Избранные произведения. Том III

Глава 1

Позади Монмартрских[583] холмов, в глубине тупика Клуа, в одном из тех домов, где прочно поселилась нищета, плакали женщина и ребенок.

Они жили в убогой мансарде:[584] ни мебели, ни огня в очаге, ни даже кровати… Лишь стул в уголке, да матрац на полу, покрытый дырявым одеялом, да угасающая свеча на камине… Две несчастные фигурки, одна на матраце, другая на стуле, не растопленный в этот холодный зимний вечер очаг, пустая комната — все красноречиво говорило о разыгравшейся здесь драме.

Снаружи трещал мороз, дул ледяной ветер. Пробило десять часов вечера.

Стоял сочельник[585] Рождества 1875 года.

— Мама, я хочу есть! — послышался слабый голосок ребенка.

Мать вздрогнула, словно ее ударили в самое сердце, вытерла слезы и бросила на малыша взгляд, полный нежности, любви и грусти.

— Сейчас, дорогой, дам тебе хлеба.

У ребенка целый день не было во рту ни крошки, а сама она голодала уже три дня.

В доме жили одни бедняки, но все же за каждой дверью в рождественский вечер слышались радостные возгласы, пение, звон посуды… Люди праздновали приход в мир Божественного младенца, и хотя в кошельке было негусто, сердца полнились радостью.

Бедная женщина с отчаянием думала, что там, за стеной, в ярко освещенных комнатах другие дети в этот праздничный вечер ели досыта, их глазенки зажигались счастьем при виде скромных подарков, принесенных вернувшимися с работы отцами. Ребятишки пели песенки, выученные в школе, рассказывали басни, а взрослые, глотнув вина, нежно целовали детей, пока на огне жарились сочные круги кровяной колбасы.

В прошедшее Рождество в бедной и холодной комнате тоже царили веселье и радость. Тогда еще был жив Бернар, хозяин и глава семейства. Он был отличным механиком, трудолюбивым и честным, любил жену и сынишку и неплохо их обеспечивал. Удавалось даже понемногу откладывать.

Но счастье длилось недолго.

Однажды Бернар почувствовал сильный озноб, разыгралась острая пневмония[586]. Он так и не поправился. Перемогался несколько месяцев и в конце концов, когда начался листопад, умер от скоротечной чахотки.

Оставшись без поддержки и без денег, молодая вдова храбро боролась долгих восемь недель. Она искала работу, но то, что перепадало, не могло обеспечить ее и ребенка хлебом насущным. Из дома потихоньку «ушла» вся мебель, а то, что имело хоть какую-то ценность, осело в ломбарде[587]. Женщина задолжала за три месяца хозяину дома, который не требовал денег, но велел к 8 января освободить мансарду. Тогда выручили соседи. А что теперь? А завтра? А потом?

— Мама, хочу есть, — вновь захныкал малыш. Его хорошенькое бледное личико от холода пошло фиолетовыми пятнами.

Свеча на камине бросала последние неровные блики перед тем, как совсем погаснуть.

Молодая женщина в отчаянии от голода, холода, страха перед темнотой, а пуще всего от страданий ребенка, решилась наконец на последний шаг: она пойдет просить милостыню!

Мать была слишком слаба, чтобы нести дитя, она взяла его за ручку:

— Пойдем, мой милый, пойдем поищем хлеба.

Женщина и ребенок медленно направились к внешнему кольцу Бульваров по оживленным улицам, окружающим холмы Монмартра. Бедняжка не знала толком, куда идет.

Ослабевший от голода мальчик хватался за легкую ситцевую юбку матери. Несчастную сотрясал сухой, раздирающий кашель.

Они брели, выбирая светлую сторону улицы, где больше народу. Но как только наступал момент протянуть руку, у женщины от стыда перехватывало горло. Малыш тем временем лепетал:

— Мама, но мы очень далеко от булочной!

Так они пришли на улицу Бланш. Прохожих стало больше, и чаще попадались витрины лавок, сверкавшие огнями и ломившиеся от вкусной еды.

Вдова все еще не могла заставить себя попросить милостыню у спешащего люда. Она говорила себе: «Попрошу на площади Трините… нет, перед церковью… нет, лучше найду кого-нибудь побогаче…»

Маленький Поль уже начал плакать от голода и сквозь рыдания просил хоть немного хлеба.

Представительный господин с сигарой в зубах, закутанный в отороченное мехом пальто с поднятым воротником, засунув руки в карманы, чеканил шаг, заставляя промерзшую землю звенеть у него под каблуками.

Вдова, краснея от стыда, обратилась к нему с мольбой:

— Хоть несколько су, месье, для моего мальчика, он умирает от голода!

Останавливаться, вынимать руки из карманов, лезть за бумажником… Бр-р-р! И господин пробурчал на ходу:

— Обратитесь в бюро помощи бедным.

На Шоссе д’Антен другой господин также не отозвался на мольбу бедной вдовы. У Водевиля какая-то женщина заметила с ухмылкой:

— Просить милостыню, фуй! Послушай, милашка, ты еще ничего, могла бы и попробовать…

Вдова Бернар убежала, зажимая уши, чтобы не слышать.

Декабрьский мороз крепчал, витрины вокруг ослепляли, голова кружилась от слабости, малыш, не замолкая, тянул свою голодную литанию[588]. Несчастная мать совсем потеряла надежду.

— Пойдем! — стуча зубами, она потянула за собой ребенка. — Это конец. Лучше умереть! Хватит страданий, умрем вместе.

Не глядя по сторонам, полная отчаянной решимости, молодая женщина перебежала площадь Оперы, волоча за собой сына. Из последних сил, запинаясь на каждом шагу, добралась до моста Сен-Пер.

Спускаясь по ступенькам к черной воде, маленький Поль в неуверенности остановился:

— Мама, а куда мы идем? — спросил он.

— За хлебом, дорогой мой, — дрожал голос матери.

Возле набережной на приколе стояло несколько груженых шаланд. На одной из них праздновали Рождество. Радостные голоса сливались с веселым треньканьем рюмок и звоном посуды.

Бедная вдова обхватила малыша, прижалась губами к его лбу, бросила безумный взгляд на черную Сену[589], в которой отражались дрожащие огни, и бросилась в воду.

Ледяная вода обожгла ребенка, забившегося в руках у матери, и исторгла из его груди долгий тоскливый крик, который разнесся далеко по реке и эхом отозвался под арками моста.

Этот душераздирающий вопль беды и боли заставил остановиться нескольких прохожих. Один из них, после минутного колебания, сбежал с моста и одним прыжком перемахнул набережную. В это же время смолкли смех и песни в каюте шаланды. Появившиеся на палубе моряки схватили весла, багры и бросились к лодке, а женщины стали светить фонарями, направляя лучи на круги, указывавшие место падения тел.

Хотя моряки не теряли времени даром, мужчина с моста все же оказался проворнее. В мгновение ока он сдернул с себя пальто, шляпу и бросился в воду.

Сбежались прохожие, а вместе с ними двое полицейских. Группа любопытных, охваченная волнением и тревогой, со страхом следила за спасателем.

А тот, исчезая время от времени под водой, ухватил наконец какой-то предмет и вынырнул, сжимая в руках одежду утопленницы. Зрители закричали «Браво!», в то время как моряки изо всех сил налегали на весла.

Ребенок отбивался, захлебываясь и задыхаясь; женщина, по пояс вытащенная из воды, хрипела, умоляя спасти ее дитя.

Незнакомец, нашедший утопленников, схватил ребенка и протянул подоспевшим морякам, затем занялся матерью. Но женщина резко высвободилась. Она словно почувствовала в незнакомце опору для своего несчастного мальчика, которому сама уже не могла помочь. Ее губы с трудом прошептали:

— Завещаю его вам! Любите…

Черная вода вновь накрыла голову самоубийцы.

Напрасно моряки прощупывали баграми дно, напрасно снова и снова нырял спасатель… Тело вдовы Бернар найти так и не удалось.

Матросы силой затащили спасателя в лодку. Тот упирался, желая непременно продолжить свое дело, хотя лицо его свело от холода, а все члены заледенели. Мужчину остановил хозяин барки.

— Друг, — решительно сказал он, — ты — сильный и мужественный человек, слово Биду, а я повидал всякого на своем веку. Но хватит! Поднимайся на борт, жена даст тебе сухую одежду и стакан горячего вина, а бедного малыша уложит в теплую постель.

Человек пожал грубую руку моряка и, подняв ребенка, передал его жене Биду. При этом, как бы подтверждая, что берет на себя ответственность перед умершей, поцеловал мальчика в лоб.

На борту баржи хорошенькая семилетняя блондинка с любопытством, но и с добротой в глазах принялась рассматривать неподвижного Поля, с одежды которого ручьями стекала вода.

— Бедный малыш, — с жалостью произнесла жена Биду. — А красивенький, что твой херувим![590] Он совсем теплый, все будет хорошо!

Мамаша Биду была женщиной опытной. Она ловко раздела бесчувственного ребенка и принялась сильно его растирать, ухитряясь одновременно делать искусственное дыхание, а когда малыш приоткрыл глаза, уложила его в теплую постель.

В это время папаша Биду вместе с другими моряками продолжал поиски тела вдовы, а человек, спасший Поля, переодевался в другой комнате каюты. Он надел предложенные ему брюки, полотняную матросскую куртку и вернулся в первую комнату, задевая за все в этом тесном жилище.

Незнакомец оказался красивым мужчиной лет тридцати пяти — сорока, с темными волосами и бородой, с живыми и добрыми глазами и белыми зубами, сверкавшими в частой улыбке. С первого взгляда было видно, что перед вами славный малый, веселый, острый на язык и скорый на дело, с открытым сердцем и верной душой.

Видя, что мужчина уже переоделся, мамаша Биду сказала дочке:

— Ну-ка, Марьетта, садись за стол вместе с месье.

— Может быть, мама, нам подождать, пока мальчик не согреется и поесть всем вместе? — возразила девочка.

— Ах, моя красавица, как это славно с твоей стороны подумать и о других! — порадовалась мать.

Сиротка между тем, оглядев комнату, полную людей, света и запахов вкусной пищи, жалобно простонал: «Мама!» Услышав этот слабый крик раненого птенца, добрая женщина вытерла набежавшие слезы и склонилась над кроватью:

— Ты скоро увидишь свою маму, я сейчас за ней схожу.

В этот момент с глухим ударом к шаланде причалила лодка. Папаша Биду ловко поднялся на борт и вошел в каюту. Отозвав в сторону мужчину, он шепнул ему:

— Идите потихоньку за мной.

— Ну как?

— Дело плохо. Выудили наконец бедную женщину.

— Мертва?

— Увы, да. Мы переправили ее в пункт помощи пострадавшим от несчастного случая, но сделать уже ничего нельзя. Вас там ждут.

— Зачем, если все кончено?

— Требуется уладить всякие формальности.

— Раз нужно, идемте.

— Накиньте-ка это пальто с капюшоном, выпейте стакан вина, и в дорогу! Только пообещайте мне…

— Что?

— Сразу же вернуться и отпраздновать с нами Рождество.

— Видите ли, меня ждут в Батиньоле, туда я и направлялся.

— Ну что ж, тогда возвращайтесь взглянуть на малыша и пропустить с нами рюмочку.

— С удовольствием!

Моряк не ошибся: вернуть вдову Бернар к жизни оказалось невозможно. Начальник пункта помощи тепло поблагодарил спасателя и захотел записать его имя, возраст и профессию.

Тот ответил:

— Дени Леон-Эжен-Анри, тридцать шесть лет, художник-декоратор, улица Ванв, двадцать один.

Мужчина уже собирался уходить, когда услышал распоряжение начальника пункта отвезти тело в морг. Сердце его сжалось, и Дени сказал дрогнувшим голосом:

— Бедная женщина! Она поручила мне своего малыша… Я провожу ее туда. Сейчас нет еще одиннадцати, друзья подождут.

Глава 2

В наше время благодаря холодильникам трупы в морге долго сохраняют пристойный вид. С них не снимают одежду, и раны, гематомы[591] и трупные пятна скрыты от глаз.

В 1875 году парижский морг представлял собой ужасающее зрелище: слабый свет, бульканье воды, непрестанно льющейся из кранов на голые тела, сваленные в кучу грязные лохмотья несчастных, просачивающийся даже на улицу трупный запах.

Дени сопроводил в эту страшную обитель останки бедной женщины и вышел потрясенный.

— Ужас что такое, — сказал он, вытирая лоб, прибывшим с ним двум жандармам. — После такого жизнь не кажется прекрасной!

— Да уж, черт побери! — поежился полисмен. — Можно сказать, самое дельце для сочельника!

— Насмотришься, так и жить не захочется, — прибавил другой страж порядка.

— А что, друзья, не зайти ли нам куда-нибудь и не выпить ли по стаканчику?

— Не откажемся! — хором ответили случайные спутники Дени.

Стакан горячего пунша в соседнем бистро[592] оказался как нельзя более кстати. Полицейские собрались уходить, но художник их остановил:

— Что это вы убегаете? Надо повторить! Не беспокойтесь, пьем на честные деньги, они заработаны тяжелым трудом. И потом, никому ведь никакого вреда! Жены у меня нет, так что и отчитываться не перед кем. Случается, конечно, «мадам Дени», и не одна, но медовые месяцы длятся недолго. Давайте еще по стаканчику! Согреться не помешает.

Жандармы посмеивались, слушая разглагольствования Дени, а тот совсем разошелся:

— Видите ли, только и знаешь, что работай да работай… Но уж когда представится случай, как не повеселиться! Сейчас пойду гляну на бедного малыша, а потом закачусь к друзьям праздновать Рождество. Опоздаю, конечно, но меня извинят, ведь причина-то уж больно серьезная. А я, не сомневайтесь, свое наверстаю, буду есть и пить за двоих. А теперь давайте по рюмочке коньяку напоследок!

Собутыльники расстались, пожав друг другу руки и пожелав доброго Рождества.

За это время маленький Поль совсем пришел в себя. Его окружали добрые люди, но, не видя среди них единственного родного человека, ребенок снова стал звать маму.

— Твоя мама заболела, попала в больницу, завтра ты ее увидишь, — ласково говорила мамаша Биду. — А пока съешь эту тарелочку супа!

По жадности, с которой мальчик проглотил вкусную похлебку, было видно, каково приходилось ребенку и отчего его мать решилась на такой поступок.

— Бедный малыш, — сказал хозяин шаланды, — что с ним будет?

— Послушай, — туг же отозвалась жена, — а не оставить ли нам его у себя?

— Да я уж думал, — вздохнул старик, — но мы ведь не богаты…

— Твоя правда, муженек! Худо быть бедняком…

И оба опечалились при мысли, что с сироткой придется расстаться.

Поль поел, к нему вернулись силы. Все старались развеселить мальчика, но тот оставался грустным. Время от времени слезы закипали у него на глазах. «Мама! Мамочка!» — слышалось сквозь рыдания. К Полю подошла Марьетта с кучей игрушек:

— Как тебя зову!

— Поль.

— А сколько тебе лет?

— Восемь.

— А мне семь. Раз у тебя нет ни мамы, ни игрушек, играй моими.

Сиротка улыбнулся. После вкусной горячей пищи ему было тепло и уютно в удобной постели, он слышал ласковые, сердечные слова, и благодарное сердечко раскрылось. Поль уже протянул руки, чтобы обнять новую подружку, но его вновь пронзила мысль о матери, слезы покатились градом, и он опять закричал: «Мама!»

Семья Биду растерянно топталась возле кровати, не зная, что делать. Тогда девочка наклонилась и нежно, словно маленькая женщина, обняла сироту, прижала к себе. Припав друг к другу, дети плакали вместе.

В это время вошел Дени, разгоряченный опрокинутыми в компании с полицейскими «стаканчиками».

— Ну, что нового? — спросил он.

— Ах, месье, — грустно отозвалась мамаша Биду, — малыш все тоскует. Наша Марьетта старается его утешить, но…

— Бедный мальчуган, — добавил муж, — придется его куда-нибудь отдать. Мы бы со всей душой… но не можем оставить. Средства у нас самые скромные, да и дела идут неважно.

— Не беспокойтесь, — неожиданно для себя прервал старика Дени. — Я охотно им займусь.

— Вот это было бы божеское дело! Только посмотрите, какой он хорошенький!

— Как, малыш, не возражаешь? Знаете, — обратился молодой человек к старикам, — я живу один, как медведь в берлоге, ни родных, ни близких. Даже интересно будет его воспитывать. Сначала отдам в школу, потом в обучение ремеслу и сделаю из малыша человека. И вот хорошая мысль — он уже окреп, — заберу-ка его прямо сейчас, отведу к друзьям. Мальчик развеселится и привыкнет ко мне. Что скажете?

— Как хотите, месье…

— Не будем попусту терять время и отправимся, — заторопился неожиданный опекун[593].

— Сейчас одену его, у меня есть кое-какая детская одежонка, — засуетилась хозяйка.

— Завтра куплю ему все необходимое и верну одежду, его и мою, — пообещал художник.

— Ты приведешь Поля с собой, господин? — вытирая слезы, спросила девочка.

— Конечно, душечка.

В одну минуту Поль был тепло одет.

— А теперь, малыш, — обратился Дени к сироте, — поцелуй хорошенько друзей, которых судьба подарила тебе на этот час.

— Скажите лучше, на всю жизнь, месье, — возразил Биду, ласково обнимая мальчика.

Глава 3

Мужчина и ребенок спустились с баржи, Биду светили им фонарями. Последнее рукопожатие, и новые знакомые расстались.

От внезапного перехода из тепла в холод, от света к темноте Поль стал дрожать и спотыкаться. Дени взял его на руки и быстро взбежал по каменной лестнице. На площади Карусель он поставил ребенка на ноги, заметив:

— А ты тяжелый, как мешок с камнями, Не в обиду будет сказано. Ну-ка разомнись, пройдись немного.

Дени не мог знать, что малыш проделал долгий путь от Бульваров к Сене и едва держался на ногах. Через сотню шагов ребенок снова начал спотыкаться и чуть ли не падать, хотя художник заботливо его поддерживал.

— Постой, — остановился наконец новоявленный опекун, — да ты совсем без сил. А нам нужно на другой конец улицы Клиши. Придется тебя везти.

Сели в экипаж. Поль начал понемногу привыкать к незнакомому человеку, он казался таким добрым…

Дени хотелось бы разузнать у ребенка о семье, о доме, о матери, но шум колес заглушал слова, и он отложил расспросы на потом.

Мальчик, конечно, не знал, что экипаж повторяет путь, который они с матерью проделали несколько часов назад. Поль больше не страдал от голода и холода, ему было хорошо. Любящее сердце ребенка не могло забыть матери, но ведь взрослые твердо обещали, что он скоро ее увидит. Эта уверенность и покой, какого он давно не испытывал, умеряли боль разлуки.

На площади Оперы стук экипажа стал глуше. Дени считал, что Поль занят разглядыванием витрин, и сердце его сжалось, когда он услышал шепот:

— Я ведь скоро увижу маму, правда, сударь?

— Ну конечно, мой милый, обязательно, — ответил Дени и подумал, что мальчика необходимо чем-то отвлечь, ибо он, по-видимому, был не из тех, кто легко забывает.

Но вот фиакр[594] выехал на Бульварное кольцо, и лошадь пошла шагом.

Поль увидел витрины лавок, сплошь заставленные разноцветными игрушками, и не смог сдержать восхищения. Дени велел кучеру остановиться и повел Поля в один из таких сверкающих магазинчиков.

Мальчик был ослеплен, от восторга он потерял дар речи. Ребенок не мог оторваться от искрящихся всеми цветами радуги богатств, не в силах сосредоточиться на чем-то одном. Ему хотелось всего сразу, но он не мог или не смел в этом признаться.

Дени наслаждался восторгом малыша и, дав ему время освоиться, сказал:

— Выбирай что хочешь, самое лучшее, пусть и у тебя будет Рождество. Я плачу.

Оглушенный Поль не мог поверить, что ему предлагают взять частицу этого великолепия. Добрый смех нового друга подбодрил мальчика. Его взгляд остановился на большой кукле-полишинеле[595], ростом чуть ли не с самого Поля. Она висела у потолка, а ее одежда горела самыми яркими цветами. Поль без слов схватил куклу за ноги и бросил на своего благодетеля взгляд, в котором смешались страстное желание, мольба и робость, взгляд ребенка, выросшего в бедности, лишенного обычных детских радостей и даже не осмеливающегося высказать вслух сокровенное желание.

— Сколько? — спросил Дени хозяина.

— Шесть франков.

— Однако! — воскликнул новый знакомец Поля. — У тебя губа не дура! Шесть франков! Это целый день работы…

Поль покраснел, побледнел и выпустил мягкие ноги полишинеля.

— Да что ты?! Разве я отказываю? Эй, хозяин, дайте ребенку игрушку!

Раз, два, три… Хоп! Большущая кукла оказалась в руках у мальчика. Поль задрожал с головы до пят, не в силах поверить своему счастью. Бессвязные слова благодарности срывались с его губ, маленькие руки судорожно прижимали игрушку к хрупкой груди.

— Это еще не все, — продолжал между тем Дени, желавший совсем отвлечь ребенка от тяжелых переживаний. — Рождество так Рождество! Пойдем купим пирожных!

Рядом с лавочкой находилась небольшая кондитерская. Они вошли. Дени заплатил за два эклера для мальчика, а себе заказал стаканчик мадеры, что, впрочем, было совсем излишне.

Ребенку казалось, что он видит прекрасный сон. Он был сыт, в тепле, в руках дивная игрушка, а на тарелочке красовались целых два пирожных! Поль не заставил себя упрашивать и стал откусывать эклер маленькими кусочками, как это делают бедняки, желая продлить удовольствие.

— Ну как, вкусно?

— О, месье, очень!

— Скажи лучше: очень вкусно, папа. Знаешь, я уже к тебе привязался. Хочешь, буду твоим папой?

— Да, месье.

— А ты меня тоже любишь?

— О да!

— Ну вот и хорошо. Мы поладим и заживем на славу. А пока ешь второе пирожное.

Поль отрицательно покачал головой и тихо сказал:

— Я оставлю маме.

Преданность малыша взволновала художника до слез. Он велел завернуть лакомство, продел палец Поля под розовую ленточку, и они вернулись к экипажу.

Спустя четверть часа фиакр остановился у лавки торговца вином, где вовсю праздновали Рождество и куда Дени был приглашен.

Часы пробили половину первого ночи.

Глава 4

На первом этаже, в просторном кабинете, веселилась шумная компания, человек двенадцать рабочих с женами, разряженными по случаю праздника.

Час был поздний, и Дени уже перестали ждать, хотя и сожалели об отсутствии этого остряка и заводилы. Когда же он вдруг появился в сопровождении ребенка и полишинеля, то гости, уже разгоряченные вином, в изобилии поданным радушным хозяином, забарабанили по столу, бурно приветствуя товарища:

— Дени! Да здравствует Дени!

— Ну-ка, скорей за стол, налейте ему стакан красного, и до краев!

— Нет-нет, за опоздание пусть сначала выпьет кружку воды!

Дени, пожимая протянутые руки, ухитрился наконец вставить словечко:

— Ладно, не сердитесь и Бога ради не говорите мне о воде, я вдосталь ее нахлебался сегодня вечером, да еще из Сены.

— Должно быть, неплохо поплавал, недаром на тебе матросский костюм!

— А явился-то с каким опозданием…

— Попал в передрягу, друг?

— О, что да, то да! — подтвердил Дени.

— Расскажи…

— Погодите, дайте сначала представить моего наследника: месье Поль!

— Да он прехорошенький!

— Прямо ангелочек!

— И откуда он взялся?

— Выудил из Сены.

— Не может быть!

— Так ты спасатель? Браво, Дени!

— Расскажи-ка поподробнее.

— Это грустная история. Его мать, в отчаянии от нищеты, бросилась вместе с ребенком в Сену в тот самый момент, когда я проходил по мосту Сен-Пер, направляясь сюда. Я выловил малыша, пока моряки занимались матерью. Вот так! — Дени выразительно посмотрел на компанию, и все поняли, что спасен только ребенок.

— Он очарователен, — сказала одна из женщин.

— Но что вы собираетесь с ним делать? — спросила другая.

— Я только что представил мальчика как моего наследника, — ответил Дени, — а это значит, если закон не врет, что я его усыновляю.

Кто-то заметил:

— В твоем сердце сомневаться не приходится, но в уме и средствах — увы, да!

— Усыновить — это еще полдела, — вмешался следующий собеседник, — его надо вырастить, а у тебя в кармане лишнее су не часто водится.

— Да уж, — подхватил третий, — ты в долгу и у Бога, и у черта, не в обиду будь сказано.

— Богат, как нищий, спустивший последний грош, — отозвался еще кто-то.

— Ладно, говорите что хотите, — усмехнулся Дени, — я от своего не отступлюсь. Паренек теперь мой и останется со мной. Понадобится — стану работать за четверых, но нуждаться он не будет, слово мужчины.

До сих пор реплики носили доброжелательный характер, по их тону было видно, что Дени здесь любили и уважали. Но вот смех и шутки перекрыл раздраженный женский голос:

— Недаром говорят: «Не зная броду, не суйся в воду». Вляпался в историю, а сам гол как сокол. Настоящий босяк! Хорошенький пример для ребенка!

— Ого, как меня здесь костерят! — расхохотался художник. — Держу пари, это Мели. Добрый вечер, Мели, обними-ка меня покрепче да подвинься — сяду между тобой и малышом.

Женщина, которую назвали Мели, была одной из тех многочисленных «мадам Дени», о которых молодой мужчина рассказывал своим собутыльникам-полицейским. Дени как настоящий ценитель давно уже присовокупил это прелестное создание к списку своих побед.

Мели была высокого роста, хорошо сложена, с крепким и упругим телом северянки, с нежной и белой кожей, маленькими руками и ногами. В девушке проглядывало нечто от знатной дамы. Густые черные волосы низко спускались на мраморно-белый лоб. Безукоризненно очерченные брови, сверкающие насмешкой глаза, нос с легкой горбинкой и чувственный рот сообщали лицу оригинальную красоту и выражали волю, энергию и страстность.

Девушка работала прачкой в ожидании лучших времен. Звали ее Амелия Дустар, сокращенно Мели.

Мать Мели умерла, когда той едва исполнилось шестнадцать. Покойная очень любила свою красавицу дочь, и ее нежная привязанность и прозорливость, безусловно, удержали бы малышку от падения.

Но жизнь рассудила иначе. На следующий год после смерти матери отца Мели, отличного мастера по черному дереву, пригласили на работу в Брюссель. Он покинул Париж, поручив дочь знакомой прачке с улицы Ванв, давал деньги на жилье, еду и расходы дочери, а также выплачивал прачке небольшое жалованье.

Живший по соседству ловелас Дени скоро заметил молодую красавицу и увлекся ею. Впрочем, чувство его не отличалось глубиной. У Дени было много приключений. Художник просто любил женщин. Он быстро нашел способ проникнуть в дом, принося свое белье для стирки и забегая поболтать по дороге на работу или обратно.

Дени был хорош собой, казался лет на десять моложе своего возраста, всегда весел и остроумен, не без приятности напевал модные песенки и вскоре покорил всю прачечную, включая и Мели.

Через две недели оба были друг от друга без ума, хотя Мели стойко сопротивлялась всем его атакам. Но она спала в отдельной комнате, запиравшейся на слабый крючок. Однажды вечером молодой мужчина предпринял успешную попытку устранить это хлипкое препятствие и вышел из комнаты лишь под утро с триумфальным видом победителя, взявшего неприступную крепость.

Его страсть полыхала, как солома, и так же быстро сгорела. Разность характеров и привычек вскоре совсем отдалила его от молоденькой любовницы. Мели настаивала на совместном проживании, добивалась этого неотступно. Дени же цепко держался за свою свободу и упорно отказывался, оправдываясь тем, что у него нет хозяйственной жилки и что семья не его призвание. Мели требовала — он твердо стоял на своем и мало-помалу отдалился от нее, так что любовники виделись лишь от случая к случаю. Хотя Мели и не хранила исключительную верность своей первой любви, в глубине души она продолжала питать к ветреному другу нежное чувство и предпочитала его всем остальным, спеша на свидание, когда он этого хотел. Молодые люди проводили вместе когда праздник 14 июля, когда Пасху[596], когда Рождество, в одной компании выезжали на загородные прогулки. Но ни единого раза верный своему решению Дени не оставил у себя девушку более чем на сутки. Мели уходила в слезах, угрожая никогда больше не возвращаться, и… возвращалась по первому же зову. Так прошло два года. Ссоры чередовались с примирениями, что вовсе не трогало художника.

На Рождество 1875 года наши любовники увиделись в винной лавке на улице Клиши. Мели узнала от общих знакомых, что готовится встреча Рождества, пришла вместе с ними и теперь с возрастающим нетерпением ждала художника. Когда два часа спустя он появился, Мели, спрятавшаяся было, чтобы сделать ему сюрприз, страшно рассердилась, увидев рядом с другом незнакомого мальчика.

Так как Дени не подозревал о присутствии девушки и думать не думал, что она может быть здесь ради него, Мели пришла в самое дурное расположение духа.

Общий разговор, прерванный приходом художника с ребенком, возобновился; смех, шутки, веселый гам…

Сидя между любовницей и приемышем, художник все внимание отдавал мальчику, предлагал различную еду и даже налил вина, утверждая, что оно еще никому не принесло вреда. Однако малыш, разбитый усталостью и волнениями этого ужасного вечера, засыпал за столом.

Дени подозвал хозяйку и спросил, не найдется ли для мальчика постель. Хозяйка охотно согласилась уложить ребенка.

С бесконечной осторожностью и отцовской нежностью мужчина взял приемыша на руки и перенес в соседнюю комнату. Хозяйка разобрала постель, новоиспеченный отец бережно раздел малыша, уложил, подоткнул со всех сторон одеяло и поцеловал в обе щечки. Поль сразу же заснул.

Довольный Дени вернулся в комнату к друзьям.

В восторге, что вечер так славно начался, художник превзошел самого себя: на шутку отвечал каламбуром[597], на тост — острым словом и хорошим глотком вина, ел от души, без устали наполнял стаканы, обнимал Мели, а иногда и соседок, в общем, наверстывал упущенное.

Сначала Мели не переставала хмурить брови, но потом, видя к себе такое внимание, заулыбалась и пришла в доброе расположение духа. Возможно, у нее в голове бродили мысли, как с помощью ребенка утвердиться в холостяцком жилище Дени, ведь малыш потребует женской заботы…

Разгоряченные вином гости принялись петь, причем каждый стремился навязать компании что-то свое.

Надо сказать, у Мели был чудесный голос, редкого тембра[598], чуть вибрирующий, большого диапазона[599] и совершенно чарующий. Она нигде не училась и пела без всяких правил, как птица, заставляя благодарных слушателей то смеяться, то плакать.

Дени уже дважды покидал общество, чтобы пойти взглянуть на спящего ребенка. Возвращаясь, он произносил одну и ту же фразу:

— Милый малыш спит, как маленький святой Жан.

Это умиленное внимание, которое художник так явно оказывал мальчику, раздражало Мели. Она снова нахмурилась, а ее прекрасные темные глаза метали молнии.

Дени в третий раз на цыпочках отправился в спальню и вышел сияющий. Про себя Мели уже решилась было на уловки, чтобы только проникнуть в дом Дени в качестве матери или няньки ребенка. Но ее тиранический характер взял верх над разумом. К тому же она многовато выпила. Поэтому, когда художник в четвертый раз направился в спальню, молодая женщина взорвалась. Любовник имел наглость выходить во время ее пения!.. Неслыханно!

Мели прервала очередную руладу[600] и закричала громко и грубо, с вульгарными интонациями:

— Эй, ты! Долго будешь надоедать нам со своим заморышем? Сыты по горло, подумаешь, принц крови!

Обычно художник с совершенным хладнокровием переносил грубые выходки своей любовницы. Он лишь посмеивался и одной шуткой, каким-нибудь острым словцом умел ее образумить.

Но на этот раз все обернулось иначе. Дени покраснел, потом побледнел и, тяжело положив руку на плечо женщины, раздельно произнес:

— Обо мне можешь говорить что хочешь, но не смей трогать малыша.

— Ты мне не указ, что хочу, то и делаю, — буркнула Мели.

— Знаешь ведь, голубушка, этот тон со мной не пройдет. — Голос художника стал жестким.

Вмешались окружающие, уговаривая не ссориться, и, как всегда в таких случаях, только подлили масла в огонь. Мели не захотела уступить на глазах у всех и ответила, не сдерживая гнева:

— Говорю как хочу, и на тебя мне наплевать. Грубишь из-за какого-то недоноска, просто отвратительно!

— Довольно, Мели, — сквозь зубы процедил Дени.

— Иди, целуйся с ним, со своим заморышем! Из-за этого мокрого щенка ты растерял остатки ума, а его и так было кот наплакал…

Дени, белый как полотно, молча открыл дверь, крепко взял Мели за запястья и легко поднял с места. В тисках его крепких рук девушка не могла даже пошевелиться. Художник выволок ее на лестничную площадку и подтолкнул в спину.

— Если вернешься, — прошипел он угрожающе, — выкину в окно.

Затем закрыл дверь и широко улыбнулся компании:

— А теперь повеселимся!

Смех и шутки вспыхнули снова, как ни в чем не бывало.

Празднество длилось до рассвета, и первые солнечные лучи застали художника изрядно навеселе. Но разума он не потерял.

Сотрапезники мало-помалу разошлись. Оставшись один, Дени подозвал служащего и велел ему нанять экипаж, обязательно с обогревом. Затем, чуть пошатываясь, но улыбаясь во весь рот, пошел в комнату, где спал маленький Поль.

Ребенок уже проснулся и оглядывал незнакомое помещение, прижимая к себе полишинеля.

Дени наклонился над малышом и поцеловал его.

— Ну как, папина радость, ты хорошо поспал? — спросил он с добрым смехом.

Поль хотел ответить радостной улыбкой, но боль пронзила маленькое сердечко, и с губ сорвалось отчаянное: «Мама!»

Растроганный мужчина раскрыл ребенку объятия со словами:

— Твоя мама — это я, малыш!

Глава 5

Репортажи о спасении ребенка появились во всех газетах на следующий же день. Благодаря этому личность вдовы Бернар была установлена, а сирота узаконен в своих правах.

Комиссар полиции вызвал Дени, поздравил, как он того заслуживал своим героическим поступком, и поинтересовался планами касательно ребенка.

— Собираюсь усыновить, — просто ответил художник.

— По букве закона вы не можете этого сделать, — вздохнул комиссар.

— Почему? Ведь у него нет ни родителей, ни родных, ни средств к существованию.

Выяснилось, что для законного усыновления необходимо, чтобы усыновителю было не меньше пятидесяти лет, в то время как Дени минуло только 36. Кроме того, требовалось, чтобы помощь ребенку этим лицом оказывалась уже в течение шести лет.

— Но я начал только вчера! — воскликнул Дени. — В любом случае закон не может мне запретить заботиться о мальчике, воспитывать и удовлетворять все его нужды, как если бы малыш был моим собственным сыном.

— Конечно нет, — согласился комиссар. — Напротив, общество высоко оценит ваше бескорыстие и благородство.

— О, мне это безразлично, лишь бы мальчуган остался со мной.

— Хорошо, — заключил беседу комиссар, — держите его у себя, уверен, что вы сможете воспитать сироту честным человеком и хорошим гражданином.

Закончив необходимые формальности, художник взял три дня отпуска, чтобы развлечь приемыша.

Он повел Поля обедать в ресторан, потом в Ботанический сад, где, несмотря на декабрьский холод, мальчик с удовольствием погулял.

Совсем не желая этого, Дени стал в своем квартале героем дня. Соседи и так любили его, но теперь каждый стремился сказать что-нибудь приятное и восхититься миловидностью ребенка, одетого с иголочки во все новое, что нанесло немалый урон кошельку нашего героя. У Дени была широкая натура, он не жалел денег на то, что ему нравилось, а в данном случае ведь речь шла о его сыне! Художнику хотелось, чтобы Поль выглядел как маленький принц[601].

Дени имел отходчивый характер. Проходя с мальчиком возле прачечной, он зашел и, увидев смутившуюся Мели, которая проклинала себя за устроенную на Рождество сцену, добродушно сказал:

— Ну как, дурная голова, все прошло? Ладно, пожми руку папаше да поцелуй в щечку сынка, и не будем больше об этом.

Хотя раздражение девушки не улеглось, она понимала, что не в ее интересах строить кислую мину Дени и маленькому Полю. Все вокруг симпатизировали неожиданно возникшему семейству, и ее враждебность была бы осуждена в квартале.

Мели принужденно улыбнулась, пожала протянутую руку, поцеловала ребенка в обе щеки и сказала:

— Да я только и мечтаю помириться! А в доказательство приду на днях вас проведать, идет, мужички?

— Вот и хорошо! — Дени тоже был рад примирению.

Расставшись с любовницей, художник захватил из дома большой пакет с одеждой и сказал Полю, что они поедут на мост Сен-Пер.

Парочка села в омнибус[602] и через несколько минут тряской езды сошла недалеко от шаланды семьи Биду.

Детские впечатления, даже самые острые, к счастью, недолговечны. Поль, конечно, не забыл мать, он постоянно спрашивал о ней у своего приемного отца. Дени отвечал уклончиво.

— Ты ее скоро увидишь, — говорил он, — мама больна… нет, не в Париже… далеко, в деревне… сейчас слишком холодно…

Ребенка эти объяснения удовлетворяли, и он на время отвлекался.

Мост Сен-Пер Поль не помнил, как не помнил каменную лестницу, по которой ночью спускался с матерью. Вид заснеженной шаланды тоже не пробудил в нем воспоминаний.

Когда же мальчик вновь очутился в просторной каюте, почувствовал тепло и гостеприимство этого уютного убежища, снова увидел обветренные и добрые лица моряков, он кое-что вспомнил. Но то были смутные воспоминания. Поль будто вновь почувствовал ледяной холод, черную бездну вокруг, попеременно его охватывало страшное ощущение небытия и вновь обретенной жизни… Однако чувства эти были мимолетными. Ребенок оказался в месте, где ему когда-то раньше было хорошо, и он чувствовал себя счастливым.

Поля встретили как родного. Борода папаши Биду щекотала ему кожу, отчего малыш заливисто смеялся. Он назвал хозяйку дома «мама Биду» и растрогал добрую женщину до слез. Мальчуган хорошо помнил ласковую Марьетту, которую уже полюбил всем сердцем, и не отходил от нее ни на шаг.

Художника тоже приняли как доброго старого друга. Умиленный, он повторял, глядя на детей:

— Ах эти ребятишки! Чем больше на них смотришь, тем больше любишь…

Взрослые чокнулись, а дети принялись за игрушки, шумели и возились, доставляя родителям искреннее удовольствие.

Художник вручил мамаше Биду одежду, которую она им одолжила, и собрался откланяться, но старый моряк воспротивился:

— Как? Уже уходите? Но я вас просто так не отпущу! Попробуйте-ка уйти без обеда!

Действительно, каюта полнилась запахом тушенной с морковью телятины. А в запасе еще было три угря и несколько рыбин, из которых Биду собирался собственноручно приготовить матлот[603].

Черт возьми! Устоять было невозможно. Дени так же просто и сердечно принял предложение, как оно было сделано.

Обед прошел замечательно. Легкое вино из Аржантейля[604] развязало языки и добавило веселья. Когда после дружеских объятий компания рассталась, пробило уже десять часов вечера.

Закончился последний, третий день развлечений. Кошелек Дени совсем опустел. Пришла пора приниматься за работу.

На следующий день рано утром художник оделся, нарядил ребенка и повел его в молочное кафе, где был завсегдатаем. Там он заказал малышу чашку шоколада, проглотил бутерброд с сыром и стакан вина. Затем мужчина и мальчик направились в мастерскую, где работал Дени.

Умненький Поль живо интересовался работой своего приемного отца и его товарищей. Мальчуган был счастлив — ведь все были так добры к нему и даже позволили оказать несколько мелких услуг.

Когда время подошло к завтраку, Дени заметил, что Поль кашляет. Есть малыш не смог: не было аппетита. После полудня кашель усилился, мальчика бил озноб, он жаловался на сильную боль в боку. Вечером Дени привел малыша домой, мокрого от пота и с непрекращающимся кашлем.

Сначала художник решил, что это простуда, но затем сильно обеспокоился, увидев, что приступы кашля сопровождаются кровохарканьем. Он всю ночь не отходил от ребенка, трогательно за ним ухаживая.

Однако Полю становилось все хуже, и Дени совсем потерял голову, глядя на его страдания.

— Ой, папа, мне так плохо, — стонал мальчик между приступами кашля, — так больно, вот здесь, в боку…

— Потерпи, мой хороший, потерпи, — успокаивал отец маленького больного.

— Не говори маме, она расстроится, она ведь тоже больна…

Художник отворачивался, пряча слезы.

На рассвете он бросился на поиски врача.

— Мой малыш умирает, мадам Леблан, — сказал Дени консьержке[605], которая остановила своего жильца, заметив отчаяние на его лице. — Побудьте, пожалуйста, с ним, пока я найду врача.

— Дорогой мой, но ведь врач живет в нашем доме, на четвертом этаже, дверь налево. Он учится в морской медицинской академии…

Не дослушав, Дени помчался по лестнице.

Дверь была незаперта. Художник ворвался без стука и оказался в комнате, обставленной лишь железной кроватью, четырьмя стульями, столом и секретером.

За столом, завернувшись в плед и обложившись книгами, сидел молодой человек. Он поднял голову, явив взору бледное тонкое лицо с умными глазами и светлой бородкой, сообщавшей его облику какую-то особую мягкость. На юноше была форма морских медиков — синий китель с двумя золотыми галунами[606] на рукавах, обшитых по низу пурпурным[607] бархатом.

— Месье, — обратился к нему Дени, — простите, что врываюсь в такой ранний час, но дело не терпит отлагательств. Видите ли, четыре дня назад я спас тонувшего ребенка… усыновил… сейчас ему очень плохо… а я так боюсь его потерять… Умоляю вас, осмотрите мальчика, вы ведь врач?

— Месье, я — корабельный врач, в Париже не практикую… — замялся хозяин комнаты. — Сейчас готовлюсь к последнему докторскому экзамену и заканчиваю диссертацию… Но мне известно о вашем благородном поступке, помогу, чем смогу… Я в вашем распоряжении.

— Спасибо, месье, идемте скорее!

По характеру мокроты доктор сразу понял, что с ребенком. Он тщательно обстукал грудную клетку больного, заставляя его то кашлять, то говорить, то молчать, смерил температуру и покачал головой, увидев, как высоко поднялся ртутный столбик.

Во время осмотра Дени не шелохнулся и побледнел, услышав, как врач прошептал про себя: «Без сомнения, двустороннее воспаление легких».

В соседней комнате художник спросил с тоской, насколько положение опасно. Доктор ответил, что дело обстоит в высшей степени серьезно, и предположил, что малыш заполучил двустороннюю пневмонию во время ледяного «купания». На вопрос приемного отца, можно ли спасти ребенка, молодой врач ответил, что сделает все, что в его силах. Тотчас же был выписан рецепт, и консьержка побежала в ближайшую аптеку. Принесенный нарывной пластырь был немедленно поставлен, микстура влита в горло больного, и доктор распрощался, пообещав вернуться днем.

— Как ваше имя, доктор? — спросил благодарный отец.

— Анри Шарле, из Шербура. А почему вы спрашиваете?

— Месье Шарле, у вас доброе сердце. Знайте, где бы и когда бы вы ко мне ни обратились, я всегда к вашим услугам. Можете рассчитывать на меня и мою жизнь. — На глазах Дени сверкнули слезы признательности.

Несмотря на энергичное лечение и уход, самочувствие Поля ухудшалось. Доктор сумел сбить температуру, но состояние маленького пациента было удручающим. Организм, ослабленный долгими днями голода, казалось, не имел сил сопротивляться жестокой болезни.

Корабельный врач был встревожен. Он ломал голову, как победить слабость, которая более, нежели сама болезнь, угрожала жизни ребенка. Положение усугублялось тем, что физическое состояние больного не позволяло применять наиболее эффективные меры, такое нередко случается при тяжелых заболеваниях.

В конце концов корабельный доктор предписал Полю шампанское.

Растерянный Дени мерял шагами комнату, бормоча сквозь стиснутые зубы:

— Ни одного су! Никаких запасов! Вот уж воистину должник и Бога и дьявола…

Положение действительно было не из легких: заложить нечего, кредита нет, аптекарь требует оплаты лекарств, отлучиться на работу нельзя… Что делать? А сколько этого шампанского, необходимого сейчас для жизни ребенка, было выпито на разных вечеринках, по поводу и без повода! Ах, если бы можно было его сейчас вернуть!

В дверь тихонько постучали. На пороге показалась женщина. Это была Мели.

— Как ты вовремя! — обрадовался художник.

— Мне сказали, твой малыш болен. Могу я помочь?

— Ты молодец, Мели. А я полный идиот, круглый дурак.

— В чем дело? Нужно поухаживать за ребенком? Я готова. Женщины это делают ловчее мужчин.

