Ход времени: Защита

Глава 20: Свет советских фонарей

Раннее утро. Ярославль. Март 1969 года. Воздух прозрачен до хруста, мороз обжигает нос, щеки, пальцы даже сквозь варежки. Анна шла по узкому заснеженному переулку, плечи сжаты, шарф поднят до глаз. На ней — платок, заправленный под ворот пальто, тёплая юбка, валенки. И всё равно — пробирало до костей.

Свет фонаря, приглушённый инеем, образовывал на сугробах мутные пятна. Из подъездов выходили фигуры в фуфайках, спешащие к трамваю или очереди в гастроном. Дрова — на санках, ведра — в руках. Дым из труб, запах угля и мокрого дерева.

«Здесь зима не сезон. Здесь она — реальность. В Москве я могла пожаловаться на отопление. А тут — топи сама, иначе замёрзнешь».

Она прижала к телу сумку, завёрнутую в старую обложку от «Истории КПСС». Внутри — заметки по делу Делоне и ксерокопия статьи 122 УПК, сделанная ею самой ещё в 2005 году, а теперь отпечатанная на машинке с кривыми литерами у соседа сверху. Бумага чуть отсырела от дыхания — Анна волновалась.

На углу, возле старого магазина, громкоговоритель, прикреплённый к столбу, монотонно произносил:

— …товарищи трудящиеся, неукоснительное соблюдение трудовой дисциплины — долг каждого гражданина социалистического государства…

— Замолчал бы ты, — пробормотала Анна в шарф. — Я и так дисциплинирована, как из справочника.

Она свернула в боковой переулок. Вдалеке, у перекрёстка, милиционер проверял документы у мужчины с авоськой. Рука сама сжалась на краю сумки.

«Попадись я в 2005 — достала бы удостоверение, улыбнулась бы. А сейчас… да меня и зовут тут не Анна Коваленко. Спасибо комсомольской подруге, сделавшей мне справку на имя Кравченко».

Под ногами хрустел снег, натоптанный, но не расчищенный. Дети вдалеке лепили снеговика, облепленного грязью и старым ведром. Их смех был единственным ярким звуком на улице.

— Тётенька, — крикнула девочка, махая ей рукой. — Не идите по сугробу, там яма!

Анна остановилась, посмотрела на неё. Волосы из-под шапки торчали сосульками, варежки слиплись от снега.

— Спасибо, милая, — кивнула она. — А ты аккуратнее, нос отморозишь.

— Не отморожу, у меня жирный, — гордо сказала девочка и убежала к друзьям.

Анна засмеялась. Настоящий, светлый смех. Он отпустил напряжение — ненадолго, но хватило.

Возле скамейки она притормозила. В соседнем окне — силуэт женщины, развешивающей бельё на верёвке. Всё промерзло — даже ткань замерзала прямо на прищепках.

«Вот тебе и бытовой спор в коммуналке… Статья 146 УК РСФСР — самоуправство. И всё из-за украденных яиц. А я соглашалась вести дело, лишь бы заплатили углём. Кто бы сказал мне об этом год назад — не поверила бы».

Вспомнилось дело Кравцова. Бумаги, деньги, разговор с Григорием — и грязь, в которой пришлось стоять, чтобы спасти одного. Но Делоне… Делоне стоил каждого слова.

Внезапно она почувствовала взгляд. Замерла. Повернулась — в просвете между домами мелькнула фигура в сером. Пальто, шапка, шарф. Лицо — в тени.

Сердце кольнуло.

Она резко свернула, ускоряя шаг. Фонари не освещали дорогу — наоборот, рисовали пятна света, за которыми таились темнота и сомнения.

— Товарищ! — Окликнул кто-то сзади. — Документы предъявите!

Анна обернулась, увидела милиционера. Молодой, с румяными щеками, глаза ясные. Не тот, кого она боялась.

— Свернула, потому что очередь, — объяснила она. — У меня бумага с собой, конечно.

Она достала удостоверение, переделанное по всем правилам — комсомольская справка с гербовой печатью. Милиционер повертел её, кивнул.

— Всё в порядке. Только будьте осторожнее. Места здесь непростые.

— Да уж, я заметила.

Он ушёл, оставив после себя аромат кожаной планшетки и мятных таблеток. Анна выдохнула и пошла дальше.

