Игрушки для императоров. Лестница в небо

Глава 5. Трудовые будни

Дальше, до самого корпуса, мы ехали молча. Ехали долго, где она только не петляла! Объехали почти весь город. Побывали даже на таких окраинах, где «Эсперансу» в иных обстоятельствах никогда не увидишь, куда и на более дешевой машине заезжать не стоит.

Мы же заезжали. И останавливались под недоуменными взглядами аборигенов, особенно детворы, стайками слетающейся к нашему транспорту, удивлённо галдя. Моя спутница вновь выпускала дронов, закрашивающих карту вокруг, после чего трогались и ехали дальше. Как я понял, таким образом, она отрывалась от возможной слежки, от электромагнитных жучков. Судя по её ругательствам и комментариям, минимум один жучок у нас имелся. В прошедшем времени, конечно.

В общем, к бело-розовому зданию мы подъехали не скоро, часа через четыре. Времени на тренировки оставалось мало, и в тот день я сдавал тесты интеллектуальные. Кружочки, треугольники, квадратики — расположи фигуры, найди лишнее, укажи, что должно идти следующим.

Этих тестов тоже было много. Они дублировали друг друга, и после десятого или двадцатого я понял, что в принципе все они проверяют одно и то же.

Ну, это дело методистов и психологов корпуса. В конце концов, они не имеют право на ошибку. «Лучше перепроверим человека десять, двадцать раз, зато точно будем знать, годен он или не годен» — приблизительно такая, по идее, у них должна быть логика.

Согласно реакции Катарины, я относился к категории «годен» или «очень даже годен», и ей это обстоятельство не нравилось. Относилась она ко мне с подчеркнутым пренебрежением, словно я раздражающая её муха, однако с уважительным пренебрежением. Ни словом, ни жестом, ни наклоном головы не позволила себе ничего, намекающего о происшествии и разговоре после школы. Её глаза будто говорили: «Ты пожалеешь, Шимановский, но это было твоё решение».

Да, моё, и я не отказываюсь. Но относительно неё самой я сегодня понял одну важную вещь, она сделает всё от неё зависящее, чтобы меня не приняли, но бить в спину и подтасовывать факты не станет. Такое не в её духе. Эдакая принципиальная бесстрашная благородная амазонка, не способная на подлость к тем, кого не считает врагом.

Из новостей дня особо стоит выделить её приказ, именно приказ, отданный, когда мы ехали домой (она вновь отвозила меня, но на обычной машине):

— Шимановский, с завтрашнего дня начинаются ускоренные тесты. Будут проходить с девяти утра. На ближайшие две недели о школе забудь — нет времени.

— Но… — Я попытался протестовать, но понял, что не из-за чего. Я куда собрался? Туда. А школа? Или школа, или корпус, это надо решать сразу.

— Или ты передумал? — с иронией поддела она.

— Нет. Я просто подумал, что если вы меня не примете…

— То ты самостоятельно догонишь программу, — мурлыкнула она, чуть прищурившись. — У тебя такие показатели, что…

— «Что»? — я напрягся.

— Очень хорошие показатели. Если б ты был девочкой, я бы пророчила тебе быстрый рост до звания офицера. А так, извини, покойникам и психам оно ни к чему.

Вот стерва! Достала уже. Я про себя выругался.

— Завтра в половине девятого я подъеду к углу вон того дома, — продолжала она, игнорируя моё раздражение. — Не будешь готов — доложу, что передумал.

— Я не передумал! — огрызнулся я.

— Тогда привыкай к порядку. В половине, как штык.

— А почему опять ты? Тоже какая-то проверка? Я что, сам не могу добраться?

Она рассмеялась.

— Нет. Просто тестирование тебя корпусом — штука секретная. Как бы. Не хотелось, чтобы ты лишний раз светился в воротах и показывал всем нашу в тебе заинтересованность. Дворец — гадюшник, сплетни по нему расходятся молниеносно. А дальше выходят за его пределы.

— Кстати, мой рабочий день официально начинается тоже с девяти, — продолжила она. — И мне тебя подбросить не сложно, всё равно по пути. До завтра.

— До завтра.

Ошалевший, я вылез из машины. Люк опустился, и та тронулась в противоположном от моего подъезда направлении.

М-да-а-а-а!..

Следующий день начался с того, что я чуть не проспал. Сглазила!

Когда, застегивая рубашку на ходу, мчался к машине, часы показывали тридцать четыре минуты. Сеньора ещё была на месте, но уже развернулась, двигатель работал. Люк был открыт, я сиганул в него, и только после этого отдышался.

Её глаза насмехались: «Я же тебе говорила!»

Пусть издевается, виноват. Она подождала, не уехала, а это главное.

Когда мы уже тронулись, я соизволил обратить внимание на неё саму, на её внешний вид. Тот поражал воображение.

Лёгкая блузка с огромным, просто шикарным декольте почти до пупка, в котором виднелась не менее шикарная грудь. Ого! Под форменной блузкой ничего такого не заметил (да и до того ли было?), да оно и понятно — форма есть форма. Теперь же, когда она оделась в гражданское, я сполна оценил достоинства сеньоры майора. Ещё под блузкой был лиф, прозрачный, как у Бэль, незаметный, но тоже поддерживающий грудь, делая её ещё аппетитней, а при ходьбе, когда та начнёт колыхаться…

Мысленно представил себе эту картину. М-да, все мужики будут однозначно её! Определенно.

Далее сеньора была одета в короткую белую косую юбку, выше колена с разрезом сбоку. Разрез находился как раз с моей стороны, я сполна оценил красоту её ног. Немного мускулистые, впрочем, не чрезмерно. В остальном же длинные ровные и красивые. Никакого намёка на целлюлит и другие заморочки, из-за которых женщины трясутся, но на которые мужчины не обращают внимания, у неё не было. Юбка, достаточно короткая, чтобы произвести эффект на вечеринке, но достаточно длинная, чтобы не походить при этом на шлюху. В её возрасте носить подобное опасно — слишком легко перейти незримую грань. Катарине удалось удержаться.

