Ход времени: Защита

Глава 15: Зов часов

Свеча трепетала, отбрасывая зыбкие тени на потолок, где штукатурка обнажила ржавые пятна под слоем потрескавшейся краски. Комната была холодной — от окон тянуло, пол скрипел под каждым шагом, а в щель под дверью пробивался тусклый свет из коридора.

Анна сидела за столом, укутанная в серый шерстяной свитер и цветастый платок, сбившийся набок. На коленях у неё лежала папка с делом Павла Литвинова — плотная, бумажная, с жирным штампом «секретно». Рядом — «История КПСС» с заложенными страницами, на которых мелким почерком в два ряда были вписаны процессуальные схемы и наблюдения.

«Богораз — шаг, Литвинов — партия. Только бы не мат».

На столе стояла потрёпанная книга с коричневым корешком — «Комментарий к УПК РСФСР». На полях — её пометки, сделанные химическим карандашом, потому что ручки в этой реальности вечно текли.

Из-за стены доносился голос Веры Павловны:

— Я говорю, у неё по ночам всё светится. И всё пишет, пишет. Кто ж нынче добровольно над кодексом корпит?

— Да ты что, Вера, она ж из Москвы. У них там свои причуды, — ответил мужской голос с хрипотцой.

Анна замерла, прислушалась. Звуки отодвинулись, хлопнула дверь кухни, снова запахло варёной капустой и пережаренным луком.

Она встала, подошла к кровати, отодвинула её с характерным скрежетом и подняла доску. В нише под полом — старая коробка из-под ботинок «Скороход». Внутри — аккуратно сложенные листы, копии протоколов, черновики речей, фото с надписями. Поверх всего — карманные часы, ещё работающие.

Анна проверила механизм, вздохнула и спрятала всё обратно.

«Если её доложат — хотя бы не найдут сразу».

Она вернулась к столу, села, прижала к себе папку с делом Литвинова. В голове всплывали строки обвинения: «распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский строй» — статья 70 УК РСФСР. Всё, как по учебнику.

Она открыла обложку. Протокол задержания, список свидетелей, материалы перлюстрации. Всё — добыто через Григория, за деньги. Те самые, что теперь стояли в углу, в сумке, накрытые газетой «Труд».

«Я вытаскиваю Литвинова из лап системы, используя грязь Петрова. Прекрасно. Просто прекрасно».

Пальцы дрожали не от холода. Неуверенность поднималась изнутри, как пар от утреннего асфальта. Она встала, подошла к зеркалу. Её лицо в полумраке казалось старше. Но в глазах — решимость. После Богораз уже не было дороги назад.

Раздался стук в дверь. Анна замерла. Потом — голос Веры Павловны:

— Анна Николаевна, не хотите супу? Я лишнего сварила.

— Нет, спасибо. Я занята, — ответила Анна, делая голос мягче.

— Как знаете. А то вы всё на работе да на работе.

Шаги удалились.

Анна села, вытащила из ящика старую записную книжку, перевязанную шнурком. В ней — список имен, краткие сведения, пометки карандашом: «Литвинов — физик, правозащитник. Арестован за письмо. Демонстрация 25 августа».

Она достала авторучку, взвесила в руке.

«Ещё один подкуп. Через Григория — милиционер из части на вокзале. Лишние сто рублей. И всё, что мне нужно, окажется на столе».

Сделала глубокий вдох, открыла чистый лист и начала писать:

— Запрос на уточнение местонахождения вещдоков, протоколы задержания Литвинова… и список допрошенных. Дальше — как по отработанной схеме.

Слово за словом ложились чётко, без размышлений. Опыт делал своё. Только где-то в глубине — всё ещё свербело чувство предательства. Не закона — себя.

«Я адвокат. Я должна работать на правду, а не на схемы. Но если правда недоступна без схем — кто виноват?».

Свеча догорела до половины, и тень от руки, пишущей на листе, стала чётче.

Анна встала, потянулась, подошла к окну. На улице уже занимался серый рассвет. Трамвай звякнул на повороте. Из громкоговорителя на столбе посыпались слова:

— …наше великое социалистическое Отечество уверенно движется вперёд, под руководством партии и…

Анна усмехнулась, прикрыла штору и вернулась к столу. Папка с делом Литвинова была уже раскрыта, страницы разложены в нужном порядке.