Дом был уже близко. Её коммуналка — третий этаж, печь, которую надо топить дровами, хранящимися в сарае. Кровать, накрытая шинелью. Радиоприёмник, забитый в стену, который она выключала по ночам, чтобы не слышать «майора КГБ» в каждом скрипе.

Она дошла до подъезда, дёрнула дверь — заела. Стучала кулаком, пока не открыл дед с соседнего этажа.

— Топить будете? Уголь ваш унесли вчера вечером. Сказали, вы разрешили.

— Кто унес?

— Да вон, парни в сером. Говорили, из исполкома. С бумагой.

Анна побледнела.

— Спасибо. Я разберусь.

Она вошла, закрыв за собой дверь.

«Это не уголь. Это предупреждение».

Но всё равно сняла валенки, растёрла ладони и подошла к плите. Надо было зажечь огонь. Потому что утро уже началось. Потому что ей предстояло жить ещё один день в Ярославле, 1969 года. Где зима дышит в спину. Где фонари освещают не улицу, а выбор — между страхом и движением вперёд.

Общая кухня коммуналки встретила Анну запахом горелого масла, угольной пыли и застарелой сырости. Вечер марта не щадил даже тех, кто умел топить печь как положено. В углу — тлел ящик с углём, от которого тянуло едким дымом, треск дров под железной заслонкой резал уши, а сквозняк со щели у окна обдувал щиколотки.

— Чего лезешь не своим делом, а? — Буркнул Иван, рабочий из соседней комнаты, почесывая шею поверх ватника. — Опять всю норму сожжёшь — и грейся одна.

— Я всего пару лопат, — Анна поправила шарф и попыталась вложить уголёк в бок печи, как утром показывала ей Лидия. — Комната ледяная, с потолка иней капает.

— Значит, надо было не через верх сыпать, а заслонку сначала открыть, — пробурчал он и отхлебнул из эмалированной кружки. — Понаехали, грамотные…

«А ты, значит, из местной аристократии», — подумала она и промолчала.

У стола Вера Павловна шуршала газетой — читала вслух, не спрашивая разрешения:

— В Швеции коммунисты набрали пять процентов, — произнесла она с нажимом. — Вот вам и западная демократия.

— Ага, — Лидия, худощавая женщина с вечно вздыбленными волосами, крошила лук в сковороду. — Зато у них в подъездах не мерзнут.

Анна откинула заслонку и сунула внутрь кочергу. Пламя пошло вверх, но вместе с ним вырвался клуб дыма, обдав лицо. Закашлялась, отпрыгнула, сбив ногой совок.

— Товарищ Коваленко, вы, если не умеете, лучше не беритесь. Честное слово, — Иван отодвинул табурет ближе к столу. — Это ж не камин, это труд. Уголь не казённый.

— Я не знала, что норма за сегодня уже была, — натянуто ответила Анна. — В следующий раз запишусь в очередь.

— Вон, у двери висит расписание. Чёрным по серому, — буркнул он.

Анна повернулась и посмотрела на облезлый лист, приклеенный кнопками к растрескавшейся стене.

«ПОНЕДЕЛЬНИК — Лидия. ВТОРНИК — Вера Павл. СРЕДА — Коваленко…».

— Среда — мой день. Сегодня среда.

Вера Павловна оторвалась от газеты:

— А по датам вы уверены? А то у нас тут недавно один день пропал — свет выключили, думали, ещё вторник. Всё равно, девочка, уголь уходит. Ты уж аккуратнее.

— Я буду, — кивнула Анна. — Я только чуть-чуть.

«Чуть-чуть… как в деле о продуктах, — всплыло в голове. — Только раз взяла на сторону, чтобы на дрова хватило. А потом — и не вспомнишь, где грань прошла».

Она подбросила ещё пару уголёчков и закрыла заслонку. Тепло медленно растекалось от печки, но до ног не доходило. Руки были чёрные — даже сквозь варежки прошла пыль.

— У вас сгорает всё, как в топке на станции, — буркнул Иван. — А я потом с Лидией хожу, дрова считаю.

— Ну простите, у меня дома не было угля. Ни одного ведра. Кто-то утащил под видом исполкома.

— Я никуда не ходил, — Иван пожал плечами. — И никто из нас не ходил. Сам считай.

Лидия бросила в сковороду картошку. За шкварчанием запахло маслом, луком и чем-то почти домашним. Но не для Анны.

Она подошла к своей сумке, стоявшей у стены. Ткнула пальцем — на месте. Внутри — «История КПСС», а под обложкой — её записи по Делоне, копии листовок, схему процесса, написанную от руки. Всё ещё на месте.

