Имаджика: Пятый Доминион

1

Миляга забыл свой короткий разговор с Апингом по поводу их общего пристрастия к живописи, но Апинг его помнил. На следующее утро после свадебной церемонии в камере отца Афанасия сержант зашел за Милягой и провел его в расположенную на другом конце здания комнату, которую он превратил в мастерскую. В ней было много окон, так что освещение было настолько хорошим, насколько, это вообще было возможно в этом регионе. Кроме того, за месяцы службы здесь Апинг собрал завидную коллекцию необходимых принадлежностей. Однако плоды его труда принадлежали кисти самого бездарного дилетанта. Они были задуманы без малейшего признака композиционного чутья и нарисованы без чувства цвета. Единственный их интерес заключался в одержимой приверженности к одной и той же теме. Апинг гордо сообщил Миляге, что нарисовал уже сто пятьдесят три картины. Сюжет их был один и тот же: его дитя по имени Хуззах, малейший намек на существование которого вызвал у портретиста тревогу. Теперь, в интимной обстановке этого пристанища вдохновения, он объяснил почему. Дочь его была мала, сказал он, а мать ее умерла, и ему пришлось взять ее с собою, когда приказ из Яхмандхаса предписал ему отправиться в Колыбель.

— Я, конечно, мог бы оставить ее в Л’Имби, — сказал он Миляге. — Но кто знает, какая беда могла бы с ней приключиться, если бы я так поступил? Все-таки она еще дитя.

— Стало быть, она здесь, на острове?

— Да, она здесь. Но она ни за что не выйдет из своей комнаты в дневное время. Говорит, что боится заразиться сумасшествием. Я ее очень люблю. И, как вы можете видеть, — он указал на развешанные вокруг работы, — она очень красива.

Миляга был вынужден поверить на слово.

— Где она сейчас? — спросил он.

— Там же, где и всегда, — сказал Апинг, — В своей комнате. У нее очень странные сны.

— Понимаю, каково ей, — сказал Миляга.

— Понимаете? — переспросил Апинг с таким жаром в голосе, который наводил на мысль, что темой, ради обсуждения которой Миляга был приведен сюда, было все-таки не искусство. — Вам, значит, тоже снятся сны?

— Всем снятся.

— Моя жена постоянно говорила мне то же самое. — Он понизил голос. — У нее были пророческие сны. Она знала с точностью до часа, когда ей предстоит умереть. Но мне сны вообще не снятся. Так что я не могу разделить с Хуззах то, что она чувствует.

— Вы думаете, что я смогу?

— Это очень деликатное дело, — сказал Апинг. — Изорддеррексский закон запрещает любые пророчества.

— Я не знал об этом.

— В особенности для женщин, — продолжал Апинг. — Поэтому-то я и держу ее подальше от посторонних глаз. Это правда, что она боится сумасшествия, но боится больше из-за того, что происходит внутри нее, а не вокруг.

— Так почему же вы ее скрываете?

— Я опасаюсь, что, если она станет общаться с кем-нибудь кроме меня, она скажет что-нибудь неуместное и Н’ашап поймет, что у нее тоже бывают видения, как и у ее матери.

— И это будет…

— Просто катастрофа! Моя карьера рухнет. Не надо мне было привозить ее сюда. — Он посмотрел на Милягу. — Я вам рассказываю все это только потому, что мы оба художники, а художники должны доверять друг другу, как братья, верно?

— Верно, — сказал Миляга. Большие руки Апинга сотрясала дрожь. Он был на грани обморока. — Вы хотите, чтобы я поговорил с вашей дочерью? — спросил он.

— Более того…

— Говорите.

— Я хочу, чтобы вы взяли ее с собой, когда поедете. Возьмите ее в Изорддеррекс.

— А почему вы думаете, что мы собираемся отправиться туда или вообще куда бы то ни было, если уж на то пошло?

— У меня есть осведомители, есть они и у Н’ашапа. Ваши планы известны гораздо лучше, чем вам того хотелось бы. Возьмите ее с собой, мистер Захария. Родители ее матери до сих пор живы. Они присмотрят за девочкой.

— Это большая ответственность — взять с собой ребенка в такое трудное путешествие.

Апинг поджал губы:

— Я, разумеется, смог бы облегчить ваш отъезд с острова, если бы вы взяли ее с собой.

— Ну а если она не захочет? — сказал Миляга.

— Вы должны уговорить ее, — сказал он просто, словно знал, что у Миляги большой опыт по уговариванию девочек.

Природа сыграла над Хуззах Апинг три жестокие шутки. Во-первых, она подарила ей силы, наличие которых строго каралось режимом Автарха; во-вторых, она подарила ей отца, который, несмотря на сентиментальные излияния, больше заботился о своей карьере, чем о дочери; и в-третьих, она подарила ей лицо, которое только ее отец мог считать красивым. Она была тоненьким обеспокоенным созданием лет девяти-десяти; ее черные волосы были комично подстрижены, а крошечный рот плотно сжат. Когда после долгих улещиваний эти губы соблаговолили открыться, голос оказался изнуренным и скорбным. И только тогда, когда Апинг сказал ей, что это тот самый человек, который упал в море и чуть не умер, в ней пробудился какой-то интерес.

— Ты чуть не утонул в Колыбели? — спросила она.

— Да, — ответил Миляга, подходя к постели, на которой она сидела, обняв руками колени.

— А ты видел Колыбельную Леди? — спросила девочка.

— Кого-кого?

