Ход времени: Защита

Глава 27: Крайний рубеж

Раннее утро с трудом пробиралось сквозь грязное окно, за которым шумел июльский дождь. Капли стекали по стеклу, сливаясь в мутные дорожки, будто сама улица плакала от усталости. В комнате пахло сыростью, мокрой тряпкой и выдохшейся свечой, чьё пламя дрожало, отбрасывая зыбкие тени на облупившиеся стены.

Анна сидела за столом в вязаном свитере и платке, натянутом на лоб. Валенки стояли у порога — ноги были закутаны в шерстяные носки и одеяло. На столе лежали две папки: одна — пухлая, туго затянутая бечёвкой, с фамилией «Беликова И. А.», вторая — тонкая, с розовой обложкой и надписью «БТI-34/69», внутри которой пылились жалобы на сушку белья в коридоре.

С улицы в комнату доносился голос громкоговорителя:

— …неукоснительное соблюдение социалистической дисциплины есть основа трудовой доблести советского гражданина…

Анна фыркнула.

«Ага. Особенно если ты сушишь трусы в неправильном углу».

Из кухни доносился запах кипящего белья. Кто-то гремел крышками, кто-то спорил:

— Ты всё дрова жрёшь, Галь! У нас очередь!

— А я что? У меня дети, у меня бельё!

Тень за дверью шевельнулась. Анна не обернулась, но знала — Тамара. Как всегда — косясь в щёлку, надеясь уловить хоть обрывок смысла в её бумагах.

Анна открыла тайник. Скрипнула доска. Резко дернулась. Прислушалась. Тишина. Она вытащила коробку из-под мыла с заметками, проверила, всё ли на месте, и спрятала обратно.

«Пять лет назад я хранила дела в зашифрованной папке на ноутбуке. Теперь — под половицей, в коробке с надписью «Ландыш». Гениальный прогресс».

Она вернулась к столу и аккуратно раскрыла папку Беликовой. Статья 190-1 — «клевета на советский строй», и 190-3 — «участие в несанкционированных собраниях». Протокола ареста в деле не было — только рапорт, подписанный через день после задержания.

— Без протокола — дело пустое, — прошептала она. — Но суду это, конечно, не мешает.

Пальцы машинально потянулись к книге «Социалистическая законность». Внутри — спрятанные вырезки из газет, записи показаний Красавина, и кусочек бумаги с инициалами: «Секр. Ж. Г. — 2 этаж, регистр. журнал».

Она достала чистый лист и записала: «Получить копию протокола. Договориться с Григорием. Обговорить сумму. Уточнить — Галина Жукова?».

В дверях поскрипывали петли.

— Чайник не берёшь? — Раздался голос Тамары.

— Нет, спасибо, — отозвалась Анна. — У меня свой кипяток.

Тамара не ушла сразу. Видимо, ждала, что она повернёт голову или прикроет бумаги. Анна не дала повода. Только склонилась ниже над розовой обложкой дела о сушке белья.

— Тут две стороны, обе пишут жалобы, — проговорила она вслух, нарочито буднично. — Надо разбираться. А то в коридоре разруха.

— Да-да, — с некоторым разочарованием сказала Тамара и ушла.

Анна откинулась на спинку стула.

«Я юрист с опытом международного арбитража. Теперь — посредник в деле о мокрых панталонах в проходе».

Она открыла вторую папку, достала заявление с жирными подписями и коротко записала: «Петров, прокурор. Урегулировать без суда. Через совет дома».

Рядом стояла сумка — тяжёлая, с деньгами от Кравцова. Она коснулась её ремешка, как бы проверяя: на месте. Потом отдёрнула руку, как от чего-то грязного.

«Ты взяла это, чтобы спасать Беликову. Чтобы дотянуть до копии протокола. Чтобы платить Григорию. Ты не воры. Ты… стратег».