То есть, у неё есть вкус, и талант красиво и правильно одеваться и краситься. Накрашена она была не броско, но в то же время так, чтобы в случае нужды поколдовать над собой минимум времени и получить максимум эффекта. Так тоже может далеко не каждая.

«А ведь она совсем не старая»!

Эта мысль явилась для меня откровением. Вместо суровой сеньоры майора, способной двумя пальцами скрутить в бараний рог лося Кампоса вместе с дружками, рядом со мной сидела красивая сексуальная женщина, пусть и немного старше меня. Она говорила «мой бывший взвод». Значит, основной контракт уже завершила. А контракты в корпусе стандартные, до тридцати пяти лет, после этого, считается, что бойцы теряют форму. Очевидно, ей где-то между тридцатью пятью и сорока. Возраст, когда женщина может всё и никому при этом ничем не обязана. Успешная, состоявшаяся, живёт для себя (за пределами работы, конечно). Наверняка ею интересуются ОЧЕНЬ хорошие мужчины. Самые разные, от тридцати и до плюс бесконечности. И самого разного социального положения: от богатых и очень богатых, до баснословно и сказочно богатых.

— Что, Шимановский, оцениваешь? — усмехнулась она, не выдержав моих откровенных разглядываний. Слонику понятно, ей мой интерес приятен. Я и не стал отпираться.

— Отпад! По какому случаю праздник?

— У меня выходной, — бегло пожала она плечами. — Теоретически. Практически на мне ты. Потому сразу после работы я поеду по своим делам. Надеюсь, ты будешь умненьким мальчиком и не станешь меня задерживать отрицательными результатами тестов, Шимановский?

Тональность её голоса отдавала весельем, но тайное и весьма холодное предупреждение я получил. И решил повыкаблучиваться.

— А если стану? — Я демонстративно развалился в кресле, напустив на себя бесшабашный вид заправского мачо. — С чего бы я такую красоту от себя отпускал? Если она при мне — так при мне. Вот когда твои «дела» попросятся в корпус, да когда к ним тебя приставят… А пока пусть рот не разевают!

— Ай-ай-ай, Шимановский! — она покачала головой, принимая игру. — Как не стыдно! Я почти в два раза старше!

— Любви, между прочим, все возрасты покорны, — констатировал я, вспоминая книгу афоризмов.

— Пушкин.

— Что? — не понял я.

— Я говорю, Пушкин. Был такой русский поэт. Произведение — «Евгений Онегин».

И она процитировала на почти чистом русском, лишь с небольшим акцентом:

Любви все возрасты покорны,

Но юным, девственным сердцам

Ее порывы благотворны,

Как бури вешние полям.

— Кстати, выдающаяся вещь. Каждый куплет написан по определенной схеме, с определенной последовательностью заглавных букв. Легко читается, и очень трогательно.

— Ты любишь русскую классику? — опешил я.

Она бегло кивнула.

— И не только русскую. Но ваша вся пронизана духом романтизма, ожидания чуда, чего-то светлого! Не могу это описать. Ваша классика более идеалистична, что ли.

Она задумалась.

— Но Пушкин мне не очень нравится. Я больше люблю Достоевского.

Я знал Достоевского. Но читал только о нём самом и о его творчестве, не собственно авторские тексты.

— Это прозаик, он не писал стихов. — Сказал хоть что-то, лишь бы не молчать, демонстрируя дремучесть на своём же (русском) поле.

Сеньора Катарина безразлично пожала плечами.

— Ну и что? Зато КАК писал!

— Кстати, Шимановский, почему ты так уверен, что потянешь меня? — усмехнулась вдруг она, меняя тему.

Я обернулся и в упор разглядел её раздевающим взглядом. Самым горячим и пренебрежительным, на который был способен.

— А почему бы и нет, малышка! — Наглеть, так наглеть. — В легкую!

Она рассмеялась.

— Мальчик, я говорю не о сексе. Я спрашиваю, с чего ты уверен, что потянешь МЕНЯ?

Я задумался.

— А разница?

Она улыбнулась, как воспитатели улыбаются маленьким детям, слушая наивные умозаключения.

— Секс? Чего я там не видела? Я взрослая незамужняя женщина, могу позволить себе всё, что угодно. Я старший офицер корпуса королевских телохранителей… Не будем об этом, ты понял.

Я кивнул.

— Я могу позволить себе всё, что угодно, с любым партнёром, с любыМИ партнёрами. Могу за деньги, так даже проще, никаких обязательств. Могу просто выйти в свет, а вернуться с молодым и энергичным мужчиной, достигшим в этой жизни многого, но готового расстелиться передо мной и носить на руках. Я могу ВСЁ, Хуан. Чем можешь удивить меня ты?

И пока я молчал, переваривая вопрос, она продолжила бить.

— С другой стороны, секс — всего лишь секс, это не главное, когда речь заходит о взаимоотношениях мужчины и женщины. Главное — понимание!

Пауза.

— Вот скажи, ты сможешь постоянно думать обо мне? О том, где я и что делаю? В чём нуждаюсь? Сможешь звонить каждые три-четыре часа, спрашивать, как дела?

Ещё я люблю кофе в постели. Сможешь ли ты вставать раньше меня, готовить его и приносить, пока я пребываю в объятиях Морфея?

А сможешь ли ты поговорить со мной, найти темы, которые нам обоим будут интересны? Я не люблю футбол, ты не любишь сериалы, это стандарт, но ты никогда не читал Достоевского, которого люблю я, сомневаюсь, что знаешь Шекспира или Антуана де Сент-Экзюпери. За какое произведение Хемингуэй получил Нобелевскую премию, Хуан?

