе взбудоражила всю команду. Больше всех радуется рулевой-сигнальщик Береснев. Вечером в кубрике слышится его быстрый увлеченный говорок: рассказывает товарищам о том, как французский врач Аллен Бомбар в надувной шлюпке один-одинешенек пересек Атлантический океан.
Береснев высок ростом. Лицо у него скуластое, с тупым коротким носом, с усиками — похож на молодого Горького. Всегда чем-нибудь увлекается: книжками о путешествиях, лыжами, а то вдруг решит изучать английский язык и пишет в «Книгу — почтой», чтоб новейший самоучитель прислали. Из-за увлечений бывают неприятности по службе: то на занятиях забьется с книжкой в уголок — и ничего не слышит, старшина поднимет его, задаст вопрос — стоит, ушами хлопает; то сбежит с физзарядки — было раз зимой, — встанет на лыжи и до самого завтрака носится по скрипучему насту…
— В горах? Ну был я в горах, — слышится вечером в кубрике быстрый бересневский говорок. — В горах, ребята, неинтересно, там сдавлено все, дышать абсолютно нечем. Вот степь — это да! Просторно! Я, ребята, когда техникум геодезический окончил, сразу в степь уехал с экспедицией. Жарища, змеи под камнями. Ночью однажды…
— На минутку, Береснев, разговор есть.
Озолинь, старшина команды трюмных, он же комсомольский секретарь, взяв за Локоть, отводит Береснева к окну.
У Озолиня строгие глаза, строго поджатые губы — так и обдает холодом.
— Мне стало известно, — без околичностей, в упор говорит секретарь, — что ты бросил жену. Это правда, Береснев?
У Береснева скулы в красных пятнах, глаза темнеют.
— Откуда сведения? — спрашивает отрывисто.
— Это неважно. По существу отвечай — правда, нет?
— Не буду отвечать. Мои дела абсолютно никого не касаются.
Озолинь строго молчит. Обеими руками обтягивает фланелевку на поджаром животе: убирает складки назад.
— Учти, Береснев, придется принять девственные меры.
По-русски Озолинь говорит так же хорошо, как и на родном, латышском, но все же бывает иногда — спутает слово.
— Действенные, — машинально поправляет Береснев.
— Да, — кивает Озолинь. — Сейчас некогда — в океан идем. Но когда вернемся, будешь держать ответ на бюро. Хорошенько подумай.
Комсомольское бюро на лодке — шумное, авторитетное, никому спуску не дает. Озолинь на ветер слов не бросает — всем известно.
«Ну и пусть, — ожесточенно думает Береснев. — Это их не касается».
Гришин, в трусах и тельняшке, стоит у стола, гладит дымящиеся брюки. Утюг кажется хрупким в его огромных ручищах. Береснев подходит, зло шепчет на ухо Гришину:
— Я тебя как человека просил не болтать, а ты… Эх ты!..
Гришин изумленно распахивает глаза:
— Ты что, Витька? Никому не говорил я. С чего ты взял?
Вот он, океан. Красным шаром выкатывается солнце из серой воды — все заиграло вокруг, заискрилось. Но продолжается это недолго: солнце, чуть поднявшись над горизонтом, ныряет в косматые тучи. Опять будет пасмурный день, и медленное движение туч в небе, и мерные шорохи длинных океанских волн…
Пятый день подводная лодка в океане — темно-серая точка среди бескрайнего серо-зеленого простора. Пятый день, как рулевой-сигнальщик Береснев потерял покой и сон. Стоя на верхней вахте, завороженными глазами смотрит, смотрит на океанскую ширь. И ведь раньше, в обычных походах, в своем море, тоже не видно было берегов. Там вода, здесь вода… Но только стоит подумать — «океан», и подступает что-то тревожно-огромное…
Сменившись с вахты, он не идет отдыхать; пристроится в центральном посту, в уголочке, и смотрит, как колдует над путевой картой, над синими листами атласа бессонный штурман. Отыскивать дорогу в океане — вот это дело!
— Шли бы отдыхать, Береснев, — бросает штурман, не отрываясь от карты.
— Не хочется, товарищ старший лейтенант… А течения здесь сильные?..
Утром погружались — было пасмурно, но спокойно. Всплыли к вечеру — небо синее, тучи разорваны ветром в клочья, и идут на лодку лохматые волны, стряхивая на надстройки белую кипень пены.
Береснев заступает на верхнюю вахту. Жадно смотрит на разгулявшийся океан, жадно глотает веселый упругий океанский ветер.
— Держаться, сигнальщик! — снизу, с мостика, озабоченно кричит командир.
Лодка идет, лагом к волне — валит с борта на борт, волны уже захлестывают мостик.
На мостик поднимается Воронков, белый, мутный какой-то: укачался, должно быть. В руке у него ведро с мусором. Отдышавшись, перегибается через ограждение мостика, слабо трясет ведром: выбрасывает мусор. Тут шальная волна накрывает мостик, лодка резко кренится. Сквозь вздох опадающей волны — оборвавшийся крик… Мелькнуло черное в воздухе…
— Человек за бортом!
Командир — лицо белее пены — отдает распоряжения. Лодка ложится на крутую циркуляцию вправо. В носовую надстройку спускаются, обвязываясь на ходу, несколько матросов, бросательный конец наготове…
Береснев отчетливо видит белую голову Воронцова, прыгающую, как мяч, на зеленых волнах. Рот разодран в беззвучном крике. Барахтается, не видит брошенного конца… Относит его… Накрыло волной: — не видно…
И тогда Береснев, рванув с себя альпаковку, сильно отталкивается и, выпрямив длинное тело в полете, врезается в ревущую воду. Вынырнул, коротко огляделся с гребня волны, глотнул воздуху… Нет Воронкова…
Швырнуло вниз. Снова на гребне… Ага, вон белая голова… Сильными саженками поплыл Береснев.
— Держись, Паша! Сейчас!..
Каждый день приходит Воронков в лазарет береговой базы. То яблоко принесет, то кулек конфет. Сядет рядом с койкой и молча глядит на голову Береснева, забинтованную до бровей.
Теперь-то хорошо, через день-другой снимут повязку и выпишут. А было — лучше не вспоминать. Когда подплыл, полузадохшийся, с тяжелой ношей, кинуло волной на надстройку — сильно расшибло голову.
Скосил веселый зеленый глаз, спрашивает:
— Что на лодке новенького, Паша?
Молчит Воронков, медленно мигает белыми ресницами. Никак не решится сказать. А сказать надо.
— Насчет твоей жены, — выдавливает наконец из себя, — я Озолиню сказал… Я тогда в кустах лежал, у проходной. Слышал ваш разговор…
Зеленый глаз потух. Береснев подтягивает одеяло к подбородку.
— У меня от твоих конфет, — говорит он, помолчав, — сплошная оскомина. Больше не носи.
— Я почему сказал? — продолжает Воронков, торопясь высказаться до конца. — Обида была у меня. Особенно, когда ты морлоком меня назвал…
Еще перед океанским походом вычитал Воронков про морлоков — паукообразных белесых людей, подземных жителей, порожденных уэллсовской мрачной фантазией.
— Ты всегда в трюме торчишь, — говорит Береснев, — вот мне и вспомнились морлоки… А вообще-то я обижать тебя не хотел.
Помолчали.
— Ну, ты иди, Воронков.
Но Воронков не уходит, моргает, разглядывая свои тяжелые квадратные ботинки.
— Витя, хочешь, я Озолиню скажу, что соврал про жену?..
— Не надо.
Опять долго молчат. Где-то в гавани вскрикнула лодочная сирена. В окно вползает густая вечерняя синь.
— Витя, а почему… ты почему ее бросил?
Береснев смотрит в окно. Белеют бинты. На твердых скулах — темные пятна. Не сразу отвечает:
— Сильно к буфету привязана. У них в доме дышать нечем. Накопители…
Сумрачный, задумчивый выходит Воронков из лазарета.
Вечером, после ужина, заходят в лазарет проведать Береснева командир с замполитом, штурман, еще кое-кто из команды. Позже всех приходит Озолинь. Принес газеты и письмо. Береснев подносит конверт к глазам и тут же, не читая, сует его под подушку.
Озолинь сидит рядом, прямой, непреклонный, глаза смотрят строго и чуть-чуть вопросительно.
— От жены, — говорит Береснев, угадав невысказанный вопрос.
— Что ж не читаешь?
— Не хочу.
У Озолиня на лбу собираются складочки.
— Ты хороший парень, Виктор, — говорит он негромко. — Отчаянный, правда. В тебе много живности.
— Живости, — поправляет Береснев.
— Да, — Озолинь кивает. — Но все равно мы будем тебя разбирать на бюро.
«Лиля!
У меня было время еще раз подумать обо всем. Про чувства я писать не умею, да и не надо. Ты хорошо знаешь, что я ушел не вследствие чувства, а по абсолютно другой причине. Когда после техникума нас вместе назначили в экспедицию, ты знаешь, как я радовался. Но ты предпочла сидеть возле вашего буфета из красного дерева. Ты и меня пробовала отговорить, но я поехал. Потом меня оставили работать в том поселке. Сколько я тебя звал? Больше года. Ты не приехала жить и работать вместе. Папа-мама не пустили. Тогда я понял, что мы абсолютно разные. Ты дорожишь тем, что для меня абсолютно никакой цены не имеет. Теперь, как ты знаешь, я служу на флоте. Я решил остаться здесь на всю жизнь и подал заявление в военно-морское училище. Может быть, примут. Лиля, теперь решай: или ты приедешь ко мне насовсем, или оформим развод. Выбирай между мной и вашими буфетами. Все.
Лес подступил к пристани. Чуть ветер — и осенние листья рыжим дождем падают на новенькие пирсы, на бесчисленные штабеля бревен, кружат над пестрой от мазута водой.
Только что к пристани подошел крутобокий морской буксир, и лесное эхо гулко отозвалось на хрипловатый вскрик его гудка.