С улицы послышались шаги и плеск по лужам. За окном проскользнула фигура — мужчина в плаще, скрывшийся в арке.

Анна закрыла папки. Подожгла ещё одну свечу. Положила рядом ключи от сумки, ручку, и коробку со штампами. Стол стал похож на рабочее место настоящего советского адвоката.

Только страх в груди был — современный.

И взгляд — слишком прямой. И осознание — слишком острое.

Она прижала ладонь к холодной поверхности папки Беликовой.

— Я не позволю им вычеркнуть тебя, Ира, — тихо сказала она. — Только протокол добудем — и я протащу это дело через любой суд. Хоть через облисполком. Хоть через ад.

Сквозь запах сырости, кипящего белья и тающей свечи в её комнате рождалось нечто большее, чем план защиты. Это было место, где прошлое встретилось с будущим.

И в этом пересечении — она, Анна Коваленко. Женщина между двумя эпохами. С папкой диссидента и делом о коридоре.

Где-то внутри — тихо, но отчётливо — зрело решение.

Даже если придётся драться грязно. Даже если придётся платить.

Она всё равно будет защищать.

Ветер шуршал в высокой траве, унося с собой остатки дневного зноя и наполняя угол у заброшенной мельницы сырой вечерней прохладой. Дощатые стены с выбитыми стёклами скрипели под порывами ветра, ржавое колесо дрожало, как будто старый механизм ещё помнил, как вращался под тяжестью воды. Пахло мокрым деревом, каменной пылью и табаком. Тень от одинокого фонаря, склонившегося к земле, делила пространство на резкие пятна света и тьмы.

Григорий стоял у колеса, закуривая кривыми пальцами папиросу. Потёртая кожанка топорщилась на спине, перстень с мутным камнем блестел в дрожащем свете. В руках он держал свёрток, плотно обмотанный газетой. На плече — небрежная сумка, из которой выглядывал угол бутылки.

Анна подошла молча, прижимая к груди сумку с книгой «Социалистическая законность». Под платком спрятаны волосы, рука в варежке — сжимает ремешок.

— Одна? — Хрипло спросил Григорий, не оборачиваясь.

— Ты ж знаешь, я в цирк не играю, — коротко отозвалась она.

— Деньги при тебе?

— При мне. Свежие. Сортированные.

Он протянул руку. Анна медленно расстегнула клапан, достала свернутую ткань с плотно уложенными купюрами и положила на выступавшую балку. Григорий не торопился — будто растягивал момент, давил тишиной. Потом поднёс к пачке сигарету, глянул снизу вверх.

— Знаешь, Коваленко… — начал он, затянувшись. — Дальше будет дороже.

— Ты говорил сто.

— Сто — за первый раз. А теперь у меня спрос. Ты популярная стала, — хмыкнул он. — Местные болтают: московская баба Красавина вытащила. Теперь на Беликову замахнулась. У тебя очередь выстроится.

— Я не по справкам, — отрезала Анна. — Мне — только одно. Протокол. Ареста. Всё.

— Протокол без ордера, — хмыкнул Григорий и протянул свёрток. — Твой. Без номера регистрации. С подписью дежурного, но без санкции прокурора. Смотри — обрадуешься.

Анна взяла бумагу, аккуратно засунула в сумку, не разворачивая.

— Ясно. Через кого брал?

— Секретарь суда. Премированная. Любит духи, но нюх у неё на деньги лучше. Она про тебя слышала, кстати.

— Имя?

— Жукова.

Анна кивнула, не меняя выражения лица. Сердце стучало слишком громко. Мельница будто дышала вместе с ней.

— Ещё что?

— Кравцов передаёт: не забывай, кто платит. Он в обиде, что ты его «дело» называла мелким.

— Его дело — брызги после ДТП. Я не принижала. Я классифицировала.

— Слушай, адвокат, — ухмыльнулся Григорий, — у тебя язык острый. Ты аккуратнее. Тут люди без шуток живут.