Я раскрыл рот, но не издал, ни звука. Вот это баба! Умная, зараза!

«Умная зараза» не удовлетворилась достигнутым и продолжала закапывать меня. Чтобы уж наверняка.

— Ты в своём маленьком подростковом мирке, со своими подростковыми проблемками. У тебя вполне актуальные для своего поколения интересы, неплохие интеллектуальные данные, ты далеко неглуп и многим интересуешься. Для своего поколения, подчеркну. Не сомневаюсь, в постели ты хорош. Не так. В постели ты горяч, в силу юности. Твой темперамент сможет в случае нужды компенсировать недостаток опыта.

Но в любви это не главное, Шимановский. В любых отношениях главное понимание и доверие. Ты же никогда не поймёшь меня, а я никогда не смогу доверять тебе. Повторяю вопрос, с чего ты уверен, что потянешь меня?

Далее мы ехали, молча, до самых ворот дворца. Уже проезжая КПП, я выдохнул:

— Вообще-то, я имел ввиду немного другое.

Она вновь рассмеялась.

— Секс на одну ночь? Посмешил, Шимановский, посмешил. Зачем мне секс С ТОБОЙ на одну ночь?

Полный разгром по всем фронтам. Сеньора мягко приложила мою мордашку к куче дерьма и сказала: «Хуанито, будешь рыпаться, я ткну тебя туда с головой. И ты не сможешь мне ответить — ума не хватит».

Действительно, не хватит.

С другой стороны, что-то в этом есть. Встречаться с такой вот опытной и зрелой стервой? Очень-очень умной стервой!

Сюрпризы начались сразу. Для начала мне сунули белый лёгкий доспех, самый настоящий, не тренировочный. Такие выдают в школе на военной подготовке на экзаменах, и только на них, и не белые. На груди этого гордо расправил крылья стремящийся к солнцу кондор Веласкесов. На вопрос, почему, я получил лаконичный исчерпывающий ответ:

— Зачем нам тренировочные доспехи? Пусть девчонки сразу привыкают к боевому. Сызмальства. Прикрутить приводы, и пожалуйста, вот тебе тренировочный!

— А как его надевать? — я недоумённо уставился на белые пластины скафандра.

Мне показали. И как надевать, и как пользоваться навигацией. Занималась этим одна из инструкторов, что была рядом в прошлый раз на беговых дорожках. Поскольку кроме Катарины и Мишель никто в этом заведении не соизволил мне представиться, про себя я окрестил её «Первая».

— Верхний ряд иконок в виртуале, семь штук — линии связи, — инструктировала она, когда я с горем пополам нацепил скафандр. М-да, боевой вариант весьма и весьма отличается от наших тренировочных! Но оно и понятно, нашим больше полтинника, они десятки лет как списаны, а этот — новенький, включает самые последние разработки. Сомневаюсь, что корпус будет держать у себя что-то кроме самого современного и совершенного. Несмотря на нестандартный белый цвет, который вроде бы больше должен подходить женскому полу, я в нём смотрелся неплохо. Хотя и ощущал себя белой вороной не только в переносном смысле.

— Каждая из них отвечает за своё, — продолжала сеньора инструктор. — Например, первая линия — охраняемый объект в момент проведения операции. Вторая — командная. Связана с высшим командованием корпуса или с начальником операции. Предупреждаю, лезть в эти каналы просто так, с целью побаловаться, не стоит. Любое нецелевое использование линий связи жёстко карается. Вопросы по первым двум?

Я поднял руку.

— Говорят, что принявшие присягу могут обратиться напрямую к её величеству. По любому вопросу. Как вассалы. Я могу через первую линию обратиться к её величеству?

«Первая» рассмеялась.

— Теоретически да. Но для таких целей существуют другие способы, первая линия, всё же, оперативный канал, боевой. Со всеми вытекающими в случае нарушения. — Она взглянула на меня вроде весело, но грозно. Охота задавать глупые вопросы пропала. — Это всё?

В общем-то, я человек дрессированный. В школе генерала Хуареса свирепствуют такие законы, что волей-неволей привыкаешь к дисциплине. И до неё раздолбаем не был. И пользоваться этими линиями, кстати, работающими, непрерывно светящимися в режиме ожидания, не собирался. Так, праздное любопытство.

— Далее, третья, — продолжала она. — Диспетчерская. По ней же можно быстро найти оперативного дежурного. Знаешь, кто такой оперативный дежурный?

— Дежурный офицер?

Утвердительный кивок.

— Именно. Самый главный человек в корпусе в любой текущий момент. Отвечает за проведение всех операций, координирует их.

За нею идут четвёртая и пятая линии. Это рабочие лошадки. Используются для координации между подразделениями в боевых условиях. Обращу внимание, боевыми у нас считаются любые условия, когда мы сопровождаем объект охраны. Надеюсь, это понятно?

Я кивнул.

— Специфика работы.

— Шестая линия — тактический уровень, уровень твоего взвода. По ней будешь общаться с напарницами, непрерывно, не мешая остальным взводам.

— У меня будет свой взвод? — удивленно воскликнул я.

— А как же! — Сеньора инструктор похлопала по плечу. — Солдат — минимально возможная боевая единица в армии, в пехоте и десанте. Выполняемые ими тактические задачи допускают это. У нас же минимальная единица — взвод. Пусть наш взвод не тридцать человек, а в пределах десятка, но меньшим количеством людей мы не сможем выполнить, ни одной своей задачи. Понятно?

— Угу. Тоже специфика работы.

— Не «угу», а «так точно».

— Так точно! — подобрался я.

— В таком случае ответь, какая наименьшая боевая единица на флоте?

Я задумался.

— Эсминец. В смысле, целый корабль. Или взвод истребителей.

Она удовлетворенно кивнула.