«Если проверят — конец. Если не обогреюсь — тоже конец. Великолепный выбор, Коваленко».

Лидия повернулась:

— А вы, кстати, что читаете по вечерам? Всё про партии, да?

— История, — Анна выпрямилась. — Политическая ориентация в пределах допустимого.

— Ну-ну, — Вера Павловна захлопнула газету. — А то к нам один тут читал тоже… Историю. Через три дня не стало.

Иван шумно втянул воздух и протёр усы.

— Ушёл он. Добровольно. С вещами.

Анна кивнула.

— Я не читаю лишнего. И угля брать лишнего не буду.

«Я не читаю лишнего. Я только вырезаю правду из прошлого и складываю её под половицу».

Она вытерла руки о фартук, натянула валенки крепче и пошла к двери. За спиной трещала печь, шкварчала картошка, шумела газета. Она чувствовала на себе взгляды, пока не скрылась в коридоре.

Холодный воздух прихожей был чище. Без дыма. Без приговоров.

«Просто учись. Молчи. Грейся. А дальше — будет видно».

За дверью своей комнаты она прикрылась одеялом, сунула ноги к батарее, где висела шинель. В углу — тайник под половицей. Один уголёк из печи — и целая стратегия. В этой стране даже тепло было товаром. И даже оно требовало дисциплины.

Но она всё равно не сдастся. Ни Ивану. Ни холоду. Ни серому пальто, которое вновь мелькнуло у почтового ящика.

Потому что завтра снова будет среда. А у неё — суд.

Рынок на Красной площади напоминал застывшую фотографию из чужой жизни: изморось на старых деревянных прилавках, пар изо рта, заиндевевшие руки, пытающиеся удержать узелки, и голоса, затухающие под громыхающим репродуктором, вещающим про «трудовые успехи мясокомбината».

Анна шла, поёживаясь. Валенки уже не грели. Ворс на шарфе покрылся инеем. Сквозь густой запах угля и картофельных очистков сквозило острое — как из батарейной вентиляции — чувство одиночества.

У лотков толпились покупатели: женщины в платках, мужики в поношенных шинелях. С одного стола уныло смотрела замёрзшая рыба, с другого — дышала паром в ведре с картошкой. Грязь под ногами была вмерзшей — тяжёлой, как цемент.

Анна остановилась у знакомой спины в кожанке. Григорий стоял, прикрыв ящик с контрабандными сигаретами газетой. На груди — слоистый иней, в руке — мятая папироса.

— Ты как всегда, по воздуху определяешь? — Спросила она, доставая из кармана заколку. Металл холодил пальцы.

— У тебя походка с верхней улицы, — он усмехнулся. — Городская. Не наша. И спину держишь, как будто тебя за ней прокурор щиплет.

— Щиплет, — она протянула ему заколку. — Американская. Две штуки осталось. Это последняя.

Григорий взвесил её на ладони, поднёс ближе к лицу.

— Пластик хороший. Надпись… не по-нашему, — он скосил взгляд. — За неё — носки. Шерсть, финские. С рынка в Нарве. Не крашеные.

— Две пары, — без паузы ответила Анна.

— Не греет она на две пары. На одну. Или… — он наклонился и достал из-под прилавка плотно свёрнутый кулёк. — Один кусок мыла и банка шпрот.

— Мне нужны носки, не шпроты. Я ноги грею, не желудок.

— Ноги и желудок — это одно и то же. — Отозвался он и оглянулся. — Ну, допустим. Две пары. Но ты мне потом принесёшь ещё что-то. С твоих архивов.

— Только если это не фамилии.

— Мне не фамилии. Мне справка о судимости твоего Фролова.

Анна на мгновение замерла.

— Я тебе не Соколов. Бумаги с печатью не выношу. Только слухи.

— Тогда слухи. Пока, — он сунул носки в её руки. — И глянь направо, пока не ушла.

Она чуть повернула голову. В нескольких шагах, у стены мясного павильона, стоял мужчина. Серое пальто, заиндевевшая борода, руки в карманах. Стоял, не торгуясь, не двигаясь.

«Он. Опять. Или это уже в голове?».

— Он за тобой? — Шепнул Григорий.

— Не знаю, — она прятала носки в сумку, поверх «Истории КПСС». — Но лучше обойти квартал лишний раз.

