Имаджика: Пятый Доминион

1

Через двадцать два дня после того, как из ледяных пустынь Джокалайлау они оказались в солнечных краях Третьего Доминиона, Пай и Миляга стояли на железнодорожной платформе за пределами крошечного городка Май-Ke в ожидании поезда, который раз в неделю проходил здесь по пути из города Яхмандхаса на северо-востоке в Л’Имби, который находился на юге. Путешествие туда занимало примерно полдня.

Им не терпелось поскорее уехать. Из всех городов и деревень, в которых они побывали за последние три недели, Май-Ke оказался самым негостеприимным. И на то были причины. Местечко выдерживало постоянную осаду со стороны двух солнц этого Доминиона, а дожди, которые обеспечивали этим землям хороший урожай, никак не напоминали о себе в течение шести последних лет. Луга и поля, на которых должны были ярко зеленеть молодые всходы, были покрыты пылью, а запасы, заготовленные на случай подобного бедствия, в конце концов критически истощились. Надвигалась угроза голода, и жители деревни не были расположены к тому, чтобы развлекать незнакомцев. Предыдущую ночь все население провело на мрачных, запыленных улицах, произнося молитвы. Жителями руководили их духовные лидеры, у которых был вид людей, чья изобретательность подходит к концу. Гомон, такой немузыкальный, что, как заметил Миляга, он наверняка должен был отпугнуть даже самых благосклонных из божеств, не смолкал до рассвета, делая сон абсолютно невозможным. Как следствие этого, утренние разговоры Пая и Миляги отличались некоторой нервозностью.

Они были не единственными путешественниками, ожидавшими поезда. Фермер из Май-Ke пригнал на платформу стадо овец; некоторые из них были настолько истощены, что было удивительно, как это они еще держатся на ногах. А стадо в свою очередь привлекло огромные стаи местной чумы — насекомого под названием зарзи, обладавшего размахом крыльев стрекозы и тельцем, по толщине и пушистости не уступающим пчеле. В отсутствие чего-либо более соблазнительного оно питалось за счет овец. Однако кровь Миляги подпадала как раз под вышеупомянутую категорию, и, пока он ждал поезда в полуденной жаре, ленивое жужжание зарзи не смолкало в его ушах. Их единственный информатор в Май-Ке, женщина по имени Хэирстоун Бэнти, предсказала им, что поезд прибудет вовремя, но он уже значительно запаздывал, что не придавало веса другой сотне советов, которой она снабдила их прошлым вечером.

Разя зарзи направо и налево, Миляга покинул тень станционного здания, чтобы посмотреть на железнодорожный путь. Он шел без изгибов и поворотов до самого горизонта и был абсолютно пуст. На путях, в нескольких ярдах от того места, где он стоял, туда и сюда сновали крысы (представители зловредной разновидности, известные под названием могильщиков), собиравшие сухую траву для своих нор. Норы они устраивали между рельсами. Строительство вызвало у Миляги новый приступ раздражения.

— Мы застряли здесь навсегда, — сказал он Паю, который сидел на корточках, выцарапывая на платформе острым камнем какие-то знаки. — Хэирстоун просто решила отомстить парочке хупрео.

Он сотни раз слышал, как в их присутствии шептали это слово. Оно могло означать все, что угодно, — от экзотически выглядящего незнакомца до омерзительного прокаженного, в зависимости от лица говорящего. Жители Май-Ke умели делать выражение своих лиц чрезвычайно красноречивым, так что, когда они использовали это слово в присутствии Миляги, едва ли оставалось сомнение по поводу того, к какому именно краю шкалы симпатий они склонялись.

— Приедет, — сказал Пай. — В конце концов, мы ведь не одни ждем.

За последние несколько минут на платформе появились еще две группы путешественников: семья местных жителей (в наличии было три поколения), которая притащила на станцию все свое имущество; и три женщины в широких платьях, с обритыми головами, покрытыми слоем белой грязи: служительницы Гоетик Кикаранки, ордена, который был столь же презираем в Май-Ke, как какой-нибудь раскормленный хупрео. Миляга немного утешился появлением попутчиков, но путь до сих пор был пуст, а могильщики, которые уж наверняка первыми должны были почувствовать дрожание рельсов, занимались строительством нор в прежней безмятежности. Ему очень быстро надоело за ними наблюдать, и он переключил внимание на каракули Пая.

— Что ты делаешь?

— Я пытаюсь определить, как долго мы были здесь.

— Два дня в Май-Ke, полтора дня на дороге из Аттабоя…

— Нет-нет, — сказал мистиф. — Я пытаюсь определить, сколько времени прошло в земных днях, начиная с нашего прибытия в Доминионы.

— Мы уже пытались заниматься этим в горах, и у нас ничего не получилось.

— Это потому, что у нас тогда мозги замерзли.

— Ну и что у тебя выходит?

— Погоди немного.

— Время у нас есть, — сказал Миляга, вновь обращая взгляд на копошение могильщиков. — У этих пидарасов родятся внуки к тому времени, как появится этот трахнутый поезд.

Мистиф продолжал расчеты, а Миляга отправился в относительный комфорт зала ожидания, который, судя по овечьему дерьму на полу, в недалеком прошлом использовался для содержания целых стад. Зарзи последовали за ним, жужжа возле его лба. Он вынул из кармана плохо сидевшего на нем пиджака (купленного на деньги, которые они с Паем выиграли в казино Аттабоя) потрепанный экземпляр «Фэнни Хилл» — единственной книги на английском, не считая «Пути паломника», которая попалась ему на глаза в этих краях, — и использовал ее для того, чтобы отгонять насекомых, но затем отказался от этих попыток. Все равно рано или поздно им прискучит это занятие или же он приобретет иммунитет к их укусам. А что именно случится раньше — до этого ему не было дела.

Он прислонился к изрисованной стене и зевнул. Как скучно! Если бы, когда они впервые прибыли в Ванаэф, Пай предположил, что через несколько недель чудеса Примиренных Доминионов наскучат ему, он бы расхохотался. Зелено-золотое небо над головой и сверкающие вдали шпили Паташоки обещали неисчерпаемое разнообразие приключений. Но уже к тому времени, когда они достигли Беатрикса (теплые воспоминания о котором не до конца были стерты в памяти картинами его разрушения), он путешествовал как обычный турист в иноземных краях, готовый к неожиданным открытиям, но убежденный в том, что природа мыслящих любопытных двуногих одинакова под любыми небесами. Конечно, за последние несколько дней они много повидали, но ему не встретилось ничего такого, чего он не мог бы вообразить, оставшись дома и прилично напившись.

Конечно, их глазам открывались великолепные зрелища. Но были и долгие часы неудобств, скуки и пошлости. Так, например, по дороге в Май-Ke их уговаривали задержаться в какой-то безымянной деревушке, для того чтобы посмотреть на местное празднество — ежегодное утопление осла. Происхождение этого ритуала, как им было сообщено, окутано глубочайшей тайной и скрывается в далекой древности. Они отказались (Миляга не преминул заметить, что это знаменует низшую точку упадка в их путешествии) и отправились в путь в задней части автофургона, водитель которого проинформировал их о том, что этот экипаж служил шести поколениям его семьи для перевозки навоза. Потом он пустился в долгие объяснения по поводу жизненного цикла древнего врага их семьи — зверя под названием пенсану, который одним лишь катышком своего дерьма мог испортить целый фургон навоза и сделать его несъедобным. Они не стали выспрашивать у него, кто именно обедает в этом регионе подобным образом, но еще много дней тщательно изучали содержимое своих тарелок.