В числе сошедших с буксира пассажиров высокий лейтенант в новой черной шинели. У лейтенанта скуластое лицо, тупой короткий нос, над левым глазом розовеет широкий шрам. В руках по чемодану. Его спутница с любопытством оглядывается, глубоко вдыхает прохладный лесной смолистый воздух. Лейтенант что-то говорит ей, указывая на желтую дорогу, огибающую широкую бухту, потом опускает чемоданы на землю и быстро идет к грузовичку, стоящему возле приземистого склада. Под ногами шуршит золотая стружка.
Пожилой небритый шофер сидит на подножке кабины, покуривает.
— Чья машина? — спрашивает лейтенант.
— С судоремонтных мастерских, — нехотя говорит шофер, глядя на сверкающие пуговицы лейтенанта.
— К подплаву не подбросите?
— А я не хозяин. Мастера спросите.
— Где мастер?
Шофер кивает на распахнутую дверь склада. Лейтенант направляется к складу, но тут из двери выходит коротконогий человек в шапке и бушлате.
— Грузи, Алексей, — говорит он шоферу и недоуменно мигает белыми ресницами, потому что прямо на него идет лейтенант, широко расставив руки.
— Пашка, черт! — Лейтенант обнимает мастера, хлопает по плечу. — Ну и встреча!
— Постой… Береснев, никак? — Воронков, просияв, хватает лейтенанта за руку и уже не выпускает. — Ты зачем усы сбрил? А я, понимаешь, за присадочным материалом приехал. Для автогена…
— Сам ты присадочный материал! — смеется Береснев. — Да ты как сюда попал? Хотя, это же твои родные места… Ну, чего ты уставился?
Воронков во все глаза смотрит на молодую женщину. Потом переводит взгляд на Береснева.
— Она самая, — отвечает Береснев, не дожидаясь вопроса, и ведет Воронкова к жене. — Лиля, познакомься. Это Паша Воронков, мой старый друг.
Воронков осторожно пожимает узкую руку и говорит, глядя на улыбающееся лицо Лили:
— В наши края, значит?
— Да, — говорит Лиля. — Какой тут у вас воздух чудесный!
— Лесной, — говорит Воронков.
И вот она в кабине, рядом с шофером, а Береснев и Воронков в кузове. Машина прыгает по ухабам лесной дороги, лес сыплет в кузов рыжие листья.
— Штурманом, значит, будешь плавать? — говорит Воронков. — А я о тебе, знаешь, как часто вспоминал?..
Тут машина спотыкается об узловатый, вытянувшийся поперек дороги корень, и Береснева швыряет на Воронкова.
— Фу, черт! — ворчит Береснев, усаживаясь на чемодан. — Хуже, чем в океане…
Они смотрят друг на друга и смеются.
Черемуха
Глава 1
Море замерзало. Его будто выложили паркетом из кружков тонкого льда, аккуратно пригнанных друг к другу. Такой лед называется блинчатым. «Блинчики» постепенно смерзаются в льдины, а потом в ледяные поля.
Подводная лодка взрезала форштевнем тонкий лед, словно вспарывала гигантскую рыбью чешую. При этом куски обломанных «блинчиков» катились прочь по гладкому паркету. Вдали сидели на льду белогрудые чайки, повернув длинные клювы к невысокому заходящему солнцу.
От взламывания льда корпус лодки трясло мелкой дрожью как в лихорадке.
— Черт те что! — сказал Фролов. — Как будто на телеге едешь по паршивому проселку.
Остудин не ответил. Привалившись плечом к ограждению мостика, он смотрел вдаль, туда, где горизонт расплывался в сумеречных вечерних тенях. Морозные облачка пара равномерно возникали у его ноздрей.
— Ни одной собаки в море не видно, — сказал Фролов. — Все люди как люди, к Новому году готовятся. Одни мы дребезжим тут… — И, помолчав, добавил: — Если б не эта проклятая задержка, я был бы уже дома. В Ленинграде.
Он уже в третий раз говорил об этом, и Остудин снова промолчал.
Да и что он мог сказать? Задержка произошла не по его вине. Позавчера утром Остудин получил приказ выйти в море и встретиться в условленной точке с противолодочным кораблем, на котором будет испытываться новый прибор. Весь день Остудин прождал в море, а к вечеру получил радиограмму о том, что испытания переносятся на сутки. Лишь в пятнадцать часов с минутами следующего дня пришел противолодочный корабль с государственной комиссией на борту. С корабля передали семафор: «Прибыл работать с вами. Председатель госкомиссии». Кто-то на мостике вполголоса пошутил:
— Надо ответить: «Очень приятно, товарищ председатель…»
Остудин велел ответить: «Жду ваших указаний».
Корабль на малых оборотах подошел вплотную к лодке. Сцепились отпорными крюками. Матросы Остудина, спустившиеся в кормовую надстройку, приняли с корабля тяжелый чемоданчик, а потом схватили в объятия высокого сутуловатого капитана третьего ранга, перемахнувшего с корабля на узкую лодочную палубу. Капитан третьего ранга поднялся на мостик и представился Остудину:
— Член госкомиссии Фролов.
— Вижу, что Фролов, — сказал Остудин, улыбаясь замерзшими губами.
— Черт, Сергей, ты? — изумленно крикнул Фролов и, коротко хохотнув, похлопал его по кожаной спине. — Откуда ты, прелестное дитя?
Падал ленивый мохнатый снежок. Корабли разошлись. Лодка Остудина погрузилась и стала выполнять маневры, нужные для испытания прибора. Фролов сидел в центральном посту, сгорбившись над своим раскрытым чемоданчиком и время от времени что-то записывая в блокнот. Однажды он повернул голову к Остудину, стоявшему у перископа, и сказал, улыбнувшись:
— Извини, Сергей, что ничего не объясняю. Не могу. Даже тебе.
Остудин поглядел на его бледные губы под тугими желтыми усиками и ответил:
— Понимаю.
За обедом, когда Остудин сбросил кожанку, Фролов быстро взглянул на его плотную фигуру, обтянутую кителем поверх теплого свитера, и сказал:
— Толстеешь, старина. И седеешь.
— Есть немного. — Остудин налил себе полную тарелку борща. — Почему первое не ешь?
— Воздерживаюсь. Врачи не велят.
— Уже болячками обзавелся?
— Есть немного, — сказал Фролов и засмеялся.
Остудин велел вестовому принести члену госкомиссии второе.
— Быстро растете вы, подводники, — сказал Фролов, энергично расправляясь с котлетой и рисовой кашей. — Давно в капитанах второго ранга ходишь?
— Год с лишним.
— Как-то читал о тебе в газете. Хвалили. Порадовался за тебя. Даже написать хотел.
— Чего ж не написал?
— Завертелся. То-се… Да и адреса не знал. Ну-ка, молодец, — обернулся Фролов к вестовому, — подсыпь немного рису.
— Не плаваешь больше? — спросил Остудин. — В науку ударился?
— Работаю в научно-исследовательском.
Когда Фролов ел, кадык на его худой шее ходил вверх-вниз, как поршень в цилиндре. Фролов был в добротной тужурке, при галстуке.
— Беспокойная жизнь, — продолжал он, большими глотками отпивая компот. — Командировки, то-се… Зато Ленинград. Так сказать, блага цивилизации…
Испытания прибора закончились под утро. Помигав прожектором и поблагодарив за четкую работу, противолодочный корабль ушел. Фролов остался на лодке. Он заглянул через плечо штурмана на путевую карту и помрачнел. Было ясно, что вылететь в Ленинград он сегодня не успеет, — дай бог до базы добраться к Новому году. Солнце зашло. Остудин приказал включить ходовые и отличительные огни. С правого борта скользнул на лед зеленый отсвет, с левого — красный. И ледышки, катящиеся прочь от форштевня, тоже вспыхивали то красными, то зелеными искрами.
Остудин вытащил папиросы, протянул Фролову.
— Спасибо, — сказал тот. — Бросил.
— Врачи не велят?
Фролов кивнул. Ему было холодно. Морозный ветерок прошелся над стынущим морем, корпус лодки неприятно трясло от вспарывания ледяного панциря, и не видно было чаек, улетевших неизвестно куда на ночлег.
— Хочешь чаю выпить? — спросил Остудин.
Он оставил на мостике старпома, а сам спустился вслед за Фроловым вниз, прошел в кают-компанию.
— Если кончится лед, то по чистой воде еще успеем к Новому году, — сказал он, сбрасывая шубу.
— Мне все равно теперь, — отозвался Фролов.
— Зато мне не все равно.
— Ты женат? — поинтересовался Фролов.
— Да.
— И дети есть?
— Двое. — Остудин встал и включил радио.
В отсек полились звуки скрипки. Сильная тревожная мелодия билась под смычком, будто рвалась на волю.
Молча пили горячий чай.
Фролов дослушал музыку до конца, потом, посмотрев на Остудина, сказал:
— Почему ты не спрашиваешь, как я живу?
— Вижу и так: преуспеваешь.
— Верно. — Фролов усмехнулся. — Верно, старина… Слушай, Сергей, — сказал он немного погодя, — у меня такое впечатление, что ты не рад нашей встрече.
— Почему?
— Не знаю. Ты и раньше, правда, не отличался даром красноречия. Но все же… А ведь у меня близких друзей после тебя не было. Приятелей — этих хоть пруд пруди… Странно, что мы с тобой ни разу не встретились с курсантских времен. Десять лет прошло, так?
— Без малого.
— Славные были денечки! Помнишь, как мы десять лет назад Новый год встречали? Еще Нина была с нами. Помнишь Нину?
— Нину? — Остудин посмотрел на Фролова. — Да. Припоминаю.
Глава 2
Ровно десять лет назад в огромном зале училища гремела музыка. Вокруг елки, сверкавшей огнями, кружились пары. На встречу Нового года курсанты пригласили гостей — студентов (главным образом студенток) университета. К девушкам относились рыцарски: стоило хоть одной из них остаться на минуту в одиночестве, как уж к ней летел синий воротник. Ни одна не скучала у стены — за этим строго следили распорядители.
— Сергей, Толя, разбить ту пару.