— Доктор велел давать ему шампанское, а у меня ни су.

— Не волнуйся, хозяйка заплатила за неделю, двадцать пять франков…

Во время разговора Поль страшно захрипел, и с его губ сорвался слабый стон. Ребенок был очень слаб, жизнь в нем едва теплилась.

— Побегу куплю две бутылки самого хорошего шампанского, — сказала девушка. — Вернусь, и дадим ему. Я пока у тебя поживу, хорошо?

— Ах, родная моя, конечно! — воскликнул приободрившийся художник. — Спаси его, и мы всегда будем вместе, все трое.

Глава 6

На следующий день врач, обеспокоенный медленным, но неуклонным прогрессированием болезни, пригласил на консультацию своего учителя, профессора Боннара.

Маститый[608] ученый, который и за тысячи не соглашался посещать дома богачей, по первому зову поспешил к изголовью бедного ребенка. Он тщательно осмотрел мальчика, одобрил действия своего ученика, но ничего не смог обещать Дени, который буквально вымаливал хоть одно слово надежды.

Окинув взглядом бедную комнату, профессор посоветовал отвезти мальчика в больницу для детей-сирот.

— Там он получит необходимый уход и лекарства, вы при всей вашей доброте не сможете ему это дать, — заключил знаменитый врач.

Но Дени, как часто бывает в среде бедняков, не доверял больницам. Он отказался расстаться с малышом, обещая глаз не спускать с больного и строго исполнять все предписания.

— Да, я не богат, но найду деньги, — говорил художник. — Я так люблю моего мальчика, а ведь любовь творит чудеса. У него будет сиделка — одна моя приятельница согласилась подежурить ночью. Месье Шарле, возможно, не откажет нам в помощи…

— Не сомневайтесь! — прервал молодой врач. — Я полностью в вашем распоряжении.

— Ну вот видите! Господин профессор, — умолял Дени ученого, — вы и теперь настаиваете на больнице?

— Пожалуй, нет, — задумчиво ответил знаменитый доктор. — Переезд может оказаться роковым для мальчика. Пусть пока остается дома. Месье Шарле, в случае необходимости известите меня, и я сразу приеду. Прощайте, друг мой, — обратился врач к Дени, — к сожалению, время торопит, другие больные ждут.

Художник от всего сердца поблагодарил профессора.

После ухода врачей названый отец смазал Полю на спине пузырьки от нарывного пластыря, устроил больного поудобнее и через каждые четверть часа стал давать ложку шампанского. Затем он позавтракал кружком колбасы с ломтем хлеба и запил скудную трапезу водой.

Поль продолжал кашлять, слабо стонал, сбрасывал одеяло, смотрел на приемного отца блуждающим взором умирающего, метался в бреду.

Дени снова и снова укрывал мальчика, любовно говорил ему какие-то нежные слова, под которые дети так хорошо засыпают, отирал пот с красного от жара личика, приникал к губам, из которых с ужасными хрипами сходило, казалось, последнее слабеющее дыхание.

С наступлением сумерек появилась Мели, торопившаяся занять свое место у ложа маленького больного.

Дени уже падал от усталости и встретил подругу с распростертыми объятиями. Рассказав о предписаниях на ночь, художник бросился на постель и погрузился в тяжелый, наполненный кошмарами сон.

Мели сидела у изголовья Поля. Девушка инстинктивно ненавидела ребенка. Ей казалось, что бедный мальчик украл у нее привязанность любовника. В этом она ошибалась, плохо разбираясь в характере своего друга. Дени любил женщин вообще, то есть по-настоящему не любил ни одну. Но Мели упорно держалась за свою выдумку, которая щадила ее самолюбие — ведь она была для художника лишь временной любовницей. Мели, кроме всего прочего, злилась на сироту за то, что он явился невольным поводом безобразной сцены во время празднования Рождества. Девушке очень хотелось, чтобы все ее капризы исполнялись, а ребенок, как ей казалось, мешал, отвлекая на себя внимание и любовь художника.

Прошло несколько часов.

Красавица прачка с неприязнью смотрела на искаженное страданием личико малыша. Написанная на нем боль заставила бы плакать любую женщину, но не Мели.

«Зловредный подкидыш, — думала она раздраженно, — если благодаря тебе я смогу здесь зацепиться, то ты очень скоро вылетишь отсюда».

Губы девушки обнажили в недоброй улыбке мелкие хищные зубы.

Поль продолжал хрипеть, но Мели холодно глядела на него и не думала выполнять указания врача. Сжавшись в комок на стуле, она бормотала:

— Так я и дам тебе шампанского, недоносок. Ты что же думаешь, я всю неделю буду гнуть спину, чтобы поднести тебе вина по восемь франков за бутылку? Да откуда ты взялся? Может, твоя мать была шлюха и подцепила моего дружка?

Все же, хотя злая мачеха не поила Поля шампанским, она давала ему питье. Изводить на ребенка дорогое вино казалось ей бессмысленным, но питье — святое дело, оно необходимо. Ведь, несмотря на свою злобу, Мели вовсе не хотела, чтобы мальчик умер. Это не входило в ее планы.

Так прошла ночь.

На следующий день молодой корабельный доктор нашел ребенка в том же положении.

— Состояние не ухудшилось, есть надежда, — сказал он отцу.

Вечером вернулась Мели. В руках у нее был большой пакет с бельем и необходимыми вещами. Все это она спрятала в шкаф, торопясь по-хозяйски расположиться в холостяцкой конуре художника. Впрочем, девушка уже чувствовала себя здесь как дома.

Наступила четвертая ночь.

Врач предупредил, что, если в эту ночь не будет улучшения, спасти малыша уже не удастся. При словах Шарле сердце Дени словно пронзил раскаленный нож и по щекам потекли слезы.

В полночь Мели уговорила художника лечь. Тот так устал, что покорно улегся на свою постель, потребовав разбудить его, если станет хуже.

Два часа спустя сжигаемый лихорадкой мальчик, задыхаясь и кашляя, едва слышно попросил пить. Мели подала ему питье, но Поль слабеющим голосом попросил дать из бутылки, которая «колется». Молодая прачка, со злости налив побольше вина, протянула больному полный стакан:

— На, выпей до дна и оставь меня в покое.

Поль схватил стакан обеими руками и жадно, захлебываясь, задыхаясь, выпил все до капли.

Несколько минут он оставался неподвижен. Потом пот залил ему голову и грудь, лицо исказилось, превратившись из красного в лиловое, маленькое тельце скрутили судороги, и Поль закричал между приступами удушья:

— Папа!.. Я… умираю!..

Испугавшись и раскаявшись в своем дурном поступке, Мели стала будить художника. Тот вскочил, бросился к Полю, рыдая, целовал руки ребенка, приподняв его головку, шептал нежные слова.

Тело мальчика подбросила судорога, и вдруг началась сильнейшая рвота. Казалось, она никогда не прекратится.

— Это конец, — прошептал в отчаянии художник.

Молодой врач из своей комнаты услышал шум, крик, ходьбу у верхних соседей и, перепрыгивая через две ступеньки, взбежал по лестнице. Осмотрев ребенка после кризиса, который грозил его унести, молодой человек радостно закричал:

— Он спасен!

Нередко случается, что пневмония, достигнув своего апогея, внезапно отступает после тяжелого кризиса, сотрясшего весь организм.

Так случилось и с Полем. Температурный столбик, заходивший за деление 40°, опустился до 37°, пульс, бешено отстукивавший 125 ударов и больше, замедлился до 85, дышать стало значительно легче, и больной почувствовал себя хорошо. И все это за несколько часов! Такое неожиданное улучшение нередко оказывается стабильным — в течение суток температура нормализуется, самочувствие еще более улучшается, и в одно прекрасное утро больной, проснувшись, просит есть.

Уже на следующий день Поль стал поправляться, хотя еще накануне его состояние казалось безнадежным.

После своего дурного поступка, который мог убить ребенка, Мели резко переменила линию поведения: она старалась казаться доброжелательной к мальчику, радовалась его выздоровлению. Дени, вне себя от счастья, принимал все за чистую монету и приписывал выздоровление приемыша в большей степени заботам своей подруги. Та не возражала, с лицемерной скромностью опускала глаза, принимая благодарность художника, и в конце концов заявила, что хочет остаться.

— Конечно, оставайся, моя девочка, — говорил счастливый Дени, — отныне твое место здесь, а наш Поль, когда выздоровеет, будет рад назвать тебя мамой.

Полю со дня на день становилось лучше. Но его постигло горе, первое после смерти матери: его любимый доктор Шарле защитил диссертацию и должен был незамедлительно ехать в Шербур, на судно, к которому был приписан.

Мальчик привязался к корабельному врачу всем маленьким любящим сердечком. Узнав, что долго не увидит своего спасителя, он разрыдался, и его никак не могли успокоить. Дени, переполненный благодарностью, не знал, как ее выразить. Так что прощание вышло трогательным и торжественным одновременно.

Семья Биду, которую разом известили и о болезни Поля, и о его выздоровлении, в полном составе явилась на улицу Ванв порадоваться за мальчика и поблагодарить его спасителя.

Дени и папаша Биду сложились и подарили месье Шарле огромный букет прекрасных роз и белых лилий. Зима была в разгаре, и цветы стоили дорого.

Букет преподнесла Марьетта. Растроганный доктор перецеловал всех и покинул друзей лишь в самую последнюю минуту. Когда Шарле уже поднялся, чтобы уходить, Дени положил руки на головку приемного сына и сказал:

— Дитя мое, ты никогда не должен забывать ни форму морского врача, ни имя того, кто ее носит и кому ты обязан вторым рождением — доктора Анри Шарле. Всю жизнь, каждый день ты должен молиться за него.

— Обещаю, папа! — серьезно ответил ребенок.

Глава 7

Наконец-то Мели достигла своей цели — обосновалась у художника. Ей приятно было считать себя женой веселого красивого парня, да и его ремесло декоратора приносило неплохой доход.

Как только Поль окреп, он стал посещать начальную школу и вскоре сделал значительные успехи. Он уходил в половине девятого и возвращался к двенадцати часам, ко второму завтраку, чаще всего они съедали его вдвоем, потому что Дени работал далеко от дома и приходил только к обеду[609].

Странное дело — ребенок никогда не заговаривал о матери, хотя думал о ней непрестанно. Прозрел ли он во время болезни страшную истину? Уловил ли сквозь жар и бред объяснения, данные художником врачу? Осознал ли горький смысл слова «сирота»? Или молчание приемного отца открыло ему глаза? Как бы то ни было, никто не слышал от Поля слово «мама». Мальчик охотно называл Дени папой, но ни разу не обратился к Мели как к матери.

Последнюю это, впрочем, нимало не волновало. После двух-трех неудавшихся попыток сблизиться с Полем, которые она сделала лишь в угоду Дени, молодая женщина укрепилась в чувстве холодной неприязни к ребенку. Он ей мешал. Его присутствие гасило ее любовные порывы — Дени был целомудрен, он оберегал стыдливость мальчика и одним взглядом или жестом умел пригвоздить пылкую любовницу к месту. Прачка приходила в ярость оттого, что малыш все время стоял между нею и любовником — за столом, на воскресной прогулке, на вечеринке, в загородной поездке… везде. К тому же она не могла простить ребенку, что он ничего не зарабатывает, живет нахлебником и этим лишает мачеху какой-то части ее «законных» удовольствий.

Мало-помалу в недоброй душе Мели свила гнездо настоящая ненависть к приемышу. Женщина все же не смела дать ей выход в присутствии художника. Урок, полученный на Рождество, даром не прошел. Она понимала, что Дени выгонит ее немедленно, если почувствует истинное отношение к малышу.

Между тем сиротка рос совершенно прелестным существом. Очаровательная розовая мордашка с большими черными глазами, длинные белокурые локоны, маленький рот, складывавшийся иногда в горькую гримасу… Мальчик отличался добротой, искренностью и правдивостью, был энергичен и умен. Однако достоинства ребенка только увеличивали неприязнь мачехи, потому что его утонченность подчеркивала недостатки самой Мели. Она бы предпочла, чтобы Поль был ленив, нечистоплотен, чревоугодлив, несдержан, как она сама. Это дало бы ей видимое основание для той войны, которую женщина развязала против малыша. Поль напрасно старался ладить с мачехой, избегать криков и скандалов, которые вскоре стали сопровождаться оплеухами.

Не находя реальных поводов для преследования ребенка, Мели начала их придумывать.

Когда мальчик возвращался из школы, она немедленно нагружала его поручениями в таком количестве, что и взрослому-то не всегда под силу справиться:

— Поль, отнеси этот пакет с бельем; Поль, принеси с улицы ведро воды… сходи в погреб за углем… сбегай в булочную… к мяснику… за вином… почисти мою обувь… вымой посуду…

Бедняжка работал не покладая рук. Он бегал вверх и вниз по лестнице со скоростью, на которую были способны его маленькие ножки, но ведьма-мачеха все была недовольна.

— Что ты тащишься, как кляча… лодырь… Поворачивайся, — только и слышалось в доме. — Вот пожалуюсь Дени… Мертвяк…

Это слово — «мертвяк» — пуще всего ранило мальчика. В устах Мели, которая его то и дело повторяла, оно звучало как самое отборное ругательство. Поль не совсем понимал смысл, но чувствовал в нем что-то ужасное и унизительное.

Однажды малыш спросил у мадам Леблан, консьержки, которая очень хорошо к нему относилась, что значит «мертвяк». Женщина была весьма удивлена вопросом ребенка.

— Ну, так можно сказать об утопленнике, вытащенном из воды, — ответила она. — А почему ты спрашиваешь?

Мальчик только пожал плечами, но, оказавшись на улице, горько расплакался.

— О, папа Дени!.. Если бы ты только знал, мой добрый папа! — шептал малыш сквозь слезы.

Но как бы Полю ни было плохо, он и мысли не допускал пожаловаться.

— Как, малыш, все в порядке? — спрашивал вернувшийся с работы художник, звонко целуя мальчика.

— Все хорошо, — отвечал Поль, стараясь не смотреть на жестокую мачеху, не спускавшую с него угрюмого взгляда.

— Ты хорошо поработал?

— В школе — да, папочка!

— А дома?

Мальчик бросал на мачеху взгляд, который растрогал бы и тигра.

— Я… сделал все… что… мог.

— Хорошо, мой мальчик. Когда делаешь, что можешь, значит, делаешь, что должен. Так, Мели? — смеялся ничего не подозревавший Дени.

— Ну, если он доволен собой, мне добавить нечего, — следовал холодный ответ. — Но парень себя не утруждает.

— Что еще случилось?

— Он все колотит — тарелки, стаканы, чашки… все, что попадет под руку… Идет за покупками и пропадает на полдня… Если зазеваешься во время обеда, тебе достанутся только рожки да ножки…

Полю довольно было крикнуть: «Она лжет, папа!» — и Дени поверил бы ему и поставил бы на место сожительницу. Но, удерживаемый своего рода чувством чести, Поль молчал, обещая себе безотказностью и хорошей работой непременно заслужить справедливую оценку.

В глубине души мальчика зрело возмущение, но он не хотел огорчать приемного отца, который был так добр к нему. Веселый, жизнерадостный и открытый с отцом, ребенок замыкался и становился молчалив наедине с мачехой.

Иногда, очень редко, приходили Марьетта с мамашей Биду, и душа Поля оттаивала в лучах их доброты и любви.

Мамаша Биду всегда приносила с собой гостинцы — то жареную рыбу, то матлот, то яблоки — и, пока дети играли, вела светскую беседу с «мадам Дени».

Только Марьетте Поль мог приоткрыть душу, и девочка всегда умела успокоить и утешить друга тихим словом, поцелуем, а то и вместе поплакать. От маленькой подружки веяло такой живой добротой, такой искренней симпатией, что сердце мальчика оживало.

Между тем Мели, ненависть которой принимала все более изощренные формы, придумала настоящую систему придирок и преследований мальчика.

Как уже говорилось, Полю очень нравилось учиться, и он делал в школе большие успехи. Учителя любили малыша за усидчивость, трудолюбие и способности и, так как он все схватывал на лету, давали ему на дом дополнительные задания. Воодушевленный мальчуган прибегал домой, торопясь сесть за уроки, и только отдавался какой-нибудь задаче или упражнению, как его отрывал злобный голос Мели:

— Эй, мертвяк, быстро к зеленщику!

Не говоря ни слова, Поль оставлял свои тетради и бежал в лавку. Вернувшись, вновь садился за книги. Когда, с точки зрения Мели, мальчик достаточно углублялся в занятия, следовал новый окрик:

— Ты, недоносок, принеси мне из магазина фунт сахару!

Когда Поль, запыхавшись, возвращался, мачеха говорила:

— А где горчица? Забыл? Придется вернуться!

Так продолжалось до обеда. Вечером, поев, Поль устраивался со своими тетрадками поближе к лампе.

— Пора спать, малыш, — говорил Дени. — Работу надо делать днем.

— Но я не приготовил задание.

— Почему?

— Я… у меня были поручения… — робко лепетал мальчик.

— Он лодырничал, — грубо вмешивалась Мели.

Поль не возражал и против этой лжи, но на длинных ресницах повисали две крупные слезинки. Взволнованный Дени хватал Поля в объятия и начинал целовать, что заставляло мальчика плакать навзрыд.

Догадываясь если не о всей истине, но хотя бы о части ее, художник просил Мели не отрывать Поля от уроков для мелких поручений и ни в коем случае не заставлять делать работу, непосильную для ребенка его возраста. Это могло бы подорвать его слабое здоровье. Подозревая подругу в мелочности и придирчивости, Дени и представить не мог всей ненависти, что гнездилась в душе сожительницы.

Вскоре в семье стали возникать ссоры, причиной которых невольно оказывался ребенок. Страдал от них в первую очередь он сам. Однажды Дени повысил голос на прачку. Дождавшись его ухода, та набросилась на Поля с кулаками. Ребенок не защищался, не кричал, не вырывался, но тихо плакал горькими слезами.

Вечером, видя красные глаза и бледное лицо малыша, отец спросил, что случилось.

— Ничего, папа, просто голова болит, — ответил мальчуган. Он не стал обедать и лег, от горя не в силах съесть и ложки супа.

Однажды начав, Мели продолжала истязать ребенка, набрасываясь с побоями по поводу и без повода, в припадках злобы и ненависти.

Так продолжалось долгие недели и месяцы, но Поль не хотел или не смел жаловаться. Жизнь превратилась для него в ад, и он, безусловно, убежал бы из дома, если бы не горячая любовь, которую он питал к художнику.

Все же однажды, когда мачеха избила его сильнее обычного, мальчик, не размышляя и не задумываясь, убежал куда глаза глядят. Он машинально направился к Сене и оказался у моста Сен-Пер, перед шаландой Биду. Стоял апрель. Семья Биду была занята «туалетом» своей баржи, которой вскоре предстоял дальний путь. Моряки конопатили, красили, мыли… Все были заняты. Поля, как всегда, встретили радушно. Не желая своими жалобами отрывать людей от работы, Поль уединился с Марьеттой в уголке каюты.

И здесь, в уютном убежище, перед маленькой подружкой, сердце мальчика перестало сдерживать накопившуюся боль. Он рассказал и о своем горе, одиночестве, отчаянии, говорил о побоях и об ужасе, который испытывал перед Мели…

— А ведь я не такой уж плохой, — вздыхал ребенок.

— Ах, я знаю, какой ты хороший, — со слезами отвечала девчушка.

— Какая ты счастливая, Марьетта!

— Да, очень счастливая… Знаешь что, — оживилась девочка, — оставайся с нами, баржа скоро уйдет… На Сене так интересно… А потом мы пойдем через канал… Шаланду тянут лошади, и иногда меня сажают к одной из них на спину. Мы пойдем через шлюзы… Все нас знают, здороваются, а дети шлюзовщиков смеются… С обеих сторон канала — поля, баржа проплывает прямо под ветвями больших деревьев, потом через города, потом опять через поля, со всех сторон… Очень, очень красиво! Поедем с нами, папа Биду не откажет, он тебя любит.

Нарисованная девочкой картина на какой-то миг вскружила Полю голову. Он словно почувствовал этот свет, эту свободу, ощутил дыхание жизни, полной доброты, привязанности, работы и заслуженного отдыха… Но потом сник и покачал головой:

— Нет, я слишком люблю папу Дени.

На судне мальчика накормили, приласкали как обычно. Наступил вечер, и Поль простился с моряками.

Хотя было уже поздно, мальчик не пошел домой, а бродил по улицам без всякой цели, не зная, куда и зачем идет. Устав, ребенок присел на лавку и стал думать о матери. В его тяжелой голове вертелась одна фраза, которую Мели однажды бросила ему в лицо, как пощечину.

В тот день Поль возмутился особенными издевательствами прачки и сказал в гневе:

— Я все расскажу маме, и тогда вы узнаете!..

— Твоей матери! — расхохоталась Мели. — Да она давно в яме, на кладбище!

Поль, конечно, подозревал страшную правду. Но слова были слишком жестоки. Он побледнел и пошатнулся, словно получил удар ножом прямо в сердце. С этого момента ребенок познал ненависть.

И теперь, сидя на скамье, малыш думал о том, что хорошо бы и ему умереть, как умерла его мать. Но потом его вновь посетила мысль о Дени, и из любви к приемному отцу Поль решил еще попытаться пожить.

В это время обеспокоенный художник бегал в поисках Поля. Никто в квартале его не видел. В девять часов мальчика еще не было. Дени не знал, что делать.

— Оставь, явится, никуда не денется, — пожимала плечами прачка. Наконец, в десять вечера, раздался робкий стук в дверь. Вошел Поль, разбитый усталостью, с блуждающим взглядом, ноги едва держали его.

— О, мой родной! — Дени как сумасшедший кинулся к мальчику. — Где ты был? Не пугай меня так больше! Что с тобой? Кто тебя обидел? Скажи мне…

В первый раз Поль приоткрыл завесу над своими страданиями.

— Она меня сильно избила… — невольно прошептал ребенок.

— A-а! Я подозревал! — Дени распрямился во весь рост, бледный, яростный, страшный. На Мели обрушилась оплеуха, и разгневанный мужчина прорычал: — Берегись, если еще хоть раз тронешь его!

Глава 8

Дени добился от Поля подробного рассказа об издевательствах мачехи. Художник впал в ярость, но тем не менее не прогнал Мели, как сделал бы еще четыре месяца назад.

Приемный отец отличался добротой и вспыльчивостью. Как часто бывает у таких людей, он был слабохарактерным и непоследовательным. Чаще всего Дени действовал под влиянием минуты, а любовница уже успела привязать его к себе силой привычки.

Дени устроил ужасную сцену, заставил сожительницу поклясться, что та оставит ребенка в покое, и… простил.

Поняв, что сила на этот раз не на ее стороне, и боясь действительно получить обещанную взбучку (Дени был скор на руку), Мели затаилась, но ненависть ее лишь возросла.

Так или иначе, Поль получил некоторую передышку.

В первое же воскресенье художник нарядил мальчика в лучший костюмчик и увел с собой. Обычно в выходные дни Дени веселился, как школьник, в этот же раз был серьезным, даже торжественным.

— Куда мы идем, папа? — спросил ребенок.

— В Банье, малыш.

— Ах, на кладбище… к маме… — по щекам Поля, привыкшего плакать про себя, покатились тихие слезы.

— Раз уж ты все знаешь… Я хотел, чтобы ты немного подрос… Да эта негодяйка разболтала…

Мужчина и мальчик молча продолжали путь и пришли наконец в южный сектор кладбища в Банье.

Вдову Бернар захоронили в общей могиле. Но у парижан очень развито чувство уважения к мертвым, и Дени поставил на холмике скромный деревянный крест. А еще он подарил небольшую сумму смотрителю, чтобы тот не давал бедной могиле зарасти травой. Так что посетители нашли ее прибранной.

Художник поставил мальчика на колени и сам встал с ним рядом. Покопавшись в памяти, он извлек оттуда несколько полузабытых молитв и тихонько шептал их, в то время как ребенок рыдал, не в силах справиться с нахлынувшей болью.

— Мамочка, дорогая, милая мамочка!.. Мы больше никогда не увидимся… — бессвязно выкрикивал сиротка сквозь слезы.

— Я люблю и всегда буду любить тебя, мой мальчик, она завещала тебя мне, и я сделаю все, чтобы ее заменить, — торжественно произнес Дени.

У подножия креста в первых теплых лучах апрельского солнца проклюнулось и распустилось изысканным подснежником невесть как попавшее сюда одно-единственное семечко. Поль сорвал цветок и прижал к губам, словно впитывая с нежных лепестков последний поцелуй, последнее «прости» умершей.

Это были первые счастливые мгновения в жизни ребенка. Горькое счастье! Но необходимое и дорогое, как глоток живительной влаги для детской души, столь рано познавшей боль и жестокость.

Весна и лето прошли сравнительно спокойно. И дома, и в школе Поль успешно работал, к удовольствию учителей и приемного отца. Мели полнилась ненавистью, но не особенно досаждала приемышу, выжидая, когда сможет совсем от него освободиться. Дени принимал худой мир в своем доме за чистую монету и надеялся, что дальше будет лучше.

В конце осени баржа вернулась на зимовку на свое место возле моста Сен-Пер, и Поля на целую неделю отпустили в семейство Биду. Можно представить себе, как радовался бедный мальчик, как был счастлив вновь оказаться в атмосфере сердечной любви и дружбы!

Марьетта выросла и похорошела. Она по-прежнему оставалась любимой названой сестренкой сироты. Дети испытывали друг к другу глубокую привязанность. Летняя разлука только усилила это чувство, и теперь, счастливые и серьезные, они строили планы на будущее.

Так прошли зима, весна, и снова настало лето. Жизнь каждого постепенно входила в какое-то русло. В существовании Поля были волнующие моменты — поездки на кладбище, уход и возвращение шаланды, распределение наград в школе, когда сияющий и гордый папа Дени надевал на головку ребенка венок и целовал его.

Мели затаила в душе черные чувства и намерения, ожидая своего часа, как кошка у норы мышонка.

Дени по-прежнему работал не покладая рук. Но художник стал попивать, в чем Мели его всячески одобряла и поддерживала, имея, конечно, какие-то свои цели.

Полю должно было исполниться десять лет. Для своего возраста мальчик был высоким и крепким, так что ему легко давали двенадцать. Это послужило для Мели поводом заявить однажды, что пора отдавать мальчишку в обучение ремеслу. Он уже достаточно поучился в школе, ест и пьет за двоих, времена теперь тяжелые, и вообще, он в семье чужой, приемыш, и нечего с ним нянчиться.

Художник был против.

— Он слишком юн, — возражал Дени. — К тому же Поль так хорошо успевает, что хотелось бы учить его дальше.

Мели снова и снова возвращалась к спорной проблеме, желая не только добиться своего, но и посмотреть, как далеко простирается ее власть, удастся ли ей сломить упрямца. Прачка всячески ублажала сожителя, была кроткой и ласковой, подносила «стаканчики», но художник не уступал, хотя временами, выпив, казалось, готов был согласиться. Поняв, что ее власть над любовником достаточно велика, злая женщина снова начала свои придирки. Жизнь мальчика с каждым днем все больше превращалась в ад. Скажи он «да», скажи «нет», сделай или не сделай, побои сыпались на него беспрестанно, само собой в отсутствие отца. Мачеха хотела сделать пребывание в доме для ребенка невыносимым и заставить его самого попроситься уехать. Она надеялась, что угрозы и оплеухи замкнут уста истязаемого, и он не посмеет жаловаться.

Но и это еще не все. В дни, когда Поль завтракал вне дома, прачка давала ему с собой плесневелый хлеб и разные отбросы, от которых ребенка тошнило. При этом она приговаривала со злой усмешкой:

— Если не нравится, иди заработай на что-нибудь получше.

И снова побои, без повода, объяснений, без устали. Однажды ведьма отбила себе о ребенка руки; не найдя палки, схватила кочергу и стала колотить мальчика по плечам и по бедрам. Полю показалось, что она сейчас убьет его, и сирота впервые дал волю своему возмущению.

— Если бы я был большой, — сказал он, — я бы… убил тебя!

— Так ты убийца! Я кормлю это ничтожество, а он убийца! — кричала разъяренная фурия.

В этот вечер Дени, как обычно, с помощью Мели сильно напился. Раскиснув от вина, художник поверил наговорам мачехи и отругал приемного сына.

— В конце концов, мой милый, — Поль впервые слышал у отца такой тон, — в конце концов, надо жить с ней в ладу. Она — моя жена, ты это знаешь, и я хочу, чтобы дома был покой.

Поль не протестовал против грязных обвинений мачехи, но удрученно сказал:

— Раз и папа Дени против меня, я хочу умереть.

В следующие дни все повторилось. Кочерга оставляла на теле ребенка синие, черные и фиолетовые пятна.

Дени, будучи постоянно «под парами», не мог устоять перед ласками, которыми его одаривала мегера, и принял ее сторону. Рано или поздно это должно было случиться.

В такой обстановке мальчиком вновь овладела мысль о самоубийстве.

Из статистики известно, что детские суициды[610] вещь нередкая. К тому же сирота, возможно, носил в себе «ген самоубийства» — ведь он был сыном покончившей с собой женщины.

Так или иначе, но Поль принял решение.

Стоял февраль 1878 года. Шаланда собиралась в свое новое путешествие. Поль пошел попрощаться с моряками. Его притворное веселье обмануло стариков Биду. Но, прощаясь с Марьеттой, которую больше не надеялся увидеть, Поль в последнюю минуту расплакался, однако взял себя в руки, вытер глаза и ушел, помахав на прощанье своим друзьям.

Оставшись один, несчастный и безутешный мальчик решил утопиться, но в таком месте, где папа Дени не сможет его спасти.

Сирота долго брел вдоль набережных и, как бы укрепляя себя в принятом решении, громко повторял, что скоро умрет и увидит маму.

Мысль о матери вызвала в его памяти скромную могилку в Банье, и сиротой овладело желание в последний раз опуститься на колени перед прахом дорогой покойницы. Он отправился через весь Париж, забыв о горести, усталости, движимый лишь одним желанием — скорее попасть на кладбище.

Когда он дошел наконец до пригорода, где располагались захоронения, день угасал. Под ногами чавкала весенняя грязь. Поль с трудом ускорил шаг и оказался перед оградой в тот момент, когда сторожа выпроваживали последних посетителей. Один из смотрителей узнал Поля и разрешил ему войти под обещание тут же вернуться.

Папаша Биду подарил сиротке сорок су — Поль давно уже мечтал о скакалке. На эти деньги мальчик купил букетик бессмертников и побежал сквозь снег и грязь к месту упокоения матери.

Ребенок упал на могилу и заговорил, рыдая, как будто мертвая могла слышать:

— Дорогая мамочка! Я слишком несчастен, ты же знаешь… хочу к тебе… хочу всегда быть с тобой… раз уж папа Дени меня больше не любит… я лучше…

Тут его увидели сторожа, обходившие кладбище, и увели с собой, потрясенные таким неизбывным горем. А уж они-то всякого повидали!

После кладбища ребенок машинально направился на улицу Ванв. Папа Дени его больше не любил, но он продолжал любить своего приемного отца и не хотел умирать, не попрощавшись с ним.

Когда Поль пришел домой, стояла уже глубокая ночь. Художник нервничал и бранился, потягивая абсент, который ему щедрой рукой подливала сожительница.

— Мерзавец! Где это он шляется? Действительно, мальчишка становится бродяжкой… За это можно и поколотить… — ворчал он.

В то время как отец принялся за следующий стакан, услужливо подсунутый Мели, мальчик покупал у соседнего лавочника на оставшиеся от цветов монетки веревку для скакалки.

Поль вошел. Пьяный Дени набросился на него с руганью и заявил, что в следующий раз оставит ночевать на улице.

Мальчик, казалось, ничего не слышал. Он тяжело дышал от долгой ходьбы, губы у него пересохли и запеклись, глаза смотрели отсутствующим взглядом. Поцеловав и крепко обняв отца, который не смог его оттолкнуть, мальчик бросил на Мели странный взгляд, большими глотками выпил стакан воды и лег, отказавшись от обеда.

Ребенок спал отдельно, на раскладушке, которую убирал каждое утро.

Не смыкая глаз, он терпеливо ждал, пока улягутся взрослые. Наконец, убедившись, что все заснули, мальчик тихо поднялся, взял веревку, сделал скользящую петлю и на цыпочках подошел к столу. Водрузив стул, Поль поднялся на самый верх, нащупал рожок от люстры, перекинул через него веревку, просунул в петлю голову и тихонько спустился со стула на стол. Тело, сотрясаемое судорогами, задергалось и закрутилось. Одна нога задела за стул, и тот упал. Внезапно разбуженный Дени подскочил с криком:

— Кто тут? Это ты, Поль? Что с тобой? Тебе плохо?

Не получив ответа, художник, возможно, снова бы улегся, но тут стул, за который снова зацепилось тело мальчика в своем круговом движении, с грохотом свалился на пол.

Дени выскочил вон из кровати с воплем «Поль, ответь мне!», нашел свечу, чиркнул спичкой, другой, чертыхаясь, зажег и бросился в столовую. Там, бледный как полотно, чувствуя, что сходит с ума, он увидел медленно раскачивающееся тельце повесившегося ребенка.

Уже не с криком, а со звериным воем художник схватил веревку, разорвал ее голыми руками, не замечая порезов на ладонях, и отнес безжизненное тело на свою постель. Потрясение было таково, что Дени чуть было не лишился чувств.

Сбегав на кухню, он принес воды и стал обрызгивать посиневшее личико. На Поле была лишь ночная рубашка, и Дени для быстроты просто разорвал ее снизу доверху. Увидев ребенка голым, художник сначала отшатнулся, но потом упал на колени, сотрясаясь от рыданий.

Тело маленького мученика выглядело ужасно. Спину, грудь, плечи и бедра покрывали черные рубцы и запекшаяся кровь, некоторые раны уже гноились.

Мужчину обожгла мысль:

«Так это… это дело рук Мели! Мерзавка! Да ее убить мало».

Дени продолжал брызгать водой на лицо и грудь Поля. Наконец мальчик открыл глаза и медленно вздохнул. Грустно взглянув на склонившегося над ним отца, ребенок тихо прошептал:

— Папа, не делай ей больно, прошу тебя!..

Первыми словами, которые произнесли губы несчастного, была просьба за своего палача!

Но горе и ярость Дени от этого только усилились. Сжав челюсти, он прорычал:

— Ах, стерва! Ты у меня узнаешь…

Мужчина кинулся к Мели, в ужасе забившейся в угол кровати, и, схватив ее за волосы, швырнул на пол. Женщина хотела что-то крикнуть, но художник взревел:

— Хватит! Ничего не хочу слышать!.. Убирайся, не то я тебя придушу!..

Он распахнул дверь и выбросил сожительницу на площадку, куда затем последовали ее одежда, белье, обувь, все ее вещи… Все это с грохотом катилось по ступенькам… Дени закрыл дверь, а Мели в ярости кричала:

— Ну, погоди, мертвяк поганый, я тебе припомню! Ты мне за все заплатишь!..

Глава 9

Мели устроилась в той же комнатке у своей хозяйки, где жила раньше. Она чувствовала себя униженной и поклялась отомстить.

Первой ее заботой было переложить вину за скандал на своего любовника, а себя в этой истории преподнести в розовом свете.

Непричесанная, полуодетая, она бегала от бакалейщика к мяснику, от угольщика к зеленщице, заговаривала с прохожими, часами простаивала с кумушками, придумывая все новые и новые подробности к рассказу о своих несчастьях.

Вскоре уже весь квартал знал, что Дени — горький пьяница, пропивающий с трудом заработанные ею гроши, что маленький мертвяк, который неизвестно откуда взялся, сидит у него на шее, совершенно его околдовал и проедает крохи, остающиеся от пьянства отца. Она же — добрая, отзывчивая душа, вся как на ладони, честная и правдивая — содержала этих дармоедов целых два года! Разве она не просиживала ночей у изголовья этой маленькой твари, когда, притворяясь больным, он пил целыми стаканами дорогое шампанское? Разве она не ухаживала, не стирала, не мыла, не убирала?.. А это чудовище наговорило на нее Дени, выдумало невероятные гадости, лжец, хитрец, настоящая чума!.. А папаша верил всему, всем поклепам, и колотил ее чуть не до смерти… Да уж, они друг друга стоят! Пусть вот теперь покрутятся вдвоем, ведь она ушла оттуда. Вот уж наголодаются да зарастут грязью по уши! Конечно, прибегут, будут умолять вернуться… Еще бы! У нее и денежки водятся, и руки на месте. Да уж дудки! Лучше она даст отрубить себе пальцы, чем вернется в это логово, к этим тварям!

Так выглядели события в изложении прачки.

Художник тоже рассказывал, как все обстояло на самом деле, но, излагая факты, был склонен скорее смягчать проблемы, нежели заострять. Он говорил о том, как любит мальчика, какой это умненький, ласковый, преданный ребенок — «чистое золото, ей-богу!», что Мели просто последняя негодяйка, раз так грубо обращалась с малышом, и что если бы он мог это предвидеть, то и на порог бы ее не пустил.

Слушая ту и другую стороны, жители квартала видели, что, несмотря на взаимные обвинения, враги в глубине души сохраняли взаимную привязанность, о чем, возможно, и сами не догадывались. Если не так, то откуда это пристальное внимание к словам и поступкам друг друга? Мели, конечно, была затронута больнее и каждый раз, когда встречалась с художником, то краснела, то бледнела.

Дени же пребывал в хорошем расположении духа. К нему вернулись его веселость, мягкий юмор, и Поль в лучах этой доброты расцвел, стал тем веселым, живым, ласковым и трудолюбивым ребенком, каким и был на самом деле.

Так продолжалось два месяца.

Затем Дени, в ком доброта и мягкость сочетались, к сожалению, с бесхарактерностью и вялостью воли, заметил, что в доме пусто. Компания ребенка была ему уже недостаточна. Его гнев против Мели иссяк. Доброму малому было несвойственно злопамятство, ненависть просто непонятна, и даже неприязнь испарялась, если исчезал повод.

Не осмеливаясь самому себе в этом признаться, художник скучал по прачке, по ее песенкам, по беглым ласкам, которыми она его одаривала, даже по ругани и по сценам, которые устраивала. И он нет-нет да и вздыхал про себя: «Если бы она только захотела!»

Поль регулярно ходил в школу, а вернувшись, занимался понемногу домом. С тех пор, как над ним не стояла неумолимая тень мачехи, мальчик находил время и сделать уроки, и помочь консьержке, которую художник попросил вести хозяйство.

Поль рос, становился маленьким мужчиной. Отец им гордился.

Промелькнули еще два месяца. Дени думал о Мели чаще, чем ему хотелось бы, и вынужден был наконец признать, что эта женщина заняла прочное место в его жизни. Однако он держался и старался не поворачивать головы, когда проходил мимо прачечной.

Мели тоже не делала первого шага, хотя и перестала распространять свои небылицы.

В конце концов Дени однажды не выдержал.

— Ах, если бы ее увидеть! — вздохнул он, но тут же спохватился. — Только не здесь! Я поклялся, что ноги ее в доме не будет, и сдержу слово.

Сделав себе эту уступку, художник решил, что мог бы возобновить свои ночные визиты в маленькую комнатку, где они так славно проводили время. Скоро и случай представился.

Пришла прачка из той же прачечной, принесла ему и Полю чистое белье. Художник стал расспрашивать о Мели, что она делает, что говорит, вспоминает ли о нем… В конце концов Дени сказал главное, что хотел:

— Я на нее больше не сержусь. А в доказательство хочу дать вам поручение…

— Какое?

— Спросите у нее, сможет ли она принять меня сегодня вечером на два слова.

— Хорошо, месье, но только есть небольшая загвоздка…

— Загвоздка?

— Мели вчера вечером уехала с одним певцом.

В первый момент Дени, казалось, не огорчился. Он даже подумал: «Ну и слава Богу! Чуть было не сделал страшную глупость!»

Однако какое-то время спустя он почувствовал, что расстроился.

Зима 1879 года была холодной. Вечера тянулись долго, и художник скучал, несмотря на присутствие ребенка.

Полю уже было двенадцать. Сильный и ловкий, он один справлялся с домашними делами. От услуг консьержки уже давно отказались. Все хозяйство сосредоточилось в руках мальчика. Он покупал, торговался, экономил, вел учет расходам не хуже любой домохозяйки, знал цены и даже ухитрялся откладывать.

Постепенно роли переменились, мужчиной в доме стал Поль. Дени никогда не умел экономить, деньги у него текли как вода, и он от души смеялся, когда сын со всей серьезностью докладывал ему об их финансовом положении, рассчитывал бюджет и подводил итоги.

— Ничего не скажешь, малыш, ты у нас хозяин! — весело соглашался художник. Он взял в привычку с необидной насмешкой называть сына «хозяин», или еще «папочка», а потом и «хозяюшка».

Комичное зрелище представлял сорокалетний мужчина, покорно выслушивающий упреки ребенка и добродушно повторяющий:

— Ну ладно, папочка, не сердись! Меня мучила жажда, вот и выпил капельку.

— Если бы я не экономил, хороши бы мы теперь были! — сердился Поль. — Послушай, отец, будь же благоразумен!

— Есть, патрон![611] Подойди, поцелуй своего старичка Дени, он больше не провинится.

Через несколько дней все повторялось сначала, и это уже была не «капелька», а полновесный стакан.

Однажды в субботу Поль ждал отца дольше, чем обычно. В доме не было ни су, и мальчик, с утра голодный, рассчитывал на недельную получку отца. В девять часов, видя, что Дени все нет, и боясь, что он растратит деньги на выпивку с друзьями, Поль пустился на поиски. Он решил обойти всех торговцев вином, надеясь у кого-нибудь найти их верного клиента.

В первом же месте сказали, что Дени был, выпил, не присаживаясь, и ушел. То же ответили во второй, третьей и четвертой лавке. Художник везде выпивал и сразу уходил.

«Бог мой! В каком же он сейчас состоянии!» — думал Поль.

Голодный, расстроенный, полный отвращения к табаку и вину, которыми пропахли все эти забегаловки, мальчик продолжал поиски. Наконец он нашел отца, в грязном притоне играющим в карты с приятелями.

Дени, красный, потный, со всклокоченными волосами и с сигаретой на нижней губе, с треском швырял карты и бухал по столу кулаком.

— Гляди-ка! — воскликнул он. — Вот и моя хозяюшка!

— Хозяюшка? — удивился один из партнеров. — Ты что, снова женился?

— Да нет, это мой сынок, мой патрон, мой папочка! Я так его зову по дружбе, потому что ни одна баба его не стоит. Если бы вы знали, как он готовит, а как экономит… Не поверите! Эй, патрон, садись с нами и выпей чего-нибудь!

Усталый Поль покачал головой и сделал Дени знак выйти.

— Сейчас увидите, будет браниться, — хохотал Дени. — Он гораздо разумнее меня, и уж если что-нибудь вобьет себе в голову, приходится подчиняться. Послушай, папочка, — обратился он к Полю. — Еще одну партию[612], литр сухого — и пойдем.

Партия была проиграна, литр выпит и оплачен, и Поль собрался увести отца. Но Дени, казалось, прирос к стулу. Пьянея на глазах, художник не терял благодушия, но приобретал настойчивость, требуя, чтобы Поль сел и что-нибудь выпил, совсем немного, так, детскую порцию… Поль отказывался и напрягал все силы, чтобы увести пьянчужку, но тот упирался и придумывал кучу глупых предлогов, чтобы остаться.

У Дени был неплохой голос, и приятели попросили его спеть. Поля это ужасно расстроило, и он стал ругать собутыльников, которые смеялись ему в лицо. Наконец мальчик решительно ухватил отца за рубашку и силой увел его.

На улице пьяницу развезло, стало шатать из стороны в сторону, ребенок с трудом удерживался на ногах, таща мужчину чуть ли не волоком.

Наконец добрались до дома. Дени, пуская слюни, упал на стул.

— В стельку, в стельку! — бормотал он. — Ничего не скажешь… Патрон, не ругай меня, я напился…

— Ругать тебя не собираюсь, — Поль был очень сердит, — но немедленно отдай деньги, остаток от получки.

Дени принялся шарить по карманам, клянясь, что деньги у него, и он не понимает, куда они запропастились.

Поль пришел в ужас:

— Все истратил?! О! Отец, как ты мог! У нас ни копейки… ни кредита… ни сбережений… Еду купить не на что… Как мы будем жить эту неделю?

— Ба! — пьяно ухмыльнулся Дени. — Заработаю… попрошу вперед…

— Да кто же тебе даст? Ты уже просил аванс. Нет, это невозможно… Ты совсем себя не держишь, не можешь пройти мимо лавки с вином. Но как же ты думаешь работать? Потеряешь ремесло, здоровье… И что с нами будет? Ах, если бы я был большим, мог бы работать за двоих!

Горькие и заслуженные упреки пробрали Дени. Он опустил голову, не зная, что сказать.