— На трамвае не катайся. Там менты. Они по твоей улице давно ходят.

— Знаю, — кивнула. — Делоне был им поперёк горла. А теперь я.

— С деньгами не гуляй, — он подмигнул. — Лучше носками.

Анна улыбнулась краешком губ, но взгляд был стеклянный.

— У тебя что-то есть на обмен? — Спросила она.

— Через три дня. Радиодетали. Спишут, но я прихвачу. Сгодится для тайника.

— Тогда до понедельника.

— Да и смотри не замёрзни. Эта заколка могла быть на твоей могильной табличке.

Она развернулась, не отвечая. Через плечо — тень серого пальто. Было ли это преследование или галлюцинация — уже не важно.

«Моя заколка — билет на тепло. А не на стиль. Здравствуй, Ярославль. Я иду греяться».

Она свернула в переулок, минуя очередь за селёдкой. Подмышкой — тяжёлая сумка с незаконными заметками, законными носками и уязвимым сердцем. Вдали — снова треснул репродуктор:

— Внимание, товарищи! Завтра — субботник во дворе завода имени Калинина!

Анна усмехнулась.

«Субботник… Буду стирать носки. Или мысли о том, что за мной идёт призрак в шинели».

Кафе у набережной выглядело так, будто его собрали наспех из остатков столовой и сельского клуба. Липкие столы с выщербленными краями, стулья, каждый своей высоты, и лампа под потолком, завёрнутая в марлевую накидку от мух — вот и весь интерьер. В углу гудело радио, как усталый трактор, выдавая маршевую музыку вперемешку с бодрым голосом диктора о победах труда в Орловской области.

Анна вошла, стянула варежки и огляделась. Воздух в кафе стоял густой — запах компота, прокипячённой капусты и мокрых фуфаек создавал плотную смесь, от которой хотелось отступить, но идти было некуда.

«Как будто вошла в школьную столовую в воскресенье. Только вместо детей — мужики, и у всех лица, как у прокуроров Фролова: тяжёлые, неулыбчивые».

Она выбрала столик у окна, села боком, прижимая сумку к боку. За стеклом — Волга подо льдом, фонарь на набережной едва пробивался сквозь иней. В зеркале окна, чуть расплывчато, отразился мужчина в сером пальто.

— Компот или чай? — Официантка в ситцевом переднике подошла с подносом, не записывая.

— Компот, — сухо ответила Анна. — И булку, если есть.

— С изюмом только.

— Сойдёт.

За соседним столом трое рабочих обсуждали нормы.

— Я вчера сорок штук выточил, — сказал один, утирая рот рукавом. — А Иванов двадцать. И что ты думаешь? Ему — премия, а мне — спасибо, товарищ.

— Он парторг, — мрачно сказал второй. — Им можно. А нам норма — как верёвка на шее. Не дотянул — выговор, перетянул — дурак.

— Зато в стенгазету тебя воткнули, — хмыкнул третий. — «Передовик мартовского отчёта». Теперь бабка твоя на тебя глядит и говорит: смотри, герой!

Анна сделала вид, что улыбается, отпивая кислый компот.

«Тут пьют компот и хвалят партию. А у нас в кафе обсуждали, кто кого в фейсбуке забанил. И почему у официантки тату на пояснице — это важно. Господи, где я…».

Она развернулась к окну. Мужчины продолжали говорить:

— У нас с соседнего цеха Васька уволился. В отпуске в Литве был, вернулся — и в бригаду не пошёл. Сказал, не хочет быть винтиком.

— Ага, — второй усмехнулся. — Не хочешь быть винтиком — будешь винтом. Его же теперь в КГБ вызвали. Дядька его жаловался, мол, вольно мыслит.

Анна напряглась.

— Гражданочка, — вдруг повернулся к ней один из них. — Вы не с инструментального?

— Нет. Я юрист. Заходила погреться.

— А. Ну, тогда ясно, — мужик кивнул. — Сейчас юристы как раз на вес золота. То разводы, то дачи, то уголь. Всё надо оформлять.

— Я по уголовке. Не разводы. — Она ответила, не глядя в глаза.

— Значит, по нашим душам. — Он улыбнулся. — А то коллективизм у нас везде, а от тюрьмы никто не застрахован.

— Особенно тот, кто с нормами не справляется, — вставил третий.

— Или слишком справляется, — парировал второй.

Анна опустила глаза в чашку.