Апинг стал делать ей знаки, чтобы она замолчала, но Миляга махнул ему рукой, чтобы он перестал.

— Кого видел? — спросил он снова.

— Она живет в море, — сказала Хуззах. — Мне она часто снится, а иногда я слышу ее голос, но я ее ни разу не видела. Я хотела бы увидеть ее.

— А у нее есть имя? — спросил Миляга.

— Тишалулле, — ответила Хуззах, произнеся эту причудливую последовательность слогов без малейшего колебания. — Это звук, который издали волны, когда она родилась, — объяснила она. — Тишалулле.

— Прекрасное имя.

— Мне тоже так кажется, — сказала девочка с серьезным видом. — Лучше, чем Хуззах.

— Хуззах тоже хорошее имя, — ответил Миляга. — Там, откуда я родом, Хуззах — это звук, который люди издают, когда они счастливы.

Она посмотрела на него таким взглядом, словно любые представления о счастье были ей абсолютно чужды, во что Миляга легко мог поверить. Теперь, видя Апинга в обществе дочери, он лучше понял его отношение к ней. Он боялся девочки. Разумеется, ее противозаконные силы пугали его, ибо могли повредить его карьере, но за этим скрывался и страх перед энергией, над которой он был не властен. Возможно, он постоянно рисовал хрупкое лицо Хуззах из-за какой-то изломанной привязанности к ней, но был в этом и момент экзорцизма. Но и самой девочке ее дар оказал недобрую услугу. Ее сны приговорили ее к этой камере и наполнили смутной тоской. Она была скорее жертвой скрывающихся в ней сил, чем их повелителем.

Миляга приложил все усилия, чтобы вытянуть из нее еще какие-нибудь сведения о Тишалулле, но то ли ей было известно очень мало, то ли она была не готова посвятить его в это в присутствии отца. Миляга подозревал второе. Когда он уходил, она спросила его тихо, придет ли он к ней еще раз, и он пообещал, что придет.

Он обнаружил Пая в их камере, у дверей которой почему-то стоял охранник. Мистиф выглядел унылым.

— Месть Н’ашапа, — сказал он, кивнув на охранника. — Мне кажется, мы здесь слишком засиделись.

Миляга изложил свой разговор с Апингом и рассказал о встрече с Хуззах.

— Так, значит, закон запрещает пророчества? О таких законодательных инициативах мне слышать раньше не приходилось.

— То, как она говорила о Колыбельной Леди…

— Своей предполагаемой матери…

— Почему ты так думаешь?

— Она испугана, и ей нужна мать. Кто упрекнет в этом? А кто же тогда Колыбельная Леди, как не ее мать?

— Эта мысль мне не приходила в голову, — сказал Миляга. — Мне показалось, за ее словами должна скрываться какая-то реальность.

— Сомневаюсь в этом.

— Мы берем ее с собой или нет?

— Конечно, тебе решать, но я говорю решительное «нет».

— Апинг сказал, что поможет нам, если мы возьмем ее с собой.

— Какой нам толк от его помощи, если на шею нам сядет ребенок? Вспомни, мы ведь должны уйти отсюда не одни. Мы должны взять с собой Скопика, а он, как и мы, заперт в камере. Н’ашап резко ужесточил режим.

— Он, должно быть, сохнет по тебе.

Пай скорчил кислую рожу.

— Я уверен, что описания наших физиономий уже на пути в его штаб. А когда он получит их, то будет очень обрадован, что у него в камере уже сидят под запором два головореза. Когда он узнает, кто мы на самом деле, нам отсюда уже не выбраться.

— Значит, нам надо смыться отсюда до того, как он узнает. Я благодарю Бога за то, что телефон как-то не прижился в этом Доминионе.

— Может быть, Автарх запретил его? Чем меньше люди говорят друг с другом, тем меньше возможностей для заговоров. Знаешь что, мне, пожалуй, стоит попробовать получить доступ к Н’ашапу. Я уверен, что смогу убедить его предоставить нам кое-какие поблажки, лишь бы только мне удалось поговорить с ним несколько минут.

— Его не интересуют разговоры, Пай, — сказал Миляга. — Он предпочитает использовать твой рот для других целей.

— Стало быть, ты собрался драться с людьми Н’ашапа? — сказал Пай. — Вырваться отсюда с помощью пневмы?

Миляга задумался над такой возможностью.

— Не думаю, что это лучшее решение, — сказал он наконец. — Пока я еще слишком слаб. Может быть, через пару дней мы и смогли бы одолеть их, но не сейчас.

— Таким временем мы не располагаем.

— Я понимаю.

— Даже если б оно у нас и было, все равно лучше избегать открытого конфликта. Конечно, люди Н’ашапа в спячке, но их здесь довольно много.

— Пожалуй, тебе все-таки стоит повидаться с ним и попробовать немного его задобрить. А я поговорю с Апингом и похвалю его картины.

— У него талант?

— Давай сформулируем это так: как художник он является прекрасным отцом. Но он доверяет мне, так как мы с ним братья-художники и все такое прочее.

Мистиф поднялся и позвал стражника, попросив об аудиенции у капитана Н’ашапа. Парень пробормотал что-то непристойное и покинул пост, предварительно постучав по засовам прикладом, чтобы увериться, что с ними все в порядке. Миляга подошел к окну и выглянул наружу. В облаках намечался просвет; скоро могло выглянуть солнце. Пай присоединился к нему, обняв его за шею.

— О чем ты думаешь?

— Помнишь мать Эфрита, в Беатриксе?