— Молодец, понял. И последняя, седьмая линия — индивидуальная, для приватной беседы. Её можно использовать как угодно, дело личное, но злоупотреблять не стоит. Любая посторонняя информация в боевых условиях отвлекает, толкает к ошибкам. А ошибки у нас ОЧЕНЬ жестоко караются. И хорошо, если покараем мы. Поверь, наши методы наказания мягче, чем у жизни.

Я снова кивнул и поёжился.

— В данный момент тебе нужна только седьмая линия, на которой будем висеть мы. Остальные включать запрещаю. Есть вопросы?

Я бодро закачал головой из стороны в сторону.

— Вот и хорошо. Теперь вспомогательные функции. Я отключила их, они тебе не понадобятся, включать их пока также не рекомендую, будут отвлекать. Но вот этот значок, — она указала ногтем на красную точку со своей стороны моего забрала, — целеуказатель. Отключается, но тебе пригодится. Реагирует на положение глаз, помогает с концентрацией и прицеливанием. Позже покажу, как определять с его помощью расстояние до цели, еёе физические параметры и прочее. Всё это нужно для стрельбы. Быстрой и точной. Как подключить винтовку к целеуказателю, знаешь?

Я отрицательно покачал головой. Этому в школе не учили. Наши скафандры старые, да ещё «кастрированные», в них нет такой электроники. Прицеливались мы на занятиях дедовским способом — по стволу через мушку. Программы военной подготовки, видимо, рассчитаны на то, чтобы только научить держать оружие в принципе, а стрелять с использованием облегчающей эту задачу техники мы, в случае чего, научимся и сами.

Действительно, как показала практика, система наведения в использовании не сложна, а без неё точность стрельбы падает чуть ли ни экспоненциально. Случись оккупация, где гарантия, что у каждого из нас будет такая?

— Смотри. — Она протянула мне игломёт и показала, как он подключается к управляющему блоку на рукаве, там, где в обычной жизни у меня браслет.

— Разъём такой же, как у браслета, — заметил я.

Она усмехнулась.

— Наоборот, это браслет оснащён аналогичным выходом. Специально, чтобы к ним можно было подключать оружие. Стандарт, принятый на случай войны.

Я присвистнул.

— Таким образом, можно подключить любую винтовку к любому браслету? Но это же опасно.

— Почему?

Я пожал плечами.

— Ну, преступность, криминал. Они могут этим воспользоваться.

— Когда начнётся война, малыш, всем будет плевать на криминал. — Она понизила голос. — Повторяю, это всё сделано на случай высадки врага на планету. А криминал в любом случае найдёт, как использовать оружие. Раз могут достать скорострельные винтовки, то достанут и управляющие блоки, какие бы выходы у них ни были. Это же элементарно.

Я задумался. Хм. Она, пожалуй, права!

Сколько тайн открывается, и всё как-то мимоходом. А страна наша, получается, насквозь милитаризована?

Тогда я ещё не осознавал до конца, до какой степени она милитаризована. Готовилась к войне Венера целое столетие, всё время своего существования, и к нашему дню нашпигована всем, что помогает сражаться или мешает сражаться противнику. Причём нашпигована не только предметами, но и идеями — разными патриотическими программами по работе с молодежью с военным уклоном, пропагандой, скрытой и открытой, в том числе пропагандой военных игр, которые у нас даже популярнее футбола. Ну, не менее популярны. И, разумеется, тщательно поддерживаемый в СМИ образ абстрактного «врага», куда ж без него. Не считая запрятанных где-то под сотым метром гор оружия, которого хватит не на сто, а на все двести миллионов человек.

Всё это находится на виду, мы сызмальства привыкли, потому и не обращаем внимания на сложившееся положение. Хотя в той же Империи, например, слыхом не слыхивали о патриотических программах, и сочтут за дикость установку в центре городов средств электронного подавления, замаскированных под объекты архитектуры.

На Венере всё в той или иной мере сделано с расчётом, чтобы стать оружием в случае высадки на планету. Ну, или для поддержки власти на случай вооружённого переворота.

— Оружие индивидуальное, — продолжала сеньора, возвращая меня от абстрактных размышлений на поверхность. — Хоть ты не кадет, оно тоже будет закреплено за тобой и твоим скафандром, будешь за него отчитываться. Привыкай. Вопросы?

— Оно тоже боевое? — я внимательно рассматривал скорострельную винтовку, вертя её так и эдак. Впервые держал в руках боевое оружие, из которого можно стрелять не пулями, а настоящими иглами, для которых не существует никаких преград. А что оно боевое, как и скафандр, не сомневался. Сеньора подтвердила это, презрительно скривившись.

— Естественно. У нас всё боевое. Знаешь, как эта штука называется?

Я утвердительно кивнул.

— «Жало».

— А какая модель?

Тут ответить не мог. В таких тонкостях не разбирался. Она назвала, словно читая лекцию:

— Скорострельная винтовка ALR-112 «Aguijón». Игломёт средней мощности и невысокой дальности стрельбы. Предназначена для ведения боевых действий в помещениях и закрытых пространствах. Достоинства: лёгкость, мобильность, высокая скорострельность. Недостатки: малая мощность и невысокая дальность прицельной стрельбы.

Я кивнул, стараясь всё это запомнить.

— Штука как раз для тебя. Ты «правило номер один» знаешь? Насчет оружия венерианского солдата?

Поёжился. Естественно, знаю. Но от её вмиг ставшего ледяным взгляда и прорезавшихся в голосе холодных ноток стало не по себе.

— «Оружие — часть тебя. Боец, оставивший свое оружие, недостоин носить гордое звание солдата Венеры!», — как по писанному отрапортовал я, вытягиваясь в струнку.

— А знаешь, что оно означает на практике?

Разумеется. Это знает на Венере каждый, с пелёнок. Это тоже часть военно-патриотической программы.

