Ход времени: Защита

Глава 12: Огонь диссидентства

Утро в коммуналке наступало не с солнцем, а с царапаньем метёлки по лестничной площадке и хлопками дверей, за которыми варилась каша. В комнате Анны было холодно — под ногами гудели половицы, свеча на столе дрожала, отбрасывая длинные тени на выцветшие обои и грубые страницы пожелтевших бумаг. Огонёк подрагивал, будто знал: до полудня электричество не дадут.

Анна сидела в свитере, на плечи накинут старый платок, пахнущий нафталином. Перед ней лежала папка — дело Веры Лашковой, тонкая, но плотная бумагами, обвинением и тенью прошлого. Пальцы мерзли, но она не отрывалась от листов. Каждый абзац, каждая формулировка из Уголовного кодекса — всё читалось ею с прищуром, вниманием охотника.

«Статья 70. Антисоветская агитация. За машинописные листки — шесть лет. Шесть лет за то, что перепечатала чужое. И ни одного слова о подстрекательстве или организации».

Стук за дверью заставил её замереть. Скрипнула доска в коридоре. Чужая тень прошла мимо, отбрасывая полоску света под дверью. Анна прижала ладонь к тайнику под половицей, будто проверяя, на месте ли заметки.

Шепотки в коридоре усиливались. Кто-то шуршал газетой, кто-то шептал:

— Опять у неё свеча. Пишет, как будто партийный доклад…

Она сжала челюсти. Отложила папку, открыла книгу «История КПСС», где между страницами прятался её блокнот с записями. Вынула, поставила рядом с папкой, достала карандаш. Свет качнулся.

«Секретарь суда. Он ведёт журнал. У него копия протокола обыска. Если получу — смогу проверить, были ли нарушения при изъятии. А без этого — слепая защита».

Она потянулась за замаскированной папиросой, но передумала. Вместо этого, подошла к окну. Снаружи — дым из труб, голые ветки, идущие вдоль тротуаров рабочие в телогрейках. Она прижалась лбом к стеклу.

«Григорий найдёт путь. Но это снова он. И снова я — через него. Деньги Петрова, теперь — подкуп. А я здесь, чтобы защищать закон…».

Она отступила от окна, быстро подошла к столу и выдернула лист бумаги.

Чернила медленно выдавливались из старой ручки.

Григорий. Срочно. Нужна копия протокола обыска по делу Лашковой. Секретарь суда, зовут Алексей. Действуй аккуратно. Оплата — как договорились.

Она сложила записку и спрятала в обложку «Литературной газеты», лежавшей под кроватью.

Потом вернулась к столу, выровняла бумаги, задвинула тайник, поправила свечу. В голове — не утихала внутренняя дрожь, как при деле Петрова. Тогда доказательства подложили — но и он не был невинен. Теперь — Лашкова. Молодая машинистка, арестованная за перепечатку журнала «Феникс» и «Белой книги». Никакого насилия, никакого призыва — только текст. И годы лагерей.

Анна снова взяла лист.

— Шестнадцатого — обыск. Семнадцатого — арест. Без допроса? — Она пробормотала, делая пометки. — Где ордер? Подписан кем? Ищу нарушение процедуры…

Снова — скрип в коридоре. Чёткий каблук. Анна подняла голову.

За дверью — тень. Голос:

— Понаехали. Словно свои книжки важнее нашей картошки.

Скрип удалился. Тень исчезла.

Анна подняла руку, провела по лицу. Дыхание выровнялось. Она села снова.

Папка. Блокнот. Тайник. Записка для Григория. Всё на своих местах.

«Ты пришла сюда с идеей защищать. Ты знала, что система грязная. Но теперь ты в ней. По горло. И всё равно — дальше. Потому что Вера — она могла бы быть тобой. В другой Москве. В другой квартире. В другой жизни».

Она погасила свечу, открыла обложку блокнота, и карандаш снова заскрипел по бумаге.

Работа продолжалась.

Фонарь над переулком мигал, словно подмигивал кому-то невидимому, а потом на секунду замирал, оставляя тёмную щель между зданиями суда и прачечной в полумраке. Асфальт блестел от недавней слякоти, пах сыростью, пеплом и чем-то медленным, липким — как страх.

Анна стояла в тени, прижав к боку старую сумку с заметками. На ней тёмное пальто, платок надвинут на лоб. В свете фонаря её глаза казались глубже обычного — насторожёнными, словно каждый прохожий мог быть свидетелем сделки, которую она презирала.