— Конечно.

— Она говорила, что ей снилось, как я прихожу к ней и сажусь за стол. Правда, она была не уверена, мужчина я или женщина.

— Ты, конечно, страшно обиделся.

— Раньше, может, и обиделся бы, — сказал Миляга. — Но когда она говорила, это уже не имело для меня такого значения. После нескольких недель в твоем обществе мне уже было абсолютно наплевать, какого я пола. Видишь, как ты развратил меня?

— Всегда к твоим услугам. Ты еще что-нибудь хотел сказать по этому поводу или это все?

— Нет, это не все. Я помню, как она говорила о Богинях. О том, что они попрятались…

— И ты думаешь, что Хуззах нашла одну из них?

— Мы видели их служительниц в горах, так ведь? Почему же нам не встретиться с Божеством? Может быть, Хуззах и мечтала о матери…

— …Но вместо нее нашла Богиню.

— Да. Тишалулле здесь, в Колыбели, ждет часа, чтобы подняться.

— Тебе нравится эта мысль, не так ли?

— О спрятавшихся Богинях? Да, пожалуй. Может быть, во мне просто говорит Дон Жуан. А может быть, я — как Хуззах, жду кого-то, но кого, не могу вспомнить, кто-то придет и заберет меня отсюда…

— Я уже здесь, — сказал Пай, целуя Милягу в затылок. — Я могу стать любым лицом, которое ты захочешь увидеть.

— Даже лицом Богини?

Звук отодвигаемых засовов прервал их разговор. Охранник возвратился с известием, что капитан Н’ашап готов принять мастифа.

— Увидишь Апинга, — сказал Миляга Паю на прощанье, — скажи ему, что я мечтаю увидеться с ним и поговорить о живописи.

— Хорошо.

Они расстались, и Миляга вернулся к окну. Облака вновь сгустились, и Колыбель неподвижно лежала, укрывшись их одеялом от солнечного света. Миляга вновь произнес имя, которое открыла ему Хуззах, звук которого был похож на шум разбивающейся о берег волны:

— Тишалулле.

Море осталось неподвижным. Богини не откликались на призыв. По крайней мере на его призыв.

В тот момент, когда он прикидывал, сколько Пай уже отсутствует (и решил, что уже час или даже больше), в дверях камеры появился Апинг и отослал охранника.

— С каких это пор вы под запором? — спросил он Милягу.

— С сегодняшнего утра.

— Но почему? Я так понял со слов капитана, что вы здесь некоторым образом гости?

— Мы и были гостями.

Лицо Апинга беспокойно дернулось.

— Если вы пленники, — сказал он натянутым тоном, — это в корне меняет дело.

— Вы хотите сказать, что мы не сможем больше разговаривать о живописи?

— Я хочу сказать, что вы не можете уехать отсюда.

— А как же ваша дочь?

— Уже нет смысла это обсуждать.

— Вы оставите ее чахнуть здесь? Вы позволите ей умереть?

— Она не умрет.

— А я думаю, что умрет.

Апинг наступил на горло собственной песне.

— Закон есть закон, — сказал он.

— Я понимаю, — вкрадчиво ответил Миляга. — Наверное, даже художники должны склонять голову перед этим господином.

— Я вижу вашу игру насквозь, — сказал Апинг. — Не думайте, что я так глуп.

— Она ребенок, Апинг.

— Да, я знаю. Но я буду стараться ухаживать за ней как можно лучше.

— Почему бы вам не спросить у нее, видит ли она в будущем свою собственную смерть?

— О Господи Иисусе, — сказал Апинг абсолютно убитым тоном. — И почему это должно было случиться именно со мной?

— Ничего с вами не случится. Вы можете спасти ее.

— Это не так-то просто, — сказал Апинг, метнув в Милягу затравленный взгляд. — У меня есть долг. — Он достал платок из кармана брюк и так тщательно вытер им рот, будто он был запачкан следами его вины и он опасался, что это выдаст его. — Я должен подумать, — сказал он, ретируясь в коридор. — Раньше все казалось таким простым. А теперь… я должен подумать.

Когда дверь открылась, Миляга увидел, что охранник уже вновь занял свой пост, и ему пришлось распрощаться с сержантом, так и не затронув тему Скопика.

Новое разочарование ожидало его, когда вернулся Пай. Н’ашап продержал мистифа в приемной в течение двух часов, в конце концов решив так и не дать ему обещанной аудиенции.

— Пусть я не видел, но я слышал его, — сказал Пай. — Похоже, он был мертвецки пьян.

— Значит, нам обоим не повезло. Не думаю, что Апинг сможет нам как-нибудь помочь. Если ему придется выбирать между дочерью и долгом, он выберет долг.

— Значит, мы застряли.

— До тех пор, пока не придумаем что-нибудь новенькое.

— Проклятье.

2

Солнце так и не показалось, и наступила ночь. Единственными звуками во Всем здании были шаги охранников, которые разносили еду по камерам. Затем они захлопывали двери и запирали их до утра. Ни один голос не протестовал против того, что вечерние удовольствия — игры в Лошадиную Косточку, декларирование сцен из Квексоса и «Нум-бубо» Малбейкера (эти произведения многим здесь известны были наизусть) — оказались отмененными. Все вокруг затаили дыхание, словно каждый, укрывшись в своей камере, решил отказать себе во всех удовольствиях (даже в удовольствии молиться вслух), лишь бы не обращать лишний раз на себя внимание.