Анна взглянула на него, прищурившись.

— А ты — без суда.

Он рассмеялся, сплюнул в траву и потушил сигарету о колесо мельницы.

— Ты мне нравишься, Коваленко. Жёсткая. Ловкая. Не местная, но быстро сообразила. Только помни: ты теперь должна.

Анна развернулась.

— Я помню, кому должна. Но сначала — я должна Ире Беликовой.

Она ушла, не оборачиваясь, только перешагнула рваный плакат с лозунгом: «Социализм — наше будущее», размокший и прилипший к гравию.

Вернувшись в комнату, Анна сразу задвинула крюк на двери. Печка затухала. Свет свечи отбрасывал длинную тень на стену. Она сняла платок, положила сумку на стол и достала свёрток. Развернула — внутри был лист на тонкой серой бумаге с выцветшими строками.

Дата — стоит. Фамилия — верно. Причина — участие в несанкционированном сборище. Место — площадь перед театром. Подпись — оперативник Синицын. А вот ордера…

— Нет, — прошептала она.

Статья 123 УПК РСФСР: задержание без санкции прокурора возможно только при неотложности. А здесь — задержание через сутки после акции.

«Вот она. Вот наша дыра».

Она аккуратно сгладила бумагу, прижала пальцами. Перепроверила. Ни номера, ни визы прокурора, ни акта передачи в изолятор.

«Ты не оформлен, протокол. Ты — фантик. Без тебя суд — фальшивка».

Она села за стол, достала чистый лист, начала писать: «Доводы защиты в связи с нарушением процедуры задержания И.А. Беликовой…».

Стук в трубе напугал. Кто-то сверху спустил воду.

Анна затаилась, потом продолжила. Почерк — ровный. Голос — шепчет, еле слышно:

— Значит так. Сначала — на предварительном запросе. Потом — в письменной жалобе. Потом — в суде. Если судья не слеп, не сможет это проигнорировать.

Она дописала и аккуратно вложила лист в папку. Потом задула свечу.

Комната погрузилась в темноту. За окном продолжал шуметь ветер.

«Я искала правду в судах. Теперь — в тени мельниц. Но разницы нет. Главное — чтобы бумага была настоящей. И чтобы человек — не пропал».

И на душе стало чуть светлее.

Зал Ярославского областного суда был душным, как всегда в летние месяцы. Тяжёлые деревянные скамьи, полированные лаком, источали запах старого дерева и времени. Тусклый свет падал с потолка пятнами, выхватывая лица: местные жители, затаив дыхание, переглядывались; журналистка из районной газеты быстро черкала в блокноте; партийный функционер с наградным значком морщился, будто от зубной боли. Скрип половиц под шагами казался слишком громким. Портрет Ленина, выцветший и строго смотрящий со стены, придавал происходящему почти иронический оттенок.

Анна стояла у стола защиты — в скромном платье и тёплом свитере, по-советски простая, но с прямой осанкой. Под валенками скрипел старый паркет. Она чувствовала взгляд судьи Орлова — строгий, но в нём была та самая тень, которую она умела различать: лёгкая симпатия. Или, возможно, интерес. А может — подозрение. Пальцы сжали папку. Её голос был твёрд.

— Прошу вызвать на перекрёстный допрос свидетеля задержания — сержанта милиции Василия Трошина.

Судья кивнул. Михаил Орлов говорил сухо, сдержанно:

— Свидетель, подойдите.

Сержант поднялся. Мужчина лет сорока, с красным лицом, влажными ладонями, которые тут же начали теребить ремень шинели. Он неловко шагнул вперёд, споткнулся о край скамьи и встал у свидетельской стойки.

Анна шагнула ближе. За её спиной кто-то в зале тихо шепнул — и сразу стих.

— Сержант Трошин, вы утверждаете, что лично видели, как подсудимая Беликова нарушала общественный порядок. Подтверждаете?

— Подтверждаю, — ответил он, поджав губы.

