История первая: Письмо Великого Князя

Глава 5. Ветер

Жарко… Горячо! С ненасытным рёвом огонь пожирает тесное пространство БТРа, а на ноги — словно опустили свинцовую плиту, не чувствуешь их. До люка — сорок сантиметров, и не скажешь, откуда это знание взялось. Сорок сантиметров волочь непослушные ноги, сгорая заживо… Бьётся в висках это слово: «Заживо, заживо, заживо! Заживо! Заживо… Заживо ли?»

Слышно, как снаружи лупят пули по остаткам роты, безжалостно и умело. Даже чудо не выведет роту из окружения, не спасёт чудо солдат, чьи лица встают перед глазами, проступают сквозь языки пламени… Да какая рота, самому бы проделать огромный путь — эти проклятые сорок сантиметров! Сантиметр, помнит штабс-капитан Заболотин, — это совсем немного. Но когда их сорок, а вокруг воет пламя — расстояние уходит в адову бесконечность.

Убийце гореть в аду. В таком случае для штабс-капитана Заболотина ад просто начался чуть пораньше, прямо на земле. А потом БТР перестанет сопротивляться огню — и, наверное, Заболотин даже не заметит разницы… Если только он не проползёт то мизерное, но непреодолимое расстояние. Почему он один? Где экипаж, где десант? Мертвы? Сгорели заживо? Почему же он никого не видит? Господи, избавь меня от этого ада! Я не хочу, Ты слышишь! Я не верю в чудо, но… Господи…

… Его толчком выбросило прочь, и он долгое время лежал, глядя в потолок. Нет, он уже не штабс-капитан роты УБОНа — ударного батальона особого назначения — Заболотин, он полковник Лейб-гвардии Заболотин-Забольский. А то, что сейчас было и ещё бьётся в сердце и глазах воспоминаниями, — всего лишь кошмар. События тех дней, после которых ему дали капитана.

Просто сон. Искажённые воспоминания.

Всё это Заболотин-Забольский уже из раза в раз, из года в год твердит себе, глядя в потолок и медленно отходя ото сна. Твердит вперемешку с девяностым псалмом — «Живый в помощи Вышняго» — не потому что суеверен. Просто на войне иначе никак. Там спасает только чудо.

… А на ногах той самой ужасной свинцовой тяжестью просто-напросто спит Кот. Огромный, пару лет назад подобранный во дворе зверь без имени и родословной. Не иначе как в роду у него были камышовые кошки, потому что в свои приблизительные пять лет Кот, если встанет на задние лапы, передними достаёт взрослому человеку до пояса. Днём Кота не видать — добровольно гуляет на балконе. И на балконах соседей тоже — там зверя подкармливают за выразительность вечно-голодного взгляда.

А ночью на Кота нападает страх одиночества, и огромный зверь лезет на одеяло хозяина. Гуляет туда-сюда, а, коли накатит волна нежности, вылизывает полковнику нос — да плевать, что хозяин спит!..

Зато кошмары боялись Кота и, трусливо поджимая хвосты, расползались по тёмным углам комнаты.

Всё хорошо. Войны нет. Просто сны и воспоминания. Заболотин будит Кота, подтаскивает и кладёт рядом с собой, и Кот, сверкая в полумраке комнаты отливающими колдовской зеленью глазами, соглашается лежать, но только после того, как Заболотин его начинает гладить. И хозяину, и зверю становится хорошо, мурлыканье похоже на отдалённые раскаты грома. Коту не хочется бродить по квартире ночью в полном одиночестве, слушая гул холодильника и играя с собственной тенью. Заболотин зевает, а Кот ловит его руку лапами и принимается вылизывать. Так полковник и засыпает, и Кот, вскоре, тоже.

…— Фельдфебель Бородин, почему до сих пор не встал?! Пятьдесят секунд на одевание! Сорок девять! Сорок восемь!

Полковник, стоя в дверях Сифовой комнаты, прекратил отсчёт на сорока шести и принялся с удовольствием наблюдать, как толком даже не проснувшийся подросток вскочил и начал торопливо одеваться. Проснулся он уже в процессе, похлопал глазами и выдавил сиплым со сна голосом:

— Доброе утро, ваше-скородие.

— Доброе, Сиф, доброе, — кивнул старший офицер. — Оказывается, проще тебя сначала поднять, а затем уже разбудить. Запомню… Как спалось?

Воюя с пуговицами на рубашке, Сиф пробормотал в ответ что-то про глючные мухоморные мультики.

— Я уже сажусь завтракать, — уведомил Заболотин. — Присоединяйся, — и, устало потерев виски, вышел из комнаты. Ночь прошла скверно. После появления Кота сны стали спокойнее, но тема всё та же: засады, столкновения, марши. Рота. Грязь, гарь и кровь. Как будто всё это было ещё вчера. Бывают же такие дрянные ночи! К навкиной их… бабушке…

Голова свинцовая — словно не спал вовсе. Оттого кажется, что утро идёт с переменной скоростью: бесконечно долгий завтрак, бесконечно долгий шум воды в ванной комнате — это умывается Сиф, и моментальный рывок — Заболотин уже в коридоре, размышляет, хочет ли он отправиться пешком или взять у Сифа ключи от машины. Нет, какая машина, путь уж лучше своими ногами полчаса, пока свежий весенний ветер разом не выметет все эти воспоминания из головы. Апрель выдался таким же ветреным, каким март был холодным.

«Чем ближе май, тем чаще кошмары. Я волнуюсь?» — подумал Заболотин, запахиваясь в шинель. До мая ещё две недели. Интересно, так же ли переживает Сиф?

Ветер налетел у подъезда, подтолкнул вперёд и помчался дальше, торопясь всюду заявить о себе. Неуверенно пытающиеся зазеленеть деревья закачали ветвями с маленькими упругими почками, в которых дремала жизнь. Буйная, весенняя… спящая пока.

— Здравия желаю, ваше высокородие! — нагнал полковника на подходе к Управлению Котомин, ныне поручик, а шесть лет назад — прапорщик из его роты.

— Доброе утро, — кивнул на приветствие Заболотин, невольно подлаживаясь под широкий шаг Алексашки.

— Что же вы не сказали, что в командировку уезжаете, ваше высокородие? — укоризненно спросил Котомин. — Этак мы вас проводить не успели бы!

Они шли вдоль проспекта, и мальчишки, идущие мимо них в школу, нет-нет, да оборачивались, провожая завистливым взглядом двух офицеров. Чем младше мальчик, чем дольше до грозных слов «воинская обязанность», тем больше восторгов вызывают военные. Тем сильнее хочется стать такими же, как шагающие мимо два офицера с нашивками Лейб-гвардии.

— До моего отъезда ещё целых две недели. Успеете, — успокоил Заболотин, поглядывая на детей. — А что, приказ опубликовали только сейчас?

— Вчера вечером. А Сиф, вечный фельдфебель, с вами? — Котомин ловко поднырнул под шлагбаум, а Заболотин-Забольский предпочёл обойти по тротуару, как положено серьёзному офицеру средних лет.

— Со мной, со мной. Куда я без ординарца, — продолжил он разговор уже у дверей в Управление.

— Ну, возвращайтесь скорее, — вздохнул поручик, оставляя запись в журнале дежурного. — Всё-таки, как на курорте там себя не почувствовать… Особенно всем нам.

Да уж, командировка не в курортные страны…

— Ничего, переживём. Чай, не барышни, — Заболотин улыбнулся вслед Александру, который уже нацелился на следующего собеседника, и по лестнице поднялся к себе.

— Да уж, постараюсь вернуться побыстрее, — пробормотал полковник, входя в кабинет и снимая на ходу шинель. Остановившись у стола, он припомнил строчку из полузнакомой военной песни:

… На столе ждало письмо от генерала Итатина. На компьютере, в электронной почте, ждало письмо от непосредственного начальника, генерал-майора графа Савлова. Заболотин посидел неподвижно некоторое время, взвешивая все «за» и «против», прислушиваясь к своим желаниям и решая, какое письмо прочитать первым, затем потянулся за бумажным. Генерал-майор совсем недавно перешёл в этот отдел Управления и пока что никак себя не зарекомендовал, разве что как человек, который по возможности не вмешивается в дела подчинённых. Его письмо может подождать, пока Заболотин прочтёт послание от Итатина.

Из конверта выпало сложенное открыткой приглашение на завтрашний вечер в доме Итатиных «среди узкого круга знакомых». Узкого. Это на принятом в высшем свете языке вот таких вот приглашений значило, что, помимо обычной светской беседы, обещает пойти разговор на более важную тему. Возможно — насчёт Забола. Ведь кроме поездки в Забол, по сути, ничего Итатина с Заболотиным не связывает.

Полковник с тяжким вздохом убрал приглашение в ящик стола. Вот уж чего ему всегда для счастья не хватало — так это возможности избежать политических дрязг. Увы, Итатин — персона, с которой глупо спорить. Генерал не оценит юмора.

Значит, придётся пойти, несмотря на мрачные мысли о том, что помимо всякой политики сам великосветский вечер — это парадный мундир, вяжущий привкус этикета и полунамёков и прочие, досадные, неприятные Заболотину мелочи. В гостях он появляться не любил до зубовного скрежета — выбирался изредка к старым знакомым семьи, и ему этого на целый год хватало. Да и то, опять же, — только и исключительно по настоянию отца, с которым спорить полковнику хотелось ещё меньше, чем с Итатиным.

А ещё Савлов… Увы, его письмо было гораздо длиннее. Граф, похоже, сидел и по пальцам подсчитывал, сколько вопросов надо задать Заболотину. А когда пальцы кончились — написал. Да на такое по электронке отвечать даже неудобно.

Ага, в конце письма как раз и значится приглашение зайти в свободное время в кабинет Савлова. Вот и отлично. Заболотин уже встал, чтобы пойти к графу, но тут в кабинет, постучав предварительно, вошёл Котомин с ворохом бумаг.

— Вот, ваше высокородие. На подпись, по поводу комиссии по…

— Я один такой продвинутый компьютерный пользователь, умею пересылать всё по электронке и ставлю электронную же подпись? — не дал ему договорить Заболотин, которого совершенно не вдохновляла перспектива всё это читать и подписывать.

— Никак нет, ваше высокородие! Но вот так уж вышло, — Александр виновато пожал плечами. — Мне просто по дороге было, вы не думайте…

— Но вот так уж вышло, что я, по всей видимости, единственный, кто помнит, что с точки зрения закона электронная и ручная подпись равносильны.

Котомин ещё немного помялся на пороге, затем подошёл, сложил бумаги на стол и прищёлкнул каблуками:

— Разрешите идти?

— Иди. И передай, если тебе снова по дороге окажется, что в следующий раз вместо подписи напишу: «А какую подпись вы ставите в электронном журнале у дежурного на первом этаже?»… А можешь не передавать пока. Всё равно я ухожу к Савлову и прочитаю эти бумаги нескоро.