Сидя в зале ожидания и катая ногой шарики овечьего дерьма, Миляга мысленно обратился к одной из высших точек их путешествия по Третьему Доминиону. Это был их визит в город Эффатон, который Миляга тут же окрестил Аттабоем[6]. Он был не таким уж большим — размером примерно с Амстердам, и не уступал ему очарованием, — но это был рай для азартных игроков, и он притягивал души, поклонявшиеся его величеству Случаю, со всех концов Доминиона. Если вам закрыли кредит в казино или на арене для петушиных боев, то вы всегда могли отыскать какого-нибудь отчаявшегося беднягу, который готов был поспорить с вами о том, какого цвета окажется у вас моча. Работая на пару с эффективностью, которую, без сомнения, можно было объяснить только телепатическим контактом, Миляга и мистиф заработали себе небольшое состояние — как минимум в восьми валютах, — вполне достаточное, чтобы обеспечить им одежду, еду и билеты на поезд до самого Изорддеррекса. Но не из личных побуждений Миляга чуть было не поддался искушению остаться в Эффатоне, а из-за местного деликатеса — пирожного из тонкого теста с начинкой из размоченных в меду семян гибрида персика и граната, которое он ел перед игрой, чтобы набраться сил, потом во время игры, чтобы успокоить нервы, и после игры, чтобы отпраздновать победу. И лишь когда Пай убедил его, что такие пирожные продаются повсюду (а даже если и нет, у них теперь достаточно средств, чтобы нанять личного кондитера), Миляга согласился покинуть этот город. Впереди их ожидал Л’Имби.

— Мы должны ехать, — сказал мистиф. — Скопик будет ждать нас…

— Ты это говоришь так, словно он знает, что мы приедем.

— Я всегда желанный гость, — сказал Пай.

— Когда ты в последний раз был в Л’Имби?

— По крайней мере… около двухсот тридцати лет назад.

— Он, наверное, уже давно умер.

— Только не Скопик, — сказал Пай. — Очень важно, чтобы ты увиделся с ним, Миляга. Особенно сейчас, когда перемены носятся в воздухе.

— Раз ты хочешь, мы так и сделаем, — ответил Миляга. — Сколько нам ехать до Л’Имби?

— День, если сядем на поезд.

Именно тогда Миляга впервые услышал о железной дороге, которая соединяла города Яхмандхас и Л’Имби: город печей и город храмов.

— Тебе понравится Л’Имби, — сказал Пай, — Это место создано для размышлений.

Отдохнув и пополнив денежные запасы, они выехали из Аттабоя на следующее утро. Сначала они путешествовали в течение дня вдоль реки Фефер, потом, через Хаппи и Оммотаджив, они попали в провинцию под названием Чед Ло Чед, потом в Город Цветов (в котором никаких цветов не оказалось) и, наконец, в Май-Ke, зажатый в тиски между нищетой и пуританством.

С платформы до Миляги донесся голос Пая:

— Хорошо.

Он с трудом оторвался от прохладной стены и снова шагнул в удушливую жару.

— Поезд? — спросил он.

— Нет. Расчеты. Я закончил их. — Мистиф созерцал нацарапанные знаки. — Конечно, все это приблизительно, но я полагаю, что ошибка не может быть больше одного или двух дней. Максимум трех.

— Ну так какое сейчас число?

— Попробуй угадать.

— Март… десятое.

— Мимо, — сказал Пай. — По моим расчетам, сейчас семнадцатое мая.

— Невозможно.

— Но это так.

— Весна уже почти кончилась.

— Ты хочешь, чтобы мы снова оказались там? — спросил Пай.

Миляга задумался над этим вопросом и наконец ответил: Да не то чтобы очень. Просто мне хочется, чтобы поезда ходили по расписанию.

Он подошел к краю платформы и устремил взгляд на уходящий вдаль путь.

Никаких признаков, — сказал Пай. — Мы бы быстрее добрались на доки.

— Ты опять…

— Что «опять»?

— Опять произносишь то, что уже готово сорваться у меня с языка. Ты что, читаешь мои мысли?

— Нет, — сказал Пай, стирая ногой свои записи.

— Так как же тогда мы смогли выиграть такую кучу денег в Аттабое?

— Просто ты все схватываешь на лету, — ответил Пай.

— Только не говори, что все произошло само собой, — сказал Миляга. — Я за всю жизнь не выиграл ни гроша, и тут вдруг, когда со мной был ты, я не упустил ни единого выигрыша. Это не может быть случайностью. Скажи правду.

— Это и есть правда. Ты все схватываешь на лету. Тебя не надо учить. Может быть, только напоминать иногда… — Пай слегка улыбнулся.

— Да, и еще одно… — сказал Миляга, пытаясь поймать одного из особенно назойливых зарзи. К немалому удивлению, это ему удалось. Он раздавил тельце, и оттуда показалась синяя кашица внутренностей, но насекомое продолжало жить. В отвращении Миляга резким движением стряхнул его на платформу. Зрелище останков его не привлекло. Он вырвал клок чахлой травы, пробивавшейся между плитами, которыми была выложена платформа, и принялся отчищать ладонь.

— О чем мы говорили? — спросил он. Пай не ответил, — Ах да… о том, что я забыл. — Он внимательно изучил чистую руку. — Пневма, — сказал он. — С чего бы мне было забывать о том, что я обладаю такой силой, как пневма?

— Либо потому, что она больше тебе была не нужна…

— Что маловероятно.

— …либо ты забыл потому, что хотел забыть.

Слова мистифа были произнесены каким-то странным тоном, неприятно поразившим слух Миляги, но, несмотря на это, он продолжил расспросы.

— С чего бы это мне хотеть забыть? — сказал он.

Пай оглядел уходящий вдаль путь. На горизонте висело облако пыли, но сквозь него кое-где проглядывало чистое небо.

— Ну? — сказал Миляга.

— Может быть, потому, что воспоминание причиняло тебе слишком сильную боль, — сказал Пай, не глядя на него.

Эти слова показались Миляге на слух еще менее приятными, чем предшествовавший им ответ. Он уловил их смысл, но лишь с большим трудом.

— Прекрати, — сказал он.

— Что прекратить?

— Говорить со мной таким тоном. Меня просто наизнанку выворачивает.

— А что я такого сказал? — спросил Пай. — Ничего я не сказал. — Голос его по-прежнему звучал искаженно, но уже не так сильно.

— Ну так расскажи мне о пневме, — сказал Миляга. — Я хочу знать, откуда у меня появилась такая сила.

Пай начал отвечать, но на этот раз слова звучали так исковерканно, а голос показался Миляге таким отвратительным, что ему словно ударили кулаком в живот, приведя в смятение пребывавшую там порцию тушеного мяса.

— Господи! — воскликнул он, схватившись за живот в тщетной попытке унять скверные ощущения. — Что за шутки ты со мной надумал шутить?

— Это не я, — запротестовал Пай. — Дело в тебе самом. Просто ты не хочешь слышать то, что я говорю.

— Нет, я хочу. — Он утер выступившие вокруг рта капли холодного пота. — Я хочу услышать ответы. Прямые и откровенные ответы!

Нахмурившись, Пай снова заговорил, но при первых же звуках его голоса волны тошноты с новой силой поднялись внутри Миляги. В животе у него была такая боль, что он согнулся пополам, но разрази его гром, если он не услышит от мистифа все, что ему нужно. Это стало делом принципа. Он попытался смотреть на губы мистифа из-под прикрытых век, но через несколько слов мистиф замолчал.

— Скажи! — потребовал Миляга, решившись заставить Пая повиноваться, даже если он и не сумеет уловить смысл сказанного. — Что я такого сделал? Почему мне было так необходимо забыть это? Скажи!