— Конкретизируйте, пожалуйста. Что именно вы видели?

— Ну… как она… выкрикивала… призывы. К лозунгам… против советской власти. И… людей собирала. Беспорядки.

— Вы слышали слова призывов?

Сержант замялся.

— Не дословно. Но по смыслу. Про свободу… что-то там… чтоб не молчали…

— Сколько человек было рядом с Беликовой?

— Ну… человек семь-восемь, может… десять.

— Свидетелей среди них вы опрашивали?

— Нет. Мы сразу… всех в машину.

Анна повернулась к судье:

— Уважаемый суд, позвольте напомнить: согласно статье 123 УПК РСФСР, задержание должно быть произведено с оформлением санкции прокурора, если не имеется явной угрозы общественной безопасности. В данном случае прошло более суток с момента акции до задержания.

Соколов резко встал.

— Протестую. Защита уводит допрос в сторону. Обстоятельства задержания не входят в предмет допроса свидетеля.

Орлов поднял руку:

— Протест отклоняется. Продолжайте, товарищ адвокат.

Анна повернулась к Трошину, голос её звучал мягко, но цепко:

— Скажите, сержант, в день акции вы находились на дежурстве в форме?

— Да.

— Вы составили рапорт сразу после задержания?

— Ну… — он замялся. — Через день. По указанию начальства.

— То есть, без личной инициативы?

— Ну, нам сказали… из отдела…

— Из какого?

— Из городского.

— Фамилию начальника, пожалуйста.

Трошин покраснел.

— Капитан Кривошеин.

Анна вздохнула, чуть склонив голову.

— Вам известны положения Инструкции о порядке задержаний, утверждённой МВД в декабре шестьдесят восьмого?

— Ну… я…

— Не отвечайте, если не знаете, — мягко сказала Анна. — Просто фиксируйте: указания «из отдела» не отменяют норму о документировании факта правонарушения. Далее. Вы лично видели, как Ирина Беликова звала кого-либо к беспорядкам?

— Ну, она… стояла с листовкой.

— С листовкой?

— Ну да… клочок бумаги. Я не читал. Но видно было — агитация.

— А откуда вы узнали, что это агитация?

— Мне сказал напарник.

— Напарник есть в списке свидетелей?

— Нет…

— То есть, вы не прочитали, но утверждаете, что это была агитация?

— Ну… да…

— Спасибо. Больше вопросов не имею.

Трошин чуть не осел на месте.

Анна сделала шаг назад, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Руки дрожали, но снаружи — абсолютная собранность.

Соколов поднялся, лицо его побледнело:

— Свидетель, вы подтверждаете, что действия подсудимой носили антиобщественный характер?

— Ну… я тогда так подумал…

— Подумали или зафиксировали?

— В рапорте…

— Спасибо, — буркнул Соколов и сел.

Анна повернулась к Беликовой. Та сидела прямо, глаза смотрели твёрдо. На секунду между ними пробежал взгляд — крепкий, короткий. Анна ощутила: за эту женщину стоит бороться.

Судья Орлов перелистнул папку, не поднимая головы.

— Свидетель свободен.

Трошин быстро направился к двери, не глядя в зал. Скамьи заскрипели, кто-то шепнул: «Слабый какой». Кто-то хмыкнул.

Анна вернулась на место, села и склонилась к своим записям. Взгляд Соколова жёг её, как прожектор. Но внутри — разлилось ровное тепло. Она почувствовала: впервые за долгое время её голос звучал не только ради победы — но ради справедливости.

«Он лгал по шаблону. Но забыл, что в деталях — дыры. Я здесь, чтобы эти дыры показывать. А кто ещё, если не я?».

На секунду ей представилось, как Артём — сын Михаила — тянет к ней руки, спрашивает о маме. И она вдруг подумала:

«За этого ребёнка тоже стоит бороться. Чтобы у него было, кого помнить».