Григорий появился почти бесшумно — из-за угла, запахнув кожанку и сунув руки в карманы.

— Протокол принёс, — он не стал здороваться.

— Деньги у меня, — Анна сделала шаг навстречу.

Он оглянулся на улицу — мимо проходил мужчина в сером пальто, будто нарочно медленно. Фигура скрылась в полумраке. Григорий кивнул.

— Секретарь дрожит, но дал. Сам читать не стал. Только чтоб быстро, — он вытащил свёрток из внутреннего кармана и сунул ей.

Анна осторожно приняла бумагу, переложила в сумку. Другой рукой достала заранее подготовленный конверт.

— Как договаривались.

Григорий взвесил его в ладони, чуть щёлкнув пальцем.

— Если дальше такие документы — цена вырастет. Не забывай, это не булочная.

— Это не рынок. Это жизнь человека, — Анна смотрела прямо, голос звучал ровно.

— Жизнь, да. Но без меня ты не найдёшь даже туалетную бумагу, не то что протоколы. — Он ухмыльнулся. — Так что, адвокат, дружи аккуратно.

— Пока ты держишь слово, я плачу, — Она кивнула, поворачиваясь.

— Удачи с Лашковой. Там грязь — не детская.

Он растворился в темноте, как и появился.

Анна шла к дому быстро, не оглядываясь. Сердце билось громче шагов.

«Теперь я торгую деньгами бандита за правду. Местные адвокаты отводят глаза, а я — покупаю протоколы».

И всё же — облегчение холодной волной накрыло, когда она закрыла за собой дверь.

В комнате было темно. Она зажгла свечу и достала свёрток. Бумага старая, но подписи свежие. Штамп суда. Лист за листом, она шла взглядом, проверяя строки.

— Обыск проведён шестнадцатого… Хм, — Анна остановилась. — Где понятые?

Она вернулась к началу. В графе о понятых — пусто. Ни ФИО, ни подписей. Ни строк.

— Есть две фамилии оперов. А понятые? Даже строки не заполнены. — Она провела пальцем по строчке. — Это нарушение, явное. Статья 169 УПК РСФСР: участие понятых обязательно. Без них — доказательства недействительны.

Она встала, проходясь по комнате. Скрипнула доска под ногой.

«Если обыск незаконный — и изъятые материалы в деле не могут быть использованы. Значит, журналы — под сомнением. А значит, обвинение — под угрозой. Уголовное дело может рухнуть».

Стук в трубе заставил вздрогнуть. Кто-то включал воду в соседней комнате. Анна села снова, перечитала строку: «Протокол составлен в присутствии сотрудников УГБ…».

— Но не в присутствии свидетелей.

Она убрала протокол обратно в папку, спрятала под обложку «Истории КПСС», как делала со всеми документами.

Тихо подошла к половице, приподняла доску. Тайник был пуст — но не на долго. Свёрток скользнул внутрь. Доска легла на место.

Анна потушила свечу, в комнате стало темно. На миг она просто стояла в тишине.

«Цена правды — деньги преступника. Но у меня есть зацепка. И я не отступлю».

Ярославский областной суд хранил глухую тишину, как старое рояльное нутро перед ударом молота. Свет от тусклых ламп отражался на лакированных скамьях, и запах старого дерева вперемешку с полированной пылью врезался в ноздри. Воздух был холодным, зимним — сквозняк будто намеренно полз между ног, от стены к стене.

Анна стояла у стола защиты, ладони сжаты, но голос — твёрдый. На ней было строгое шерстяное платье, серое, с тёмным воротничком. Она ощущала шершавость ткани на запястьях и стук сердца в горле. Перед ней — Вера Лашкова: маленькая, с ввалившимися плечами, но с ясным, почти дерзким взглядом.

— Товарищ судья, — Анна заговорила ровно, сдерживая дрожь в голосе. — Моя подзащитная не является организатором, автором или распространителем агитационных материалов в смысле, который предусматривает часть первая статьи семьдесят УК РСФСР. Она, машинистка, всего лишь перепечатала текст, не зная содержания в полной мере.

Прокурор Соколов хмыкнул, не отрывая взгляда. Его узкие губы вытянулись в линию, взгляд — прищуренный, ядовитый.

