Гробница

Глава 36 Комната воспоминаний

Все чувства Холлорана вдруг смешались.

Перед ним уже была не комната, а быстро меняющийся рой бессвязных воспоминаний. Они проносились перед ним, мелькали, подчас складываясь в совершенно непонятные виденья, наслаиваясь друг на друга или быстро перескакивая с одного на другое; здесь перемешалось все — и его детские переживания, и события более поздних лет. Подчас несколько сцен, разделенных многими годами его жизни, почти одновременно оживали перед ним, и он смотрел это сумасшедшее кино, раздираемый противоречивыми чувствами. Было похоже, что перед ним трепещут на ветру огромные покрывала — он тут же вспомнил о тонких, прозрачных завесах, сквозь которые они с Клином проходили во вчерашнем сне — тонкие, прозрачные покровы, где нижние слои просвечивают сквозь верхние, накладываясь и сплетаясь в причудливые узоры.

Он повернулся назад, готовый выбежать из этой комнаты, но вместо двери перед ним возникли новые видения. Они собирались вокруг него, и краски были настолько живыми и яркими, а все детали воспроизводились столь точно, словно все, кого он видел перед собой сейчас, вдруг ожили и собрались под ветхой крышей кирпичного домика.

Он опять, словно наяву, пережил некоторые минуты своей жизни. Вот он перерубает ножом подколенную жилу у черного охотника, добровольца из Бригады Специального Назначения ЮАР, который выслеживал Холлорана с его маленьким отрядом намибийских диверсантов — после очередной операции они переходили границу, чтобы укрыться в глухой деревушке на территории соседнего государства. Этот черный обнаружил место, где находился их лагерь, и если бы его оставили в живых, он вывел бы на их базу целый отряд хорошо вооруженных профессионалов, после которых от лагеря не осталось бы даже рваных кусочков палаток.

Воспоминание померкло, сменяясь новой картиной. Трое мальчишек осторожно крадутся через центральный проход меж рядами скамеек. В церкви стоит торжественная тишина, и лунный свет, пробиваясь сквозь цветные стекла высоких окон, лежит на полу и на церковной утвари тускло поблескивающими пятнами. Лайам крепко прижимает к груди дохлую кошку, завернутую в старые тряпки — искалеченный, раздавленный труп валялся на обочине дороги. Двое его приятелей нервно хихикают, глядя, как он подходит к алтарю и протягивает руки вверх, к дарохранительнице, затем открывает позолоченную дверцу и кладет внутрь отвратительное, окровавленное мертвое тело. Двое мальчиков, притаившихся у первых рядов церковных скамеек, смотрят на него широко раскрытыми глазами, визгливо хохоча и в то же время холодея от страха при мысли о возможных последствиях своей проделки.

Он моргнул, и нахлынуло другое воспоминание.

Сейчас он был с девушкой, с Корой. Он насильно и грубо овладел ею, несмотря на ее протестующие возгласы и сопротивление. Он резко ворвался в нее и проникал все глубже и глубже, преодолевая слабеющее сопротивление ее гибкого тела, пока медленно разгоравшееся желание не победило в душе молодой женщины все мотивы, понуждающие ее давать ему отпор. Теперь она сама хотела его не меньше, чем он ее, и их взаимная страсть вскоре достигла своего высшего предела...

И снова он переживал тот ужасный миг, когда они с отцом стояли по колено в холодной воде, и предательские пули, взвизгнув, ранили капитана Холлорана. Он видел перед собой лицо папы с широко раскрытыми, изумленными глазами и никак не мог поверить в то, что произошло. Лайам обмочился со страха, когда его отец упал в быстрый поток, глядя вверх, на сына, умоляющими глазами — быть может, то было предостережение? — словно говоря ему, чтобы он бежал, прятался, уходил как можно дальше от этого страшного места, пока убийцы не взяли на прицел и его тоже; только слова застряли у отца в гортани — он захлебнулся собственной кровью, хлынувшей у него из горла. И он видел, как медленно, словно в кошмарном сне, его папа пытается выбраться на берег, ползет, оскальзываясь на неровном дне. Ему хотелось кричать, но он не мог издать ни звука, не мог пошевелиться, и стоял словно околдованный, глядя, как ирландец в черной маске подходит к его отцу, пинком отшвыривает его обратно в воду и наступает ему, раненному и беззащитному, на спину, топит в стремительном потоке и затем стреляет еще раз.