— Если ты бросишь или выронишь оружие, Шимановский — понизила она голос почти до шепота, — твои тесты на этом закончатся. За воротами. И это не моё правило, а Венерианского королевства. Вопросы по этой части?

Вопросов не было.

Оружие для бойца — продолжение его руки, часть его самого. Как сердце, печень или почки. Боец, потерявший оружие, равносилен бойцу, потерявшему жизненно важный орган. За такой проступок мгновенно выгоняют из армии, а в военное время даже расстреливают. Наша армия — наша гордость, защита и опора. Порядки в ней строже, чем в любой другой в мире, но это потому, что мы в кольце врагов. Нам НАДО выжить, несмотря ни на что. И такие суровые драконовские порядки — лишь составляющая выживания.

Боец всегда при оружии, в столовой, в спальне, в туалете. Без него он — никто. За пределами «имперских» секторов или во время усилений его берут с собой даже в увольнительные. Для нашего государства и общества это норма, и я только что стал частью этой нормы.

Отныне я — солдат. Боец. Настоящий. Именно это означают ее слова. И требования ко мне теперь такие же настоящие, взрослые.

«Игры кончились, Шимановский! Ты хотел взрослой жизни — получай! И отвечай за неё по полной программе, без скидок».

Я вытянулся в струнку и козырнул, благо, на мне был шлем.

— Никак нет, сеньора инструктор! Никаких вопросов!

Той моя реакция понравилась.

— Пошли, соискатель Шимановский. Будем делать из тебя человека.

Мною, как и в прошлый раз, занимались трое. «Первая», еще одна, до сей поры незнакомая тётка с суровым лицом и рваным шрамом на щеке, «Вторая», и Катарина. Сеньора майор, уже переодевшаяся в форму, в основном стояла в стороне с планшеткой, в которую время от времени что-то записывала. Остальные постоянно со мной общались, давали задания и объясняли непонятные моменты.

Для начала я повторил свои упражнения на дорожках, теперь в скафандре и с игломётом за плечом. Ну, скажу я, это что-то! Совсем не то, что бежать налегке!

Мешало всё. В доспехах я не чувствовал земли, опоры, постоянно норовил потерять равновесие и завалиться в сторону, позорно растянувшись. Несколько раз даже растягивался, чуть не умерев со стыда. Инструкторская группа делала вид, что не замечает, но про себя тётки мило улыбались.

— Ничего, поначалу всем сложно с доспехами, — подбодрила чуть позже Катарина, когда увозила домой. — Вначале все падают. К доспехам надо приноровиться, подстроиться. И это не так сложно, поверь. Зато потом сможешь спать в них, и если они не надеты, будешь чувствовать себя голым.

Я пыхтел и отмалчивался. Она права, через это надо пройти и привыкнуть. Но есть ли у меня на это «привыкнуть» время?

Время, как оказалось, было. Точнее, инструкторская группа сделала всё, чтобы оно появилось, не щадя меня.

Кроме чувства потерянного равновесия, доспехи мешали при движении, сопротивлялись, приходилось постоянно прилагать усилия, чтобы банально сдвинуться с места. Вроде небольшие усилия, но зато постоянные. Одна из инструкторов на моё замечание об этом ответила:

— А представляешь, на что будет способно твое тело, если после такого тренинга включить сервоприводы?

То, что тело адаптируется к доспеху, я понял, когда к вечеру, обессиленный, еле-еле смог стащить его. К этому моменту настолько привык напрягаться, переставляя с места ноги и двигая руками, что чуть не упал, делая первый же шаг налегке. Чем вызвал волну смеха.

— Привыкнешь! — ласково похлопала меня по плечу «Первая», помогавшая теперь уже снимать доспехи.

Я кивнул. Сил отвечать не осталось.

Если первый раз я занимался после школы, то есть не так уж много, всего несколько часов, и вымотался настолько, что чуть не проспал на занятия, то теперь, после целого дня тренировок, еле-еле передвигался. Тело болело полностью, с головы до ног, от постоянной раскачки лишенных привода сочленений и суставов, от постоянной гонки и ускорения в непривычном скафандре, да ещё с неизменным оружием за плечом, мешающим нормально двигаться. Это был ад.

Катарина, успевшая переодеться, повела меня в гараж, посадила в машину, села рядом и протянула бутылку с каким-то тёмным шипучим напитком. Я глотнул. Освежающе!

— Что это?

— Хорошая штука, — улыбнулась она, заводя двигатель. — Придаёт бодрости. На время. До дома тебе хватит, поесть, помыться и спать. Завтра не проспи.

В её голосе я смог рассмотреть заботу и сочувствие. Впрочем, не пересекающие некую грань показного безразличия.

— Постараюсь, — буркнул я, чувствуя, как боль переливается из сустава в сустав, из мышцы в мышцу.

— Ты как, держишься?

Кивнул.

— Я думал, ты отменила мне занятия в школе, чтобы не пересекался с Кампосом, который обязательно захочет выяснить подробности. Или с дуболомами его папочки. А ты оказывается вон для чего.

Она усмехнулась.

— Да, действительно, в школе тебе лучше не появляться. Какое-то время. — Она помолчала. — Сегодня мой мнимый шеф с подачи главы корпуса должен был с ним связаться. С Кампосом. И объяснить, что его сын не прав. Но ты сам понял, причина не только в этом.

Я тяжело вздохнул и откинулся назад, проваливаясь в полудрему. Да, не только в этом. Хотя и в этом тоже.

Что ж, ей виднее. У неё в таких вещах есть опыт, до чего мне расти и расти.