— Она перепечатала запрещённую литературу. Этого достаточно.

— Нет, — Анна шагнула вперёд. — Недостаточно. В материалах дела нет доказательств, что она распространяла. Нет показаний, что она передавала копии. Обыск проведён с нарушениями. Протокол без подписей понятых, а это уже исключает часть изъятых материалов из доказательственной базы.

Судья Михаил Орлов поднял глаза. Строгий, сдержанный, с лёгкой сединой на висках. Он не перебивал, но пальцы тихо постукивали по деревянной поверхности.

— Процедурные ошибки важны, товарищ судья, но я прошу вас взглянуть не только на букву закона, а на человека, — Анна выпрямилась, плечи отдёрнула. — Вера Лашкова — мать. Её ребёнку четыре года. Муж погиб на стройке. Она работает на полставки. У неё нет партийного билета, нет идеологической платформы, она не входила в кружки или группы.

Зал замер. Даже стул за спиной Анны, скрипнув, замолк.

— Она не антисоветчица. Она — женщина, которой дали задание. Она — та, кто не осмелился сказать «нет» начальству. И если мы отправим её на лагерь, то не боремся с идеологией. Мы просто оставляем ребёнка без матери.

— Это всё эмоции, — бросил Соколов, вставая. — Закон чётко определяет состав. Подзащитная знала, что текст запрещён.

— А где это доказано? — Голос Анны стал острее. — Покажите строчку, где написано, что она знала. Вы опираетесь на выводы, не на факты.

Судья поднял руку.

— Анна Николаевна, продолжайте по существу.

Она кивнула. Глубокий вдох.

— Товарищ судья, — голос стал мягче. — Вера Лашкова — не преступник. Она не враг. Она не хотела навредить. Да, она нарушила — возможно, по неосторожности. Но за это не сажают на семь лет. Советский суд — справедливый суд. Он должен защищать, а не ломать судьбы.

Орлов смотрел внимательно, без выражения. Только пальцы перестали стучать.

— Прошу учесть личность подсудимой, семейные обстоятельства и отсутствие признаков системного участия в распространении. Прошу рассмотреть возможность самого мягкого наказания, предусмотренного законом — с отсрочкой исполнения приговора по уходу за малолетним ребёнком.

В зале затих шёпот. Кто-то кашлянул. Вера сидела молча, сжав руки в колени. Глаза её были влажны, но спина выпрямилась.

«Тут сердце может переубедить, если факты не подведут», — мелькнуло у Анны.

Она не знала, сработает ли это, но сейчас — это был единственный путь.

— Всё. Защита закончила, — она кивнула судье и медленно села.

Судья Орлов что-то записывал. Соколов уставился в потолок, поджав губы.

Скамья под Анной скрипнула. Сердце всё ещё билось. Но в груди — впервые за долгое время — появилась искра. Не победы. Но надежды.

Судья Орлов отложил ручку и поднял взгляд.

— Переходим к допросу свидетеля со стороны обвинения. Коллега подсудимой, товарищ Данилова, просим к трибуне.

Скамья скрипнула. Женщина в бледно-синем платье и сжатыми губами встала, словно её вытолкнули. Лет тридцать, с тугим пучком и платком в руке. Она шла к трибуне, глядя себе под ноги, но спиной чувствовалась напряжённость, будто знала: будет жарко.

Анна приподнялась, вытянув спину. Адреналин ударил в виски. Зал замер. Даже Соколов перестал записывать.

— Фамилия, имя, отчество? — Голос судьи ровный.

— Данилова Галина Павловна.

— Где работаете?

— В машбюро института, с Верой…

Она запнулась. Сказала слишком мягко.

— С Лашковой, — поспешно уточнила.

Анна поднялась.

— Разрешите приступить к перекрёстному допросу.

Судья кивнул.

Анна сделала шаг вперёд. Её голос стал холоднее, чётче — голос юриста, не женщины.

— Товарищ Данилова, подтвердите, что ваша коллега Вера Лашкова получила задание на печать материалов от старшего инженера Бурова?

— Ну… я не знаю точно, — Галина переминалась с ноги на ногу. — Я… я слышала, как он дал ей бумагу.

— Слышали? Вы были свидетелем разговора?

— Нет, но потом Вера сказала… между прочим.

— Между прочим? — Анна наклонила голову. — Значит, это была личная беседа? Не рабочее поручение?