Всё шло по плану.

Она взяла сумку с деньгами, отнесла её к шкафу и спрятала за коробкой с вареньем.

«Григорий получит свою часть завтра. А я — шанс вытащить Павла. Даже если мне потом не отмоется».

Стук часов в ящике казался громче обычного.

И всё же сердце билось ровно.

Подворотня у Волги дышала сыростью. Из-под моста тянуло холодом, будто сама река выдыхала ледяной пар. Камни под ногами были скользкими, а железная труба у стены покрыта коркой ржавчины, от которой пахло болотом и временем. Вдоль стены тянулись потёки — как следы неосторожной жизни.

Григорий стоял, прижавшись к кирпичной кладке, держа свёрток, обёрнутый газетой «Северный рабочий». Его сигарета тлела, отбрасывая красный отсвет на воротник кожанки. Анна подошла медленно, пальцы в варежках сжимали ремешок сумки.

— Одна? — Григорий прищурился.

— А ты ждал милицию? — Ответила Анна, опустив глаза на мокрый асфальт.

Он усмехнулся, выдохнул дым в сторону Волги.

— У нас здесь всё на доверии. Пока.

Анна вытащила из внутреннего кармана свёрток с деньгами — аккуратно перевязанный бечёвкой. Сунула ему под куртку, не касаясь.

— Это всё, что осталось от Петрова. Не советую пересчитывать на ветру.

Григорий кивнул и протянул ей свёрток.

— Дело Литвинова. И то, что просила — про Соколова. Всё тут: его взятки, контакты, даже с кем встречался у турбазы. Милиционер проговорился — парень молодой, рот не закрывается, когда рядом деньги пахнут.

Анна взяла папку, спрятала в сумку, ощущая, как кожа от напряжения натянулась под лопатками.

— Он знал, кому отдаёт?

— Нет. Сказал, думал, для газеты. Я не стал разубеждать.

— Он ещё жив?

— Пока, — Григорий затушил сигарету о кирпич и стряхнул пепел на землю. — Но за ним уже нюхают. Так что если хочешь ещё — цена будет выше. Намного.

Анна отступила на шаг, взгляд скользнул в сторону. В конце подворотни мелькнула тень — мужская фигура в сером пальто, обернулась и исчезла.

— Я слышала, что за мной следят. Соколов шепчется по коридорам суда, — она глянула на Григория. — Ты меня подставляешь?

— Я? — Он развёл руками. — Я тебя вытаскиваю. А подставляешь ты себя сама. За Литвинова впрягаться — дело тонкое. Тут не диссидент, тут символ. Его если оправдаешь — даже Михаил дрогнет.

— Мне нужно, чтобы он дрогнул, — голос Анны прозвучал чётко, несмотря на холод. — А для этого я должна знать, куда бить.

— Ну, теперь знаешь, — Григорий ухмыльнулся, прищурился. — Там в конце папки — список. Соколов и талоны на ГАЗ-21, и сделки с кооперативами. Всё на бумаге. Он был аккуратный. Но люди, с которыми он работал, — нет.

Анна закрыла сумку, прижала к телу.

— Это мне хватит. Пока. Но ты не поднимай ставки слишком высоко. Я не на побегушках.

— А я не в благотворительности. Время — товар. Твои победы делают тебя дорогой.

Мимо прошла девушка с газетой и авоськой — быстрым шагом, не оглядываясь. Григорий поправил воротник.

— Далеко не шатайся. Сумка у тебя заметная.

Анна кивнула.

— Если исчезну — знай, что не потому, что испугалась.

— Знаю, — буркнул он, уже доставая новую сигарету.

Анна повернулась, шагнула на мост, за спиной зазвучал её собственный голос: «Раньше я искала правду в базах данных, теперь — в тёмных подворотнях с газетами и бандитами. Прекрасно, Коваленко. Просто современно».

Комната встретила её холодом. Свеча потрескивала на столе. Из кухни доносилось бормотание Веры Павловны про «жизнь без мужа и телевизора». Анна разложила свёрток: поверх дела Литвинова — серая папка с обложкой от школьной тетради.