С крайней неохотой мистиф снова открыл рот, но его слова были так безнадежно исковерканы, что Миляга едва ли мог уловить хотя бы крупицу их смысла. Что-то насчет силы. Что-то насчет смерти.

Выдержав испытание, он отмахнулся от источника этих омерзительных звуков и огляделся вокруг в поисках зрелища, которое смогло бы благотворно подействовать на его внутренности. Но вокруг него был сплетен заговор маленьких гнусностей: крыса строила свое жалкое логово под рельсом, железнодорожный путь уводил его взгляд в облако пыли, мертвый зарзи у его ног, с раздавленным яйцеводом, забрызгал каменную плиту своими неродившимися детьми. Последняя картина, при всей своей мерзостности, навела его на мысли о еде. Фирменное блюдо в гавани Изорддеррекса: рыба внутри рыбы внутри рыбы и самая маленькая из них полна икры. Это доконало его. Он дотащился до края платформы, и его вырвало на рельсы. В желудке у него было не так уж много пищи, но волны рвоты накатывали одна за другой, пока внутри него не поселилась адская боль и слезы не побежали из глаз. Наконец он отошел от края платформы. Его била дрожь. Запах рвоты до сих пор стоял в его ноздрях, но спазмы потихоньку ослабевали. Краем глаза он увидел, как Пай подходит к нему.

— Не приближайся! — крикнул он. — Я не желаю, чтобы ты прикасался ко мне.

Он повернулся спиной к своей блевотине и к тому, кто стал ее причиной, и отправился в относительную прохладу зала ожидания. Там он сел на жесткую деревянную скамейку, прислонился головой к стене и закрыл глаза. Когда боль уменьшилась и в конце концов исчезла, мысли его обратились к цели, которая скрывалась за нападением Пая. За прошедшие месяцы он несколько раз расспрашивал мистифа о проблеме силы: откуда она берется и как, в частности, случилось, что она появилась у него, Миляги. Ответы Пая были крайне туманными, да Миляга и не испытывал особого желания докапываться до сути. Возможно, подсознательно он даже не хотел этого. Классическая ситуация: такие дары не обходятся без последствий, и он слишком наслаждался ролью обладателя силы, чтобы рисковать лишиться ее из-за спесивого желания все знать. Он ничуть не возражал, получая в ответ на вопросы лишь туманные намеки и двусмысленности, и, возможно, так бы оно и продолжалось дальше, если бы его не довели зарзи и задержка поезда на Л’Имби и если бы скука не сделала его более настойчивым. Но это была только часть правды. Конечно, он расспрашивал мистифа достаточно настойчиво, но нельзя сказать, чтобы он провоцировал его. Масштабы нападения не соответствовали ничтожности повода, которым оно было вызвано. Он задал невинный вопрос, а за это его вывернули наизнанку. И это после всех признаний в любви в горах.

— Миляга…

— Пошел на хер.

— Поезд, Миляга…

— Что еще?

— Поезд подъезжает.

Он открыл глаза. Мистиф с грустным видом стоял в дверях.

— Мне очень жаль, но это должно было произойти.

— Этого не должно было происходить, — сказал Миляга. — Ты все это подстроил.

— Честное слово, нет.

— Что же произошло тогда со мной? Съел что-нибудь?

— Нет. Но существуют такие вопросы…

— Меня рвало!

— …ответы на которые тебе не хочется слышать.

— За кого ты меня принимаешь? — спросил Миляга с холодным презрением. — Я задаю тебе вопрос, а ты забиваешь мне голову таким количеством дерьма, что я начинаю блевать. И выясняется, что я виноват в этом, так как задал какой-то не тот вопрос? Что это за трахнутая логика?

Пай вздернул руки в комическом жесте капитуляции.

— Я не собираюсь с тобой спорить, — сказал он.

— И правильно делаешь, — ответил Миляга.

Дальнейший обмен репликами едва ли имел какой-нибудь смысл, так как звук приближающегося поезда становился все громче. К нему добавились приветственные крики и хлопки со стороны зрителей, собравшихся на платформе. Все еще чувствуя себя слегка не в своей тарелке, Миляга последовал за Паем в направлении толпы.

Казалось, половина населения Май-Ке собралась на платформе. Большинство, однако, как он предположил, принадлежало не к потенциальным путешественникам, а скорее к зевакам, для которых поезд служил отвлечением от голода и неуслышанных молитв. Однако было и несколько семей, которые пробирались сквозь толпу с багажом, намереваясь погрузиться. Можно было только вообразить, какие лишения претерпели они для того, чтобы оплатить бегство из Май-Ке. Много слез пролилось, пока они обнимались с теми, кто оставался на родине. Последние в основном были людьми уже в возрасте и, судя по глубине их скорби, уже не рассчитывали встретиться со своими детьми и внуками. Поездка в Л’Имби, которая для Миляги и Пая была чем-то вроде увеселительной экскурсии, для них представлялась отъездом в страну воспоминаний.

Кстати сказать, трудно было себе представить более живописный способ отправления в Имаджику, чем огромный локомотив, только сейчас появившийся из облака пара. О том, кто составлял чертежи этой грохочущей, сверкающей машины, было хорошо известно земному собрату — тому сорту локомотивов, которые уже исчезли на Западе, но все еще дослуживали свое в Китае или Индии. Но имитация была не настолько рабской, чтобы отбить местную страсть к украшательству: он был расписан так цветасто, что был похож на самца, отправившегося на поиски самки. Но под яркими красками находился механизм, который вполне мог сползти на Кингс-Кросс или Мерилебоун в годы, последовавшие за Великой войной. Он тянул за собой шесть пассажирских и столько же товарных вагонов. В два последних товарных вагона было догружено стадо овец. Пай уже обследовал ряд пассажирских вагонов и теперь вернулся к Миляге.

— Второй, — сказал он. — В том конце народу больше.

Они сели. Сиденья внутри когда-то были обиты плюшем, но время взяло свое. Большинство из них теперь было лишено как набивки, так и подголовников, а у некоторых вообще не было спинок. Пол был пыльным, а стены, которые когда-то были украшены с тем же рвением, что и локомотив, отчаянно молили о новой покраске. Кроме них в вагоне ехали только два человека — оба мужчины, оба отличались гротескной полнотой и оба были одеты в сюртуки, из которых высовывались тщательно забинтованные конечности, что делало их похожими на духовных лиц, сбежавших из травматологического отделения. Черты их были очень мелкими: они сгрудились в центре их лиц, словно боялись утонуть в жиру. Оба они ели орехи, коля их в своих толстеньких кулачках и осыпая пол осколками скорлупы.

— Пара с бульвара, — сказал Пай, обращаясь к Миляге, который выбрал себе место, максимально удаленное от двух щелкунчиков.

Пай сел напротив него через проход, поставив рядом с собой чемодан с пожитками, которыми они успели обзавестись в этом Доминионе. Последовала долгая задержка, пока непокорных животных пытались кнутом и пряником загнать в вагон, который (возможно, им это тоже было известно) должен был отвезти их на бойню, а люди на платформе приступили к последним прощаниям. Но в открытые окна летели не только звуки слез и обетов. Вместе с ними внутрь проник вонючий запах животных и неискоренимые зарзи, которые, впрочем, увидев двух братьев, утратили к Миляге всякий интерес.