— Ну… — Галина посмотрела в зал. — Может, и рабочее. Я же не лезу.

— Не лезете. А в милицию — полезли.

Соколов поднял голову.

— Возражаю. Риторика защиты выходит за рамки.

— Уточняю суть мотива, товарищ прокурор, — Анна даже не обернулась. — Имею право.

Орлов медленно кивнул.

— Продолжайте, но по делу.

Анна сделала шаг к трибуне.

— Товарищ Данилова, напомните, кто получил повышение в октябре?

— Ну… Вера. Её перевели машинисткой на первый этаж.

— А вы?

— Я осталась в общем зале. Это не важно.

— Конечно. Только вы тогда пошли к завмастерской с жалобой?

— Не с жалобой, просто… сказала, что несправедливо.

— То есть вы сочли несправедливым, что Лашкова получила повышение?

— Нет… ну… я просто… — Галина запуталась в платке, нервно теребя его.

— Ещё вопрос. Вы были в комнате, где стояла печатная машинка?

— Была. Несколько раз.

— А вы тоже печатали?

— Да, по работе.

— Вас кто-нибудь проверял?

— Нет. А зачем?

— Вот именно, — Анна сделала паузу. — Следовательно, любую бумагу, оставленную без подписи, могла напечатать и вы?

— Я?! — Галина вспыхнула. — Я бы не…

— Но могли? Ответьте — могли?

— Ну… могли все. Я — тоже.

Суд в зале зашевелился. Вера подняла голову. Михаил Орлов сцепил пальцы и молча слушал. Соколов щёлкнул ручкой.

— Последний вопрос, товарищ Данилова. Вы сообщили в органы не сразу, а через неделю. Почему?

— Я думала… — Галина понизила голос. — Я думала, что её снова повысят, а потом… я испугалась.

— То есть из зависти?

— Н-нет!

— Спасибо. Больше вопросов нет.

Анна развернулась и села. Колени дрожали, но в груди — триумф: в глазах судьи мелькнуло сомнение. Свидетель шаталась на ходу, уходя от трибуны, как после допроса с пристрастием.

«Как и в 2005-м. Зависть — их слабое место», — мелькнуло в голове.

Суд продолжался, но Анна знала: момент был их.

Михаил Орлов поднял руку.

— Суд удаляется для вынесения решения.

Скамья скрипнула под его шагами. Секунды растянулись, как резина. Вера тихо села, кутаясь в ворот свитера, будто надеялась исчезнуть. Анна стояла, будто привязанная к полу. Сердце билось в горле. Сзади зашептались — тихо, как ветер за окном. Запах лака смешался с потом и металлом — запах страха и затаённой надежды.

«Каждая победа — это шаг к пропасти», — подумала она и тут же поймала себя: нет, не сейчас.

Сейчас — шаг к жизни.

Прошло минут десять. Потом дверь отворилась. Михаил вошёл — не торопясь, но и не волоча ног. В глазах — усталость. В руках — бумага.

— Прошу встать.

Зал поднялся. Кто-то шумно втянул воздух. Анна не двигалась. Только пальцы сжались на краю стола.

Михаил поправил очки и начал читать:

— В соответствии с Уголовным кодексом РСФСР, в частности со статьёй 70, и учитывая представленные доказательства, суд постановил…

Анна слышала, как бьётся кровь. Вера стояла, едва дыша. Соколов поднёс ручку к бумаге, как палач — топор.

— Признать Лашкову Веру Павловну невиновной в распространении антисоветской литературы…

Кто-то охнул.

— …ввиду отсутствия подписей понятых на протоколе обыска, что делает изъятые материалы юридически недопустимыми в качестве доказательств.

Анна сжала кулак. Вера вскинула голову — лицо белое, глаза полны слёз.

— Кроме того, — продолжал Михаил, чуть смягчив тон. — Суд учитывает отсутствие злого умысла, положительную характеристику с места работы и наличие малолетнего ребёнка на иждивении.

Соколов черкнул что-то в блокноте с такой силой, что ручка скрипнула.

— Суд постановляет освободить Лашкову из-под стражи в зале суда.

Молоток ударил по дереву.

Зал на секунду застыл, потом — шорох, движения, слёзы. Вера разрыдалась, обхватив рот рукой. Анна шагнула ближе, обняла её за плечи.

— Всё. Вы свободны. Вера, слышите?