Это было грустное и трогательное зрелище — мальчик, с горем и любовью распекающий пьяного отца, и тот, кротко и со стыдом выслушивающий справедливые упреки. Наконец художник, наполовину протрезвев, заплакал и стал просить прощения у «папочки»:

— Я животное, идиот, скотина… Ты прав, все, что говоришь; верно… Клянусь, такое никогда не повторится! Пусть первый же глоток меня отравит! Ну ладно, забыли, поцелуй меня…

— Нет, ты не заслуживаешь…

— Один только разочек, и твой старый Дени будет умницей…

— Ах, если бы это было впервые!..

— Но зато в последний раз!

— Обещаешь?

— Клянусь!

В тот вечер Поль поужинал сухой коркой, которую нашел в буфете и размочил в стакане воды.

Ребенок понял, что отец уже не сможет остановиться, и дрожал за их будущее.

Глава 10

Этот урок не прошел для Дени даром. В течение нескольких месяцев случившееся больше не повторялось. Художник прилежно трудился и старался избегать собутыльников, все заработанное приносил домой. Однако характер у Дени, как мы уже имели случай убедиться, был слабый, и для того, чтобы удержать его от пагубного пристрастия, требовалась сильная рука. Мальчик, как ни любил отца, справиться с ним не мог. Дени снова споткнулся, причем именно тогда, когда Поль уже начал радоваться его выздоровлению. Недельная получка вновь стала растворяться в винных парах, семейство погружалось в нищету, жило впроголодь. Каждый раз художник клялся «завязать», досадовал на себя и хватался за работу. Дела вроде шли на поправку, но Дени снова срывался, и так до бесконечности.

Поль не мог подолгу сердиться на своего легкомысленного, но любящего и преданного отца. Мальчик уже достаточно подрос и возмужал, чтобы задуматься о выходе из создавшегося положения. Он неоднократно заговаривал о том, чтобы оставить школу и поступить в обучение ремеслу. Ведь нужно было не только помочь Дени, но и обеспечить собственное будущее.

Шесть лет прошло после драматических событий в рождественскую ночь. Мальчику было уже четырнадцать, и он чувствовал, что пришло время браться за дело. Дени, у которого ветер свистел в голове, а мир виделся через розовые очки, и слышать не хотел о желании Поля стать рабочим.

— Засадить тебя в мастерскую! — восклицал он с «благородным» гневом. — Да никогда в жизни! Не хочу, чтобы мой сын трубил всю неделю… Нет, лучше отсеку себе обе руки! Только служащим, но никак не рабочим… Я буду паинькой, скоплю денег и пошлю тебя в коллеж[613]. Получишь степень бакалавра[614], а там видно будет. С дипломом в кармане можно и выбирать.

— Хочу быть механиком, как мой родной папа, — твердо отвечал Поль.

Дени произносил пышные речи о пользе высшего образования, но решение подростка не менялось. Впрочем, Поль даже не вслушивался в красивые фразы, зная, что отец пропьет не только отдаленную плату за его обучение, но и хлеб насущный.

Став старше, Поль научился несколько сдерживать разрушительную страсть художника, и иногда ему удавалось держать его вдали от забегаловок и собутыльников. В периоды, когда отец работал, мальчик откладывал кое-что, экономя на всем, а поднакопив, приглашал на обед семейство Биду. Друзья-моряки всегда приходили с гостинцами, скромное меню дополнялось вкусными вещами, и время летело незаметно.

Марьетта превратилась в очаровательную барышню. Она помогала молодому хозяину накрывать на стол, участвовала в хлопотах, и супруги Биду, глядя на детей, шептались о том, что еще немного, и «ребятишки» составят чудесную пару.

Дени шумно хвалил своего воспитанника, кричал, что такой Поль только один на свете, что подобного мальчишки он никогда не встречал и что парнишка достоин очаровательной Марьетты, слово Дени! Растроганный художник вытирал слезы умиления и запивал радость добрым стаканчиком крепкого вина.

Обед проходил весело, и компания расставалась, договорившись о следующей встрече на шаланде Биду. Отец с сыном заявлялись нарядные, каюта полнилась соблазнительными запахами, и все вдоволь наедались матлота с добрым старым бордо.

Шел март 1881 года. Баржа Биду скоро отправлялась в рейс, и хозяева устроили настоящий пир, пригласив еще двоих гостей — кузена и кузину[615] Годри, обосновавшихся в Париже год назад. Годри работал начальником цеха у известного конструктора-механика господина Отмона, а его жена, прекрасная портниха, шила для больших магазинов. Семья была хорошо обеспечена, и огорчение доставляло лишь отсутствие детей. Супруги Годри уже давно уговаривали Биду отдать им Марьетту, чтобы научить девочку шитью и приучить к ведению хозяйства.

— Малышка будет нам дочерью, а со временем я передам ей мое дело, — говорила кузина Годри, а ее муж рассудительно добавлял:

— Видите ли, кузен Биду, Марьетта не может вечно сидеть в каюте шаланды. Нужно подумать о ее будущем. Если бы у вас был мальчик, он стал бы моряком, но девочка!..

Договорились, что Марьетта в этот раз не поедет с шаландой, а через две недели переберется к супругам Годри. Можно представить себе радость Поля, когда он узнал, что подружка останется в городе и они смогут видеться! Длительное отсутствие девочки разбивало сердце подростка.

Надо сказать, что встреча с семейством Годри сыграла роль и в его собственной судьбе.

Биду уехали, Марьетта устроилась на Монпарнасе, а Поль, старавшийся не оставлять отца по воскресеньям одного, придумывал разные развлечения. Время от времени они посещали дом Годри, ходили по музеям, ездили за город полюбоваться прелестью первых цветов. Кошелек всегда был у Поля. Мальчик тратил деньги с толком — досыта еды и питья во время прогулок, но никаких излишеств.

Однажды, поднакопив деньжат, Поль повел отца в кафе-ресторан, где по вечерам давали представления. В глубине зала находилась скрытая занавесом эстрада. На стенах, зеркалах, на всех видных местах были приклеены афишки с репертуаром и именами артистов. На первом месте сверху красовалось имя примы: «Леона!» Между столиками разносили проспекты, восхвалявшие голос, красоту и талант «звезды».

Дени, всегда любивший музыку, предложил остаться. Желая доставить отцу удовольствие, Поль согласился. Они уселись на лучших местах возле сцены, и в восемь часов представление началось.

Сначала выступили два комика, своими солеными шутками немало повеселившие публику. Затем настал черед здоровенного верзилы с плечами борца и младенчески толстыми щеками. Он спел трогательный романс о птичках, цветочках, звездах и ночном эфире. Это был хозяин труппы. Собрав немного хлопков, верзила поприветствовал публику и объявил выход великой Леоны.

Присутствовавшие уже знали исполнительницу и бурно захлопали. Гигант скрылся за сценой и тотчас вернулся, держа рукой в тонкой перчатке руку певицы.

При виде разодетой в черный бархат со смелым декольте, великолепной, пикантной, на самом деле красивой женщины Дени почувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Он покраснел, вскочил, снова упал на стул и, побелев, как бумага, прошептал: «Мели!»

Поль вздрогнул. Его охватило предчувствие несчастья.

Появление певицы вызвало бурю оваций и криков «Браво!». Мели запела. Голос у нее был удивительный — мягкий, теплый, прекрасного тембра, он завораживал публику.

Оправившись от потрясения, Дени сиял и погружался в пьянящую музыку любимого голоса. Он так яростно хлопал, что певица повернула голову, узнала, ничуть не смутилась, улыбнулась и грациозно помахала рукой.

Когда были исполнены несколько первых вещей, а публика устала кричать и хлопать, Дени шепнул Полю, что пойдет поздороваться. Красный от волнения, с бьющимся сердцем и кружащейся головой, он ринулся ко входу за кулисы.

Мели встретила его радостно, расцеловала в обе щеки, не обращая внимания на хмурый вид директора труппы, и легко согласилась выпить стаканчик в зале.

Гордый художник провел женщину к столику, где ожидал Поль, и усадил. Певица мило поздоровалась с подростком, нашла, что он вырос, возмужал, и запросто поцеловала. Поль растерялся и испугался. Посчитав неприличным не ответить на поцелуй, он тут же замкнулся в себе и стал наблюдать за разыгрывавшимся на его глазах спектаклем.

Дени и певица вполголоса разговаривали и явно были счастливы. Женщина несколько нервничала, много говорила и с видимым удовольствием выслушивала комплименты, которые нашептывал давний любовник.

— Знаешь, я здорово скучаю, — говорила она. — Этот большой болван — мой любовник. По его настоянию я занималась музыкой, но, Бог мой, как он глуп и зануден! Только и жду момента, чтобы его бросить.

— Ах, Мели, если бы ты только захотела!..

— Тихо! Сюда смотрят. Но мы ведь еще увидимся, не правда ли, дружок?

— Да-да, твой дружок тебя не забыл!

— Однако ты был страшно груб со мной! Но я все равно тебя люблю. А сейчас надо идти, мой выход.

— Когда увидимся?

— Когда захочешь…

По окончании концерта Дени и певица вновь перекинулись несколькими словами, затем отец с сыном отправились домой.

Не было ни слова сказано о событиях этого вечера, но подросток сделался задумчив, беспокоен и даже мрачен.

Дени вел себя не совсем обычно. Вечерами возвращался либо гораздо раньше, либо гораздо позже своего времени, наскоро проглатывал обед, отпускал несколько острот и убегал под предлогом посещения парикмахерской или покупки газет. Возвращался он часов в десять — двенадцать сияющий, напевая или насвистывая какую-то мелодию. Назавтра все повторялось. В последующие два воскресенья он затащил Поля на концерты певицы и удивлялся, что сын не разделяет его восторга.

Поль, казалось, пришел к какому-то решению и с этого момента не препятствовал выходкам Дени. Художник вроде ни о чем не догадывался и радовался мирному течению событий. Мало-помалу он осмелел и стал навещать Мели не таясь.

Однажды он привел ее обедать. Мели была любезна с мальчиком, но тот притворился усталым и лег сразу после еды. Дени, думавший, что сын крепко спит, ушел с Мели и не вернулся ночевать.

Поль был достаточно умен и проницателен. Он понимал, что отец окончательно попал под власть этой женщины. Разлучить его с любовницей не представлялось возможным. Мальчик решил, что если счастье отца в Мели, то не следует ему мешать. Поль чувствовал себя лишним и предвидел возвращение тяжелых времен. Что бы эта женщина ни делала в стенах их дома или вне его, жизнь станет невыносимой. Но Поль не хотел вновь начинать войну, хотя в его душе зрело предчувствие, что эта встреча станет роковой и для него, и для отца.

«Пусть будут вместе, если он так хочет, — размышлял мальчик. — Я уже большой и сильный, мне лучше уйти. Может быть, когда они останутся вдвоем, она отцу быстрее наскучит».

Через месяц Мели снова обедала на улице Ванв. Разразилась ужасная гроза. Дождь, ливший как из ведра, послужил для Дени хорошим поводом, чтобы предложить гостье остаться. Она будет спать на кровати Поля, они вдвоем уместятся в постели художника, а назавтра Мели уйдет так рано, как захочет. Женщина согласилась, и Поль понял, что окончательное переселение не за горами.

Подросток сказал себе: «Через неделю я покину этот дом, и они будут свободны».

Глава 11

Вооружившись этим решением, Поль на следующий же день надел свой выходной костюм и отправился на Монпарнас, к чете Годри.

Начальник мастерской господина Отмона снимал квартиру в доме хозяина. Рабочие мастерские тянулись вдоль бульвара недалеко от улицы Севр. Они располагались в большом здании, полном различных агрегатов. Здесь же жили начальники мастерских или цехов, мастерá, бригадиры, в общем, весь обслуживающий персонал.

Поль пришел к Годри незадолго до обеда, когда все механизмы были в движении и завод полнился разнообразными шумами, лязгом, скрипом и стуком.

До сих пор подросток бывал здесь по воскресеньям, когда завод отдыхал.

Картина работающего предприятия была столь впечатляюща, что Поль буквально онемел, охваченный экстазом[616].

Странных форм, сверкающие, полированные, рассыпающие искры агрегаты гудели, сотрясая стены, наполняя здание грохотом, от которого звенела посуда в буфетах. Всюду крутились огромные маховики, утробным ревом вызывая в воображении работу каких-то страшных подземных сил… Шипели ремни… Горизонтальные плоскости завывали в неустанном круговом движении… Вертикальные цилиндры подскакивали и опадали… Рычаги, как механические руки, двигались взад и вперед…

Механизмы заполняли гигантскую галерею, высокую, как кафедральный собор[617], дальний конец ее терялся в дыму и тумане. И все это гудело, слагая гимн труду, столь сладостный для уха настоящего рабочего человека.

Потрясенный Поль упоенно следил за жизнью машин, как вдруг грохот пронзил резкий свисток. Шум начал затихать, машины замедлили свой бег, остановились, а рабочие стали покидать печи, станки, агрегаты. Вскоре галерея совсем затихла и опустела.

Годри поднялся к себе и сердечно поздоровался с гостем. Сели обедать.

Молодой человек, под впечатлением увиденного, забросал хозяина вопросами. Тот подробно отвечал и рассказал волнующую историю владельца завода, господина Отмона, который начинал на пустом месте, а теперь стал одним из ведущих механиков-конструкторов мира, гордостью французской промышленности.

Действительно, Отмон начинал с простого рабочего. В своем бедном детстве он не каждый день обедал и недолго учился в школе. Но, будучи одарен недюжинными способностями и энергией, он поклялся преуспеть и сдержал слово. Работая день и ночь, занимаясь самообразованием, он мало-помалу выбился из низов. После долгих лет труда изобрел аппарат, произведший революцию в промышленности, достиг богатства и славы. Однако молодой гений не почил на лаврах, а неутомимо продолжал изыскания, придумывал, улучшал, отшлифовывал идеи и механизмы, тратя безумные деньги и силы.

Теперь, окруженный славой и почетом, купаясь в роскоши, он охотно вспоминал о полуголодном детстве и, будучи одним из ведущих специалистов в своей области, оставался добрым и доступным человеком.

Слушая рассказ о современной «Золушке», Поль буквально впитывал слова хозяина дома. К нему пришла уверенность в правильности своего выбора — он будет механиком.

Годри одобрил решение юного друга. Поль ему нравился, а от Биду он знал печальную историю подростка. Добряку хотелось помочь мальчику, помешать повторить грустный пример приемного отца. Уверенный в своем протеже, он немедленно познакомил Поля с Даге, тоже начальником мастерской, жившим здесь же, по другую сторону галереи. Даге и его жена, у которых не было детей и которым Поль понравился, предложили жилье с пансионом[618]. Дело уладилось за десять минут.

Так как было уже поздно, Годри и Марьетта проводили Поля до улицы Ванв. Годри с женой шли под руку, а юноша вел Марьетту. Шагая, счастливый, рядом с девушкой, он мечтал о будущем. Совсем скоро он получит вожделенную работу, будет жить рядом с милой подругой, станет работать не покладая рук, сколотит состояние, добьется успеха, как его будущий хозяин, господин Отмон… Поль чувствовал в себе энергию и силу, все казалось возможным.

Вот и улица Ванв. Все дружески расцеловались и расстались до скорой встречи.

Дени дома не было. Вернулся он к четырем часам утра, бледный, шатаясь и распространяя запах алкоголя. На следующий день художник встал очень поздно и, чувствуя свою вину, старался казаться особенно веселым. Поль, напротив, был серьезен и не смеялся вымученным остротам отца.

Чтобы загладить вину, Дени ласкался к мальчику, называл нежными именами и, наконец, видя, что ничего не помогает, спросил, в чем дело.

— Ни в чем, — ответил юноша.

— Ты как будто на меня сердишься…

— Как можно сердиться, ведь я видел от тебя только хорошее.

— Тогда что же?

— Дело в том, что наступил момент покинуть тебя, и мне грустно.

— Покинуть меня? — Художник решил, что ослышался.

— Да, отец. Я уже вырос, становлюсь мужчиной и не могу больше сидеть у тебя на шее.

— Но я ничего от тебя не требую!

— Знаю, ведь ты такой добрый! Но пойми, я почти мужчина, мой первый отец был рабочим, я тоже должен стать рабочим.

— Что за муха тебя укусила? Твой папа Дени еще не настолько сдал, чтобы не заработать на пропитание.

— Отец, мне четырнадцать… Самый возраст браться за дело! Я нашел место, поступаю в обучение, со столом и жильем…

— Просто бред какой-то! Ты слишком молод… не можешь жить в мастерской…

— Господин Отмон начал зарабатывать на жизнь в двенадцать лет.

— A-а, так это у Отмона…

— Да! Я обожаю механику… обязательно буду конструктором… Но ты так много сделал для меня, память о тебе никогда, слышишь, никогда не сотрется в моем сердце. Я был и остаюсь твоим сыном, милый папа Дени, всегда… всегда…

— Так хотелось, чтобы ты стал ученым…

— Я и стану, если последую своему призванию.

— В любом случае, — Дени начал сдаваться, — ты будешь приходить ночевать.

— Нет, отец, это невозможно! Так будет плохо для нас обоих.

— Знаешь, сынок, если скажешь хоть слово, я брошу Мели и никогда больше ее не увижу.

— Ты свободный человек, я хочу тебе счастья. Не делай глупостей, отец, не отговаривай меня.

— Ах нет, нет… Не могу расстаться с тобой, дитя мое, ведь мы вместе уже шесть лет… Я люблю тебя всем сердцем, мой мальчик! Знаю, я далек от совершенства, делаю непотребные вещи… Но мое отцовское чувство так живо… оно выше моих глупостей… выше всего… ведь ты знаешь!..

Дени плакал. Поль, взволнованный и тоже в слезах, прижал к груди голову отца и мягко сказал:

— Отец! Ты спас мне жизнь… Душа, сердце мои принадлежат тебе. Я твое дитя… Прикажи — сделаю как захочешь.

Художник тяжело вздохнул. В нем заговорил разум. Он мог по достоинству оценить себя — золотое сердце, но легкомыслие, но безответственность! Дени понимал, что ему не вырваться из когтей Мели. Вспомнились страшные сцены прошедших лет, мучения мальчика… Он подумал о грядущих осложнениях, борьбе, ненависти, страданиях… Дени вытер глаза, расцеловал сына и выдавил из себя:

— Дитя мое, ты у нас самый разумный, делай, как решил.

— Спасибо, отец, — дрогнувшим голосом ответил подросток.

Через неделю Поль поступил на предприятие Отмона в качестве курьера и уборщика.

Глава 12

К моменту своего появления в мастерских Отмона Поль был уже достаточно зрелым человеком. Он понимал, что работа — самое благородное занятие.

Поль был доволен — ему открывалась новая жизнь, он становился взрослым. Вчерашний ребенок посерьезнел, не играл, но слушал, смотрел и размышлял. Даже ростом он стал как будто выше. Руки и ноги его окрепли, плечи раздались, и подросток казался гораздо старше своего возраста.

У Поля была врожденная любовь к технике, чувство металла. Цех с его запахами масла, проката и угля, грохотом и постоянным движением сделался мальчику родным домом.

Когда он в первый раз надел рабочую форму, у него от волнения отчаянно забилось сердце. Как солдат мечтает добыть эполеты[619] в суровых боях, так Поль мечтал о мирных победах над машинами. Его ничто не пугало — ни ученичество, частенько трудное и неприятное, ни усталость, валившая с ног, ни первые неудачи и ошибки. Поль подметал мастерские, чистил машины, был на посылках, исполнял множество мелких поручений и делал все без пререканий, весело, усердно, словно охотно платил необходимую дань своим учителям. Он нередко говорил себе, что хозяин тоже знавал тяжелые времена, и это его поддерживало. Вскоре Поль почувствовал, что кое-чему научился. Ему стали поручать изготовление простых деталей. Мастер Даге, опекавший новичка, нередко его хвалил, и мальчик прямо-таки раздувался от гордости. Вышедшие из-под его рук металлические изделия употреблялись на комплектование сложных машин. Поль едва не расплакался от счастья, увидев, как двинулся с места экскаватор, в который он вмонтировал изготовленную им самим важную деталь. Счастливый подросток показывал эту деталь всем — кузену Годри, пришедшему навестить его отцу, Марьетте, зачем-то спустившейся в цех. Ночью он не мог уснуть — в воспаленном мозгу возникали картины: ему виделись изделия, механизмы, вышедшие из-под его рук, послушные и понимавшие его с полуслова.

Новая страсть толкала Поля к учению. Подростка восхищало, что человек, такой слабый, из мертвого металла создает умные машины и они ему повинуются.

После долгих месяцев ученичества он впервые получил жалованье. Счастью не было границ. Когда Поль ощутил в своей руке несколько белых монеток, глаза его расширились, а сердце забилось. Он сам заработал эти деньги! Сам, один! Поль почувствовал себя свободным и независимым, хозяином своей судьбы. Теперь он сможет помогать отцу и понемногу откладывать на будущее.

Жизнь нового рабочего стала подчиняться строгому режиму. Весь день он трудился в цеху, вечером шел на публичные курсы, затем ужинал и ложился спать, а в воскресенье после полудня отправлялся проведать отца.

Частенько Поль замечал в окошке квартиры Годри склонившуюся над шитьем Марьетту. Тогда он делал приветственный жест, и оба улыбались, счастливые встречей. Общались друзья нечасто. Только в воскресенье утром Поль проводил часок-другой в семействе Годри, да еще в те редкие дни, когда Биду, находясь в Париже, приходили обедать. Тогда Поль, приглашенный на трапезу, проводил целый вечер со своей подругой.

По мере того как Поль взрослел, а Марьетта из ребенка становилась девушкой, чувства юноши приобретали новый характер. Он больше не осмеливался говорить ей «ты», робел, краснел, если их руки случайно соприкасались. Когда же голубые глаза девушки с нежностью останавливались на нем, сердце подростка делало резкие скачки.

Трагическое происшествие вскоре просветило молодых людей относительно их истинных чувств.

Однажды Годри пригласили на обед Биду, Дени и Поля.

В семь часов вечера раздался гудок, возвещавший конец рабочего дня. Вскоре в цеху остались только Годри, Поль и несколько механиков, останавливавших агрегаты. Годри и Поль задержались, и Дени с Марьеттой спустились за ними в цех. Молодая девушка уже привыкла к металлическим монстрам и подходила к ним не только без опаски, но даже несколько небрежно. Вдруг она испустила душераздирающий крик, потеряла равновесие и упала навзничь — край ее юбки попал в шестерню. Бедная девушка почувствовала, как ее подхватила и засасывает какая-то необоримая сила. Прежде чем присутствовавшие сделали хотя бы одно движение, Марьетту, как перышко, подняло на воздух и стало затаскивать под работающий маховик.

Как молния, Поль рванулся к кричавшей девушке и обхватил ее туловище руками. Прошло несколько напряженных секунд. Разорвется ли край платья? Спасет ли Поль Марьетту или оба погибнут, перемолотые безжалостной машиной? Стиснув зубы, тяжело дыша, молодой человек изо всех сил удерживал девушку. «Или спасу, или погибнем вместе», — думал он. Наконец ткань подалась, лопнула, и Марьетта оказалась вне опасности. Но шок[620] был слишком силен. Девушка смогла лишь пробормотать «спасибо» и потеряла сознание.

Годри, Дени и механики в страхе подбежали, но Поль, сильный и мужественный, уже нес на руках бедную жертву вон из цеха. В несколько прыжков преодолев лестницу, юноша ворвался в жилище Годри, положил бесценную ношу на кровать и упал рядом на колени.

— Марьетта, моя маленькая Марьетта, скажи что-нибудь… — Голос Поля прерывался от рыданий. Он думал, что подруга ранена. — Тебе больно? Что с тобой?

Он тер ей виски уксусом, похлопывал по рукам и уже стал терять голову от отчаяния, но пострадавшая открыла глаза и испуганно обвела взглядом собравшихся у постели. Узнав Поля, девушка сжала его руку и разразилась рыданиями.

Обняв подругу, юноша целовал ее в лоб и повторял:

— Тебе лучше? Скажи, ты не ранена? Нет? Ничего, все пройдет…

Марьетта, к счастью, не получила ни ушиба, ни царапины, только очень испугалась. Через несколько минут шок прошел. Глубокий вздох облегчения вырвался у стоявших вокруг мужчин.

— Ладно, ребятки, не смущайтесь, вы же любите друг друга! — радостно закричал Дени. — Не отказывайтесь, это сразу видно! Поцелуй-ка ее еще разочек, мой мальчик, ты заслужил.

— Да уж, у тебя это получилось от сердца, — добавил Годри.

— Знаешь, Марьетта, — продолжал Дени, — без Поля тебе бы крышка!

— Никогда не забуду, что обязана ему жизнью, — прошептала девушка.

Сели за стол, но из-за пережитого волнения ни спаситель, ни спасенная не могли есть. Они робко поглядывали друг на друга и смущались, словно совершили что-то ужасное.

В конце обеда Годри послал за шампанским и пирожными, чтобы отпраздновать благополучный исход события. Чокнулись, и Дени, уже порядком захмелевший, воскликнул:

— За вас, дети! Теперь, когда ваше чувство стало так серьезно, даю согласие на свадьбу. А что думаете вы, кузен Годри?

— Черт возьми, пусть женятся, когда подойдет возраст. Из них выйдет недурная парочка!

Истинно так! Молодые люди, не сознаваясь себе, а может быть, не понимая этого, от всей души любили друг друга. Они заблуждались, принимая за дружбу более глубокое чувство, пришедшее на смену детской привязанности. Понадобилось трагическое происшествие, чтобы им самим и миру явилась их чистая и нежная любовь.

На следующий день мастерские были в курсе разыгравшихся накануне событий. Все поздравляли Поля, и слух о его героизме дошел до патрона. Господин Отмон захотел увидеть юного спасителя.

Даге и Годри привели Поля, наперебой расхваливая его мужество, ум, трудолюбие, и показали несколько поделок, сработанных учеником в свободное время. Последние удивили и заинтересовали великого конструктора — ведь их автором был подросток, почти ребенок.

Господину Отмону в это время было сорок пять лет. Своим добрым отношением к рабочим он снискал к себе их уважение и любовь. Обращали на себя внимание глаза фабриканта, маленькие, но удивительно живые и проницательные.

— Очень, очень хорошо! — ласково сказал он, посмотрев работу Поля. — Малыш не глуп. Надо его продвигать… Я сам займусь им.

Патрон тотчас же распорядился поставить ученика на более сложную работу, увеличил жалованье и, прощаясь, сердечно пожал руку.

Поль почувствовал сильное волнение, коснувшись руки человека, начавшего, как и он, рабочим, и ставшего творцом.

Юноша воспарил в мечтах. Сколько радости за столь малое время! Спас Марьетту от ужасной смерти, стал ее нареченным, а теперь еще патрон, человек богатый, известный и влиятельный, обещал лично им заняться… Будущее обеспечено, впереди любимая работа и счастье! Поль побежал поделиться новостями с Марьеттой и мадам Годри.

Увы! Недаром говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Радужным планам не суждено было сбыться. Их место занял самый страшный кошмар, какой только может обрушиться на человека.

Глава 13

Время бежит быстро. Промелькнули три года. Поль сделал большие успехи и стал одним из лучших рабочих на заводе. Патрон ему доверял, товарищи любили. Но если с этой стороны дела у юноши шли наилучшим образом и мечты сбывались, то с другой ситуация складывалась хуже некуда. Речь, конечно, о приемном отце Поля, Дени.

Художник не расстался с Мели. Напротив, после ухода Поля та переехала на улицу Ванв и совсем прибрала сожителя к рукам.

Все еще очень красивая, она умело манипулировала[621] слабохарактерным любовником и, действуя где лаской, где угрозой, она вила из него веревки. И, что хуже всего, поощряла пьянство художника.

Поль каждое воскресенье приходил повидаться с отцом. Первое время Дени был счастлив видеть сына, уходил с ним на прогулку, старался побыть вдвоем без Мели, как в те времена, когда его любовь к мальчику ничто не омрачало. Но мало-помалу Мели, которая была ревнива и ненавидела Поля, стала везде их сопровождать. Она утверждала, что не может оставить Дени без присмотра. С этих пор отцу и сыну практически не удавалось побыть наедине. Уверенная в своем влиянии на опустившегося художника, мегера давала Полю понять, что он их стесняет, злилась и придумывала различные предлоги, чтобы выставить гостя за дверь. Поль держался, он не хотел уходить из жизни художника, опасаясь за его судьбу. Как и в свои детские годы, юноша относился к отцу с уважением и преданной любовью, советовал расстаться со злой женщиной, убеждал в опасности этой несчастной связи. Дени разрывался между двумя привязанностями. Впрочем, в глубине души он презирал Мели и обещал вскоре от нее отделаться.

Но едва Поль выходил за порог, сожительница снова завладевала бесхарактерным мужчиной, который, словно ослепленный, становился воском в ее руках.

Со временем Мели стала устраивать сцены, и Полю, при всем его благоразумии, с трудом удавалось их гасить.

В конце концов, видя невозможность поговорить наедине, юноша решился и стал высказывать свои упреки отцу в присутствии сожительницы. Он особенно бранил художника за пьянство. Мели же не только поддерживала, но и поощряла два основные порока Дени — лень и любовь к выпивке. После ухода Поля она всегда злобно говорила:

— Ишь, так и лезет в душу, мертвяк проклятый! Что ж, мы теперь будем жить по его указке? Неужели ты во всем должен спрашивать у него разрешения?

Всю неделю хитрая женщина выказывала Дени свою любовь, называла ласковыми именами, но, как только приходил Поль, выпускала когти. Она провоцировала ужасные сцены, причем обвиняла в них юношу, а тот тщетно старался избежать скандалов. Дело дошло до того, что Дени, желая покоя, попросил сына пока не приходить на улицу Ванв и предложил видеться у Годри.

— А потом, — храбро заявлял художник (он всегда становился храбрецом в отсутствие любовницы), — я с ней расстанусь, это решено. При первом же удобном случае выставлю за дверь. Как тогда, помнишь? И это случится скоро, вот увидишь! Ну скажи, помнишь, какую я ей устроил трепку, когда она тебя избила? А как швырнул в лицо мерзавке ее тряпки?! Ну и жалкий у нее был вид! Помнишь ее жалкий вид?

И Дени хохотал, стараясь утопить свою теперешнюю робость в воспоминаниях о прошлых подвигах.

Некоторое время любовники сосуществовали мирно. Она пела в пригородных кафе, а он каждый вечер за ней заходил. В ожидании конца выступлений Дени много пил сам и охотно угощал артистов, с каждым днем все более погружаясь в пучину пьянства и праздности.

Но иной раз ангажемента[622] не было месяцами. Все же каждый вечер наша пара появлялась в кафе, чтобы не терять связи с товарищами и не прозевать какое-нибудь выгодное предложение. Если ничего не подворачивалось, семейство оказывалось в нищете. Искали кредита у всех и каждого, кто соглашался поверить их слову. В такие периоды в доме становилось мрачно и тоскливо.

Мели говорила сожителю:

— Хочешь, чтобы мы умерли с голоду? Почему не займешь у месье твоего сыночка? Он откладывает деньги, у него есть, вполне может тебя ссудить… Пойди к нему. Разве ты не спас жизнь этому сопляку, рискуя собой? Чего же церемониться? Всем, что Поль имеет, он обязан тебе. Иди и без денег не возвращайся.

Сожительница выставляла Дени за дверь, и тот шел против воли, против желания.

Поль действительно понемногу откладывал. И давалось это ценой жесточайшей экономии. У юноши было две цели: помочь отцу и обеспечить свою будущую семейную жизнь.

В первый раз, когда отец предстал перед ним с видом побитой собаки, Поль страшно расстроился.

— Ты дошел до такого позора, мой бедный отец? — вскричал он. — Во всем виновата эта ужасная женщина. Когда же ты с ней расстанешься?

— Ах, я ведь уже говорил — брошу ее, обязательно брошу, сыт по горло… Но нужно быть человеком… Нельзя же прогнать в такой трудный момент… она без работы…

Дени ушел, унося в кулаке двадцать франков и клянясь, что это в первый и последний раз.

Но через месяц он опять появился, подгоняемый нуждой и криками Мели. Стыдясь и не зная, как заговорить о деньгах, он начал так:

— Я ее предупредил — или через полтора месяца уходит сама, или выставляю ее вон… Так больше продолжаться не может. Десять франков, прошу, только десять франков, в субботу верну, эту неделю есть работа. — И тут же добавил: — Знаешь, Поль, если бы у меня было пятнадцать франков, я выгнал бы ее сегодня же вечером.

Поль пошел за пятнадцатью франками. Дени не появлялся неделю, затем возник вновь. На этот раз версия была иная: дрянная женщина вымолила разрешение на неделю остаться, пока ищет работу.

— Наконец-то вздохну свободно, — хорохорился бедный художник. — Поистине эта женщина была моим злым гением[623]. Но избавление не за горами.

Совершенно ясно, что Дени не возвращал взятых сумм, и сэкономленные деньги таяли. Художник стал заявляться регулярно. Он ждал Поля у ворот, чтобы перехватить, когда тот пойдет домой. Теперь уже Дени ничего не обещал. Чаще всего пьяный, одетый, как нищий, он стоял, опираясь спиной о стену дома, и молча протягивал руку при виде приемного сына. Полю было страшно стыдно, он не хотел, чтобы отца видели в таком состоянии. Поэтому он совал монету в протянутую ладонь и провожал художника на улицу, высказывая упреки, которые, — увы, юноша знал! — были бесполезны.

Однажды Поль отдал последний луи[624] из своих сбережений. Больше ничего не осталось. А ведь как он экономил! Деньги были необходимы для женитьбы, для разных поделок… Все требовало больших расходов.

Взгляд Поля стал жестким. Юноша был возмущен. К тому же он заметил, как отец внезапно постарел. В сорок пять лет голова у него вся поседела, спина сгорбилась, лицо покрылось глубокими морщинами.

Однажды сын повел отца прогуляться по бульварам Монпарнаса.

Он говорил:

— Послушай, отец, пора прекратить все это. Мне стыдно… Гадкая женщина довела тебя до края. И меня тоже. В воскресенье приду на улицу Ванв. Там и мой дом, верно? И даже больше, чем ее. Обещаю, что, если эта негодяйка окажется в квартире, я спущу ее с лестницы. А будет сопротивляться, схвачу за волосы и буду пинать ногами, как бешеную собаку.

— Ах нет, ты этого не сделаешь… — захныкал Дени. Он шатался, и глаза у него остекленели от выпитых литров.

— Сделаю, обязательно сделаю! — закричал Поль. — Для твоего же блага, из любви, из долга, наконец! Сыновний долг велит мне вытащить отца из нищеты, из грязи, из бесчестья… И я это сделаю!

Юноша старался сдерживаться, но сорвался на крик, жестикулировал. Прохожие стали останавливаться.

Тогда Поль сильно сжал руки Дени и ушел, сказав напоследок с угрозой в голосе:

— До воскресенья, отец, до воскресенья!

Глава 14

К описываемому времени Поль превратился в крепкого и красивого юношу. Ему было девятнадцать лет.

Он стал правой рукой Отмона, который доверял ему самую тонкую работу, требовавшую ювелирной точности и сообразительности. Хозяин даже забрал молодого рабочего из цеха и лично наблюдал за его делами в специальной мастерской.

Уже упоминалось, что Поль посещал вечерние курсы. Он прекрасно рисовал. Господин Отмон, чей мозг непрерывно работал, создавал и улучшал, нуждался именно в таком помощнике, который бы на лету схватывал идеи и переносил их на бумагу без малейшего искажения. Так Поль стал alter ego[625] фабриканта и узнал все его сокровенные секреты. Известно, как ревниво оберегают изобретатели свою работу, как тщательно прячут от чужих глаз чертежи и наброски, какая тайна окутывает их поиски и находки! От помощников требуется молчание и еще раз молчание. В этом отношении Поль был идеальным сотрудником.

Рабочий кабинет Отмона закрывался очень надежно, как и его сейф. Кабинет был смежным с кассой, к нему имелось три ключа — у хозяина, у кассира, а третий вручили Полю, когда тот водворился в этом мозговом центре завода.

Господин Отмон тратил значительные суммы на экспериментальные работы. В обязанности Поля входило составление сметы и оплата опытов. Для этого у него имелись специальная кассовая книга и чековые бланки, которыми юноша полностью распоряжался, отчитываясь только перед патроном.

Работа изобретателя с помощником строилась следующим образом: когда у великого конструктора возникала новая идея, он объяснял ее Полю, тот запирался в рабочей комнате и принимался за дело, стараясь как можно точнее воплотить в чертежах мысль хозяина. В комнате имелось все необходимое — полный чертежный набор, бумага, различные материалы и инструменты. Поль трудился, не жалея времени, и, если результаты его не удовлетворяли, мог уничтожить работу целого дня. Подготовив чертежи, молодой механик под руководством изобретателя принимался за изготовление по ним небольшой модели агрегата. Поль нередко задерживался в кабинете за полночь, вставал рано, проводил за работой целые воскресенья и чувствовал себя счастливым, когда господин Отмон говорил ему с отеческой улыбкой:

— Прекрасно, друг мой, я доволен.

Упомянутый выше неприятный разговор Поля с Дени состоялся накануне воскресенья. На следующий день юноша проработал только до завтрака, тщательно запер кабинет и отправился на улицу Ванв. Войдя в квартиру, Поль застал Дени, Мели и еще одного гостя за столом играющими в карты. Дени накануне рассказал сожительнице об угрозах приемного сына и умолял на время уйти из дома, чтобы избежать скандала. Но Мели рассудила иначе. Она не только не покинула дом, но привела Виктора. Виктор был ее приятелем и ежедневно являлся в гости в дом Дени. Характер его отношений с хозяйкой не оставлял сомнений. Это продолжалось уже три месяца. Дени, совершенно потерявший чувство собственного достоинства, молча терпел, закрывая на все глаза, не имея сил выставить ухажера за дверь, как он поступил бы раньше.

Виктор был один из тех персонажей, о которых невозможно сказать, откуда они и чем занимаются. Белые руки, потрепанное лицо, завитки на лбу под претенциозной[626] каскеткой. Выглядел он лет на двадцать. Виктор заявлялся к Дени, без приглашения оставался обедать и, не стесняясь хозяина, вольно обращался с Мели. Дени лишь вымученно улыбался.

Увидев этого более чем подозрительного субъекта, немедленно вызвавшего у него отвращение, Поль понял, что отец опустился еще ниже, чем он предполагал. Стремясь избежать готовящейся сцены, Дени пригласил нового гостя присесть, выпить рюмочку и сыграть партию. Но Поль твердо ответил, что, отцу известно, он пришел не за этим.

— Я здесь для того, — сказал юноша с достоинством, — чтобы заставить уважать моего отца и прогнать тех, кто его бесчестит и чьей ноги здесь и быть не должно.

Виктор смеялся сквозь свои маленькие усики. Вид у него был надутый и агрессивный. Он встал, словно только ждал сигнала, чтобы начать драку.

Заговорила Мели:

— В таком случае, дорогой Поль, ты хорошо сделаешь, если сам уйдешь отсюда. Я здесь у себя дома, вот квитанция о найме квартиры…

Виктор согласно кивал головой и готовился нанести первый удар. Дени было стыдно. Он старался всех примирить. Полю стало противно, и он ответил:

— Раз дело обстоит так, я забираю отца и ухожу. Но прежде скажу, что вы негодяйка и обязательно ответите за свои бесчинства.

Мели хотела что-то сказать, но Виктор, закатав с угрожающим видом рукава рубашки, закричал хриплым голосом уличного хулигана с интонациями дурного актера — первого любовника:

— Как?! При мне оскорбляют женщину?! Это вам даром не пройдет!

Молодые люди, рабочий и сутенер, посмотрели друг другу в глаза. С одной стороны, человек, на которого работали женщины и силы которого разбазаривались в ночных драках по грязным притонам. С другой — юноша-молотобоец, нарастивший мускулы в тяжелом труде у горна.

Виктор замахнулся. В тот же момент Поль нанес ему быстрый и резкий удар кулаком в область желудка. Противник издал хлюпающий звук и, задыхаясь, с руганью рухнул на стол. Тот сдвинулся и опрокинулся, звеня бьющейся посудой.

Не дав хулигану опомниться, Поль открыл дверь, схватил отца под мышки и выпихнул на площадку. В двери торчал ключ. Поль запер ее снаружи на два оборота и, обхватив Дени, быстро спустился с ним по лестнице, в то время как соседи, привлеченные шумом, уже начали выглядывать из своих квартир.

— Раз ты у себя дома — чужой, уйдем, — говорил он отцу, который, совершенно оглушенный происшедшим, покорно давал себя тащить.

В тот момент, когда они выходили из парадного, мимо проезжал фиакр. Поль посадил Дени и влез сам. Экипаж рванул с места, а в окнах квартиры, где маленький Поль был спасен от смерти, кричали, кривлялись и ругались, размахивая руками, дурная женщина и ее любовник.

Юноша не мог устроить отца ни у Даге, ни у Годри, пришлось снять меблированную комнату. Денег у Поля совсем не осталось, поэтому, чтобы обеспечить отца необходимым, ему понадобилось взять вперед месячное жалованье. Поль умолял художника бросить пить, начать работать, оставить женщину, которая довела его до последней черты.

— Посмотри на себя, — говорил юноша. — Я тебя всегда знал свежим, ловким, веселым… А теперь взгляни в зеркало — волосы поседели, щеки запали, губы отвисли, глаза стали пустыми… Кто сделал тебя таким? Вино и эта ужасная женщина.

Растроганный детскими воспоминаниями, юноша упал на колени перед приемным отцом и заговорил тихо и нежно, как ребенок:

— Мой добрый папочка, я у твоих ног, прошу… Ты дважды спас меня от смерти, дай спасти тебя от бесчестья. Сегодня ты тонешь… Тебе нужна моя помощь, обопрись на плечо своего сына!

Дени заплакал и принялся бить себя в грудь:

— Я подлец, совершенно не стою твоих усилий, таким, как я, нет места на земле…

В течение нескольких недель художник вел себя примерно: не пил, взялся за работу. Поль навещал отца, добивался для него приглашений к Даге или Годри, водил на воскресные прогулки. Юноша уже начал верить в выздоровление несчастного, как вдруг хозяин комнаты известил его, что вот уже тридцать шесть часов как жилец ушел из дома.

— Бедный отец! — воскликнул сын. — Теперь он погиб!

Поль отправился на улицу Ванв и еще издали увидел в окне Дени, дружески беседовавшего с Виктором.

Юноша не стал подниматься и вернулся к себе. Он понял, что не сможет спасти отца, и испытал такую тоску, словно ему уже сообщили о его смерти.

Глава 15

В течение последующих трех недель Поль не видел Дени.

Однажды в воскресное утро он работал в комнате кассира. Как мы помним, эта комната примыкала к рабочему кабинету патрона.

В тот день вынужденный отлучиться кассир оставил Полю документы для работы над расходами. Юноше понадобилась одна из расчетных книг, и, доставая ее, он вынул из ящика множество чековых бланков. Эти чеки, впрочем, не имели никакой ценности, потому что на них не было подписи господина Отмона. Вдруг дверь распахнулась, и перед пораженным Полем предстала Мели.

— Вы?! — Поль резко поднялся. — Что за беспардонность! Это переходит все границы…

Однако Мели прервала его с отчаянным видом:

— Прошу вас… будьте так добры… Я совсем потеряла голову… В цехе никого нет… Увидела вас в окне и бросилась сюда…

Женщина разрыдалась. Она спрятала лицо в ладонях и упала на стул.

— В конце концов, что происходит? — Поль испугался, предположив несчастье с Дени.

— Ах, если бы вы знали! Отец болен… Вот уже три дня ему очень худо… заговаривается… Бедная его голова! Когда разум возвращается, он зовет вас… хочет видеть… просит привести его дорогого мальчика… Разве я не должна была попытаться? Слушайте, Поль, — продолжала мачеха, — забудем прошлое. Конечно, я не всегда была права, простите, не сердитесь. Ведь речь идет о вашем отце. Я делаю, что могу… Не хочу отправлять его в больницу, нет, ни за что! Приходите! Ваше присутствие подействует благотворно… Придете?

Поль очень любил художника и пообещал прийти. Но Мели настаивала, чтобы он шел с ней немедленно. Полю пришлось согласиться, он стал засовывать в ящик расчетные книги и чековые бланки. Не заметив в спешке, что оставил одну чековую книжку на столе, юноша повернулся спиной и стал запирать сейф.

Волнение Мели было в большой степени наигранным. Она заметила бланки, и глаза ее сверкнули. В них промелькнуло все — ненависть, желание отомстить и радость, что есть, чем поживиться. Певица схватила книжечку и спрятала ее в карман, прежде чем Поль повернулся.

Полю очень не хотелось идти с мачехой, кроме того, у него были еще дела. Поэтому он отпустил Мели, пообещав появиться в течение часа.

Вскоре юноша входил в квартиру художника. Он боялся столкнуться там с Виктором, но у Мели хватило ума отправить любовника восвояси. Дени действительно был болен. Видимо, это была одна из обычных болезней алкоголиков: дрожь, спазмы в желудке, рвота желчью и боль в правом боку.

Художник скрыл от сына, что провел ночь мертвецки пьяным на скамейке в парке, а всю неделю безбожно опивался абсентом[627].