Котомин вышел, следом за ним вышел и Заболотин, не дожидаясь новых визитёров. Документы остались укоризненной кипой лежать на столе, как памятник человеческой нелюбви к всевозможным бумагам.

Перед кабинетом графа сидели несколько офицеров с весьма деловым видом, более присущим чиновникам, чем людям армейским. Полковник, которого это совсем не порадовало, доложил, что пришёл.

— Вы задержались, — недовольно сообщил граф, не вставая из-за стола.

— Простите, ваше сиятельство. Бумаги принесли из комиссии, — доложил Заболотин, мельком думая, что недовольно поджатыми губами граф напоминает капитана Аркилова. А ведь в письме говорилось про свободное время…

— Отчего же ими не занялся ваш ординарец? — поинтересовался Савлов, долгим недовольным взглядом окидывая подчинённого.

— Как вы должны знать, он в школе, ваше сиятельство. Учится, — Заболотин заставил себя говорить предельно вежливо. Как любой, прошедший войну, он не слишком жаловал «тыловых». А больше всего он не любил их манеру забывать сказать «вольно» и вечное недовольство малейшим несоблюдением устава.

Савлов, насколько можно было по нему судить, как раз и принадлежал к роду таких вот «тыловых». Он сидел и спокойно смотрел на вытянувшегося по стойке смирно Заболотина-Забольского. Даже жестом не показал, что можно расслабиться. Вот чего они все это так любят? Гордятся?

— Позовите его, полковник, — велел вдруг Савлов с искоркой интереса.

— Как прикажете, ваше сиятельство, — кивнул Заболотин и позволил себе осторожно заметить: — Но не хотелось бы без веской причины звать его из школы. Это вызовет ненужные расспросы учителей и школьников, а Сиф… Мы с ним не хотим, чтобы там знали, что он служит.

— Зря, полковник. И всё равно позовите его. Я хочу его увидеть, — попытки Савлова говорить терпеливо почти не увенчались успехом. Но, наверное, граф почувствовал напряжение, которое густело в воздухе, потому что кивнул, наконец, Заболотину: вольно, мол.

Полковник вынул из кармана мобильный телефон и набрал номер — наизусть. Долгое время «в эфире» царили унылые гудки, но, когда полковник уже собрался повесить трубку, Сиф, запыхавшийся и весёлый, ответил:

— Да?

— Что такой радостный? — поинтересовался Заболотин, потом покосился на Савлова и спросил: — Твой классный руководитель сейчас где-нибудь в пределах видимости обретается?

— У нас как раз сейчас у неё урок будет. А что, дать? — скрывая удивление, уточнил Сиф.

— Давай, — согласился Заболотин. — Ты мне в Управлении нужен.

— Поня-ятно. Даю, — Сиф, по всей видимости, прикрыл ладонью микрофон мобильного, но всё равно было слышно, как он зовёт: — Тамара Александровна, извините, можно вас на минутку?

Далее, опять-таки судя по звукам, он без каких-либо комментариев сунул Тамаре Александровна телефон.

— Алло? — слегка окая, неуверенно спросила учительница.

Заболотин представился, избегая фамилии, и отпросил Сифа, стараясь не нарываться на вопрос: «Зачем именно?». И полковник, и Сиф не любили расспросов, особенно когда дело касалось военной службы. По счастью, вопрос так и не возник. Вернувший трубку себе, Сиф уточнил, куда конкретно отправляться, и пообещал быть.

— Скоро будет, ваше сиятельство, — сообщил Заболотин, убирая телефон в карман.

Савлов помолчал, затем неохотно сказал:

— Садитесь уж, подождите. Пока можно поговорить и о вашей командировке. Приказ я подписал, конечно, раньше, но время завести разговор выдалось только сейчас. Вас кто-нибудь в курс дела вводил?

В курс дела Заболотина, мягко говоря, ввели «с порога». Когда пришло письмо от Великого князя. Ещё раз выслушивать все эти геополитические тонкости у полковника желания особого не было. Но тут уж не выбираешь. Слушать начальника — это обязанность.

… Когда в кабинет постучал Сиф, Заболотин уже был готов сам встать и идти его искать, только бы прекратить краткий курс политических тонкостей. Ему никогда не было до них никакого дела. Даже в Управлении, среди бесконечных бумаг, Заболотин оставался действующим офицером и думал соответственно. Охранять Великого князя? Конечно. Почему охранять? А разве это важно? Ведь есть приказ: охранять…

— А-а… Разрешите войти? — робко спросил Сиф из-за двери.

— Входите, — отозвался Савлов.

Сиф успел где-то на ходу переодеть рубашку, правда, остался джинсах. Заболотин облегчённо вздохнул: в конце концов, всё не так уж и плохо. Рубашка уже форменная, джинсы — в этот раз хотя бы не драные и не «клешёные». И не расшиты цветочками, как с недавних пор полюбил юный фельдфебель разгуливать по дому. Обычные тёмно-зелёные джинсы, издали даже похожие на форменные брюки.

— Лейб-гвардии фельдфебель Бородин прибыл! Звали? — доложил Сиф, прищёлкнув каблуками начищенных сапог. Сапоги эти жили в Управлении вместе с остальной офицерской формой и поэтому за редкими исключениями оставались чистыми.

— Звал, — кивнул граф, внимательно разглядывая мальчика. Тот застыл: руки по швам, подбородок вперёд — идеальная стойка, не придерёшься.

— А почему не в форме, фельдфебель? — строго спросил Савлов, остановив взгляд на джинсах.

— Из школы, не успел переодеться, ваше сиятельство! — отрапортовал Сиф, бросая умоляющий взгляд на полковника. Ну, объясните ему!

— Ну ладно, — нехотя отступил Савлов — хотя Заболотин уже был морально готов к длиннейшему разносу на тему несоблюдения устава. — Вольно, фельдфебель.

Сиф слегка расслабился, но не позволил себе отступить от уставной позы. Нутром он чувствовал, что нужно чем-то компенсировать джинсы.

Савлов переводил взгляд с фельдфебеля на полковника и обратно, словно сравнивая между собой. Наверное, на отца Сифу Заболотин не тянул. И дело не во внешности, пусть Заболотин был черноволос, как цыган, а Сиф — белобрысый славянский чертёнок.

Но, всё же, что-то неуловимое — в позе, во взгляде — роднило сильнее очевидных кровных признаков.

— И как слу?жите, фельдфебель? — поинтересовался Савлов.

— Служу, ваше сиятельство, — пожал плечами Сиф.

— В действующие ряды перевестись не хотите?

— Как его высокородие захочет, ваше сиятельство, — бодро отозвался фельдфебель. — Как ординарцем был, так им и останусь.

Заболотин не сдержал улыбки. Это был принцип Сифа — всё свалить на других. Мол, чего я, ординарец — существо подневольное. Вот и попробуй после этого не чувствовать себя деспотом и эгоистом.

Но то сейчас. Четыре последних месяца войны и шесть лет мирной жизни поменяли бы любого… А тогда упрямый зверёк в человеческом облике не желал не только слушаться, но и даже просто слушать. Ему было плевать. И не с кремлёвского Ивана-Великого, а повыше — где-то с крыла истребителя, уходящего в поднебесье.

В итоге это, как хорошо помнил Заболотин, вылилось вообще в чёрную депрессию. Правда, продолжаться долго она не могла…

И не смогла. Не на бессрочные же каникулы заселился батальон в бывший пионерлагерь — время шло, время тикало и капало, безвозвратно уходя, и однажды утром сигнал тревоги взорвал сонный лагерный быт. Гости пожаловали. Они ещё сами не знают, что пожаловали, но это ненадолго.

Вывалившись из спальника, капитан глянул на спящего мальчишку, оделся, подхватил планшетку и бегом направился к штабу.

Инструктаж не занял много времени — всё давно было обговорено, задачи поставлены, роли распределены. Просто сейчас их уточнили в соответствии с реальным положением дел — время и данные, полученные с разведпостов.

— С Богом, — закончил инструктаж Женич, перекрестился и кивнул, что все свободны. — У нас ещё есть, самое большее, четверть часа.

Но и четверти часа не оказалось. Выринейцы шли быстро — и уже через семь недолгих минут передовой дозор показался на дороге.

Идёт техника — капитан Заболотин это знал. Поэтому движутся выринейцы по дороге, а потому и возможно их в этом месте остановить — и вот среди частого, но светлого бора, на месте бывшего детского лагеря загрохотали первые взрывы.

Дозор уничтожили быстро, пропустив вперёд и ударив с двух сторон. Всё по плану.

А потом разведка снова уточнила, уже окончательные данные по количеству и вооружению, и план полетел к навке на болото. Непонятно, как столько техники протащили выринейцы сюда мимо разведпостов, но вопросом «Почему?» задаваться было теперь некогда.

«Индеец!» — хлестнуло болью изнутри, по груди капитана, когда стало ясно, что бой приобретает вид штурма выринейцами русской базы. Птицей взлетев по лестнице, Заболотин бросился в комнату, где только проснулся ничего не понимающий мальчишка.

Думать было некогда. Шансы выстоять — были, но такие маленькие, что только в бою им и веришь.

— С добрым утром, — капитан стянул с себя бронежилет и застегнул его на пацане — отчего-то ему казалось, что сохранить жизнь маленького бандита важнее, чем свою. Тот захлопал глазами и мрачно буркнул, что оно не доброе.

Спорить было некогда, да и сам Заболотин был с мальчишкой согласен. Так, ляпнул по привычке.

— Из-за нас не высовывайся, а то словишь ещё пулю, — кратко проинструктировал он сонного мальчика, с которого со звуками выстрелов постепенно слетало обычное оцепенение, и потянул его за собой, прочь из слишком хорошо простреливающейся комнаты. Вовремя. Они только успели отойти на более-менее безопасное расстояние, как неподалёку прогремел взрыв, ударяя по барабанным перепонкам — но, по счастью, только по ним.

Во всём пути сквозь треск автоматов, грохот взрывов и почти неразличимый на их фоне звон осыпающихся стёкол, сквозь весь этот ад Заболотиным, помимо обычных военных рефлексов, двигала мысль о том, что его маленький подопечный должен жить. Во что бы то ни стало. А выжить у него был шанс только там, где ребята. А ребята — внизу.

Где-то на крыше сумел засесть снайпер — Заболотин чутьём различил за шумом боя редкие выстрелы. Краюхин — не ходи к гадалке, это он — знал своё дело: огонь противника на время стал реже и остороднее. Но это была лишь передышка.

…— Слышали, вашбродь? Сняли одного Краюху, — прислушался к прогремевшему где-то на крыше взрыву Котомин, торопливо меняя магазин автомата.

Заболотин вздохнул и кивнул. Краюхинов было двое, близнецы с общим позывным «Краюхи», весёлые и охотно травящие байки по поводу и нет, на деле они оказались снайперской парой, что называется, от Бога. А теперь что? Неужели никто больше не будет путать их, никто не посмеётся рассказанным на два одинаковых голоса байкам?..