Измученный часами ожидания и припадком рвоты, Миляга задремал, а вскоре и заснул, причем так глубоко, что его не разбудило даже долгожданное отправление поезда, и когда он проснулся, двух часов путешествия уже как не бывало. Мало что изменилось за окном. Вокруг были точно такие же пространства серо-коричневой земли, как и вокруг Май-Ke, и скопления строений, построенных из глины еще в те времена, когда вокруг была вода, и едва отличимых от земли, по которой они были разбросаны там и сям. Иногда они проезжали мимо участков, на которых зеленела жизнь — то ли из-за благословенного присутствия источника, то ли из-за более совершенной системы орошения. Еще реже Миляге попадались на глаза работники, гнувшие спину на полях. Но в целом местность соответствовала предсказаниям Хэирстоун Бэнти. Она говорила, что им предстоит проехать много часов по мертвой земле, потом миновать степи, а потом пересечь три реки и оказаться в провинции Бем, главным городом которой и являлся Л’Имби. Миляга усомнился во временных границах ее предсказаний (она курила табак, который был слишком вонюч, чтобы курить его только для удовольствия, а на лице ее было нечто невиданное для этого города — улыбка), но — наркоманка она или нет — уж местность-то она знала.

Во время путешествия мысли Миляги вновь обратились к источнику силы, которую пробудил в нем Пай. Если, как он подозревал, мистиф действительно расшевелил какую-то доселе скрытую часть его психики и дал ему доступ к способностям, которые дремлют в любом человеке, то какого же черта он так не хотел признаться в этом? Разве не доказал Миляга в горах желание слить свое сознание с сознанием Пая? Или, может быть, теперь это слияние стало нежелательным для мистифа, а его нападение на платформе было способом вновь создать между ними дистанцию? Если это действительно так, то он добился, чего хотел. Они ехали весь день, не обменявшись ни единым словом.

В полуденной жаре поезд остановился в маленьком городке и стоял до тех пор, пока не выгрузили стадо из Май-Ке. Не менее четырех разносчиков прошло через вагон во время стоянки, причем один из них продавал исключительно кондитерские изделия, среди которых Миляга отыскал разновидность медового пирожного с семенами, которое чуть было не удержало его в Аттабое. Он купил себе три штуки и съел их, запив двумя чашками сладкого кофе, купленным у другого торговца. Вскоре он почувствовал себя гораздо бодрее. Мистиф же приобрел и съел сушеную рыбу, запах которой сделал пролегшую между ними пропасть еще шире.

Когда раздался крик, возвещавший скорое отправление, Пай неожиданно вскочил с места и ринулся к двери. У Миляги промелькнула мысль, что мистиф решил покинуть его, но выяснилось, что он просто заметил на платформе продавца газет. Совершив торопливую покупку, он вскочил в поезд, когда тот уже начал двигаться. Он уселся рядом с остатками своего рыбного обеда, развернул газету и тут же тихо присвистнул.

— Миляга! Посмотри-ка.

Он передал газету через проход. Заголовок передовицы был набран на языке, который Миляга не только не понимал, но даже букв его не знал, но это едва ли имело значение. Расположенные под ним фотографии говорили сами за себя. На самой большой была изображена виселица с шестью телами на ней, а в углу были вставлены шесть маленьких предсмертных фотографий казненных. Среди них были Хаммеръок и Жрица Фэрроу — верховные законодатели Ванаэфа. Под этой галереей негодяев располагался тщательно выполненный рисунок с изображением Тика Ро, сумасшедшего заклинателя.

— Итак… — сказал Миляга, — за что боролись, на то и напоролись. Это самая приятная новость, которую я узнал за много дней.

— Нет, ты не прав, — возразил Пай.

— Они же пытались убить нас, помнишь? — рассудительно заметил Миляга, решив не раздражаться на вздорные возражения Пая. — Если их вздернули, то я не собираюсь по ним горевать! Это из-за них я не увидел Мерроу Ти-Ти!

— Мерроу Ти-Ти не существует.

— Я просто пошутил, Пай, — сказал Миляга с невозмутимым лицом.

— Прошу прощения, я что-то не уловил юмора, — сказал Пай без улыбки. — Их преступление… — Он остановился и, перед тем как продолжить, пересек проход и сел напротив Миляги, отобрав у него газету. — Их преступление куда более значительно, — продолжил он, понизив голос. Потом он стал читать, так же тихо. — Они были казнены неделю назад за то, что совершили покушение на жизнь Автарха, когда он в сопровождении свиты прибыл с мирной миссией в Ванаэф…

— Шутишь, что ли?

— Никаких шуток. Так написано.

— Им удалось?

— Разумеется нет. — Пай замолчал и стал пробегать колонки глазами. — Здесь говорится, что они убили бомбой трех его советников, а одиннадцать солдат получили ранения. Взрывное устройство… подожди-ка, я слегка подзабыл оммотадживский язык… взрывное устройство было тайно пронесено Верховной Жрицей Фэрроу. Здесь написано, что они были взяты живыми, но повешены уже мертвыми, что означает, что умерли под пыткой, но Автарх все равно решил сделать спектакль из казни.

— Ну и варварство, так его мать.

— Это обычное явление, в особенности когда речь идет о политических преступлениях.

— А что насчет Тик Ро? Почему там помещен его портрет?

— Утверждается, что он также участвовал в заговоре, но ему, по всей видимости, удалось сбежать. Проклятый болван…

— Почему ты так о нем?

— Потому что он впутывается в политику, когда куда более важные вещи поставлены на карту. Это, конечно, уже не в первый раз и, разумеется, не в последний…

— Не понимаю, о чем ты.

— Люди устают от ожидания и в конце концов опускаются до политики. Но это так недальновидно. Глупый пидор!

— А ты хорошо его знаешь?

— Кого? Тика Ро? — По безмятежным чертам Пая пробежало мгновенное сомнение. Потом он сказал: — У него есть… определенная репутация, скажем. Они его обязательно найдут. Во всех Доминионах не найдется такой канализационной трубы, где бы он смог спрятать свою голову.

— А тебе-то какая печаль?

— Говори потише.

— Отвечай на вопрос, — сказал Миляга, швырнув на сиденье бывшую у него в руках книжку.

— Он был Маэстро, Миляга. Он называл себя заклинателем, но это, в сущности, сводится к тому же: у него была сила.

— Тогда почему же он жил посреди такой навозной кучи, как Ванаэф?

— Не всем так важно жить в окружении женщин и роскоши, Миляга. У некоторых более возвышенные стремления.

— Например?

— Стремление к мудрости. Помнишь, почему мы отправились в это путешествие? Для того, чтобы понять. Это благородный помысел. — Он посмотрел Миляге в глаза впервые после происшествия на платформе. — Твой помысел, мой друг. У вас с Тиком Ро много общего.

— И он знал об этом?

— О да…

— Это он поэтому так взбеленился, что я не сел и не вступил с ним в разговор?

— Пожалуй что да.

— Проклятье!

— Хаммеръок и Фэрроу, наверное, приняли нас за шпионов, которые прибыли, чтобы разнюхать насчет заговора против Автарха.

— А Тик Ро все понял.

— Да. Когда-то он был великим человеком, Миляга. Во всяком случае… ходят такие слухи. Теперь, я думаю, он уже мертв или умирает под пыткой. А для нас это не очень хорошая новость.

— Ты думаешь, он назовет наши имена?

— Кто знает? У Маэстро есть способы защитить себя от страданий во время пыток, но даже самый сильный человек может сломаться, если знать, как на него надавить.

— Ты хочешь сказать, что Автарх, возможно, уже снарядил за нами погоню?

— Я думаю, мы бы уже знали об этом, если б это действительно случилось. Мы прошли большой путь после Ванаэфа. Следы уже остыли.

— А может быть, они не арестовали Тика? Может быть, ему все-таки удалось улизнуть?