Дени был ухожен, а квартира прибрана. Поль удивился.

— Знаешь, — через силу заговорил больной, — Мели добрая, ухаживает за мной… Нужно ее простить… Бедняжка сама раскаивается в своих поступках и делает все, чтобы мы их забыли. Только положение у нас не из легких… Мели без ангажемента, я без работы… Всем задолжали и потеряли кредит. Если бы ты мог еще немного помочь… Как только поправлюсь, пойду работать и верну.

Поль, не колеблясь, выложил все, что было в карманах, и пообещал прислать еще. Однако он не скрыл от отца, что стеснен в средствах, что уже одолжил у Годри, у Даге и что взял жалованье на месяц вперед.

Вернувшись в цех, Поль занял у одного из рабочих двадцать франков и отослал на улицу Ванв. Два последующих дня сын навещал больного. И каково же было его удивление, когда на третий день тот явился сам! Пьяницы быстро поправляются, а полученные двадцать франков пошли не только на лекарства.

Поль и на этот раз сидел в комнате кассира, которого временно замещал. Пробило семь вечера, рабочие расходились, и юноша собирался подняться к себе, когда пришел Дени.

У художника был вид настоящего бродяги — согнутая спина, изрезанное глубокими морщинами лицо, неровная походка, грязная, изношенная одежда. При виде отца Поль инстинктивно едва не захлопнул сейф. Но ему сразу же стало стыдно. Отец, конечно, был грешник, но не вор же! Они оставались в кассе лишь несколько минут. Дени рассказал, что ему стало значительно лучше и захотелось по-семейному пообедать у Годри, чтобы отметить первый выход на улицу.

Поль снова заговорил о Мели, и художник радостно сообщил, что она только что подписала ангажемент в Англию. Контракт очень выгодный, и на следующей неделе певица уезжает.

Юноша был доволен. Теперь, когда злой гений отца будет далеко, возможно, удастся вырвать его из бездны, в которую тот скатился.

Ах, если бы Поль, весело обедая у Годри, мог видеть, что в это время происходило на улице Ванв!

Виктор и Мели, дружно склонившись над столом, предавались странному занятию. Перед Виктором лежали чистые листы бумаги, и он, макая перо в чернила, что-то на них писал под внимательным взглядом подруги. На столе лежало подписанное Отмоном старое служебное письмо к Полю. Разбойник старался скопировать подпись фабриканта. Ему не впервой было заниматься подобным делом. Мало-помалу подпись, которой он исчеркал кучу листов, стала походить на оригинал.

— Получилось! — Негодяй прищелкнул языком и поцеловал Мели. — Сам хозяин может ошибиться. Теперь у нас в руках целое состояние!

Он хладнокровно написал на каждом чеке значительную сумму и подписался: Отмон.

— Теперь остается получить денежки! — потер руки преступник.

Когда вернулся Дени, все было закончено, чеки лежали в кармане у Виктора, и художник ни о чем не догадался.

В последующие три дня Дени приходил к сыну и заставал его за кассой. Это Полю не нравилось, хотя он и доверял своему отцу. Наконец, на третий день Дени объявил, что тоже едет в Англию — для реставрации кафе, где должна была петь Мели, требовались рабочие-декораторы. Он и несколько его приятелей, соблазнившись даровым путешествием и обещанными заработками, решили рискнуть.

Неожиданно художник отдал часть долга, объяснив, что Мели получила некоторую сумму вперед и хочет возместить, пусть не полностью, взятые деньги.

— Видишь, она совсем не такая дурная женщина, — добавил Дени, радостно улыбаясь.

Сначала Поль, которому источник денег был неприятен, отказался. Но Дени так настаивал, кричал, так цеплялся за юношу, стараясь сунуть деньги ему в карман, что тому пришлось уступить. Полю не нравился внезапный отъезд отца, в результате которого бедняга оказывался полностью в руках хитрой бабы, и он воспротивился. Но ни уговоры, ни просьбы, ни воспоминания об их общей жизни не возымели успеха. Дени настаивал на отъезде.

На последнем обеде у Годри художник, разгоряченный несколькими стаканами вина, заявил, что в Англии он сколотит состояние и вернется богачом. Потом заведет свое дело и станет хозяином. Поль совершенно не верил этим россказням. Он полагал, что отец не может оторваться от юбки Мели и тащится за ней в Англию, надеясь найти там какую-нибудь работу.

Наконец наступил момент прощанья. У Поля щемило сердце, словно он уже не надеялся когда-либо вновь увидеть своего папу Дени.

Через несколько дней после отъезда художника вернулся кассир и проверил счета. К его крайнему удивлению, обнаружился дефицит в тридцать тысяч франков! Поль, исполнявший в отсутствие кассира его обязанности, был потрясен. Два дня и две ночи они вдвоем искали пропавшую сумму. От беспокойства Поль не ел и не спал.

Наконец по счетам Французского национального банка обнаружилось, что эта сумма снята по подложным документам. Подпись господина Отмона была подделана. Ужасное происшествие бросало тень на несчастного юношу.

Дело передали в суд.

Можно представить, какие муки пришлось пережить Полю. Сам он был невиновен, но спрашивал себя, не мог ли отец, измотанный нищетой, вином и настояниями сожительницы, ухитриться стащить одну чековую книжку. Поль стал вспоминать. На память пришел один вечерний визит Дени, его смущенный вид, многословные объяснения… Кажется, Поль держал тогда в руках чековую книжку… А откуда деньги, отданные накануне отъезда, так похожего на бегство? Подозрение укреплялось. Может, это действительно отец… Он — вор?!

Однако вскоре Поль вздохнул свободно. У одного из банковских окошек задержали преступника, получавшего деньги по фальсифицированному чеку. Правда будет обнаружена! Поль краснел оттого, что мог хоть на минуту заподозрить отца. К нему вернулось хорошее настроение, и юноша пошел к Годри повидаться с Марьеттой.

— Дело проясняется, с невиновных снимется подозрение, — заключил он свой рассказ.

На следующий день Полю пришла повестка, его вызывали в суд к двум часам пополудни. Юноша тщательно оделся и с легкой душой отправился в присутствие, полагая, что вызывается для дачи свидетельских показаний.

В семь часов вечера его еще не было.

Впервые с тех пор, как Поль стал работать на заводе, его место за столом пустовало.

Ждали до девяти. Никто не притронулся к остывшему обеду. У всех возникло предчувствие катастрофы.

В полночь Годри, его жена и Марьетта еще ждали…

К утру, когда открылись цеха, Поль так и не объявился.

Глава 16

Произошло следующее.

Следователь встретил Поля с той официальной вежливостью, за которой могут скрываться самые неприятные ловушки. Записав имя и фамилию вызванного, судейский задал юноше целую кучу вопросов о его детстве, отношениях с Дени и с Мели, попросил подробно рассказать об обязанностях на предприятии Отмона. Казалось, этому не будет конца. Перо протоколиста без остановки бегало по бумаге. Поль был удивлен чересчур подробными и неделикатными расспросами. Однако он отвечал исчерпывающе и точно, что, впрочем, не радовало следователя, который все больше мрачнел. От этого сухого человека с землистым лицом, тонкими губами и острым взглядом проницательных глаз исходила некая враждебность, от которой юноше становилось не по себе. Но он был уверен в своей невиновности, за плечами у него уже было несколько лет безупречной службы, поэтому Поль не нервничал, хотя и удивлялся странному ходу снятия показаний. Юноше устроили настоящий допрос, он длился уже около двух часов. Внезапно следователь сменил тон.

— Ваш приемный отец, месье Дени, кажется, не может похвастаться хорошим поведением. — В голосе следователя слышалась откровенная насмешка. — Насколько мне известно, он исчез. Не знаете, где он сейчас?

Вопрос вверг Поля в его старые сомнения. Он тянул с ответом. Неужели все же возможно, что отец по слабости характера или под влиянием винных паров стащил одну чековую книжку? От ответа Поля могла зависеть судьба человека, пусть слабого, но доброго и великодушного, который спас ему жизнь.

Юноша проговорил:

— Отец уехал за границу, работать по специальности…

— Куда именно?

— Точно не знаю, кажется, в Англию.

— Лжете! — резко перебил следователь. — Зря он прячется, мы скоро его найдем.

— Нет, месье, эта история не имеет никакого отношения к моему приемному отцу.

— Кто знает?! — ухмыльнулся следователь.

— Господин следователь, мой отец — самый честный человек в мире! Конечно, у него есть недостатки, но у кого их нет! Любой знающий его подтвердит честность месье Дени. Подозревать его — то же, что подозревать меня самого!

— А почему бы нет? — спросил судейский своим тусклым голосом.

При этих словах Поль побледнел; его взгляд был столь красноречив, что собеседник опустил глаза.

— Меня… меня подозревать?! Но это же дикость, это чудовищно… Чтобы я украл? Но зачем? С какой целью?

— Именно это меня и интересует. Впрочем, с вашей стороны могла быть простая небрежность. Попробую установить.

— Обвинение ложно!

— Тогда будьте любезны объяснить, каким образом чековая книжка фирмы Отмона была похищена из кассы, когда вы несли за нее ответственность, и оказалась у вашего знакомого?

Поль снова вздрогнул. Он представил себе пьяного отца, вот он берет чеки, вот его задерживают в банке… Если арестованный все же отец…

«Пусть лучше подозревают меня, — подумал любящий сын. — Бедный папа, я обязан ему жизнью… Постараюсь выиграть время, а если не удастся, обвиню себя».

Следователь тем временем продолжал:

— Этот человек вас хорошо знает и утверждает, что вы его сообщник.

Все еще думая, что речь идет о Дени, Поль утвердился в решении выгородить его во что бы то ни стало. Но он непроизвольно воскликнул:

— Я не способен на такую низость, все мое прошлое говорит об этом! Спросите у господина Отмона, у работников завода.

— Непременно. Но сейчас я хочу устроить очную ставку с вашим обвинителем.

Следователь позвонил и велел ввести задержанного. При виде вошедшего Поль покрылся холодным потом.

— Виктор?! Так это он меня обвиняет? И вы верите этому проходимцу?

Сутенер чувствовал себя в кабинете следователя как дома. Он с важным видом пригладил свои завитки и сказал с наглой ухмылкой:

— Ну вот! Теперь он выражается… Проходимец!.. Это я-то? Недурно для дружка! Ты не был таким гордым, когда давал мне чеки.

— Ложь! Господин следователь, клянусь жизнью, он лжет!

Виктор покачивался на носках и зло улыбался. Потом снова заговорил хамским тоном:

— Ты обвиняешь меня во лжи потому, что я попался. Это дурно. Так друзья не поступают. Я все признал. Что ж, ошибся, но теперь исправлюсь. Суд учтет чистосердечное признание, и мне присудят небольшой срок.

Непоколебимый в своей правоте, Поль все отрицал.

Следователь не вмешивался, предоставив молодым людям выяснять отношения, в надежде, что в перепалке блеснет искра истины.

— Вообще-то, — говорил Виктор, — я на тебя не в обиде. Но ты ведь тоже виноват и ответишь вместе со мной. Ты дал чеки, заставил подделать подпись Отмона и отправил в банк. А я, дурак, слушался, как овечка.

Поль потерял дар речи. Но вот он снова закипел гневом.

— Господин судья, если честная трудовая жизнь чего-нибудь стоит, если искреннее негодование может опровергнуть гнусные измышления, то прошу выслушать, — сказал он. — Обвиняя меня, этот человек мстит за унижение, которому я его однажды подверг.

— П-ф-ф! Уж я-то не из тех, что могут разозлиться из-за нескольких оплеух. Между корешами такое случается каждый день, а потом опять водой не разольешь! Да спросите-ка у него, при каких обстоятельствах он заехал мне по желудку кулаком. История вас позабавит.

— Говорите, — коротко бросил следователь Полю.

Рассказать об отце, о Мели и о Викторе, о их жизни втроем… скомпрометировать художника, виновность которого для Поля становилась все очевиднее… Если он откроет рот, то обвинит отца! Нет, этого нельзя делать, а именно на это рассчитывает Виктор.

Поль пробормотал нечто маловразумительное и продолжал настаивать на своей невиновности. Следователь нахмурился. Виктор, со своей стороны, все увереннее твердил о соучастии Поля. Следователь пребывал в раздумье, затем принял решение, положившее начало бесчестию Поля.

— Полагаю, вы сумеете оправдаться, — сказал он юноше. — Даже надеюсь на это. Но сейчас я вынужден вас задержать.

Снова прозвучал звонок, и появившиеся два жандарма увели Поля. На руки молодого рабочего надели «браслеты» и водворили в камеру. Виктор вернулся в свою.

Так Поль стал заключенным.

Глава 17

Известие об аресте Поля прозвучало на заводе как гром среди ясного неба. Все, включая господина Отмона, были потрясены. Юношу любили, и мысль о том, что на него может пасть подозрение, не укладывалась в голове. Возмущенный и огорченный фабрикант повторял, что обвинение абсурдно, и собирался заставить следователя немедленно отпустить Поля.

— Я сам привезу его сюда, — горячился патрон, — и перед всеми засвидетельствую месье Бернару мое доверие и уважение. Ни минуты не позволю держать в тюрьме выросшего возле меня юношу, из которого я сам сделал прекрасного мастера. Отвечаю за него, как за самого себя.

Даге и Годри были согласны с хозяином и поражались слепоте судейских работников.

Но больше всех страдала Марьетта. Измученная бессонницей и душевной болью, бедняжка не осушала глаз. Разумеется, она не верила нелепым обвинениям, но слова «следователь», «суд», «тюрьма» сами по себе вызывали ужас, отнимали сон и аппетит, разрывали сердце. Как ей было не страдать — любимый друг детских игр, жених, которым она так гордилась, заключен в тюрьму, обвинен, его будут судить… А вдруг осудят? Нет, не может быть, ведь Поль всегда был сама честность и порядочность!

Девушке исполнилось восемнадцать лет. Среднего роста, скорее даже маленькая, она была прелестно сложена и отличалась незаурядной красотой. Марьетта с детства была решительной, поэтому утерла слезы, подавила рыдания и стала строить планы, один другого безрассуднее. Она пойдет к следователю, расскажет, какой Поль хороший человек, докажет, что всякое обвинение против него нелепо. Если понадобится, дойдет до генерального прокурора, до министра… будет бороться… А если все-таки случится непоправимое, если его приговорят, ну что же… она поедет за ним на каторгу, поддержит, ободрит, утешит своей нежной любовью.

Господин Отмон предпринял ряд демаршей[628] по освобождению Поля и в конце концов забрал свою жалобу, заявив, что предпочитает потерять тридцать тысяч франков, нежели позволит упасть на юношу даже тени подозрения. Он предложил заплатить любой залог, только бы вытащить Поля из тюрьмы. К несчастью, великодушный изобретатель ничего не добился. Следователь был уверен, что скоро распутает дело, и не дал согласия на освобождение.

Наш герой в это время в камере думал лишь о несчастном отце, все более уверяясь в его виновности. Юноша боялся под прессом частых допросов одним неточным словом, неловким ответом скомпрометировать своего благодетеля. Поэтому, прежде чем ответить, он размышлял, взвешивал каждую фразу, что заставляло следователя подозревать в нем умного и опытного преступника.

Поль избегал даже мельком упоминать своего приемного отца. Это было весьма затруднительно, потому что тот жил с Мели, о которой часто заходила речь. Но в то же время он так энергично доказывал свою невиновность, что чуть не убедил в ней следователя. Однажды искренность подозреваемого была настолько очевидна, тон и выражение лица так правдивы, что судейский заколебался. Нет, порок не говорит таким голосом!

— Но если вы невиновны, — спросил он, — кто же сообщник? Ведь ясно, что Виктор только орудие в чьих-то руках. Хорошо, вы не передавали ему чековую книжку. Значит, кто-то ее похитил? И этот кто-то имел к вам свободный доступ. Поищем в вашем окружении.

Эти слова заставили Поля задрожать. Теперь быстро доберутся до истинного виновника! Юноша побледнел и ничего не ответил.

Видя замешательство допрашиваемого, следователь взял у протоколиста письменные показания одного из свидетелей. В них превозносились честность и порядочность молодого рабочего, его мастерство и любовь к делу, но и указывалось, что с какого-то времени Поль был в долгу как в шелку, а недавно, через несколько дней после воровства, вернул долги. К тому же его отец вдруг принялся сорить деньгами направо и налево. Следователь попросил рассказать об источнике этих денег, а также почему Полю пришлось залезть в долги.

— Говорите все, — твердо сказал мучитель юноши, — докажите свою невиновность, снимите подозрения.

Полю достаточно было сказать слово, и перед ним распахнулась бы дверь на свободу. Но он промолчал, ибо это слово обвиняло его отца.

Почувствовав в собеседнике некоторое колебание, следователь решил на него надавить.

— Можно согласиться, что обвинения Виктора вызваны местью. В таком случае, если вы действительно непричастны к преступлению, сообщником является ваш отец. В это легко поверить — он вел недостойную жизнь, пил, не работал, занимал у кого мог, сожительствовал с подозрительной особой, которая могла толкнуть его на преступление. Ответьте, наконец, где он сейчас?

— Не знаю.

— Пусть так. Полиция быстро его разыщет. Самое большее через две недели мы узнаем, где он прячется, и возьмем под стражу.

Дело принимало самый страшный для Поля оборот. Слушая следователя, юноша все больше бледнел, можно было подумать, что он сейчас потеряет сознание. Дыхание бедняги участилось, стало хриплым, по лбу и щекам потекли крупные капли пота. Он был в отчаянии. Отец! Его арестуют, приговорят…

«Нет, не хочу, — билось в голове Поля. — Нет! Пока я жив… С той рождественской ночи я его должник… Он так любил меня, так ласкал… так много сделал хорошего… Погибну, но спасу его…»

Все же перед непомерностью жертвы юноша заколебался. Но голос сыновнего долга оказался громче голоса самосохранения. Промелькнула мысль, что он теряет Марьетту, свою дорогую невесту, но и это не заставило благородного юношу дрогнуть.

Он поднял голову и хриплым, прерывающимся голосом выдавил из себя:

— Месье, клянусь, отец невиновен.

— Значит, преступник — вы?

Поль собрал все силы, готовясь нанести себе смертельный удар. Следователь, предчувствуя, что именно сейчас скажет его vis-a-vis[629], предупредил:

— Подумайте, прежде чем ложно обвинить себя — вам грозит каторга.

— Каторга! — прошептал Поль. — Будь что будет! Бедный папа Дени!.. Твой маленький Поль пойдет вместо тебя…

Глаза молодого человека расширились, по телу пробежала дрожь, и он медленно произнес:

— Да… я… один виноват, один… дал чеки Виктору…

— Наконец-то! — Следователь был счастлив. Так долго ждать этого признания, добиваться и получить его! Какая проницательность! — Судьи учтут чистосердечное раскаяние, — продолжал чиновник, — обещаю вам снисхождение.

Поль уже ничего не слышал. Сделанное усилие оказалось за пределами его возможностей. Юноша глубоко вздохнул, замахал перед лицом руками, качнулся вперед, назад и рухнул наземь.

В глубоком обмороке его унесли в камеру.

Глава 18

Поступок Поля — признание соучастия в преступлении — очень многих удивил и огорчил. Нашлись и такие, что поверили в его виновность, ведь некоторые охотно предполагают в других плохое. Но большинство стояло за юношу горой. И первый — господин Отмон. Он, Годри, Даге и Биду подозревали правду и не колеблясь утверждали, что Поль пожертвовал собой ради отца.

Что до Марьетты, то она менее всех сомневалась в невиновности жениха. Девушка страдала от разлуки и таяла на глазах. Ах, если бы его увидеть, хоть на минуту! Она утешила бы друга, убедила бы в неизменности своей любви. Бедное дитя! Ей оставались лишь слезы, молитва да надежда на чудо. Марьетта проклинала Дени, ни бегства, ни молчания которого не могла себе объяснить.

Поль наконец встретился со своим адвокатом, парижской знаменитостью, которого фабрикант нанял за бешеные деньги.

Поведение патрона составляло одну из странностей этого дела. Неслыханно, но потерпевшая сторона из кожи лезла вон, чтобы доказать непричастность обвиняемого.

Мэтр Обертен, знаменитый адвокат, которому фабрикант рассказал все подробности, заклинал подопечного взять обратно свое заявление.

— Следователь правильно предупредил, что это признание — ваш приговор, — убеждал он Поля. — В результате — загубленная жизнь, бесчестье, каторга… Слышите, каторга!..

Но Поль упорствовал в своем желании самопожертвования. Он ответил:

— На себя мне наплевать. Умоляю лишь об одной милости — не скомпрометируйте моего отца. Обещайте, что на суде даже не упомянете о нем.

Месье Обертен скрепя сердце обещал.

Слушание состоялось в октябре. День выдался холодный, хмурый, дождливый. Зал был битком набит любопытными. Усаживаясь рядом с Виктором на скамью подсудимых, Поль пережил еще один шок — почувствовал на себе все эти жадные взгляды. Словно в тумане он видел черно-красные мантии[630] судей, деревянные панели, большое распятие, зрителей, они садились, вставали, утирали пот… Так же безучастно Поль прослушал обвинение, зачитанное гнусавым письмоводителем. Несчастный юноша пребывал в прострации[631], бесчувственный ко всему, что так близко его касалось. Ему казалось, что он раздвоился, что в нем два Поля — один задыхался от унижения на позорной скамье, а другой, растворившись в публике, с жалостью смотрел на первого.

Во время допроса к нему на время вернулась воля. Председатель задавал вопросы, а он старался их понять и ответить наилучшим образом, руководимый лишь одной заботой — полностью признать вину, чтобы отвести подозрения от отца.

Жертва, приносимая сыном, была непомерна, бесчеловечна. Полем владело одно желание — скорее покончить с кошмаром, в котором он жил вот уже два месяца.

Перед судом прошла вереница свидетелей, все показывали в пользу Поля и смотрели на юношу с дружеским сочувствием. Он слышал голос генерального прокурора, требовавшего приговора без смягчающих обстоятельств. Это значило, что честная и безупречная трудовая жизнь, которую обвиняемый вел до совершения преступления, не должна учитываться. Адвокат, хотя и был связан по рукам и ногам обещанием не упоминать об отце, будучи уверенным в невиновности своего подзащитного, произнес блестящую речь, ставшую сенсацией[632]. Никогда раньше красноречие мэтра Обертена не было столь убедительным. Слова, шедшие от сердца, волновали слушателей, выжимали слезы у самых жестокосердных, речь защитника сопровождалась криками «Браво!», которые бесстрастный председатель немедленно пресекал. Когда адвокат описывал полную невзгод и лишений жизнь обвиняемого, в зале послышались рыдания. Присяжные казались взволнованными. Они удалились в свою комнату, где должны были ответить на четыре вопроса: о краже, о соучастии в краже, о поддельных подписях и о возможности принять во внимание смягчающие обстоятельства.

Обвиняемых увели. Завсегдатаи Дворца Правосудия, все еще переживавшие блестящую защиту мэтра Обертена, выражали уверенность в оправдательном приговоре.

Виктор был взбешен. Он сказал Полю:

— Твой адвокат расстарался. Можешь и выскочить… Впрочем, подождем.

Позвонили к продолжению заседания. Присяжные, председатель и его помощники вошли в зал. Судьба Поля вот-вот должна была решиться.

Обвиняемых вновь усадили на скамью подсудимых. В зале установилась тяжелая, напряженная тишина. Старшина присяжных встал и, приложив руку к груди, заговорил глухим голосом:

— Перед Богом и людьми присяжные ответили на вопросы следующим образом: на первый вопрос большинством голосов — да; на второй вопрос большинством голосов — да; на третий вопрос большинством голосов — да; на четвертый, в том, что касается обвиняемого Виктора Бине, нет, большинством голосов, и да, то есть признание смягчающих обстоятельств для обвиняемого Поля Бернара.

Поль еще не понимал, что четыре «да» делали его виновным по всем пунктам. Несчастный мальчик, в ушах которого продолжали звучать слова его адвоката, все еще на что-то надеялся. Злорадный голос Виктора, свистящим змеиным шепотом заползший в уши, вернул его к действительности:

— Славно! Дружок, да ты схлопочешь по меньшей мере пять лет. Вот так удача! Малышка Мели недаром грозилась рассчитаться с тобой за все сразу…

Красный туман застлал глаза Поля, когда он услышал приговор присяжных:

— Виктор Бине — десять лет каторжных работ и десять лет ссылки, Поль Бернар — пять лет каторжных работ и пять лет ссылки.

Председатель добавил, что у обоих есть три дня, чтобы подать кассационную жалобу.

Судебный молох[633] перемолол свою невинную жертву!

В этот момент тишину зала разорвал пронзительный женский крик, крик раненого зверя. Он хлестнул по сердцу Поля. Юноша увидел, как из зала суда выносили бледную, как труп, Марьетту. Несчастному показалось, что он умирает… Больше он ничего не видел, не слышал и очнулся только в своей камере. Поль был разбит, уничтожен…

Возмущенный несправедливым приговором, господин Отмон на следующий же день был в тюрьме и добился свидания. При виде своего патрона Поль не выдержал.

— О, вы так добры, — слезы не давали ему говорить, — вы верите в мою невиновность… А как Марьетта?

— Лучше, кризис миновал. Как и мы, она уверена в вашей непричастности к этому делу. Целую вас от ее имени, мой мальчик, и вместе с ней говорю — мужайтесь и надейтесь.

— Надеяться! Ах, месье, моя жизнь кончена!

— Кто знает? Прежде всего, необходимо подать кассационную жалобу. Если повезет, могут придраться к ведению дела и отправить его на новое слушание с другим составом суда. Нельзя исключить, что вас оправдают.

— Нет, месье, я не стану этого делать. Простите мою резкость, но нужно признать дело конченным и отбыть наказание. Так нужно! А там хоть смерть…

— Поль, дитя мое, вы меня убиваете!

— Господин Отмон, — продолжал Поль, — я унесу с собой в эту ужасную страну не только чувство исполненного долга, но и воспоминание о необыкновенной доброте моего хозяина. Знайте, ваше имя у меня вот здесь. — Поль положил руку на сердце.

— Прощайте, дружок, — со слезами на глазах сказал фабрикант, — не теряйте все же надежды, мы вас не покинем.

Господин Отмон обнял Поля, как сына, и удалился.

Срок для кассации истек, а невинно осужденный прошения не подал. Приговор, таким образом, приводился в исполнение. Полю предстояло перебраться в тюрьму Сен-Мартен-де-Ре в ожидании военного корабля, который препроводит его к месту отбытия наказания, во Французскую Гвиану[634].

Специальным разрешением, выхлопотанным господином Отмоном, Годри, Биду, Даге и Марьетта были допущены в камеру. Отсутствовал один Дени. Никто о нем ничего не знал, он не подавал о себе никаких известий.

Свидание получилось душераздирающим. Влюбленные, которых океан должен был вскоре надолго, если не навеки, разлучить, не могли разжать рук.

— Поль, мой Поль, — рыдала Марьетта, — я тебя не покину… Никто не отнимет у меня любимого, я последую за тобой… поеду в эту проклятую страну.

— Марьетта, бедная моя Марьетта, — голос Поля прерывался, — прости меня… Так надо было… Если бы можно было тебе рассказать…

— Мы знаем, что ты не виноват, и восхищаемся тобой! Жертва будет вознаграждена, истина восторжествует…

— Заклинаю, забудь меня!

— Лучше прикажи умереть… Я поклялась, что разделю твои страдания, возьму на себя часть невзгод, буду рядом, пока ты не выйдешь на свободу…

— Она это сделает, дорогая малышка, — утирал слезы папаша Биду.

Час, отпущенный министром юстиции, промелькнул как одна минута. Пришла пора прощаться. Поля и Марьетту невозможно было оторвать друг от друга. Последняя клятва, последний поцелуй… и дверь камеры захлопнулась, как крышка гроба.

Через две недели осужденный был на острове Ре[635].

В тюрьме Ре Поль провел шесть недель в состоянии полной прострации. Он ходил, ел, спал, как автомат, не сознавая, что делает. Ни соседство свезенных со всей Франции и ожидавших отправки осужденных, ни их наглые речи и непристойные шутки, ни циничные замечания Виктора, который без конца приставал к юноше, — ничто не могло вывести его из шока.

Однажды заключенных повели на медосмотр. Военный врач внимательно выслушивал каждого и говорил:

— К отправке.

Или:

— Этого задержать.

Поль, как и Виктор, был признан годным. На следующий день каждому из двухсот пятидесяти отобранных вручили холщовый мешок с двумя грубыми полотняными рубашками, шерстяной курткой, брюками и шерстяной шапочкой. Там была еще одна пара холщовых брюк с такой же курткой и пара грубых башмаков. Отбывающих построили в две шеренги в просторном дворе тюрьмы. Затем под присмотром тюремщиков и солдат с примкнутыми штыками повели на пристань, где стоял на якоре военный корабль. Судно называлось «Крез»[636], через двадцать четыре часа оно должно было покинуть гавань, увозя с собою партию заключенных и конвой.

Поль не заметил, как поднялся на борт. Он по-прежнему ничего не слышал и не видел вокруг. Машинально ответив на перекличке, он спустился со всеми в трюм под присмотром вооруженной охраны.

Его, пятидесятого по счету, последним ввели в большую клетку из кованых железных прутьев, дверь которой тут же захлопнулась. На корабле было еще четыре клетки, в каждой содержалось по пятьдесят заключенных. По периметру[637] клетки шла скамья, к которой прикреплялись крючья для гамаков, на ночь их подвешивали. Люди заняли свои места. Все были ошеломлены и напоминали диких животных, воля которых сломлена и которые больше никому не страшны.

Посадка закончилась, капитану вручили досье[638] на каждого каторжника, и экипаж стал готовиться к отплытию. Судно наполнилось звуками, значения которых заключенные, запертые в клетках, не понимали. Но вот трапы убрали, и «Крез», выбрасывая из трубы клубы черного дыма, поднял якоря. Раздался оглушительный пушечный выстрел, на мачте взметнулся триколор[639], заработал мотор, все увеличивая обороты.

«Крез» отправился в путь, который должен был закончиться у берегов Гвианы, в двадцати семи милях[640] от Кайенны[641], на островах Спасения.

Почувствовав, что рвется последняя нить, связывавшая его с Францией, Поль едва удержал рыдания. Не желая доставлять своим спутникам удовольствие видеть его муки, молодой человек усилием воли остановил слезы. Остальные, делая вид, что им море по колено, ругались, отпускали непристойные шутки и задирали матросов-канониров[642], стоявших у небольших пушек, стволы которых были повернуты к клеткам.

Впрочем, морская болезнь вскоре угомонила и самых ершистых. Открытое море было бурным, и судно сильно качало. Каторжников рвало вовсю, пол в клетках покрылся отвратительными лужами. Страдания Поля были тем мучительнее, что он почти единственный не был подвержен морской болезни, в то время как все вокруг извергали содержимое своих желудков.

Так продолжалось целый день, и многие оказались не в состоянии подняться на палубу, в течение двух часов подышать свежим воздухом, как это предписывалось правилами. В конце двадцати четырех часов пути капитан «поймал» сопутствующий бриз[643] и, приказав погасить топки, поднял паруса. Корабль перестал валиться с борта на борт, и морская болезнь исчезла, как по волшебству. В клетках возобновился гам. Пришел помощник капитана и произнес краткую речь, которая усмирила и самых буйных. Было сказано, что малейшее нарушение дисциплины влечет за собой лишение ежедневной прогулки. Более серьезный проступок карается кандалами, изолятором и хлебом с водой. Пушечки, направленные на клетки, пускались в ход в случае мятежа.

— Увидите, что они заряжены отнюдь не печеными яблоками, — добавил военный. — И чтобы тишина в клетках! Запомните, я никогда не шучу, но сразу приступаю к делу.

Речь оказала благотворное действие на бандитов, которые благоразумно выбрали не пушки, но дисциплину.

Побежали дни, похожие один на другой. Через равные промежутки времени — двухчасовая прогулка на палубе под присмотром вооруженных матросов, еда, уборка, стирка и неотвязная вонь от сгрудившихся человеческих тел.

Поль все еще был в бесчувствии. Его душа осталась на бульваре Монпарнас. Механически, без единой жалобы он выполнял все положенное, но глаза его всегда были опущены, а губы плотно сжаты. Спутники решили, что он тронулся, и потеряли к нему интерес.

Мало-помалу с продвижением на юго-запад в трюмах становилось все жарче, и заключенные стали не на шутку страдать. Когда корабль пересекал Саргассово[644] море, огромное пространство, покрытое морскими водорослями, в которых чуть не погибли суда Христофора Колумба[645], капитан приказал открыть все иллюминаторы.

Пассажиры обнаружили на своих телах красные высыпания, известную в колониях экзему, доставлявшую больным мучительный зуд. Это заболевание не опасно, но переносится крайне тяжело. Оно поражает белых, еще не акклиматизировавшихся[646] в экваториальном климате.

По совету врача всех переодели в летнее платье, заменив шерстяные куртки на холщовые. Заболевание тотчас же пошло на убыль. Экзема да еще смерть одного каторжника, убитого на палубе свалившейся сверху лебедкой, были единственными событиями плавания. Поль завидовал участи несчастного, которого с размозженным черепом выбросили в море, завернув в гамак и привязав к ногам железный груз. Полю хотелось найти в смерти забвение, конец всех страданий. Однако он не желал покушаться на свою жизнь, считая, что человек не имеет этого права и должен идти предназначенным ему путем.

После двадцати восьми дней плавания «Крез» остановился в виду берегов Гвианы и приготовился бросить якорь у островов Спасения.

Глава 19

Тяжелые суда с глубокой посадкой не могут встать на мелком рейде Кайенны и должны бросать якоря у островов Спасения, где к их услугам удобная глубокая гавань, запасы угля и провизии на обратную дорогу. Именно так и поступают военные транспортные корабли. Однако «Крез», вместо того чтобы приблизиться к причалу, остановился в нескольких кабельтовых от Королевского острова, одного из трех группы островов Спасения.

— Прибыли, уже на месте! — закричал каторжник, прозванный Старожилом за то, что уже побывал в этих местах.

Пассажиры судна, ухватившись за прутья клеток, жадно всматривались через бортовые отверстия в маленькие островки, которые должны были приютить их, пока они не будут распределены по колониям.

С корабля смутно виделись церковь, казарма, госпиталь, бараки… Между зданиями змеились дорожки цвета охры, поднимались невысокие густые деревья, над ними возвышался чахлый веер кокосовой пальмы. Все было тусклым, маленьким, запущенным и казалось заброшенным. Клетка не больше, чем их клетки на корабле, только вместо прутьев — океан.

Поль вышел из своего оцепенения и смотрел, мучимый унижением и любопытством.

Обычно выгрузка пассажиров происходит незамедлительно: осужденные свозятся на берег, а их досье передаются управляющему островом. На этот раз дело затягивалось. «Крез» стоял на якоре, словно какая-то загадочная причина не позволяла ему приблизиться к берегу. Вдруг Старожил, который внимательно рассматривал строения, вскрикнул — он заметил на флагштоке[647] большое желтое полотнище.

— A-а, дети мои, — протянул он, — нас не станут здесь высаживать. Вот, должно быть, власти пальцы себе грызут!

— А в чем дело? — Сотоварищи Старожила, казалось, были в восторге от затруднения властей.

— Видите эту желтую тряпку? Она обозначает, что на островах заразная болезнь, оспа или желтая лихорадка… не знаю, что именно, но что-то очень серьезное.

— А с нами что будут делать?

— Кто его знает! Меня это не касается.

— Скажи-ка, желтая лихорадка ведь очень заразна?

— Еще бы! Я близко с ней познакомился. Она навалилась на нас в семьдесят пятом или семьдесят восьмом, не помню точно… Это как хороший удар палкой. Все тело разбито, голова раскалывается, а рвота черная, как гуталин. Кровь идет из носа, из глаз, из ушей, сочится из пор… Становишься желтым, как апельсин, и — р-р-аз! — ты уже покойник. Внутренности бедных мертвяков превращаются в кашу.

Слово «мертвяк», так часто слетавшее с уст Мели, заставило Поля сжаться.

«Ах, если бы заболеть этой ужасной болезнью, — подумал он. — Я стал бы свободен…»

Старожил между тем продолжал:

— Я работал в санитарном корпусе и присутствовал на вскрытиях. Печень по цвету как омлет, а живот полон желтой жидкости.

Осужденные вздрогнули при мысли, что страшное бедствие рядом с ними, в нескольких сотнях метров.

— Самое забавное, — заговорил опять Старожил, — болезнь набрасывается только на белых, особенно на новичков, негры ею не болеют.

— Счастливчики!

— Да, но когда кто-нибудь из них схлопочет оспу, помирает в два дня.

— Чертова страна!

— Что да, то да. И болезни, и мухи, и муравьи, и вампиры[648], и змеи, и луна с солнцем, и всякая прочая дребедень…

— Луна и солнце? А что с ними такое?

— Это чертово солнце не дает тени даже в полдень и может убить, как выстрел из пистолета. Попробуйте пройти сто метров с непокрытой головой — свалитесь замертво. Я знаю случай, когда один служащий работал в комнате при закрытых жалюзи[649] и получил такой солнечный удар, что чуть не отдал концы.

Слушатели недоверчиво рассмеялись.

— Смейтесь, смейтесь, — пробурчал Старожил, — сами увидите. В жалюзи была дырка величиной с монетку, и через эту дырку на голову бедняги светило солнце. Парень и свалился вверх копытами. Целую неделю болтался между жизнью и смертью.

— А луна?

— То же самое. Попробуй заснуть на воздухе под луной — получишь лунный удар. Глаза распухают, и можно ослепнуть. Всякого тут навидаетесь. В этой стране жизнь для бедных каторжников очень тяжелая.

Пока старый преступник рассказывал о поджидавших бедах, от пристани к судну направилась большая лодка с тремя офицерами, военным комендантом и двенадцатью гребцами. На корме развевался трехцветный национальный флаг, а на носу — мрачный желтый штандарт.

Одинаково одетые в блузы грубого полотна и соломенные шляпы, гребцы одновременно опускали в воду короткие весла в форме лопаток. Все они были мертвенно-бледными и изможденными.

Стремительно приближавшееся в водоворотах пены суденышко пришвартовалось к борту военного корабля.

Осужденные в своих клетках жадно смотрели на первого увиденного ими надсмотрщика и каторжников.

Между одним из офицеров и капитаном судна завязался разговор; ни тот, ни другой не протянули руки, на «Крезе» царила мертвая тишина. Офицер рассказал, что на островах и в Кайенне свирепствует желтая лихорадка. Тем временем запретивший высадку комендант распорядился немедленно отправить привезенных в Сен-Лоран-дю-Марони[650], единственное подразделение каторга, которое пощадила ужасная болезнь.

При словах «Сен-Лоран» Старожил радостно воскликнул:

— Вот так удача! Сен-Лоран — чудная страна! Там дохнут так же, но ее отделяет от Голландской Гвианы только река Марони. Если не бояться голода, змей, красных муравьев, ядовитых мух, лихорадки, индейцев и выдачи французским властям, можно попытаться бежать. Нужно подумать!

От островов Спасения до Сен-Лорана приблизительно двести километров. Он расположен километрах в двадцати от устья Марони, крупнейшей реки этой южной колонии, и является главным центром гвианской навигации. Марони течет с юга на север и разделяет Французскую и Голландскую Гвианы. В устье река достигает четырех километров, у Сен-Лорана она еще шире (на две тысячи метров). Но при колоссальной ширине Марони неглубока, и тяжелогрузные суда не могут подняться непосредственно к месту каторга. Поэтому «Крез» бросил якоря в устье в ожидании, когда заберут его живой груз.

Получив уведомительную телеграмму, управляющий каторгой уже принял все необходимые меры. К кораблю на буксирах подходили большие лодки с морской пехотой, вооруженной охраной и надзирателями, чтобы забрать осужденных. Стоял конец января, но жара была неописуемая. Уже два месяца, как начался сезон дождей, и от земли поднимались горячие, насыщенные миазмами испарения, от которых у новоприбывших, привыкших к свежему бризу океана, болела и кружилась голова.

По небу бежали низкие серые облака, пряча белое солнце, что едва проглядывало сквозь лившиеся на землю потоки воды.

Мокрый от пота Поль снял свой колпак в надежде, что дождь его освежит. Оказавшийся с ним в одной лодке Старожил дружески предупредил:

— Осторожнее, малыш, солнце, спрятанное в облаках, еще опаснее. Надень шапку, не то с тобой приключится беда.

Поль поблагодарил и покрыл голову.

Лодки пришвартовались у пристани, на которой в окружении надзирателей и солдат стоял среднего роста человек с седыми усами, в гражданском платье с розеткой ордена Почетного легиона. Голову, украшенную колониальным шлемом, он прятал под белым зонтом. Это был главный администратор, безраздельный хозяин Сен-Лорана. Он располагал большой военной силой — морской пехотой, отвечавшей за охрану четырех тысяч каторжников.

Выходя из лодки, осужденные откликались на свои фамилии, которые выкрикивали надзиратели. Поль все еще не мог перенестись в жестокую реальность. Он тупо смотрел на желтоватую воду реки, на громадные деревья с тусклой зеленью, на белые султаны поднимавшихся прямо из воды каких-то растений, следил за беспорядочными перемещениями словно одетых в ярко-красные штаны фламинго[651].

— Поль Бернар, номер восемьсот восемьдесят первый! — хрипло провозгласил один из надзирателей.

Поглощенный бездумным созерцанием, Поль не отозвался.

— Номер восемьсот восемьдесят первый! Бернар! Отзовитесь, черт бы вас побрал!

— Здесь, — пролепетал несчастный и увидел того, кто его вызывал. Это был мужчина лет тридцати пяти, с усами и бородкой, с усталым лицом, одетый в синий морской мундир с голубым кантом и галунами бригадира жандармерии, в такие же брюки, на поясе — револьвер, на груди — военная медаль.

— Это они нами командуют, ведут на работу, живут рядом и полностью за нас отвечают, — шепнул Полю Старожил. — Среди них попадаются очень даже неплохие.

Рассеянный взгляд юноши упал на мрачную группу, заставившую его вздрогнуть. Человек двадцать, как две капли воды похожие на тех, что гребли на лодке у островов Спасения, медленно удалялись, с трудом волоча за собой ствол розового дерева. Люди со стоном скользили по расплывшейся земле, надрываясь под холодным оком надзирателя.

Эта картина вызвала у Поля безудержный протест. Отныне его жизнью станет удел вьючного животного! Без всякой вины! Юноша захотел умереть. Ему пришла мысль выскочить из рядов и броситься в реку. Но его, безусловно, тотчас же вытащат, и за ним закрепится позорная слава самоубийцы-неудачника. Поль вспомнил слова Старожила о том, что солнце здесь убивает вернее, чем пуля. Он подумал о Марьетте, которую больше не увидит, прошептал имя любимой и сдернул колпак. Вскоре ему показалось, что беспощадные лучи солнца пробивают череп и вонзаются в мозг. Начались рвота, удушье, из носа потекла кровь, и Поль рухнул, пробормотав:

— Свободен!

Глава 20

Неподвижное тело Поля немедленно перенесли на пост надзирателей, а затем на носилках, покрытых холстиной, в госпиталь. По счастью, начальник медицинской службы, врач первого класса, оказался на месте. С помощью санитара, старого араба Каддура, и монахини он сразу же занялся пострадавшим. Однако самые энергичные меры долго оставались безрезультатными. Прямое воздействие экваториального солнца на голову больного было столь сильно, что врач стал опасаться кровоизлияния и смертельного исхода. Наконец, после двух часов растираний, примочек и искусственного дыхания, грудь умирающего затрепетала.

Поль открыл глаза, хрипло вздохнул и что-то пробормотал; поднес руку к обмотанной ледяными компрессами голове и почувствовал острую боль.

— Оставьте меня умереть! Отправили на каторгу, а я невиновен, ничего не крал… Виктор солгал… Каторга!.. — шептали слабые губы. — Но ведь солнце убивает… Пусть убьет… Марьетта, Марьетта!.. Невиновен… невиновен… невиновен… Умереть!

Привыкший к солнечным ударам старый араб качал головой и говорил:

— Ты не умер, Каддур хорошо разбирается…

— Бедное дитя, — прошептала монахиня, чье бледное лицо выражало бесконечное сочувствие.

— Выживет, — холодно отозвался врач. — Каддур, не спускайте с него глаз. Сестра, — обратился он к монахине, — мне нужно осмотреть прибывших. Оставляю на вас больного. Еще зайду.

Врач ушел. Поль, удерживаемый санитаром, хрипел:

— Дайте же мне умереть! Ведь я невиновен…

К вечеру пострадавшему стало лучше, но ночью случился сильный бред, а за ним последовала кома[652], длившаяся целые сутки.

Однако постепенно Поль стал приходить в себя. Ему показалось, что он узнал резкий орлиный профиль старого санитара, который смутно вырисовывался сквозь застилавшую глаза пелену, лицо мягко улыбавшейся из-под белого головного убора монахини. Юноша осознал, какие усилия потребовались, чтобы вернуть его к жизни, и с признательностью и сожалением прошептал: «Спасибо».