Холлоран крепко зажмурил глаза, желая прогнать навязчивые видения, но они не исчезали.

Перед ним в безумном вихре пронеслись сцены из его жизни — служба в армии, убийства, которые ему приходилось совершать, жестокий бой в Мирбате, горькое разочарование, крушение всех прежних идеалов, непрочные, короткие связи с женщинами, которые приходили и уходили из его жизни, сменяя друг друга, и его мать... мать, которую поносили и унижали за то, что несчастная женщина была подвержена приступам безумия после всего, что ей довелось испытать. Он жестоко дрался со своими сверстниками, осмелившимися подшучивать над ее горем, и с теми, кто оскорблял память его погибшего отца, с едкой ухмылочкой называя его «обританившимся», хотя всей округе было известно, что папа, его отважный, обожаемый папа родился в графстве Корк. Он вспоминал свои синяки и ссадины, полученные от лихой ватаги подростков, травивших его, словно стая собак, бросающихся на одинокого волка — его гнев и отчаяние часто оказывались бессильны против кулаков их сплоченной компании.

По телу Холлорана пробежала дрожь от этих давних, неожиданно вновь воскресших в памяти переживаний.

Сквозь бесчисленные лица, мелькающие перед ним, неожиданно проступила неясная фигура, приближающаяся к нему, все отчетливее проступающая сквозь оживленные его воображением картины и воспоминания. Она простирала руки в немой мольбе, и ему показалось, что он слышит слабый голос, повторяющий его имя с тоской и надеждой, призывая его к себе. То была его мать. Он слышал ее скорбный плач, тихо звучащий в общем хоре голосов других навязчивых видений. Она приближалась к нему, скользя сквозь яркие, живые образы бледной призрачной тенью; и когда она была уже совсем рядом, заслонив собой все остальное, ее черты вдруг начали расплываться, но ее фигура не растворилась в водовороте более поздних воспоминаний — только резкие контуры вдруг стали туманными, а потом он увидел, что ее голова как-то неестественно наклонена в сторону, а руки вывернуты, и из них течет кровь. Холлоран вспомнил, как он увидел бездыханное тело своей матери в тот день, когда она нарочно бросилась под соседскую молотилку — вся верхняя часть туловища была измята, истерзана стальными механизмами, а голова пробита в нескольких местах, сплющена, раздавлена, почти оторвана от шеи.

Холлоран вскрикнул и застонал, но мучительные воспоминания не оставили его.

Вот Отец О'Коннелл, читающий наставления юному Лайаму, сурово и важно произносит слова о том, что жестоких сердцем ждет кара Господня, что пора бы мальчику оставить свои необузданные выходки, иначе Господь отвернется от него, и за все грехи его погибшая душа будет ввергнута в Ад на веки вечные. Священник подошел к Лайаму, расстегивая пряжку на широком ремне, опоясывающем его сутану, и наматывая один конец ремня вокруг кулака. Он поднял руку, чтобы ударить подростка — маленького «человека» — и глаза Отца О'Коннелла, охваченного двумя противоречивыми чувствами — гневом и жалостью, — ярко сверкали под нахмуренными бровями. Но яркая картина внезапно исчезла, прежде чем священник успел опустить свой кожаный бич. Перед ним стоял один из убийц его отца, двоюродный брат его матери.