Зал стих. Судья поднял глаза:

— Заседание продолжается. Следующий свидетель — гражданка Воронова. Очевидец.

Анна выпрямилась. И впервые за всё заседание — позволила себе короткую улыбку.

Зал Ярославского областного суда снова наполнился шорохом бумаги, затаённым дыханием публики и еле слышным постукиванием дождя по подоконнику. Запах лака и сырости стоял тяжёлой пеленой. Тусклый свет ламп, развешанных вдоль потолка, отбрасывал длинные тени — они дрожали, будто сами следили за процессом. Анна стояла у стола защиты, не мигая глядя на судью.

Перед ней лежала папка с протоколом ареста — тот самый, который она достала с помощью Григория, заплатив деньгами Кравцова и нервами своей совести. Лист тонкой бумаги был чуть помят, влажность зала заставляла края приподниматься, будто они тоже не хотели быть частью этого фарса.

— Уважаемый суд, — голос Анны звучал ровно, почти спокойно, хотя под кожей пульс бил с такой силой, что пальцы на дужке очков дрожали. — Я прошу внимания к обстоятельствам задержания подсудимой.

Михаил Орлов поднял взгляд. Его лицо оставалось строгим, но уголок губ дрогнул. Он чуть отодвинул папку с делом, положив ладони перед собой.

— Продолжайте, товарищ адвокат.

Анна сделала шаг вперёд. В зале стих даже шелест — только скрипнуло перо прокурора Соколова, торопливо записывающего каждое её слово. Его глаза были прищурены, взгляд прожигал.

— Согласно статье сто двадцать третьей Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, задержание лица, подозреваемого в совершении преступления, должно быть произведено при наличии ордера прокурора, за исключением случаев, когда преступление совершено непосредственно. Однако…

Она подняла лист.

— В представленном суду протоколе ареста отсутствует дата санкции прокурора. Нет подписи, подтверждающей законность применения меры пресечения. Более того, в графе времени задержания указано: «по устному распоряжению начальника отдела». Это прямое нарушение процедуры.

Соколов вскочил.

— Протестую! Защита пытается перевести процесс в техническую плоскость! Суть преступления — антисоветская деятельность, а не запятая в протоколе!

Анна повернулась к нему.

— Это не запятая. Это основа законности. Суд не может игнорировать нарушения порядка ареста, иначе любой гражданин может быть задержан по телефонному звонку.

Судья Орлов поднял руку.

— Протест отклоняется. Продолжайте, товарищ Коваленко.

Анна кивнула, и впервые позволила себе вдохнуть полной грудью. Страх того, что Соколов поднимет вопрос о получении протокола — замер. Пока — тишина.

— Подсудимая — женщина, мать, преподаватель. На момент задержания — не вооружена, не скрывалась, не сопротивлялась. Ни один свидетель не подтвердил наличия призывов к насилию. Только её присутствие. Только слова.

Анна повернулась к скамье подсудимых.

Беликова сидела прямо, подбородок чуть поднят. Свет падал ей на лицо, подчеркивая синяки под глазами, но глаза оставались твёрдыми, ясными. Анна едва заметно кивнула.

— Товарищи, — снова обратилась она к суду. — В годы Великой Отечественной наши матери стояли у станков, писали на обрывках газет, сражались словом и делом. Разве сейчас, когда женщина выражает мнение — не с оружием, а с речью — мы должны сажать её за это?

Соколов зашипел:

— Эмоции не имеют отношения к делу.

Анна повернулась к нему, не повышая голос:

— Тогда — факты. Нет санкции прокурора. Нет материалов, подтверждающих призывы. Есть только присутствие на акции и бумага, которую никто не читал. Подсудимая была задержана не по закону, а по усмотрению. А усмотрение — не правоохранительная норма.

Она подошла ближе к судейскому столу, положила протокол на подставку.