«Они не глупые. Просто… внутри системы. Верят, что коллектив — спасение. А я — инородная. Я сама по себе».

За окном тень сдвинулась. Серое пальто исчезло за углом. Она замерла.

«Он опять там. Или уже другой? Или я просто съезжаю с катушек…».

Она встала, кивнула официантке и пошла к двери, не оглядываясь.

— Эй, гражданочка, — крикнул один из мужчин. — Чай не допила!

— Спасибо, — бросила она через плечо. — В другой раз. Когда нормы сдам.

Они засмеялись. Смех был живой — простой, немного грубый, но человеческий.

Анна вышла на улицу, вцепившись в ремень сумки. Ветер ударил в лицо, будто проверяя на прочность.

«Хорошо. Если я тут — надо мимикрировать. Норма — это не только выточка. Это стратегия. Я справлюсь. Я адвокат. Я адаптируюсь. Или замёрзну».

Касса кинотеатра пряталась под навесом, где бетон пахло сыростью и чем-то прелым. Ветхий деревянный козырёк скрипел над головами, на стене слева — старый плакат с выцветшим лозунгом «Культура — народу!», покрытый инеем, словно укор. Под ногами — каша из снега и песка, в которой скрипели подошвы валенок, фуфаек и кирзачей.

Анна стояла в очереди, сжимая в руке заранее приготовленные две советские бумажки, словно это были не рубли, а удостоверение адвоката. Её пальцы были вонзены в ремень сумки, как в поручень трамвая на повороте — крепко, но нервно.

«Кино. Обычное кино. Просто сорок минут темноты и звука. Без протоколов. Без дел. Без следователя Фролова. Без системы».

В очереди шептались:

— Слыхали, «Они сражались за Родину» опять крутят. На большом.

— Ага. А на малом — мультики. Там даже дети без талона не пройдут.

— Баба Лида сказала, у Марины муж через партком взял четыре билета. Без очереди!

— Да ты что!

Анна переступила с ноги на ногу, кутаясь в шарф. Она не чувствовала пальцев ног — валенки не справлялись.

— Следующий! — Крикнула кассирша, пожилая женщина в круглых очках, сидевшая в тесной будке с заиндевевшим стеклом.

Анна шагнула вперёд, положила деньги.

— Один на «Они сражались за Родину». На любой сеанс.

Кассирша подняла глаза.

— Талон есть?

— Какой талон? — Анна наклонилась ближе.

— С завода. Или от парткома. Без талона только по распоряжению председателя. Или для ветеранов. Вы ветеран?

— Нет, — сдержанно выдохнула Анна. — Но я юрист. Могу представить удостоверение. Это возможно?

— Удостоверение, может, и есть, а билетов без талона нет, — твёрдо ответила кассирша и захлопнула окошко.

Очередь за её спиной ожила.

— Всё равно блатные пройдут, — буркнул мужчина в тулупе.

— А мы стой, мерзни, — добавила женщина в вязаной шапке. — У меня муж три смены отработал, а теперь детей в кино не свожу!

Анна сделала шаг в сторону, отступая вглубь вестибюля. Пахло попкорном — сладковато, как память о другом времени. На стене висел график: кто по какой линии и как может получить талоны. Анна мельком пробежала глазами — всё через организации. Самостоятельные граждане не предусматривались.

«Тут даже кино — привилегия. Без допуска ты никто. В 2005 — заказал на сайте, прошёл с телефоном. А тут — без талона ты не человек. Аноним. Воздух».

Она развернулась, быстро вышла на улицу. Мороз ударил в лицо. Улица казалась слишком яркой после тусклой лампы в кассе.

У дома напротив стоял мужчина в сером пальто. Не двигался. Просто смотрел. Или ей показалось.

— Григорий! — Крикнула она, заметив кожанку, блеснувшую у угла. — Подожди!

Он обернулся, с прищуром.

— Ты чего, юристка? Замёрзла, что ли?

— Мне нужен билет в кино. Без талона.

— Ага, — он оглянулся. — У меня тут знакомая. В обмен на мелочь. Что есть?

Она расстегнула сумку, достала маленький лавандовый флакон духов — последний трофей из 2005 года.

— Это. Настоящее. Франция.

— Покажи.

Он поднёс к носу, принюхался.

— Ладно. Будет тебе билет. На вечер. Первый ряд, но зато попадёшь.

— Сколько?

— Флакон. И… помощь с одной бумажкой потом. Небольшой договорчик. Ничего серьёзного. Просто печать.