— Должно быть, Н’ашап опасен, когда пьян, — заметил Пай, чтобы как-то оправдать свое молчание.

— Может быть, ему нравится зрелище полночных казней.

— Готов держать пари, кто первым стоит в списке претендентов.

— Жаль, что я так слаб. Но если они придут за нами, мы будем драться, верно?

— Конечно, — сказал Пай. — Но пока они не появились, почему бы тебе немного не поспать?

— Ты, наверное, шутишь?

— Во всяком случае, ты хоть перестанешь болтать о…

— Меня никогда никто не запирал. У меня от этого начинается клаустрофобия.

— Одна пневма — и путь открыт, — напомнил Пай.

— Может быть, так нам и надо поступить.

— Когда нас вынудят к этому. Но этого пока не случилось. Ложись ты, ради Христа.

Миляга неохотно лег, и, несмотря на то что рядом с ним улеглось его беспокойство и принялось нашептывать в ухо, тело его было больше заинтересовано в отдыхе, чем в этих речах, и он вскоре уснул. Разбудил его Пай.

— У тебя посетитель, — пробормотал мистиф.

Электричество в камерах на ночь отрубали, и только по запаху масляной краски он смог определить, кто стоит у двери.

— Захария, мне нужна ваша помощь.

— В чем дело?

— Хуззах… По-моему, она сошла с ума. Вы должны пойти к ней. — Его тихий голос дрожал. Дрожала и рука, которую он положил Миляге на плечо. — Мне кажется, она умирает, — сказал он.

— Я пойду только вместе с Паем.

— Нет, я не могу взять на себя такой риск.

— А я не могу взять на себя риск оставить своего друга здесь, — сказал Миляга.

— Но все может раскрыться. Если во время обхода охранник увидит, что в камере никого нет…

— Он прав, — сказал Пай. — Иди, помоги девочке.

— Ты думаешь, это разумно?

— Сострадание — это всегда разумно.

— Хорошо. Но не ложись спать. Мы еще не произнесли вечерних молитв. А для этого нам потребуется и мое, и твое дыхание.

— Понимаю.

Миляга выскользнул в коридор вслед за Апингом, который запер дверь камеры, дергаясь при каждом щелчке ключа в замочной скважине. Нервничал и Миляга. Мысль о том, что он оставил Пая в камере одного, причиняла ему боль. Но, видимо, другого выхода не было.

— Нам может понадобиться помощь доктора, — шепнул Миляга, пока они крались по погруженным в сумрак коридорам. — Я предлагаю взять с собой Скопика.

— Он доктор?

— И превосходный!

— Но она требует именно вас, — сказал Апинг. — Уж не знаю почему. Она проснулась вся в слезах и стала умолять меня привести вас. Она совсем холодная.

Благодаря Апингу, который прекрасно знал, как часто курсируют патрули по этажам и коридорам, они добрались до комнаты Хуззах, не столкнувшись ни с одним охранником.

Миляга ожидал увидеть девочку на кровати, но оказалось, что она скорчилась на полу, прижимаясь ухом и рукой к одной из стен. Единственный фитиль горел в чашке в центре камеры. Хотя она и бросила на них взгляд, когда они вошли, она не оторвалась от стены. Миляга подошел и встал на колени рядом с ней. Ее бил озноб, хотя челка ее прилипла ко лбу от пота.

— Что ты там слышишь? — спросил ее Миляга.

— Она уже больше не в моих снах, мистер Захария, — сказала она, тщательно произнося его имя, словно думая, что, если она правильно назовет окружающие ее силы, ей удастся приобрести над ними хоть какой-то контроль.

— Где же она? — спросил Миляга.

— Она там. Я слышу ее. Прислушайтесь.

Он прислонился ухом к стене. Из камня действительно доносилось какое-то бормотание, хотя, по его предположению, это был скорее электрогенератор сумасшедшего дома или его система отопления, а не Колыбельная Леди.

— Вы слышите?

— Да, слышу.

— Она хочет войти, — сказала Хуззах. — Она хотела войти через мои сны, но ей это не удалось, и теперь она хочет войти через стену.

— Может быть… тогда нам лучше отойти, — сказал Миляга, притрагиваясь к плечу девочки. Она была холодна как лед. — Пошли, позволь мне уложить тебя в постель. Ты замерзла.

— Я была в Море, — сказала она, позволяя Миляге обнять себя и поставить на ноги.

Он оглянулся на Апинга и одними губами произнес имя Скопика. Видя тяжелое состояние дочери, сержант отправился за дверь послушнее самой преданной собаки, оставив Хуззах в объятиях Миляги. Миляга уложил ее на кровать и укрыл одеялом.

— Колыбельная Леди знает, что ты здесь, — сказала Хуззах.

— Знает?

— Она сказала мне, что почти утопила тебя, но ты не позволил ей.

— Почему она хотела это сделать?

— Не знаю. Тебе надо будет у нее спросить, когда она придет.

— Ты не боишься ее?

— Нет, конечно. А ты?

— Видишь ли, она хотела меня утопить…

— Она не станет больше этого делать, если ты останешься со мной. Она любит меня, и, если она узнает, что я хорошо к тебе отношусь, она ничего тебе не сделает.

— Приятно слышать, — сказал Миляга. — А что она скажет, если мы сегодня уйдем отсюда?

— Мы не сможем.

— Почему?

— Я не хочу выходить из своей комнаты, — сказала она. — Мне не нравится это место.