— Я прошу признать арест незаконным. А следовательно, все полученные в ходе следствия доказательства — недопустимыми. И прошу учесть обстоятельства: подсудимая не опасна, не склонна к побегу, имеет на иждивении малолетнего сына.

Анна на секунду посмотрела на судью.

— Она не клеветала. Она защищала свободу. Свою и своего ребёнка.

В зале воцарилась тишина. Даже Соколов не встал — только прикусил губу и начал быстро писать. Перо скрипело с остервенением.

Михаил Орлов склонился над папкой. Он листал медленно, вдумчиво. Потом поднял взгляд — и впервые их глаза встретились на несколько долгих секунд.

«Ты всё понимаешь. Но пойдёшь ли до конца?» — мелькнуло у неё.

Судья взял молоток и негромко стукнул по деревянной доске:

— Суд уходит на совещание.

Гул пронёсся по залу. Анна села на своё место, медленно. Пресс в груди чуть ослаб. Руки были влажными, сердце всё ещё билось как после бега. Но внутри — разгоралось ровное пламя.

«Я использую их же закон, чтобы спасти. Значит, есть шанс. Значит, ещё не всё потеряно».

Позади неё кто-то прошептал:

— Говорят, она из Москвы. Странная.

Анна не обернулась. Только сжала папку и посмотрела на Иру Беликову. Та улыбнулась ей сдержанно, и в глазах её блеснуло — не благодарность. Вера. Настоящая. Живая.

Анна отвела взгляд. В груди защемило.

«Я плачу их тенями… Но если это поможет хотя бы одному ребёнку не потерять мать — значит, стоит».

Зал Ярославского областного суда затаил дыхание. Лампы под потолком гудели, тускло освещая пыльный воздух. Воняло влажной древесиной и старым лаком — едкий, тяжёлый запах, который лип к горлу, будто сам суд был живым, и вдыхал вместе с людьми. За окнами капли дождя скатывались по стеклу — медленно, лениво, как будто время в этом зале замерло.

Анна стояла у стола защиты, пальцы плотно обхватили край, в котором от долгого напряжения ощущалась каждая заусеница. Прямо перед ней — Беликова. Свет падал на её лицо: бледное, но спокойное. В глазах — благодарность и недоверие к происходящему, перемешанные, как вода с чернилами.

«Сейчас или никогда».

— Суд оглашает постановление, — голос Михаила был твёрдым, с глухим эхом, пробежавшим по залу, как ток.

Он сделал короткую паузу, медленно подняв взгляд.

Анна, несмотря на жару, чувствовала, как холодный пот ползёт по спине. На секунду всё исчезло: Соколов, публика, прокурорский блокнот, даже дождь — остался только один голос, чьё решение могло переломить всё.

— Учитывая представленные материалами дела нарушения порядка ареста, отсутствие санкции прокурора и слабость доказательной базы, суд постановляет: Ирина Сергеевна Беликова — оправдана по статье 190 прим 1 УК РСФСР.

Михаил поднял молоток и дважды ударил по дереву.

— Освободить из-под стражи немедленно.

В зале — сначала тишина. Настоящая, абсолютная. А потом — едва слышный выдох, будто воздух вернулся людям в лёгкие. Кто-то на галёрке шумно поднялся, тут же сел. Анна почувствовала, как всё в ней обрушилось разом. Мышцы разжались, руки задрожали, дыхание стало прерывистым. Она не улыбнулась — ещё нет. Только посмотрела на Беликову. Та поднялась с места, медленно, словно боялась спугнуть сон.

— Спасибо, — прошептала она, и Анна впервые увидела в её глазах слёзы.

Соколов вскочил:

— Протестую! Прошу зафиксировать в протоколе несогласие прокуратуры с решением суда! Ходатайствую о направлении представления в облпрокуратуру!

— Отметьте, — сухо произнёс Михаил, но в голосе сквозила сталь.

Анна повернулась к прокурору. Соколов сжал блокнот с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Его перо, до этого скрипевшее каждую секунду, теперь застыло в руке, как нож.