И два курсанта послушно вошли в круг и с вежливым «разрешите» разняли двух кружившихся девушек. Толя Фролов обхватил длинной рукой румяную толстушку с косами и умчал ее в водовороте вальса. Сергей Остудин был неважным танцором, к тому же его партнерша казалась такой хрупкой… Это была тоненькая девушка в красном жакете и черной юбке. Ее черные волосы были коротко подстрижены. Большими светло-карими глазами она вопрошающе взглянула на Сергея, делавшего мелкие осторожные шаги.
— К сожалению, это все, что я умею, — стараться не наступать вам на ноги, — буркнул он.
Девушка засмеялась:
— Вы не чужды самокритике.
— Да, я не чужд, — подтвердил Сергей и попробовал закружить партнершу. Ничего хорошего из этого не вышло. Он чуть не сбил с ног соседнюю пару и задел головой елочную ветку, с которой упала и разбилась стеклянная штучка.
Девушка смеялась, а Сергей, не сводя глаз с ее оживленного лица, дал себе слово, что выучится танцевать по-настоящему.
Потом, в перерыве между танцами, они стояли у стены и Сергей рассказывал ей веселые истории из курсантской жизни. Нина — так звали девушку — охотно смеялась. Кто-то обсыпал их конфетти, кто-то пустил в Нину ленту серпантина. Подошел Толя со своей румяной толстушкой. Было шумно и жарко, и снова заиграла музыка. Толя ушел с Ниной танцевать. Потом они танцевали вместе мазурку, и Сергей, торча у стены, видел, как легко и упоенно пляшет Нина, откинув назад свою изящную головку, и какое у нее счастливое лицо. Толя тоже хорошо держался, не сутулился. Уперев руку в бок, он скакал, как кавалергард. Только шпор на нем не было.
В перерыве они куда-то исчезли. Толстушка забеспокоилась и объявила, что должна разыскать Нину. Она была типичной верноподданной подругой, которая не может ни разговаривать, ни дышать, если не держится за руку своего божества. Сергей пустился вместе с ней на розыски, хотя уже понимал, что… Впрочем, ничего он не понимал. Переливчатый смех Нины стоял у него в ушах и мешал понимать.
Беглецов застигли в раздевалке как раз в тот момент, когда красный жакет нырял в пальто, которое Толя держал в своих длинных ручищах. Толстушка вцепилась в Нину, как в спасательный круг, лицо у нее было такое, будто она вот-вот захнычет.
— А мы решили проветриться немного, — сказал Толя, ласково улыбаясь толстушке. Сергея он не замечал вовсе.
Все четверо вышли в морозную ночь. Белым новогодним конфетти сыпался снег, и фонари на набережной стояли по колено в сугробах.
Там, где застыли в думах о своей жаркой родине каменные сфинксы, четверо спустились на ледяной покров Невы. Нина сразу побежала, раскатываясь на темных зеркальцах обнаженного льда и беспечно хохоча. Толя догнал ее и крепко взял под руку. С другой стороны прицепилась подруга. Сергей шел, чуть отстав, и думал: «Если она опять побежит, я догоню ее».
— «Как будто кто черемуху качает и осыпает снегом у окна…» — Толя читал стихи, девушки слушали.
— Больше всего я люблю у него «Письмо к женщине», — сказала Нина.
— А я «Черного человека», — сказала толстушка, повисая на Нининой руке.
Они шли по Неве, разговаривали и читали стихи, словно совсем позабыв о существовании Сергея.
Толя заявил, что в новогоднюю ночь полагается загадывать желания.
— Начинайте, Нина. Чего бы вы хотели?
— Черемухи, — не задумываясь, ответила она. — Большой-большой белый букет, чтоб можно было спрятать лицо…
— Где я вам зимой черемуху достану? — сказал Толя.
— Где хотите доставайте! — Нина вдруг вырвалась и побежала, хохоча и скользя по ледяным дорожкам. Сергей ринулся за ней, догнал, взял под руку и молча пошел рядом. Она искоса взглянула на него. Большеглазая, в белой пушистой шапочке, она была похожа на снегурочку.
Вошли в глубокую промозглую тень Дворцового моста, и здесь, улучив момент, Толя быстро прошептал Сергею прямо в ухо:
— Не обижайся, но надо понимать, когда лишний.
Ни слова не говоря, Сергей повернулся и побрел обратно. Радио высыпало в ночь серебряный перезвон курантов, и гулкие неторопливые удары принялись отсчитывать последние секунды минувшего года. Сергей шел один по Неве и старался наступать на следы Нининых ботиков.
Ровной чередой побежали дни и недели. Фролов возвращался из увольнений веселый, сыпал шутками, долго ворочался на койке с боку на бок. Сергей знал, что он встречается с Ниной, да он и не делал из этого тайны. Передавал от нее приветы, раза два приглашал на вечеринки. Сергей отказался. Надо понимать, когда лишний.
Потом началась усиленная подготовка к государственным экзаменам. Толя реже стал увольняться в город. Он решил сдать экзамены на пятерки и занимался как одержимый.
Как-то в воскресенье, ясным апрельским днем, Сергей, сбегая с лестницы Публичной библиотеки, столкнулся с Ниной. Она выглядела будто после тяжелой болезни: лицо осунулось, глаза запали и смотрели невесело. Она улыбнулась Сергею, и он стесненно спросил, как она поживает. Она поживает превосходно. Он рад слышать… Не передать ли чего-нибудь Толе?
— Нет, — ответила Нина. И, кивнув, стала подниматься по белой лестнице.
Вечером он рассказал об этой встрече Фролову.
— Она тебе что-нибудь говорила? — быстро спросил тот.
— Нет, — сказал Сергей.
Толя снова уткнулся в пухлый конспект, но через минуту захлопнул тетрадь.
— Я ей предлагал выход из положения, — сказал он раздраженно. — Денег готов дать сколько нужно… Нет, не хочет. Ну, раз ты такая гордая, то я тоже… В конце концов, не могу я взваливать на себя такое бремя, пока не стою прочно на ногах. Просто не имею права.
— Может, ты ей мало денег предложил? — очень спокойно сказал Сергей. Боль и бешенство душили его, застилали глаза. Бешенство и боль.
— Да нет, достаточно, — говорил Толя. — Сам посуди: ей еще два года учиться. Разве она сможет закончить, если пеленки начнутся? Я уж не говорю о материальной стороне. У матери пенсия, у нее стипендия — негусто. Я, конечно, не отказываюсь. Буду помогать. Но, пока время не ушло, почему не решить вопрос разумно? В конце концов, она могла и раньше подумать о возможных… Ты куда, Сергей?
Толя недоуменно проводил взглядом Сергея, тяжело прошагавшего к двери. Он, Сергей Остудин, был лишний, его это не касалось, вот и все.
Хлопнула дверь.
Глава 3
Наконец вышли из полосы блинчатого льда на чистую воду. Тряска и дребезжание кончились. Холодный норд-ост наотмашь бил колючим мелким снегом. Лодка сильно обледенела. Вода отдавала тепло, от нее поднимался пар, и видимость в угрюмом ночном море становилась все хуже, и штурман нервничал, потому что, по его расчетам, уже должны были выйти к первому бую.
И вдруг на мостике услышали протяжный стонущий звук. Это был ревун первого буя, он стонал на зыби, и, по мере того как усиливалась волна, стон переходил в рев. А через несколько минут сигнальщик доложил, что видит буй справа. В дымящемся тумане он казался огромным, как парусник.
Полутора часами позже лодка вошла в гавань, мерцающую светляками огней. Швартовались долго: пришлось шестами выталкивать льдины из узкого пространства между корпусом лодки и пирсом. Остудин и Фролов вошли на пирс и поздоровались с оперативным дежурным и другими офицерами, пришедшими встречать лодку. Оперативный сказал Остудину, что комбриг оставил ему свою машину, чтоб быстрее добраться домой.
Потом Остудин поздравил команду с наступающим Новым годом и сказал, что желающие могут посмотреть в кубрике кинокартину или, если хотят, пойти в бригадный клуб на танцы. На лодке осталась только вахта.
Остудин пригласил Фролова к себе домой, и тот сразу согласился. Когда они садились в машину, радио рассыпало над гаванью знакомый перезвон Кремлевских курантов. Машина рванулась, раздвигая фарами слепую от снега ночь. Гулкие удары неторопливо стекали с попутных репродукторов, и, когда отзвучал двенадцатый, гавань осталась уже далеко позади.
— Чуть-чуть не успели, — сказал Остудин. — С Новым годом!
— С Новым годом, Сергей! — откликнулся Фролов. Он попросил остановить машину возле Дома офицеров, вышел и купил апельсинов для детей Остудина.
Возник поселок из финских домиков. Все окна были ярко освещены, и квадраты света падали на штакетник, на стволы сосен, залепленные с наветренной стороны снегом. По тропинке меж сугробов они прошли к крыльцу, поднялись и отряхнули снег с шапок и ботинок. Фролов вытер платком лицо и потрогал пальцем свои желтые усики. Остудин отпер дверь, и они вошли в теплую переднюю, пахнущую сосновыми дровами. Из комнаты выбежала темноволосая женщина в темно-красном платье и, смеясь, кинулась Остудину на шею.
— Подожди, шинель мокрая, — сказал Остудин и тоже засмеялся.
— Твой комбриг звонил недавно, сказал, что ты скоро будешь… — Тут она повернулась к Фролову и замерла. Улыбка потухла на ее оживленном лице.
— Нина?.. — оторопело прошептал Фролов.
— Никак не ожидала, — сказала она и тряхнула головой. — Что ж, раздевайтесь…
Тут из комнаты выскочила девочка лет девяти, с большим белым бантом на русой голове. Остудин подхватил ее на руки, и она, вертясь и ероша ему волосы, посыпала скороговоркой:
— Папочка, а мы тебя ждем, ждем. Мне мама разрешила не спать до Нового года, а Санька тоже хотел не спать, но все равно заснул, а у меня…
— А у тебя весь рот в варенье. — Остудин поцеловал ее и опустил на пол. Потом в упор посмотрел на Фролова и сказал отчетливо и негромко: — Это моя дочь.