— Но они поймали Хаммеръока и Верховную Жрицу. Так что можно не сомневаться: у них есть описание нашей внешности с точностью до волоска.

Миляга откинулся на сиденье.

— Проклятье, — сказал он. — Что-то маловато у нас здесь друзей, тебе не кажется?

— Тем больше причин крепче держаться друг за друга, — ответил мистиф. Тени от проносящейся мимо бамбуковой рощи замигали у него на лице, но он продолжал неотрывно смотреть на Милягу. — Какой бы ущерб, по твоему мнению, я тебе ни принес, сейчас или в прошлом, я прошу у тебя прощения. Я никогда не желал тебе никакого зла, Миляга. Пожалуйста, поверь в это. Ни малейшего зла.

— Я знаю, — пробормотал Миляга. — И я тоже прошу у тебя прощения, честно.

— Так, может быть, отложим наш спор до той поры, пока из всех наших оппонентов во всей Имаджике останемся только мы сами?

— Пожалуй, ждать придется долго.

— Тем лучше для нас.

Миляга расхохотался.

— Согласен, — сказал он и подался вперед, беря мистифа за руку. — В конце концов, мы вдвоем повидали много удивительного, так ведь?

— Да уж.

— Там, в Май-Ke, я уже стал было забывать о том, сколько чудес окружает нас.

— И нам еще многое предстоит увидеть.

— Только обещай мне одну вещь.

— Какую?

— Никогда больше не ешь у меня на глазах сырую рыбу. Это больше, чем может вынести человек.

2

Исходя из тех восторженных описаний Л’Имби, которыми снабдила их Хэирстоун Бэнти, Миляга ожидал увидеть что-то вроде Катманду — город храмов, паломников и легкодоступных наркотиков. Может быть, когда-то он таким и был, во времена давным-давно прошедшей молодости Бэнти. Но когда, через несколько минут после захода солнца, Миляга и Пай вышли из поезда, их встретила отнюдь не атмосфера духовного покоя. У выхода с платформы стояли солдаты — большинство из них слонялись без дела, курили и болтали, но некоторые бросали пристальные взгляды на выходящих пассажиров. Однако, к счастью, на другую сторону платформы несколькими минутами раньше прибыл другой поезд, и выход был забит пассажирами, многие из которых прижимали к груди все свое имущество. Миляге и Паю не составило труда замешаться в середину толпы, пройти незамеченными турникет и оказаться за пределами станции.

Но на широких, освещенных фонарями улицах города также были войска, и их апатичное присутствие вызвало у Пая и Миляги не меньшую тревогу. Низшие чины носили грязно-серую форму, но офицеры были в белом, что как нельзя лучше подходило к субтропической ночи. Все были вооружены. Миляга старался не присматриваться ни к людям, ни к вооружениям из страха привлечь к себе нежелательное внимание, но даже беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться в том, что и оружие, и запаркованные на каждой второй улице машины были выполнены в том же устрашающем стиле, который им уже приходилось наблюдать в Беатриксе. Военные заправилы Изорддеррекса были явно непревзойденными мастерами по производству смерти, и их технология на несколько поколений опережала локомотив, который привез путешественников в этот город.

Но больше всего Миляга был зачарован не танками и пулеметами, а присутствием среди солдат неизвестного ему подвида. Пай назвал их атаками. Они не были выше своих товарищей, но головы их составляли добрую треть роста. Их приземистые тела были гротескно широкими, для того чтобы вынести такой большой груз плоти и костей. «В них легко попасть», — заметил Миляга, но Пай прошептал, что мозги у них маленький, черепа крепкие, а кроме того, они обладают героической способностью переносить боль, причем доказательством последнего была удивительная коллекция синевато-багровых шрамов, которую каждый из них носил на коже, такой же белой, как, очевидно, и скрывавшиеся под ней кости.

Было похоже, что войска находятся в городе уже не первый день, так как местные жители спокойно расхаживали по своим вечерним делам, словно военные и их смертоносная техника были самой обычной вещью. Признаков братания не наблюдалось, но не было и беспокойства.

— А куда мы пойдем теперь? — спросил Миляга у Пая, когда они выбрались из привокзальной толпы.

— Скопик живет в северо-восточной части города, неподалеку от храмов. Он — доктор, чрезвычайно всеми почитаемый.

— Думаешь, он все еще практикует?

— Он не костоправ, Миляга. Он — доктор теологии. Ему нравился этот город, потому что здесь была такая сонная атмосфера.

— Теперь все изменилось.

— Да уж конечно. Похоже, что город сильно разбогател.

Признаки новообретенного благосостояния Л’Имби виделись повсюду. Это были и сверкающие здания, многие из которых выглядели так, словно краска на их дверях только что просохла, и разнообразных стилей одежда, в которую были обряжены попадавшиеся им пешеходы, и большое число элегантных автомобилей на улицах. Но оставались и кое-какие признаки той культуры, которая существовала здесь до эпохи обогащения: громоздкие старые автомобили до сих пор бороздили улицы под аккомпанемент раздающихся со всех сторон гудков и проклятий, а несколько фасадов, оставшихся от старых зданий, были встроены — зачастую довольно грубо — в новые дома. А кроме того, были и живые фасады — лица людей, среди которых шли Пай и Миляга. Местные жители отличались одной уникальной анатомической особенностью: на головах у них были небольшие кристаллические образования, желтые и фиолетовые. Иногда они имели форму гребешков или корон, а иногда просто вырастали посреди лба или были хаотично расположены вокруг рта. Насколько было известно Паю, они не имели никакой конкретной функции, но явно рассматривались как уродство утонченными модниками, которые доходили до высочайшей изобретательности в деле сокрытия своей общности с обычной деревенщиной. Некоторые из этих стиляг носили шляпы и вуали и скрывали свои кристаллы под слоем грима. Другие же удаляли наросты с помощью пластической хирургии и гордо расхаживали со шрамами на голове, бывшими зримым доказательством их богатства.

— Это выглядит гротескно, — сказал Пай, когда Миляга поделился с ним своими наблюдениями. — Но вот тебе хороший пример пагубного влияния моды. Эти люди хотят выглядеть так же, как модели из паташокских журналов, а дизайнеры Паташоки всегда черпали вдохновение в Пятом Доминионе. Проклятые идиоты! Ты только посмотри на них! Я клянусь, что если бы мы распространили слух, что все сейчас в Париже отрезают себе правую руку, то по дороге к Скопику нам бы пришлось не раз споткнуться об отсеченные конечности.

— А когда ты был здесь, все было не так?

— Во всяком случае в Л’Имби. Как я уже сказал тебе, это было место, созданное для размышлений. Но в Паташоке и тогда царило то же самое, потому что она очень близка к Пятому Доминиону и его влияние очень сильно. И всегда находилось несколько второсортных Маэстро, которые сновали туда-сюда, принося с собой стили и идеи. А некоторые из них даже умудрялись делать на этом бизнес, пересекая Ин Ово каждые несколько месяцев, чтобы узнать последние новости Пятого Доминиона и продать их Домам мод, архитекторам и так далее. Какое падение! Это внушало мне крайнее отвращение.

— Но ведь ты сам сделал то же самое, разве не так? Ты стал частью Пятого Доминиона.

— Но только не в этом, — сказал мистиф, ударяя кулаком себя в грудь. — Моя ошибка заключалась в том, что я заблудился в Ин Ово и допустил, чтобы меня вызвали на Землю. Когда я был там, я играл в человеческие игры, но только постольку, поскольку было необходимо.