— Я… я не верю… — прошептала Лашкова. — Анна Николаевна… вы…

— Тсс, — Анна сжала ей руку. — Идите домой. К сыну.

Судья Орлов отложил документы и встал. Их взгляды встретились — и в его, обычно каменном лице, Анна увидела еле заметный кивок.

— Защита сработала тонко, — тихо сказал он, подходя. — Очень тонко.

— Законно, — так же тихо ответила она.

— Пока — да, — Орлов посмотрел на Соколова. — Но будьте осторожны. Тут долго не любят тех, кто выигрывает слишком часто.

Он ушёл первым, не оборачиваясь.

Анна стояла в пустеющем зале. Люди выходили, глядя на неё — кто с уважением, кто с испугом. Кто-то шептал: «Вот она — та, что вытянула Лашкову».

Вера прижала к груди пальто и ушла, обернувшись лишь однажды.

Соколов подошёл вплотную. Его блокнот щёлкнул, будто затвор.

— Поздравляю, — прошипел он. — Но счёт всегда приходит. Даже за гуманизм.

— Не мне вы угрожаете, товарищ прокурор.

— Нет. Вам — напоминание. Я смотрю, Анна Николаевна, я очень внимательно смотрю.

Он развернулся и ушёл.

Анна осталась у пустого стола защиты. В ушах всё ещё звучало: «оправдана… освобождена… незаконность доказательств…».

Она глубоко вдохнула. И только тогда позволила себе улыбнуться — не широко, не победно, а просто тепло.

«Каждая победа — шаг к пропасти? Пусть так. Но Лашкова идёт к сыну. Значит, я всё делаю правильно».

Сквозь окна пробился зимний свет. И впервые за всё время он показался ей не холодным, а живым.

Кабинет Михаила был небольшим — тесным, пропахшим старым деревом и библиотечной пылью. За окнами темнело. Лампа с жёлтым абажуром отбрасывала мягкий свет на портрет Ленина и на стопку аккуратно подшитых дел. На самом краю стола — детский рисунок: солнце, домик, фигура с квадратной головой и неровной надписью: «Папе от Артёма».

Анна стояла у двери, сжимая ремень сумки. Пальто висело на стуле, платье за день помялось, но она держалась прямо.

Михаил сидел за столом, костюм чуть смят, галстук ослаблен. Он кивнул, указав на стул.

— Присядете?

— Спасибо, — Анна осторожно опустилась на край. — Если не отвлекаю.

— Нет, наоборот. Хотел поговорить спокойно, без этих… — он махнул рукой, как будто хотел стряхнуть весь судебный день.

Анна кивнула. На столе, рядом с чернильницей и телефоном, лежал тот самый рисунок. Она заметила его сразу, но не спросила. Михаил заметил её взгляд.

— Артём нарисовал. Сказал, что это мы с ним идём за хлебом, — голос смягчился.

Анна не ответила сразу. Что-то ёкнуло в груди — будто острым углом задела старая, давно прибитая доска.

— Он похож на вас?

— Глаза её. Остальное — всё моё. Настырный, как упрямый прокурор, — он усмехнулся. — Недавно потребовал подарить ему глобус, чтобы узнать, где живёт Эфиопия.

— Серьёзный повод.

Михаил посмотрел на неё внимательно, уже без улыбки.

— Знаете… я вижу, что вы — человек не отсюда. Не с улицы, не из районной коллегии. У вас другое нутро. И допрос сегодня — вы вели его, как будто знали, куда давить.

Анна чуть приподняла подбородок.

— Я просто работаю. Как умею.

— Хорошо умеете. Но вы не боитесь. Даже Соколова. Это… редкость, — он перевёл взгляд на рисунок. — Артём спросил, когда я приду с работы пораньше. Я не знал, что ему ответить. Я сказал — скоро. И вот думаю — может, вы научите меня. Как успевать и туда, и сюда.

Анна почувствовала, как в груди поднимается волна — не слёз, но чего-то, давно вытесненного.

«Он говорит о сыне, а я не могу иметь своих…».

— У меня… — она прикусила губу. — У меня не получилось бы так. У меня нет…

Он поднял глаза. Внимательные, мягкие.

— Простите. Не хотел…

— Всё в порядке, — голос прозвучал почти ровно. — Просто… вы сильнее, чем думаете.

В кабинете стало особенно тихо. Только тикали часы — настоящие, с маятником. И запах стеллажей: пыль, бумага, корешки дел, старый лак.