Фролов, побледнев, смотрел на девочку.
Прошли в комнату. Там был накрыт праздничный стол, в углу стояла елка. Остудина радостно и шумно приветствовали гости, их было человек шесть или семь — его и Нинины сослуживцы. Пока Фролов знакомился с ними, машинально называя свою фамилию, Остудин вышел во вторую комнату, постоял немного над детской кроваткой. Пятилетний Санька безмятежно спал, высунув из-под одеяла розовую пятку. Лицо у него было лобастое, широкое, как у Остудина. Послышались быстрые легкие шаги. Нина подошла, поправила Санькино одеяло, потом вопрошающе взглянула на Остудина.
— Сергей, я не хочу его видеть.
Он пожал плечами.
— Зачем ты его привел?
Что он мог ей ответить? Конечно, не следовало его приглашать: шел бы к себе в гостиницу или куда угодно — и ничего бы не узнал. И все же… Еще в море, когда Фролов вдруг вспомнил Нину, ему, Остудину, яростно захотелось, чтобы тот все узнал. Пусть знает, что он, Остудин, уехав после окончания училища на флот, так и не смог ее забыть, что написал ей большое письмо с признанием. И не получил ответа. И в первый же свой отпуск поехал в Ленинград, явился в университет и там узнал от подруги Нины, румяной толстушки, что Нина уже месяца два как бросила учиться и ребенок ее тяжело болен. Он пошел к ней — и весь отпуск мотался по врачам и аптекам. Девочка выздоровела, и он уехал. Нина провожала его и обещала, что будет отвечать на письма. На следующий год он опять поехал в Ленинград и настоял, чтобы Нина возобновила учебу на заочном отделении. Днем она работала на метеостанции, и он ежедневно поджидал ее у подъезда, чтобы проводить домой. И ни о чем не говорил. Она заговорила первая… Они поженились. Она окончила свой географический факультет и приехала к нему с Люсей, которую он удочерил.
Пусть знает, пусть!
Но теперь, глядя на Нину, он понял, что не должен был приводить сюда Фролова и портить ей праздник. Хорошо, он это исправит.
Они вышли к гостям и сели за стол. Выпили за Новый год, которому было уже двадцать пять минут от роду. Шумный разговор завязался за столом, только Фролов не принимал в нем участия. Он смотрел на Нину. Она почти не изменилась, только пополнела немного…
Фролов понимал, что должен уйти. Но какая-то усталость пригвоздила его к стулу. Может быть, просто разморило в теплой комнате?
В теплой комнате клубились воспоминания десятилетней давности.
Ну и что же, думал Фролов, каждый добивается в жизни того, что ему нравится. Он тоже добился своего. Служит в Ленинграде, имеет квартиру, обставленную дорогой мебелью, дачу в Сестрорецке, машину. Правда, все это не его, а тестя — крупного ленинградского архитектора.
Как она кинулась к Сергею!.. Его, Фролова, жена встречает иначе, когда он возвращается из командировок. «Ну, как съездил?» — говорит она и подставляет щеку для поцелуя. Действительно, зачем это нужно — кидаться на шею?..
Сейчас она встречает Новый год. Должно быть, танцует с кем-нибудь из своего постоянного окружения — беспрерывно острящих молодых людей.
— Дай закурить, Сергей, — сказал он.
— А врачи?
— К чертям! — тихо ответил Фролов и жадно затянулся табачным дымом. И закашлялся.
Остудин налил ему и себе коньяку, выпил и шепнул Фролову на ухо:
— Я свалял дурака. Не обижайся, но ты видишь…
— Да, — кивнул Фролов, — вижу, что я здесь лишний. Сейчас уйду.
Не сводя с Нины глаз, он выпил свою рюмку.
— Ваше здоровье, Нина! — сказал он громко, и она, вздрогнув, посмотрела на него и не ответила. — Когда-то, если помните, — продолжал он, — вы пожелали в новогоднюю ночь черемухи. Считайте, что вы ее получили: сегодня мы закончили испытание прибора под названием «Черемуха».
— Не помню ни о какой черемухе, — помолчав, сказала Нина.
Фролов простился и вышел. Медленно спустился с крыльца, побрел в гостиницу. Ветер раскачивал ветви сосен, и они осыпали снежные хлопья. И ветер приносил обрывки музыки.
Фролов сунул руку в карман и нащупал апельсины, купленные для детей Остудина.
Глава 1
Море замерзало. Его будто выложили паркетом из кружков тонкого льда, аккуратно пригнанных друг к другу. Такой лед называется блинчатым. «Блинчики» постепенно смерзаются в льдины, а потом в ледяные поля.
Подводная лодка взрезала форштевнем тонкий лед, словно вспарывала гигантскую рыбью чешую. При этом куски обломанных «блинчиков» катились прочь по гладкому паркету. Вдали сидели на льду белогрудые чайки, повернув длинные клювы к невысокому заходящему солнцу.
От взламывания льда корпус лодки трясло мелкой дрожью как в лихорадке.
— Черт те что! — сказал Фролов. — Как будто на телеге едешь по паршивому проселку.
Остудин не ответил. Привалившись плечом к ограждению мостика, он смотрел вдаль, туда, где горизонт расплывался в сумеречных вечерних тенях. Морозные облачка пара равномерно возникали у его ноздрей.
— Ни одной собаки в море не видно, — сказал Фролов. — Все люди как люди, к Новому году готовятся. Одни мы дребезжим тут… — И, помолчав, добавил: — Если б не эта проклятая задержка, я был бы уже дома. В Ленинграде.
Он уже в третий раз говорил об этом, и Остудин снова промолчал.
Да и что он мог сказать? Задержка произошла не по его вине. Позавчера утром Остудин получил приказ выйти в море и встретиться в условленной точке с противолодочным кораблем, на котором будет испытываться новый прибор. Весь день Остудин прождал в море, а к вечеру получил радиограмму о том, что испытания переносятся на сутки. Лишь в пятнадцать часов с минутами следующего дня пришел противолодочный корабль с государственной комиссией на борту. С корабля передали семафор: «Прибыл работать с вами. Председатель госкомиссии». Кто-то на мостике вполголоса пошутил:
— Надо ответить: «Очень приятно, товарищ председатель…»
Остудин велел ответить: «Жду ваших указаний».
Корабль на малых оборотах подошел вплотную к лодке. Сцепились отпорными крюками. Матросы Остудина, спустившиеся в кормовую надстройку, приняли с корабля тяжелый чемоданчик, а потом схватили в объятия высокого сутуловатого капитана третьего ранга, перемахнувшего с корабля на узкую лодочную палубу. Капитан третьего ранга поднялся на мостик и представился Остудину:
— Член госкомиссии Фролов.
— Вижу, что Фролов, — сказал Остудин, улыбаясь замерзшими губами.
— Черт, Сергей, ты? — изумленно крикнул Фролов и, коротко хохотнув, похлопал его по кожаной спине. — Откуда ты, прелестное дитя?
Падал ленивый мохнатый снежок. Корабли разошлись. Лодка Остудина погрузилась и стала выполнять маневры, нужные для испытания прибора. Фролов сидел в центральном посту, сгорбившись над своим раскрытым чемоданчиком и время от времени что-то записывая в блокнот. Однажды он повернул голову к Остудину, стоявшему у перископа, и сказал, улыбнувшись:
— Извини, Сергей, что ничего не объясняю. Не могу. Даже тебе.
Остудин поглядел на его бледные губы под тугими желтыми усиками и ответил:
— Понимаю.
За обедом, когда Остудин сбросил кожанку, Фролов быстро взглянул на его плотную фигуру, обтянутую кителем поверх теплого свитера, и сказал:
— Толстеешь, старина. И седеешь.
— Есть немного. — Остудин налил себе полную тарелку борща. — Почему первое не ешь?
— Воздерживаюсь. Врачи не велят.
— Уже болячками обзавелся?
— Есть немного, — сказал Фролов и засмеялся.
Остудин велел вестовому принести члену госкомиссии второе.
— Быстро растете вы, подводники, — сказал Фролов, энергично расправляясь с котлетой и рисовой кашей. — Давно в капитанах второго ранга ходишь?
— Год с лишним.
— Как-то читал о тебе в газете. Хвалили. Порадовался за тебя. Даже написать хотел.
— Чего ж не написал?
— Завертелся. То-се… Да и адреса не знал. Ну-ка, молодец, — обернулся Фролов к вестовому, — подсыпь немного рису.
— Не плаваешь больше? — спросил Остудин. — В науку ударился?
— Работаю в научно-исследовательском.
Когда Фролов ел, кадык на его худой шее ходил вверх-вниз, как поршень в цилиндре. Фролов был в добротной тужурке, при галстуке.
— Беспокойная жизнь, — продолжал он, большими глотками отпивая компот. — Командировки, то-се… Зато Ленинград. Так сказать, блага цивилизации…
Испытания прибора закончились под утро. Помигав прожектором и поблагодарив за четкую работу, противолодочный корабль ушел. Фролов остался на лодке. Он заглянул через плечо штурмана на путевую карту и помрачнел. Было ясно, что вылететь в Ленинград он сегодня не успеет, — дай бог до базы добраться к Новому году. Солнце зашло. Остудин приказал включить ходовые и отличительные огни. С правого борта скользнул на лед зеленый отсвет, с левого — красный. И ледышки, катящиеся прочь от форштевня, тоже вспыхивали то красными, то зелеными искрами.
Остудин вытащил папиросы, протянул Фролову.
— Спасибо, — сказал тот. — Бросил.
— Врачи не велят?
Фролов кивнул. Ему было холодно. Морозный ветерок прошелся над стынущим морем, корпус лодки неприятно трясло от вспарывания ледяного панциря, и не видно было чаек, улетевших неизвестно куда на ночлег.
— Хочешь чаю выпить? — спросил Остудин.
Он оставил на мостике старпома, а сам спустился вслед за Фроловым вниз, прошел в кают-компанию.