Непокрытые головы Пая и Миляги были лишены наростов и шрамов, и поэтому, несмотря на мешковатую и сильно пожеванную одежду, они привлекали к себе завистливое внимание фланирующих по улицам модников. Разумеется, оно было далеко не доброжелательным. Если теория Пая верна и Хаммеръок или Верховная Жрица Фэрроу действительно описали их заплечных дел мастерам Автарха, то плакаты с их предполагаемыми портретами вполне могли быть расклеены и на улицах Л’Имби. А в таком случае любой завистливый денди мог с легкостью избавиться от потенциальных конкурентов, шепнув пару слов на ухо любому солдату. «Не будет ли благоразумнее, — предложил Миляга, — поймать такси и продолжить путешествие в более конфиденциальной атмосфере?» Мистиф, однако, с неохотой отреагировал на это предложение, объяснив, что не помнит адрес Скопика и единственный способ найти его — это идти пешком, возлагая надежду на интуицию. Однако они стали избегать оживленных участков улиц, где праздные посетители кафе под открытым небом наслаждались вечерним воздухом или, что встречалось менее часто, стояли группки солдат. Хотя они и продолжали привлекать интерес и восхищение, никто не сделал попытки их остановить, и через двадцать минут они свернули с главной улицы. Через пару кварталов ухоженные здания уступили место строениям попроще, а расфранченные денди — более мрачным созданиям.

— Здесь гораздо безопаснее, — сказал Миляга, что было довольно-таки парадоксальным замечанием, если принять во внимание, что улицы, по которым они сейчас шли, они инстинктивно постарались бы обойти стороной в любом из городов Пятого Доминиона. Их окружало плохо освещенное захолустье, где большинство домов впало в полное запустение. Однако свет горел за окнами даже самых ужасных развалюх, и дети играли на улицах, несмотря на довольно поздний час. Их игры приблизительно соответствовали играм детей Пятого Доминиона, но они не были заимствованы, а просто изобретены юными умами на основе тех же самых исходных материалов — мяча и биты, мела и асфальта, веревочки и считалки. Миляга почувствовал себя более спокойным, идя в их окружении и слыша их смех, который ничем не отличался от смеха земных детей.

В конце концов обитаемые дома уступили место совершеннейшим руинам, и, судя по раздражению Пая, он утратил представление об их местонахождении. Потом, увидев в отдалении какое-то здание, он издал удовлетворенное хмыканье.

— Вон там — Храм, — сказал он, указывая на монолит, возвышавшийся в нескольких милях от того места, где они стояли. Он был не освещен и казался заброшенным, возвышаясь в гордом одиночестве в удалении от всех прочих зданий.

— Вид на него открывался из окна туалета Скопика. Он рассказывал, что в теплые деньки он открывает окно, чтобы можно было одновременно испражняться и предаваться созерцанию.

Улыбнувшись этому воспоминанию, мистиф повернулся спиной к Храму.

— Окно туалета выходило на Храм, и между ним и домом не было больше улиц. Там был участок голой земли, на котором паломники разбивали свои палатки.

— Значит, мы идем в правильном направлении, — сказал Миляга. — Просто надо выйти на крайнюю улицу справа.

— Логично, — сказал Пай. — А я уж было засомневался в своей памяти.

Через два квартала выложенные булыжником улицы заканчивались.

— Здесь, — сказал Пай. Никакого торжества в его голосе не было, что вряд ли могло удивить кого-нибудь, учитывая, какой унылый вид открылся перед ними. Если великолепию кварталов, через которые они только что проходили, предел положило неумолимое время, то на этой улице разрушения носили явно рукотворный характер. Несколько домов горели. Остальные выглядели так, словно их использовали в качестве целей на учениях бронетанковых войск.

— Кто-то побывал здесь до нас, — сказал Миляга.

— Похоже на то, — ответил Пай. — Не беспокойся, наши поиски не зашли в тупик. Он обязательно оставил нам послание.

Миляга не стал отпускать замечаний по поводу того, насколько маловероятной представляется ему такая возможность, и пошел вслед за мистифом по улице, пока тот не остановился у здания, которое, хотя и не было превращено в груду обгорелых кирпичей, было готово рухнуть в любую секунду. Огонь выел его глаза, и от когда-то роскошной двери осталось несколько подгнивших досок. Освещено это унылое зрелище было не светом фонарей (таковые на улице отсутствовали), а россыпью звезд.

— Тебе лучше остаться здесь, — сказал Пай-о-па. — Скопик мог оставить это место под охраной.

— Какой, например?

— Не один Незримый умеет расставлять стражников, — ответил Пай. — Прошу тебя, Миляга… мне будет спокойнее, если я займусь этим в одиночку.

Миляга пожал плечами.

— Делай, как тебе заблагорассудится, — сказал он. И потом, после некоторой паузы: — Впрочем, ты всегда так и поступаешь.

Он наблюдал, как Пай взошел по заваленным хламом ступенькам, выломал в двери несколько досок и скользнул внутрь. Вместо того чтобы дожидаться его у порога, Миляга пошел по улице, желая еще раз взглянуть на Храм и размышляя о том, что этот Доминион, как и Четвертый, преподнес немало сюрпризов не только ему, но и Паю. Безопасный вроде бы Ванаэф чуть было не стал местом казни, в то время как угрожающие горы стали местом их воскрешения. А теперь Л’Имби, бывший когда-то приютом размышлений, предстал перед ними городом кричащей безвкусицы, соседствующей с руинами. Что же последует вслед за этим? Не обнаружат ли они, оказавшись в Изорддеррексе, что он с негодованием сбросил с себя репутацию Вавилона Имаджики и превратился в Новый Иерусалим?

Он устремил взгляд на окутанный сумерками Храм, и мысли его вновь обратились к вопросу, который несколько раз занимал его во время путешествия по Третьему Доминиону: как лучше всего подойти к задаче составления карты Доминионов, чтобы, когда он наконец возвратится в Пятый Доминион, он смог бы дать своим друзьям хоть какое-то представление о местной географии? Они путешествовали по самым разным дорогам — начиная с Паташокского шоссе и кончая залитыми грязью грунтовыми маршрутами, ведущими от Хаппи к Май-Ke; они прошли зеленеющие долины и побывали на таких высотах, где не рос даже самый морозоустойчивый мох; они познали роскошь автомобилей и надежность доки; они потели, замерзали и переходили границу между явью и сном, словно поэты, направляющиеся в страну фантазии, сомневаясь в надежности своих чувств и в себе самих. Все это необходимо было отобразить: дороги, города, хребты и долины — все это надо было представить в двух измерениях, чтобы размышлять потом над этим на досуге. «Со временем я займусь этим, — сказал он себе, вновь откладывая на будущее решение этой проблемы, — со временем».

Он оглянулся на дом Скопика. Пая не было видно, и он начал подумывать, уж не случилось ли с мистифом какой-нибудь беды. Он вернулся к крыльцу, поднялся по ступенькам и, чувствуя себя слегка виноватым, скользнул в дыру между досками. Свет звезд, однако, был лишен возможности с такой же легкостью проникнуть за ним, и он оказался в такой абсолютной темноте, что его пробрала дрожь и на память ему пришел безмерный мрак ледяного собора. В тот раз мистиф был за ним; теперь он оказался впереди. Он помедлил несколько секунд у двери, пока его глаза не помогли ему сориентироваться. Это был тесный дом с тесными комнатками, и где-то в глубине его звучал голос, едва ли не шепот, на который он и двинулся, спотыкаясь во мраке. Уже через несколько шагов он понял, что этот голос, хриплый и испуганный, принадлежит не Паю. Может быть, Скопику, который прячется в руинах?