Она достала лист: протокол опроса, дата — 12 января 1969. Затем — выписка о передаче конфискованных вещей. И дальше — та самая таблица: список фамилий, сумм и мест.

— …перевёл из кассы завода № 346–250 рублей. Подпись: Соколов А.П.

Анна прижала ладонь к виску.

— Нашёлся.

Перелистывая листы, она замедлилась на акте о продлении сроков следствия. Пальцем обвела дату:

— Превышен тридцатидневный лимит. Статья 133 УПК. А дальше — постановление прокурора. Подпись не совпадает.

Она потянулась за комментарием к УПК. На полях карандашом: «Сроки следствия — ключ к прекращению дела при нарушении процедуры. См. постановление Пленума ВС № 4 от 1964».

«Есть. Есть же!».

Сердце застучало быстрее. Она встала, подошла к окну. За стеклом — серый свет фонаря, капли на подоконнике, ночь. Всё это было чужим, странным, ненастоящим.

Но её руки держали дело. А дело — шанс.

В углу сумка с деньгами, откуда всё началось. От Петрова к Литвинову — через подкуп, страх и холод.

«Я спасу этого физика. Я ослаблю Соколова. А за свою совесть — разберусь потом».

Анна выпрямилась. Бумаги снова легли в папку. Свеча догорела, оставив запах воска и лёгкую сажу на стене.

Началась настоящая партия.

Зал Ярославского областного суда встречал ледяным сквозняком и стойким запахом лака, впитавшегося в стены, скамьи и само время. Над столом судьи, под стеклом, висел портрет Ленина, слегка перекошенный, будто тот с насмешкой смотрел на происходящее. В углу шептался дядька в фуфайке, рядом скучал комсомолец в новеньком кителе, а на галёрке устроились две местные журналистки с блокнотами в руках. Свет тусклых ламп отбрасывал на лица жёлтые пятна — лица были напряжённы, усталы, будто всё помещение затаило дыхание.

Анна стояла у стола защиты, поправляя гладкую ткань своего синего платья — аккуратного, советского, чуть великоватого. Волосы были спрятаны под тёмно-серым платком, лицо собранное. Перед ней лежала открытая папка: материалы дела Павла Литвинова, в том числе постановление о продлении сроков следствия — подписанное неуверенной рукой и явно с нарушением УПК.

— …в связи с отсутствием объективной возможности окончить предварительное следствие в установленные законом сроки, — голос Анны звучал ровно, но с каждым словом нарастал нажим, — следователь допустил превышение установленного тридцатидневного лимита, что, согласно статье 133 УПК РСФСР, влечёт необходимость прекращения дела при отсутствии продления, оформленного в установленном порядке.

Судья Орлов не перебивал. Он сидел, сложив руки на папке, и делал пометки простым карандашом. Его лицо было каменным, но в глазах читалось напряжённое внимание — особенно когда Анна слегка повернулась в сторону Соколова.

— Более того, — продолжила она. — Материалы дела содержат противоречивые сведения о сроках получения заключения эксперта и моменте предъявления обвинения. Возникает ощущение, что протоколы составлены… как бы это сказать… не в строгом соответствии с процессуальной дисциплиной.

Соколов шумно перелистнул бумаги на своём столе, пальцы дрогнули. Он поднял голову:

— Вы намекаете, гражданка Коваленко, что сотрудники прокуратуры фальсифицируют документы?

— Я ничего не утверждаю, — Анна удержала голос спокойным. — Я лишь зачитываю официальные материалы, подписанные, между прочим, представителями вашей структуры. Если вы хотите назвать это фальсификацией — это уже на вашей совести.

По залу прошёл шорох. На галёрке хмыкнул мужчина в ватнике. Кто-то негромко закашлялся. Павел Литвинов поднял глаза: они были полны усталости, но и сдержанной, отчаянной надежды.

— Я требую прекратить подобные намёки! — Соколов ударил ладонью по столу. — Защита использует спекуляции и клевету, чтобы увести суд от сути обвинения!

Анна сделала паузу. Подняла взгляд на судью.