— Если кончится лед, то по чистой воде еще успеем к Новому году, — сказал он, сбрасывая шубу.
— Мне все равно теперь, — отозвался Фролов.
— Зато мне не все равно.
— Ты женат? — поинтересовался Фролов.
— Да.
— И дети есть?
— Двое. — Остудин встал и включил радио.
В отсек полились звуки скрипки. Сильная тревожная мелодия билась под смычком, будто рвалась на волю.
Молча пили горячий чай.
Фролов дослушал музыку до конца, потом, посмотрев на Остудина, сказал:
— Почему ты не спрашиваешь, как я живу?
— Вижу и так: преуспеваешь.
— Верно. — Фролов усмехнулся. — Верно, старина… Слушай, Сергей, — сказал он немного погодя, — у меня такое впечатление, что ты не рад нашей встрече.
— Почему?
— Не знаю. Ты и раньше, правда, не отличался даром красноречия. Но все же… А ведь у меня близких друзей после тебя не было. Приятелей — этих хоть пруд пруди… Странно, что мы с тобой ни разу не встретились с курсантских времен. Десять лет прошло, так?
— Без малого.
— Славные были денечки! Помнишь, как мы десять лет назад Новый год встречали? Еще Нина была с нами. Помнишь Нину?
— Нину? — Остудин посмотрел на Фролова. — Да. Припоминаю.
Глава 2
Ровно десять лет назад в огромном зале училища гремела музыка. Вокруг елки, сверкавшей огнями, кружились пары. На встречу Нового года курсанты пригласили гостей — студентов (главным образом студенток) университета. К девушкам относились рыцарски: стоило хоть одной из них остаться на минуту в одиночестве, как уж к ней летел синий воротник. Ни одна не скучала у стены — за этим строго следили распорядители.
— Сергей, Толя, разбить ту пару.
И два курсанта послушно вошли в круг и с вежливым «разрешите» разняли двух кружившихся девушек. Толя Фролов обхватил длинной рукой румяную толстушку с косами и умчал ее в водовороте вальса. Сергей Остудин был неважным танцором, к тому же его партнерша казалась такой хрупкой… Это была тоненькая девушка в красном жакете и черной юбке. Ее черные волосы были коротко подстрижены. Большими светло-карими глазами она вопрошающе взглянула на Сергея, делавшего мелкие осторожные шаги.
— К сожалению, это все, что я умею, — стараться не наступать вам на ноги, — буркнул он.
Девушка засмеялась:
— Вы не чужды самокритике.
— Да, я не чужд, — подтвердил Сергей и попробовал закружить партнершу. Ничего хорошего из этого не вышло. Он чуть не сбил с ног соседнюю пару и задел головой елочную ветку, с которой упала и разбилась стеклянная штучка.
Девушка смеялась, а Сергей, не сводя глаз с ее оживленного лица, дал себе слово, что выучится танцевать по-настоящему.
Потом, в перерыве между танцами, они стояли у стены и Сергей рассказывал ей веселые истории из курсантской жизни. Нина — так звали девушку — охотно смеялась. Кто-то обсыпал их конфетти, кто-то пустил в Нину ленту серпантина. Подошел Толя со своей румяной толстушкой. Было шумно и жарко, и снова заиграла музыка. Толя ушел с Ниной танцевать. Потом они танцевали вместе мазурку, и Сергей, торча у стены, видел, как легко и упоенно пляшет Нина, откинув назад свою изящную головку, и какое у нее счастливое лицо. Толя тоже хорошо держался, не сутулился. Уперев руку в бок, он скакал, как кавалергард. Только шпор на нем не было.
В перерыве они куда-то исчезли. Толстушка забеспокоилась и объявила, что должна разыскать Нину. Она была типичной верноподданной подругой, которая не может ни разговаривать, ни дышать, если не держится за руку своего божества. Сергей пустился вместе с ней на розыски, хотя уже понимал, что… Впрочем, ничего он не понимал. Переливчатый смех Нины стоял у него в ушах и мешал понимать.
Беглецов застигли в раздевалке как раз в тот момент, когда красный жакет нырял в пальто, которое Толя держал в своих длинных ручищах. Толстушка вцепилась в Нину, как в спасательный круг, лицо у нее было такое, будто она вот-вот захнычет.
— А мы решили проветриться немного, — сказал Толя, ласково улыбаясь толстушке. Сергея он не замечал вовсе.
Все четверо вышли в морозную ночь. Белым новогодним конфетти сыпался снег, и фонари на набережной стояли по колено в сугробах.
Там, где застыли в думах о своей жаркой родине каменные сфинксы, четверо спустились на ледяной покров Невы. Нина сразу побежала, раскатываясь на темных зеркальцах обнаженного льда и беспечно хохоча. Толя догнал ее и крепко взял под руку. С другой стороны прицепилась подруга. Сергей шел, чуть отстав, и думал: «Если она опять побежит, я догоню ее».
— «Как будто кто черемуху качает и осыпает снегом у окна…» — Толя читал стихи, девушки слушали.
— Больше всего я люблю у него «Письмо к женщине», — сказала Нина.
— А я «Черного человека», — сказала толстушка, повисая на Нининой руке.
Они шли по Неве, разговаривали и читали стихи, словно совсем позабыв о существовании Сергея.
Толя заявил, что в новогоднюю ночь полагается загадывать желания.
— Начинайте, Нина. Чего бы вы хотели?
— Черемухи, — не задумываясь, ответила она. — Большой-большой белый букет, чтоб можно было спрятать лицо…
— Где я вам зимой черемуху достану? — сказал Толя.
— Где хотите доставайте! — Нина вдруг вырвалась и побежала, хохоча и скользя по ледяным дорожкам. Сергей ринулся за ней, догнал, взял под руку и молча пошел рядом. Она искоса взглянула на него. Большеглазая, в белой пушистой шапочке, она была похожа на снегурочку.
Вошли в глубокую промозглую тень Дворцового моста, и здесь, улучив момент, Толя быстро прошептал Сергею прямо в ухо:
— Не обижайся, но надо понимать, когда лишний.
Ни слова не говоря, Сергей повернулся и побрел обратно. Радио высыпало в ночь серебряный перезвон курантов, и гулкие неторопливые удары принялись отсчитывать последние секунды минувшего года. Сергей шел один по Неве и старался наступать на следы Нининых ботиков.
Ровной чередой побежали дни и недели. Фролов возвращался из увольнений веселый, сыпал шутками, долго ворочался на койке с боку на бок. Сергей знал, что он встречается с Ниной, да он и не делал из этого тайны. Передавал от нее приветы, раза два приглашал на вечеринки. Сергей отказался. Надо понимать, когда лишний.
Потом началась усиленная подготовка к государственным экзаменам. Толя реже стал увольняться в город. Он решил сдать экзамены на пятерки и занимался как одержимый.
Как-то в воскресенье, ясным апрельским днем, Сергей, сбегая с лестницы Публичной библиотеки, столкнулся с Ниной. Она выглядела будто после тяжелой болезни: лицо осунулось, глаза запали и смотрели невесело. Она улыбнулась Сергею, и он стесненно спросил, как она поживает. Она поживает превосходно. Он рад слышать… Не передать ли чего-нибудь Толе?
— Нет, — ответила Нина. И, кивнув, стала подниматься по белой лестнице.
Вечером он рассказал об этой встрече Фролову.
— Она тебе что-нибудь говорила? — быстро спросил тот.
— Нет, — сказал Сергей.
Толя снова уткнулся в пухлый конспект, но через минуту захлопнул тетрадь.
— Я ей предлагал выход из положения, — сказал он раздраженно. — Денег готов дать сколько нужно… Нет, не хочет. Ну, раз ты такая гордая, то я тоже… В конце концов, не могу я взваливать на себя такое бремя, пока не стою прочно на ногах. Просто не имею права.
— Может, ты ей мало денег предложил? — очень спокойно сказал Сергей. Боль и бешенство душили его, застилали глаза. Бешенство и боль.
— Да нет, достаточно, — говорил Толя. — Сам посуди: ей еще два года учиться. Разве она сможет закончить, если пеленки начнутся? Я уж не говорю о материальной стороне. У матери пенсия, у нее стипендия — негусто. Я, конечно, не отказываюсь. Буду помогать. Но, пока время не ушло, почему не решить вопрос разумно? В конце концов, она могла и раньше подумать о возможных… Ты куда, Сергей?
Толя недоуменно проводил взглядом Сергея, тяжело прошагавшего к двери. Он, Сергей Остудин, был лишний, его это не касалось, вот и все.
Хлопнула дверь.
Глава 3
Наконец вышли из полосы блинчатого льда на чистую воду. Тряска и дребезжание кончились. Холодный норд-ост наотмашь бил колючим мелким снегом. Лодка сильно обледенела. Вода отдавала тепло, от нее поднимался пар, и видимость в угрюмом ночном море становилась все хуже, и штурман нервничал, потому что, по его расчетам, уже должны были выйти к первому бую.
И вдруг на мостике услышали протяжный стонущий звук. Это был ревун первого буя, он стонал на зыби, и, по мере того как усиливалась волна, стон переходил в рев. А через несколько минут сигнальщик доложил, что видит буй справа. В дымящемся тумане он казался огромным, как парусник.
Полутора часами позже лодка вошла в гавань, мерцающую светляками огней. Швартовались долго: пришлось шестами выталкивать льдины из узкого пространства между корпусом лодки и пирсом. Остудин и Фролов вошли на пирс и поздоровались с оперативным дежурным и другими офицерами, пришедшими встречать лодку. Оперативный сказал Остудину, что комбриг оставил ему свою машину, чтоб быстрее добраться домой.
Потом Остудин поздравил команду с наступающим Новым годом и сказал, что желающие могут посмотреть в кубрике кинокартину или, если хотят, пойти в бригадный клуб на танцы. На лодке осталась только вахта.
Остудин пригласил Фролова к себе домой, и тот сразу согласился. Когда они садились в машину, радио рассыпало над гаванью знакомый перезвон Кремлевских курантов. Машина рванулась, раздвигая фарами слепую от снега ночь. Гулкие удары неторопливо стекали с попутных репродукторов, и, когда отзвучал двенадцатый, гавань осталась уже далеко позади.