Вот чего я не знал, так это как вести себя с матерью. Тяжело было видеть, как она на меня смотрит. Прекрасно понимает, со мной что-то не так, но в подробностях разобраться не может. Действительно, что думать на её месте, если сын, имевший на неделе столько проблем в школе, вдруг пропадает неизвестно где вечерами, заявляется побитый и немощный, еле-еле хватает сил дотянуть до постели, и при этом не говорит ни слова? И сейчас, запихивая в себя ужин, я вдруг осознал, что если не расскажу сегодня, случится что-то нехорошее.

— Это всё она, да? — не выдержала долгого молчания мать.

Я отрицательно покачал головой.

— Она тут не причём. То есть, «причём», но косвенно.

— Это всё после свидания с ней, — продолжала давить мама. В её голосе слышались боль и отчаяние. — Ты другой, Хуанито. После того свидания стал совсем другим. Я не узнаю тебя. Что происходит, сын?

Я тяжко вздохнул и протянул руку, накрывая её ладонь своей.

— Мам, я тебе сейчас одну вещь скажу, только ты не ругайся, ладно?

Она подумала и кивнула. Внутри её колотило.

— Постараюсь.

— Это не только из-за неё.

И медленно, не торопя события, всё-всё обстоятельно рассказал. Про Бэль — мода-аристократку. Про Кампоса. Про моё решение навсегда изменить свою жизнь. Про беседу с сеньорой Тьерри и её обещания мне. И даже про то, что не вижу в своей школе ничего хорошего в плане перспективы.

— Ты сам так решил, или кто подсказал? — подняла вдруг она голову, внимательно выслушав.

— Сам.

Не поверила. Ну, да ладно, главное не осуждает.

Её реакция оказалась странной. Пока я рассказывал, она не перебивала, не устраивала разнос, не обвиняла, дескать, щенок, что придумал, куда лезешь. Только слушала. Когда же всё-всё рассказал, у неё будто отлегло от сердца. Она встала и потрепала меня по голове.

— Какой же ты у меня взрослый, сынок!..

Затем расплакалась и прижала к груди.

— Ты не злишься, мам? За мой поступок? Я ведь даже не посоветовался.

Она улыбнулась сквозь слезы.

— А ты бы меня послушал?

Я тоже обнял её, крепко-крепко. Нет, не послушал бы. Мама — святой человек, но серьёзные решения мужчина должен принимать сам, иначе он не мужчина, а тряпка. И этому меня тоже учила она.

— Мам, я всё равно тебя люблю! Больше всего на свете! Я никогда не предам и не подведу тебя!

— Знаю. — И она разрыдалась.

Когда успокоилась, я всё-таки спросил:

— Ну, так как ты относишься к моему поступку?

Мама промокнула платком последние слёзы и выдавила улыбку.

— Всё-таки решил спросить благословения?

Я кивнул.

— Мне будет тяжело там, зная, что ты осуждаешь и злишься.

Она сделала попытку рассмеяться.

— Ладно, что уж теперь спрашивать. Иди, раз решил. Если это для тебя так важно. Но что бы ни случилось, что бы ты ни сделал, помни, я всегда с тобой, и ты всегда можешь на меня рассчитывать. На мою любовь и поддержку.

Я поднялся и обнял её.

— Спасибо, мам!

— Она тебе понадобится. Поддержка. — На её губах промелькнула тень улыбки. — И гораздо раньше, чем думаешь.

Помолчали.

— А то, что меня могут там убить? Как к этому относишься? Всё равно отпускаешь?

Мама вновь улыбнулась, на сей раз улыбкой умудренной опытом женщины.

— Все мы смертны, сынок. Все умрем. Всевышнего не обманешь. А погибнуть просто так, не из-за чего, по дури, она тебе не даст. Защитит. Иди с миром.

Я склонился. Она перекрестила меня.

— И пусть твоя дорога всегда ведет к победе. Любая дорога.

— Спасибо, мам — только и смог выдавить я.

Я не спросил, кто такая «она». Понял.

Следующие дни пролетели, как в тумане.

Наутро после первого раза в доспехах я еле встал. Подняла меня, как ни странно, мама, у которой был выходной, сам бы не поднялся. Больно было пошевелиться, не говоря о том, чтоб одеться или сделать что серьезнее.

Мама после вчерашнего разговора прониклась, поняла меня, не стала вставлять палки в колеса. Дескать, если ты так решил, сынок, так тому и быть. Я не думал, что будет так легко, ждал накладок, но их не последовало. Она не кривила душой, и даже красочное описание кровавого Полигона, почерпнутое мною из разговоров с Катариной, не произвело на неё впечатления. Что ж, мама — есть мама, а моя мама — лучшая на свете.

В машину к Катарине еле залез, часы в этот момент показывали почти без пятнадцати. Та, несмотря на следы бурной бессонной ночи на лице, цвела и пахла, находясь в превосходном расположении духа, потому не сделала втык за опоздание, и вообще всю дорогу посмеивалась надо мной. Однако когда мы доехали, вдруг грубо вытащила из машины и дала самого настоящего пендаля. Да так резко и сильно, что я, не успев среагировать, позорно растянулся на бетоне.

— А теперь, Шимановский, предупреждение, — нависла она надо мной, грозная, как скандинавская валькирия. — Если ещё раз увижу, что ведёшь себя, как нюня, сделаю из тебя отбивную. При свидетелях. Соберу как можно больше девчонок помоложе, пусть полюбуются, какой «настоящий» мужчина набивается служить с ними.

Я попытался подняться, беря себя в руки и душа ярость. «Тихо-тихо, Хуанито. Она права. К твоему позору».

— Будешь ещё ныть? — усмехнулась сеньора майор. Я поразился её умению быстро перевоплощаться из добродушной весёлой Катарины в жестокого и бесстрастного офицера корпуса. Резво замотал головой, и, перебарывая боль в руках, всё-таки поднялся.

— Не буду.