— Все спят, — сказал он. — Мы просто уйдем на цыпочках — ты, я и мои друзья. Ведь это будет не так плохо, правда? — Судя по выражению ее лица, она не была в этом уверена. — Твой папа хочет, чтобы мы отправились в Изорддеррекс. Ты была там когда-нибудь?

— Когда была очень маленькой.

— Ну вот, а теперь побываешь там снова.

Хуззах покачала головой.

— Колыбельная Леди не позволит нам, — сказала она.

— Может быть, и позволит, если узнает, что ты этого хочешь. Давай встанем и посмотрим?

Хуззах бросила взгляд на стену, словно ожидая, что та вот-вот треснет и оттуда появится Тишалулле. Когда этого не произошло, она сказала:

— Изорддеррекс — это очень далеко, ведь правда?

— Да, нам предстоит долгое путешествие.

— Я читала об этом в книгах.

— Почему бы тебе не одеться потеплее? — сказал Миляга.

Избавившись от сомнений благодаря молчаливому одобрению Богини, Хуззах встала и пошла выбирать одежду из своего скудного гардероба, который был развешан на крючках на противоположной стене. Миляга воспользовался паузой, чтобы проглядеть небольшую стопку брошенных на кровать книжек. Среди них ему попалось несколько детских, возможно оставшихся от лучших времен; был там и увесистый том энциклопедии, написанной кем-то по фамилии Мэйбеллоум. Возможно, при других обстоятельствах он и мог оказаться интересным чтением, но шрифт был слишком убористым для беглого просматривания, а сам том — чересчур тяжелым, чтобы брать его с собой. Также ему попался в руки томик стихов, показавшихся рифмованной чепухой, и нечто вроде романа, заложенного обрывком бумаги. Пока девочка стояла к нему спиной, он прихватил эти две книги не только для нее, но и для себя, а потом подошел к двери, надеясь, что Скопик и Апинг уже показались в коридоре, но их еще не было. Хуззах тем временем уже оделась.

— Я готова, — сказала она. — Может быть, пойдем? Папа догонит нас.

— Надеюсь, — сказал Миляга.

Безусловно, оставаться значило терять драгоценное время. Хуззах спросила, можно ли взять его за руку, на что он ответил безусловным согласием, и они двинулись вместе по коридорам, которые в темноте выглядели удивительно похожими. Продвижение их было несколько раз прервано звуками шагов, возвещающими о близости стражников, но Хуззах не меньше Миляги понимала, какая опасность им угрожает, и дважды спасала их от обнаружения.

Когда они пробирались по последнему лестничному пролету, который должен был вывести их на открытый воздух, где-то неподалеку раздался громкий шум. Они застыли, спрятавшись в тени, но не они оказались причиной поднявшегося переполоха. В коридорах эхом отдавался голос Н’ашапа, сопровождаемый ужасным стуком. Первая мысль Миляги была о Пае, и, прежде чем здравый смысл успел предостеречь его, он уже покинул убежище, оглянувшись лишь для того, чтобы жестом приказать Хуззах оставаться на месте. Он узнал открывшийся перед ним коридор. Распахнутая дверь в двадцати ярдах от того места, где он стоял, была дверью той самой камеры, в которой он оставил Пая. И именно оттуда раздавался голос Н’ашапа — нескончаемый поток оскорблений и обвинений, на который уже начали сбегаться охранники. Миляга сделал глубокий вдох, готовясь к насилию, которого теперь уж точно было не миновать.

— Стой здесь, — сказал он Хуззах, а потом бросился к открытой двери.

Три охранника, двое из которых были атаками, приближались с противоположной стороны, но лишь один из них заметил Милягу. Он прокричал какой-то приказ, смысл которого не дошел до Миляги из-за н’ашапской какофонии, но Миляга на всякий случай поднял руки, опасаясь, что охранник будет просто счастлив спустить курок без всякого повода, и перешел на шаг. До двери оставалось не более десяти шагов, но охранники опередили его. Состоялся короткий обмен репликами с Н’ашапом, во время которого Миляга успел вдвое сократить дистанцию между собой и дверью, но второй приказ — на этот раз явное требование остановиться, подкрепленное нацеленным в сердце оружием, — заставил его замереть на месте.

Немедленно после этого из двери камеры появился Н’ашап, одной рукой держа мистифа за его роскошные кудри, а второй приставляя меч — полоску блестящей стали — к его животу. Шрамы на огромной голове Н’ашапа были воспламенены алкоголем, а остальная кожа была смертельно бледной, чуть ли не восковой. Стоя на пороге, он покачивался, представляя тем еще большую опасность для Пая. Конечно, мистиф доказал в Нью-Йорке, что способен пережить травмы, уложившие бы любого человека в могилу, но клинок Н’ашапа был готов выпотрошить его, словно рыбу, а такое пережить будет трудновато даже ему. Крошечные глаза капитана сфокусировались, насколько это оказалось возможным, на лице Миляги.

— Твой мистиф неожиданно превратился в верную женушку, — сказал он, тяжело дыша. — С чего бы это? Сначала сам просит встречи со мной, а потом не позволяет мне к нему приблизиться. Может, ему нужно твое разрешение? Так дай его. — Он дотронулся кончиком лезвия до живота Пая. — Ну же. Скажи ему, чтобы он был со мной поласковее, а то ему не жить.

Миляга очень медленно стал опускать руки, словно взывая к Паю.