— Чуть-чуть не успели, — сказал Остудин. — С Новым годом!
— С Новым годом, Сергей! — откликнулся Фролов. Он попросил остановить машину возле Дома офицеров, вышел и купил апельсинов для детей Остудина.
Возник поселок из финских домиков. Все окна были ярко освещены, и квадраты света падали на штакетник, на стволы сосен, залепленные с наветренной стороны снегом. По тропинке меж сугробов они прошли к крыльцу, поднялись и отряхнули снег с шапок и ботинок. Фролов вытер платком лицо и потрогал пальцем свои желтые усики. Остудин отпер дверь, и они вошли в теплую переднюю, пахнущую сосновыми дровами. Из комнаты выбежала темноволосая женщина в темно-красном платье и, смеясь, кинулась Остудину на шею.
— Подожди, шинель мокрая, — сказал Остудин и тоже засмеялся.
— Твой комбриг звонил недавно, сказал, что ты скоро будешь… — Тут она повернулась к Фролову и замерла. Улыбка потухла на ее оживленном лице.
— Нина?.. — оторопело прошептал Фролов.
— Никак не ожидала, — сказала она и тряхнула головой. — Что ж, раздевайтесь…
Тут из комнаты выскочила девочка лет девяти, с большим белым бантом на русой голове. Остудин подхватил ее на руки, и она, вертясь и ероша ему волосы, посыпала скороговоркой:
— Папочка, а мы тебя ждем, ждем. Мне мама разрешила не спать до Нового года, а Санька тоже хотел не спать, но все равно заснул, а у меня…
— А у тебя весь рот в варенье. — Остудин поцеловал ее и опустил на пол. Потом в упор посмотрел на Фролова и сказал отчетливо и негромко: — Это моя дочь.
Фролов, побледнев, смотрел на девочку.
Прошли в комнату. Там был накрыт праздничный стол, в углу стояла елка. Остудина радостно и шумно приветствовали гости, их было человек шесть или семь — его и Нинины сослуживцы. Пока Фролов знакомился с ними, машинально называя свою фамилию, Остудин вышел во вторую комнату, постоял немного над детской кроваткой. Пятилетний Санька безмятежно спал, высунув из-под одеяла розовую пятку. Лицо у него было лобастое, широкое, как у Остудина. Послышались быстрые легкие шаги. Нина подошла, поправила Санькино одеяло, потом вопрошающе взглянула на Остудина.
— Сергей, я не хочу его видеть.
Он пожал плечами.
— Зачем ты его привел?
Что он мог ей ответить? Конечно, не следовало его приглашать: шел бы к себе в гостиницу или куда угодно — и ничего бы не узнал. И все же… Еще в море, когда Фролов вдруг вспомнил Нину, ему, Остудину, яростно захотелось, чтобы тот все узнал. Пусть знает, что он, Остудин, уехав после окончания училища на флот, так и не смог ее забыть, что написал ей большое письмо с признанием. И не получил ответа. И в первый же свой отпуск поехал в Ленинград, явился в университет и там узнал от подруги Нины, румяной толстушки, что Нина уже месяца два как бросила учиться и ребенок ее тяжело болен. Он пошел к ней — и весь отпуск мотался по врачам и аптекам. Девочка выздоровела, и он уехал. Нина провожала его и обещала, что будет отвечать на письма. На следующий год он опять поехал в Ленинград и настоял, чтобы Нина возобновила учебу на заочном отделении. Днем она работала на метеостанции, и он ежедневно поджидал ее у подъезда, чтобы проводить домой. И ни о чем не говорил. Она заговорила первая… Они поженились. Она окончила свой географический факультет и приехала к нему с Люсей, которую он удочерил.
Пусть знает, пусть!
Но теперь, глядя на Нину, он понял, что не должен был приводить сюда Фролова и портить ей праздник. Хорошо, он это исправит.
Они вышли к гостям и сели за стол. Выпили за Новый год, которому было уже двадцать пять минут от роду. Шумный разговор завязался за столом, только Фролов не принимал в нем участия. Он смотрел на Нину. Она почти не изменилась, только пополнела немного…
Фролов понимал, что должен уйти. Но какая-то усталость пригвоздила его к стулу. Может быть, просто разморило в теплой комнате?
В теплой комнате клубились воспоминания десятилетней давности.
Ну и что же, думал Фролов, каждый добивается в жизни того, что ему нравится. Он тоже добился своего. Служит в Ленинграде, имеет квартиру, обставленную дорогой мебелью, дачу в Сестрорецке, машину. Правда, все это не его, а тестя — крупного ленинградского архитектора.
Как она кинулась к Сергею!.. Его, Фролова, жена встречает иначе, когда он возвращается из командировок. «Ну, как съездил?» — говорит она и подставляет щеку для поцелуя. Действительно, зачем это нужно — кидаться на шею?..
Сейчас она встречает Новый год. Должно быть, танцует с кем-нибудь из своего постоянного окружения — беспрерывно острящих молодых людей.
— Дай закурить, Сергей, — сказал он.
— А врачи?
— К чертям! — тихо ответил Фролов и жадно затянулся табачным дымом. И закашлялся.
Остудин налил ему и себе коньяку, выпил и шепнул Фролову на ухо:
— Я свалял дурака. Не обижайся, но ты видишь…
— Да, — кивнул Фролов, — вижу, что я здесь лишний. Сейчас уйду.
Не сводя с Нины глаз, он выпил свою рюмку.
— Ваше здоровье, Нина! — сказал он громко, и она, вздрогнув, посмотрела на него и не ответила. — Когда-то, если помните, — продолжал он, — вы пожелали в новогоднюю ночь черемухи. Считайте, что вы ее получили: сегодня мы закончили испытание прибора под названием «Черемуха».
— Не помню ни о какой черемухе, — помолчав, сказала Нина.
Фролов простился и вышел. Медленно спустился с крыльца, побрел в гостиницу. Ветер раскачивал ветви сосен, и они осыпали снежные хлопья. И ветер приносил обрывки музыки.
Фролов сунул руку в карман и нащупал апельсины, купленные для детей Остудина.
Снегопад
Сегодня в утренней сводке передали: «Холодная погода со снегопадами удерживалась на Кольском полуострове».
Я уже третий год служу на юге, в большом приморском городе, где зимой выпадает снегу примерно столько, сколько нужно мальчишкам, чтобы слепить десяток-другой снежных баб.
Сейчас на дворе октябрь. Желтое солнце лежит на сухих тротуарах. В сквере, который я вижу из окон нашего техотдела, на акациях еще полно зеленых листьев. Тепло. Вполне можно ходить без шинели.
А там — снегопады…
Я понимаю, что кто-нибудь должен заведовать фондами технического снабжения. Но почему именно я? Эта должность не по мне. Она для пожилого человека, который по утрам просыпается с мыслью: «Остался триста пятьдесят один день до пенсии». Я бы охотно уступил ему свои фонды.
«Холодная погода на Кольском полуострове…»
Утренняя сводка разбередила мне душу.
Снова вижу я, рейсовый катер «Полярник» бежит по неспокойной тусклой воде Кольского залива, раздвигая бортами холодную неподвижность полярной ночи. Справа и слева призрачно белеют сопки. Они белы от снега, но мне кажется, что они просто седы от старости.
Никогда мне не забыть, как возникли из мглы огни городка. Они были негусты и неярки, но это были храбрые огни: они один на один вели сражение с бескрайней ночью.
Я много слышал об этих местах от друзей, но приехал сюда впервые. Так получилось, что наш курс посылали на практику на другие флоты и только по окончании училища меня, инженер-лейтенанта Колпакова, направили на Север.
Я шел с чемоданом по деревянным, очищенным от снега мосткам, вдоль длинного ряда одинаковых двухэтажных домиков. Их стены были покрыты голубоватой штукатуркой, а по бокам к ним лепились коричневые деревянные терраски с пушистыми от снега перилами. На заснеженной, обкатанной машинами улице в два ряда лежали желтые прямоугольники оконного света. Улица сбегала в гавань, к широким причалам, к тусклой полоске воды, за которой угрюмо горбатился остров. Было тихо та морозно, я шел и думал о том, что скоро, быть может, и мне дадут комнату в одном из этих домиков, и приедет Марина, и на улицу упадет еще один прямоугольник света…
Было радостно и тревожно.
Меня назначили на подводную лодку командиром группы движения, или, как у нас принято говорить для краткости, «движком». Встретили меня на лодке очень хорошо. Инженер-механик Борис Зайцев (я его знал немного: он окончил наше училище тремя годами раньше) велел мне изучать устройство корабля и готовиться к зачетам на самостоятельное управление группой.
— Больше я вас пока загружать не стану, — так он сказал.
Но не прошло и пяти дней, как я уже был нагружен по уши. Мне поручили проводить политзанятия и составлять денежную ведомость. Кроме того, на комсомольском собрании меня выбрали в редколлегию. Когда меня выбирали, вдруг встал старпом и заявил, к моему удивлению, что, может быть, меня не стоит вводить в редколлегию, потому что с завтрашнего дня я по приказу командира назначаюсь в комиссию по переучету шхиперского имущества. Но все-таки редколлегии я не избежал.
Борис Зайцев ходил к замполиту требовать, чтобы меня перестали загружать, иначе я провалю зачеты. Вскоре он вернулся и мрачно сообщил, что замполит велел мне подготовить политинформацию о положении на Ближнем Востоке. Я засмеялся. Зайцев уставился на меня, погладил средним пальцем русые усики и сказал:
— Так, так. Уже начинается нервный смех.
Но мои нервы были в полном порядке.
Что ж, Ближний Восток так Ближний Восток. Я покончил с ним во втором часу ночи, и потом мне снились минареты и верблюды.
Жил я тогда в каюте на плавбазе. Я привык просыпаться под звуки горна и спрыгивать с верхней койки и на ощупь, не зажигая света, отвинчивать барашки иллюминатора, чтобы впустить в каюту морозную синь.