— Ты шутишь?

— Никогда.

Анна кивнула.

— Ладно. Сегодня вечером. Первый ряд.

— Уважаю, — он подмигнул. — Женщина с головой.

Она отвернулась и пошла обратно к квартире.

«Вот и всё. Один билет — и уже минус духи. И плюс обязательство. Это не поход в кино. Это сделка. Но выбора нет. Я внутри. Я часть. И я буду играть».

За спиной что-то хрустнуло — словно шаг. Она не обернулась.

Кафе у реки Волги дышало сыростью и паром. На мутных окнах — замысловатые узоры инея, на липких столах — чашки с тёмным чаем, от которых поднимался слабый аромат шиповника. Радио в углу трещало и надрывно пело:

— Наш паровоз вперёд летит…

Анна сидела у стены, прижимая к себе сумку с заметками. Шарф она не сняла — в кафе было почти так же холодно, как снаружи. Лампочка под потолком светила жёлтым, делая лица посетителей уставшими, почти одинаковыми. Кто-то в углу гремел ложками. Официантка в переднике разносила чай в стеклянных подстаканниках, прикладывая тряпку, чтобы не обжечься.

Анна смотрела на дверь, и сердце у неё билось быстрее, чем позволяли правила маскировки.

Михаил вошёл без опоздания. На нём был тёмный костюм, простой, с потёртым воротником. Пальто он снял, повесил на спинку стула и сел напротив. Улыбнулся. Светлая, но усталая улыбка.

— Товарищ Коваленко, добрый вечер. Признаться, я удивлён, что вы согласились.

— Я тоже, — Анна попыталась улыбнуться в ответ. — Но сегодня был длинный день.

Он кивнул, обернулся к официантке:

— Два чая. Без сахара.

— У нас сахарный только на третьем часу, — отозвалась та.

Михаил чуть пожал плечами. Анна опустила глаза на стол. Под пальцами — сухой липкий след от варенья.

— Я слышал, вы справились с Делоне, — сказал он негромко. — Его отпустили.

— Благодаря вам, — она подняла взгляд. — Ваше заключение помогло.

— Это не так. Просто вы, Коваленко, умеете… работать. А я, — он усмехнулся. — Всего лишь подписываю бумажки.

— Да бросьте. Подписываете вы очень вовремя.

Они замолчали. Радио зашипело, объявляя «очередную победу ярославского завода № 47 в социалистическом соревновании». Михаил отпил из стакана, морщась.

— Здесь… — он помедлил. — Здесь вы под наблюдением. Вы знаете?

Анна кивнула.

— Я видела его. Мужчина в сером. За мной с рынка до кинотеатра. Даже здесь мелькал в окне.

— Значит, не только мне показалось, — тихо сказал он. — Я пытался узнать. Пока ничего официального. Но вас изучают. Дело Кравцова слишком громкое.

— А дело о продуктах слишком… мелкое, — горько отозвалась она. — Но деньги не пахли.

Михаил молчал. Потом аккуратно поставил стакан на стол.

— Я понимаю. Иногда у нас нет хорошего выхода. Только нужный.

— Нужный — для кого?

— Для Артёма, — ответил он не сразу. — Для сына. Ему нужны живые, не героические люди.

Анна отвела взгляд. Голос в груди сел в ком.

— Я помню, вы говорили о нём. Он, наверное, гордится вами.

— Надеюсь, не узнает лишнего. — Михаил покачал головой. — А вы? У вас дети есть?

— Нет, — коротко сказала Анна. — Не получится.

Он посмотрел на неё пристально. Потом тихо добавил:

— Тогда давайте просто сядем и выпьем чай. Без протокола. Без лозунгов. Просто как двое замёрзших людей, которых это время подкинуло на один берег.

Анна чуть улыбнулась.

— Тогда не называйте меня товарищ Коваленко. Хотя бы в кафе.

— Хорошо. Просто Анна?

— Просто Коваленко.

Он засмеялся негромко. Первый настоящий смех за весь вечер. За окнами сгустились сумерки, а в кафе стало вдруг чуть теплее. Как будто пар от чая действительно начал согревать.

«Он судья, но его сердце открыто. Не к системе — ко мне».

За окном скользнула тень. Анна успела уловить знакомый силуэт. Серое пальто. Заиндевевший воротник.

Она напряглась. Михаил заметил.

— Не бойтесь. Я с вами.