Но придаваться мыслям было некогда. Надо было прикрыть отход ребят из соседнего здания — прикрыть из всех стволов, плотным огнём, чтобы «выри» и носу не посмели высунуть, пока бойцы не добегут до укрытия. Только ненадолго такого заслона хватило…

Взрывы, крики, треск в рации связиста — всему батальону пришлось тяжко, и хотя базу пока удавалось удерживать, выринейцы всё подтягивали и подтягивали силы. А вертушкам надо ещё дать время добраться… Бой шёл меньше часа, но Заболотину, отрывисто выкрикивающему команды, казалось — всю вечность.

— Вашбродь, а где броник ваш? — от окна откатился один из солдат, Вася Севашек, которого все звали просто Сева. Откатился, прижался спиной к стене и взглянул на руку. На предплечье красовалась дырка, шла кровь, но кость задета не была.

— Вон, — кивнул в сторону мальчишки Заболотин, и мысль, что у него самого без броника мало шансов уцелеть, показалась ему далёкой, неважной и неестественной, — Индейцу отдал.

— Давайте мой наденьте, — просипел рядом кто-то. Заболотин с удивлением и невероятным поначалу облегчением узнал в раненом, голову которого старательно бинтовал санинструктор, Бах, одного из Краюх. Второй стоял рядом с ним на коленях, аккуратно поддерживал, и, поглядев на его лицо, Заболотин осознал, что чувство облегчения преждевременно. Если не доставить Лёшку (или Фильку? Не отличить среди копоти и крови…) в ближайшее время в госпиталь, то Краюха останется только один.

— Не надо, Краюх, оставь бронь себе, — Заболотин сглотнул. — Ты второго попадания не выдержишь.

— Второго не бывает, — скривил губы в жалком подобии улыбки снайпер. Это глупое армейское суеверие не срабатывало, но его продолжали повторять. Иногда даже с двумя ранениями.

Стрельба на время стихла. Выринейцы, изрядно потрёпанные, отступили назад, но не ушли. Не с руки им это, видимо, было, хотя будь Заболотин на их месте — двадцать раз уже ушёл бы, чтобы другой маршрут подобрать. Но истинных причин своего такого поведения выринейцы, понятно дело, никому сообщать не собирались…

И тут, оглядываясь с краткой «инспекцией», капитан испуганно замер: его Индеец раздобыл где-то СВК — и теперь, похоже, возомнил себя настоящим бойцом, сидя у окна и выцеливая дорогу.

Снова выстрелы. И мальчишка азартно подключился к бою — а некогда, некогда его уговаривать уйти!

— Индеец, убьют же!

Мальчишка обернулся на мгновенье, с горящими глазами и в кое-то веки… счастливый?

— Да пшёл ты, — бросил он коротко.

— Индеец!.. Что? — Заболотин обернулся к подошедшему Дотошину, а когда повернулся обратно, Индейца у окна уже не было…

Он шустро, как ящерица, полз к телу одного из солдат — там, на улице. Дополз, наспех, со знанием дела, обшарил разгрузку, вытащил запасные магазины — причём, на его счастье, действительно от СВК, не перепутал с калашом, — и всё той же юркой ящеркой пополз обратно. Сумасшествие. Откровенный вызов законам этого мира и законам войны.

И мир от такой наглости опешил ровно так же, как Заболотин.

А мальчик не слушал никого, на любую просьбу, а уж тем паче приказ Заболотина отвечал коротко и зло «Пшёл ты!» и делал то, что хотел. Казалось, ему было плевать на безопасность, но война его пока жалела, пули не брали. Его невозможно было удержать — он умудрялся исчезнуть из виду мгновенно, стоило Заболотину отвернуться… А тому было просто некогда за ним следить, прикрывать его и спорить. Ему за целой ротой следить надо было…

А потом над головой застрекотали вертушки подмоги… Капитан не сразу их расслышал среди стрельбы, но почувствовал, что вот он — конец боя. С воздуха бой закончился быстро и как-то очень обыденно. Ничего героического. Даже жалко выринейцев.

А вот Индейца, заставившего Заболотина чуть с ума не сойти от страха, — не жалко капитану было совершенно. Будет ему трёпка. Ещё та… И апатия, и шило в заду лечатся одинаково — ремнём. И, причём, эффективно, как выяснилось.

Заболотин-Забольский вспомнил оборону базы, вспомнил, как ёкало и замирало его сердце, когда маленькая юркая фигурка показывалась на улице. Ни за что он не хотел слушаться… Слава Богу, потом, оставшись добровольно, стал. Почувствовав себя солдатом, уже не спорил, не бросал короткое «Пшёл ты!».

Как меняется человек — когда ему это надо…

А в глазах Савлова при словах Сифа мелькнула искорка интереса:

— Ну-ка, ну-ка, фельдфебель. Так ординарцем вечно будешь?

Полковник внимательно поглядел на свои руки и заставил кулаки разжаться. Граф — тыловик. Ему это в диковинку.

— Так точно, ваше сиятельство, — глядя прямо в глаза графу, твёрдо ответил Сиф.

— Я не сманиваю, нет, — спохватился Савлов, поняв, как выглядят эти расспросы. — Мне любопытно, разве может ребёнок быть настоящим офицером.

Сиф подумал, что лучше выдержать с десяток расспросов генерала Итатина — вроде того, мартовского, чем один расспрос Савлова, и осторожно, сдержанно ответил:

— Я стараюсь, ваше сиятельство.

Севший голос сдал его с потрохами — не спокоен он был, а кипел. Идиотское у графа любопытство…

— Ну, молодец, — покровительственно кивнул Савлов и, наконец, перестал задавать вопросы, видимо, уловив Сифов настрой.

Сиф постоял некоторое время, помолчал, с преувеличенным вниманием разглядывая стол графа с отделанным перламутром письменным прибором, потом спросил:

— Разрешите идти, ваше сиятельство?

— Да, идите, — согласился Савлов.

— Сиф, не увлекайся с прогулами школы, — бросил ординарцу вдогонку Заболотин-Забольский.

Сиф весело отозвался «Так точно, ваше высокородие!» и пулей вылетел за дверь. У кабинета было почти пусто, но мальчик, не желая встретить кого-то знакомого, кто задержит его разговорами, побыстрее свернул на лестницу, заскочил за вещами, быстро переодел рубашку и сбежал вниз. Вообще, из уроков оставалась одна физкультура — раньше он просто не доберётся. К тому же пешком, а машину Сиф планировал оставить здесь, чтобы не гонять туда-сюда лишний раз.

Офицерик вышел из здания Управления, поднырнул под шлагбаум и окунулся в машинный шум проспекта. На территории отчего-то всегда было гораздо тише…

Сифу не хотелось сейчас идти мимо стада автомобилей, вдыхая свежие выхлопы вместо свежего же воздуха, да и время пока было. Мальчик свернул во дворы, по весне ещё грязные, и бодро зашагал вперёд. Дорогу он помнил хорошо — мимо домов, потом через железную дорогу — а потом ещё немного, и окунёшься в парк.

… А там в кронах деревьев шумел ветер, где-то вверху голубело яркое весеннее небо. Редкие прохожие не мозолили глаза, ничуть не мешали наслаждаться природой и, погрузившись в мысли, полностью довериться ногам — уж они-то дорогу знают.

Сиф остановился на мосту через широкий ручей с претензией на речку, облокотился на витые перила и принялся глядеть на бегущую под ногами воду. В голову лезли какие-то слишком грустные мысли — о том, что друзьям ничего не объяснишь о своём отсутствие, о грядущей поездке… А ещё о прошлом, пробирающем до озноба. Лица, лица, лица… Грохот взрывов и стрёкот вертолётов, хлюпающая под ногами грязь, в которую, мгновением позже, упадёшь ничком, рванёшь с плеча автомат — в девять лет такой тяжёлый, пусть и «акса», — и эта адская машина затрясётся в твоих руках, толкаясь в плечо, выплёвывая из своих недр смерть тем, кто поливает тебя огнём из таких дружелюбных кустов…

Когда мимо Сифа кто-то прошёл, мальчик с трудом удержал в себе желание перемахнуть через перила, укрывшись от возможных выстрелов под мостом. Нет больше войны. Человек — не враг. Не надо бояться каждого шороха, каждого движения, замеченного краем глаза. Инстинкты, разбуженные воспоминания, кричат, но они здесь бессмысленны. Здесь нет войны, нет врага, в чьё всемогущество и всеведение иногда с ужасом веришь.

Сиф потёр ногу чуть ниже колена — старый шрам частенько ныл. Особенно когда издёрганные на войне нервы заново трепались о воспоминания — или воображаемые воспоминания. Сиф не мог поручиться, помнит ли, или это просто ночные кошмары. Слишком много пробелов оставалось в памяти…

Расслабив ногу, Сиф взглянул на часы. До начала урока двадцать минут. Только-только чтобы дойти.

Часы были большие, увесистые, с отдельными секундными циферблатами, секундомером и датой — настоящий офицерский хронометр. Только браслет был немного велик, болтался на худющей мальчишеской руке, но Сиф не хотел его менять. Почти четыре месяца войны эти часы болтались — именно болтались — на его руке, каждый день, в любое время суток. С тех пор и пошло — без них он чувствовал себя каким-то неполным. Неодетым. По-глупому очень.

Стрелки показывали двадцать минут первого. Неторопливо переползала с цифры на цифру секундная с крохотным фосфорицирующим кончиком. Сиф вздохнул, последний раз взглянул на воду и сошёл с моста, слегка прихрамывая. Точно в школу пора.

Налетел порыв ветра, толкнул в грудь, зашумел листвой и попытался вырвать у сидящего на скамейке человека газету из рук. Сиф с удовольствием подставил ветру лицо: ему казалось, будто это чьи-то прохладные руки ерошат волосы и гладят по щеке. Было, конечно, в этом что-то излишне сентиментальное, поэтому Сиф никому не признавался в своих фантазиях. Но сейчас ему ничто не мешало ловить лицом ветер, шагая парковой дорожке.

Ветер сдувал с лица чёлку и трепал пряди волос. Слово чьи-то руки. Кого-то доброго и большого…

В голову полезла всякая глупость — вроде санинструктора Эли Кочуйской…

Видимо, потому что короткое слово «мама» Сиф с упорством от себя гнал.

Парк остался позади, ветер улетел, нога почти прошла, и мальчик ускорил шаг, завидев здание школы. Как хорошо, что он учится не в гимназии или лицее, а в самой обычной «ГОУ СОШ». Не нужно переодеваться ни в какую форму, можно сразу подойти к окну в физкультурной раздевалке и, подтянувшись на решётке, стукнуть в стекло и, спргнув на землю, решётку открыть — замок давно висит только «для сурового виду». В окне почти тут же появится физиономия Каши, которая расплывётся в улыбке, и друг поспешит открыть окно. То ли забывчивость, то ли полезная ученикам изобретательность ремонтников, не приваривших решётку намертво, не раз поминалась добрым словом школьниками, ну а открыть замок — это просто нужны настойчивость, тонкая проволока и время. И то, и другое, и третье у кого-то было, и с тех пор окно раздевалки стало вторым входом в школу.