— Вы используете юридические уловки, товарищ Коваленко. Это не защита — это манипуляция формой, а не сутью!

Анна не отвела взгляда.

— Я использую закон. А суть — в том, чтобы защищать, а не преследовать. Даже здесь, в 1969 году.

Соколов отвернулся. Он больше ничего не сказал, но Анна видела, как дрожит его плечо. Он злился не на неё — на сам факт поражения. На то, что женщина без связей и орденов смогла разорвать сценарий, написанный за него.

Михаил поднялся. Его чёрный костюм — строгий, аккуратный, с отглаженными лацканами — будто поглощал свет. Но в лице, несмотря на привычную судейскую отстранённость, мелькнуло что-то ещё — одобрение. Он сделал шаг к краю стола и, будто случайно, подтолкнул папку с делом. Она раскрылась, сдвинувшись ближе к краю. Один лист слегка выскользнул, свесившись вниз.

Анна уловила движение. Он не посмотрел на неё. Но его рука осталась на крышке папки, как сигнал: «Бери, если осмелишься».

Она медленно подошла, под видом сбора своих бумаг. Осторожно провела пальцами по странице. Это был рапорт из другого дела. Касался не Беликовой — но фамилии, подписи, всё говорило о том, что перед ней нечто важное. Слишком важное, чтобы лежать здесь случайно.

«Ты даёшь мне шанс? Или проверяешь?».

Она молча вложила лист в свою папку. Михаил смотрел в другую сторону.

В зале суд опустел. Кто-то из журналистов стоял у выхода, щурясь и записывая в блокнот. Бабушка с белым платком провела взглядом Беликову и кивнула — коротко, по-деревенски. В этом кивке было больше уважения, чем в речах прокурора.

Анна вышла последней. У двери стоял Михаил. Он как будто ждал. Смотрел не на неё — в окно. Но когда она поравнялась с ним, сказал негромко:

— Вы хорошо держались, товарищ Коваленко.

— Спасибо, — ответила она.

— Таких дел больше не берите. Слишком много глаз, — он повернулся к ней, и в голосе мелькнуло ироничное тепло. — Вам стоит быть осторожнее. Люди в городе говорят.

Анна кивнула.

— Я знаю. Но если бы не вы…

Он слегка приподнял бровь:

— Не надо. Это было решение суда. По закону.

Анна улыбнулась. Впервые за весь день — открыто, искренне.

— Тогда, по закону, я вас благодарю.

Он не ответил. Только снова посмотрел в окно. За стеклом дождь перестал. Солнце пробивалось сквозь облака, освещая мокрую брусчатку.

Анна шагнула за порог, держа папку крепко прижатой к груди. В груди — триумф и тревога.

«Одна победа — это уже след. Но он ещё не стёрт. Я оставлю больше».

Парк казался почти загородным — деревья шумели лениво, медленно, как будто переживали за кого-то. Воздух был напоён липой и влажной землёй, откуда-то тянуло свежестью после дневного дождя. Детская площадка — деревянные качели, облупленные за годы, песочница с исковерканной формой корабля и парой брошенных лопаток — жила своей жизнью. Скрип качелей, визг детей, шелест листвы сливались в тёплый вечерний гул.

Анна сидела на старой скамейке, обмотав плечи платком. На коленях у неё лежал блокнот и карандаши. Рядом, на треснувших досках, Артём аккуратно обводил коричневым ствол дерева. Его плюшевый медведь, с вытертым носом и перетянутой белой лентой шеей, сидел прямо рядом, будто тоже участвовал в процессе.

— А листики можно зелёным? — Спросил мальчик, не отрывая взгляда от бумаги.

— Конечно можно. Листики обязательно зелёные, — ответила Анна, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

«Если бы я могла говорить с тобой каждый вечер. Если бы ты был моим…».