Мерцание света, не ярче самой тусклой звезды, привело его к приоткрытой двери, за которой он увидел говорящего. Пай стоял в центре погруженной во мрак комнаты, спиной к Миляге. Повыше плеча мистифа Миляга увидел источник умирающего света: висящий в воздухе силуэт, похожий на паутину, сплетенную пауком, которого потянуло к занятиям портретной живописью, и вздымавшуюся от малейшего дуновения ветра. Однако движения его не были произвольными. Бесплотное лицо открывало рот и изрекало мудрость:

— … нигде так не испытывается, как в подобных катаклизмах. Мы должны признать это, мой друг… признать это и молиться… нет, лучше не молиться… я теперь сомневаюсь во всех богах, а особенно в местном. Если по детям хотя бы частично можно судить об Отце, то вряд ли Его можно назвать справедливым и добрым.

— По детям? — переспросил Миляга.

Дыхание, вместе с которым вылетело это слово, казалось, затрепетало в натянутых нитях. Лицо вытянулось, рот исказился.

Мистиф оглянулся и помотал головой, призывая незваного гостя к тишине. Скопик (а это послание, безусловно, принадлежало ему) снова заговорил:

— …Поверь мне, мы знаем только сотую часть хитростей и уловок, которые скрываются за этим. Задолго до начала Примирения уже начали работу силы, направленные против него, — вот мое глубочайшее убеждение. И вполне логично предположить, что эти силы до сих пор существуют. Они вершат свое дело в этом Доминионе и в том Доминионе, из которого ты прибыл. Их стратегия измеряется не десятилетиями, а столетиями — точно так же должны были действовать и мы. И они глубоко внедрили своих агентов. Не доверяй никому, Пай-о-па. Даже самому себе. Их заговор был составлен еще тогда, когда нас с тобой не было на свете. Вполне может получиться так, что любой из нас служит им тем или иным образом, даже и не подозревая об этом. Они придут за мной очень скоро, возможно с пустынниками. Если я умру, ты будешь об этом знать. Если мне удастся убедить их в том, что я всего лишь безвредный чокнутый, они заберут меня в Колыбель и засадят в приют для умалишенных. Отыщи меня там, Пай-о-па. А если ты занят какими-нибудь более неотложными делами, то забудь меня; я не упрекну тебя за это. Но, друг мой, отправишься ты за мной или нет, в любом случае знай, что, когда я думаю о тебе, я по-прежнему улыбаюсь, а это редчайшее из удовольствий в наши дни.

Еще до окончания речи паутина постепенно стала терять силу, позволявшую ей удерживать сходство, черты размягчились, силуэт начал сворачиваться, и, когда последнее слово послания прозвучало, он превратился в обычный мусор, которому оставалось только опуститься на пол. Мистиф присел на корточки и прикоснулся пальцами к безжизненным нитям.

— Скопик… — пробормотал он.

— О какой Колыбели он говорил?

— Колыбель Жерцемита. Так называется море в двух или трех днях пути отсюда.

— Ты был там?

— Нет. Это место ссылки. В Колыбели был остров, который использовался как тюрьма. В основном там содержались преступники, которые совершили чудовищные зверства, но были слишком опасны для того, чтобы их казнить.

— Не понимаю.

— Я тебе расскажу как-нибудь потом. Сейчас нам важно то, что, похоже, его переделали в сумасшедший дом. — Пай поднялся на ноги. — Бедняга Скопик. Он всегда испытывал ужас перед безумием…

— Мне это чувство знакомо, — заметил Миляга.

— …а они засадили его в сумасшедший дом.

— Стало быть, нам надо вызволить его оттуда, — сказал Миляга просто.

Он не мог разглядеть выражения лица Пая, но он увидел, как мистиф уткнул лицо в ладони, и услышал приглушенное рыдание.

— Эй… — мягко сказал Миляга, заключая Пая в объятия. — Мы отыщем его. Я знаю, что не должен был приходить сюда и следить за тобой, но я просто подумал: вдруг с тобой что-нибудь случилось.

— Во всяком случае, ты сам услышал его. Теперь ты знаешь, что это не ложь.

— С чего бы это мне думать, что это ложь?

— Потому что ты не доверяешь мне, — сказал Пай.

— Я думал, мы договорились, — сказал Миляга, — что мы вместе, и это наша лучшая надежда на то, что мы останемся живыми и в здравом уме. Разве это не так?

— Да.

— Ну так давай не будем об этом забывать.

— Это может оказаться не так-то просто. Если подозрения Скопика верны, то любой из нас может работать на врага и не знать об этом.

— Под врагом ты имеешь в виду Автарха?

— Безусловно, он один из врагов. Но я полагаю, что он всего лишь внешнее проявление более могущественных разрушительных сил. Имаджика больна, Миляга, от края и до края. Теперешний вид Л’Имби приводит меня в отчаяние.

— Знаешь, тебе надо было бы заставить меня поговорить с Тиком Ро. Он мог бы дать нам несколько подсказок.

— Я не имею права принуждать тебя к чему-нибудь. Кроме того, я не уверен, что он оказался бы мудрее Скопика.

— Может быть, если мы сможем поговорить с ним, он будет знать еще больше.

— Будем на это надеяться.

— И тогда я не стану ерепениться и убегать, как последний идиот.

— Если мы попадем на остров, тебе некуда будет убегать.

— Это точно. Стало быть, теперь нам нужно какое-нибудь транспортное средство.

— Что-нибудь не бросающееся в глаза.

— Что-нибудь быстрое.

— Что-нибудь, что легко уворовать.

— А ты знаешь, как добраться до Колыбели? — спросил Миляга.

— Нет, но, может быть, мне удастся порасспросить об этом, пока ты угонишь машину.

— Неплохой план. Да, кстати, Пай! Купи выпивки и сигарет, пока будешь этим заниматься, хорошо?

— Так ты еще и декадента собрался из меня сделать?

— Виноват. А я-то думал, это ты сбиваешь меня с пути истинного.

3

Они покинули Л’Имби задолго до восхода солнца в машине, которую Миляга выбрал из-за ее цвета (он был серым) и абсолютной неприметности. В течение двух дней они ехали на ней без всяких эксцессов по дорогам, которые становились все более пустынными по мере того, как они удалялись от Храмового Города и его широко раскинувшихся предместий. За пределами города тоже наблюдалось кое-какое военное присутствие, но войска не проявляли никакой активности, и никто не предпринял попытки остановить их. Только раз на отдаленном поле они заметили военный контингент, занятый установкой тяжелой артиллерии, нацеленной на Л’Имби. Секрета из своей работы никто не делал, так что горожане могли видеть, от чьей снисходительности зависит их жизнь.

Но уже к середине третьего дня дорога, по которой они ехали, совсем опустела, и равнины, на которых располагался Л’Имби, уступили место волнообразным холмам. Вместе с пейзажем изменилась и погода. Небо стало облачным, и в отсутствие ветра, который мог бы их разогнать, облака становились все гуще и гуще. Пейзаж, который мог бы быть оживлен игрой света и тени, стал унылым и бесприютным. Местность становилась все менее обитаемой. Изредка им попадались по дороге фермы, давным-давно превратившиеся в руины. Еще реже им случалось видеть живую душу, обычно в лохмотьях и всегда одинокую, словно места эти были отданы на откуп отверженным и потерянным.

И вот они увидели Колыбель. Она появилась внезапно, когда дорога поднялась на холм, с которого открылся вид на серый берег и серебряное море. Только увидев это зрелище, Миляга наконец понял, как угнетали его холмы. Теперь он почувствовал, что настроение его быстро улучшается.