— Я не перехожу на личности, ваше чест… товарищ судья. Я просто обращаю внимание на факт: определённые фамилии, фигурирующие в материалах, ранее упоминались в связи с распределением дефицитных товаров и нецелевым использованием средств профсоюзов. В их числе — и прокурор Соколов.

Молчание в зале было почти физическим. Глухим стал даже скрип половиц. Михаил Орлов отложил карандаш, поднял глаза. Его голос прозвучал спокойно:

— Защита, у вас есть доказательства этим утверждениям?

Анна слегка наклонилась к столу, вытянула один лист — не оригинал, а копию, отпечатанную на машинке, с заметками на полях.

— К делу Литвинова они отношения не имеют. Но если суд посчитает необходимым, я готова передать их в инстанции, имеющие право рассматривать деятельность сотрудников прокуратуры.

Соколов резко задвинул стул, встал.

— Это шантаж! Суд не может допустить, чтобы…

— Товарищ Соколов, — Орлов поднял руку. — Пока вы не опровергли процитированные материалы, воздержитесь от эмоций.

Соколов покраснел, сжал губы, снова сел. Лицо его стало пятнистым, движения резкими. Он торопливо перелистывал свой блокнот, карандаш в руке дрожал.

Анна сделала шаг назад, прижав руки к телу.

«Ты только что поставила под удар себя, свою крышу, своё дело. И Соколова. Молодец, Коваленко. Летишь красиво».

— Продолжайте, — коротко сказал Михаил.

Анна повернулась к залу.

— Нарушения сроков следствия, отсутствие продления, сомнительная подоплёка обвинения — всё это делает невозможным признание вины моего подзащитного. Павел Сергеевич Литвинов действовал открыто, его действия не содержат признаков состава преступления. Применение статьи 70 УК РСФСР в его случае — юридическая ошибка и политическая демонстрация, а не правосудие.

Она замолчала. В зале было так тихо, что слышно было, как журналистка на галёрке заскрипела ручкой о бумагу.

После заседания, в коридоре с облупленными стенами, запахами лака и лука из чьего-то судейского ланч-бокса, Анна остановилась у окна. Через стекло видно было снежный двор, на котором мальчишки гоняли мяч.

Позади раздался голос Михаила:

— Смелый ход, Анна Андреевна. Но вы играете опасно.

— А у меня нет другого поля, — она не обернулась. — Либо я играю, либо они.

— Соколов уже звонил кому надо, — тихо сказал он. — Будьте осторожны.

— Я и так осторожна, — она посмотрела на него через плечо. — Слишком, чтобы остаться живой. Недостаточно, чтобы не разозлить прокурора.

Он кивнул. Анна улыбнулась одними глазами и пошла по коридору дальше, чувствуя, как под платком капли пота стекают по шее.

«Ты выстрелила. Теперь держись».

Михаил стукнул молотком по столу. Глухой звук рассёк душный воздух зала, где пахло потом, старым лаком и напряжением. На стене висел тот же портрет Ленина, не мигая гляделий прямо на защиту. Публика замолкла. Даже журналистка с галёрки замерла, ручка повисла в воздухе. Свет тусклых ламп падал на лицо Павла Литвинова: в его взгляде была усталость, но в осанке — такая прямота, будто он не подсудимый, а свидетель.

Анна встала, медленно, уверенно, поправила платок, откинула волосы с виска. Перед ней лежали документы — аккуратно разложенные, подчёркнутые карандашом и шариковой ручкой. Протоколы, постановления, график следственных действий. И среди них — тот самый лист с подписью следователя, просроченный на шесть дней.

— Уважаемый суд, — её голос был негромким, но звенел в зале, как капля в колодце. — Согласно статье 133 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, срок предварительного следствия по делам, не требующим особой сложности, составляет тридцать суток. Продление допускается только при наличии надлежащим образом оформленного ходатайства, утверждённого прокурором.

Михаил слегка кивнул. Он не писал — слушал.

Анна вытянула из папки лист, подняла его.

— Перед вами — постановление о привлечении Литвинова в качестве обвиняемого. Дата: 3 декабря 1968 года. Следующее следственное действие, — она перевернула страницу, — протокол допроса от 16 января 1969 года. Между ними — более сорока дней. Протокола продления — нет.