Она провела ладонью по его волосам. Артём не возражал. Увлечённо продолжал рисовать.

— А у моего дерева будут яблоки. Потому что у настоящих деревьев должны быть яблоки.

— Обязательно. Три, чтобы на компот хватило.

Мальчик хихикнул, прижал к себе мишку и наклонился ближе к рисунку. Анна не могла отвести от него взгляда. Его щёки порозовели, рубашка сбилась на плече. Он был… живой. Невинный. Смешной. И настоящий.

Михаил подошёл тихо. Она почувствовала его раньше, чем услышала шаги — тень легла на гравий перед скамейкой. Он стоял в светлом свитере, руки в карманах, его пальто висело на спинке качелей. В глазах — усталость, в уголках губ — тёплая, сдержанная улыбка.

— Вы нашли общий язык, — произнёс он негромко.

— Он умеет слушать. И рисовать деревья, — ответила Анна, не поднимая глаз.

Михаил сел рядом. Артём не отвлёкся — продолжал рисовать, тихо напевая себе под нос что-то про облака и медведей. Его голос сливался с вечерним воздухом.

— Спасибо, что забрали его. Мама задержалась. Выручаете, — сказал Михаил, наклонившись ближе.

— Это радость, а не выручка, — Анна улыбнулась, хотя внутри всё сжималось.

Пауза. Скрип качелей. Листья колыхнулись на дереве, капля упала с верхушки на скамейку рядом.

— Вы не боитесь гулять с моим сыном? После сегодняшнего заседания… — голос Михаила стал ниже. — Местные начали спрашивать, кто вы. Откуда. Как вы…

Анна сжала ремешок сумки, стоящей у ног. Заметки торчали неровно, край обложки её таймера — скрытого, зашитого в подкладку — чуть выступал.

— Они всегда спрашивают, — она осеклась, тут же поправилась. — Даже в Москве. Особенно когда женщина выигрывает.

Михаил кивнул. Он не стал уточнять. Но глаза его изменились. Теплота не исчезла, но появилась сдержанность.

— Анна.

Она вздрогнула. Он впервые назвал её по имени.

— Я знаю о ваших методах.

Анна медленно перевела на него взгляд. Михаил смотрел прямо, без обвинения. Просто — знал.

— Вера Ивановна слышала разговор в коридоре. С прокурором Петровым.

Тишина. Даже Артём затих. Только карандаш царапал бумагу.

— Я не… — Анна сжала губы. — Я спасаю невинных, Михаил. Но иногда… я боюсь расплаты.

Он выдохнул.

— Тогда будьте осторожнее. Не из-за закона. Из-за людей. Здесь слишком любят слухи. Особенно про тех, кто не из Ярославля, но выигрывает суды и дружит с судьями.

Она хотела ответить. Хотела отмахнуться, улыбнуться, перевести в шутку. Но голос дрогнул.

— Я не хотела становиться заметной. Всё вышло слишком правильно.

Михаил положил ладонь на край скамейки. Почти коснулся её пальцев. Почти.

— А вы знаете, — негромко произнёс он. — Что Артём начал снова рисовать только в этом месяце?

Анна посмотрела на мальчика. Он теперь дорисовывал солнце, с длинными смешными лучами.

— Он говорит, что тётя с умными глазами научила медведя говорить.

Она хрипло рассмеялась, прикрыв рот ладонью.

— Сначала медведя, потом судью. Удивительный прогресс.

Михаил улыбнулся. Уже открыто, широко.

— Вы ему нужны.

Анна не ответила. Не могла. Грудь сдавило. Хотелось плакать — от тепла, от чужого ребёнка, от чужого лета, от своего страха.

«Ты не мой. Но я хочу сидеть рядом. Всю жизнь».

Артём поднял голову.

— Пап, а тётя Аня завтра тоже придёт?

Михаил посмотрел на Анну. Она кивнула.

— Обязательно.

И впервые в этом мире — она почувствовала себя дома.