Михаил посмотрел в окно.

— Вы же понимаете, что теперь на вас будет давление? Соколов не забудет Лашкову.

— Пусть пробует. Я знаю, на что иду.

Он кивнул. Потом взял рисунок, разгладил край, словно проверяя, не загнулся ли уголок.

— Артём спросил, кого я защищаю. Я сказал — не я, а одна женщина. Умная и упрямая. Он сказал, что она, наверное, хорошая.

Анна не ответила. Просто сидела. И смотрела на этот наивный рисунок, где было солнце и человек в очках, ведущий кого-то за руку.

Впервые за весь день ей стало по-настоящему тепло. Не от победы. От чего-то глубже. Близости, которая возникла, не спрашивая разрешения.

— Спасибо за доверие, Михаил.

Он лишь кивнул. Тихо. Словно между ними уже всё было сказано.

Январская ночь обняла Ярославль тяжёлым влажным воздухом. Сырость ползла по подолу пальто, фонарь над подъездом мигал упрямо, будто спорил с ветром. Лужа у ступенек поблёскивала отражением троллейбусной линии, уходящей в темноту. Анна остановилась, вытащила ключ, но взгляд зацепился за что-то белое под дверью.

Записка. Сложенная аккуратно, словно служебная бумага. Она наклонилась, подняла — лист был влажный по краям, но слова выведены чётко, простым карандашом: «Не играй с нами».

Сердце сжалось. На миг воцарилась такая тишина, что даже хруст снега под подошвами случайного прохожего где-то в стороне прозвучал, как выстрел.

«Я хотела спасать, а развязала войну».

Анна медленно сложила записку и сунула в карман пальто. Не спеша поднялась, нащупала ключ в перчатке и вошла в подъезд, стараясь не смотреть по сторонам. Ступени были скользкими, стены пахли клейкой изоляцией и мокрой известкой. У двери — замок, ключ не сразу пошёл в скважину. Ещё один взгляд на улицу — никого.

Внутри было тепло, тусклая лампочка на кухне ещё горела. Она не включала свет в комнате. Только прислонилась к стене, не снимая пальто. Записка в кармане жгла сильнее, чем чайник на плите.

Утром коридор суда встретил её привычной тишиной — гул гулкого эха, шепотки в приёмной, гул шагов в прокуренных плащах. Запах мокрых пальто, табака и старого кафеля. Анна шагала быстро, но, поворачивая за угол, почувствовала — он там.

Соколов стоял у окна. В руках — блокнот, в пальцах — карандаш. Он не писал. Только смотрел.

— Доброе утро, — произнёс он, не поднимая глаз.

Анна остановилась.

— Товарищ прокурор.

Он медленно перевёл взгляд, отметив всё: её шаг, прижатую к боку сумку, даже складку на воротнике.

— Вы сегодня без охраны? — Голос был мягкий, почти вкрадчивый.

— Мне не полагается, — она подняла подбородок. — Угроза адвокату ведь не входит в сферу вашей компетенции?

— Зависит от адвоката, — он усмехнулся. — Некоторые слишком быстро растут. А там, где рост — там и… тень.

— Я работаю по закону, — сухо.

— О, конечно, — он махнул блокнотом. — Особенно когда исчезают бумаги, всплывают протоколы, а свидетели вдруг теряют память.

Она прошла мимо. Медленно. Спокойно. Словно не заметила, как он бросил:

— Петров будет не последним. У каждого, кого вы вытаскиваете, есть хвост. Банды — не любят, когда их трогают.

Анна обернулась.

— Вам лучше жаловаться в товарищеский суд. Или в партком.

Соколов усмехнулся, шагнул ближе.

— А вы думаете, партия вас прикроет?

Она не ответила. Повернулась и пошла дальше. Сердце гулко стучало. Пальцы в кармане снова нащупали тот мокрый край бумаги.

«Я хотела спасать, а развязала войну».

Но остановиться — значит признать правоту Соколова.

В приёмной на столе лежала папка Лашковой. Анна провела пальцем по корешку и прошептала:

— Не дождётесь.

Сзади кто-то кашлянул. Она подняла голову — секретарь, молчаливо кивнув, показал в сторону зала заседаний.

Сумка прижата к боку, пальто пахнет улицей, а пальцы больше не дрожат.

Анна вошла. Готовая к новой битве.