— Не думаю, что у нас есть выбор, — сказал он, переводя взгляд с бесстрастного лица мистифа на упершийся в него клинок, прикидывая, успеет Ли пневма снести Н’ашапу голову до того, как тот пустит в ход свой клинок. Н’ашап, разумеется, не был единственным актером на этой сцене. Рядом с ним стояли три охранника.

— Придется тебе делать, что он хочет, — сказал Миляга и сделал глубокий вдох.

Н’ашап заметил это. Увидел он и то, как рука Миляги приблизилась ко рту. Даже пьяный, он почувствовал опасность и что-то проорал охранникам, стоявшим у него за спиной, отступая с линии огня.

Лишенный одной цели, Миляга направил свое дыхание на другую. В тот самый момент, когда пальцы охранников напряглись на курках, пневма устремилась им навстречу, ударив первого с такой силой, что грудь его взорвалась. Сила удара швырнула тело на его товарищей. Один из них тут же упал, и оружие вылетело у него из рук. Второй был на мгновение ослеплен кровью и шрапнелью внутренностей, но быстро сумел восстановить равновесие и непременно снес бы Миляге голову, если бы его цель не пришла в движение, ринувшись в направлении трупа. Охранник сделал выстрел, но прежде чем он успел выстрелить во второй раз, Миляга подхватил упавшую винтовку и открыл ответный огонь. В жилах охранника текло достаточно этакской крови, чтобы стойко сносить летящие в него пули до тех пор, пока одна из них не попала ему в глаз. Он завизжал и рухнул на спину, зажимая рану обеими руками.

Проигнорировав третьего охранника, который до сих пор стонал на полу, Миляга подошел к двери камеры. Внутри капитан Н’ашап стоял лицом к лицу с Пай-о-па. Мистиф держался рукой за клинок. Кровь текла из его рассеченной ладони, но капитан больше не пытался причинить ему вред. Он в замешательстве уставился Паю в лицо.

Миляга замер, зная, что любое вмешательство может вывести Н’ашапа из его озадаченного состояния. Кого бы он ни видел сейчас перед собой — может быть, шлюху, которая была похожа на его мать? еще одно эхо Тишалулле в этом месте утраченных мамочек? — но зрелища этого было достаточно, чтобы удержать его от намерения отсечь Паю пальцы.

Слезы полились из глаз Н’ашапа. Мистиф не двигался. Взгляд его не отрывался ни на секунду от лица капитана. Похоже, он одерживал победу в битве между желанием Н’ашапа и его смертоубийственными намерениями. Его рука, сжимавшая меч, разжалась. Пальцы мистифа также отпустили меч, и тот упал на пол. Звон меча, ударившегося о камень, оказался слишком громким, чтобы Н’ашап, пусть и в трансе, не обратил на него внимания. Он яростно замотал головой, и взгляд его метнулся с лица Пая на упавшее между ними оружие.

Мистиф действовал быстро; в два шага он достиг двери. Миляга сделал вдох, но в тот момент, когда рука его поднималась ко рту, он услышал вопль Хуззах. Он бросил взгляд в коридор и увидел, как девочка убегает от двух новых охранников (оба были атаками), один из которых пытался схватить ее, а другой явно имел виды на Милягу. Пай дернул его за руку и потянул от двери в тот момент, когда Н’ашап, так до конца и не очухавшись, ринулся на них со своим мечом. Момент, когда Миляга мог его уничтожить с помощью пневмы, был упущен. Все, что Миляга успел сделать, — это нашарить ручку и захлопнуть дверь камеры. Ключ был в замке, и он повернул его в тот самый миг, когда туша Н’ашапа сотрясла дверь с другой стороны.

Хуззах бежала по коридору, а ее преследователь перекрывал путь между вторым охранником и его целью. Швырнув винтовку Паю, Миляга устремился, чтобы подхватить ее прежде, чем она окажется в руках этака. Она бросилась к нему в объятия, опередив преследователя на шаг, и, увлекая ее за собой, Миляга упал в сторону, освобождая Паю линию огня. Этак осознал угрозу и взялся за свое оружие. Миляга бросил взгляд на Пая.

— Убей эту суку! — завопил он, но мистиф уставился на винтовку у себя в руках так, словно это был кусок дерьма.

— Пай! Ради Христа! Убей их!

Теперь мистиф поднял оружие, но, судя по всему, по-прежнему был не в состоянии спустить курок.

— Давай! — вопил Миляга.

Мистиф, однако, замотал головой и стал бы причиной смерти всех троих, если бы два точных выстрела в затылок не уложили охранников на пол.

— Папа! — воскликнула Хуззах.

Это действительно оказался сержант. Вместе со Скопиком он появился из облака дыма. Но взгляд его был обращен не к дочери, которую он только что спас от верной смерти. Он смотрел на солдат, которых ему пришлось ради этого убить. Судя по виду, он был крайне потрясен своим поступком. Даже когда Хуззах, всхлипывая от облегчения и страха, подбежала к нему, он едва обратил на нее внимание. Только когда Миляга встряхнул его и сказал, что они должны бежать, пока у них еще есть такая возможность, он пришел в себя и сказал:

— Это были мои люди.

— А это — ваша дочь, — ответил Миляга. — Вы сделали правильный выбор.

Н’ашап продолжал барабанить в дверь камеры и звать на помощь, которая должна была скоро подоспеть.

— Как быстрее всего выбраться отсюда? — спросил Миляга у Скопика.

— Я хочу сначала выпустить остальных, — ответил Скопик. — Отец Афанасий, Исаак, Скволинг…

— Нет времени, — сказал Миляга. — Объясни ему, Пай! Либо мы выберемся отсюда сейчас, либо никогда. Пай? Ты с нами?