Нижнюю койку занимал наш минер Володя Фомичев, человек с круглым обветренным лицом и выдающимся аппетитом. В море, когда мы иной раз попадали в свирепую болтанку, аппетит Фомичева возрастал прямо пропорционально силе ветра и волны. Я не мог без содрогания смотреть, как он, придерживая тарелку, чтобы она не уехала, преспокойно уписывал гуляш с гречневой кашей, а потом протягивал тарелку вестовому, который еле держался на ногах, и просил положить еще. Я сравнительно хорошо переносил качку, но, кроме черных сухарей, мне в рот ничто не лезло — не удивительно, что я смотрел на гастрономические подвиги Фомичева с чувством, похожим на суеверный ужас.
У Володи была комната в городе, а в комнате — хлопотливая толстенькая жена и двое детей, тоже толстеньких. Он страшно баловал своих ребят, и они делали с ним что хотели. Раза два или три он приглашал меня в гости, и каждый раз я уходил из этой уютной, теплой комнаты с грустным чувством. Мне хотелось тоже иметь свою комнату, чтобы Марина постукивала там своими каблучками и кидалась мне на шею, когда я переступлю порог.
Помню, однажды я в нашей каюте положил под настольное стекло фотографию Марины.
— Это кто — жена или так? — спросил Володя.
— Жена.
Он долго разглядывал карточку, а потом сказал:
— Красивая. — И снова, помолчав: — Не понимаю, почему ты не хлопочешь насчет комнаты. Думаешь, тебе принесут ее в целлофановой упаковке?
Я знал, что надо написать рапорт, хлопотать, напоминать… Но мне казалось неудобным в первые недели службы приставать к начальству со своими просьбами. Да и вообще… Недаром Марина всегда меня упрекала, что я инертный и ненастойчивый, когда надо о чем-то хлопотать.
Я вовремя сдал зачеты и не провалил ни одного. Я просто не мог срезаться, потому что мне не хотелось умереть на месте под насмешливым взглядом Зайцева. Он ни в чем не давал мне спуску: он часами таскал меня по всем лодочным закоулкам, он заставлял меня на память вычерчивать такие схемы, что затылок ныл от напряжения. После такой подготовки вопросы флагмеха, которому я сдавал зачеты, показались мне не слишком трудными.
Не знаю, правильно это или нет, но на нашей лодке был принят такой стиль: нагрузить на молодого офицера все что можно. Это было вроде испытания на прочность. Во всяком случае, меня «загрузочный» стиль приучил много работать и дорожить временем. Для безделья не оставалось не только времени, но и сил.
Впрочем, уже через месяц я обнаружил, что могу не засиживаться за полночь за работой. Теперь я мог позволить себе невинные вечерние развлечения: кино, книги, партию в шахматы. Лодочные офицеры частенько коротали вечера в нашей каюте. Мы наперебой острили, вспоминали забавные случаи из курсантской жизни, спорили. И вообще, как выражался Борис Зайцев, говорили «за жисть». Зайцев властвовал над нами в эти вечера. Он острил, не улыбаясь. Он знал тьму юмористических миниатюр из репертуара Райкина. Иногда он поднимал вверх палец и говорил благочестивым голосом: «А теперь почитаем из Матфея». И читал главу-другую из «Золотого теленка», он знал его почти наизусть.
Я любил эти вечера. За слепым стеклом иллюминатора вихрилась декабрьская пурга, в батарее отопления потрескивало и шипело, из плафона лился мягкий свет на смеющиеся лица, на остывший коричневый чай в стаканах и печенье в блюдцах, на дымящиеся окурки в большой черной пепельнице. Нам было весело. Нам было тепло.
В конце января (мы как раз вернулись из похода) Володя Фомичев сказал мне, что его сосед по квартире уезжает учиться и освобождается угловая комната. Он стоял у меня над душой, пока я писал рапорт, и требовал подпустить побольше лирики. Но я от лирики воздержался. Рапорт получился суховатый. Тем не менее благодаря энергичным хлопотам нашего замполита комнату я получил.
Помню, как я впервые вошел в нее, натопленную и пустую (натопила ее Володина жена). Я щелкнул выключателем — под потолком одиноко вспыхнула лампочка без абажура. Я прошагал к окну. Шаги прозвучали гулко и отчетливо, будто время отмерило какой-то срок и замерло, упершись лбом в холодное стекло. Да, на снегу лежал прямоугольник света. Света из нашего окна — так, как я мечтал. В прямоугольник была вписана силуэтом моя тень. Я невольно подвинулся, чтобы дать место еще одной, воображаемой тени…
Марина не приехала ни в феврале, ни в марте. Мои письма были сплошной зов. Она писала в ответ, что ее никак не отпускают с работы (в то время она преподавала в одной из ленинградских школ физкультуру). Кроме того, она заказала новое зимнее пальто, а в ателье шьют безобразно медленно. Она вышучивала мое нетерпение и писала нежные слова, от которых у меня сумасшедше стучало сердце.
Наконец в середине апреля пришла телеграмма: «Выезжаю». Я принес ее командиру. Он хотел что-то сказать, но, посмотрев мне в лицо, только усмехнулся и отпустил меня на целый день.
Я встретил Марину в Мурманске. Я ворвался в вагон, путаясь в чужих чемоданах, не слыша замечаний. Ее улыбка плыла мне навстречу. Ее глаза — карие, ласковые. Ее волосы. Она была новая. От мягкого лисьего меха тонко пахло духами. Она отстраняла меня и говорила: «Перестань, Сережа… Неудобно…» Но я продолжал целовать.
Пожилая проводница, изумительно симпатичная женщина, крикнула из конца коридора:
— Эй, молодые! Вагон освобождать будем или в депо поедем?
Марина вырвалась наконец. Смеясь и поправляя волосы, побежала по пустому коридору. Я подхватил чемоданы и кинулся вслед.
День был ветреный, пепельно-серый. В просторном небе медленными кораблями плыли облака. Но это был день. Где-то за сопками, за облаками, как обещание, скрывалось солнце.
Катер «Полярник» привычно бежал по неспокойной воде. Мы стояли рядом, я крепко держал ее под руку.
Поеживаясь от ветра, Марина смотрела на скалистые берега. О чем она думала? Не знаю. Вдруг она сказала:
— Боже мой, какая дикая природа!
Но вот и городок. Я торжественно ввел Марину в нашу комнату. По-моему, там было все, что нужно для обихода: наша КЭЧ расщедрилась и выдала мне шкаф, кровать, стол и пару стульев. Кроме того, я случайно купил в магазине красивую узорчатую оконную занавеску. Мне хотелось, чтобы Марина похвалила мою покупку. Но она, войдя в комнату, наскоро огляделась и спросила, нет ли в шкафу вешалки для пальто. Вешалки не было, и мне пришлось распаковать ее чемодан и извлечь вешалку, и Марина повесила на нее свое пальто. При этом у нее было такое озабоченное лицо, что я засмеялся. Я обнял ее и спросил:
— Ты приехала?
— Глупыш, — сказала она, улыбнувшись, и провела пальцем по моему лицу.
Вечером нас позвали к себе Фомичевы. Пришел Зайцев и кое-кто из наших офицеров. Мне было немного неловко, что свое новоселье мы справляем у соседей, но Володя и Лиза, его хлопотливая жена, вели себя так, что я напрочь отогнал мысль о неудобстве. Мы пили коньяк и ели пирог, испеченный Лизой, и Зайцев острил, не улыбаясь, и все прохаживались насчет моего глуповато-блаженного вида. Из-за ширмы то и дело высовывались любопытные носы младших Фомичевых; Лиза прошла туда и кого-то слегка отшлепала.
Марина опять была новая, смеющаяся.
Зачем я это вспоминаю?..
Было начало мая. Бурно таял снег, и улицы Полярного стали болтливыми от бегущей воды. В овраге снег сделался неопрятно серым и губчатым. Низко над сопками повисло бледное солнце.
Недели две были какие-то перебои с мясом. Не знаю, что раздражало Марину больше: уличная мокрядь или отсутствие мяса в магазинах. Наверно, и то и другое в равной мере.
Я часто заставал ее, приходя вечером домой, за листом бумаги: она вела неутомимую переписку с ленинградскими подругами.
Вот и тогда: я вошел, она торопливо поцеловала меня и сказала, чтобы я не мешал и не перебивал мысль. Закончив писать, она усадила меня напротив.
— Все молчат, а я не желаю, — сказала она, размахивая бумагой, чтобы высохли чернила. — Пусть им влетит за то, что не думают о населении.
— Постой, ты о чем?
— Послушай, Сережа, что я написала.
И она прочла мне письмо. О перебоях с мясом было написано в общем-то правильно, хотя, по-моему, излишне резко.
— Кому ты собираешься послать эту штуку?
— Как кому? — Марина удивилась. — Конечно, министру обороны.
Я подумал, что она шутит. Но она не шутила, нет. Я убеждал ее, что не следует посылать письмо в Москву, что все это можно решить на месте, и вообще не сегодня, так завтра подвезут мясо. Марина рассердилась. Она сказала, что я неумелый и ничего не добьюсь в жизни с такой щепетильностью, и сделала по-своему.
Через день мясо появилось в магазине. Много позже приехал кто-то специально по письму Марины. Но к тому времени Марина утратила интерес к мясу. Теперь ее волновала мебель, и она написала новое письмо, тоже в Москву и тоже министру.
Потом она вдруг жестоко рассорилась с Лизой, не помню из-за чего, кажется, из-за развешанного в кухне белья. В квартире сгустилась атмосфера. Резко хлопали двери. Притихли дети, пролились первые слезы.
Все шло не так, как мне хотелось. К счастью, Лиза была покладиста и отходчива, Володя быстро убедил ее помириться. Мне пришлось куда труднее: в ответ на мои сбивчивые уговоры Марина твердила одно, что она никому не позволит садиться себе на шею. Все же мне удалось наконец привести ее в комнату Фомичевых. Лиза, с красными от слез глазами, отвела ребром ладони русую прядь со лба и улыбнулась. И протянула руку. Марина подала свою медленно, с холодным достоинством.