— Встать! Смирно! — рявкнула она. Я тут же вытянулся в струну. Довольная улыбка. — Так-то лучше. А теперь надень вот это, — она протянула чёрную тканевую маску, — и за мной, шагом марш! Продолжим веселье.

И я держался. Из последних сил. Падал, еле-еле переставлял дрожащие от нагрузки руки и ноги, полз (ибо бегом такое назвать нельзя), но упрямо продвигался к поставленной цели. Инструкторши, обе, улыбались, всячески демонстрируя симпатию. Видимо, моё теперешнее состояние и поведение тоже входило в их расчеты, и на него они также планировали посмотреть. Интересно, как я справлюсь. И я в тот день не единожды мысленно поблагодарил Катарину за утренний пинок.

Через пару дней стало легче. Постоянная терзающая боль отступила, я перестал падать и вообще замечать доспех на себе. Будто его и нет, а усилия, необходимые для движения воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Как и предсказывала Катарина. Конечно, тут мне здорово помогли мои прежние тренировки, база. Если бы я не занимался так усиленно спортом, привычный к перегрузкам, я бы загнулся на этих тестах.

Больше всего напрягало оружие. «Жало» требовало постоянного ухода и контроля, я не мог ни на минуту забыть о нём. Таскал с собой везде, до самого момента отчаливания домой, когда сдавал вместе со скафандром. Но признаюсь честно, мне это нравилось. Держать в руках оружие, настоящее, из которого можно стрелять и убивать — разве есть в этом мире для мужчины что-либо прекраснее подобного ощущения?

Я всё отчётливей осознавал, если меня возьмут, придётся очень туго. Теперь ещё и представлял, насколько. Но с каждой тренировкой всё больше чувствовал, что не хочу возвращаться в школу. Мне здесь нравилось. И дело даже не в девчонках, которые постоянно крутились рядом, под любым благовидным предлогом подбираясь поближе, поглазеть, и не в ощущении кайфа, когда сжимал в руках боевой игломёт. Это было нечто на духовном уровне, я чувствовал, только так, через боль, кровь и пот можно достичь чего-то в жизни, стать настоящим мужчиной. Может, дико это, стать мужчиной здесь, в главной женской обители планеты, но что поделаешь — это жизнь.

Девчонки… Они были везде. В любом зале, в любом коридоре. При выполнении любого теста на меня смотрело несколько пар любопытных глаз. Поначалу такое внимание напрягало, чувствовал себя не в своей тарелке, но затем привык. Только закрывал лицо забралом, так требовали инструкторы, которые были богами не только для меня, но и для всех, кто здесь занимался. Жёстко у них поставлено, ой, как жёстко! За проступок офицеры могли съездить подопечным по физиономии, под дых, применить болевой прием или ещё что покруче. Пару раз при мне били в полную силу, совсем не по-женски. Я ёжился, но молчал, идиома про устав и чужой монастырь не выходила из головы ни на минуту.

Требование с забралом не случайно. Оказывается, я у них тут засекречен, никто не должен меня видеть. Во всяком случае, теоретически. Потому в залах, где мы занимались, присутствовали только молодые девочки, максимум лет по шестнадцать, им запрещено покидать территорию корпуса, они вроде как меня не рассекретят. Другие, постарше, больше не появлялись. Черная маска теперь всегда была на мне, когда я снимал шлем, и покидала голову только в машине на обратном пути. На вопрос о тех, кто меня уже видел в первые дни, Катарина промолчала, неопределенно пожав плечами.

Выходных у них не бывает. Даже понятия такого нет, «выходные». Посему и для меня суббота не стала выходным днем. Впрочем, как и воскресение. На что я сильно надеялся. Точнее, не надеялся, я привык к субботе, как к выходному, и в мыслях не держал, что может быть иначе. Потому ее простые и привычные слова в пятницу вечером стали для меня откровением:

— Завтра в восемь тридцать, как обычно.

Я поперхнулся и закашлялся, но задумавшись, не нашёл аргументов для возражения. На любые мои доводы у неё припасен стандартный ответ: «Шимановский, ты передумал? Если передумал, до свидания!».

Так суббота и воскресение превратились в кошмар, как и остальные дни.

Что ещё можно сказать о корпусе? Меня тут кормили. Катарина водила в столовую, совершенно пустое огромное помещение, заставленное длинными столами, где кроме пары женщин на раздаче, судя по виду — тоже ветеранов корпуса, никого не было. То ли специально разгоняли, то ли мои инструкторы подбирали такое время, чтобы никого не было. Скорее второе. Катарина всё время сидела рядом в напряжении и молчала, пока я запихивался безвкусной кашей или похлебкой. Безвкусной, потому, что к моменту похода в столовую из меня выжимали всё имеющееся, все соки и силы, я не чувствовал ничего, даже голода.

После столовой давали часик передохнуть. Естественно, посвящался этот часик не сиесте, как можно сгоряча подумать, а тестам, только психологическим. Картинки, рисунки, программы, в которых надо выбирать что-то, тыкать на непонятные кляксы или отвечать на глупые-преглупые вопросы. Этими тестами моя мучительница также оставалась довольна, но тут я понимал, что это правильно — не хватало мне на самом деле оказаться психом.

Про свою спутницу, свою ярость, не говорил. Боялся. Пока прокатывало, она ни разу не всплыла на поверхность. Кроме пинка в гараже, причин для её появления больше не было. Да, тут трудно, но я ни к кому не питал ненависти, ведь все требования и придирки вызваны отнюдь не ненавистью или презрением ко мне.

Два раза мною занималась Норма, та самая тренер по единоборствам, отделавшая меня в первый день (перед следующим занятием она представилась, в отличие от остальных). На сей раз меня не уделывали до бесчувствия, немного метелили и отпускали. Но не по доброте душевной, просто в её планы избиение не входило.