— Да…

— Тогда просыпайся, и в путь.

Возмущенный тем, что они оставляют остальных узников под запором, Скопик повел пятерку вверх по черной лестнице. Вскоре они вышли под ночное небо, но не на бруствер, а на голую скалу.

— Куда теперь? — спросил Миляга. Снизу уже доносился нестройный хор криков. Вне всяких сомнений, Н’ашап был уже освобожден и сейчас, наверное, приказывал объявить общую тревогу. — Мы должны выйти по кратчайшему пути на побережье.

— Вон там полуостров, — сказал Скопик, указывая Миляге на низкую полоску земли за Колыбелью, едва различимую в темноте.

Мрак был их лучшим союзником. Если они станут двигаться достаточно быстро, он скроет их и преследователи не смогут узнать, в каком направлении они удалились. К берегу спускалась утоптанная дорожка, и Миляга двинулся туда, отдавая себе отчет в том, что каждый из четверки, которую он ведет за собой, ненадежен. Хуззах — еще ребенок, ее отец до сих пор изнемогает под бременем вины, Скопик косится назад, Пай никак не может оправиться от зрелища кровопролития. Последнее было довольно странно для существа, которого он впервые встретил в обличье убийцы, но это путешествие изменило их обоих.

Когда они оказались на берегу, Скопик сказал:

— Извините. Я не могу. Вы идите вперед, а я вернусь и попробую освободить остальных.

Миляга не стал пытаться переубедить его.

— Раз ты так решил, удачи тебе, — сказал он. — А нам надо идти.

— Конечно, конечно! Пай, извини, дружок, но я просто не смогу жить в мире с собой, если повернусь спиной к другим. Слишком долго мы страдали вместе. — Он взял мистифа за руку. — Я помню про свой долг и буду готов, когда настанет час.

— Я не сомневаюсь в тебе, — сказал мистиф, превращая рукопожатие в объятие.

— Это случится скоро? — спросил Скопик.

— Скорее, чем мне хотелось бы, — ответил Пай. Скопик полез обратно на вершину утеса, а Пай присоединился к Миляге, Хуззах и Апингу, которые были уже в десяти ярдах от берега.

Диалог Пая и Скопика, подразумевающий наличие какой-то известной им обоим тайны, не прошел незамеченным для Миляги. Он еще задаст мистифу вопрос. Но не сейчас, когда уже послышался шум погони. Появились первые подчиненные Н’ашапа, готовые к травле, и остров стали прочесывать лучи фонариков. Из стен сумасшедшего дома донеслись крики пленников, которые наконец-то дали волю своей ярости. Шум, как и мрак, мог запутать преследователей, но ненадолго.

Лучи обнаружили Скопика и опустились на берег, постепенно расширяя сферу поиска. Апинг взял Хуззах на руки, что позволило им двигаться чуть быстрее, и Миляга как раз было подумал, что у них появился шанс уцелеть, когда один из фонариков нашарил их. Свет его на таком расстоянии был слабым, но его вполне хватило, чтобы их заметили. Немедленно был открыт огонь. Однако попасть в них было довольно трудно, и ни одна из пуль не пролетела даже близко.

— Теперь они нас поймают, — выдохнул Апинг. — Мы должны сдаться. — Он опустил дочку и бросил винтовку, повернувшись, чтобы выплюнуть в лицо Миляге обвиняющие слова. — Как я мог послушать вас? Я был безумцем.

— Если мы будем продолжать так стоять, они пристрелят нас, — ответил Миляга. — И Хуззах тоже. Вы хотите этого?

— Они не будут стрелять в нас, — сказал он, обняв одной рукой Хуззах и подняв другую руку навстречу лучу. — Не стреляйте! — завопил он, — Капитан! Капитан! Сэр! Мы сдаемся!

— Мудак! — сказал Миляга и вырвал у него Хуззах.

Она с готовностью упала в объятия Миляги, но Апинг не собирался так легко уступать. Он обернулся, чтобы отнять Хуззах, но в этот миг пуля щелкнула у их ног. Он оставил Хуззах в покое и повернулся в сторону преследователей. Две пули оборвали его на полуслове: одна попала в ногу, другая — в грудь. Хуззах испустила пронзительный крик и, вырвавшись из рук Миляги, упала на землю возле отца.

Секунды, которые они потеряли на попытку капитуляции и смерть Апинга, отделяли малейшую надежду на спасение от полного ее отсутствия. Любой из примерно двадцати преследователей мог теперь спокойно подстрелить их. Даже возглавляющий погоню Н’ашап, который до сих пор не слишком твердо держался на ногах, едва ли промахнулся бы с такого расстояния.

— Что теперь? — сказал Пай.

— Будем обороняться, — ответил Миляга. — Выбирать не приходится.

Однако место, где они собрались держать оборону, становилось таким же неустойчивым, как и походка Н’ашапа. Хотя солнца этого Доминиона находились в другом полушарии и от горизонта до горизонта на небе царила ночь, замерзшее море сотрясла дрожь, которую Пай и Миляга тотчас узнали. Хуззах тоже ее почувствовала. Она подняла голову, и рыдания ее затихли.

— Леди… — пробормотала она.

— Что такое? — сказал Миляга.

— Она рядом с нами.

Миляга протянул ей руку, и Хуззах ухватилась за нее. Поднявшись на ноги, она стала изучать поверхность моря.