Были у пейзажа и свои странности, самая заметная из которых — тысячи молчаливых птиц, сидящих на каменистом пляже, словно зрители, ожидающие спектакля, который должен состояться на сцене моря. Ни одной из них не было видно ни в воздухе, ни на воде. Только когда Пай и Миляга подъехали к краю этой огромной стаи и выбрались из машины, им стала понятна причина их пассивности. Не только сами птицы и небо над ними хранили неподвижность, неподвижным было и море. Миляга миновал вавилонское столпотворение птиц, среди которых преобладали близкие родственники чаек, но встречались и гуси, и болотные птицы, а иногда и воробьи, подошел к краю моря и прикоснулся к нему — сначала ногой, а потом и рукой. Оно не было замерзшим — свойства льда ему были хорошо известны по опыту, — оно просто затвердело. Последняя волна до сих пор была видна вся до последнего завитка, застигнутая в тот миг, когда она разбилась о берег.

— Во всяком случае, нам не придется плыть, — сказал мистиф. Он внимательно оглядывал горизонт в поисках места, где был, вероятно, заключен Скопик.

Остроконечная серая скала поднималась из моря в нескольких милях от того места, где они находились. Приют для умалишенных, как назвал его Скопик, представлял собой несколько домиков, сгрудившихся на ее вершине.

— Пойдем сейчас или подождем темноты? — спросил Миляга.

— Мы никогда не найдем остров в темноте, — сказал Пай. — Надо идти сейчас.

Они вернулись к машине и проехали сквозь стаю птиц, которые были не более склонны освободить дорогу колесам, чем ногам. Несколько поднялись на секунду в воздух; большинство стояли до конца и приняли стоическую же гибель.

Море оказалось самой удобной после Паташокского шоссе дорогой, по которой им приходилось ездить. Судя по всему, в тот миг, когда оно затвердело, оно было спокойным, как мельничная запруда. Они проехали мимо трупов нескольких птиц, застигнутых этим процессом. На их костях до сих пор были мясо и перья, что наводило на мысль о том, что затвердение произошло сравнительно недавно.

— Мне случалось слышать о ходьбе по воде, — сказал Миляга по дороге. — Но вот езда по воде — это чудо будет поудивительнее.

— У тебя есть какие-нибудь мысли по поводу того, что мы будем делать, когда попадем на остров? — спросил Пай.

— Мы спросим, где можно найти Скопика, а когда отыщем его, возьмем с собой и уедем. Если они попытаются помешать нам увидеть его, придется прибегнуть к силе. Все очень просто.

— У них может оказаться вооруженная охрана.

— Видишь эти руки? — сказал Миляга, отрывая их от руля и протягивая Паю под нос. — Эти руки смертельны. — Он засмеялся над выражением лица мистифа. — Не беспокойся, я не собираюсь убивать всех подряд. — Он снова ухватился за руль. — Но мне нравится обладать силой. Действительно нравится. Мысль о том, что я могу ее использовать, в некотором роде возбуждает меня. Эй, посмотри, солнца выходят из-за туч.

Несколько лучей пробились сквозь облака и осветили остров, который теперь был не дальше чем в полумиле от них. Приближение посетителей не прошло незамеченным. На верхушке утеса и вдоль бруствера тюрьмы появились охранники. Можно было заметить фигурки, сбегающие вниз по лестнице, которая вела к лодкам, пришвартованным у основания утеса. С побережья у них за спиной раздался птичий гомон.

— Наконец-то они проснулись, — сказал Миляга.

Пай оглянулся назад. Солнечные лучи освещали берег и крылья птиц, поднявшихся в воздух в едином порыве.

— О Господи Иисусе… — произнес Пай.

— В чем дело?

— Море.

Паю не пришлось пускаться в объяснение, так как тот же самый процесс, который охватил поверхность Колыбели позади них, приближался к ним от острова. Медленная ударная волна, изменяющая природу вещества, по которому она проходила. Миляга увеличил скорость, сокращая расстояние, отделяющее их от твердой земли, но вокруг острова море уже полностью разжижилось, и процесс трансформации быстро продвигался вперед.

Останови машину! — завопил Пай. — Если мы не выберемся сейчас, то утонем вместе с ней.

Миляга ударил по тормозам, и они выскочили из машины. Море под ними было еще достаточно твердым, чтобы по нему можно было бежать, но они чувствовали, как оно содрогается под ногами, обещая скоро раствориться.

— Ты умеешь плавать? — закричал Миляга Паю.

— Надо будет — сумею, — ответил мистиф. — Только я думаю, что в этой жидкости купаться не очень-то приятно, Миляга.

— Боюсь, что у нас не будет выбора.

По крайней мере, у них появилась надежда на спасение. От берега острова отчаливали лодки. Плеск весел и ритмичные крики гребцов доносились сквозь гул серебряной воды. Мистиф, однако, черпал надежду не из этого источника. Взор его отыскал узкую тропинку лишь слегка разжиженного льда, пролегшую между местом, где они находились, и островом. Схватив Милягу за руку, он указал ему путь.

— Вижу! — крикнул в ответ Миляга, и они ринулись по этой зигзагообразной тропинке, краем глаза следя за местоположением двух лодок. Хотя море и подъедало их тропинку с обеих сторон, спасение все же представлялось весьма вероятным до того момента, как звук перевернувшейся и утонувшей машины не отвлек Милягу от его рывка. Он обернулся и столкнулся с Паем. Мистиф упал лицом вниз. Миляга поднял его, но тот оказался оглушен.

С лодок донеслись тревожные крики. Неистовствующее море преследовало их по пятам. Миляга взвалил Пая на плечи и снова рванулся вперед. Но драгоценные секунды были потеряны. Идущая первой лодка была от них на расстоянии двадцати ярдов, но прилив подобрался к ним уже в два раза ближе сзади и еще в два раза ближе сбоку, со стороны лодок. Если он будет стоять на месте, почва уйдет у него из-под ног раньше, чем приблизится лодка. Если же он попробует бежать с обмякшим мистифом на плечах, он будет удаляться от спасателей.

Но ему не пришлось выбирать. Под общим весом человека и мистифа поверхность треснула, и серебряные воды Жерцемита хлынули ему под ноги. Он услышал предостерегающий крик существа из первой лодки — это был покрытый шрамами этак с огромной головой, — а потом ощутил, как его правая нога провалилась на шесть дюймов вниз. Теперь настал черед Пая пытаться вытянуть его, но дело было проиграно: ни у того, ни у другого не было точки опоры.

В отчаянии Миляга опустил взгляд на волны, по которым ему предстояло отправиться вплавь. Те существа, которых он увидел под собой, не были в море, они и были морем: у волн были спины и шеи, а сверкание морской пены было блеском их бесчисленных крошечных глаз. Лодка неслась им на помощь, и на мгновение ему показалось, что они смогут перепрыгнуть через бушующую пропасть.

— Давай! — крикнул он мистифу и со всей силы толкнул его вперед.

Хотя мистиф до сих пор не отошел после падения, в его ногах еще осталось достаточно силы, чтоб превратить падение в прыжок. Пальцы его уцепились за край лодки, но сила его прыжка столкнула Милягу с его ненадежной опоры. Ему еще хватило времени увидеть, как мистифа вытягивают на борт раскачивающейся лодки, и подумать, что он успеет ухватиться за протянутые ему руки. Но море не собиралось мириться с утратой обоих лакомых кусочков. Погружаясь в серебряную пену, которая смыкалась вокруг него, как живое существо, он вскинул над головой руки в надежде на то, что этак успеет схватиться за них. Но напрасно. Сознание оставило его, и он пошел ко дну.