Вскоре Сиф уже сидел на скамейке и таинственно отмалчивался в ответ на расспросы Каши. Что отвечать другу, он, правда, просто не знал, потому и отмалчивался.

— Ладно, пошли, — спохватился Каша. — Все уже переоделись, сидят в зале. Сейчас учитель придёт, а там и звонок.

Сиф кивнул, завязал шнурки на кроссовках и первым высунулся из раздевалки. Его неожиданного появления никто не заметил. Девочки, разумеется, сидели у себя в раздевалке и вели бесконечные разговоры. Но к тому, что им нужно особое приглашение на урок, привыкли давно все, включая преподавателя.

— Кажется, звонка ещё не было, — отметил Каша, оглядывая зал. — По крайней мере, Львовича с классным журналом не заметно.

— Я это вижу и без тебя, — заметил Сиф, шутливо толкая приятеля в бок. — Пошли, сядем. Я по дороге ногу… подвернул. Болит.

Каша не почувствовал фальши. Он был той породы людей, которые заранее прощают друзьям очень многое и даже не беспокоятся о том, искренны ли друзья с ними. Другое дело, что и врать такому человеку — удовольствие небольшое, сомнительное и низкокачественное. Таким человеком был, например, Борис Малуев, сослуживец полковника. Чего стоило одно его всегда уважительно произносящееся прозвище «наш Ма-алый». Таким же был и Каша. И иногда Сифу было от этого очень тяжело — совестно.

Друзья сели, помолчали. Сиф поглядел на часы и куда-то в воздух сообщил, что до звонка осталась минута. Особого эффекта это ни на кого не оказало: одноклассники гоняли по спортзалу мяч и казались вполне довольными жизнью, даже без звонка на урок. А зал был просторный, с огромными, затянутыми проволочной сеткой окнами до потолка и недавно заново постеленным деревянным полом. Вполне стандартный, в общем-то, школьный спортзал, из тех, в котором многие остаются поиграть ещё в мяч после уроков — если погода не позволяет гонять мяч на улице.

— Пошли, поиграем, может? — толкнул Сифа в бок Каша.

— У меня нога болит, — качнул головой Сиф, массируя под коленом. А то подведёт невовремя — досадно будет. И объяснять неохота…

Каша и это объяснение принял.

Совесть снова запустила свои острые кошачьи коготки в душу Сифа. И она была в своём праве.

Посидели ещё, опять помолчали. Прозвенел звонок, и будто принесённый его затихающим отзвуком, в зал вошёл Виктор Львович, стукнул пару раз в дверь к девочкам и позвал:

— Выходите, все же давно переоделись, я знаю!

В ответ раздалось хихиканье, но дверь не открылась, а чей-то ехидный голосок пропел:

— Ви-иктор Львович, мы ещё не наговорились!

Виктор Львович оглянулся на мальчиков: что, мол, каковы у вас одноклассницы, — и решительно надавил на ручку.

— Не задерживайте урок! — строго рявкнул он в открывшуюся дверь. Девочки с визгом повскакали с матов. Конечно, давным-давно переодетые, но для порядка не прекращающие визжать до тех пор, пока Виктор Львович, демонстративно зажав уши, не отвернулся с кислой физиономией. Только после этого вредные девицы немного убавили громкость.

Тут Виктор Львович опять к ним обернулся и скомандовал со своей непередаваемой интонацией бывалого тренера по боксу:

— Ну! — когда он так говорил, вместо «Ну» получалось скорее «Ны!».

Девочки ещё раз отпрыгнули от него, готовясь снова завизжать, но вскрикнула одна Раста одновременно со звуком треснувшего стекла.

— Зе-еркало, — прозвучал голос девочки на грани плача.

Сиф и Каша вскочили и бросились к ней, наперебой спрашивая:

— Что такое? Что случилось? Что разбилось?

— Зеркало… Рука… — Раста испуганно глядела, как на ладони скапливается кровь из длинных порезов.

Первым опомнился Сиф, схватил её руку, бегло оглядел ладонь и, пачкая пальцы в крови, убрал крупные осколки, не попавшие в порезы. Зеркало висело в раздевалке на стене. По-видимому, отскочив от Виктора Львовича, Раста влетела ладонью в стекло, изо всей силы и с набранным в прыжке немалым ускорением.

— Тише, терпи, Расточка, надо промыть, потом к медсестре, перевяжем. Не сгибай только ладонь, — приговаривал Сиф потом уже на ходу, — а то вгонишь осколки глубже.

Каша, растерянный и несчастный, и обеспокоенный физрук спешили за ними. Урок был сорван, по меньшей мере, на четверть часа.

Раста всхлипывала, но послушно сунула руку под слабую струю воду. Девочка была напугана и плохо, наверное, осознавала, что происходит. Сиф стоял рядом, крепко держал за плечо — вдруг сознание потеряет от испуга? — и глядел на руку. Санинструктором он, конечно, никогда не был, но видел на своём веку столько ран, что сейчас он больше опасался обморока от испуга, чем от боли. Боль, он знал, отключает голову только в самом экстренном случае, когда человек уже вовсе не может терпеть.

Убедившись, что большинство крупных осколков смыто, Сиф всё так же силком потащил Расту в медкабинет. Девочка вела себя очень тихо, ничуть не удивляясь спокойным и уверенным движениям Сифа, который отобрал у медсестры баночку с перекисью и вату и сам аккуратно обрабатывал рану. Расте ощущала, конечно, как жжёт руку, но всё вокруг словно покрылось туманом. От всех органов чувств до мозга, а оттуда до сознания, которое располагалось где-то отдельно, сигналы ползли со средней скоростью улитки на склоне знаменитой горы Фудзи.

Залив порезы приличным количеством перекиси, Сиф наложил мазь и принялся бинтовать. Руки работали твёрдо и споро, совершая движение, которое хорошо знали, и не отвлекаясь на разум. Если внутри Сиф четырежды за секунду успевал выругаться и вздрогнуть от мысли, что переживает сейчас Раста, то внешне мальчик был идеально спокоен. Он знал, что твёрдые руки здесь главное.

«Спец… Ты что, по всему на свете спец? Даже по врачебному делу?» — хотела спросить Раста, глядя на руки, мелькающие вокруг её ладони. Отчего-то было ясно, что Спец делает перевязку отнюдь не впервые в жизни. Медсестра за его спиной тоже глядела и не подавала никаких советов, видя, что мальчик знает, что делает. Раста хотела спросить, открыла даже рот, но не спросила, только задышала чаще — как будто воздуха внезапно в комнате стало меньше. Девочка ещё увидела, что на пороге мнётся серый от беспокойства Каша, а потом лёгким туманом медленно-медленно заволокло всё кругом, скорость мыслей устремилась к нулю… Ещё какое-то время Раста ощущала себя отрезанной от всего существующего мира, затем зрение вернулось, и она обнаружила себя аккуратно посаженной на кушетке всё в том же медкабинете. Спец исчез, как дым. Каша сидел рядом и держал стакан с водой.

— Спец руки мыть. Он только потом заметил, что весь в твоей крови испачкался. Когда бинт тебе запачкал, — кивнул на красные следы на повязке Каша.

Раста зябко обхватила себя руками, стараясь при этом не потревожить забинтованную ладонь, отчего пришлось касаться плеча только запястьем.

— Холодно, — пожаловалась девочка, взяла у Каши воды и отхлебнула, невольно лязгнув зубами по краю стакана.

Вошёл, бесцеремонно подвинув Виктора Львовича, Спец и сел рядом. Раста слабо улыбнулась ему, с благодарностью вспоминая удивительно спокойные движения. Она была «боевой девицей», как выражались учителя, да и медициной не так давно увлеклась — и понимала, что, начни Спец охать и хвататься за голову, было бы ей сейчас сильно хуже. К тому же под натиском холодка мази из ладони потихоньку уходила боль, и это принесло девочке несказанное облегчение.

— Холодно? — спохватился неожиданно Спец. — Тогда давай я тебе куртку принесу. Или лучше пойдём в холл, ляжешь на диване. Чего сидишь тут под цвет стенки, — он кивнул на бледно-зелёную стену медкабинета. — Каша, давай, аккуратно её транспортируем.

— А насколько сильно порезалось-то? — неожиданно подал голос Виктор Львович, о котором все уже благополучно забыли. Обращался он к медсестре, хотя в происходящем она почти не принимала участия.

— Три неглубоких, но длинных пореза, — отозвалась женщина, косясь на Спеца. Тот даже не заметил, помогая Расте встать.

— Виктор Львович, можно мы сейчас с Растой… с Надей посидим, пока она оклемается? — попросил Каша. Раста слабо хихикнула: такой просящий тон был у друга.

Виктор Львович их просто отпустил с уроков, наказав проводить Расту до дома, чтобы с ней ничего не случилось по дороге.

В холле Раста села, закуталась в своё пальто, которое принёс Спец, здраво рассудив, что его джинсовка для этих целей подойдёт меньше. Потихоньку девочку перестал колотить озноб, боль из ладони почти ушла, и Раста сделала утешительный вывод, что жить можно. К тому же в такой компании, как сидящие рядом с ней Каша и Спец.

— Ты здорово в перевязке разбираешься, — сообщила она Спецу, когда наскучило лежать молча.

— А я в мае уезжаю, — невпопад ответил Спец, чьи мысли, судя по всему, были очень далеко отсюда.

— Куда-а? — огорчилась Раста, которой постепенно овладевала мысль, что к началу следующего урока она точно сможет встать и потащить друзей к себе в гости. Было даже обидно лежать и ждать, пока в ушах совсем перестанет звенеть.

— К родственникам, — нехотя ответил Спец, вертя на руке свои большие часы. — С опекуном своим.

— А где у тебя родственники? — тут же поинтересовался Каша, наверное, уже прикидывая, можно ли как-нибудь набиться в попутчики. У него был опыт автостопного передвижения — правда, всего лишь от деревни, где он проводил лето, до ближайшего города и обратно, — и иногда его, что называется, «пробивало» на желания отправиться в какое-нибудь дальнее-дальнее путешествие.

— Я же не местный. В Забол едем, — неожиданно произнёс Спец. Раньше он избегал таких разговоров, и теперь Раста удивлённо на него уставилась.

— Подожди, а как же война? Она вас не затронула? — спросила она, вспоминая, как Спец всегда отшучивался про своих родителей, что «они жили долго и счастливо и умерли в один день».

— Родители жили долго и счастливо, — повторил свою обычную фразу Спец и вдруг, сглотнув, пояснил: — Наверное — долго… И совершенно точно — счастливо. И умерли в один день под артобстрелом нашего района.

Слова прозвучали совершенно обыденно. Словно Спец сообщил, что его родители погостить уехали. Раста даже не сразу поняла, что именно он сказал. А когда поняла — замерла удивлённо, стараясь за удивлением спрятаться от боли и жалости: Спец никогда не говорил о своём прошлом.

— И много у тебя родственников осталось?