Миляга последовал ее примеру. Его сердце яростно забилось, когда на него нахлынули воспоминания о разжижении Колыбели.

— Ты можешь остановить ее? — пробормотал он Хуззах.

— Она пришла не за нами, — сказала девочка и перевела взгляд на преследователей.

— О Богиня… — прошептал Миляга.

В середине приближающейся группы раздался тревожный крик. Сошел с ума один луч фонарика, потом другой, потом еще один: солдаты, один за другим, понимали, какая опасность им угрожает. Испустил крик и Н’ашап, пытаясь призвать подчиненных к порядку, но они не повиновались. Трудно было разглядеть, что там происходит, но Миляга достаточно хорошо мог это себе представить. Почва размягчилась, и серебряные воды Колыбели забурлили у них под ногами. Один из солдат выстрелил в воздух, когда панцирь моря раскололся под ним, двое или трое побежали обратно к острову, но их паника только ускорила процесс. Они ушли под воду с такой быстротой, словно их утащили акулы, и только фонтаны серебряной пены поднялись там, где они были еще мгновение назад. Н’ашап по-прежнему пытался добиться хоть какой согласованности в действиях его подчиненных, но тщетно. Поняв это, он принялся палить по троице беглецов, но земля уходила у него из-под ног, а лучи фонариков уже не были устремлены на цель, так что он фактически стрелял наугад.

— Нам надо уходить, — сказал Миляга. Но Хуззах была иного мнения.

— Она не причинит нам вреда, если мы не будем бояться, — сказала она.

Милягу подмывало ответить, что он действительно боится, но он удержался, хотя и сильно сомневался в том, что Богине хватит терпения заниматься отделением злых от заблуждающихся и нераскаявшихся от исполненных молитвенного пыла. Все их преследователи кроме четырех, среди которых был и Н’ашап, оказались во власти моря. Один уже окончательно скрылся под водой, другие еще боролись в поисках какой-нибудь опоры. Миляга видел, как один солдат почти выкарабкался из воды, но почва под ним растворилась с такой стремительностью, что он даже не успел вскрикнуть перед тем, как воды Колыбели сомкнулись над ним. Другой тонул, проклиная на чем свет стоит бурлящую вокруг воду. Последней исчезла его винтовка, которую он держал высоко над головой, так и не выпуская из рук.

Все обладатели фонариков из числа преследователей погибли, и свет исходил лишь с вершины утеса, где солдаты, которым, к счастью для них, не пришлось участвовать в погоне, нацеливали свои фонари на последних оставшихся в живых жертв этой бойни. Один из уцелевшей четверки попробовал было добежать до твердой поверхности, где стояли Миляга, Пай и Хуззах. Но паника подвела его. Не успел он пробежать и пяти шагов, как перед ним забурлила серебряная пена. Он попробовал вернуться, но дорога уже превратилась в кипящее серебро. В отчаянии он бросил винтовку и попытался в прыжке достигнуть твердого участка, но не допрыгнул и в одно мгновение исчез под водой.

Один из оставшейся троицы, этак, в молитвенном порыве упал на колени, что только приблизило его к его палачу, который поглотил жертву вместе с ее предсмертными проклятиями, дав ей время только на то, чтобы успеть схватить за ногу и увлечь за собой своего товарища. Бурлящие воды, в которых они исчезли, не успокоились, а, напротив, удвоили ярость. Н’ашап, последний оставшийся в живых участник погони, повернулся им навстречу, и из моря поднялся фонтан вполовину его роста.

— Леди… — сказала Хуззах.

Это была она. Изваянный из воды женский торс, и над ним — искрящееся и переливающееся лицо. В следующее мгновение фигура распалась, и вода хлынула на Н’ашапа. Его утащило на дно так быстро, и поверхность моря, сомкнувшаяся над ним, обрела в тот же миг такой безмятежный вид, словно мать никогда не рождала его на свет.

Очень медленно Хуззах повернулась к Миляге. Хотя труп ее отца лежал у ее ног, во мраке светилась ее улыбка — первая открытая улыбка, которую Миляга видел на ее лице.

— Колыбельная Леди пришла, — сказала она.

Они подождали еще немного, но больше Богиня не появлялась. Какова бы ни была цель ее деяния — спасение ребенка, который никогда не сомневался в том, что Она придет к нему на помощь, или просто обстоятельства сложились так, что в пределах Ее досягаемости оказались силы, запятнавшие Ее Колыбель жестокостью, и Она решила отомстить им, — оно свершилось с экономией, которую Она не собиралась портить злорадством или сентиментальностью. Она сомкнула воды моря с той же легкостью и быстротой, с которой они разверзлись несколько минут назад. Ничто вокруг не напоминало больше о свершившемся.

Оставшиеся на утесе охранники не предприняли повторной попытки преследования. Однако они продолжали стоять на местах, пронзая мрак лучами фонариков.

— До рассвета нам предстоит большой путь по морю, — сказал Пай. — Лично я не хотел бы, чтобы солнце вышло до того, как мы достигнем полуострова.

Хуззах взяла Милягу за руку:

— А папа никогда не говорил тебе, где наш дом в Изорддеррексе?

— Нет, — ответил он. — Но не беспокойся, мы найдем его.

Она не стала оглядываться на труп. Сосредоточив взгляд на серой массе далекой земли, она шла вперед без жалоб, иногда улыбаясь самой себе, словно вспоминая о том, что эта ночь подарила образ матери, который теперь никогда не покинет ее.