Поля охватило блаженство выздоровления. Он сладостно погружался в мягкую постель, ласкавшую разбитые деревянными скамьями «Креза» члены, и незаметно для себя примирился с тем, что остался жив.

Теперь Поля поразило лицо врача, открывшего дверь комнаты, где в течение пятидесяти часов юноша боролся со смертью. По мере приближения доктора глаза Поля расширялись, наполнялись страхом, удивлением, стыдом, сожалением и восхищенной признательностью. Он прошептал с бьющимся сердцем и слезами на глазах:

— Месье Шарле! Бог мой, месье Шарле!

— Мы знакомы? — изумился доктор.

— Вы меня спасли еще раньше, в Париже… Что за несчастье! Лучше бы я умер!

— О чем вы?

— Если бы я тогда умер, то не был бы сейчас здесь… невиновный… Да, невиновный!

— Их послушать, так ни один не виноват, — пробурчал про себя доктор.

А Поль все твердил:

— Как было бы хорошо умереть тогда… совсем маленьким… Ничто не привязывало меня к жизни, и теперь я не был бы здесь…

Врач сделал санитару знак выйти.

— Кто вы? — требовательно спросил он.

Не в силах сдержать поток слов, Поль снова заговорил:

— Отец тогда сказал: «Ты никогда не забудешь имени доктора Шарле, этому морскому врачу ты обязан жизнью и каждый день должен благословлять его». Я сдержал слово, месье, и благословлял вас каждый день моей жизни. Но сегодня, узнав, кем вторично спасен, я едва не проклял вас.

Понемногу туман памяти рассеялся, и доктор вспомнил свою нелегкую стажировку, Париж, комнатку на улице Ванв… Как давно это было! И как много изменилось! Он врач первого класса, имеет орден, женат, отец двух очаровательных малышей… Ребенок, которого он тогда спас, уже мужчина… каторжник!

— Узнаю́, — заговорил расстроенный доктор, — ты Поль, маленький Поль Бернар… Дитя мое, разве я так думал с тобой встретиться!

Поль, совершенно уничтоженный, с рыданиями и в полубреду, стал рассказывать свою ужасную историю, погубившую его жизнь. Бедняга говорил долго и облегчил наконец душу, а в ней столько накопилось! По щекам сестры-монахини бежали безмолвные слезы, а на лице доктора, сердце которого ожесточилось в каторжном аду, появились искренние сострадание и волнение. Врач сочувственно протянул Полю руку, которую тот с трепетом поднес к губам. Доктор почувствовал в исповеди неудавшегося самоубийцы какую-то тайну, понял, что перед ним жертва, добровольная и оттого еще более достойная уважения. Он постарался утешить несчастного, пообещал облегчить его судьбу, насколько сможет. Потом месье Шарле спросил о маленькой подружке, которая в день отъезда доктора в Шербур преподнесла ему цветы. Из глаз юноши, которые, казалось, уже исчерпали отпущенную им влагу, вновь полились слезы.

— Мы помолвлены, — тихо сказал он, — и после моей военной службы должны были пожениться. Но случилась эта катастрофа… Она меня не покинула, о нет! Ей известно, что я невиновен, она в отчаянии, хотела следовать за мной сюда… Бедная Марьетта! Здесь, в аду… Нет, никогда! Не хочу!.. Впрочем, я умру раньше…

Сила молодого организма и заботливый уход быстро поставили Поля на ноги. Вскоре он уже мог понемногу прогуливаться в госпитальном саду. Душа тоже постепенно залечивала раны под благотворным влиянием доброго расположения врача, сестры и санитара-араба. К юноше вернулась слабая надежда — ведь должна же правда обнаружиться, тогда он окажется вне подозрений и, может быть, друзья во Франции и доктор Шарле здесь выхлопочут ему помилование.

Однажды утром в комнату вошел надзиратель и грубо сказал:

— Эй, номер восемьсот восемьдесят первый! Собирай вещи и за мной!

Поль не понял. Надзиратель прикрикнул:

— Номер восемьсот восемьдесят первый — это ты. Давай поторапливайся!

Вошла сестра. Надзиратель отсалютовал и уважительно поклонился.

— Здравствуйте, Ле Горн, — голос сестры был, как всегда, мягок, — как у вас дела?

— Понемножку, спасибо. У малышки еще температура, и жена пока слаба.

— Сейчас я их проведаю и отнесу хинин, — отозвалась монашенка. — А вы, Ле Горн, уже здоровы, друг мой, не так ли?

— Только благодаря вашим заботам, сестра. Бога за вас молю, и, если понадобится, моя жизнь…

— Оставим это, прошу вас. Юноше пора идти в лагерь?

— Да, а этот прокл… простите, этот лентяй все копается.

Как резко контрастировал уважительный и ласковый тон, которым сорокалетний энергичный бретонец[653] обращался к монашенке, с резкостью и грубостью, предназначавшимися Полю! Юноша даже вздрогнул. Он перекинул свой мешок через плечо, взволнованно поблагодарил сестру и последовал за надзирателем, не заметив, как монашенка тихо сказала бретонцу:

— Ле Горн, поручаю вам этого несчастного, будьте добры к нему.

Через четверть часа прибыли в лагерь. Поль увидел обширное голое пространство, на котором стояли, образуя огромный четырехугольник, несколько обнесенных железными решетками бараков. Между ними расхаживали каторжники, согнутые, изможденные, с болезненным видом. Надзиратель ввел Поля в один из бараков, достаточно свободный для пятидесяти гамаков, развешанных двумя рядами по двадцать пять в каждом. Их разделял трехметровый проход. С одной стороны шли четные номера, с другой — нечетные.

Надзиратель подвел Поля к гамаку с его номером и сказал своим грубым голосом:

— Вот твое место, твой гамак. Давай!

И вышел.

Юноша стоял, не зная, что делать, не осмеливаясь двинуться с места под прицелом множества глаз.

— Эй, вали сюда, — окликнул новичка, видя его замешательство, сосед слева, высокий и сильный, настоящий геркулес. — Я номер восемьсот восемьдесят третий… твой «дед», буду учить тебя уму-разуму.

Стоя посреди массы людей, от которых исходил резкий запах дикого зверя, Поль наконец понял, что он на каторге и обратного хода нет. Несчастный боялся каторги, но и не подозревал, как она страшна на самом деле!

Глава 21

Сегодня каторга не имеет ничего общего с теми гнездами преступности, что прежде являли миру свои язвы в Бресте, Рошфоре и Тулоне[654]. Да и само слово «каторга» не употребляется более, замененное сочетанием «исправительная колония», лучше передающим идею наказания и исправления преступника. Надсмотрщик уступил место военному надзирателю. Это элитная[655] категория, полувоенные, полутюремщики, выходцы из действующей армии и в большинстве своем славные ребята. Каторжник, в свою очередь, превратился в «перемещенное лицо», больше он не закован в кандалы с чугунным ядром, не прикован цепью к товарищу по несчастью, не носит ни ужасного зеленого или красного колпака, ни отвратительной красной либо красно-желтой куртки. В его обмундирование входят большая соломенная шляпа, холщовые брюки и куртка, на которой крупными цифрами отпечатаны номер каторжника и буквы, П. А., разделенные якорем, что значит — Пенитенциарная администрация[656]. В Гвиане на ноги полагаются грубые башмаки, но осужденные охотнее ходят босиком.

Изменилось многое. Не изменился только человек. Где бы он ни находился — работает ли в мастерской на островах Спасения, заключен ли в тюрьмах Кайенны и обслуживает морской порт, копает ли землю на плантациях Куру, отбывает ли наказание в «сахарном» Сен-Лоране, преступник везде остается преступником, он не отличается от своих предшественников на каторгах метрополии[657]. Не изменилось само существо преступления, просто способных на него стало больше, и они стали еще хуже.

В пенитенциарных заведениях Гвианы преступники собраны со всех французских территорий — из самой Франции, из Сенегала[658], Алжира[659], с Антильских островов[660], с острова Реюньон[661], из Индии и даже из Тонкина[662]. Так что каторжная Гвиана являет собой истинный Вавилон — здесь и белые, и негры, и арабы, и индусы, и аннамиты[663]. Все это утрясается, притирается, уживается и говорит на креольском[664] диалекте, языке образном, наивном и не лишенном определенного очарования.

Поступающие определяются, независимо от происхождения, в первую категорию — на самые тяжелые работы: строительство дорог, валку и транспортировку леса, осушение болот, возделывание целины и тому подобное.

Хорошо себя зарекомендовав на работе и в быту, узник переводится во вторую категорию, где труд не столь тяжел.

Третья категория состоит из людей, нрав которых настолько смягчился от пребывания в первой категории, что они могут быть переданы в распоряжение колόнов[665].

Наконец, исправившиеся и вновь обретшие утраченные на свободе моральные устои поселяются в тех же местах на предоставленном им клочке земли. Такие составляют четвертую категорию. Но, прежде чем человек в нее попадает, проходят долгие годы.

Отправляя впервые новичков на работу, им зачитывают правила, касающиеся неподчинения надзирателям, ссор и драк между собой, воровства, побегов и прочее, где указываются полагающиеся за все это наказания. Чтение завершается никому не известным отрывком из Кодекса, который производит впечатление разорвавшейся бомбы. Сами присяжные в суде, надо думать, не слышали об этом параграфе, значительно ухудшающем участь осужденных, так как он удваивает вынесенные сроки.

Вот он во всей своей красе:

Таким образом, приговоренный к пяти годам проводит в колонии десять лет. Осужденный на семь — четырнадцать, на восемь — всю жизнь. Каждая попытка к бегству карается новым сроком.

Помещенные в колонию на восемь лет и более составляют семьдесят пять процентов всех осужденных; осужденных менее чем на восемь лет — двадцать процентов. Фактически на приговоренных к вечному заключению приходится три четверти от общего числа пойманных преступников. Неудивительно, что в этих условиях попытки побегов, чаще неудачные, множатся и множатся. Трудно ждать покорности там, где нет надежды. С того самого дня, как преступник попадает на каторгу, у него в голове только одна мысль — свобода! Он превращается в дикого зверя в клетке, ищущего в ней любую щелку, чтобы ускользнуть. Он знает, что добровольно его отсюда уже не выпустят.

Легко себе представить состояние Поля, невинно приговоренного к ежедневной пытке. Он узнал, что наказание продляется еще на пять лет, и все его существо предалось мечте о свободе. С первой минуты у него в голове засела мысль бежать из этого ада. Она не отпускала юношу ни днем, ни ночью. Вскоре Поль, не выдержав, заговорил о побеге со своим соседом, номером 883-м, грубовато, но сердечно учившим новичка, как он говорил, уму-разуму.

Прежде всего 883-й спросил у ученика имя и представился сам.

— Меня зовут Жозеф, — сказал он, — но многие предпочитают имя Майпури. Этим прозвищем я обязан моей силе. Знаешь, что это за животное — майпури?

— Нет.

— Так называют тапира, самое сильное животное Гвианы и самое большое. Он как бык. Дикий зверь, живет в лесах и похож на небольшого слона без хобота. Не злой, но дразнить его нельзя — свирепеет. Как и я, впрочем.

Поль покивал головой.

— Ты неразговорчив, — заметил Жозеф-Майпури. — Что ж, я тебя понимаю. Ничего, привыкнешь!

— Никогда! — энергично воскликнул Поль.

— Ба! Все так говорят. Но скажи-ка, как ты оказался на работах?

Надо отметить, перемещенные лица никогда не говорят «каторга», «приговор», но предпочитают выражение «быть на работах». Это несет печать престижности и некий ореол[666] мученичества.

Поль ответил:

— Меня обвинили в краже чековой книжки. Но я не виноват, клянусь.

— Ничего серьезного, — хмыкнул Майпури. — А я замочил свою маруху.

— Как вы сказали?

— Не говоришь на жаргоне? Ну и дела! — засмеялся гигант. — Я сказал, что убил жену. Так, сучка, ничего больше… Наставляла мне рога. Не хотел ее бить… боялся оплеухой размозжить башку… слишком я сильный. Думал, исправится… Втюрился, знаешь ли… Однажды здорово выпил, а пьяный я дурной… И застал ее с соседом… Давно уже подозревал. Ну и кровь бросилась в голову, все было в красном тумане… А тут еще топор оказался некстати… Я его и схватил, уж не помню как… И ударил ее, один-единственный раз ударил… и убил… Приговорили к двадцати годам. Пятнадцать лет назад это было, а сидеть еще все сорок… Но, знаешь, я никогда не воровал, никогда! Лучше отрубить себе руку.

Исповедь, сделанная тихим и усталым голосом, заинтересовала Поля. Несчастный малый, жизнь которого тоже в один миг пошла под откос, возбуждал симпатию. Виноват, бесспорно, но не преступник. Поль присмотрелся к своему соседу повнимательнее: колосс с бугристыми мускулами, добрым и мягким лицом; горько опущенные уголки губ и большие черные честные глаза. Этот человек был светлым лучом в криминальном мире каторжного сброда.

— Очень страдали? — участливо спросил Поль, вышедший наконец из оцепенения.

— Вначале да… среди этих подонков. Но со временем привыкаешь.

— Никогда не пытались бежать?

— О, много раз. Но всегда ловили. Побеги стоили мне лишних десяти лет плюс три года двойных цепей.

— Двойные цепи?

— Эдакая безделушка из двухметровой цепи. Ее прикрепляют к лодыжкам и икрам стальными браслетами. Так и таскаешь день и ночь. Но я недолго ее носил.

— Почему?

— Однажды в Кайенне мы разгружали корабль с быками из Пары[667]. А у этих зверей зловредный нрав. Один так брыкался, что оборвал привязи и побежал по улицам, все круша и калеча людей. Я бросился за ним, схватил за хвост, повалил на землю и убил ногами и кулаками. Донесли губернатору, в награду он и распорядился снять с меня двойную цепь[668].

— А что потом? — заинтересовался Поль.

— Второй раз это случилось здесь, в Сен-Лоране. Пытался бежать, поймали, как-нибудь расскажу, и военный совет приговорил меня к чертовой двойной цепи. А тут какой-то бедняга капрал[669] во всей амуниции[670] свалился в Марони в самый прилив. Ну, я бросился в воду и вытащил бедолагу, а он уже погрузился метров на пять. Ты бы тоже так поступил, верно? Губернатор опять приказал снять с меня цепь.

— Но вас должны были помиловать! — воскликнул Поль.

— Может, и так, да вот беда — я опять пустился в бега. Это у меня вроде болезни.

— Я тоже заразился, — отозвался Поль. — Пусть погибну, но убегу при первом же удобном случае. Ведь я не виноват.

— Послушай, малыш, совета. Что ты невиновен, и хорошо, и плохо для тебя. Никому не говори, добра это не принесет. Здесь, чем больше ты натворил зла, тем больше тебя уважают. Когда здешние ребята увидели, что мне претит воровать и многое другое, надо мной попытались издеваться. Но я прижал тут посильнее нескольких и меня оставили в покое. И потом, я же убийца! Тихо! Пришел надзиратель, перекличка.

Пока 881-й и 883-й беседовали в своем углу, спустилась ночь, как всегда в этих краях, без предупреждения. Деревянное помещение, служившее каторжникам домом, слабо освещалось двумя фонарями.

Каждый обитатель барака отозвался «Здесь!» на свой номер, раскинули гамаки, и надзиратель отправился к начальству доложить, что все на месте. Через полчаса раздался звук трубы, посты и дозоры были удвоены, и вот уже колония спит посреди ядовитых испарений девственного леса, воя обезьян и монотонного шелеста речных волн, перекатывавшихся через корни прибрежных деревьев.

Мокрый от пота, задыхаясь в насыщенной миазмами атмосфере, Поль не мог сомкнуть глаз, тревожимый грохотом дождя по деревянной крыше барака. Остальные спали, наполняя жаркую темноту шорохами, стонами, храпом. Время от времени вооруженная охрана делала обход, возникая, как тени, в глубине барака. До полуночи Поль насчитал четыре обхода, потом заснул; часы на здании госпиталя пробили двенадцать. Сон тяжело навалился на него, заставив забыть ужасную реальность ради не менее кошмарного миража. Полю снился побег. Он продирался сквозь непроходимый девственный лес, умирал от жажды, тонул в болотах… Его преследовали громадные звери, оплетали страшные змеи, лизали кожу своими узкими языками и касались ледяными боками его обнаженного тела. Юноше удавалось вырваться, он бежал из последних сил, напролом, но позади возникала погоня, и ноги, казалось, врастали в землю. Беглеца ловили и возвращали на каторгу, где военный совет еще на пять лет увеличивал его срок.

В половине шестого в дверях возник надзиратель с криком: «Подъем!»

В мгновение ока все были на ногах, отцепили и свернули гамаки и выстроились в два ряда.

Майпури дружески помогал Полю; вскоре они заняли место в строю, готовые отозваться на свои номера.

Осужденные второй категории, работа которых была менее тяжела, принесли еду на весь день: сушеную камбалу, немного растаявшего от жары, жидкого, как растительное масло, свиного жира и муку крупного помола из маниоки[671]. Каторжники спрятали свои порции в мешки с двумя карманами и в шесть часов, когда труба протрубила подъем для солдат морской пехоты, отправились в путь отделениями по сто человек под присмотром военных надзирателей. По дороге получили на складе кайлы, ломы, лопаты, пилы и пошли дальше к месту работы. «Стройка» (так это называлось) располагалась в двух часах ходьбы от лагеря.

Правила предписывали идущим в строю полное молчание, но надзиратели не очень следили за дисциплиной и делали вид, что не слышат тихих разговоров в рядах.

Поля удивляло, что такое большое количество осужденных — отряд в сто человек — поручалось заботам лишь одного надзирателя.

— Все вооружены лопатами и ломами, — говорил он своему приятелю, — им ничего не стоит убить надзирателя и убежать!

— А куда бежать? — пожимал тот плечами. — Разве можно без припасов, без компаса, без оружия пройти десять квадратных миль девственного леса? К тому же Голландская Гвиана выдает беглецов обратно.

— На «Крезе» говорили, что Английская Гвиана не выдает…

— При условии, что не совершил убийства. В противном случае тебя возвращают в кандалах и сразу же строят гильотину[672]. Видишь ли, малыш, — вздохнул гигант, — не нужно думать, что девственный лес — хорошее убежище. Там умрешь от голода, или жажды, или болезни, как если бы оказался в пустой лодке посреди океана. Лес удерживает лучше всякой ограды, у самых отважных сердце сжимается от страха при одной мысли о нем.

Майпури невольно повысил голос, и тотчас раздался окрик надзирателя:

— Тишина в рядах!

После очень тяжелого перехода отряд пришел наконец на место. Работа заключалась в очистке и осушении раскорчеванного участка земли, который должны были засадить сахарным тростником для сахароварен Сен-Мориса.

В землю на равных расстояниях были вбиты вехи, там рыли осушительные канавы. Осужденные принялись за работу, атакуемые полчищами мошкары, которая, как крохотные вампиры, впивалась в кожу, доставляя невыносимые страдания.

От влажной земли поднимались зловонные испарения, несшие лихорадку, и некоторые, самые слабые, уже начали стучать зубами.

Другая часть заключенных выдирала и выпиливала кустарник, рискуя на каждом шагу получить укус змеи.

Третьи выкорчевывали остатки деревьев, торчавшие посреди поля, и как могли спасались от ужасных укусов красных муравьев, которые впивались в ноги — пораженные места походили на ожоги.

Наконец, последние, среди них были и Поль с Майпури, стоя по колено в воде, рыли траншеи и выбирали совками и лопатами жидкую грязь.

Вскоре на поле, окруженном непроницаемой стеной гигантских деревьев, стало невыносимо жарко. Каторжники были уже без сил. По изможденным лицам лил пот, они совсем ослабели, спотыкались на каждом шагу и, сраженные солнцем, падали на землю. С трудом поднявшись, неверными движениями снова втыкали в землю свои инструменты, страшась услышать голос вытаскивающего блокнот надзирателя: «Номер такой-то лишается вина».

Лишение порции вина (двести пятьдесят граммов) было самым суровым наказанием — вино восстанавливало силы.

Вокруг росли великолепные образцы экваториальной флоры — черный кедр[673], черное[674], красное[675], розовое[676] дерево, палисандр[677] торжественно возносили более чем на шестьдесят метров свои кроны, обвитые орхидеями[678], ослепительные цветы которых создавали в воздухе прекрасные огромные букеты. С ветвей свисали то голые лианы[679], то лианы, покрытые листьями; по ним, как по канатам, сновали тысячи гримасничающих, кричащих и хохочущих обезьян. Стайки голубых птичек размером с воробья садились на кусты, рассыпая красивые, почти соловьиные трели. Толстые туканы[680] тяжело перелетали с места на место. Казалось, они едва поспевают за своими носами-клювами. Вокруг болтали стайки разноцветных попугаев, порхали лазоревые бабочки с большими веерообразными крыльями и вместе с крохотными колибри лакомились изысканным нектаром[681] орхидей.

А посреди этого великолепия агонизировала горстка людей с изъеденными насекомыми, испитыми лицами, сбитыми в кровь ногами и телами, изувеченными непосильной работой.

Надзиратель посмотрел на часы и объявил передышку. Было одиннадцать часов.

Поля шатало от усталости. Он уронил свою лопату и с помощью Майпури выбрался из болотной тины.

— Пойдем, малыш, посидим, — предложил 883-й. — Потом ты чуток поспишь, а там снова за работу.

Поль, думавший в эту минуту о Марьетте, прошептал:

— Не останусь здесь. Лучше умереть в лесу от голода, чем подыхать в этом аду.

— Ладно, малыш, обмозгуем, — мирно отозвался гигант, наливая воду в сделанную из большого ореха чашку и насыпая туда горсть маниоковой муки.

Глава 22

Для Поля началась ужасная жизнь, и, по мере того как таяли его силы, она становилась все невыносимее. Его белое тело европейца, искусанное множеством насекомых, превратилось в сплошную рану. Кожа покрылась зудящими пузырями, которые от расчесывания стали гноиться. Лицо, шея и руки распухли, как подушки. Отекшие веки мешали смотреть, а изодранные о камни ноги, все в занозах и волдырях от постоянного пребывания в отравленной воде болот, отказывались ходить. Юношу было трудно узнать. Но мужество не изменило ему, он не жаловался и исполнял свою работу. Поль ни с кем не общался, но от Майпури, который стал ему другом, у него не было секретов. Бедный гигант, попавший на каторгу из-за одного рокового момента умопомешательства, накопил в своем сердце неизрасходованные запасы доброты и нежности, которые теперь изливал на юного товарища по несчастью.

Поль с нетерпением ожидал выходного и в первое же воскресенье сел писать Марьетте. Но на него навалилась лихорадка, а за ней последовал тяжелый сон, длившийся почти сутки. Он не проснулся ни к обеду, ни к перекличке. Надзиратель Ле Горн простил нарушение дисциплины, зная по опыту, что подобная прострация у новичков не редкость. Майпури повесил гамак, поднял Поля с земли, где тот спал, уложил, как ребенка, и время от времени поил, хотя юноша до конца так и не просыпался. Он проснулся, когда госпитальные часы пробили четыре. Почувствовав над собой дыхание товарища, сторожившего его сон, Поль с признательностью пожал ему руку.

— Спасибо, вы очень добры, — прошептал он.

На ресницах гиганта, возможно, впервые за долгие годы, задрожали слезы. Он ответил прерывающимся голосом:

— Это я должен тебя благодарить, малыш. Ты сейчас сделал такое… Ведь уже давно, со времен моего несчастья, никто не пожимал мне руку… А ведь ты не преступник, ни в чем не виноват…

— Вы верите, правда?

— Верю. Ты часто говоришь во сне, громко… Другие тоже говорят, но вспоминают о совершенных преступлениях и хвалятся ими. А ты твердишь о своей невиновности. Во сне не лгут…

— Спасибо за ваши слова! Для меня это так важно…

— Хочу спросить одну вещь… Почему ты говоришь мне «вы», а не «ты»? Здесь так принято, по крайней мере, между нами, заключенными. Хоть я и старше, вполне можешь говорить мне «ты», раз уж подал руку…

— Постараюсь. Я очень этого хочу, но вы намного старше…

— Здесь не имеют возраста!

— Точно! — Поль был поражен верностью этого жестокого наблюдения.

Обычно необщительный Майпури разговорился. Он медленно продолжал:

— Во сне ты часто произносишь имя женщины… Марьетты…

— Да. — Сердце Поля сжалось, оттого что драгоценное имя произнесли недостойные губы.

— Невеста? Я догадался. Бедняжка! Но вы еще встретитесь.

— Да, я надеюсь с ней скоро увидеться. Вы поможете, нет, ты поможешь мне бежать? Скажи да, Майпури, Жозеф!

— Можешь звать меня как хочешь. Ты говоришь со мной как с другом, и я все сделаю для тебя, что смогу. Но бегство… Это так трудно!

— Но ведь нас почти не охраняют. Один рывок, и ты на свободе, в лесу! Лишь пересечь Марони…

— На вид несложно, но как трудно на самом-то деле!

— Разве нельзя воспользоваться одной из лодок, что стоят у пристани?

— Там всегда на страже стрелки с заряженными ружьями. Приказ стрелять по любому, кто надумает бежать. Каждая лодка привязана железной цепью со стальным замком. Ни гражданский, ни военный, даже если они известны охране, не получит лодку без специального разрешения, подписанного губернатором. Когда какой-нибудь чин пересекает реку в лодке, он отгорожен от гребцов (а это всегда узники) железной решеткой. Руль держит надзиратель, вооруженный заряженным револьвером. Причалив, гребцы не имеют права отходить от лодки более чем на десять шагов, а надзиратель сидит на куче весел.

— Значит, нужно соорудить плот.

— Я пытался уже… Переплыл Марони на плоту, легком, как пробка, и попал в лапы к солдатам голландского поста. Они связали меня и выдали властям. Получили премию в пятьдесят франков. Ее дают тому, кто доставит беглеца, живого или мертвого. Спасибо еще голландцам, не убивают. Но индейцы не стесняются воткнуть нам в грудь или живот отравленную стрелу. Потом обвязывают шею убитого лианой и тащат по воде за своей пирогой. Так им удобнее.

— Ну и пусть! Хочу попробовать сам. А вдруг нам вдвоем повезет? Вы хорошо знаете лес… Во всяком случае, я больше не могу покушаться на свою жизнь, как сделал это по приезде. Предпочитаю потерять ее при попытке вырваться на свободу.

— Согласен, малыш. Когда не цепляешься за жизнь, становишься сильнее. Но все это большой риск. Моя-то жизнь ничего не стоит, сделаю все, что захочешь, но твоя…

— Спасибо, я умею быть благодарным, вот увидите.

— Надо поразмыслить… Видишь ли, побег — грязное дело… Вот один пример из сотни. Этой истории уже полтора года. Бежали девять заключенных. Они готовились три месяца и ловко все провернули. Настоящие бандиты, не верили ни в Бога, ни в черта, прошли огонь и воду, закалились на тяжелых работах, привыкли к климату, обходились без пищи… Настоящие дикие звери! Три араба, три негра и трое белых. Однажды их занесли в список пропавших, и с тех пор никто о них ничего не слышал.

— Естественно!

— Ты не понимаешь. Первая забота беглецов, когда они попадают на свободу, в Английскую Гвиану, — дать знать в высшую французскую администрацию, чтобы там с ума посходили от бешенства. Извещают также товарищей. Один малый, моего роста, но однорукий, в Сен-Лоране его все знают, подрядился отправлять письма. Но они никак не дали о себе знать. Убежден, что все погибли в лесной чащобе в страшных мучениях. Девственный лес ужасен, малыш. — Майпури говорил взволнованно. — Беглецы в лесу не знают, ни откуда пришли, ни куда надо идти; еда кончается, животы подводит, и все начинают глазами каннибалов смотреть на самого слабого. Когда он совсем сдаст, набрасываются, перерезают горло и пьют свежую кровь, раздирают мясо, грызут кости…

От этой картины Поля едва не вырвало.

— Такова правда, малыш, — жестко сказал Майпури. — Если бы ты знал, на что голод может толкнуть этих подонков! Я видел, как беглецы поедали друг друга, и, если бы делал так же, меня бы не поймали. Но я предпочел двойную цепь. Остальные на свободе, но какой ценой!

Подъем прервал беседу, которая, несмотря на ее мрачный характер, не изменила намерений Поля.

После выходного дня работы возобновились.

Трудно найти что-либо более тяжелое, нежели этот труд вьючных животных. Он просто несовместим с человеческим организмом. Одна ходьба под безжалостным экваториальным солнцем очень тяжела, она требует частых остановок, иначе не избежать смертельных случаев. Каторжники с их обгоревшей кожей, мокрые от пота, заливающего тело, едва прикрытое от солнца, ослабевшие от плохой и недостаточной пищи, выполняют работу, требующую громадных физических усилий. Каждый день в течение месяцев, лет, в течение всей жизни… Без какой-либо надежды!

В настоящее время Гвиана стала местом заключения для перемещенных лиц, осужденных более чем на восемь лет. Когда подонки, для которых Новая Каледония[682] была неким Эльдорадо[683] порока, узнают, где будут теперь отбывать наказание, они, возможно, дважды подумают, прежде чем совершить преступление.

Руки Поля были покрыты язвами и нарывами, ноги разбиты… Но он каким-то чудом держался и худо-бедно выполнял норму. В минуты отдыха молодой человек падал на землю, не надеясь подняться. Казалось, каждая клеточка его существа вопиет от боли. Физические страдания и душевные муки достигали такой силы, что он закусывал зубами рубашку, чтобы не стонать. Иногда его захлестывало отчаяние, и тогда приходила мысль о самоубийстве.

«К чему продолжать бессмысленную борьбу! — думал Поль. — Да захоти я убежать, не смогу сделать ни шагу. Работа меня убьет…»

Но перед мысленным взором молодого человека возникал милый образ Марьетты, и измученное тело вновь обретало жизненные силы. Бедняга хватал свой инструмент и конвульсивно[684] принимался копать ядовитую землю этой Богом забытой страны.

Поль чувствовал, что превращается в животное. Он что-то ел, пережевывал какую-то пищу и отправлял ее в желудок, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Мозг не работал. Париж, господин Отмон, Годри, Даге, мастерские, даже отец, из-за которого он оказался здесь, вспоминались смутно. Существовали лишь две вещи — физические страдания и Марьетта.

Невыносимая усталость мучила Поля около месяца. Затем он как-то приспособился к работе, которая за это время свела в могилу около сорока человек новичков. Будь Поль предоставлен самому себе, он бы, конечно, не выдержал. Но, по счастью, молодой человек нашел поддержку и помощь — Майпури взял на себя заботу о молодом друге. Нередко гигант помогал обессилевшему товарищу закончить работу, подбадривал добрым словом и, главное, насильно вливал в него свою порцию вина. Поль отказывался изо всех сил, но 883-й умел так настоять, что его подопечный в конце концов сдавался.

— Пей, малыш, пей! Ты доставишь мне большое удовольствие, — убеждал гигант. — Недаром у меня прозвище «Майпури», четверть литра вина в моем желудке погоды не делает.

Поль жадно пил. Анемия[685] — страшная вещь, она и более сильные организмы в два счета приводит в плачевное состояние, а вино — отличное средство от нее.

Несколько восстановив силы, молодой человек воспрянул духом и написал Марьетте длинное письмо, в котором излил душу.

Письма вручались администрации открытыми, поэтому Поль не сделал и намека на свои планы. Главный управляющий просматривал корреспонденцию и ставил визу. Сжав зубы, наш герой стерпел эту процедуру. Надо сказать, что она даже пошла ему на пользу. Управляющий был человеком не без сердца, он умел скрасить свои служебные функции некоторой долей душевности. Тон письма и заключенные в нем чувства поразили его. Чиновник просмотрел досье Поля, увидел, что тот приговорен к минимальному сроку, поинтересовался его поведением и, узнав, что оно безупречно, решил при первой же возможности немного облегчить участь молодого каторжника.

Через некоторое время, в самый разгар работ по санации участка под будущую сахарную плантацию, произошло событие, взбудоражившее все отделение.

Копая землю возле небольшого ручейка, Поль заметил среди камней несколько крупинок ярко блестевшего желтого металла. Собрав крупинки, он показал их Майпури.

— Похоже на золото, — удивился Поль.

— А это и есть золото, — отозвался 883-й. — В Гвиане оно повсюду, и кое-где его добывают в приличном количестве. Когда я был в третьей категории, уж не помню, до которого из моих побегов, то работал на золотом участке.

Надзиратель объявил «перекур», и друзья разговорились за едой о золоте и его добыче.

Майпури рассказал Полю, что владельцы золотоносных участков в короткий срок составляли огромные состояния. К сожалению, из-за примитивных методов добычи немало золота терялось, причем не только в виде песка, но и в зернах.

Поль много читал в бытность свою у господина Отмона и знал, что природное золото содержится в кварцевых породах[686] и в намываемых водой земле и песке. Знал также, что в первом случае золотоносную породу превращают в пыль, из которой драгоценный металл выделяется при помощи меркурия[687] по способу амальгамирования[688]. Что касается второго варианта, когда золото свободно содержится в песке по берегам ручьев и небольших рек, то Поль сам умел превосходно его отделять, так как разрабатывал у господина Отмона «промыватель» для сибирских шахт. Он доходчиво объяснил товарищу принцип работы инструмента, который практически не давал потерь, и 883-й, сразу схватив суть, воскликнул:

— А здесь работают как в каменном веке! До сих пор пользуются приспособлением, состоящим из деревянных лотков длиной в пять-шесть метров. Их вставляют один в другой, получается наклонный «канал», в него бросают лопатой золотоносную землю. Затем туда направляют струю воды, она утаскивает с собой крупинки золота. Потом они попадают в меркуриевую «баню». В печах на открытом огне меркурий выпаривается, а в печи остается «омлет» из золота, который стоит от восьми до десяти тысяч франков. Эх, если бы мы были свободны, да с твоим «промывателем» в руках! За два года стали бы миллионерами! Я знаю прекрасные золотоносные участки…

— Надо об этом поразмыслить, — кивнул Поль.

Надзиратель объявил конец перерыва, и, вновь берясь за лопату, наш герой подумал: «Свобода и богатство… Оно пригодилось бы и нам с Марьеттой, и моему бедному Майпури, которому я стольким обязан!»

Глава 23

Поль наткнулся на жилу или, как говорят золотоискатели, на карман. Он быстро собрал около тридцати граммов чистого золота стоимостью примерно сто франков. Заключенным не разрешали иметь такую сумму. Любой другой на его месте проглотил бы их, чтобы потом ими завладеть. Поль же отдал находку надзирателю. Тот поздравил его и заверил, что деньги останутся за ним и будут выдаваться по мере надобности.

Поступок Поля вызвал всеобщее осуждение. Нужно ли говорить, что каторжники терпеть не могли своего молодого сотоварища за то, что он не такой, как они.

— Невинный ягненочек! Храни нас от таких, Господь! — выразил общее мнение один из заключенных.

Поль ни с кем не разговаривал, не ругался, не рассказывал скабрезных историй и держался особняком, дружа лишь с Жозефом-Майпури. Каторжный сброд счел себя униженным. Надо сказать, эти человеческие отбросы всегда пресмыкаются перед властями и невероятно наглы друг с другом, особенно кто послабее.

Наш герой их бесил. По какому праву он разыгрывает из себя господина и пренебрегает товарищами? Что доказывает его невиновность? Он так же виновен, как и они, только не хочет это признать. А почему? Как можно стыдиться своих проделок здесь, на каторге, где находится высшая преступная элита, где люди гордятся содеянным — убийствами, грабежами, насилием, поджогами… Конечно, украл; его подельщик, Виктор, рассказал все в подробностях. Подумаешь, чековая книжка! Какой пустяк! Даже стыдно… Вот если бы он совершил вооруженный грабеж или хотя бы попытался убить кого-нибудь…

Виктор работал в соседнем подразделении и все время преследовал Поля. Чтобы совсем погубить ненавистного врага, преступник замышлял обвинить юношу в доносительстве. Подонок знал, что это неправда, но хотел пустить такой слушок, ведь каторжники не прощают наушничества. Клеветник воспользовался историей с найденным золотом и стал уверять, что Поль передал находку надзирателю, чтобы выслужиться перед начальством и втереться в доверие. Виктор так ловко преподнес свое вранье, что вызвал против Поля шквал ненависти, зависти и недовольства. Это было нетрудно, ведь там, где скапливается большая человеческая масса, всегда требуется «козел отпущения».

С этого времени жизнь бедного страдальца, только-только оправившегося от мук адаптации, превратилась в настоящий кошмар. Сначала преступники опасались нападать на Поля в открытую и преследовали его «втихую», анонимно, находя исключительно злые и хитроумные способы. То юноша при пробуждении находил свою одежду разодранной в клочья, то его инструменты оказывались вымазаны фекалиями, то еда была совершенно испорчена, потому что некоторые заключенные, приносившие пищу, участвовали в травле. На Поля постоянно сыпался град насмешек, одевался ли он, работал или ел. Ко всему прочему, Полю случилось несколько раз нечаянно нарушить дисциплину. Он утратил благосклонность надзирателей, из примерного заключенного вдруг перешел в разряд «отпетых», к которым применяются самые строгие меры. Насмешки и издевательства не иссякали, наказания сыпались градом. Поль не хотел жаловаться, впрочем, жалобы только бы усугубили ситуацию. Поль и Майпури вместе прободрствовали несколько ночей и в конце концов поймали одного из преследователей. Поль угостил безобразника хорошей оплеухой. Тот позвал на помощь. Остальные вскочили и бросились на молодого человека. Он не мог устоять под натиском. Тогда Майпури поднялся со своего гамака и спокойно бросил:

— Что происходит? Кажется, здесь десяток на одного. Надо разобраться…

Гигант врезался в самую гущу, и Поль в одну минуту был свободен.

На следующий день о происшествии стало известно начальству. Донес, переложив всю вину на Поля и Майпури, один из осведомителей, которых в колониях называют «баранами» (предателями). Обоих «зачинщиков» посадили в камеру, надев двойные цепи и урезав питание — только хлеб и вода. Все это очень не понравилось Майпури, который вздыхал, что должен был хорошенько отдубасить дюжину подонков. Поль успокаивал друга.

— Потерпите, — говорил он, — мы убежим.

Через неделю их выпустили. Преследования продолжались. Однажды вечером Майпури заявил, что, если травля не прекратится, он изувечит всех, кого подозревает. Жозефа-Майпури боялись из-за его вспыльчивого нрава и нечеловеческой силы. Сказанное произвело впечатление. На несколько недель травля прекратилась, и Поль решил, что теперь все будет в порядке. Однако его старший друг хорошо понимал, что враги только затаились, и каждую минуту был готов к новому нападению. Он не ошибался. У испорченных до мозга костей людей ненависть слепа и неискоренима.

Преступники решили запастись терпением и одним махом избавиться от обоих друзей, устроив все таким образом, чтобы администрация поверила в несчастный случай.

Вот что они задумали.

На месте их работы лежало несколько стволов палисандра и розового дерева, за которыми так охотятся наши краснодеревщики[689]. Бревна ожидали перевозки в Сен-Лоран, а оттуда на пароходе — в Европу. Их нужно было домкратом поднимать с земли, класть на плечи нескольких человек и переносить на расстояние в тридцать метров, на платформы, запряженные быками.

Каждый ствол весил примерно 600 килограммов, и нести его должны были восемь человек.

Глава заговора, в прошлом весьма известный в Париже взломщик, входил в команду Поля и Майпури. Он был феноменально худ, чем и заслужил кличку Скелет. Несмотря на худобу, Скелет отличался большой силой и ловкостью и боялся только Майпури, который в свое время хорошо его отделал. Скелет затаил злобу против 883-го и ждал случая с ним расправиться.

— Возьмемся за дело таким образом, — предложил Скелет. — Завтра перетаскивают стволы. Все утро работаем как ни в чем не бывало. Последним будут грузить громадное розовое дерево, что дальше всех от платформ. Устроимся, чтобы быть в одной бригаде с восемьсот восемьдесят первым и восемьсот восемьдесят третьим. Этолегко — дерево очень тяжелое, и надзиратель вызовет добровольцев. Майпури пойдет, чтобы оградить своего слабака. Я тоже вызовусь вместе с Леду, Мартэном, Жозе, Ринго и Бине. Когда ствол положат нам на плечи, бойко двинемся. Потом в какой-то момент я кашляну и сделаю вид, что оступился. Тотчас бросаемся врассыпную, и ствол упадет на плечи восемьсот восемьдесят первого и восемьсот восемьдесят третьего. Гарантирую, что тысяча двести ливров[690] веса раздавят их, как лягушек. Надзиратель ничего не поймет, а мы избавимся от обоих придурков.

— Прекрасно! — закричал своим хриплым голосом Виктор Бине. — Ты просто зверь, Скелет! Недурно повеселимся!

Все произошло в точности так, как задумали бандиты.

Плотность древесины и вес гвианских деревьев таковы, что они не плавают в воде, но тонут, как камни.

Нечеловеческими усилиями ствол был водружен на плечи носильщиков, и те медленным шагом, подгибая колени, двинулись со своей опасной ношей. Прошли примерно две трети расстояния. Надзиратель рассеянно курил. Вот он отвернулся, чтобы прикурить от зажигалки потухшую сигарету. Скелет кашлянул, споткнулся и внезапно отпрыгнул в сторону. Остальные пятеро разбежались, бросив громадную тяжесть на Поля и Майпури. Последний, застигнутый врасплох, не дрогнул. Он напряг все мышцы так, что они чуть не затрещали, врос в землю, но удержался на ногах, являя великолепную картину силы и хладнокровия. Поль был меньше ростом. Ствол слегка наклонился и всей тяжестью лег на плечо юноши. Майпури почувствовал, как подалось плечо друга. Тело Поля стало оседать, ствол заскользил.

— Держись, малыш, — сквозь зубы просипел гигант, — держись, иначе мы погибли!

Нечеловеческим усилием Поль распрямился и каким-то чудом встал в полный рост. Он понимал, что обе их жизни зависят от него. Перед глазами юноши возник красный туман, в ушах звенело, дыхание остановилось… Поль вызвал в памяти образ Марьетты и, как заклинание, прошептал ее имя.

В этот момент обернулся надзиратель. У тех, кто работает с каторжниками, вырабатывается острая интуиция[691]. Одного взгляда было достаточно. Увидев, что из восьми носильщиков шестеро стоят в стороне, а Поль и Майпури борются со смертью, он все понял. Надзиратель выплюнул сигарету, вытащил револьвер, подскочил к Скелету и, приставив револьвер к его виску, закричал:

— На место, подонок, или я выбью твои мозги!

Поняв, что речь идет о жизни, бандит подставил плечо под ствол. Остальные, устрашенные угрозой, поспешили за ним.

Поль и Майпури были спасены.

Когда ствол наконец уложили на две платформы, Майпури вытер лоб, перевел дух и просто сказал Полю:

— А ты, малыш, сделан не из папье-маше[692]. — Обратившись к Скелету, Жозеф добавил: — Последи-ка за собой, Скелет, не то придется переломать тебе кости, в этот раз по-настоящему.

Не говоря ни слова, надзиратель спрятал револьвер, решив в подробностях рассказать о происшествии управителю. Теперь ему многое, не поддававшееся объяснению, стало понятно.

Тем же вечером 881-го и 883-го перевели в другой отряд. Они забрали вещи и гамаки и переехали. Им даже выпало некоторое послабление — вместо копания канав их поставили на расчистку кустарника, заполонившего площадку, где прокладывали траншеи.

К несчастью, за этим мизерным облегчением последовала ужасная катастрофа.

Расчистка девственного леса начинается с пилки и валки деревьев-гигантов, которые составляют основу сельвы[693]. Но вот они повалены, увезены, сучья сожжены. Обнажившуюся площадку немедленно занимает новая поросль. Происходит это с немыслимой быстротой. Новая растительность совершенно не похожа на предшествовавшую, произрастают в основном гигантские травянистые растения типа бамбука. Они поднимаются очень быстро и через несколько недель не оставляют ни одного голого клочка земли. Там обитают чувствующие себя в безопасности полчища скорпионов[694], стоножек, больших и малых муравьев. Задача в том, чтобы освободить землю от растений-паразитов, размягчить и облагородить ее. Используются специальные инструменты, нечто среднее между косой и серпом — длинное изогнутое стальное лезвие с двумя рукоятками. Управляться с этой штуковиной довольно просто, однако работа требует осторожности из-за обитающих в чащобе гадов. Их прикосновение не только опасно, но зачастую смертельно. Надзиратели не устают напоминать об этом.

Опытный Майпури советовал Полю, как лучше взяться за дело, и подавал пример. Однако мало-помалу привычка взяла верх, и 883-й, которому мешали башмаки, снял их и закатал брюки. Когда Поль, в свою очередь, напомнил об опасности, тот пожал плечами.

— Оставь, не страшно, я уже превратился и в негра, и в индейца.

Это значило, что он уже адаптировался к дикой жизни наподобие черных и краснокожих.