— Так, немного. Я не знаю, — отвернулся Спец, в голосе которого проступала явственная досада, что он вообще так разоткровенничался. — Их поди разыщи.

Каша открыл было рот, чтобы ещё что-то спросить, но Раста поняла, что достаточно: ещё чуть-чуть, и Спец замолчит намертво, — и бесцеремонно шлёпнула Кашу по руке. Спец даже не заметил этого, уставившись на циферблат своих часов. Девочке показалось, что друг где-то далеко-далеко в своих мыслях.

— Но ты хотя бы ненадолго? — спросила она, натягивая своё пальто под подбородок, как одеяло.

— Без понятия. Недели на две. У опекуна командировка, вот и берёт с собой, — пожал плечами Спец, отрывая, наконец, взгляд от часов. — А то куда я?

— Жа-алко, — огорчённо протянула Расточка и пояснила: — Я хотела с вами гулять побольше — так тепло ведь будет…

— Нагуляемся ещё, — вступил в разговор Каша, видя, что Спец не торопится отвечать. Тут, прерывая неуютную заминку, прозвенел звонок, и холл быстро наполнился школьниками, часть из которых устремилась к трём друзьям.

— Надо было сваливать раньше, — резюмировал Каша, пока Раста в сотый раз отвечала, что рука почти не болит, домой она пойдёт, а Каша со Спецом — с нею, а Виктор Львович отпустил. Вопросы задавали в различных вариациях и комбинациях, но суть была на редкость скучно-одинакова.

— За чем же дело стало? Свалили сейчас, — сделал встречное предложение Спец, оживая обратно. Вернулся из своих мыслей в грешный мир и попытался здесь задержаться, ухватившись за разговор.

Но когда они вышли из школы, до дома Расты им показалось идти так неимоверно долго и скучно, что девочка сама первая предложила:

— А пойдёмте к прудам!

Оба друга, убедившись, что с Расточкой почти всё в порядке, охотно поддержали идею и немедленно свернули в извилистый и грязный по весне гаражный лабиринт, чтобы срезать дорогу. До прудов шли молча, изредка обмениваясь двумя-тремя короткими фразами ни о чём, но на месте, когда они стояли на берегу заросшего по отмели камышом и рогозом водоёма и подставляли лица ветру, их словно прорвало. Говорили обо всём сразу: о школе и о прогнозе погоды, о проходящих людях, о братьях Расточки, о планах на лето. Ветер принёс редкий в городе, почти не ощутимый запах свободы. Свобода переполняла всех троих и проливалась через край — на проходящих мимо людей, на сухой камыш, в котором шелестел ветер, на идущую крупной рябью воду… Это было само существо беспечной троицы друзей — свобода. Пусть не навсегда, пусть всего на пару минут — потом они вернутся в обычную жизнь, но всё же, всё же…

Тройка пёстро одетых беспечно смеющихся ребят привлекала свою долю внимания. Рослый Каша с буйной гривой до плеч. Раста, чьи расточки сверкали в тёмных прядях вплетёнными в них бусинками. Спец, которого она толкала в бок здоровой рукой, — невысокий, лохматый, в яркой рубашке и тёртых широких джинсах, которые с него не сваливались только чудом и благодаря широкому ремню.

Откуда-то, словно из-под земли, появилась ярко накрашенная женщина с микрофоном наперевес и глазами, словно сквозь прицел: стрельк-стрельк по сторонам. Нацелилась и торопливо, прямо по траве, зашагала к ребятам, вколачивая острые каблучки своих «шпилек» в землю. За женщиной тащился унылый детина с огромной камерой на одном плече и сумкой на другом, с покорностью идущего в поводу большого усталого мерина.

Раста скосила глаза на Спеца: тот отвернулся от приближающейся женщины, стараясь справиться с застывшим на лице угрюмым, незнакомым Расточке выражением. Девочка пихнула здоровой рукой друга в бок, и тот кисло улыбнулся в ответ, но пояснять ничего не стал.

— Добрый день, в эфире по-прежнему наша дневная программа «Эхо мнений», — подскочив к ребятам, затараторила заученный текст женщина, сверкая улыбкой в камеру унылого детины. У того вид был такой, будто он уже третий день без отдыха таскает камеру, сумку и микрофоны по парку, не имея возможности даже сесть на лавочку, перекусить сосиской в тесте или хотя бы минералки хлебнуть. Но он не возмущался, смиренно подпирая штатив камеры.

— Сейчас мы спросим у этих приятных молодых людей, прежде всего, кто они такие, нужно же представиться! — продолжила тарахтеть женщина, загораживая собой микрофон от ветра. Мужчине с камерой пришлось передвинуться, чтобы снова уместить в кадре все лица.

— Кто вы такие, ребята? — женщина сунула микрофон под нос Расте. Та слегка растерялась, но быстро взяла себя в руки, весело подмигнув прямо в камеру:

— А мы, господа хорошие, хиппи! — она встряхнула волосами, откидывая пряди от лица.

— А разве хиппи не… хм, исчезли? — сделала удивлённое лицо женщина, старательно занимая центральную позицию в кадре. Оператор, здраво рассудив, что зрители видят это лицо каждый день и хотят чего-то новенького, осторожно и незаметно перевёл камеру так, чтобы крупным планом была Раста.

— Ничего мы не вымерли! — весело возразил Каша, заглядывая в камеру. Он тоже обладал колоритной и яркой внешностью, поэтому оператор не возражал, хотя Расточка ему нравилась больше.

— Мы как грибы: олдовые, старые, то есть, хиппи исчезли, а мы заново выросли! — пояснила Раста, счастливо улыбаясь. «Если ты горишь, хочется, чтобы остальные зажглись от тебя», — вот и ей хотелось, чтобы ей улыбнулись в ответ.

— Тогда, дорогие хиппи, расскажите для наших зрителей, — стараясь вновь завладеть вниманием аудитории, заговорила корреспондентка, — в чём ваше счастье?

— Наше счастье? — Раста переглянулась с друзьями, подставила лицо и ветру и честно ответила, жмурясь от удовольствия: — Наше счастье — наша свобода! А наша свобода — в нас самих!

— Свобода? — озадачилась корреспондентка. Ей хотелось чего-нибудь поконкретнее или, ещё лучше, поскандальнее. Особенно от хиппи — под этим словом, правда, обычно объединяли любых «неформалов», а не только юных и ещё только разбирающихся в собственном движении «детей цветов». Но она мужественно принялась развивать тему: — То есть, хиппи по-прежнему выступают за мир без границ и законов?

— Мы не выступаем. Мы живём, — поправил Каша неожиданно серьёзно, вздохнул и объяснил, со своим непередаваемым пафосом в глазах: — Свобода — это… когда ветер подхватывает тебя и кружит, как сорванный с ветки лист. Когда природа вокруг тебя не тяготится присутствием человека, а человек не заставляет её приносить ему выгоду! Свобода — это когда ты счастлив просто оттого, что ты и твои друзья есть на земле, оттого, что ты можешь сделать мир вокруг чуточку прекраснее…

Каша не стремился к патетике. Он просто так говорил — и так верил. На самом деле. «На полном серьёзе». Если Спец просто любил говорить «по-книжному», вполне осознанно, то Каша — он так просто жил.

Вокруг друзей плескался ветер, который принёс им запах свободы. Счастье, обычное счастье четырнадцатилетних подростков, отражалось в пруду, в небе, в проходящих мимо или останавливающихся из любопытства людях, в усталом операторе с камерой. Раста, Каша, даже Спец улыбались, смеялись, что-то поясняли, с упоением вдыхая щекочущий где-то под сердцем запах свободы.

Когда корреспондентка унеслась дальше разыскивать «эхо мнений разных людей» о том, в чём же счастье, на ходу воюя с поставившем ультиматум «Или сейчас заворачиваем перекусить, или я ничего не снимаю» оператором, Раста звонко рассмеялась, схватила Спеца за руку и закружилась с ним, второй рукой подхватив под локоть Кашу.

— Мне хорошо, хорошо! — проговорила она сквозь смех, потом вдруг притормозила и, посерьёзнев, взглянула на Спеца: — Эй, ты чего?

— Чего я? — с излишним недоумением спросил Спец, и Раста не поверила, что он не понял, о чём речь.

— Ты такой… напряжённый. Что случилось? — девочка попыталась поймать его взгляд — всё-таки, друг был её немножко ниже, — но не смогла: Спец уткнул взгляд в свои часы.

— Не люблю… корреспондентов, — поморщился он, вспоминая что-то. Раста могла только догадываться, что воспоминания эти много раньше их знакомства.

— Среди них слишком мало людей. Всё пираньи с хищными улыбками до ушей да стервятники-перелётки… — чуть слышно пробормотал Спец, словно надеясь, что Раста ничего не услышит, не поймёт, не обратит внимание. Но она услышала, обратила внимание, поняла. Поняла, что Спеца надо срочно вытаскивать из пучин воспоминаний, куда он так старательно себя загоняет. Сказано — сделано:

— Всё, забыли! — решительно заявила девочка. — Пойдёмте куда-нибудь. Здесь слишком людно.

Она потащила приятелей вперёд по тропинке, чувствуя себя толкачом баржи: маленьким, беленьким, упрямым и похожим формой на какой-то ботинок. Толкач старательно буксировал две своих «баржи» вперёд, к той части пруда, где тот вытягивался в недлинную речку, протискивался под узким круглым мостом и снова разливался. В Сетуньском парке можно было найти множества укромных уголков, поэтому Раста не сосредотачивалась на цели, тропинка сама ложилась под ноги.

Ветер вокруг пруда гулял всегда неслабый — осенью так вообще над деревьями взмывали десятки воздушных змеев. Сейчас, в апреле, змеев было немного — только где-то вдалеке парил над деревьями ярко-красный треугольник, — и ветер носился свободным взад-вперёд, словно малыш-шалунишка, подхватывал разный немногочисленный мусор и с упоением шуршал в камышах, воображая себя великим музыкантом.

Пока друзья шли до моста, в чьём-то кармане зачирикал синтетической птичкой телефон, и это прозвучало так же дико среди посвиста настоящих птиц и шороха камыша, как крики пролетающих фламинго над деревней. Трое ребят привычным жестом похлопали себя по карманам, разыскивая источник звука. Телефон чирикал у Спеца.

Мальчик с кислой миной открыл «послание», но тут же недовольство на лице сменилось сначала просто облегчением, затем искренним восторгом. Раста не удержалась и попыталась прочесть, что же там такое написано. В сообщение значилось всего одно слово: «Отгул». Что это означало, девочка не поняла, но обрадовалась за Спеца: она же видела, что для него это приятное известие.

Раста любила вот так гадать, что происходит в голове у её друзей. Выросшая в компании старших братьев, она всегда предпочитала общество мальчиков, чувствуя среди одноклассниц себя неуютно. С мальчиками было хотя бы изредка понятно, что ими двигает. Что двигало девочками, Раста разобраться не могла даже на примере самой себя. Обычно, конечно, сваливала на то, что пример попался ей неудачный, но всё равно не могла спокойно дружить с теми, чьи мысли просто порою не понимала.