— Боюсь не за себя, — шепнула она. — За то, что всё слишком… живое. А значит, хрупкое.

Он взял её руку. На секунду. Лишь тепло пальцев, сухих, осторожных.

Радио заиграло новый куплет, объявив «выступление хора пионеров Дома культуры». Но никто не слушал. В этот вечер у стола номер шесть пели по-другому. Тихо. Без слов.

Мартовская ночь дышала холодом сквозь бетонные стены. Воздух на улице был крепким, резким, как укол — мороз впивался в щёки, оставляя на коже тонкую ледяную плёнку. Фонарь у подъезда мигал, словно глаз сторожа: то ослепительно сверкал, то гас, оставляя тень у входа густой, как сгущёнка. Запах угля смешивался с сыростью и чем-то горелым, что тянулось из соседних труб.

Анна поднялась по ступеням, прижимая сумку к боку. Лицо в шарфе, дыхание — редкое, будто каждое вбирало не воздух, а ледяной пепел. Она чувствовала — за ней следят. Опять. Справа, у перил, мелькнул силуэт. Серое пальто. Заиндевевший воротник.

«Он снова здесь. Как клещ. Молчит, не приближается — просто фиксирует».

Рука машинально сжалась на ремешке сумки.

— Доброй ночи, Анна Николаевна, — раздался сбоку голос. Лидия, соседка с первого этажа, в пуховом платке, стояла в проёме. Её лицо освещал свет от кухни. — Опять поздно?

— Дела, — коротко бросила Анна и уже хотела зайти, но Лидия не отставала.

— Странные дела, — сказала она, чуть тише. — Сначала Кузнецов, потом та комиссия… Теперь вы с возвращениями.

Анна замерла.

— Что вы сказали?

— Ничего, — Лидия уже стушевалась. — Так… слухи. Я к вам не лезу. Только вы там… свет по ночам не держите. Оно ведь всем видно.

— Спасибо, — отозвалась Анна с натянутой вежливостью. — Учту.

Дверь захлопнулась. Щеколда щёлкнула. Комната встретила её сухим щелчком дров в печке. В воздухе стоял тёплый запах сосны и угля, но тепла было мало — ноги в валенках всё ещё не чувствовали пальцев.

Она развернулась, зашторила окно, задвинула штору плотнее. Потом включила маленькую настольную лампу с жёлтым абажуром. Свет упал на стол, заваленный старыми газетами, карандашами и серой папкой.

Анна поставила сумку на стул, расстегнула пальто и достала пачку заметок. Сверху — распечатанные выдержки из УПК РСФСР, ниже — её собственные тезисы по делу Кравцова. Всё это было опасно.

«Тут даже правду нужно прятать, как хлеб. Тут правда — не пища, а контрабанда».

Она опустилась на колени у стенки. Половица, третья от печки. Поддеть ножом. Скрип. Щель. Под ней — старая коробка из-под туфель, обёрнутая газетой «Правда».

Туда — заметки. Закрыть. Вернуть доску на место. Прижать.

Встала, сдула пыль с ладоней. Вернулась к столу, раскрыла газету. Лозунг на первой полосе: «Коллективизм — опора социалистического будущего». Рядом — фотография радостных трактористов.

«Смешно. Здесь коллективизм — это когда ты не задаёшь вопросы».

Она пролистала дальше. Между строк — формулировки, от которых в горле першило: «Классово чуждый элемент», «разложение правосознания», «буржуазная мораль».

— И это читает вся страна, — вслух пробормотала Анна.

Из-за стены послышался кашель, потом приглушённый голос:

— Тихо вы там, Коваленко. Люди спят.

— Уже сплю, — ответила она с раздражением, отодвигая газету.

У печки потрескивали дрова. Она натянула носки, завернулась в старую шаль и присела к лампе. В комнате было тихо, если не считать вечно шепчущихся стен.

Она подняла взгляд на окно. Там, в темноте, мигающий фонарь снова выхватил силуэт. Он стоял. Ждал. Не шевелился.

Анна прижалась к спинке стула.

«Я не боюсь. Я готова. Я всё ещё адвокат. Даже здесь».

И в этой ночной тишине, с паранойей, усталостью и треском дров, она вдруг ощутила странное спокойствие. Её заметки были спрятаны. Её слова — пока только в голове. Но даже в этом мире, полном лозунгов и шёпота, у неё оставалась мысль. И воля.

А значит — и шанс.