В целом меня удивило отсутствие силовых тестов в эти дни. Вроде бы и были, при этом терялись в общей массе испытаний. Предельные нагрузки на выносливость, быстроту, ловкость, реакцию и даже гибкость, и их сочетание. И никаких отдельных тестов на силу. Это озадачивало, но опять же, не стоит лезть в чужой монастырь.

Так прошла неделя. Неделя с того дня, когда я, обалдев от наглости, впервые пересек порог бело-розового здания. Самая быстрая неделя в моей жизни, столь незаметно пролетела. Я уже привык к нечеловеческим для меня прежнего нагрузкам, спокойно бегал в неуклюжем скафандре по тонкому буму на высоте двух метров, прыгал, кувыркался, преодолевал стены, преграды, ползал, карабкался по перекладинам, канатам и цепям, проделывал всё это на скорость с игломётом за плечом, который стал продолжением тела. Если бы мне кто-нибудь сказал, что я смогу так кардинально измениться за какую-то неделю! Я, почти занявший призовое место на юношеском первенстве планеты и уделяющий тренировкам все свободное время! Никогда бы не поверил.

Пару раз к моим инструкторам подходила Мишель, смотрела, как занимаюсь, что-то спрашивала, уточняла. Один раз подошла вместе с расфуфыренной сеньорой с рыжими волосами. Одета та была в гражданское, но в ней ощущалась стальная строевая выправка. Издалека чувствовалась, что это очень важная сеньора, привыкла отдавать приказы, которые немедленно выполнялись. Кто она такая, гадать не стал, это дворец, тут может ходить кто угодно, но Мишель держалась с ней на равных, Катарина же вытягивалась в струнку, а это говорило о многом.

Однажды, когда я показал довольно неплохие для себя результаты, а «тренерский штаб» ушёл обедать, меня, пытающегося отдышаться, поманила к себе Катарина.

— Шимановский, как думаешь, у тебя хорошо получается? — Глаза её в момент вопроса лучились ехидством.

Я неопределенно пожал плечами.

— Всё относительно, сеньора майор.

Та осталась довольна ответом и приказала идти следом.

Шли мы долго, длинными коридорами, и вышли к небольшому пустому вытянутому залу, в одной из длинных стен которого располагался ряд совершенно одинаковых круглых шлюзов, отличающихся нумерацией.

Цифры на воротах от одного до пятнадцати. Пятнадцать одинаковых круглых ворот, и больше ничего.

— Это «полосы смерти». — Катарина указала на ряд шлюзов. — Контрольное испытание для тех, кто считает, что чего-то достиг. Проверка, так ли это на самом деле.

— А почему смерти?

Она усмехнулась, но как-то грустно.

— Оттуда можно не вернуться, Шимановский. Даже опытным, прошедшим многое бойцам. Это на самом деле дорожки смерти.

Я во все глаза рассматривал каждую створку, но пока что не находил в них ничего необычного.

— Первые пять — несерьёзные, для малолеток. Там не убьёт, максимум — переломает кости. С шестой по десятую — дорожки поинтереснее. Там тебя могут и убить, в случае, если совершишь серьёзную ошибку. Если же не будешь ошибаться, усвоишь пройденный материал правильно — пройдёшь. Естественно, чем больше номер дорожки, тем выше сложность, тем больше сил нужно для прохождения, но повторюсь, пройти их реально.

— А последние пять? — вздрогнул я. По спине поползли мурашки от дурного предчувствия.

Катарина натужно рассмеялась.

— Эти тебе не грозят ещё долго. Их проходят не на первом и даже не на втором году обучения. И только те, кто в достаточной мере всё усвоил. Совершить ошибку на одной из последних дорожек — самоубийство. Соответственно, их проходят те, кто не имеет на них права.

— Хранители, — вырвалось у меня.

Она согласно кивнула.

— Не идеализируй хранителей. У остальных подготовка не хуже. В любом случае, сложнее пятнадцатой дорожки только Полигон. Но даже его подавляющее большинство девочек проходит. В пятнадцать-шестнадцать лет.

Угу-угу, прям успокоила. Особо понравилось это «подавляющее большинство». А куда девается меньшинство — истории не интересно. Корпус…

Катарина подвела меня к небольшому терминалу, завихрила перед собой контур управления. Появилось несколько больших панелей, а также виртуальный пульт с кнопками и иконками.

— Что это?

— Система управления. Отсюда можно программировать дорожки и контролировать прохождение. — Она указала рукой на иконки видеовыходов вверху. — Эти камеры показывают этапы любой полосы. Я вижу отсюда их все, хотя дорожки могут петлять по подземельям до нескольких километров.

Я присвистнул. Ого! А дворец с размахом строили!

— Теперь я буду тренироваться на них?

— Не то, чтобы тренироваться. — Она скривилась. — Это тестовые полосы, экзаменационные. Для начала просто покажи, на что способен, на первых трассах.

— Начинать, естественно, с первой?

Она посмотрела на меня, как на идиота.

— Какие там ожидают трудности?

— Пока не серьёзные. Но если залетишь — будет больно. И ещё, согласно правилу, каждый раз дорожки разные, ты не должен знать, что и в каком месте тебя ждёт. Готов?

— Готов! — Ну и система у них. Я надел и застегнул шлем, привычно опуская забрало, затем, ставшим автоматическим жестом закинул винтовку за спину.

Нижняя половина ворот с цифрой «1» поползла вниз, верхняя — вверх, через десять секунд передо мной зиял чёрный провал неизвестности, в котором, судя по словам Катарины, придётся несладко.

Но на мне был боевой доспех и шлем с целеуказателем, а рука сжимала цевьё игломета, придающего дополнительную уверенность. Да, я готов.

— Первая установка, пройти трассу за пять минут, — раздались её слова при мигающей иконке седьмой линии. Понятно?

— Так точно! — гулко ответил я. Катарина щелкнула секундомером.

— Пошёл!