А мальчики… что мальчики? Ну, Спец, ну, Каша. Конечно, не так-то просто их понять, но можно попытаться… И где-то впереди поджидает успех.

Ну, или хотя бы можно поиграть в угадайку: что там в их головах? Чем мысли заняты? Игра без начала и конца, превращающая дружбу в увлекательную головоломку…

Сейчас друзья брели по дорожке мимо пруда, и Раста строила десятки предположений, что происходит в голове у Спеца, всё думающего о чём-то и периодически окончательно вываливаясь из этого мира. Её уже начало слегка раздражать, что ни одно из предположений не казалось ей достаточно достоверным, и постепенно это становилось, наверное, всё более и более заметно.

— Что с тобой? — удивился Каша. — Рука болит?

— Не-не, почти что нет, — замотала Расточка головой, стараясь не вспоминать о руке лишний раз. Как встанет перед глазами измазанная словно бы в краске ладонь… Как Спец смог остаться таким спокойным?!. И вот, опять она не понимает. Ну что же это такое, что за загадки?!

— Ты осторожнее с ладонью. И если что — лучше сразу в травмпункт обратись, — посоветовал Спец, огляделся с лёгким удивлением — «мама, где я, кто все эти люди?» — и снова исчез из этого мира.

Раста шла рядом с ним, чувствую его горячие пальцы на своём запястье, и гадала: в какие же глубины забирается сознание Спеца в такие моменты? Он вспоминает родственников? Или, может, пытался представить, где их искать?.. Порою, правда, Спец, казалось бы, полностью выныривал сознанием на поверхность, оглядывался, пытался ухватить нить разговора, но, поддакнув пару раз, снова срывался куда-то в глубину. Раста пока это терпела, но пару раз уже не выдерживала, теребила за рукав и задавала вопрос, любой, пришедший в голову. Один раз хотела узнать время время, другой — поинтересовалась, похож ли шорох камыша на музыку, а теперь просто прямо спросила, о чём он думает.

Вопрос застал Спеца врасплох. Мальчик поглядел на свои часы, с трудом восстановил нить своих рассуждений — это всё легко читалось по его лицу — и, сам себе удивляясь, ответил, что думает о бабушке Расты.

— Представляешь, что она скажет, когда я домой с такой рукой приду? — скрыла разочарование, что совсем промахнулась с предположениями, Раста.

— Охнет и заявит, что никогда не пустит тебя больше на физкультуру, а потом возьмёт с тебя слово, что ты никогда отныне не будешь прыгать рядом с зеркалами, — предположил Спец с рассудительной и задумчивой интонацией самой Расты. — Если, конечно, ты не наскочишь раньше неё на деда.

С дедом Расты у Спеца были странные отношения. Вроде бы что может быть проще: интересует человек — так зайди, познакомься поближе, поговори. Но Спец отмахивался и ни разу так и не собрался. Словно боялся чего.

— Ну да, деда, конечно, защитит, но баб это не остановит… — рассудила Расточка, отбрасывая снова куда-то не туда сползающие думы.

— «Это же просто невозможно! Надежда, ты же уже не ребёнок, будь аккуратной!» — передразнил бабушку Каша, и друзья расхохотались.

— Не передразнивай старших, это по меньшей мере невежливо! — возмутилась Раста, отсмеявшись, и решила, что, пожалуй, с друзьями ей невероятно повезло. Каким-то чудом они, вопреки всякой логике и здравому смыслу, вообще поссориться не могли. Словно заранее, авансом, прощая друг другу любой, даже самый идиотский поступок. Обычно ссоры происходят, когда аванс подходит к концу и приходит время спрашивать счёт, когда друзья становятся некоторой твоей собственностью, — тогда уже ты перестаешь бояться потерять дружбу и начинаешь требовать отработать аванс. А это заранее тупиковый путь — ведь точно такой же аванс был выдан тебе. И где он теперь?..

У Расты, Каши и Спеца аванс отчего-то не кончался уже шестой год. Его в своё время не уменьшило ни заявление Расты, тогда ещё Нади: «Ребят, я хочу быть хиппи!», ни постоянные исчезновения Спеца после школы. Раз за разом случались события, ставящие дружбу под угрозу, но прежде, чем ссора появлялась даже просто в перспективе, любой из них был уже готов простить и отвести опасность.

Из-за чего каждый из них стал хиппи, до того момента даже не обсуждая никаких мировоззренческих вопросов? Раста, принёсшая эту идею первой, просто столкнулась, гуляя по Старому Арбату, с компанией длинноволосых ребят, весёлых и открытых, самих пока плохо понимающих, что стоит за всеми этими пацифами и феньками. Столкнулась, полезла знакомиться, выслушала кучу красивых слов — и запала. Завела знакомых, какое-то время гуляла с ними, деля время между новыми и старыми друзьями, пока, наконец, не объявила Саше и Сифу о своем мировоззрении. На удивление, заинтересовался замкнутый и вечно хмурый Сиф, он потянулся ко всему этому жадно, словно найдя что-то, что долго уже искал. Саша, уже тогда щеголяющий своим «съедобным» прозвищем, воспринял всё гораздо спокойнее. Но со временем втянулся и он. Полюбил. Принял…

Каждый нашёл что-то своё.

— Раста! Хеллоу! — послышался вдруг впереди радостный, хрипловатый девчачий голос, отвлекая Расточку от воспоминаний. По дорожке друзьям навстречу шагали четверо, в ком они признали своих арбатских знакомых. «Арбатские» были всё такие же, всеми силами старающиеся выделиться и показать, что они самые-настоящие хиппи, которым никакие законы не указ. По рукам гуляли какие-то мятые, словно вручную скрученные сигареты, несмотря на то, что у застуканных с курением младше восемнадцати могли возникнуть крупные проблемы — и у их родителей тем паче, — а среди четвёрки восемнадцать уже было только двоим: гитаристу Костянику да Гаву, что шагал посерёдке. Невысокий для своего возраста парень с резкими движениями и томным прищуром звезды шансона — Расточка, хихикая, рассказывала, что по нему сохнут сразу несколько девчонок, но Гав ни одну из них не выделяет особо. Он был похож на молодого пса какой-нибудь «комнатно-выставочной» породы — йорка, например. Ещё почти щена, только-только вошедшего во «взрослую» жизнь. Резкие движения, неуверенность, скрытая за небрежностью и высокомерный вид тогда, когда надо либо признаться, что дурак… либо не признаться.

Курил он неторопливо, обстоятельно и глубоко затягиваясь, со смаком выпуская дым из уголков рта. Спокойно, с ленцой давней привычки. Поговаривали, что Алексей Гаев был сыном того самого Гаева из Совета и поэтому не боялся проблем с представителями закона. Впрочем, зато наверняка боялся отца, славящегося своим круты нравом…

Следом за Гавом, придерживая висящую на ремне через плечо гитару, шагала скромная улыбчивая звезда Старого Арбата — Костя по прозвищу Костяник. Он изредка брал у кого-нибудь сигарету, затягивался и возвращал владельцу. Сердечная улыбка и безумный взгляд творца. При виде него Раста невольно заулыбалась — где Костяник, там и его колдовские песни. А где его песни, там и само сказочное волшебство настоящего Дара.

Компании поравнялись и остановились у скамеечки, словно у госграницы, разглядывая друг друга. Улыбались, слегка удивлённо и недоверчиво.

— Хотите? — хриплая девушка с предупреждающим окружающих прозвищем «Креза» протянула Расте пачку сигарет. От Крезы несло не привычно-табачным запахом, а чем-то сладковатым, в чём Раста, обмерев, признала то, что в среде хиппи звалось невинным, бытовым словом «укроп».

Младшие, «местные» ребята неуверенно замерли. Уже не в первый раз они попадали в такую дурацкую ситуацию, когда совершенно не хочется выглядеть маленьким примерным ребёночком, но ради этого курить…

Первым сориентировался Спец:

— Нам сейчас проблемы не нужны, — он указал подбородком на идущего мимо полицейского. Очень вовремя идущего, на взгляд Расты. Тот, молодцеватый унтер лет двадцати пяти, покосился на разномастную компанию, повернулся было к ним, но те сориентировались быстро, и сигареты как по мановению волшебной палочки исчезли. Прямо-таки растворились в воздухе. Унтер некоторое время задумчиво глядел на хиппи, но потом повернулся и пошёл дальше. Подумаешь, дети в парке.

— Андерстэ-энд, — Креза незаметно выкинула окурок в мусорку у скамейки. Нежелание иметь прямо сейчас проблемы она понимала лучше, чем нежелание курить. — А мы вот, гуляем тут. Хорошие здесь лужи. Все пиплы такие тихие, культурные, никто не возникает на тему поведения… И, главное, полицаи над душой не стоят, не принюхиваются и не бегают за тобой, как навязчивые ухажёры…

— Слушай, Креза, ты с поведением тут всё-таки поаккуратнее, а? — тут же напрягся Спец, которого, как знала Расточка, дико раздражали — без объяснений — запах «укропа» и вообще сама идея его «покурить» у кого бы то ни было. — Вы свалите и всё, а нам-то здесь ещё гулять и гулять. И нам не нужно, чтобы на нас орали только за то, что мы хиппи, и требовали родителей за одну длину волос.

Ну, последнее ему не грозило. Ни родителей, ни «хипарской» гривы у него не было.

— Ты чего лезешь-то? Никто орать не будет. У вас тут слишком культурные пиплы. Эта, как её, интеллигенция, — тут же выдвинулся к Крезе Гав. Проницательная Расточка тут же поняла, что очередной эпизод драматического мексиканского сериала «Весеннее обострение кошачьей любви у Крезы» не за горами — похоже, на сей раз вторым действующим лицом предстоит стать именно Гаву.

— Расслабься, малыш Спец. Покури, распахни сознание навстречу добру и счастью…

А ведь Гав прекрасно знал, что из троих «сетуньских» хиппи Спец был самым непримиримым противником «травы».

— Знаешь, мне хватает своего сознания, — Спец явно и старательно сдерживался, чтобы не превратить встречу в драку.

— Пойдёмте куда-нибудь! — тут же пришла ему на помощь Расточка. — А то чего торчим на дорожке, людям мешаем…

Гав и Спец обменялись многообещающими взглядами и отвернулись друг от друга.

— Ну, пойдёмте, — тихо сказал Костяник, до этого момента молчащий.

— А Кай с Гердой где? — чтобы развить успех, попыталась сменить тему Раста, когда они всей компанией отправились на берег пруда.

— Кай работает, Герда к родителям своим поехала, — пожал плечами Костяник. Четвёртый человек из их компании — долговязый парень по прозвищу Студент — шёл вообще молча. Звали его Студентом, хотя вступительный экзамен в геологический он завалил, до сих пор, просто за один факт, что он так рвался поступать в институт.

— А Кима?