Соколов вскочил.

— Это… вы выдёргиваете из контекста! Следствие имело объективные причины для задержки — были направлены запросы, проводились экспертизы!

— Где постановление? — Не повысив голоса, перебила Анна. — Закон требует не объяснений, а документов.

— Вы намеренно затягиваете процесс! — Соколов сжал перо, его пальцы побелели. — Это типичная тактика, чтобы расшатать органы!

— Это не тактика, товарищ прокурор, — она повернулась к Михаилу. — Это норма закона. Закон, к которому вы обязаны относиться с уважением, если претендуете на справедливое обвинение.

В зале проскрипела скамья. Кто-то хмыкнул. Один из мужчин в ватнике что-то шепнул соседу — тот одёрнул его локтем. Анна увидела, как Литвинов повернулся в её сторону, и в его взгляде мелькнуло: «Спасибо».

Михаил кивнул, отложил карандаш.

— Продолжайте, Анна Николаевна.

Она сделала вдох.

— Дальше. Литвинов обвиняется по статье 70 — антисоветская агитация. Повод — участие в мирной демонстрации на Красной площади и распространение открытого письма. В материалах дела отсутствует заключение, подтверждающее, что это письмо носило призывной характер. Оно не печаталось, не распространялось массово, не содержало призывов к свержению власти. Лишь выражало несогласие с арестами.

Соколов громко втянул воздух:

— Подрыв основ! Антигосударственная деятельность!

Анна не обратила внимания.

— Согласно постановлению Пленума Верховного Суда от 1966 года, к антисоветской агитации относится лишь деятельность, направленная на организацию или подстрекательство. Где это здесь?

— Достаточно факта, что он выступил против линии партии! — Заорал Соколов. — У него были связи с иностранными агентами!

— Где доказательства? — Анна подняла бровь. — В материалах дела? В протоколах? Или это новая часть обвинения, о которой защита узнаёт впервые?

Михаил постучал молотком.

— Товарищ Соколов, соблюдайте порядок.

Прокурор сел резко, с глухим стуком. Ручка вылетела из его рук, покатилась по столу.

Анна отступила на шаг назад.

«Ты играешь ва-банк. Одно неверное слово — и ты не адвокат, а подсудимая. Но если выиграешь — не он, а ты останешься в памяти зала».

— Я прошу суд признать, что нарушение сроков следствия, отсутствие доказательств состава преступления и формальный характер обвинения в совокупности делают невозможным рассмотрение дела в текущем виде. Согласно статье 5 УПК РСФСР, сомнения в виновности толкуются в пользу обвиняемого. Прошу исключить материалы дела, полученные с нарушением процессуального порядка.

В зале — тишина. Михаил взял папку, начал листать страницы. Его лицо оставалось нейтральным, но Анна заметила, как его пальцы сжались — привычка, которую она помнила ещё с первого заседания.

Он посмотрел на неё. Долго.

— Суд удаляется для принятия решения. Объявляется перерыв.

Судебный зал Ярославского областного суда дышал тяжело. Запах лака, мокрых шинелей и давно нестиранных рубашек висел в воздухе, как плотная ткань. Сквозь мутное оконное стекло пробивался дневной свет февраля, ломкий, как лёд на Волге. Публика притихла. Только скрип паркета под ногами пожилой женщины, взволнованно поправлявшей платок, нарушал тишину.

Анна стояла у стола защиты, пальцы едва заметно дрожали. Перед ней — Литвинов, лицо уставшее, серое, но глаза… глаза светились. Как у людей, которые видят свет сквозь трещину стены. Анна сделала вдох. Глубокий. Знание, инстинкт и безумная надежда сплелись в ней в тугой канат.

— Суд оглашает постановление, — голос Михаила звучал сдержанно, но в каждом слове звенела тишина.

Он поднялся. Скромный тёмный костюм висел на нём, как форма солдата, которому пришлось принимать приговор вместо пули. Анна смотрела прямо на него. Михаил перевернул лист, провёл рукой по полям, будто в последний раз проверяя: «А всё ли я учёл?».