Так продолжалось три недели. В один прекрасный день Майпури, работавший босиком, почувствовал острую боль в лодыжке. Одним прыжком он выскочил из зарослей и издал крик, заставивший Поля прибежать сломя голову. Вокруг щиколотки гиганта обвилась маленькая змейка не толще пишущей ручки. Она была ярко-красного цвета с золотыми и черными кольцами. Извиваясь, змея впилась в кожу человека. Несмотря на испытанную храбрость и пренебрежение к той жизни, которую он обречен был тянуть здесь до конца своих дней, Майпури побледнел. Его лоб покрылся холодным потом.

— Я погиб, — пробормотал он, устремив на Поля взгляд, полный любви и сожаления. — Мой бедный малыш, кто тебя защитит?

— Но ведь есть лекарства… Ты не можешь просто так умереть!

— Через четверть часа меня не станет. Укус этой змеи смертелен, малыш. Это коралловая змея!

Глава 24

— Лекарство! Лекарство! — Поль кричал таким голосом, что сбежались и каторжники и надзиратели.

— Говорю же, его не существует! — стучал от страха зубами Майпури.

— А я найду!

Поль бросился к надзирателю:

— Шеф, у вас есть нож?

— Да.

— Дайте! Быстрее, умоляю…

Надзиратель протянул небольшой складной ножик. Поль раскрыл его и вернулся к другу.

Змея, завершив свое черное дело, ослабила хватку, разжала челюсти и с быстротой молнии скользнула в траву. На месте укуса были видны две капельки крови. Поль вытер их рукавом и твердой рукой сделал на коже крестообразный разрез. Затем наклонился к ране, из которой сочилась кровь и какая-то желтоватая жидкость. Майпури понял героическое намерение друга.

— О нет, только не это! — вскричал он, отодвигая ногу, которая распухала на глазах. — Ты рискуешь жизнью, а такая старая калоша, как я, этого не стоит.

— Шеф, — Поль обеими руками схватил укушенную ногу, — прикажите ему стоять спокойно.

— Ты славный малый. — Надзиратель по имени Жаннé тоже был взволнован. Энергичный и добрый, он своей справедливостью и ровным характером снискал уважение каторжников. — Но должен предупредить, что у тебя девяносто процентов из ста умереть, не принеся никакой пользы товарищу.

— Все же попробую. Жозеф, лежи спокойно и слушайся. И так уже потеряли много времени.

Не медля ни секунды, Поль приложил губы к ране, втянул в себя кровь с ядом, выплюнул смертельную смесь и снова продолжил свою опасную работу.

Пока Поль занимался раной, надзиратель разорвал на полоски полотняную рубашку и перевязал ногу пострадавшего под коленом, чтобы остановить распространение яда. Затем снял свою форменную куртку и, свернув вчетверо, положил под голову распростертого на земле гиганта. Поль между тем продолжал высасывать яд. В заскорузлых душах окружавших каторжников возникло смутное чувство восхищения и жалости.

Кровь постепенно становилась жиже и краснее.

Надзиратель отвинтил пробку фляжки и протянул ее Полю:

— На, прополощи рот.

Поль сердечно поблагодарил и повиновался.

Майпури стал терять сознание. Поль попытался привести его в чувство, влив ему в рот чуть ли не полфляги. Но часть ужасного яда успела проникнуть в кровь, и пострадавшему на глазах становилось хуже.

С момента укуса прошло уже четверть часа, хотя Поль со своим спасительным маневром не потерял и двух минут. Было очевидно, что продолжать нет смысла, оставалось надеяться лишь на крепость организма и помощь врачей.

Быстро соорудили носилки, положили на них Майпури, и печальный кортеж[695] тронулся в путь, в госпиталь.

Поль очень хотел остаться у изголовья больного, и доктор Шарле, наслышанный о его преданности старому каторжнику, добился разрешения.

После осмотра прогноз врача был удручающим.

— Его не вытащить, — тихо сказал Шарле сестре-монашке. — Все же попытаюсь. Если бы ты не применил этот опасный способ, дитя мое, — доктор восхищенно взглянул на Поля, — он бы умер по дороге.

— Вы спасете его, не правда ли, месье Шарле? — Голос Поля был нетверд. — Как он был добр ко мне и как помог, когда мне было плохо!

— Ты щедро расплатился, друг мой. Если он выживет, то только благодаря тебе.

Чтобы вывести больного из беспамятства, доктор ввел тонизирующее средство. Слабый, как ребенок, гигант едва дышал и чуть ощутимо сжимал руку Поля, не выпуская ее из своей. Лиловая вздувшаяся нога грозила лопнуть. Больной не чувствовал боли, но с каждым мгновением жизнь покидала его.

Появился местный священник и спросил, не хочет ли умирающий исповедаться.

— Спасибо, господин аббат, да… от всего сердца… Вы всегда были так добры… Проводите меня в дальний путь… мне будет легче…

Священник стал молиться, а доктор занялся подготовкой раствора для укола. Это новое лекарство в подобных случаях давало хороший эффект. Сделав укол, врач стал ждать результата.

Сестра принесла флакон с черноватыми зернами.

— Доктор, не разрешите ли дать больному одну дозу?

— A-а! Зерна калалулу!.. Я человек широких взглядов, если поможет, буду только рад.

Четыре часа спустя Майпури был все еще в глубокой коме, но дышал.

В шесть вечера сделали вторую инъекцию. В полночь — третий укол. В шесть утра у больного начались лихорадка и бред. Доктор продолжал инъекции тонизирующего, перемежая их с введением нового лекарства и эфира. По лицу и телу больного ручьями стекал пот. Так продолжалось три часа. Потом больной вдруг пришел в себя, открыл глаза и обвел взглядом врача, сестру и не отходившего от кровати Поля.

— Спасибо… всем… думаю… выкарабкаюсь… — Губы шевелились с трудом, но шевелились!

— Благодарите этого мужественного юношу, — сказал довольный доктор, — если бы не он, умерли бы на месте.

Майпури притянул к себе Поля и обхватил руками его голову.

— Со времени моего несчастья я никого не любил… — Слезы текли по щекам гиганта. — Ты спас мне жизнь… Теперь я твой друг, твой раб, твой пес…

Через три дня Майпури был вне опасности. Он ковылял по госпитальному саду, полной грудью вдыхал речной ветер, любовался щебечущими птицами, яркими цветами, наслаждался счастьем жить. Он был бесконечно благодарен врачу, священнику, сестре, надзирателю Жанне и благословлял Поля.

Узнав о поступке юноши, управляющий вызвал его к себе и тепло поздравил. Он не упускал молодого каторжника из виду с тех пор, как прочел его письмо и был поражен небывалым в преступном мире благородством чувств. Теперь чиновник воспользовался случаем, чтобы облегчить положение необычного заключенного. Полистав дело Поля, управляющий узнал, что тот был отличным механиком. Хорошие рабочие-специалисты в исправительных учреждениях — редкость, и Полю предложили работать в мастерских. Для молодого человека это было нежданным подарком. Он сразу понял важность и перспективность такой работы и с живейшей признательностью принял предложение. Поль тепло и с достоинством поблагодарил управляющего, произведя на последнего еще лучшее впечатление. Высокий чиновник рекомендовал юноше быть скромным, терпеливым, сдержанным и пообещал вскоре отправить его на поселение, даже скорее, чем он может предположить. Поль не счел уместным настаивать на своей невиновности. Зачем? Управляющий — только охранник, которому поручено наблюдать за исполнением приговора. Разумнее было промолчать. Решение его бесповоротно, он все равно убежит.

На следующий день Поль водворился в мастерских.

Он пользовался относительной свободой — освобождался от ужасных каторжных работ, должен был лишь присутствовать при вечерней и утренней поверке, непосредственно подчинялся только надзирателю-механику, начальнику мастерской, по имени Тимолеон.

Родом с Мартиники, Тимолеон был отличным механиком, но чрезвычайно ленивым, к тому же он слишком увлекался ромом. Он сразу понял, что новый рабочий для него находка. Трудолюбивый, искусный в самых тонких операциях, Поль сделался доверенным лицом главного механика. Тот передал ему все сложные и деликатные заказы. Поль никогда не бегал от работы, и начальник со спокойной душой предался своей небезобидной страсти.

В течение нескольких месяцев молодой рабочий разрабатывал смелый план побега. Конечно, нужно было дождаться полного выздоровления друга. Обычно раны от укусов ядовитых змей, которыми кишит Гвиана, сопровождаются плохо поддающимися лечению нарывами. Однако могучий организм гиганта брал свое. Майпури неплохо себя чувствовал и вел в госпитале привольную жизнь. Доктор Шарле и сестра Сен-Жан лечили его, а санитар Каддур баловал, доставая табак, а иногда и стаканчик. Выздоравливающий бродил на костылях по территории сада, с удовольствием растягивался под громадными деревьями, слушая, как над головой ручные туканы издают резкие крики, похожие на скрип колеса. Поль часто навещал друга. Тогда завязывались долгие беседы, в которых добрый Жозеф раскрывал свое сердце, а Поль, поглощенный мыслью о бегстве, оттачивал общую идею, взвешивал все возможности, не желая пускать на самотек даже мелочи.

Юноша каждый месяц писал Марьетте и также каждый месяц получал от нее длинное письмо. Радости не было границ, когда надзиратель вручал ему распечатанный конверт, откуда выскальзывало множество листков, сплошь заполненных убористым почерком его любимой. Она вкладывала в письма всю свою душу, все сердце, каждая строчка дышала нежностью. Марьетта описывала тысячи мелочей, которые и умиляли и нервировали Поля.

Марьетта писала о Даге, о Годри, о господине Отмоне, о многочисленных друзьях, веривших в его невиновность и пытавшихся чем-нибудь помочь. Рассказывала о жизни своих родителей, которые любили его как сына, погружалась в счастливые воспоминания детства… И в каждом письме говорила о своей любви, подбадривала, просила надеяться, обещала приехать скоро, очень скоро…

О, эти письма! В них был запах Франции, дыхание любви… Как он их целовал, перечитывал без конца с бьющимся сердцем, со слезами на глазах!

В письмах Марьетты звучала и тревожная нота — никто так и не знал, что стало с его отцом. Необъяснимое молчание и отсутствие Дени укрепляли Поля в подозрении о его виновности. В каждом своем послании юноша спрашивал об отце — не написал ли, не появлялся ли на улице Ванв или на работе? Марьетта ничего не знала. Поль тревожился — что художник и Мели делают? На какие новые низости она его толкает?

Поль отнюдь не поддерживал идею Марьетты приехать, напротив, всячески отговаривал. Он писал о трудностях и опасностях этого безумного предприятия, о климате, о грозящих европейцам болезнях; говорил, что они будут редко видеться, упоминал о материальных затруднениях. Юноша не смел рассказать в письме о своих планах побега, но пытался намекнуть, что его жизнь может в скором времени измениться.

Решив, что удалось отвратить невесту от ее намерения, Поль счел, что пришло время рассказать подробности плана Майпури. Уже девять месяцев истекли с тех пор, как невинный каторжник приехал в Сен-Лоран.

Придя однажды навестить друга, юноша с места в карьер спросил, по-прежнему ли Жозеф хочет бежать с ним из колонии. Тот выразил полную готовность.

— Так вот, — объявил Поль, — скоро уедем.

— Когда и куда?

— В Английскую Гвиану, через месяц.

— Месяц? Слишком скоро.

— Скажи лучше, слишком долго!

— Объясни свой план.

— Вот он.

Глава 25

В колонии Сен-Лоран-дю-Марони имелся хорошенький паровой шлюп[696], предназначенный для речной навигации. Такие шлюпы использовались во всех французских колониях. Суда этого типа имели тоннаж[697] в пятнадцать тонн, двигатель в двадцать пять лошадиных сил, среднюю скорость от семи до восьми узлов[698] в час и топку, приспособленную под дрова. Широкие, крепкие, с навесом из обитого жестью дерева, эти суденышки служили и для прогулок, и для перевозок.

В Сен-Лоране шлюп использовался для буксировки барж, перевозящих доставляемые многотоннажными судами грузы. Он утюжил Мар они от устья до Со-Эрмины, служил инспекции и речной полиции. На нем совершали приятные прогулки комендант и управляющий колонией. Отвечал за посудину надзиратель Ле Горн, в прошлом дипломированный рулевой, а механиком состоял надзиратель Тимолеон. Водил шлюп приписанный к мастерским заключенный.

Судно всегда привлекало внимание собиравшихся бежать каторжников. Увы! Во-первых, оно швартовалось в двух шагах от поста морской пехоты, под постоянным наблюдением часовых и надзирателей. А во-вторых, было привязано к металлическому кольцу металлической же цепью, замкнутой большим стальным замком. Но и это еще не все. Цепь ведь можно перепилить, а замок вскрыть. Поэтому администрация принимала особые меры — когда шлюп возвращался из рейса и топку гасили, надзиратель собственным ключом отвинчивал болты, вынимал и уносил золотник[699], важнейшую часть парового механизма. Золотник вручался управляющему, который хранил его в надежном месте. При подготовке судна к рейсу управляющий передавал золотник надзирателю-механику, тот сам ставил деталь на место и потом уже не покидал судно. Лишенное главного своего «органа», судно становилось совершенно беспомощным и бесполезным для беглецов.

Майпури знал эти хитрости. Поэтому он был поражен, когда Поль заявил, что они убегут в Английскую Гвиану на шлюпе.

— Ну, малыш, ты просто бредишь, — воскликнул Жозеф.

— Дай объяснить. План беспроигрышный, увидишь сам, — возразил Поль.

— Ладно, рассказывай, — снисходительно улыбнулся 883-й.

— Я уже два месяца работаю у главного механика, — начал Поль. — Накануне рейса группа заключенных приносит на борт дрова для растопки.

— Прекрасно, что из этого?

— Не перебивай! За полтора часа до отплытия надзиратель Тимолеон, как всегда нагрузившись ромом, посылает механика разжечь топку и запустить паровую машину. Когда он придет ставить золотник, все должно быть на ходу.

— Ага, уже ближе к делу. А что это за чертов золотник, о котором так много говорят и таскают с места на место?

— Трудно объяснить. Золотник — сердце машины, его можно сравнить с сердцем человека. Сердце гонит кровь и регулирует ее поток при помощи клапанов. Золотник дозирует и распределяет пар. Он пульсирует, ритм его то замедляется, то ускоряется по мере поступления пара. Эта маленькая деталь — самая главная, без нее паровая машина — куча железного лома.

— Теперь ясно, почему о нем так заботятся! Но раз этот чертов золотник прячут у управляющего, машиной воспользоваться невозможно!

— А что мне мешает сделать еще один, в мастерской, потихоньку?

— Тебе?!

— Я делал более сложные вещи.

— Потребуется много времени?

— Примерно месяц.

— Твой золотник будет работать как настоящий?

— Абсолютно так же. Сделаю и ключ, чтобы открыть коробку. Тимолеон оставляет меня одного растапливать машину. Я поставлю новый золотник, машина заработает, и я натяну нос часовым и всему миру.

— Начнут стрелять.

— Промахнутся! Подхвачу тебя в условленном месте — и в путь, в Английскую Гвиану!

— Да-a, может удаться… Впрочем, я возражал из-за тебя, сам-то не раз бегал. Очень уж худо, когда поймают — военный совет, каторга пожизненно, двойные цепи… Мне-то не впервой, а вот ты… Ладно, если сделаешь золотник, двадцать процентов за успех. Пробуем!

Заручившись согласием друга и уверенный в своих силах, Поль принялся за работу.

Надзиратель Тимолеон в блаженном состоянии ничегонеделания, подкрепленном хорошими порциями рома, почти не заходил в мастерскую. Однако затруднения возникли с самого начала. Если можно было не бояться надзирателя, то следовало опасаться проницательных взглядов сотоварищей, которые по форме куска железа в руках Поля могли о многом догадаться. Чтобы посвятить своей работе несколько минут, Поль пускался на хитрости. Заметив направленный на него взгляд, прятал деталь и два дня к ней не прикасался. Уходили недели. Кроме того, ему предстояло решить очень сложные проблемы. У него не было модели. Понадобились вся энергия, знания, практическая сметка юного умельца, чтобы решить задачу. Зная тип машины, он рассчитал объем и сопротивление всех ее частей, нашел общие формулы. Идя от известного к неизвестному, путем сложных математических построений вычислил конфигурацию, размер и объем детали. Изготовил деревянную модель и только потом принялся за металлический «чистовой» вариант. Это заняло три недели. Срок, назначенный им самим, явно был недостаточен. Поль нервничал.

— Подождем еще месяц, — спокойно говорил Майпури. — Не стоит торопиться. Лучше принять все меры предосторожности.

Поль едва не впал в отчаяние. Несмотря на проявленные им чудеса мастерства и изобретательности, требовалось еще не меньше сорока дней!

Но однажды юноша сказал другу дрожащим голосом:

— Готово. Будет работать как часы. Я его спрятал в надежном месте. При первом же рейсе пробуем. Ох, дружище, как подумаю, что через несколько дней будем на свободе… далеко от этого ада…

Майпури тоже исполнился энтузиазма.

— Уйдем вместе… Какое счастье! Уже пятнадцать лет тяну эту лямку, а сколько еще впереди!.. Окажемся на свободе, поведу тебя на золотоносный участок. Там зарыто много денег! Станешь богатым, а мне больше ничего и не надо.

Чтобы воплотить дерзкий план, нужно было ждать следующего рейса шлюпа.

Против обыкновения, суденышко целую неделю было на приколе. Поль не находил себе места. Сам Майпури, изменив обычному хладнокровию, считал часы и дни. Наконец Тимолеон приказал Полю вычистить машину снизу доверху, предупредив, что судну через два дня предстоит суточное плавание в Натт и Ману.

— Послезавтра уходим, — объявил счастливый Поль, устраиваясь удобнее в гамаке.

— Значит, завтра ночью я не должен быть в казарме, — озабоченно ответил Майпури.

— Верно. Будешь ждать в устье ручья Бюффель. Я свистну.

Был вечер пятницы, путешествие, следовательно, намечалось на воскресенье.

В субботу прибыла почта из Франции. Поль получил письмо от Марьетты. Против обыкновения, оно было очень коротким, но, читая его, юноша побледнел, сердце его отчаянно забилось. Было время дневной еды. Не думая о наказании, Поль бросился на поиски гиганта.

При виде взбудораженного друга Жозеф-Майпури воскликнул:

— Какая-то авария! Не едем, верно? Не нужно так расстраиваться, вечно что-нибудь случается… Отложим…

— Ах, ты не знаешь!

— Нет, но хочу знать. — Майпури скатывал в комочки муку, добавляя в них волокна сушеной трески, как это делают негры.

— Так вот! Марьетта сообщает, что будет здесь со следующим кораблем, привозящим почту. Сейчас она уже, наверное, в пути…

Майпури словно подбросила пружина. Не заметив, что уронил миску со своей скудной пищей, он закричал:

— Вот так тáк! Малышка это сделала! Замечательно… Ее поступок делает честь всем женщинам. Ты гляди, среди них попадаются и достойные! Как она тебя любит! Великое сердце! Девочка заслуживает твоей любви…

— Так что же делать?

— Ясно, что, как только малышка будет здесь, уедем все втроем: ты, твоя невеста и твой верный Майпури!

Глава 26

Отправляясь в Гвиану, Марьетта одна лишь знала, что ей пришлось преодолеть.

Сразу после суда девушка заявила родителям и друзьям, что поедет к жениху. Некоторые ее поддерживали, но большинство отговаривали. Марьетта не слушала ни тех, ни других. Она твердо решила претерпеть все невзгоды, но соединиться с безвинно осужденным юношей, которого так любила. Главной заботой стали деньги, их требовалось много. Помощи ждать не приходилось, поэтому девушка решила копить. Пришлось жестко экономить, лишить себя не только развлечений и нарядов, но нередко и необходимого. Марьетта очень жалела, что не может экономить на еде — она питалась вместе с Годри. Но это было великое благо, иначе она перешла бы на хлеб и воду и совсем бы обессилела.

Мадам Годри давала ей работу, за которую щедро расплачивалась. И Марьетта ночи напролет проводила за шитьем, а отложенные деньги относила в сберегательную кассу, где эти бедные су накапливались в необходимую сумму. Марьетта разузнала, сколько стоит проезд от Сен-Назера[700] до Кайенны — четыреста франков самый низкий класс, для бедных. Кроме того, нужно было заплатить за билет от Парижа до Сен-Назера и иметь с собой сто франков на непредвиденные расходы. Набегала немалая сумма, но девушка была уверена, что скопит ее.

Напрасно восставал старый Биду, пытаясь своей родительской властью помешать дочери. Напрасно Годри, и Даге, и сам господин Отмон старались ее урезонить, ничто не помогало. Единственным результатом было то, что Марьетта замкнулась. Раньше она только и говорила, что об отъезде, теперь же перестала. Молчание дочери еще больше обеспокоило отца, он попросил Годри наблюдать за нею и помешать исполнить то, что он называл ее idée fixe[701]. Между тем стан сочувствовавших безумной затее рос, со всех сторон слышались разговоры о храброй и мужественной девушке, ею восхищались, и даже отец в глубине души гордился дочерью. Посторонние люди проявляли доброжелательное любопытство к «такой стойкой в своем несчастье малышке».

По мере того как увеличивались денежные запасы, Марьетта готовилась, собирала сведения о длительности переезда, маршруте, количестве остановок. Она узнала, что судно отправлялось каждый месяц, девятого числа, из Сен-Назера, остановки были в Гваделупе[702] и на Мартинике[703]. После двухнедельного путешествия этот пароход шел от Фор-де-Франса[704] в Колон[705], а пассажирам приходилось пересаживаться на другой, идущий в Кайенну, с остановками в Сент-Люсия[706], на острове Тринидад[707], в Демераре[708] и Суринаме.

Всего переезд занимал двадцать один день.

Марьетта помнила все подробности вплоть до цены железнодорожного билета до Сен-Назера — один франк девяносто сантимов в третьем классе. Девушка по карте выучила маршрут, прочла о Гвиане все, что смогла найти, знала о климате страны, ее географию, обычаи и что она производит.

Наконец пятьсот с лишним франков были собраны.

Теперь самым сложным было обмануть бдительность Годри и уехать. Это ей удалось.

Обычно, когда Биду зимовали в Париже на Сене, Марьетта проводила время от времени день или два на шаланде, как ей позволяла работа.

В тот раз шаланда заняла свое место у набережной в начале октября. На следующий день Марьетта попросила мадам Годри разрешить ей пробыть у родителей два дня. Мадам Годри разрешила, но сказала, что в воскресенье нужно обязательно вернуться, потому что привезли ткань и в понедельник с утра надо браться за свадебный наряд. Таким образом, девушка должна была отправиться к родителям в пятницу и вернуться в воскресенье к вечеру. Воскресенье приходилось на девятое число, день отплытия трансатлантического[709] корабля, и Марьетта не случайно выбрала момент поездки в гости. Она намеревалась переночевать в пятницу на шаланде, провести там всю субботу, объявить родителям, что мадам Годри ждет ее в тот же вечер, и уехать с девятичасовым поездом с Сен-Лазарского вокзала[710] в Сен-Назер. Пока родители думают, что она у Годри, а те полагают, что она на шаланде, беглянка сможет без осложнений прибыть в Сен-Назер в воскресенье утром и погрузиться на «Сен-Жермен», отплывавший в 8 часов 45 минут.

Марьетта была уверена в успехе. Она взяла из кассы деньги и собрала маленький сверток с необходимыми вещами.

С волнением девушка покинула в пятницу дом Годри, которые просили передать Биду самые теплые приветы. Марьетта взяла пакет, объяснив, что несет матери кое-какие вещи, поцеловала мадам Годри, пожала руку месье Годри и обежала взглядом скромное жилище, где были так добры к ней и куда, возможно, она никогда не вернется. На улице девушка поравнялась с домом господина Отмона. Патрон любил ее Поля… Ах, если бы только можно было сказать им всем, что она едет к Полю! Сколько посылок надавали бы ей для него! Сколько приветов!

Приехав к родителям, Марьетта не сказала, что свободна до вечера воскресенья, напротив, заявила, что должна вернуться на следующий день в семь часов.

На шаланде сохранилась ее кровать, навевавшая детские сны под шорох волн и потрескивание старой посудины. В эту ночь девушка не могла уснуть, вся во власти противоречивых чувств. В душе перемешались тревога за успех ее предприятия, страх перед неизвестностью, жалость к родителям, огорчение, что не может с ними проститься, и счастье при мысли, что через месяц она увидит Поля. Все это бродило у нее в голове и не давало успокоиться.

Утром Марьетта старалась сохранять обычный вид, казаться естественной, но это не совсем удавалось. Девушка была необычно молчалива. Ей хотелось слишком многое сказать, и она боялась проговориться. Скорая разлука с родителями надрывала душу.

«Дорогие мои, — думала Марьетта, — если бы вы знали, что через несколько часов я вас покину и, быть может, навсегда! Если бы ведали, каким опасностям я буду подвергаться…»

Душевная боль была столь остра, что замирало сердце. Она не могла есть, и, когда ужин закончился, две крупные слезы невольно поползли по ее бледным щекам.

— Что с тобой, моя девочка? — обеспокоилась мать.

— Ты плачешь? — удивился Биду. — Почему?

Марьетта разрыдалась. Слезы сняли напряжение, и она смогла сказать, что очень тоскует по Полю.

— Как подумаю, что увидела его именно здесь, когда папа Дени вытащил его из воды, у меня разрывается сердце, — объяснила она свою печаль.

— Надо же было Дени спасти ребенка, чтобы потом погубить! — пробурчал Биду.

Трогательная сцена рождественского вечера вновь предстала перед глазами Марьетты, и ей действительно стало еще грустнее. Старики отнесли ее слезы на счет воспоминаний и принялись утешать.

— Дитя мое, — говорил старый моряк, — папа Дени вскоре найдется. Если он виноват во всей этой истории, наш бедный Поль вернется. Надо ждать!

Желая отвратить ее мысли от поездки, которой так боялся, Биду добавил:

— Черт! Если бы это не было так далеко, можно было бы поехать к нему туда, может, даже устроиться там… Но это невозможно, такое путешествие очень опасно, в этой чертовой стране куча болезней, ты их просто не перенесешь!

Добряк Биду, не подозревая об этом, сыпал соль на раны своей дочери!

Наконец Марьетта поднялась и взяла свой сверток, объяснив матери, что по дороге должна занести работу.

Было около шести часов вечера. Заливаясь слезами, девушка расцеловала родителей и покинула шаланду. С набережной сквозь опустившийся туман в последний раз помахала рукой и стала подниматься по каменной лестнице. Потом снова обернулась на шаланду. Контуры старой баржи расплылись и превратились в силуэт громадного судна, плывущего туда, за горизонт, где страдал ее любимый.

У девушки в запасе было три часа. Ей казалось, что она уже на пути в Сен-Лоран, она думала о том, что совсем одна перед таким испытанием. Марьетта пошла пешком, пересекла площадь Карусель, прошла улицу Оперы, затем улицу Обер и улицу Комартен. При виде церкви Святого Людовика[711] ей пришла мысль зайти помолиться, чтобы Господь не оставил ее и покровительствовал до конца опасного путешествия. Марьетта редко ходила в церковь — не было времени, но по большим праздникам иногда она посещала мессу. Девушка вошла в храм. Он был роскошен. В этом районе Парижа жили богатые прихожане. Сначала она оробела, показалась себе слишком бедно одетой, подумалось, что в маленькой церквушке их квартала Бог скорее бы услышал. Но она забыла сходить гуда накануне и теперь испытывала угрызения совести. Шаги гулко отдавались в тишине огромного здания. Марьетта не захотела идти дальше и преклонила колени недалеко от двери. Свой сверточек она положила рядом. Сначала молитва не получалась. Ей словно нечего было сказать Богу, она не знала, как к нему подступиться. Без всяких мыслей девушка погрузилась в свое горе. Ее бедное сердце раскрылось, из глаз хлынули обильные слезы. Понемногу из глубины памяти всплыли отрывки молитв, которым в детстве учила мать. Она стала их повторять, и постепенно с ее губ полились горячие слова:

— Боже, сделай так, чтобы со мной ничего не случилось… сделай так, чтобы я нашла моего любимого, чтобы признали его невиновность и мы соединили наши жизни…

Охвативший Марьетту молитвенный порыв удивил ее саму. Никогда прежде она такого не чувствовала. Но тут же пришел и страх — ведь уже много лет девушка не думала о Боге, и вдруг теперь, когда она обратилась к нему, он не услышит? Голова закружилась, как на краю бездны. Представилось, что постигшее ее несчастье — наказание за грехи… Страх усилился, и терзаемая им душа принялась умолять:

— Боже! Я отдалилась от Тебя, часто о Тебе забывала и недостойна Твоей милости… Сжалься надо мной, прости меня, ведь Ты добр и милосерден! Я никому не причинила зла. Не оставляй меня, я совсем одна и нуждаюсь в защите…

Марьетта долго еще молилась, не замечая, что уже стемнело. Внезапно она осознала, что поздно, и испугалась. Ведь ее поезд был последним перед единственным в месяц пакетботом[712]. Марьетта поспешила на вокзал.

Через четверть часа девушка сидела в купе. Все пассажиры поезда ехали либо на Антильские острова, либо в Панаму[713], либо в Гвиану.

В купе третьего класса, кроме Марьетты, находились еще четыре человека. Среди них была одна мулатка, вид которой поразил юную путешественницу, ей сразу представилась страна, куда она направлялась.

Мулатка была полной женщиной примерно тридцати пяти лет, со светло-шоколадной кожей. Великолепные зубы оттеняли яркость полных губ, складывавшихся в добрую улыбку. Широкий нос, бронзовый отсвет на лбу и щеках, сияющие, как черные алмазы, глаза и пышные волосы под кокетливой наколкой притягивали взгляд Марьетты. От женщины веяло добротой и сердечностью. Она вела негромкую беседу с соседом, цветным лакеем в ливрее. Они разговаривали на каком-то очень мягком наречии, которого девушка почти не понимала. Мулатка с видимым удовольствием курила маленькую беленькую трубочку с тонким мундштуком и время от времени сплевывала, как заправский курильщик.

Показывая в широкой улыбке белые зубы, женщина воскликнула:

— О, я очень рада вернуться и вновь увидеть мою страну!

Из разговора, ведшегося наполовину на креольском, наполовину на плохом французском, Марьетта узнала, что мулатка была кормилицей у детей одного офицера высокого звания из морского комиссариата, бывшего ранее большим начальником в Кайенне. Его недавно назначили губернатором Французской Гвианы, и теперь он ехал с семьей к месту назначения.

Господин Кордье (так звали чиновника) находился с женой и двумя дочерьми в купе первого класса, а лакей Цезарь и мулатка Полина — в вагоне Марьетты. Полина лучилась радостью и с нежностью говорила о своей стране. Там все прекрасно, много цветов, роскошной зелени, солнца! Ни холода, ни снега, о, ничего такого нет! Никаких длинных домов с толпами людей, никаких лестниц, где можно сломать ноги, ни стекол в окнах… Всюду гуляет свежий ветер! А сколько вкусных вещей! Ананасы, манго, бананы, лимоны… много сортов рыбы и дичи. Полина сыпала названиями, у нее слюнки текли от приятных воспоминаний. В разговор вступили двое других пассажиров. Марьетта одна хранила молчание, смотрела, слушала… Ей было грустно, на глазах время от времени закипали слезы. Поезд мчался, и вагон слегка раскачивался, старая жизнь осталась позади, а будущее… В какой-то момент слезы полились столь обильно, что все обратили внимание.

— У вас горе? — спросила Полина. В ее нежном музыкальном голосе было столько участия! — Далеко едете? Что с вами? Скажите, мадемуазель…

Марьетта ответила, что едет повидать кое-кого в Кайенне и что она совсем одна. Больше от нее ничего не могли добиться.

Прошло несколько часов. Когда проехали Мане, мулатка открыла корзину и устроилась вместе с лакеем поужинать, запивая аппетитную еду добрым вином. Остальные последовали их примеру. Одной Марьетте нечего было поесть, она ничего не взяла, даже не подумала об этом. Мулатка протянула девушке крылышко цыпленка с большим куском хлеба.

— Вы должны съесть этот кусочек мяса и запить глоточком вина. — Тон у нее был самый сердечный. — Только не отказывайтесь, я предлагаю от души.

Взволнованная Марьетта не решилась отказаться и приняла угощение. Еда подкрепила ее.

Опять потекли часы, остановки были редки, после ужина все вздремнули. К четырем часам утра Полина снова закурила трубку и пустилась в разговоры. Видя, что Марьетта дрожит от холода, мулатка накинула ей на плечи шотландский плед[714] и спросила в конце концов, почему она одна. Марьетта призналась, что едет к жениху. Но когда та поинтересовалась, чем он занимается, девушка не знала, что ответить, и отчаянно разрыдалась. Полина и лакей переглянулись.

— Бедняжка! — вздохнула мулатка.

Поняв, что спутники обо всем догадались, девушка воскликнула:

— Он невиновен, клянусь! Все это знают. Он пожертвовал собой ради другого человека… позволил себя осудить… Но виновного найдут и Поля оправдают!

Заливаясь слезами, бедняжка принялась рассказывать грустную историю жениха, добавила, что едет тайком от родителей и что останется в этой ужасной стране столько, сколько там пробудет ее любимый. Исповедь девушки, почти ребенка, растрогала всех, особенно Полину.

— Мой добрый хозяин едет туда управлять. Я расскажу вашу историю месье Кордье, — заверила она Марьетту. — Расскажу, что ваш жених не виноват, а вы — славная маленькая мадемуазель. Месье Кордье займется вами.

Марьетта немного успокоилась, утешенная обещанием мулатки, доброе сердце которой при виде чьей-то беды немедленно рвалось помочь.

Поезд прибыл в Сен-Назер.

Слуга и кормилица сразу рассказали хозяину историю юной попутчицы. Господину Кордье, новому губернатору Гвианы, было лет пятьдесят. У него были лоб мыслителя, прекрасные глаза и правильные черты лица. От всего облика исходили энергия, доброта и великодушие. Его отличали острая интуиция и сострадательность к беспомощным и обиженным. Господин Кордье захотел увидеть Марьетту, нашел девушку неглупой, восхитился ее преданностью и расспросил о родителях. Он объяснил ей, что она напрасно предприняла такой серьезный шаг, не посоветовавшись со знающими людьми. Ее пребывание в Сен-Лоране ничего не изменит в судьбе жениха, она даже не сможет часто с ним видеться. Он попытался уговорить ее вернуться в Париж и поскорее успокоить родных. Но Марьетта была тверда. Она ответила, что сейчас же напишет домой, но ни за что не откажется от своего плана. Господин Кордье был тронут решимостью девушки и предложил по приезде на место сразу явиться к нему на прием.

Эта короткая беседа состоялась в кафе-ресторане напротив зала для пассажиров трансатлантических судов. Пакетбот должен был отчалить через два часа. Марьетте нельзя было терять ни минуты. Она написала короткое письмо отцу с матерью:

Чтобы утешить родителей, Марьетта описала свой разговор с губернатором Гвианы и его желание помочь ей, рассказала о мулатке, благодаря которой теперь не одинока, и закончила словами: «Молитесь за меня и надейтесь!»

Девушка бросила письмо в ящик и взошла по сходням большого судна вместе с кормилицей и лакеем. Марьетта познакомилась с мадам Кордье и детьми, двумя прелестными молоденькими девушками четырнадцати и шестнадцати лет. Они кое-что уже слышали о Марьетте и теперь посматривали на нее с любопытством, смешанным с восхищением.

Марьетта раньше не плавала по морю, и ей казалось, что суета, предшествовавшая отплытию, никогда не кончится. Однако все быстро привели в порядок и сигнал к отправлению прозвучал минута в минуту. Несколько раз провыл гудок, раздались два пушечных выстрела, взвился национальный флаг, и «Сен-Жермен» торжественно отошел. Теперь ничто не могло вернуть девушку, она была на пути в Гвиану и должна была сойти с корабля лишь в 1800 лье от берегов Франции, удалявшихся все дальше и дальше.

На следующее утро на шаланду Биду пришло письмо. Удивленный старик вертел его в руках, стараясь догадаться, что в нем.

— Сен-Назер! Кто бы мог нам писать из Сен-Назера? Бог мой, похоже на почерк Марьетты!

— Да открывай же, — нетерпеливо воскликнула жена, предчувствуя что-то серьезное.

Письмо поразило стариков как громом. Бедная мать с рыданиями упала на стул.

— Марьетта! Мое дитя! — всхлипывала она. — Никогда ее больше не увидим! Мы потеряли ее… Я говорила, что она это сделает! Как мы за ней не углядели?

— Должно быть, девочка крепко его любит, — вздыхал отец. — Да, должно быть, крепко любит… раз бросила родителей и отправилась на край света, да совсем одна!

Взбудораженный Биду со всех ног кинулся к Годри. Жена, не имея сил оставаться одна, поехала вместе с ним.

— Невозможно! — в один голос воскликнули супруги Годри. — Какое несчастье! Бедная девочка, что с ней будет!

О случившемся рассказали самому господину Отмону. Вскоре об отъезде узнали все рабочие завода. Вот кто не пожалел похвал и восхищения в адрес невесты своего товарища! Господин Отмон был глубоко тронут и старался ободрить растерянных родителей.

— Не отчаивайтесь, — ласково говорил он, — обязательно снова ее увидите. Любовь творит чудеса, и Провидение[715] не оставляет тех, кто полагается на его волю.

Глава 27

Плавание проходило без происшествий, море было благосклонно к Марьетте. Девушку грызло нетерпение, время тянулось медленно, но радостный щебет Полины скрашивал долгие часы. Благодаря мулатке Марьетта вышла из своего оцепенения. Душа беглянки разрывалась между горечью тайного отъезда и надеждой вскоре прижать к груди любимого. Постепенно под влиянием сердечной доброжелательности мулатки и молчаливого сочувствия лакея Марьетта успокоилась.

Пакетбот качала высокая волна. Он шел очень быстро, и это умеряло нетерпение нашей путешественницы. Глядя, как офицеры сменяются на вахте, она говорила себе: «Еще семьсот, еще шестьсот километров…»

Полина, выросшая на море и рано познавшая азы навигации, сказала, что «Сен-Жермен» делает четырнадцать узлов в час и что каждый узел равен половине сухопутного лье (1852 метра)[716]. Марьетта поинтересовалась, не могут ли ветер, или буря, или происшествие в машинном отделении нарушить скорость прекрасного корабля. Мулатка ее успокоила.

Берега Гваделупы девушка встретила без интереса, не проявила ни малейшего любопытства и на продолжительных остановках в Пуэнт-а-Питре[717] и в Басс-Тере[718]. На Мартинике она приготовилась сойти на берег. «Сен-Жермен» после заправки углем должен был продолжить путь на Панаму. Девушке показали «Венесуэлу», паровое судно водоизмещением в 1000 тонн, которому и предстояло доставить пассажиров в Гвиану.

Переход обычно длится двадцать часов.

Чтобы избежать суеты, толкотни и угольной пыли, Полина предложила молодой спутнице осмотреть Фор-де-Франс. Стоял чудесный вечер, душистый, мягкий, типичный для Антильских островов, этих жемчужин в теплом океане.

Марьетту заинтересовало зрелище ярко одетых и весело напевавших негров и негритянок с трубками в зубах, которые носили уголь на «Сен-Жермен» под светом электрических фонарей. Девушка и мулатка зашагали по дороге в Фор-де-Франс. Полная луна лила свой голубой свет на громадные деревья. Воздух был напоен крепким пьянящим запахом цветущих магнолий и апельсиновых деревьев. Этот аромат постоянно плавает над островами. Бесчисленные светлячки вспыхивали в темноте, рисуя на черном бархате ночи светящиеся узоры. В ярко освещенном городе праздновали прибытие пакетбота — ведь он приносил в эту солнечную страну дыхание матери-метрополии. Все искрилось радостью, танцевало и пело, люди ходили группами, счастливые солдаты морской пехоты сжимали в руках полученные из дома письма. Царившее вокруг веселье на время усыпило боль исстрадавшейся души.

На «Венесуэле» было теснее, чем на «Сен-Жермене», пассажиры стали встречаться чаще. Марьетта ближе познакомилась с семьей Кордье, их поддержка и добрая симпатия вселяли силы и веру в будущее.

Остановки так и мелькали: Сент-Люси, которая хотя и находилась под Британской короной, оставалась французской и по языку, и по духу; затем Тринидад, английский остров с испанским названием; «Венесуэла» побывала в устье Дракона, в заливе Парна, в устье Змеи, и Марьетта даже увидела американский берег с широким устьем Ориноко[719], огромной реки, соперничающей с Амазонкой[720].

В школе все эти названия представлялись Марьетте ужасно таинственными, заставляли мечтать о неведомых краях… А теперь горькая судьба сама вела ее туда, одну, совсем юную, без опыта и защиты.

Еще две остановки — Демерара и Суринам, — час стоянки на островах Спасения, и «Венесуэла» вошла в гавань Кайенны.

Город был празднично убран, дома украшены зеленью и французскими национальными флагами. На вершине горы Сереру цвела множеством знамен казарма морской пехоты. Оба военных судна, торговые корабли и бедные местные суденышки также красовались, убранные триколорами. Лодки утюжили гавань, отряды морской пехоты и артиллерии вместе с жандармами образовали живую цепь на набережной, пушка стреляла, приветствуя нового губернатора, всеми любимого бывшего начальника колонии. Наряду с официальными властями прибывшего встречало и население. Люди давились, чтобы увидеть и поприветствовать месье Кордье.

Новый губернатор появился в окружении гражданских и военных властей. На нем была парадная форма главного комиссара морских военных сил. Господин Кордье вместе с семьей сошел в устланное коврами гребное судно. Сердце Марьетты сжалось — двадцать гребцов, усилиями которых празднично убранное суденышко летело к берегу, были каторжниками.

Остальные пассажиры разместились в специально для них поданных лодках, и Марьетта так и осталась бы одна на корабле, не зная, что делать и куда идти, если бы не добрая Полина. Мулатка посадила девушку в лодку с багажом, а на берегу повела юную подругу к себе домой. Она рассказала девушке, что в Кайенне нет ни отелей, ни ресторанов. Чиновники живут в своих домах, приезжие, в большинстве своем коммерсанты, гостят у друзей или посредников. Люди в колониях славятся гостеприимством, но нужно, чтобы тебя представили. Бедная Марьетта снова и снова с тоской спрашивала себя, что бы с ней приключилось, если бы Провидение не послало эту скромную и преданную покровительницу. Девушка вспомнила свою молитву в церкви Святого Людовика и вознесла в сердце горячую благодарность Богу, который ее не оставил.

Два дня спустя, когда улеглась суматоха приезда и праздничной встречи, Полина сказала хозяину, что приютила свою юную протеже[721].

— Хорошо сделала, моя милая, — ответил месье Кордье с доброй улыбкой. — Теперь я ею займусь. Пусть зайдет ко мне.

Смущенная вниманием, Марьетта пролепетала слова благодарности. Губернатор воздал должное ее смелости и мужеству, но не скрыл, что именно теперь начинаются самые тяжелые испытания. На что она будет жить? В Кайенне можно было бы как-то заработать на жизнь, но в Сен-Лоране, исправительной колонии с тюремным режимом, ей будет несладко. Месье Кордье напомнил, что свидания с женихом будут крайне редки. Впрочем, он тут же пообещал сделать все возможное, чтобы смягчить режим, в котором содержали Поля. Марьетта рассказала, что очень давно, в детстве, была знакома с доктором Шарле и пояснила, при каких обстоятельствах. Губернатор знал и уважал морского врача. Хорошие люди быстро распознают друг друга. Господин Кордье подумал, что доктор, человек женатый и живущий с семьей, мог бы приютить и опекать молодую девушку. Он велел телеграфировать начальнику санитарной службы в Сен-Лоране. Ответ не заставил себя ждать. Через два часа доктор сообщил, что его жена с удовольствием примет Марьетту и поможет ей. Оставалось ждать отплытия одного из военных судов, совершавших поочередно раз в две недели рейс из Кайенны в Сен-Лоран.

«Ойапок», прекрасное малотоннажное военное судно третьего класса, отправлялось через день. У Марьетты почти не осталось времени познакомиться с Кайенной, красивым городом с широкими прямыми улицами и роскошными домами из ценных пород дерева. Но она унесла с собой благодарное воспоминание о своих добрых цветных друзьях, так сердечно к ней отнесшихся.

Господин Кордье выдал девушке разрешение на проезд на военном судне, поручил заботам капитана «Ойапока», дал ему письмо к коменданту Сен-Лорана и пожелал Марьетте счастливого пути. Бедняжка была так растрогана добрым отношением, что не знала, как выразить благодарность. Но слезы, блестевшие на глазах девушки, волнение и бледность говорили о ее чувствах.

Помощь и участие семьи Кордье этим не ограничились. Приехав на «Ойапок» в сопровождении Полины, Марьетта обнаружила там для себя целое приданое, состоявшее из необходимой в экваториальном климате одежды. Это мадам Кордье и ее дочери позаботились о новой жительнице Гвианы. Девушка расцеловала мулатку, мешая слова благодарности со слезами, обещала никогда не забывать ее доброты и вырвалась из объятий толстухи только тогда, когда раздался свисток к отправлению.