— Не знаю, — Костяник покосился на Студента, сосредоточенно пыхтящего сигаретой. — Давно её не видел…

Раста погрустнела — с Кимой они были подругами, с самого-самого начала, когда Надя только появилась на Арбате. Вздохнула и обеспокоенно сказала:

— Надеюсь, с ней ничего не случилось…

— Да что с ней случится, это же Кима, — Костяник улыбнулся и покровительственно положил ей на плечо ладонь. Каше и Спецу одновременно почему-то сразу захотелось взять Расту под руку, из-за чего Костяник был старательно оттёрт в сторону. Переглянувшись с некоторым удивлением, ребята так и пошли, словно охраняя Надю, которая только хихикнула. Пока мальчишки не вздумали охранять её друг от друга — она не собиралась вмешиваться. Да и вообще, в глубине души Расточка понимала, что ей… приятно. И самую капельку захватывает дух, и где-то под рёбрами становится тепло-тепло. А когда она сталкивалась со Спецом или Кашей плечами, то даже горячо — и от этого ёкало сердце.

Устроившись всей большой компанией на склоне берега, хиппи побросали на землю куртки и кофты и устроились на них, глядя, как чуть ниже, почти под ногами плещется вода. Некоторое время было тихо — и даже мирно. Потом Костяник дотянулся до своей гитары и задумчиво провёл по струнам рукой. Гитара отозвалась ровным строем — по крайней мере, на слух Расточки.

Все, как один, повернулись к певцу.

— Сы… сыграй, а… — озвучил общую просьбу Студент.

— Что сыграть?

— Не зы… знаю, — Студент, стесняющийся того, что он заикается, уставился на плывущую по пруду утку и снова намертво замолчал.

— Ну даже не зна-аю… — задумчиво протянул Костяник и вдруг с лукавством скандинавского бога Локи взглянул на Расточку. — Разве что… — он напел что-то про себя, сыграл три-четыре аккорды и улыбнулся: — Разве что экспромтом сочинить что-нибудь…

Он помолчал для пущей торжественности, подождал, пока все замолкнут, и запел своим сильным, колдовским голосом, и, хотя пел он явную чушь, остальные замерли, слушая:

— В лунных лучах стою под балконом,

О, донна, без вас мне темно… — он лукаво взглянул на Расточку, хотя, правда, ту больше занимало то, что Каша щекочет ей шею травинкой. Нет, песню она слушала и взгляд чувствовала, но…

— Быть может, достал вас за эту неделю,

Но сердце сгорает огнём! — не сдавался Костяник, судя по паузам — сочиняя песню на ходу: — И, э-э… пока лунный свет задремать вам мешает,

На этой трагично-пафосной ноте, торжественно сыграв ещё пару аккордов, Костяник замолчал. Потом поглядел на Расточку и сделал печальный вывод:

— Ну вот, я им серенады на ходу сочиняю, а они — человека убить пытаются.

Расточка на секунду отвлеклась от попыток отобрать у Каши травинку — что уже привело к обычной куче-мале из всех троих друзей — и удивлённо отозвалась:

— Да не убиваю я его…

И только потом сообразила, что, выходит, серенада посвящалась ей.

Куча-мала распалась. Каша и Спец переглянулись и, не сговариваясь, подняли взгляд на Костяника, безмолвно требуя объяснений.

Музыкант молчал, но губы у него смеялись.

— Ко-ость… Спой лучше что-нибудь мирное. Про пацифики, — посоветовал Спец подозрительно дружелюбным голосом.

— Чего тебе мирного спеть, маленький спец по большой забольской войне? — усмехнулся Костяник, сорвал растущую под рукой ромашку и, пользуясь тем, что Спец после его слов о чём-то надолго задумался, протянул цветок Расточке. Та фыркнула, но цветок взяла.

— Спой про серый город, — попросил, наконец, Спец тихо и сипло. — И про детей цветов, — кажется, он даже забыл, что минуту назад сгорал от ревности и пытался испепелить Костяника взглядом.

Он и сам иногда не мог объяснить, почему ему так нравилась эта песенка. Костяник хмыкнул и ничего не сказал, только провёл тихонько по струнам, взяв первый аккорд.

— А может, — раздался мурлычащий, вкрадчивый голос Крезы, — лучше про любовь?

— Отвали, — попросил Спец, не выдержав. Испортить такой момент!..

— Эй, эй, — вмешался Гав. Пока Креза молчала — он был спокоен и в целом доволен ситуацией, но когда она снова начала откровенно заглядываться на «малыша Спеца», а тот — резко ей отвечать, Гав счёл своим долгом вмешаться: — Чего ты к Крейзи цепляешься?! Ты не один здесь, чтобы решать, чего слушать!

Костяник неожиданно резко хлопнул по струнам, встал и принялся убирать гитару в чехол. На недоумённые взгляды, он сердито ответил:

— А я не караоке, чтобы заказывать песни.

— Ну, Костяник, — капризно надула губки Креза. — Тебе поаплодировать? Попросить на бис? Воспеть дифирамбы… Ты же у нас звезда, без вопросов!..

— Накуриться и забыться, — буркнул Костяник, но видно было, что даже такая грубая лесть ему приятна.

— Ну так кури! — возликовала Креза и переключилась на Спеца: — А ты не будешь? Поверь, сразу исчезнет такое, м-м-м… выражение с фэйса… И мир станет свободным и таким лёгким… — она постаралась предать голосу эту самую лёгкость, но хрипотца мешала.

Спец не поморщился — лицо у него просто застыло маской, словно он отгородился от всего мира. Но взгляда не спрятал:

— Нафиг мне ваш укроп, мне и без него проблем хватает… — он вспомнил, что хотел в Управлении Крёстному на письмо ответить, да и дел, по идеи, много, хотя командир и отпустил его сегодня погулять. Выбросить всё это из головы никак не получалось. И тревожно было на душе — хоть действительно возьми и закури!.. Но нельзя. Уж точно никак нельзя. Недостойно… офицера.

Он впервые столкнулся с тем, что в хиппейской компаний думает о своём звании. И стало даже как-то противно на душе, гадко, словно то, что он в Управлении говорил Станку, было неправдой.

— Эй, — окликнула обеспокоенная такой резко паузой и переменами Расточка, — Спец?

— Всё путём, — солгал юный фельдфебель. — Это просто ветер стих.

Глупость — но Расточка неуверенно улыбнулась и не стала расспрашивать дальше. Сиф видел, что ей ужасно хочется — и что она убеждает себя, что всё в порядке.

Господи, спасибо тебе за таких друзей. Которые нутром чувствуют, о чём спрашивать нельзя, и так легко прощают паузы и молчание…

И Сифу вдруг захотелось Расточке всё-всё рассказать. Ну или хотя бы… хоть что-то. Сложно, когда тебе так доверяют, — хочется соответствовать.

— Ну, малыш Спец, выше нос, посмотри, какие прекрасные вокруг пиплы, — постаралась в свою очередь отвлечь мальчика от каких-то незначительных, с точки зрения девушки, переживаний Креза. — Посмотри на меня!

Сиф поднял на неё скучающий взгляд:

— Отвали, а?

— Эй, это почему? — надула губы Креза. — Это на тебя так ваша лужа плохо влияет? На Арбате ты веселее!

— Здесь отличный пруд, — обиделась Расточка.

— Именно, — поддержал Сиф, обещая себе, что расскажет Расте… ну, что-нибудь — обязательно. И Каше. И объяснит хотя бы, откуда Станок его знает… И Котомин… — Отличный пруд. А если не нравится — ну и иди на свой Арбат.

— Ты чего лезешь к Крейзи? — вполне ожидаемо вступился за девушку Гав.

— Да он просто смущается меня, — невпопад хихикнул Креза, глубоко-глубоко затягиваясь. — Правда, малыш Спец?

— Крейзи, русским языком тебе говорю: отстань! Или тебе по-английски? Как его там… Вуд ю лайк то лив ми, это… элоун?

Называть ему Крезу «Крейзи», как это делает Гав, похоже, было ошибкой.

— Отстань от неё! — в огне ревности сгорело всё благодушие Гава. А может, просто выветрился из сознания сладковатый запах «укропа», создающий такое весёлое и лёгкое настроение… По всему судя, Гав теперь искал повод для драки. Он даже встал, сердито скинув свою «фолковую», на зависть всем девушкам, сумку с плеча на траву.

— Да я-то что, не лезу я, — пожал плечами Спец. Раста вдруг сообразила, что он ничуть не боится возможной потасовки. Хотя разница в росте почти в полметра — Гав был под два, а Спец, согласно данным косяка на кухне Расты, умещался в сто пятьдесят два сэ-мэ вместе с тапочками — вряд ли создавала особые преимущества, скорее наоборот. Да и возраст… Три года — это немало.

— Ты-то ничего, но на Крейзи не наезжай, андерстэнд? — предупредил Гав, который даже слегка удивился, что Спец не испугался.

— Не ругайтесь, чего вы всем настроение портите! — возмутился Каша, толкая Спеца в бок, но безуспешно. Его друг не собирался отступать. Раз заведясь, он уже не мог спустить пар без точки приложения этого самого пара. Мотоцикл обзавидовался бы такому устройству.

— Я не наезжаю на Крезу, — мягким голосом сказал Спец, тоже медленно поднимаясь, но Расте этот голос совершенно не понравился. Незнакомый тон, опасный… Надо было срочно спасать положение, а вот как?

Креза не уловила ситуации, убедилась, что «стража порядка» на горизонте не заметно, и затянулась новой сигаретой — на сей раз, кажется, простой. Прикуривать ей, разумеется, необходимо было исключительно от зажигалки Гава. Никакие другие для этой цели не подходили. Мимолётно потёршись щекой о щёку парня, Креза хрипло рассмеялся и провокационно воскликнула:

— А тебе так идёт сердиться, малыш Спец!

Расте подумалось, что будь Спец псом — он бы даже ухом не повёл в сторону Крезы. Большой такой, почти взрослый щен овчарки или какой-нибудь другой служебной собаки. Серо-бурый, остроухий — может, уши для пса даже крупноваты — и топорщащий шерсть на загривке…

Раста не заметила, что чем больше придумывала деталей, тем сильнее Спец-пёс смахивал на какого-то степного волка, и уж тем паче вряд ли задумывалась, что под такое описание подходил зверь, по-забольски зовущийся «скалем».

… Гав напрягся и грозно отбросил окурок, который до этого момента крутил в руках. Наверное, по крайней мере, это была угроза, но Спец как-то нехорошо прищурился и негромко произнёс:

— Не сори.

Уши шакала плавно прижались назад, сердито, но пока ещё не агрессивно — так, последнее артиллеристское предупреждение.

— Чего? — не оценил Гав, рассматривая это, как долгожданный повод к драке.

— Повторяю для мотострелковых: не сори в парке.

— Да какой это парк, май диар френд! Это несколько луж и дорожка кругом них!

— А я сказал: не сори.