— В связи с установленными нарушениями сроков следствия, отсутствием надлежащих доказательств состава преступления и с учётом изложенных доводов стороны защиты, суд постановил…

Он сделал паузу.

— Прекратить уголовное дело в отношении гражданина Литвинова Павла Марковича за отсутствием состава преступления.

Зал будто не сразу понял. Сначала — тишина. Потом — вдох. Потом — шорох. Кто-то хлопнул в ладони. Кто-то всхлипнул. Литвинов не шелохнулся. Только медленно повернулся к Анне. Губы дрогнули. Он наклонил голову — коротко, как мужчина, который больше не просит, а благодарит.

Анна не улыбнулась. Но её грудь поднялась, как у человека, который держал воздух в лёгких слишком долго.

«Я его вытащила. Чёрт возьми, я это сделала».

— Заседание окончено, — Михаил постучал молотком.

Пока все в зале поднимались, Анна заметила, как Соколов резко захлопнул свой блокнот. Его лицо налилось злобой, глаза сузились, руки сжались в кулаки, словно он только что проглотил кость.

Он подошёл ближе.

— Это была ловко поставленная сцена, товарищ Коваленко. Но запомните: у таких побед всегда есть последствия.

— Я рассчитываю на это, — Анна не отвела взгляда.

Соколов усмехнулся, ядовито:

— Надеюсь, вы крепче держитесь за свои источники, чем за закон. Потому что один из них скоро даст течь.

Он повернулся на каблуках и ушёл, оставив за собой запах дешёвого одеколона и незавершённой угрозы.

Анна опустилась на скамью, руки всё ещё дрожали. Она услышала, как щёлкнула застёжка. Обернулась — Михаил, уже без мантии, наклонился над столом, собирая бумаги. Его движения были нарочито деловыми. Но он обронил папку. Та раскрылась. Несколько листов выпали. Среди них — один, выделенный красным карандашом.

Он не поднял её сразу. Подождал, пока Анна приблизится. Сделал вид, что возится с другой стопкой.

— Осторожно, не потеряйте материалы. Бывает, дело выиграешь, а подтверждение исчезает.

Анна медленно подняла лист. Документ касался другого дела — с пометкой: «подозрения в фабрикации доказательств». Подпись — Соколов.

«Старый приём», подумала Анна.

В документе мелькала фамилия…. Но она не успела рассмотреть подробнее — Михаил аккуратно закрыл папку.

— Это случайно выпало? — Тихо спросила она.

— В таких залах часто случаются случайности, — сказал он, не глядя. Потом добавил. — Вы молодец. Сильная защита.

— Спасибо. Но теперь, боюсь, мне стоит поспешить.

Он посмотрел на неё впервые за день не как судья.

— Не идите одна, Коваленко. У вас появилось слишком много… почитателей.

Анна кивнула.

— У меня всегда был дурной вкус на публику.

Он усмехнулся. Но в его взгляде была тревога.

На выходе из суда Павел Литвинов догнал её.

— Спасибо вам, Анна Николаевна. Вы не представляете…

— Представляю, — она сжала его руку. — Просто держитесь подальше от митингов на ближайшие пару лет.

— Вы же знаете, я всё равно не замолчу.

Анна улыбнулась.

— Тогда держитесь подальше от Ярославля. Хотя бы до следующей эпохи.

Он ушёл в толпу, растворился среди шинелей и ватников. Анна осталась стоять одна. Холодный воздух ударил в лицо. Над городом висело бледное февральское солнце.

Анна сжала губы.

«Значит, это твой ход, Михаил. Сначала ты помогаешь мне, потом просишь меня защитить его. Или… защитить себя?»

Она убрала лист внутрь папки. Вокруг сновали прохожие. Советские плакаты на стенах, запах хлеба из соседней булочной, гулко проезжающий ЗиЛ — всё это уже не пугало её. Но теперь в ней поселилось новое чувство.

Они вышли почти одновременно — из разных дверей, но с одинаковой тенью на лице. Вечерний коридор здания суда был пуст — только эхо их шагов и тусклая лампа, мерцающая у лестницы. Анна задержалась на пролёте, прижала сумку к боку и посмотрела вниз, в серо-жёлтую глубину. Там, внизу, пахло пылью, табаком и сыростью — запах позднего СССР, который въедался в волосы, в пальто, в мысли.