Двенадцать часов спустя Марьетта прибыла в Сен-Лоран.

Глава 28

С момента получения письма невесты с сообщением о приезде Поль не помнил себя от радости. Ему казалось, что появление Марьетты принесет избавление. Часто во время работы Поль погружался в мечты, мысленным взором видел девушку на борту судна, следовал за ней через моря и порты, считал дни. У него бывали приступы веселости и беспричинной радости, сменявшиеся меланхолией. Он стал неровен, беспокоен, озабочен, его снедала тревога, он просто терял голову, так что надзирателям приходилось окриком возвращать его к действительности и работе.

Теперь Поль считал часы и минуты.

И вот однажды доктор Шарле известил его о приезде Марьетты на том же пакетботе, на котором прибыл новый губернатор, рассказал о его депеше и своем согласии приютить девушку. Она будет жить в их семье и заниматься детьми, это избавит ее от нездорового любопытства и посягательств обитателей колонии.

— Господин доктор! — Голос юноши дрожал от волнения. — Я дважды обязан вам жизнью, а теперь, давая моей любимой кров и поддержку, вы опять спасаете нас!

В один прекрасный день во время работы Поль услышал пушечные выстрелы, возвещавшие прибытие военного корабля. Он побледнел, инструменты выпали из его рук, и молодой человек опустился на служивший табуретом обрубок дерева.

«Она здесь», — подумал Поль. Сердце так билось, словно хотело вырваться наружу.

Прошло два часа. Прибежал, весь в поту, Майпури и, задыхаясь, сообщил, что супруги Шарле встретили на пристани молодую особу, отвечавшую описанию Марьетты. Гигант еще не кончил говорить, как вошел надзиратель и приказал номеру 881-му следовать за ним к управляющему. Сердце несчастного юноши забилось так неистово, что он чуть не упал.

— Держись, — похлопал его по плечу Майпури. — Дорогая малышка! Какая смелая и как тебя любит! Ну же! Будь мужчиной. Ты ведь был сильным в беде, будь сильным в радости…

Поль направился в сопровождении надзирателя к административному корпусу.

В это время Марьетта, затаив дыхание, прислушивалась в кабинете управляющего к наружным шорохам. Сердце замирало, дышалось с трудом. Внезапно нервы девушки напряглись, глаза расширились, дыхание замедлилось — она узнала в коридоре шаги жениха. Дверь растворилась, и позади надзирателя появилось бледное до голубизны лицо Поля и его худая фигура в каторжном облачении. Марьетта вскрикнула. В этом вопле смешались радость и горе. Обхватив Поля, она отчаянно целовала его, рыдала, задыхалась… Зубы ее стучали, она вся дрожала. Поль заключил невесту в объятия, крупные слезы катились по его лицу и капали на волосы девушки.

Управляющий и доктор были взволнованы, даже лицо надзирателя выражало сочувствие, чего никогда прежде не случалось.

Однако дело принимало дурной оборот — Марьетте становилось плохо. Она тяжело дышала, не могла произнести ни слова, ничего не видела и готова была упасть в обморок.

Ее высвободили из объятий Поля и усадили в кресло. Глаза девушки закрылись, нервный спазм[722] сотряс все ее тело. Поль, на коленях, целовал ей руки, умоляя успокоиться; он совсем потерял голову от страха за невесту и не помнил, что говорил и делал.

Доктор Шарле потребовал, чтобы девушку уложили. Поля увели в полном отчаянии, а Марьетту перенесли в женское отделение госпиталя. Она была без сознания. Бедные дети! После стольких несчастий и долгой разлуки они виделись лишь несколько минут и даже не обменялись и двумя словами.

Вечером доктор Шарле сам пришел к Полю рассказать о состоянии девушки. Оказалось, что она серьезно заболела. Длительные страдания, перенапряжение, утомительное путешествие и волнения встречи вызвали нервный стресс, требовавший лечения и ухода. Доктор подбодрил Поля и обещал сделать все, чтобы поднять пациентку на ноги.

«Боже! — думал несчастный жених. — Неужели она окажется жертвой своей преданности, и я ее потеряю, сейчас, когда она рядом и все готово к побегу!»

В течение двух долгих недель больную было запрещено видеть, из опасения, что новое волнение может оказаться смертельным. Поль каждый день узнавал новости и вздохнул только тогда, когда состояние Марьетты наконец стабилизировалось.

Прошло какое-то время. Девушке стало лучше. Благодаря заботам доктора и уходу монахини подорванное здоровье восстанавливалось. Энергия и крепкий от природы организм взяли свое.

Влюбленные смогли вновь увидеться лишь через месяц после первой встречи. Свидание состоялось у доктора Шарле и длилось пятнадцать минут. Врач постарался избежать нового кризиса. Марьетта обещала быть спокойной.

При виде друг друга влюбленные только плакали и улыбались, шепча сквозь слезы бессвязные слова, больше похожие на жалобные стоны:

— Поль, о мой Поль, бедный мученик! Наконец-то я рядом с тобой! Мои страдания вознаграждены…

— Марьетта, дорогая Марьетта, я не надеялся вновь тебя увидеть… А ты здесь… ценой здоровья… жизни… Всем пожертвовала для меня… Расскажи все… что делала… там… о родителях… о всех наших… о Годри… о господине Отмоне…

Марьетта была еще слишком слаба для длительного свидания, и месье Шарле прервал их разговор.

Следующая встреча состоялась через две недели. Вот когда любящие смогли наговориться! Марьетта рассказала о своей борьбе, о тоске и тревоге, о работе, о жестокой экономии, о бегстве, отъезде и прибытии в колонию. В свою очередь, Поль поведал о пережитых страданиях, отчаянии и муках.

Девушка не могла без слез говорить о доброте Полины, о помощи и участии господина Кордье и его семьи. Поль восклицал с благодарностью:

— Ах, что за люди! Как я всех их люблю!

Видя, что Марьетта ничего не говорит о Дени, Поль решился спросить, нет ли новостей об отце. Марьетта считала художника виновным во всех постигших их несчастьях, поэтому сдержанно ответила:

— Нет, мой друг, ничего, ни слова, ни весточки! А должен бы…

Поль опустил голову.

— Бедный папа Дени! — прошептал он после небольшого молчания. — Если бы ты знал, что вынес твой сын Поль, ты бы сжалился над ним…

Время шло. Как и предупреждал Марьетту губернатор, встречи влюбленных были нечастыми. Добрая воля господина Кордье не смогла преодолеть беспощадную строгость правил, по которым содержались заключенные, не пользующиеся никакими льготами. Положение Поля и Марьетты было незавидным. Они жили в пятистах метрах друг от друга, но виделись лишь мельком раз в две недели. Кроме того, их ожидала беда — доктор Шарле был командирован в Гвиану на три года, но в колонию Сен-Лорана — только на полтора. Через два месяца он отбывал в Кайенну, а на его место ждали другого врача. Что тогда будет с Марьеттой? Без гостеприимного дома доктора и поддержки его семьи девушка оказывалась в сложном положении, ей скорее всего придется покинуть колонию.

Поль отбыл лишь пятую часть срока, оставалось еще четыре года плюс пять дополнительных лет пребывания. Итого, еще девять лет каторги! Разве он мог держать Марьетту все эти годы здесь, в Сен-Лоране, а потом, когда его отпустят на вольные хлеба, жениться, родить детей, которых убьет здешний климат, а сами они станут тяжело больными людьми и в конце концов тоже умрут, замученные нищетой и болезнями?.. Нет, такое невозможно! И Поль снова стал думать о побеге.

Однажды он рассказал невесте, как готовил побег вместе с Майпури.

— Но, друг мой, чего же ты ждешь? — удивилась девушка. — Я готова. Пойду за тобой, куда поведешь. Не бойся, обузой не буду.

Поль стал говорить о поджидавших беглецов опасностях, — о выстрелах, погоне, переправе через реку, лишениях… — и кончил тем, что предложил ждать его с Майпури в Демераре, куда они прибудут, если побег удастся.

— Я приехала сюда не для того, чтобы разлучаться, — твердо сказала Марьетта, — и разделю с тобой все опасности, успех и неудачу. Если погибнешь, умру рядом, вот и все.

— Хорошо, — Поль был побежден преданностью невесты, — при следующей встрече скажу, что делать.

Но вмешались непредвиденные обстоятельства и ускорили течение событий.

Через четыре дня надзиратель-механик, как всегда, с утра накачанный ромом, сказал Полю:

— Восемьсот восемьдесят первый, завтра ты разогреваешь паровую машину. Выезжаем в половине восьмого вместе с управляющим, надо взглянуть, все ли в порядке в Атте. Колонию собирается посетить губернатор, следует подготовиться. В шесть уже нужно быть у шлюпа и разжечь топку. Я приду в семь и поставлю на место золотник.

— Слушаю, шеф. — Сердце Поля заколотилось.

Пришел момент играть ва-банк[723]. Ставка — жизнь и свобода. Завтра в это время они будут на воле!

Надо было как можно быстрее уведомить Марьетту, рассказать, куда идти, где ждать, как покинуть гостеприимный дом доктора, не вызвав подозрений. Это удалось довольно легко благодаря одному обстоятельству, которым Поль сумел воспользоваться. Вернувшись в лагерь, юноша увидел большого попугая ара, которого поймал один заключенный и собирался пустить на жаркое. Поль предложил купить птицу, зная, что доктор уже давно о такой мечтал. Сделка состоялась, и молодой человек, получив разрешение надзирателя отнести покупку, бегом бросился к расположенному неподалеку от пристани дому врача. Юноша вручил попугая ординарцу, и тот немедля отправился на поиски клетки. На пронзительные крики пернатого пленника прибежала Марьетта. Поль сделал знак, и девушка проводила его за дверь. Он успел шепотом сказать:

— Завтра утром, в половине седьмого, будь на месте, где ручей Балете впадает в Марони, в полукилометре отсюда. Там встретишь Майпури, который будет прятаться в камышах. Он все объяснит. Мужайся, девочка моя, и надейся… За меня не беспокойся, справлюсь.

Доктора дома не было, мадам Шарле отдыхала, ординарец занимался птицей, так что этот быстрый разговор остался незамеченным. Бросив на невесту взгляд, полный любви и нежности, Поль вернулся в лагерь.

Прежде чем растянуться в гамаке, где провел столько долгих и мучительных ночей, Поль наклонился к Майпури и тихонько шепнул, что бегство назначается на завтра.

— Хорошо, — хладнокровно отозвался гигант.

— Завтра в шесть надо быть у слияния Балете и Марони.

— Буду. А твоя невеста?

— Присоединится к тебе на полчаса позже.

— Ладно!

— Что делать с утренней перекличкой?

— Ты забыл, что вот уже неделя как я от нее освобожден? Араб Мустафа, ухаживающий за быками, болен, и я задаю им корм в пять часов утра.

— Замечательно! Все складывается как нельзя лучше!

— Так будет и дальше, — улыбнулся гигант. — А твой золотник?

— Под курткой, вместе с ключом. Я уже взял его из тайника.

— Удачи, мой маленький Поль. — Голос Майпури был теплым и ласковым. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, дорогой Жозеф.

Поль проснулся в пять часов после тяжелого, беспокойного сна. Не торопясь оделся, представился надзирателю, и тот, зная, что юноша идет растапливать машину, открыл ворота.

Был прилив. Причаленный шлюп стоял носом к волне, к открытой реке. Очень удачно, так как расположение судна сэкономит Полю вираж[724].

В домике надзирателей Поль сказал дежурившему Жанне, что идет растапливать машину. Закутанный в противомоскитную сетку, едва проснувшийся, тот что-то неразборчиво пробурчал. Юноша спокойно поднялся на шлюп — часовой имел приказ пропустить истопника.

Так же хладнокровно, словно на кон не были поставлены его жизнь и свобода, Поль стал закладывать дрова в топку, проверил различные части машины, подождал, когда поднимется давление, и за три четверти часа перепилил причальное кольцо.

Марьетта, также почти не спавшая в эту ночь, вышла из дома доктора вскоре после ухода того в госпиталь. Мадам Шарле еще спала, а ординарец воспользовался моментом, чтобы побаловаться на кухне с очаровательной мулаточкой, не оставшейся равнодушной к авансам мужественного кавалера.

Марьетте хотелось поблагодарить своих благодетелей, выразить сердечную признательность, объяснить, почему уходит без единого слова прощания, обещать, что напишет, когда они окажутся в безопасности. Но это было невозможно. Девушке в голову пришла трогательная мысль. Она срезала ветку иксоры, любимого цветка хозяйки, и, поцеловав, осторожно положила у двери спальни.

«Она поймет, — подумала беглянка, — она поймет…»

Марьетта вышла со спокойным видом, как будто собралась погулять и подышать свежим воздухом, пока еще не взошло беспощадное солнце. Она смело ступила на дикую траву, которая по мере удаления от городка становилась выше и пышнее. Вскоре послышался легкий свист Майпури, спрятавшегося в высоких камышах. Марьетта прижалась к нему и, опустив глаза, заметила, что вода у берега, почти у самых ее ног, покрыта раскрывшимися цветами огромных кувшинок.

Было ровно половина восьмого.

В это время Поль развел в топке шлюпа большой огонь. Через четверть часа должен был наступить столь долгожданный и опасный момент. Молодой человек быстро водворил на место золотник. Для этого пришлось отвинтить ключом восемь или десять болтов и снять коробку. Процесс занял десять минут. Когда был затянут последний болт, прошло сорок пять минут от начала операции.

У Поля еще хватило хладнокровия подождать пять минут и снова нагреть машину. Увидев вдали на улице, обсаженной манговыми деревьями, механика Тимолеона, юноша понял, что больше нельзя терять ни минуты. Одним ударом он рассек удерживающее кольцо, уже пропиленное на три четверти, запустил мотор и, когда тот начал бешено вращаться, бросился к рулю. Шлюп прыгнул вперед, как пришпоренная лошадь.

Надзиратель Тимолеон издал яростный вопль, но оглушенный происходящим часовой забыл о своем ружье.

— Огонь! Да стреляй же, идиот! — ревел надзиратель. — Тревога! Побег! К оружию!

Тимолеон наудачу стрелял из револьвера по удалявшемуся шлюпу. Часовой, выйдя из столбняка, тоже схватился за ружье. Все, находившиеся на постах, бросились к воде. Захлопали выстрелы. Пятьдесят ружей, выстроившиеся в шеренгу, одновременно изрыгали огонь, пули сыпались градом вокруг суденышка, задевая металлический борт, пробивая деревянную оцинкованную крышу, но чаще падая в воду и поднимая небольшие фонтанчики. Возбужденные солдаты стреляли торопливо, не целясь, и промахивались.

Через мгновение Поль, живой и невредимый, был вне их досягаемости. Он несколько раз свистнул, но не из бравады[725], как подумали стоявшие на берегу, а чтобы предупредить друзей о своем появлении. Направляя шлюп к берегу, молодой человек весело воскликнул:

— Ни одной царапины! Эй, пассажиры, отъезжающие в Английскую Гвиану, занимайте места!

— Слава Богу, жив! — с облегчением прошептала Марьетта.

— Молодец, Поль! — похвалил Майпури. — Ничего не скажешь, ловок, уж я-то знаю толк! А вас, мадемуазель, позвольте поднять… вот так!

Подхватив девушку, как пушинку, Майпури вошел по пояс в воду и протянул свою ношу Полю. Тот бережно принял ее и устроил на сиденье.

— Теперь ты, дружище. — Поль протянул гиганту руку, помогая взобраться.

Через полминуты суденышко вновь пустилось в путь.

Поль пожал руку другу, поцеловал невесту и приказал:

— Жозеф, держи руль, правь прямо на тот берег.

Шлюп под углом в сорок пять градусов рванулся к голландскому берегу.

— Ты хитрец! — с восхищением вскричал Майпури, а Марьетта подарила жениху взгляд, в котором светились гордость и нежность.

— У Сен-Лорана Марони имеет восемнадцать метров в ширину. Нас можно подстрелить, но догнать уже невозможно, — говорил Поль. — Да и не станут они возиться! Отвязывать лодки, бежать за веслами, собирать гребцов… За это время мы уже далеко уйдем.

Поль чувствовал себя свободным. Он предвкушал, как они обогнут мыс Клотильды в виду голландского маяка и закачаются на крупных волнах океана.

Шлюп делал восемь узлов в час. Чтобы добраться до Демерары, потребуется тридцать шесть часов. На борту было несколько сухарей и немного воды. Негусто, конечно, но ведь не каждый же день случается убегать! На войне как на войне… Дрова кончатся через сутки, но у воды растет масса деревьев и, причалив где-нибудь, за час можно заготовить их в избытке.

Судно сделало вираж и пошло вниз по течению вдоль голландского берега. На французской стороне виднелись группы взбудораженных людей. Над водой разносились резкие крики и безобидные одиночные выстрелы.

Вдруг сидевший на руле Майпури вскочил, словно наступил на гремучую змею, и издал яростный вопль:

— Тысяча чертей! Что за жизнь — одни несчастья!

— Что случилось? — Поль уже почувствовал приближение катастрофы.

— Взгляни, там, эта струя дыма, она выходит из трубы корабля! Видишь, три мачты, вон уже показался нос…

— Проклятье! Военное судно, французское военное судно! Я хорошо его знаю, это «Ойапок»! Дорога закрыта… Прорваться невозможно.

Глава 29

— В океан не пройти. — Поль вновь обрел хладнокровие, и голос его стал спокоен. — Остается только сельва.

— Ясно, как дважды два. — Не дожидаясь приказа, Майпури развернул шлюп.

— Сельва опасна, но другого выхода нет. — Поль обратился к Марьетте: — Милая, как бы я хотел доставить тебя в страну свободы без страданий! Но…

— Дорогой, мне с тобой везде хорошо. — Марьетта казалась ничуть не взволнованной.

Чтобы избежать встречи с кораблем, повернули обратно и со всей скоростью помчались против течения. Шлюп стрелой вновь пронесся мимо голландского поста, командир которого совершенно потерял голову от непонятного снования соседей туда-сюда. Боясь преследования, Поль подкинул угля в топку, чтобы увеличить скорость. Он не ошибся. «Ойапок», замедлив было у причала, устремился за беглецами. Он постепенно догонял шлюп, но тот имел значительную фору и положение еще не стало угрожающим.

Беглецы проплыли мимо острова Портал, откуда несколько золотоискателей с любопытством наблюдали погоню.

По воде прокатился гулкий удар — позади шлюпа стреляли из пушки.

— Он хотел нас потопить! — вскричал Поль, указывая на султан белого дыма, окутавший нос корабля. — Однако пения снаряда не слышно!

Майпури рассмеялся:

— Потопить? Да никогда в жизни! Наша-то шкура ничего не стоит, но цена шлюпа — пятьдесят тысяч франков. Они только пугают. Да и вообще погоня скоро прекратится.

— Почему?

— Уже отлив, и капитан побоится посадить судно на мель.

Предсказания Майпури оказались точны. Военный корабль вскоре замер посередине реки, но спустил весельную шлюпку с восемью гребцами. Она направилась к беглецам.

— Неужели они думают нас догнать? — презрительно усмехнулся Поль.

— Нет, хотят забрать шлюп, ведь мы его скоро бросим. Через тридцать километров водопад Эрмина, мы будем вынуждены оставить лодку и спрятаться в лесу.

Поль подумал об ожидавших их опасностях и лишениях и вздрогнул. Он боялся не за себя, но за Марьетту.

Шлюп вошел в устье ручья Руатуа на голландской стороне, весьма для них негостеприимной.

Поль помог подруге сойти на берег. Майпури сложил в мешок сухари, забрал топор и два ножа для рубки кустарника. Потом все трое скользнули под зеленый полог девственного леса.

Марьетта думала, что имеет представление о тропическом лесе — она много о нем читала и много слышала уже после приезда, но тот зеленый хаос, который их встретил, заставил девушку задрожать.

По берегам ручья возвышались тесные ряды гигантских деревьев с неохватными стволами, их густые кроны образовывали где-то там, наверху, плотный свод, через который не пробивались солнечные лучи. Земля, как губка, была насыщена влагой. Из нее поднимались острые, словно стрелы, обсыпанные колючками травы, переплетенные кусты, образуя непроходимую стену, на которой цвели цветы, распространяя странный запах — некую смесь духов с ядом. Ноги идущих беспрестанно спотыкались о корни, облепленные мириадами копошащихся насекомых. Их ядовитые жала так и грозили впиться в кожу. С верхушек деревьев ниспадала, как корабельная снасть, сеть из лиан. Легионы птиц, потревоженные в своем вековом покое, перелетали с дерева на дерево, треща крыльями и пронзительными воплями протестуя против вторжения. Стайки обезьян со страшными гримасами перебегали по лианам и прятались в кронах, словно охваченные паникой гимнасты.

Марьетта была подавлена буйством растительности, где не было места человеку. Она с тоской думала о том, как они выберутся из чащи, такой манящей с виду и такой жуткой в действительности.

С первого взгляда казалось, что продвижение в этом хаосе невозможно. Обескураживала одна мысль: как пройти здесь хотя бы десять метров. Однако надо было двигаться, прорубать дорогу. Дело не только в возможной погоне, но и в том, что задерживаться на голландской стороне было опасно из-за ее договора с французами о выдаче беглецов.

Майпури, уже не раз пускавшийся в бега, имел богатый опыт продвижения по сельве. Гигант занял место во главе маленького отряда и принялся рубить траву, лианы и кустарник. Поль шел за ним, орудуя ножом с меньшей ловкостью, но с большим усердием. Марьетта замыкала шествие, выдирая из колючек свою полотняную юбку, к счастью, достаточно крепкую.

Отряд продвигался медленно. Лицо и руки Майпури скоро покрылись кровоточащими царапинами, но это его не волновало. Он был свободен, а потому счастлив. Его радовала возможность потрудиться для друзей, отдать им свою силу, опыт и преданность. Поль, мокрый от пота и тоже исцарапанный, часто оборачивался к невесте, подбадривая девушку взглядом, словом, улыбкой.

Внезапно на лес обрушился ливень. Он грохотал по кронам деревьев и потоками низвергался на беглецов. Стоял сезон дождей, и ливни случались по нескольку раз в день. Не видевшим трудно даже представить себе, что это такое. Вообразите множество пожарных помп, качающих воду из низко бегущих облаков. Хлещущая вода заливает все десять тысяч квадратных лье леса. Бедствие длится пятнадцать — двадцать минут, затем вновь сияет солнце. Влага интенсивно испаряется, потом небо снова темнеет и потоп повторяется.

Промокшие до нитки беглецы удивлялись, почему теплый душ не освежает. Дело в том, что после дождя от напоенной водой земли поднимается густой пар, а влажная жара этого континента переносится тяжелее, нежели сухое пекло Африки или Сирии. Она лишает бодрости, руки и ноги становятся ватными, по лицам и телам струится обильный пот, одежда не сохнет, мешает дышать, стесняет движения.

К счастью, первая, самая тяжелая полоса леса была пройдена. Густой кустарник и высокая трава требуют воздуха и солнца. Они растут вблизи реки. Стена непроходимых зарослей не шире километра. Дальше начинается старый лес, начисто лишенный подлеска.

Мало-помалу лианы исчезли. Пошли карликовые пальмы. Затем и они, в свою очередь, захирели и кончились, за ними выстроились кустарник и травянистые растения типа бамбука. Землю покрывал ковер густого мха, в котором змеились корни и проглядывали грибы. Начался крупный лес, угрюмый, молчаливый. Стволы вздымались, как колонны собора, высоко над землей раскинулся шатер листвы. Тишина внушала страх. Птицы исчезли. Лишь изредка мелькали обезьяны, тщетно разыскивая пищу. Не слышалось и шороха насекомых. Идти стало немного легче, можно было двигаться быстрее. Майпури отметил, что за три часа они прошли около трех километров. Не так уж много, но он и представить не мог, чтобы женщина-европейка могла столько одолеть. Гигант скомандовал привал. Обессилевшая Марьетта умирала от голода. Майпури вытащил из мешка сухари, единственную провизию, которая нашлась на шлюпе. Сухари промокли от дождя и походили на губку с водой.

— По крайней мере, не сломаем зубы, — серьезно сказал гигант. Девушка улыбнулась и, аппетитно жуя, ответила, что не привередлива. Она увидела поваленный ствол и хотела присесть, но старый каторжник удержал ее. Ножом он приподнял отставшую от дождя кору, и тотчас оттуда посыпались полчища насекомых — скорпионы, тысяченожки, ядовитые муравьи и десятки других, рогатых, членистых, с жалами и с колючками. Заключала компанию маленькая серая змейка, которую гигант рассек пополам. Сняв кору, Майпури хорошенько почистил ствол, убедился, что все «жильцы» разбежались, и галантно предложил девушке садиться. Теперь Марьетта хотя бы отчасти поняла, какие опасности на каждом шагу подстерегают европейца в экваториальном лесу. Время от времени вдали раздавался страшный грохот.

— Не бойтесь, — успокоил Майпури, — скорее всего, это валится от старости очередной ствол. Черт возьми! Невесело оказаться в этот момент рядом — такая махина имеет не меньше пятнадцати метров до нижних ветвей и раздавит в лепешку.

— О, я не боюсь, мне только отвратительны эти мерзкие насекомые. — Марьетта скорчила брезгливую гримасу.

— Будем смотреть в оба, правда, Поль? — обратился гигант к молчавшему юноше.

— Конечно, дружище. — Молодой человек был явно озабочен.

— О чем ты думаешь?

— О том, что нам нужно пересечь с востока на запад всю Голландскую Гвиану, чтобы выйти к отделяющей ее от Английской Гвианы реке Корантейн.

— Да, иначе голландцы отправят нас туда, куда совсем не хочется возвращаться.

— А ты знаешь, какое расстояние нам нужно пройти, чтобы добраться до Корантейна?

— Не имею ни малейшего представления.

— Около трехсот километров.

— Семьдесят пять лье? Что ж, терпимо!

— Но это по прямой, не считая холмов, ручьев, болот и других препятствий.

— Положим еще сто лье.

— Понадобится не меньше двадцати пяти дней.

— С Марьеттой даже больше.

— А провизия?

— Если подтянем животы, сухарей хватит на два дня.

— А потом?

— Потом? Что-нибудь найду, ведь для этого я здесь и нужен.

— Мой храбрый друг! Я верю и в твое доброе сердце, и в твои способности, но как нам удастся правильно держать направление? Этот чертов лес скрывает и луну, и солнце, и звезды, а они служат нам компасом.

Майпури тоже тревожился. По своему опыту он прекрасно знал, что основную опасность представляли не звери, не гады и даже не голод, хотя он часто бывает причиной гибели, но потеря направления. Блуждать между стволами-колоннами и в конце концов начать описывать круг за кругом, как это происходит с теми, кто попадает в густой туман, — вот где таилась опасность. Но, не желая пугать спутников, гигант твердо ответил, что будет стараться изо всех сил.

Промокшая, но отдохнувшая и подкрепившаяся троица продолжила путь. Шли по-прежнему гуськом. Постоянно возникали препятствия — то кучи поваленных стволов, кишащих насекомыми, то лужи стоячей воды, где нежились водяные змеи, то громадные корни, вившиеся по стволам и образовывавшие на разной высоте между ними переплетенные арки и галереи, то небольшие, выступавшие из земли корни, о которые спотыкаешься на каждом шагу. Приходилось ощупывать, перелезать, обходить… Как же это утомляло!

Поля и Марьетту понемногу охватывала усталость, постепенно гасившая их энергию и решимость. Старый каторжник, сильный и бодрый, вехами и зарубками отмечал путь. Он полагал, что пройдено шестнадцать километров, и считал, что для начала это неплохо.

Марьетта страдала от жажды. Она не жаловалась, но Поль, испытывавший то же самое, понимал, как девушке тяжело. Не раз он хотел утолить жажду из встречавшихся небольших водоемов, но Майпури не позволял.

— Лучше уж прямо принять порцию мышьяка, — с отвращением говорил он. — Эта вода — рассадник лихорадки, она убьет тебя в два дня.

Постепенно характер почвы и деревьев менялся. Стволы становились реже, и земля была не так пропитана водой. Майпури внимательно пригляделся и вдруг радостно закричал:

— Никогда не следует отчаиваться! Теперь я знаю, что делать. Вот смотрите!

Поль видел только деревья, пониже прежних, но нигде и намека на источник.

Майпури аккуратно вытер нож о рубашку и наискось ударил сероватую чешуйчатую кору одного из деревьев. В надрезе показались капельки, их было много, затем из раны дерева по лезвию ножа полилась струйка молочной жидкости.

— Пейте, — пригласил Майпури измученных спутников.

Девушка приложила иссохшие губы к кончику ножа и с наслаждением стала глотать густую, слега подслащенную жидкость. Ей сразу стало значительно легче.

— Ну и ну! — воскликнул Поль, напившись живительной влаги. — Что это такое?

— Непромокаемый плащ в натуральном виде. Это сок каучукового дерева, — ответил всезнающий Майпури.

Быстро спускалась ночь. Гигант срезал несколько кусков коры, уложил их между двумя деревьями, покрыл своей курткой, сверху положил куртку Поля и обратился к девушке:

— Не очень мягко, конечно, но, по крайней мере, не будет так сыро.

— А вы?

— Не беспокойтесь, через полчаса буду спать как сурок.

И он растянулся прямо на земле. Поль сел рядом с Марьеттой, уговаривая ее прилечь и положить голову ему на колени. Усталость взяла свое. Несмотря на таинственный шум леса, на крик, поднятый стайкой обезьян-ревунов, беглецы скоро спали крепким сном.

У них не было еды, им грозили бесчисленные опасности, но они были наконец свободны!

Глава 30

Беглецы проснулись задолго до рассвета. Дрожа от сырости, они проклинали обезьян-ревунов, устроивших оглушительный концерт над их головами. Вместе с солнцем пришел дождь. Он уже стал привычным и не произвел большого впечатления. Путники тут же промокли до костей. Они знали, что так будет постоянно — на ходу немного обсохнут, потом снова вымокнут, и так до конца их бегства. Майпури заботливо укрывал мешок с сухарями. К несчастью, дожди и сырость уже превратили скудный пищевой запас в малоаппетитное месиво. Марьетта съела немного, но скоро отказалась. После недолгого сна и подобия завтрака отряд продолжил путь, и Поль воочию с ужасом убедился в бесплодии тропического леса. Все эти великолепные деревья, торжественно возносившие свои гордые стволы, если и давали плоды, то по большей части несъедобные, нередко ядовитые и в любом случае недосягаемые для человека, — так высоко они располагались.

Индейцы номада выживают в девственном лесу только потому, что расчищают в год по два завала старых стволов, обрабатывают эту землю и засаживают маниокой, бататами[726], маисом[727] и сахарным тростником, урожай которых бережно хранят до следующего сезона. К тому же они селятся по соседству с рекой и промышляют рыболовством и охотой.

Майпури очень надеялся наткнуться на заброшенное поле и пополнить там свои запасы. Ведь посаженные краснокожими растения в дальнейшем дичают, и такое поле образует в лесу благодатный оазис[728].

Беглецы старались идти по прямой. Майпури очень заботился о том, чтобы, обходя препятствие, отметить вехой старое направление, и сверялся с нею, прежде чем продолжить путь. Лес был абсолютно безлик, все деревья «на одно лицо». Путники двигались с трудом, покрытое липким потом тело болело и ныло от усталости, а желудок — от голода.

Около полудня Майпури в третий раз стал развязывать свой мешок, но оттуда потекла липкая жидкость. Жара, дождь и движение вызвали в сухарной массе усиленный процесс брожения. Она скисла, и в ней появились пятна гнили. Отвращение пересилило голод, ни у кого не хватило духу взять в рот омерзительную кашу. Пошли дальше, спотыкаясь на каждом шагу; в висках стучало, в голове гудело от резких криков летевшего впереди них пересмешника[729], который, казалось, издевался над путниками своей короткой песенкой.

— Неподалеку должна быть поляна, — задумчиво произнес Майпури. — Иначе пересмешнику тут нечего делать.

Поль предложил руку теряющей силы Марьетте и поддерживал ее, шатающуюся, готовую каждую минуту упасть.

Вышли на поляну. Увы! Это не было заброшенное поле. Никакого следа одичавших зерновых и питательных клубней. Свободный квадрат занимали какие-то низкие растения, среди которых поднимались более высокие, с тощим плюмажем[730] листьев. Майпури тщательно их осмотрел и воскликнул:

— Пальмист![731] Сейчас мы съедим его кочан!

Он вытащил топор, который носил привязанным лианой на спине, и стал рубить хорошую пальму пятнадцати метров в высоту. Кора у этого дерева твердая, как железо, но гигант с такой энергией на него набросился, что через четверть часа оно с грохотом обрушилось. Майпури несколькими мощными ударами разрубил вершину. Он торопился — ведь его дорогие «ребятки» умирали от голода. Под взмахами топора двухметровые листья упали на землю, а под ними обнаружилось продолговатое тело.

— Это и есть кочан? — спросил Поль.

— Он там, внутри, — ответил довольный Майпури.

Поль и Марьетта надеялись, что пальмовый кочан состоит из массы спрессованных в своем футляре нежных листьев, таких же вкусных, как настоящая капуста. Они очень удивились, когда гигант вытащил из корки нечто цилиндрическое, цвета слоновой кости, толщиной с бутылку и длиной в метр.

— Держите, ешьте, это называется «капуста». — Майпури протянул цилиндр Полю.

Тот отломил кусок и подал Марьетте, которая впилась зубами в мякоть.

«Капуста» имела запах миндаля и вкусом напоминала орех. Может, это было не очень питательно, но голод заглушало. Все с жадностью принялись за угощение. Поев, продолжили путь.

Вторая ночь походила на первую. Спали в лесу, в сырости, окутанные смертоносным туманом, который с мрачным юмором называют «саваном европейцев». Следующий день принес еще большую усталость. Всю «капусту» съели. Пощипали каких-то кисловатых ягод, погрызли орехов красного дерева, которые следует есть с большой осторожностью, потому что пленка, окутывающая ядро, очень едкая и вызывает отек губ.

На третий день Майпури не нашел ничего съедобного. Совсем ослабевшая Марьетта не могла идти. Ее била лихорадка, она дрожала, стучала зубами и жаловалась на головную боль. Стараясь согреть девушку, Поль сжимал ее в объятиях, нашептывал нежные слова. Утром Марьетта не смогла подняться.

За три дня беглецы прошли около шестидесяти километров, каждый шаг давался великим трудом и усилием воли. Поль начал понимать все опасности и трудности бегства. Вспоминая леденящие душу истории об умерших от голода в девственном лесу, он понял, что каторжники не преувеличивали. Сведения получались «из первых рук», от тех, кто полуживым возвращался в колонию, радуясь, что избежал ужасной гибели. Ах, если бы они с Майпури были только вдвоем! Что значили бы для него все эти мучения, что значила бы сама смерть! Она освободила бы его навсегда! Но видеть, как страдает любимая! Она оставила для него семью, друзей, родину, а он привел ее в страну, где за каждым стволом прячется смерть. Юношу охватила ярость, гнев против судьбы, преследовавшей его с детства. Он не желал уступать. Он восстал и бормотал сквозь зубы:

— Хорошо же! Хочешь меня погубить? Так я буду сражаться до конца! Если Марьетта не сможет идти, я ее понесу.

Напрасно девушка сопротивлялась, умоляла не расходовать последние силы, заверяя, что ей лучше, что она постарается продолжить путь… Разъяренный гнусными происками судьбы, Поль взвалил невесту на спину и пошел вперед. Через два часа у него закружилась голова. Красный туман поплыл перед глазами, ноги стали ватными, он споткнулся и чуть не упал — удержала могучая рука старого каторжника. Марьетта соскользнула на мох, и Поль без сил свалился рядом. Бедняги ничего не ели уже больше суток!

Когда пришло время двигаться, Поль не смог встать. Майпури засунул нож за пояс, нежно поднял Марьетту и усадил ее на левую руку. Повернувшись к Полю, он пригласил его устроиться на правой руке. Силач сказал, что понесет их обоих. Поль отказался.

— Сделай это для нее, давай я понесу и тебя, у меня еще много сил, — уговаривал Поля гигант. — Ну же, слушайся, вы оба весите как дети. Я пойду быстро!

Тронутый до глубины души, Поль сжал руку товарища, величественного в своей преданности, и больше не возражал.

Так гигант шел два часа. Почувствовав, что дыхание друга стало прерывистым, Поль потребовал остановиться. Было три часа пополудни. Несчастные не ели тридцать шесть часов. Беглецы уселись у подножия дерева, и Майпури сказал, что у него есть идея.

— Оставлю вас здесь и пойду на разведку, — предложил он. — Есть еще три светлых часа. Может, найду что-нибудь съедобное. Если не приду до ночи, ждите меня утром. Ну, а если уж не вернусь к полудню, значит, умер. До встречи!

Почти в беспамятстве, Поль и Марьетта пожали Майпури руку, и он ушел. Когда гигант скрылся из глаз и затихли его шаги, воцарилась тишина, показавшаяся особенно мрачной. Молодые люди остались одни. Лес одинаково пугал их и непонятными своими звуками, и безмолвием. Совсем еще дети, они страдали телом и душой. Голод жестоко терзал внутренности, сердце сжималось от тревоги и страха. Они не разговаривали, боясь, что вместо слов вырвутся стоны. Прижавшись друг к другу, мокрые от дождя, они дрожали, не смея надеяться на чудо, которое спасло бы от агонии.

Пришла ночь и окутала их плотной темнотой без единого проблеска. На глаза словно надели плотную повязку. Они не спали. Их мучило ощущение какой-то беды, неизвестной опасности. Возбужденный мозг рисовал картины одну страшнее другой, уже не было сил бороться, миражи[732] перерастали в реальность. Вечером Майпури не вернулся. Наверняка он в тщетных поисках уходил все дальше.

В середине ночи неслыханной силы порыв сотряс лес. Гигантские деревья раскачивались, как тростник, скрипели от корней до вершины, готовые обрушиться и погрести под собой молодую пару. Этот ветер предвещал грозу. Наступила тишина, и вдруг она взорвалась раскатом грома. Оглушительные удары следовали один за другим, словно одновременно стреляли тысячи пушек. Быстрая ослепительная вспышка осветила лес, и он предстал яснее, чем днем. Молнии сверкали со всех сторон одновременно, светящиеся зигзаги змеились между стволами, вонзались в землю, разбрасывали пучки розового, зеленоватого, синего, пурпурного и фиолетового света, лес словно горел. Грохот грома описать невозможно — шум странный, страшный, оглохшее ухо не могло разложить его на отдельные звуки, смешавшиеся в общий гул, от которого дрожала земля.

Вакханалия[733] длилась час. Затем, как будто рука титана[734] сжала плававшее над вершинами облако, из него хлынули потоки воды, настоящий водопад низвергнулся на землю, как во времена библейского потопа.

Буря прекратилась, молнии погасли, лес погрузился в глубокую тишину.

Дерево, под которым сидели Поль и Марьетта, выстояло. При свете непрекращающихся молний они видели, как неподалеку падали деревья. Одни ломались на половине своей высоты, другие на уровне нижних ветвей, третьи у корня. На земле образовались огромные завалы.

Молодые люди с тоской думали о Жозефе. Где он сейчас? Удалось ли ему спрятаться от грозы? Увидят ли они своего доброго друга? Чувствуя, как слабеет любимая, Поль начал проклинать свободу, за которую они оба скорее всего заплатят жизнями.

— Нужно было выбрать другое время, другую возможность, — в отчаянии шептал он, — нельзя было спешить, я сошел с ума, плохо все продумал…

— Не надо, Поль, не жалей ни о чем, — прервала жениха Марьетта слабым голосом. — Я не жалуюсь. Конечно, мне нехорошо, но я счастлива — ведь мы вместе.

— Пусть я проведу на каторге двадцать лет, только бы ты была жива!

— Что жизнь без тебя? Разве мне не было известно, на какой риск я иду? Я это знала, садясь на пароход.

— Если ты умрешь, я умру с тобой.

— Нет! Ты должен жить, я так хочу! А вдруг Провидение сотворит чудо? Так уже было однажды… Я не боюсь смерти, я люблю тебя…

Поль нежно обнял невесту и прижал к груди. Он шептал ей на ухо слова любви, временами забывая об их трагическом положении и погружаясь вместе с нею в сладостную дрему. Влюбленные поцеловались. Поцелуй был чистый, как их души, и горький, как их судьба.

Разбитые переживаниями и усталостью, они забылись тяжелым сном, не зная, проснутся ли на следующий день.

Глава 31

Из забытья Поля и Марьетту вырвал голод. Было уже светло. Молодые люди удивились, что еще живы, и грустно улыбнулись друг другу. Оба подумали, что смерти ждать недолго и что лес будет им общей могилой. Мысль о Жозефе, которого они больше не надеялись увидеть, добавила горечи к их печали. Внезапно Поль вздрогнул — вдалеке раздались три громких удара с равными промежутками. В парной атмосфере леса, где все звуки приглушены и слышны, словно сквозь вату, эти удары прозвучали со странной отчетливостью. Они повторились и второй, и третий раз. Поль вспомнил, что путешественники, идущие через девственный лес, подают друг другу условный сигнал, вроде засыпанных в глубине шахты шахтеров. Ножом для рубки кустарника ударяют в определенном ритме по образующим арки корням. Удары разносятся удивительно далеко. Поль, пошатываясь, встал и три раза ударил ножом по воздушному корню, образовавшему красивый свод между их и соседним деревом. В ответ немедленно прозвучали три удара. Молодой человек снова постучал, и ему снова ответили. Исхудавшее лицо юноши осветила радостная улыбка.

— Майпури! — воскликнул он.

— Жив! Какое счастье! — слабым эхом отозвалась Марьетта.

Удары приближались. Через пятнадцать минут они раздались совсем близко, за громадным завалом поверженных бурей деревьев. Показался Майпури, усталый и промокший до нитки, но сияющий и счастливый. Радости не было границ. Все жали друг другу руки и обнимались.

— Что нового? — спросил Поль, когда прошел первый восторг.

— Прежде всего, поешьте, дети мои. — Майпури развязал свой мешок. Там были сливы типа мирабели, немного тверже и крупнее. Поль разделил их на три равные части, они с Марьеттой набросились на еду, а гигант тем временем продолжал:

— Это вам на закуску. Но у меня есть кое-что еще!

— Ура! Самое время, — с набитым ртом проговорил Поль. Он старался казаться веселым, но его очень беспокоила слабость Марьетты.

— Я нашел большое поле, думаю, там много чего для нас найдется, — говорил гигант. — Я не смог до него добраться, нужно переплыть через реку. Бамбуковый плот подойдет. Бамбук я уже нарубил, осталось связать.

— Когда же ты успел это сделать, друг мой?

— Все было готово еще вчера. Но подошла ночь, пришлось остаться. А потом ужасная гроза… Как я о вас беспокоился!

— Мы тоже думали о тебе и очень тревожились.

Покончив с весьма скудной едой, друзья тронулись в путь. Майпури нес Марьетту, а Поль брел, спотыкаясь, ухватившись за руку гиганта. Дорога оказалась долгой. Пришлось часто останавливаться, Майпури, и тот нуждался в отдыхе. Наконец к полудню беглецы оказались на берегу реки, скорее, большого ручья, около тридцати метров шириной, глубокого и очень чистого. Путники всласть напились живительной воды, омыли горевшие от пота лица, руки и ноги и немного ожили. Напротив них на другой стороне ручья виднелась обширная поляна, где в изобилии росли одичавшие маниока, маис, табак, сахарный тростник и даже несколько банановых деревьев. Все это густо заросло травой, настоящий земной рай, убранный цветами, над которыми летали с криком и щебетом яркие птицы.

— Спасены! — Поль был вне себя от радости — наконец-то страдания его подруги кончились! — Принимаемся за плот, Жозеф, скорее!

Юноша забыл об усталости. Надежда на скорое избавление от голода придала ему новые силы, и он с азартом набросился на бамбук. Майпури взялся за работу с обычной своей неторопливостью и солидностью.

Через полчаса легкий, как пробка, плот был готов и спущен на воду. Майпури, вооружившись длинным шестом, направил его к обетованной земле — к покинутому полю. Причалили без происшествий, и оживившаяся Марьетта нашла силы дойти до цветущего сада.

Заметив банан, Майпури сделал гримасу — растение только цвело, до плодов было еще далеко. Маисовые початки также едва наметились. Лицо гиганта вытянулось, сердце Поля сжалось.

— Посмотрим остальное. — Майпури потянул маниоку за стебли. Корни были не толще карандаша, а ведь зрелые они достигают толщины руки!

— Слишком рано! — простонал Майпури. — Нужен по меньшей мере еще месяц. Тогда будут и бананы, и маисовые початки, и маниока.