— Малыш Спец, ты записался в последователи Гринписа? А туда девушек ведь берут? — промурлыкала Креза. — Я с тобой хочу…

— Креза! — Раста сама не поняла, что её так рассердило. Креза как кошка — постоянного объекта воздыхания не имела и влюблялась мгновенно и в кого попало. Это терпели, зная, что долго это не продлится. Но чтобы таковым стал Спец!..

— Мест нет, — нехорошо усмехнулся Спец, ничего не имеющий общего с беспечным и мирным мальчишкой, которым был совсем недавно. — Так что уволь, Кре-ейзи, но ты мне нафиг не нужна.

— И куда же я? — глубоко несчастным голосом спросила Креза. Причём, вполне возможно, для неё отказ действительно мог быть настоящим горем. Чтобы влюбиться, много времени ей не требовалось. Несколько взглядов, и…

— К навке на болото, — посоветовал Спец.

— Да ты..! — не выдержал Гав, у которого не только девушку почти увели, но ещё и оскорбляют её вдогонку.

Каша не успел схватить Спеца за руку: тот плавно отошёл в сторону, одновременно с этим пропуская удар Гава мимо себя, а затем резко сократил дистанцию, не давая противнику снова широко замахнуться, и ухватился одной рукой за ворот, другой за рукав, цепко, как клещ. Он не собирался бить. У него были, похоже, свои планы на борьбу с Гавом.

— Останови их! — беспомощно глядя на набирающую обороты драку, попросила Раста у Крезы.

— Так за меня же дерутся! Клёво! — не согласилась девушка, выдыхая облачко сладковатого дыма.

— Да уже не за тебя!

— В таком случае они оба психи, — убеждённо вывела Креза. — А психов останавливать себе дороже.

— Шухер! — первым заметил скорым шагом идущего к ним полицейского Каша. Проблемы обещали быть крупными: беспорядок в парке, сигареты, а то и «укроп» — так просто не отвертишься. Драка на секунду прервалась, а затем Спец ловко вскочил с земли, следом поднялся Гав, на мгновенье противники и их друзья замерли, глядя друг на друга, — а потом все семеро дали стрекача в разные стороны, как перепуганные зайцы. Уже на бегу Раста заметила, что у Гава разбита губа, а Спец целёхонек.

… Они побросали на траву куртки и повалились, тяжело дыша после бега. Арбатская четвёрка куда-то благополучно рассосалась. «Страж порядка» посвистел какое-то время в след, но гоняться по парку, разумеется, не стал и спокойно ушёл своей дорогой, так и не узнав, что это не просто «дети подрались»… Ну а с его уходом опасность отступила. Вокруг друзей высились густые кусты сирени, надёжно скрывая их от лишних глаз.

— Что может перечеркнуть дружбу? — спросила у неба в редком кружеве облаков Раста, когда все трое отдышались.

— Предательство, — отозвался Спец задумчиво — на самом деле он думал, как бы начать разговор о себе и командире, но не знал, о чём вообще говорить, а о чём молчать.

— Но ведь мы продолжали дружить, когда я больше гуляла не с вами, а с, — Раста сделала неопределённый жест рукой, имея в виду друзей с Арбата. Задумчивый Спец был явлением довольно обычным, поэтому удивления не вызвал. Особенно после драки…

— Предательством было бы, уйди ты с ними гулять, договорившись перед этим, что встретишься с нами, — поправил Спец, а Каша дополнил:

— К тому же это лишь может перечеркнуть, а не перечёркивает со стопроцентной вероятностью… И вообще, дружба существует, только потому что друг друга терпим.

— Но до каких пор ты призван прощать ради дружбы? — не унималась Раста.

— Пока хочешь, чтобы прощали тебя и вопреки всем твоим поступкам с тобой общались, — жёстко заключил Спец. Раста и раньше замечала за ним обычай обвинять прежде всего себя. Наверное, так проще жить.

Вдруг Спец повернулся на бок и невпопад спросил:

— Как рука, Расточка?

— Болит, — удивлённо ответила девочка. — Но не сильно, только когда касаюсь ей чего-нибудь. А так мазь помогает, спасибо.

— Да не за что, — фыркнул Спец. — Главное, промыли и вовремя наложили. Дальше уже всё дело за тобой.

— Дружба существует до тех пор, пока все готовы прыгать вокруг тебя с тем же воодушевлением, с каким ты готов прыгать вокруг остальных, и при этом ты не требуешь от них большего воодушевления, чем твоё, — вдруг ёмко изрёк Каша.

Спец молча показал ему большой палец, не желая ничего к этому прибавлять. Из них троих Каша лучше всех умел формулировать бродящие меж ними мысли.

Раста некоторое время молчала, обдумывая сказанное и примеряя это к себе. Зацепившись за эту мысль, у неё всплыл ещё один вопрос, который она, баюкая вновь разболевшуюся руку, решила тоже озвучить:

— Но это — дружба близкая. А обычная?

— Обычной не бывает. Остальное — это просто хорошие отношения с хорошими знакомыми, — выразил свою точку зрения как всегда категоричный Спец. Более мягкий Каша промолчал.

— Хорошие отношения… — словосочетание показалось Расте слишком сухим, бумажным, и ей захотелось спорить: — Высокий накал дружбы — редкость. Исключение!

— А у нас? — задал каверзный вопрос Спец, улыбаясь.

— Мы тоже исключение, — не смутилась Раста.

— Так на каждого человека, если он захочет и постарается, найдётся такое исключение, — парировал Спец, косясь на Кашу. Тот молчал, не торопясь изрекать новое откровение. Похоже, в откровении пока не было необходимости.

Раста не сумела возразить, поскольку сама в глубине души так думала. И был здорово узнать, что эта мысль живёт не только в её голове. Но разговор хотелось продолжить, поэтому Раста задала ещё один вопрос, на сей раз много менее абстрактный:

— Почему ты дрался с Гавом?

Ей на секунду показалось, что сейчас Спец нахмурится и, потемнев лицом, скажет: «Потому что он слишком громко гавкал». Раста открыла уже рот, чтобы сказать, что это слишком грубо — так говорить, — но Спец бесстрастно ответил совсем по-другому:

— Потому что дружба с ним у меня кончилась.

— Почему?

— Не люблю людей, которые не видят за человеком право поступать иначе, чем им кажется верным, — всё так же спокойно признался Спец. — Я не хочу с той компанией больше дружить.

— По весне, пока в Крезу не влюбится кто-нибудь, она злая. Как только влюбится какой-нибудь несчастный, она утрачивает человеческую логику… — поделился вдруг наблюдениями Каша, до этого крайне неохотно всегда обсуждая других людей.

— Кре-ейзи, — насмешливо протянул Спец, растягивая слово на тот же манер, что это делал Гав. — Чего с неё взять. Просто за год у неё всё это ещё усилилось. Что же будет ещё через год…

— Злые вы, — надулась Раста. — Мальчишки…

— Факт остается фактом: дружба, я и Креза-с-Гавом — понятия, совместимые только попарно, — заупрямился Спец.

— Ты Гаву губу разбил, — вздохнула Раста, понимая, что мальчишек не переспорить. Они, как петухи, готовы ссориться с кем-нибудь постоянно.

— Не будет курить какое-то время. Ему полезно, — не смутился Спец.

— А он тебя не задел?

— Я маленький. Он промахнулся, — подозрительно легко нашел объяснение Спец. Вообще-то, тему своего роста он не любил затрагивать. Наверняка переживал.

— Разве размеры противников так важны? — удивилась Раста на всякий случай, чувствуя, что Спец может сказать о себе что-то ещё.

— Размеры важны только при выборе обуви, — Спец остался всё таким же невозмутимым. Признаний он никаких так и не сделал.

Разговор стих на некоторое время. По лицам друзей Раста прочла, что оба они забрались куда-то в свои мысли и не хотят оттуда вылезать. Прекрасно, тогда и она о чём-нибудь подумает. И не о странном поведении Спеца, не о том, что он так мало похож на хиппи, а Станок столь странно на него на уроках смотрит. Не о друзьях его опекуна, сплошь военных — например тот Котомин, который периодически подкидывает Спеца до метро на машине… Лучше думать, например, о том, что планы на май меняются, раз Спец уезжает… туда, откуда, наверное, сбежал в ужасе, когда был ребёнком. Правда, говорят, сейчас в Заболе всё мирно и никаких конфликтов… Но какими же должны быть воспоминания Спеца, чтобы он так менялся в лице, когда речь заходит о Заболе?

… И не оттуда ли его такое странное отношение к военной теме — от фанатичного увлечения, упоения пацифизмом несколько лет назад до нынешнего молчания и попыток спрятать взгляд в часах. Офицерских, как у того Володиного друга, который с братом Расты в том году приезжал, двадцать девятого мая праздновать какой-то свой, армейский праздник. И Слава к ним выбрался вместе с молодой женой, Таней… Он не служил, но брат ему это простил, заявив, что до первого ребёнка они с Таней молодожёны, а молодожёну служить никак нельзя…

Мысли у Расточки разбегались и прыгали с темы на тему. Пока они окончательно не ускакали в семейные дебри, Раста села и спросила и Спеца:

— Слушай… А чего ты такой сегодня?

— Какой? — лениво спросил расслабившийся было Спец.

— Ну… слишком воинственный для пацифиста.

Каша неожиданно тоже сел, и от этого Спец смутился и сипло, словно у доски перепугавшись, отозвался:

— Да так… Это из-за поездки.

— А Станок?

— Он просто опекуна знает.

Некоторое время друзья напряжённо молчали, глядя друг на друга… А потом вдруг расслабились и улеглись, головами касаясь друг друга, словно трёхконечная звезда. Всему своё время… А дружба может простить многие тайны.

… Солнце сквозь быстро несущиеся облака приятно грело лицо. В кустах заливались птицы. Запах свободы из ветра никуда не исчез, но стал не таким дразнящим, не сводил с ума, а просто наполнял что-то внутри, как воздух наполняет яркий воздушный шарик. Даже на губах Спеца появилась неуверенная улыбка.

— Сколько времени? — просто так спросил он, хотя часы были у него на руке. На них Раста и поглядела, приподнявшись, чтобы ответить:

— Половина четвёртого.

Улыбка с губ Сифа сползла — безо всякой на то причины. Он почувствовал вдруг, что у шарика, наполненного газом под названием свобода, на конце верёвочки висит странный груз. Это был груз воспоминаний и страха перед будущим: а вдруг всё когда-нибудь повторится? А вдруг так быстро время течёт — к страшному повороту назад?..

Полдень миновал — и уже давно. Стрелка бежала всё вперёд и вперёд, словно не зная, что с каждым своим оборотом приближает наступление заката. Ветер с запахом свободы внезапно утих, осознав, что не в силах изменить ход времени, а закат ждал где-то впереди. Далеко. За несколько лет.

Всё равно ждёт, и люди не в силах остановить время, как бы им ни хотелось — Мефистофель не отзовётся на их «Остановись, мгновенье!», у него есть дела и поважнее: война — это раздолье для таких, как он, демонов.

А Сиф глядел в небо и думал о том, что когда-нибудь обязательно всё расскажет. Перед поездкой. В мае…