Михаил появился из-за угла без мантии, в обычном тёмном костюме. В руках — портфель, из которого торчала папка, и та самая детская картинка. Он остановился рядом, не глядя на неё.

— Вы ждёте, пока все разойдутся? — Тихо спросил он.

— Жду, пока перестанет трясти, — ответила Анна, не оборачиваясь. — Иначе будет заметно.

— Вас снова кто-то поджидал у выхода?

— Пока только тени. Но я не уверена, что завтра их не станет больше.

Он кивнул, как будто ожидал такой ответ. Поднялся на одну ступень выше неё — теперь они были на уровне взгляда.

— Я хочу понять, — начал он, глядя прямо. — Зачем вы делаете это. Я видел, как вы шли на обострение. Нарушение процедуры, подкуп свидетеля, незаконный доступ к архиву. Это не методы адвоката, Коваленко. Это… война.

Анна усмехнулась, но глаза остались серьёзными.

— А если я вам скажу, что в войне я давно? Просто сейчас линия фронта — тут.

— И вы не боитесь, что этот фронт сомкнётся у вас за спиной?

— Боюсь. Постоянно.

Она сделала паузу. Тишина лестничной клетки сгущалась, будто стены тоже слушали.

— Я не ради себя. Ради таких, как Литвинов. Ради того, чтобы хоть кто-то здесь знал, что закон можно использовать не только против.

Он долго молчал. Потом достал из портфеля рисунок. Протянул ей.

— Это Артём. Нарисовал нас. Семью. Он решил, что вы теперь с нами.

Анна замерла.

— Я не…

— Я знаю, — он опустил руку. — Просто… он начал спрашивать о вас. Кто вы. Почему говорите с ним, как мама. Почему не боитесь судьи.

Анна отвела взгляд. Губы дрогнули.

— Я не мама. Никогда ею не была. Никогда не смогу.

Слова вышли тише, чем она ожидала. И оттого — страшнее.

Михаил кивнул. Не с жалостью, а как человек, который услышал слишком многое и решил ничего не говорить вслух.

— Но вы вели себя как человек, которому можно верить. Для него это важнее.

Анна сжала ремешок сумки.

— И вы мне верите?

— Нет, — он усмехнулся. — Но я вижу, что вы честны в своём безумии.

Она взглянула на него. Свет от лампы над головой рисовал на его лице жёсткие тени. Но в глазах — ничего жёсткого. Только усталость. И что-то похожее на уважение.

— Вы ведь оставили ту папку специально, — сказала она. — Сроки, подписи, приказы — это всё не бывает случайным.

— Я оставил, потому что хотел знать, воспользуетесь ли вы. И вы воспользовались.

— И теперь?

Он подошёл ближе, на полшага. Их разделяла только пыльная перила.

— А теперь я прикрою вас, насколько смогу. Но дальше — вы одна. Против прокуратуры, против бандитов, против людей, которые не хотят, чтобы кто-то выделялся.

Анна кивнула. Тихо.

— Я привыкла быть одна.

— Но это не значит, что вам должно быть хорошо.

Они стояли, молча, пока лампа над ними не мигнула ещё раз и не потускнела. Внизу на первом этаже что-то хлопнуло — дверь или окно. Лестничная площадка снова опустела.

Михаил поднёс к её ладони рисунок. Лёгкое движение, не касаясь.

— Возьмите. На память.

Анна взяла. Бумага была мятая, но цвета яркие. Красный, зелёный, синий. Как в детстве. Как в жизни, которой у неё никогда не было.

— Спасибо, — сказала она.

Он уже спускался по лестнице, когда бросил через плечо:

— До завтра, адвокат Коваленко.

И добавил, не оборачиваясь:

— Не опаздывайте. Мне нравится, когда вы разрушаете прокуратуру с точностью до минуты.

Анна осталась стоять, глядя на рисунок. Сердце билось ровно. Впервые за долгое время — ровно. И тихо.

«Я действительно начинаю здесь оставаться», — подумала она. И ей стало немного страшно. И чуть светло.