Поль был просто убит. Поддерживая Марьетту, он медленно продвигался в глубь сада. Все цвело, обещая хороший урожай, но — увы! — он был еще впереди! Ничего съедобного, совершенно ничего! Пробужденные надеждой силы разом покинули девушку. Она покачнулась и медленно опустилась на землю. Сам едва державшийся на ногах, Поль усадил ее на устилавшие землю пышные зеленые листья. Он узнал бататы, и в нем шевельнулась слабая надежда. Если есть клубни, пусть маленькие, их можно сгрызть сырыми. Поль ножом взрыхлил намокшую почву, разгреб ногтями, не боясь пораниться об острые, как стекло, кусочки кварца, и радостно вскрикнул — его рука наткнулась на что-то круглое, заключенное как бы в оболочку.

— Батат! Клянусь жизнью!

Поль вытащил предмет и тут же выронил его. Тот тяжело плюхнулся на землю.

— Господи, похоже на золото! — Юноша был в отчаянии.

Спотыкаясь от слабости, подошел Майпури, поднял находку и стал рассматривать, взвешивая на ладони. На нее упал солнечный луч.

— Самородок! Чистое золото, — подтвердил гигант. — Весит около четырех ливров и стоит шесть тысяч франков. Подобные самородки в Гвиане еще не встречались.

Хотя наши беглецы умирали от голода, всех охватило волнение.

Никто не может противостоять золотой лихорадке, даже самые спокойные и бескорыстные. Когда вы натыкаетесь на золотоносный участок, начинается сердцебиение, холодеет в животе, через все тело проходит жаркая волна.

Поль и Марьетта сделали два-три шага, пошарили под листьями и извлекли несколько бесформенных кусочков драгоценного металла, удивляясь, что золото можно собирать, как грибы. За полчаса у них уже было около килограмма — уникальный случай для Гвианы, где добыча золота обычно требует больших трудов и сложного снаряжения.

— Да тут целое состояние, и огромное! — повернулся Поль к товарищу.

— Если бы мы могли выбраться отсюда, а потом взять этот участок в концессию[735], то стали бы миллионерами, — отозвался тот.

— И друзьям помогли бы! — вздохнул Поль.

Стон Марьетты вернул их к действительности. Какая насмешка! Владеть тысячами франков и умирать с голоду! Погибнуть рядом с несметным богатством!

Поль в страхе приподнял голову невесты.

— Марьетта, очнись, дорогая! — Рыдания разрывали его грудь. — Поищем еще и обязательно что-нибудь найдем!

Девушка бессвязно что-то бормотала, у нее начался бред. Полю показалось, что он услышал слова, которые сам повторял в далеком детстве, вспомнилась его мать, которая потеряв голову бросилась в Сену.

— Хочу есть… — лепетала девушка. Она чувствовала, что умирает.

— У меня только золото, только золото! — Поль едва не лишился рассудка.

Оба потеряли сознание и лежали рядом, в мучительном забытьи. В чувство их привел неистовый голод. Майпури свернул рожком банановый лист, дотащился до ручья и вернулся с водой. Молодые люди с жадностью попили и вновь погрузились в забытье, рука в руке.

Ночь раскинула свой полог над золотым полем, полем смерти.

Майпури, в полном отчаянии, сначала ругался, потом стал тихо плакать. Вдруг он встрепенулся:

— Ну и дурак же я! Честное слово… Ведь я же мог продлить их жизнь, даже спасти… Это так просто — вскрыть вену на руке и напоить их кровью. Кровь питательна! Сейчас уже слишком темно, ничего не видно. А завтра, пораньше… Только бы успеть!

Гигант задремал. Было тихо, только ар ад а, гвианский соловей, спрятавшись в ветвях, без умолку выводил свои трели. Майпури спал некрепко и заметил сквозь дремоту, что в свете звезд возникли движущиеся тени вроде облаков, но гораздо ниже. Они зигзагами перемещались над спящими людьми, бросаясь то в одну, то в другую сторону, постепенно суживая круги. Майпури похолодел. Он с ужасом подумал, что на них напали вампиры.

Действительно, это были они, страшные кровопийцы экваториальных лесов, которые жадно насасываются крови человека или животных, как диких, так и домашних, и отправляются переваривать ее в какую-нибудь нору, оставляя свои жертвы во власти жестокой анемии.

Майпури хотел подняться, закричать, прогнать омерзительных тварей, но не смог ни двинуться, ни разлепить губ. Чудовища все летали, взмахивая веерообразными перепончатыми крыльями, словно гипнотизируя свои жертвы. Майпури увидел, как хищники садились на плечи его друзей, присасывались и начинали раздуваться. Он почувствовал, что у него тоже пьют кровь, но не мог и пальцем шевельнуть.

Марьетта пробудилась от сырости с первыми лучами солнца. Увидев на себе кровь, девушка испугалась. Но тут же она заметила Поля и Майпури, испачканных кровью, бледных и неподвижных, как трупы. Решив, что они умерли, Марьетта страшно закричала. Не сознавая, что делает, встала, прошла несколько шагов и принялась звать на помощь, как будто кто-то мог услышать. Но тут она увидела нечто такое, что заставило ее испустить Дикий вопль и рухнуть без чувств. Этот отчаянный крик вырвал Поля и Майпури из оцепенения. Они увидели лежащую неподалеку девушку, ползком добрались до нее и застонали от ужаса. Марьетта упала перед кучей выбеленных солнцем и водой человеческих костей. Здесь было девять скелетов. Муравьи по крошке очистили их от плоти, сожрали глазные яблоки, губы, мозг. Положение скелетов говорило, что люди умерли в страшных мучениях. Один из них, растянувшись на земле, кусал землю; у другого руки были сцеплены на затылке, словно защищая его; пальцы третьего сомкнулись там, где когда-то было горло. Трое сидели по-восточному на корточках, прислонившись спиной к скале. У самого большого не было руки.

— Беглецы! Девять человек! Это они! — вскричал Майпури. — Однорукий… Да, это однорукий. Трое белых, трое негров, трое арабов. Их никто больше не видел… Ах, бедные, бедные…

Взрыв эмоций оказался не по силам. Все трое лежали без памяти.

Жгучая, но удивительно бодрящая жидкость текла сквозь сжатые зубы несчастных. По жилам побежал огонь, к умирающим вернулось дыхание. В сознание проникли звуки голосов. Чьи-то дружеские руки приподнимали их головы. Майпури, хорошо понимавший местные наречия, услышал, как кто-то сказал на такитаки, языке негров Суринама:

— Сейчас придут в себя. Хорошо, что женщина закричала, иначе прошли бы мимо.

— Надо им влить еще немного тафии.

— Да, тафия хорошо помогает. И немножко покормить.

Бедняги открыли наконец глаза и увидели полдюжины негров, заботливо склонившихся над ними. Сердца беглецов наполнились чувством глубокой благодарности. Поль взял руку одного из спасителей и слабо пожал. Марьетта уже жадно пила из миски светлый бульон. Но гигант, вместо того чтобы радоваться, смотрел вокруг со страхом и недоверием. Вдруг из его горла вырвался вопль. Так кричит раненый зверь. Майпури увидел ловкого приземистого мужчину, одетого в сине-зеленую форму, в кепи, с саблей на боку и большим пистолетом на поясе.

— Проклятье! Бригадир Розенталь! Голландский офицер из Альбины… ищейка… Скольких беглецов он поймал!

— Да, мой бедный Майпури! — хладнокровно отозвался офицер на прекрасном французском языке. — Увы, это я. В третий раз ловлю тебя на земле короля Вильгельма. И в третий раз отправлю вместе с твоими спутниками в Сен-Лоран.

— Ах нет, бригадир, вы этого не сделаете! Вы ведь неплохой человек… Возьмите меня, но отпустите моего товарища и бедную девушку. Он не виноват в преступлении, уверяю вас! Она приехала к нему из Франции, чтобы разделить его страдания. Пощадите любовь и преданность! Если вас соблазняет награда в пятьдесят франков, мы дадим в десять, в сто раз больше!

— Да предложи мне миллион, я откажусь! — Лицо офицера стало суровым. — Я солдат, у меня приказ, приказ должен исполняться. Вы пленники. Впрочем, не волнуйтесь, о вас позаботятся как подобает. Будем кормить и понесем, потому что вы слишком слабы для ходьбы. Только не пытайтесь подкупить моих людей, получите пулю в лоб. Приказ вам известен — доставить живыми или мертвыми, не забывайте.

Убитый горем Поль сжимал в объятиях Марьетту. Майпури, поняв, что всякое сопротивление, так же как и подкуп, бесполезны, спросил у голландца:

— Скажите, бригадир, на каком расстоянии находится Марони?

— Самое большее, шесть лье.

— А Сен-Лоран?

— Десять или двенадцать лье.

— Но мы идем уже девять дней!

— Ты стал забирать вправо, приятель. Не было компаса?

— Нет, но…

— Вы описали большой круг. Хочешь знать мое мнение? Вам крупно повезло, что я с моими людьми был отряжен сопровождать геодезиста, приехавшего составлять карты здешних земель. Теперь вы спасены. Черт побери! Жизнь лучше, чем смерть!

— Жизнь… — слабо прошептал Поль. — Для меня это десять лет каторги по приговору и пожизненное пребывание здесь. Для Майпури — новый приговор. А для бедняжки Марьетты, как для моей сообщницы, тюремное заключение. Всем троим лучше было бы умереть.

— Не теряй надежды, мой дорогой Поль, не теряй надежды… — выдохнула чуть слышно Марьетта.

Глаза девушки закрылись, и она вновь потеряла сознание. Все бросились приводить несчастную в чувство, а обессилевший Поль уронил голову на колени невесты, прошептав:

— Ах, если бы нам умереть вместе!

Глава 32

В то время как Поля судили по навету Виктора и приговорили к каторге, Мели, вдохновительница преступления, жила с Дени в Лондоне. Художник пил еще больше, чем раньше, и совсем опустился. Он ничего не знал об истории с чековой книжкой. Провернувшие это дельце Мели и Виктор не посвятили в него сожителя певицы.

История с чеками была такова: по первому чеку Виктор легко получил деньги во Французском банке. Было решено, что Мели уедет с Дени в Лондон под предлогом контракта, а ее молодой любовник попытается реализовать второй чек, на более крупную сумму, и присоединится к ним. Парочка собиралась немедленно сбежать в Португалию, бросив Дени в Лондоне. По их расчетам, подозрения обязательно должны были пасть на приемного отца Поля. Но, как мы знаем, Виктор был арестован у окошечка банка, и вторая часть плана провалилась. Понимая, что привлечение сообщницы ему не поможет, Виктор обрушил всю тяжесть вины на Поля. Юноша работал у Отмона, и это делало его уязвимым, тем более что последнее время он занимался кассой и к нему часто приходил отец.

Мели была уверена, что Виктор не потянет за собой подругу, но боялась, что ее имя все же всплывет на суде и на нее падут подозрения. Она опасалась также, как бы Дени не узнал из газет об аресте сына и не вернулся в Париж. Если его привлекут, он докажет свою невиновность и бросит тень на сожительницу.

В Лондоне пара остановилась в маленькой скромной гостинице. Мели записалась под вымышленным именем, уверив Дени, что это будет ее театральный псевдоним. Когда махинация с чеками раскрылась, певица хотела было уехать в Португалию, оставив художника в Лондоне. Но он мог узнать о процессе и написать Полю, указав свой адрес. Опытная женщина решила пока остаться и подольше держать художника в неведении. Она сочла нужным опередить Дени и помешать снестись с сыном. Поэтому сказала, что уже написала Полю, дала их адрес и попросила время от времени присылать отцу весточку. Дени легко поверил лжи, тем более что терпеть не мог писать. Да ему и трудно было теперь это делать из-за все усиливающейся дрожи в руках. Мели уже случалось писать за него.

Деньги, полученные по первому чеку, были у певицы. Следовало объяснить Дени, откуда они и куда делся ангажемент, ведь она не собиралась работать. Все оказалось просто. Мели объяснила, что дело лопнуло и пригласивший ее директор заплатил пять тысяч франков неустойки[736]. Впрочем, художника это не интересовало, он лишь обрадовался, что они смогут кутить, ни о чем не заботясь. Главным теперь было, чтобы ему не попадались на глаза газеты, пока идет судебный процесс. Это тоже не составляло большого труда — Дени ни слова не знал по-английски, и требовался очень уж несчастливый случай, чтобы в их отеле, в баре третьего этажа, где они чаще всего бывали, ему попалась французская газета. Все же Мели повсюду сопровождала сожителя, водила в кафешантаны под предлогом поиска ангажемента и безбожно его спаивала. Дени «не просыхал» с утра до вечера. Мели запасла в номере джин, виски и ликеры, от которых бедняга впадал в еще большее оцепенение.

Так прошли три недели. Дени несколько раз интересовался, нет ли писем от Поля. Однажды на очередной вопрос Мели ответила, что пришло небольшое письмо, в котором Поль пишет, что у него все в порядке. Дени захотел его прочитать. Мели для виду порылась в карманах и ящиках и заохала, что потеряла письмо.

— Какая же я дура! — вздыхала она. — Ведь отложила, чтобы дать тебе, и вот поди ж ты… Да там не было ничего важного… Разные новости, обо всем понемножку.

Огорченный потерей письма Дени произнес целый панегирик[737] в адрес приемного сына.

— Что за парень! — с восхищением говорил он. — Что за ум! Не хуже инженера… О, он далеко пойдет… А уж добрый да порядочный! Просто слов не подберешь! Я очень доволен, что он у господина Отмона. Когда-нибудь мой мальчик станет компаньоном великого изобретателя.

Дени растрогался и прослезился.

— Поль всегда был мне настоящим сыном, — всхлипывал пьянчужка. — Я так его люблю, моего сыночка, ведь мы одни на всем белом свете. Умру от горя, если с ним что-нибудь случится.

Чтобы отвлечь художника от опасной темы, Мели поставила на стол бутылку абсента, стакан, сахар и графин воды, налила и поднесла сожителю добрую порцию крепкой зеленой жидкости.

— Нет, нет, нельзя так много пить. — В устремленном на стакан взгляде Дени чувствовались нерешительность и острое желание. После минутного раздумья пьяница смешал алкоголь с сахаром и водой, как он любил, и спросил у подруги, не присоединится ли она. Та не отказалась. Чокнулись, выпили, повторили, и мысли о сыне в голове художника уступили место привычному пьяному оцепенению. И так каждый раз — стоило Дени заговорить о Поле, как Мели ставила на стол выпивку. Тем не менее художник упорно возвращался к этой теме, говорил, что скучает, что не может долго жить без своего доброго мальчика и хочет в Париж. Казалось, какое-то предчувствие терзало душу Дени, потому что он часто повторял:

«Только бы с Полем ничего не случилось! Ах, как я его люблю!»

Мели пришлось пообещать скоро вернуться в Париж.

Однажды утром Дени пошел к парикмахеру. Была большая очередь. Художник сел и заметил на столе номер французской газеты. Дени так обрадовался, что сам удивился. Уже больше месяца он жил за границей и чувствовал тоску по родной земле. Газетный листок доставил ему большое удовольствие. Он взял его и стал просматривать. Художник совершенно погрузился в чтение, ему казалось, что он дома, рядом с Полем. В номере был помещен отчет о первом заседании суда по делу о фальшивых чеках. Ознакомившись с политическими новостями, Дени перевернул газету, пробежал страницу и дошел до известий из зала суда. Окружающие увидели, как человек с газетой вдруг подскочил, широко раскрыл испуганные глаза, побледнел и задрожал всем телом. Было похоже, что странный субъект спятил. Дени не отрывал глаз от прыгающих строчек. Лицо его исказилось, из горла вырвался хрип.

— Неправда! Поль этого не делал! Неправда! — закричал он.

Вскочив и увидев, что с него не спускают глаз, Дени бросился к одному из сидящих, наклонился и с угрозой закричал прямо в лицо:

— Клянусь, это неправда! Все подстроено! Слышите?! Подстроено! И именно вы подстроили! Убью вас, убью… сейчас же… немедленно… Негодяй, мерзавец, вор!

Среди посетителей только один понимал по-французски, но всем и без того было ясно, что субъект угрожал расправой. Пошли за полицией. Она прибыла в тот момент, когда Дени схватил свою жертву за горло, а остальные пытались его оттащить. Бедного художника пришлось связать — алкогольный бред утроил его силы.

Дени отвели в комиссариат[738], а затем отправили в сумасшедший дом. Там на него надели смирительную рубашку и посадили в изолятор. В кармане нашлась карточка отеля. Известили Мели, та уже начала беспокоиться и искать Дени по соседним улицам и барам. Она только что вернулась, когда появился полисмен. Сначала певица подумала, что речь идет о пьяном дебоше. Но, навестив Дени в изоляторе, из его бессвязных слов, которые для окружающих не имели никакого смысла, поняла, что несчастный узнал о суде.

— Ах, это ты, — накинулся Дени на певицу, — негодяйка, преступница… Теперь я понял… Вы с Виктором состряпали… Убью мерзавку! И того подлеца тоже…

Встревоженная Мели тут же ушла, не медля собрала чемодан и в тот же день отплыла в Португалию.

Дени оставался в стенах сумасшедшего дома много месяцев. Никто не обращал внимания на его речи. Он всех обвинял в воровстве и грозился убить каждого, кто к нему подойдет.

Глава 33

Дени помешался. Во время нередко посещавших его приступов ярости он бился головой о стены изолятора. Бедняга потерял память, не понимал, что у него спрашивали, не мог сказать, кто он и откуда. Впрочем, в приюте им особенно не интересовались, лечили небрежно, потому что о нем никто не справлялся. Так художник прожил год. К концу этого срока в состоянии больного наметилось значительное улучшение. Сознание постепенно возвращалось. В моменты просветлений больной спрашивал, почему он здесь находится, пытался восстановить цепь событий, приведших его в приют для умалишенных. Казалось, он вот-вот все вспомнит, но бедняга снова впадал в безумие. Его немощная память, как тяжко раненный человек, пыталась восстать, чуть приподнималась и снова погружалась в небытие. Все же дело двигалось. Сначала вспомнились самые недавние события, словно кинопленка его жизни прокручивалась назад. В один прекрасный день туман рассеялся, и Дени вновь обрел себя. Он был здоров, по крайней мере, на какое-то время.

Художник вспомнил сцену у парикмахера, газету с сообщением о процессе над Полем, вместе с Виктором обвиненным в воровстве. Художник сердцем знал, что приемный сын невиновен, что Виктор и Мели сплели какую-то хитрую сеть.

Как после долгого сна теряешь представление о времени, так художник не знал, какой сейчас месяц и год. Его перевели из изолятора в палату и постепенно давали все больше свободы. Дени узнал у служителей, какой теперь месяц и как долго он находится в лечебнице.

Иногда ему хотелось рассказать все, что он знал и о чем догадывался, но несчастный боялся, что его опять посчитают сумасшедшим, а он хотел скорее выбраться отсюда. Поэтому Дени молчал и о Поле, и о воровстве, в котором того обвиняли. Но ему необходимо было знать, чем кончился процесс, нашли ли виновного, оправдали ли его сына. Никто не мог его просветить, и Дени жил в тоске и тревоге. «А Мели, — думал он, — где она?» Художник не помнил, чтобы видел ее в больнице, в течение года его никто не навещал. Он подумал было написать господину Отмону или Годри, но, поразмыслив, решил приехать и застать их врасплох — так они скорее скажут правду. Да и не спросишь и не расскажешь всего в письме, ведь переписка больных контролировалась администрацией. Чувствуя, что в деле есть какая-то тайна, Дени не знал, на что решиться.

Но все уладилось само собой. Однажды утром ему принесли вещи вместе с часами и бумажником, в котором у него было шестьдесят франков. Тем же вечером Дени оказался в Париже.

Годри садились за стол, когда в дверь позвонили. Мадам Годри отворила и столкнулась лицом к лицу с каким-то человеком в черном пальто и круглой шляпе, согнутым, седым, с серым лицом и потухшим взглядом.

— Не узнаете? — спросил мужчина, проходя в столовую.

— Бог мой! Да это вроде месье Дени!

— Да, я. Изменился, верно? Много перенес. А что Поль? — тут же спросил художник. — Где он? Его оправдали, верно? Мой мальчик не способен никому причинить зла… Я так хочу его обнять, ведь мы не виделись больше года.

Годри и его жена потеряли дар речи, словно перед ними возникло привидение. Потом месье Годри поднялся, суровый и полный достоинства.

— Поль там, где должны бы быть вы, — начал он. — Там, куда его привели ваша порочная жизнь и благородство его сердца. Как вы осмелились здесь появиться? Долгие месяцы вас разыскивали, а вы трусливо прятались, чтобы избежать справедливой кары. Поль взял на себя преступление, чтобы спасти своего непорядочного отца. Раз уж у вас хватило наглости вернуться, имейте мужество — сознайтесь в преступлении и спасите невиновного юношу.

— Преступление? — запротестовал Дени. — Но мне, как и Полю, не в чем себя упрекнуть. Бога ради, скажите, где мой мальчик? Объяснимся потом. Его осудили?

— Да.

— На сколько?

— На пять лет.

— Пять лет? — Дени застонал. — Ужасно… Где он? Ради всего святого, где он? В какой тюрьме? Поеду к нему, вытащу его оттуда…

— Он не во Франции. — В голосе Годри звучала горечь.

— Не во Франции? Так это… каторга?!

— Каторга. В Гвиане, в Сен-Лоран-дю-Марони. И зовут его теперь не Поль Бернар, он — номер восемьсот восемьдесят первый.

Обхватив голову руками, Дени долго и безутешно плакал.

Через несколько минут тяжелого молчания, которое прерывали лишь рыдания и вздохи художника, Годри сказал:

— Вы знаете, что подозреваетесь в преступлении? Вас могут арестовать.

— Что мне до этого? — Дени поднял голову. — Мы оба не виноваты. Все подстроили Мели с Виктором. Я найду ее, соберу доказательства… Мы его спасем, вернем домой…

Годри хотел знать, где их гость пропадал столько времени и как могло случиться, что он не знал о процессе. Дени рассказал, как они с Мели уехали в Лондон якобы по ангажементу, как случай послал ему французскую газету, поведал о своем сумасшествии при известии о суде над Полем. Рассказал о пребывании в лечебнице. Пожалев несчастного, хозяева пригласили его отобедать, переночевать, а завтра видно будет.

— Утром, — заявил художник, — побегу к следователю и расскажу все, что знаю. Надо спасать мальчика! А что до Мели, найду и заставлю признаться. Ах, мерзавка! Все беды из-за нее, но она у меня еще поплачет!

Художнику рассказали о преданности Марьетты. Дени был тронут и восхищен. В спальне Годри он обнаружил фотографию Поля, схватил ее и стал целовать. Потом упал на колени и, рыдая, вскричал:

— Поль! Прости меня, прости… Жизнь отдам, но тебя спасу!

Однако вернемся к Мели. Охваченная паникой, она перебралась из Португалии в Испанию, где завязала знакомства и развлекалась как могла. Но ее душу грызла совесть и чем дальше, тем больше. Женщина думала о том, что по ее вине невиновного приговорили к каторге, а Дени, которого она споила, сошел с ума. Мели гнала эти мысли, говорила себе, что должна жить и веселиться, но совесть снова и снова начинала ее мучить. Посреди веселой пирушки, танцев вдруг наваливалась тоска, и певица не знала, как с нею справиться. Она меняла города, знакомилась с массой людей, но тут же о них забывала. Иногда в момент грусти оживали воспоминания о Боге. Мели шла в церковь, плакала, несколько дней проводила в молитвах, надеясь искупить грехи. В иные дни, испытывая отвращение к себе, подумывала о самоубийстве, даже запаслась ядом. Но ее останавливал страх. Ворованные деньги вдруг начинали жечь руки, она раздавала их нищим, тратила, не считая, на добрые дела. Ей казалось, что лучше бросить деньги в яму, чем держать у себя. В другое время, напротив, Мели считала каждую копейку, думая о будущей нищете.

Тоска, казалось, прочно свила гнездо в ее душе. Мели спрашивала себя, не лучше ли вернуться во Францию, пойти к господину Отмону и все рассказать, тогда Поля вернут с каторги. Как убийцу тянет на место преступления, так и певицу тянуло в Париж, в свою квартиру на улице Ванв, на завод Отмона. Не в силах более сопротивляться, Мели села в поезд. Приехав в Париж, который покинула год назад, она сняла комнату рядом с вокзалом и только через несколько дней отправилась на улицу Ванв и на бульвар Монпарнас. Встретившимся знакомым Мели наплела с три короба. Она ходила по родным местам, дрожа от страха и оглядываясь, ей казалось, что ее сейчас арестуют. Через неделю женщина немного приободрилась. На процессе ее почти не касались, все уже давно кончено, о ней забыли. Дени, без сомнений, все еще в сумасшедшем доме в Лондоне, а если и придет в себя, ни о чем не вспомнит. Все покаянные мысли развеялись в воздухе парижских Бульваров.

Однажды Мели прогуливалась по улице Мэн под руку с покровителем. Впрочем, покровительницей, скорее, была она, потому что кавалер был значительно ее моложе. Ей показалось, что один из прохожих напоминает Дени, но такой старый, согнутый, седой! Человек шел им навстречу. Действительно Дени! Мели инстинктивно уцепилась за руку спутника и в страхе хотела убежать. Но художник бросился на бывшую любовницу и схватил за горло.

— A-а, вот ты наконец, мерзавка! — кричал он. — Воровка! Ну, я тебе покажу, где раки зимуют!

Спутник Мели, в свою очередь, кинулся на Дени. Но тот, несмотря на сыпавшиеся удары, не разжимал рук. Все трое покатились по тротуару, дерущихся окружили прохожие, но никто не хотел вмешиваться и разнимать. Кавалер певицы пинал художника, а тот продолжал кричать, что убьет негодяйку. Дени был слаб и, конечно, долго бы не продержался, но приятель Мели, завидев ажанов[739] и имея, без сомнения, веские причины избегать с ними встречи, счел за лучшее покинуть поле боя. Полицейские подходили не торопясь. У Дени хватило сил держать бывшую подругу, навалившись на нее всем весом. Вне себя от ярости, художник одной рукой продолжал сжимать горло Мели, а другой бил ее кулаком в лицо, время от времени останавливаясь, чтобы стукнуть воровку головой об асфальт.

— Ах, мерзавка! — вопил он. — Сажаешь невиновных, спаиваешь и упекаешь в психушку честных людей! Вот тебе, получай, вот, вот…

Мели выплевывала кровь и выбитые зубы и звала на помощь. Двое из зрителей решили наконец вмешаться, но тут подошли ажаны. Они грубо схватили нападавшего, подняли его и отвесили несколько оплеух, чтобы привести в чувство.

— Не отпускайте ее! — кричал художник. — Это преступница!

Обоих отвели к комиссару полиции. Дени хромал, Мели едва тащилась, держась за полицейских.

— Как вам не стыдно, довели женщину до такого состояния. — Комиссар был суров. — Так поступают только трусы.

— Знаю, господин комиссар, но у меня счеты к этой ведьме, сам Господь Бог меня бы не осудил. Когда узнаете, что она сделала, поймете, — оправдывался художник.

Дени коротко рассказал всю историю — кто такая Мели, как приговорили невинного Поля, как подозревали его самого, потому что он приходил к Полю на работу: сказал, что уже побывал у следователя и оправдался.

— Отведите нас обоих к следователю, — просил Дени комиссара, — но только не отпускайте эту женщину, за ней большой долг.

На следующий день Мели по приказу прокурора Республики была посажена за решетку, а через три дня вызвана на допрос.

Если бы, признав, что была сообщницей Виктора, Мели подтвердила невиновность Поля, того бы реабилитировали. Певица не захотела. Она придумала целую историю о том, как Поль и его отец заставили ее, бедняжку, украсть чеки. Следователь был тот же самый, что год назад вел дело Поля. У него и тогда уже были подозрения относительно Дени, а отсутствие того, казалось, их подтверждало.

«Ну, теперь все трое у меня в мешке!» — радовался он. И велел арестовать Дени. Растерянный, разъяренный художник клокотал гневом против бывшей любовницы. Он рассказал следователю все, что знал. На каждом допросе он повторял:

— Она признается! Негодяйка скажет правду, вот увидите, господин следователь! Истина восторжествует!

Глава 34

В Париже разворачивались описанные события, а в девственном лесу Гвианы голландский офицер конвоировал троих беглецов-французов.

Благодаря оказанной помощи Марьетта, Поль и Майпури пришли в себя. Но они были слишком слабы, чтобы идти, и бригадир Розенталь, человек совсем не злой, решил пленников нести. Их уложили в гамаки, просунули через края гамаков шесты, шесты водрузили на плечи носильщиков, по два на гамак, и отряд двинулся к Марони. Через два дня пути остановились на берегу реки. На воде покачивалась лодка, на которой приплыли голландские солдаты с поста Альбины. Невдалеке разбила лагерь группа индейцев галиби[740] под водительством старого Вемпи. Их большая пирога, классическое индейское средство передвижения по воде, была привязана к стволу дерева рядом с лодкой голландцев. За пирогой плавала какая-то темная масса, из нее торчала двухметровая стрела.

Поль и Майпури подошли поближе. Стоявший рядом Розенталь кивнул в сторону пироги:

— Смотрите, вам посчастливилось больше, чем ему. Этот беглец наткнулся на индейцев Вемпи, и в его ребра вонзилась стрела с ядом кураре. На шею бедняге накинули лиану, привязали к пироге, и будьте добры в Сен-Лоран! Ведь труп легче транспортировать, чем живого, — его не нужно кормить. Вы живы, а это немало! И потому никогда не знаешь, что ждет тебя впереди, — философски заключил бригадир.

У Майпури и Поля одновременно вырвался крик изумления — привязанный лианой труп, в груди которого торчала отравленная стрела, был останками Виктора!

Узнав об их побеге, Виктор тоже решил бежать, но попал в лапы к краснокожим, которые убили бывшего парижского сутенера, как дикого зверя!

Отряд Розенталя погрузился в лодку. Отчалили. Впереди шла лодка, за ней — пирога со своим ужасным трофеем. В Сен-Лоран прибыли этим же вечером.

Наших друзей заключили каждого в одиночную камеру, а Марьетту поместили в женское отделение, находившееся под опекой монахинь из Сен-Жозеф-де-Клюни. При прощании, которое могло оказаться для влюбленных последним, до того момента хорошо державшаяся Марьетта впала в отчаяние.

— Прощай, Поль, прощай, любовь моя, мы так и умрем на каторге и никогда не будем вместе! — Девушка почти не могла говорить.

— Надейся на лучшее, дорогая, может быть, судьба смилуется над нами. — Поль тоже с трудом держал себя в руках.

Заключение продлилось неделю. Кормили плохо, но силы беглецов все же восстановились.

Ждали военного совета.

Перед советом Поля и Марьетту посетил доктор Шарле.

Обвиняемым полагается защитник, обычно назначают кого-либо из офицеров гарнизона. Доктор Шарле выразил желание взять на себя эту миссию. Ему разрешили. Доктор считал своим долгом попытаться помочь юным протеже. Увидев военного врача, Поль заплакал от радости и поцеловал ему руку.

— О, господин доктор! Скольким я вам обязан! Вы появляетесь в самые трудные минуты моей жизни и защищаете от ударов неумолимой судьбы. Мой долг вам все растет. Бедная Марьетта! Такая преданная, такая мужественная… Умоляю, спасите ее! Пусть девушку отправят обратно в Париж, вернут дочь родителям! Ее могут, должны оправдать. Сам я погиб. Закон суров к беглому каторжнику. Какое значение имеет моя невиновность! Меня заточат здесь на всю жизнь. Молю Бога только об одном — чтобы ранняя смерть оборвала мучения!

Морской врач ободрил своего подопечного:

— Для Марьетты скорее всего удастся добиться милости. Судьи — честные вояки, и они не чужды жалости. Что касается тебя, друг мой, то я буду говорить о смягчающих обстоятельствах, напомню о твоей хорошей работе и примерном поведении, заявлю о твоей невиновности, ведь на ней настаивают уважаемые люди, и, надеюсь, добьюсь менее строгого наказания. Ты будешь его терпеливо и спокойно нести, обещаешь?

— Обещаю!

— Главное — жизнь продолжается, друг мой, и, кто знает, может, довольно скоро истина выйдет наружу и тебя оправдают.

После разговора с Полем доктор зашел к Марьетте, уверил, что добьется для нее оправдания, и повторил сказанное Полю. Сам он — увы! — не очень верил в полный успех, зная жестокость закона.

Однажды утром за узниками пришли и повели в зал, где ждал военный совет.

Перед большим, покрытым зеленым сукном столом, сидели четыре капитана, три лейтенанта и один сержант. Все принадлежали к морской пехоте. Старший из капитанов помещался в середине, выполняя функции председателя. Справа, перед небольшим столиком, располагался восьмой офицер, письмоводитель.

Председатель спросил у обвиняемых имена, фамилии, возраст, место рождения, затем письмоводитель зачитал обвинительный акт. Каждому напомнили о прошлых проступках: Майпури — о его преступлении и трех побегах, Полю — о краже чеков и изготовлении золотника. Марьетте-Леони, дочери супругов Биду, предъявлялось обвинение в сообщничестве.

После допроса обвиняемых, сразу признавших свою вину, заслушали свидетелей — надзирателей и солдат, стрелявших по Полю, когда он уводил шлюп. Затем выступил обвинитель, представитель правительства. Он настаивал на примерном наказании провинившихся, чтобы другим было неповадно, ведь число побегов неуклонно растет, требовал одинаково суровой кары и для зачинщиков, и для сообщников. Впрочем, речь оказалась недолгой. Для чиновника дело было рутинным[741], и, вообще, — считал он, — военные должны заниматься своими прямыми обязанностями, а не вершить правосудие, предоставив это компетентным[742] профессионалам.

Наступил черед доктора Шарле. Он вложил в выступление всю душу и нашел слова, взволновавшие членов совета. Доктор живо обрисовал ужасы каторги, показал, как она мучительна для людей с тонкой душой, какими были Поль и Марьетта, постарался найти извинение мании бегства, которой некоторые люди не могут противостоять. Говоря о каждом обвиняемом в отдельности, защитник подчеркнул преданность Майпури, напомнил, как тот остановил сорвавшегося с привязи быка, как бросился в воду, чтобы спасти тонувшего капрала, хотя и был обременен двойной цепью. Указывая на Поля, доктор сказал:

— Господа, взгляните на это лицо — на нем написаны ум, доброта и честность. Сравните его с другими депортированными. Не странно ли, что человек без единого пятнышка на всей предшествующей жизни, находится здесь? Все, кто сталкивался с восемьсот восемьдесят первым, задавался этим вопросом. Не смущается ли ваша солдатская совесть от возможности судебной ошибки? Вам, господа, известно о прецедентах — у нас уже бывали невинно осужденные. Возможно, перед нами подобный случай? Не забудем, что все знающие заключенного в один голос твердят о его невиновности. Но если он действительно невиновен, то, может, он уже достаточно пострадал? А вы хотите еще увеличить его мучения, возможно, незаслуженные, повторяю! Нет, господа, верните его в барак продолжать обычную жизнь каторжника. И подумайте, каким кошмаром были для него дни бегства. Это ли не наказание? А его подруга? Воплощенная преданность и самоотречение! Безутешная невеста готова на любые жертвы! Оставить семью и пересечь океан, чтобы разделить страдания того, кто должен был стать ее мужем… Неслыханно! Разве не достойна эта девушка, почти ребенок, восхищения и уважения? Совесть ее чиста, честь выше любых подозрений. Не ставьте же любящей женщине в вину стремления помочь тому, ради которого она все отвергла! Девушка будет разлучена с любимым на долгие годы. Простите ей проступок, о серьезности которого она не знала. Судите не по букве закона, но по велению сердца. Господа, будьте милосердны!

Доктор Шарле закончил. Члены совета были взволнованы и настроены доброжелательно. Однако защитник не очень-то рассчитывал на мягкий приговор, особенно Полю, главному организатору побега. Закон очень суров к беглецам, и судьи, даже если бы и захотели, не смогли бы его обойти.

Члены совета удалились на совещание, а обвиняемых поместили в маленькую комнатку под присмотром двух надзирателей. Влюбленные были наконец вместе, но ненадолго и в последний раз. Они сидели рядом и тихо беседовали. Это даже трудно назвать беседой — отрывистые слова, вздохи и всхлипывания.

— Все кончено, — говорили они. — Ах, почему мы не умерли в лесу? Было бы лучше…

Майпури тоже плакал, его доброе сердце разрывалось при виде страданий его дорогих «ребятишек». Зашел доктор Шарле, снова постарался утешить молодых людей, уговаривая не отчаиваться.

Целый час, показавшийся им и безмерно долгим, и слишком коротким, бедняги просидели бок о бок, с тоской ожидая приговора.

Дверь отворилась, страж ввел подсудимых в зал. Сейчас они узнают свою судьбу…

Но атмосфера заседания явно изменилась. Еще недавно суровые и непроницаемые, лица членов трибунала лучились добротой и дружелюбием. Все явно были чем-то довольны. Что же произошло?

Председатель поднялся, за ним встали остальные. Обращаясь к Полю, он почти ласково сказал:

— Месье Поль Бернар, будьте добры подойти.

«Месье»! Поля назвали «месье»! А ведь больше года и даже час тому назад он был номер 881-й! Поль и его друзья ничего не понимали. Юноша не двинулся с места. Тогда председатель повторил:

— Месье Поль Бернар, подойдите. У меня для вас хорошие новости. Только что получена срочная депеша. Вот она.

И председатель зачитал:

— «Начальник кабинета государственного секретариата по делам колоний губернатору Гвианы. Сообщник Виктора Бине по делу о краже чеков Отмона арестован. Поль Бернар признан невиновным и помилован президентским указом в ожидании пересмотра дела». Месье Поль Бернар, — заключил председатель, — вы свободны!

Марьетта радостно вскрикнула и упала в объятия жениха. Поль оставался неподвижен. Глаза его расширились, лицо побелело. Он думал о том, кто же сообщник. Неужели отец, и тогда его жертва была напрасной?!

Председатель тем временем продолжал:

— Официальную телеграмму сопровождает частная. А господин губернатор был так любезен, что добавил от себя несколько строк. Слушайте:

У Поля свалился с души огромный камень. Он поцеловал Марьетту, которую держал в объятиях. В зал вошел управляющий и отечески обратился к молодой паре:

— Вы оба свободны и можете на меня рассчитывать, я принимаю близко к сердцу просьбу губернатора. Мы постараемся, чтобы вы забыли незаслуженные мучения. Теперь вы наши гости.

Поль и Марьетта пожимали руки доктору и благодарили управляющего, а Майпури стоял один, со слезами на глазах, не решаясь подойти. Управляющий обратился к нему:

— Ну что, Майпури? Слышал депешу губернатора? Можешь дать мне слово, что не станешь убегать? Если да, то будешь жить свободно на вверенной мне территории.

— Вы очень добры, господин управляющий! Но обещать… Черт! Слово связывает по рукам и ногам… Это слишком…

— Не дури, не упрямься. Я ведь тебя хорошо знаю, ты славный малый… Из дружбы к тем двоим дай слово чести, слышишь, чести, что бросишь свои выходки. Не огорчай их. Каково им будет, если твой срок еще вырастет?

Слова начальника убедили Майпури.

— Господин управляющий! — воскликнул он. — Даю честное слово, никогда больше не пущусь в бега.

— Отлично, мой друг, иного я и не ждал. Ты волен ходить куда хочешь. У тебя будет хижина, скот, инструмент, все, что нужно для свободного проживания.

— Спасибо, господин управляющий, можете рассчитывать на меня и на мою признательность.

До своего отъезда в Кайенну Поль и Марьетта устроились у супругов Шарле. Через две недели «Ойапок» должен был отвезти их в столицу Французской Гвианы. Майпури свободно навещал друзей, пришел с ними проститься и принес подарки — Полю два индейских лука со стрелами, глиняные кувшины с оригинальной местной росписью, индейские весла и шкуры животных; Марьетте гигант преподнес хорошенькую маленькую ручную обезьянку и пойманных им самим разноцветных попугаев. Майпури был счастлив за друзей, но сильно грустил — он оставался совсем один. У отъезжавших тоже разрывалось сердце. Все трое со слезами обнялись. Гигант плакал как ребенок. Мысль о том, что он больше никогда не увидит своих «ребяток», которым отдал душу и сердце, была невыносима.

Но вот «Ойапок» отчалил.

По прибытии в Кайенну пришлось неделю ждать судно, на котором они должны были отправиться во Францию.

Господин Кордье оказал молодым людям гостеприимство. Полина, страшно довольная тем, что вновь видит свою «дорогую маленькую демуазель», без умолку повторяла:

— О! Я довольна! Да! Очень счастлива видеть вас вместе! Теперь все хорошо!

Наконец наши страдальцы оказались на палубе пакетбота, увозившего их на родину. Какое счастье! В Гвиану они ехали порознь — она вся в слезах, не зная, что ждет впереди, он — в клетке для каторжников. Возвращались бок о бок, рука в руке, переполненные радостью и надеждой. Их глаза и сердца устремлялись к милой старой Франции, где наконец-то могли осуществиться их мечты.

Эпилог

Через полгода Поль и Марьетта поженились. Дело о краже было пересмотрено. Приговоренная к трем годам, Мели умерла в тюрьме от тифа.

Прошли месяцы. Старики Биду, оправившись от потрясений, вели обычный образ жизни. Дени, сраженный несчастьями, причиной которых он невольно оказался, в слезах бросился на шею Полю, рыдал, бил себя в грудь, повторяя, что он чудовище, изверг и достоин самой жестокой кары.

— Причина всему — мое пьянство, — причитал он. — Если бы я не связался с этой негодяйкой, ничего бы не случилось. Вино совсем замутило мне мозги, и я не заметил ее махинаций. Но теперь кончено, пью только воду, клянусь жизнью!

Художник сдержал слово лишь наполовину. Но для алкоголика и это много! Нередко вечером, зайдя повидать сына, вновь работавшего у господина Отмона, он вытягивался перед ним в струнку, дабы показать, что трезв как стеклышко. Дени называл это «пройти осмотр».

Поль бережно хранил одну из гранул[743] золота, найденных на том поле, где они едва не погибли. Остальные были проданы в банке Кайенны, чтобы оплатить дорогу домой и вернуться не с пустыми руками. Молодой человек рассказал хозяину о золотоносном участке, о миллионах, бесполезно лежащих в земле.

— Если бы неглупые люди отправились туда, захватив рабочих и немного денег, они скоро вернулись бы с колоссальным состоянием, — возбужденно говорил юноша патрону. — И оказали бы хорошую услугу своей стране!

Потихоньку от всех Поль продолжил работу над инструментом для промывки золота: в молодом человеке продолжала тлеть золотая лихорадка, вспыхнувшая на поле в те ужасающие часы.

Однажды начинающий изобретатель поведал господину Отмону, что закончил свой «промыватель». Этот инструмент, красивый, как игрушка, позволял сохранять мельчайшие крупицы драгоценного металла и далеко превосходил обычные приспособления. Внимательно изучив аппарат, конструктор спросил:

— А почему бы тебе, Поль, не поехать туда и не взять концессию на этот или другой участок? Образуешь предприятие по добыче золота, а я буду инвестором.

Поль с благодарностью принял предложение. Они с Марьеттой были не прочь вернуться в страну, дикая красота и необъятные богатства которой их привлекали.

Все решилось очень быстро. Биду и Дени были сражены новостью и попытались отговорить детей от безумной, как они считали, затеи. Но услышали в ответ:

— Не бойтесь за нас. Мы знаем страну, уже приспособились к ней. Наше материальное положение обеспечит необходимый комфорт. Тот климат тяжел лишь для несчастных и бедных. Мы с удовольствием туда вернемся.

Вскоре молодожены уехали, увозя с собой четверых лучших рабочих с завода Отмона. Месье и мадам Кордье с радостью встретили своих молодых друзей, а Полина кинулась обнимать прибывших с криком:

— О! Вы уже вернулись в нашу замечательную страну! Все хорошо! Мы рады!

В Сен-Лоране томился Майпури. Гигант спас жизнь одному надзирателю во время пожара, и ему даровали свободу, но он очень скучал. Приезд друзей был для него полной неожиданностью, но тем острее чувствовалась радость. Решили, что Майпури будет работать у Поля. Встал вопрос о выборе участка. Для молодого предпринимателя все уже было ясно — он берет покинутое поле, где они нашли золото.

На этот раз туда отправились по Марони. Но тяжелое воспоминание об их ужасной эпопее восемнадцать месяцев назад еще было живо. Девять скелетов так и лежали посреди высокой травы. Увидев мрачные места, где смерть занесла над ними свою косу, Поль и Марьетта вздрогнули и возблагодарили судьбу.

Поль получил желанный участок. Распорядившись захоронить бренные останки несчастных беглецов, он построил все необходимое для разработки. В память о бегстве и прошлых страданиях Поль назвал это место «Голодный прииск».

Сегодня Поль Бернар — один из наших крупнейших поставщиков золота. Он богат. Но истинное его богатство — Марьетта, подарившая ему четверых детей.

Прошло шесть лет. Поль и Марьетта подумывают окончательно вернуться во Францию. Пора уступить место другим. Да и дети — Фернан, Андре, Мария-Луиза и Тристан — должны узнать дедушку с бабушкой, славных Биду, и доброго папашу Дени. Они очень любят внучат и с нетерпением их ждут.