— Статус-кво восстановлено, — сказал я с облегчением.
А Володя на радостях сделал себе огромный бутерброд с колбасой.
Потом мы на несколько дней ушли в море, а когда вернулись, то обнаружили, что «боевые действия» возобновились…
Марина лежала с книгой на кровати. Я сел рядом и обнял ее. Она поморщилась:
— От тебя чем-то пахнет. Машинным маслом, что ли?
— Сливочным, — сказал я. — Что ты читаешь?
— «Три товарища». Дивная книга. Знаешь, Сережа, я думала о нас с тобой…
— Прекрасное занятие, — одобрил я.
Она провела пальцем по моей щеке.
— Я подумала, что, если бы у нас была своя машина, мы бы с тобой поехали в отпуск куда-нибудь на юг. Я никогда не была в горах.
— Я тоже.
— Вот видишь. Мы бы чудесно провели время, правда, милый?
— Правда. Подожди немного, скоро я стану адмиралом — и у нас будет машина.
— Скоро! — Марина засмеялась и спрыгнула с кровати. — А теперь я тебя покормлю.
Но я поймал ее за руку и усадил рядом.
— Не торопись. Расскажи, как ты тут жила без меня.
В ее глазах появилось жесткое, сосредоточенное выражение, знакомое мне еще с того дня, когда я впервые увидел ее на стадионе в белом фехтовальном костюме, перед боем на рапирах.
— Сережа, — сказала она. — Я написала на эту нахалку заявление вашему начальнику политотдела.
Меня будто тугой волной отбросило от нее.
— Но ты не отправила его?!
— Не кричи. Конечно, я отправила.
Мне захотелось ударить ее, швырнуть в нее чернильницей. Мне захотелось возненавидеть ее. Если бы я мог!..
Тягостно вспоминать все это. Меня вызвал начальник политотдела и положил передо мной на зеленое сукно стола ее заявление. Круглые буквы мячами прыгали перед глазами, с трудом связываясь в какие-то нелепые фразы о просушке белья, невоспитанных детях, пережоге электроэнергии, еще о чем-то… У меня стали мокрыми виски и ладони, я плохо слышал, о чем говорил начальник. Но смысл его слов был понятен: я должен воздействовать на жену.
Воздействовать! Я шел домой как на плаху. Я старался неслышно проскользнуть мимо двери Фомичевых. Я убеждал Марину, просил, требовал.
— Ты не хочешь меня понять, — говорила она в ответ. — Просто я люблю справедливость.
— Кляузы — вот что ты любишь.
— Неправда! Не смей так говорить!
Я брал ее за плечи:
— Послушай, Марина, откуда в тебе эта злость? Эта страсть к писанине?
— Я люблю справедливость, — твердила она.
— Ты любишь только себя.
— Вот как? Все вы тут чистые ангелы, одна я злодейка…
Это было мучительно. Мы засыпали, отвернувшись друг от друга.
Неделями я не приходил домой. Володя внешне держался, как всегда, но я чувствовал, что между нами встала глухая стена отчуждения. Товарищи стали сторониться меня. Однажды, проходя по причалу, я услышал, как незнакомый офицер сказал другому: «Это муж той Колпаковой, которая пишет заявления».
В начале июля Марина заявила, что уезжает в Ленинград.
— В этой дыре, наверно, никогда не бывает лета, — сказала она. — Мне надоело мерзнуть.
Действительно, погода никак не налаживалась, шли дожди, туманы стелились над сопками, цепляясь за них, как табачный дым за сукно.
Я не удерживал ее, она уехала.
Странно мне было получать ее письма. Круглый твердый почерк как бы жил отдельно от слов. Я предпочел бы, чтобы она писала какими-нибудь стенографическими значками, лишь бы не видеть этого почерка. А писала она о том, что снова начала тренироваться и, возможно, в августе поедет на соревнования. Звала меня в отпуск. Ни словом не вспоминала о наших ссорах. Однажды пожаловалась на сухость моих писем и добавила: «Неужели ты все еще дуешься? Не надо, слышишь? Может быть, я зря погорячилась тогда с Лизой…»
«Может быть»! Я показал Володе эти строчки, и мне стало легче.
В свою комнату я почти не наведывался: что мне было там делать? Я даже по этой улице старался не проходить, чтобы не видеть нашего темного, как пещера, окна.
Незаметно, неслышно пролетело серо-голубое полярное лето, и снова свирепым норд-остом ворвался октябрь. Мой отпуск был уже недалек, как вдруг — неожиданная телеграмма: «Выезжаю».
На этот раз я встретил Марину не в Мурманске, а на причале рейсового катера. Знакомо пахнуло на меня ее духами, но сама она опять была новая: тихая и очень ласковая. Тот вечер я помню до мельчайших подробностей. Марина сказала, что ей нужно серьезно поговорить со мной, но дома она не хочет — соседи услышат. Мы вышли в сивые сумерки. Сыпал снежок, мелкий и твердый. Зима производила первую разведку. Марина взяла меня под руку и, переступив черными сапожками, пошла в ногу.
— Почему ты улыбаешься? — спросила она.
— Не знаю. Просто так.
— Сережа, я много думала о нас с тобой. И советовалась с папой.
— Папа — это голова, — сказал я.
— Ты можешь быть хоть немножко серьезным? Так вот: мы должны уехать с Севера.
Я посмотрел на нее:
— Почему?
— Из-за климата, конечно. У меня очажки в легких, ты знаешь.
Мы поднялись на пологую скалу и прошли мимо освещенных окон столовой, известной под названием «Ягодка». Дальше начинался «Чертов мост» — длиннейшие мостки, которые, падая и взлетая, вели через овраг в старую часть города.
Из оврага тянуло острым холодом…
— Я знаю, что твои очажки зарубцевались еще в детстве. Чего ты о них вспомнила?
— Зарубцевались, но следы остались. Но дело не в этом.
— В чем же?
Марина быстро взглянула на меня и обеими руками обвила мою руку.
— Я привезла хорошую справку. Тебя не имеют права держать здесь, если жена больная.
— Но ты не больная.
— Господи! — с досадой воскликнула она.
Некоторое время мы шли молча. Отчужденно постукивали по деревянным мосткам ее каблуки. Снег усилился и стал мокрым и липким.
— Марина, — сказал я, остановившись и взяв ее за плечи, — очень прошу тебя: не будем больше об этом говорить.
Лицо ее было красиво сейчас, как никогда.
— Просто ты не хочешь, чтобы я была с тобой.
— Очень, очень прошу тебя, Марина…
— Да, не хочешь. А если хочешь — напиши рапорт и приложи мою справку. Тебя переведут на юг, и мы всегда будем вместе.
Снег повалил густыми мокрыми хлопьями. Я что было сил стиснул ее плечи.
— Здесь совсем не плохо, Марина. Ты привыкнешь и увидишь, что не плохо. И служба у меня как будто хорошо идет. Разве не все равно, где жить? Есть места в тысячу раз хуже. Ты привыкнешь… — Я говорил и говорил, торопясь и пугаясь жесткого выражения, появившегося в ее глазах.
— Пусти, мне больно. — Она стряхнула снег с платочка. — Ты напишешь рапорт, или я уеду.
— Не напишу.
Тут я впервые увидел, как она заплакала. У нее кривились губы. Может быть, она злилась на себя за то, что плачет.
— Ты думаешь только о себе! — сказала она, глотая слезы. — Но своих соседях. Твои товарищи для тебя важнее, чем я… Если ты не подашь рапорт, я навсегда уеду, так и знай!
Она побежала по мосткам обратно.
— Ну и уезжай! — крикнул я ей вслед.
Я медленно побрел сквозь снег: вдоль мохнатых перил «Чертова моста», сквозь строй ослепших улиц… Когда я вошел в каюту, Володя воззрился на меня, как на белое привидение.
Он ни о чем не стал спрашивать, хотя отлично знал, что приехала Марина. Он притащил чаю, потом пришел Зайцев. Они принялись подшучивать друг над другом, и вспоминали веселые истории, и угощали меня ветчиной. Иллюминатор совсем залепило снегом, в батарее шипело и пощелкивало, из плафона лился в каюту мягкий свет.
Прошло несколько дней. Я не знал, уехала Марина или нет. Как-то утром Володя молча передал мне записку. Круглым твердым почерком было написано: «Сергей, уезжаю сегодня пятичасовым катером. Если хочешь, приди проводить». У меня перехватило дыхание. Я кинулся к Зайцеву и отпросился на час. Не помню, как я добежал до дому. Марина стояла посредине комнаты с платьем в руках над открытым чемоданом…
Не хочу вспоминать эту сцену. Я подал рапорт и приложил к нему справку Марины.
И вот я служу на юге. Уже два с лишним года. Я сижу в техотделе и заведую фондами технического снабжения.
Здесь очень жарко, и Марина в начале лета уезжает обычно в Ленинград и прихватывает всю осень. Она всегда не в ладах с климатом.
В сущности, я никак не могу отвыкнуть от холостяцких привычек.
«Холодная погода со снегопадами на Кольском полуострове…»
Я смотрю из окна на сухие, облитые солнцем тротуары — и не вижу их. Я вижу снежную круговерть и «Чертов мост», уходящий в сизый сумрак. И нашу теплую каюту, и Зайцева, читающего «из Матфея». И, конечно, Володю Фомичева с его грандиозным аппетитом, возрастающим при качке. Я вижу, как летом, по воскресеньям, если нет дождя, матросы танцуют друг с другом под радиолу возле Циркульного дома. Вижу сопки, и серые изломы гранита, и ревущие дали моря Баренца…
Сводка погоды разбередила мне душу. Я слышу зов Севера. Почему бы снова не взять меня на подводную лодку? Разве после зайцевской школы можно что-нибудь забыть? Я не забыл. Пусть назначат хотя бы «движком» — начну все сначала.
Взять лист бумаги и написать рапорт…
Черт побери, так я и сделаю!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