Мать... Все эти долгие годы она жила словно под пыткой, зная, что ее ближайший родственник виновен в смерти ее мужа, и обвиняла своего брата в убийстве. Но над ее обвинениями только потешались и глумились, не принимая их всерьез. И этот человек стоял перед ним, как живой, снова насмехаясь и издеваясь над Лайамом, как в прежние времена. Зловещий призрак не исчезал, хотя убийца отца давно погиб во время взрыва бомбы, сам угодив в свою ловушку. Это случилось через несколько лет после трагической гибели отца. Дядя Лайама вместе со своим товарищем отправился в свою последнюю тайную поездку к границам Ирландии, везя в багажнике машины самодельную бомбу. Выбрав неприметные проселочные дороги для своего путешествия, они сами вынесли себе приговор: то ли бомба была сделана неудачно, то ли в результате сильной тряски на ухабистой, неровной колее сработал взрыватель, только двое молодых людей, сидевших в машине, «вознеслись» прямиком на небеса. Лайам был единственным из жителей маленького городка, кто обрадовался их смерти, и совершенно не понимал, как могло случиться, что убийца его отца сделался героем, перед которым благоговела вся округа. «Герой» заслужил особое благословение Церкви. После того, как обгорелые останки собрали по кусочкам, изуродованное тело похоронили на освященной земле, и сам Отец О'Коннелл молил Бога о том, чтобы всемогущий Господь принял душу безвинно пострадавшей жертвы всемогущего Случая. Эта молитва об убийце, о человеке, постоянно издевавшемся над матерью, о человеке, чьи насмешки над убитой горем вдовой явились причиной ее трагической гибели, глубоко врезалась в память Лайама.

Холлоран изрыгнул проклятье в адрес ненавистного врага; его тело напряглось, а мышцы затвердели, словно он был готов броситься на обидчика. Но видение снова померкло, и ему показалось, что он погружается во мрак. Вглядываясь в размытые очертания мелькающих перед ним цветовых пятен, он смог различить контуры какого-то большого, яркого предмета. Ему казалось, что этот предмет находится очень далеко, за стенами старого дома. Этот смутный образ медленно приближался к нему, увеличиваясь в размерах, и в конце концов Холлоран понял, что это не смутное видение медленно наплывает издалека, а он сам идет к церковному алтарю... Дарохранительница стояла на алтаре, а сам алтарь находился не дальше, чем в трех больших шагах от притвора. По обе стороны от центрального прохода стояли деревянные скамьи и лежали подушечки, на которые благочестивые прихожане преклоняли свои колена во время молитвы. Лайам, еще совсем зеленый юнец, медленно шел к алтарю. В одной руке он держал жестяную канистру с бензином, в другой — зажженную церковную свечу.

Наклонившись через невысокий барьер, он поднял свечу повыше, и, перешагнув через невысокую ограду, начал подниматься наверх, к алтарю. Смятение, чувство вины и страх подсказывали ему, что он должен открыть дарохранительницу, чтобы спасти чашу, в которой хранились облатки Святого причастия, заботливо приготовленные Отцом О'Коннеллом для воскресной мессы; однако он никак не мог решиться на такое кощунство — маленькая позолоченная дверца дарохранительницы казалась ему дверью, ведущей к самому Богу, и, значит, Он станет свидетелем кощунства, которое Лайам уже готов был совершить. Поскольку Бог (если, конечно, он на самом деле существует) мог своей чудесной силой лишить Лайама ненависти — единственного чувства, которым мальчик дорожил, ибо оно руководило его действиями и придавало смысл его жизни, — он попытался превозмочь жалость, страх и раскаяние, но сил у него хватило ненадолго. Наклонив бидон, он стал расплескивать бензин на алтарь и на ступени, держа свечу как можно дальше от горючей жидкости. Полив бензином широкий центральный проход меж скамьями, он всхлипнул, высоко поднял голову, словно пытаясь таким образом удержать подступавшие к горлу слезы, и бросил свечу себе под ноги. Языки пламени взметнулись вверх и тонкой змейкой побежали прочь от него. Багровые отблески плясали в цветных витражах окон. Стоя в толпе ошеломленных прихожан, зачарованно глядящих на охваченное огнем здание, он всей кожей ощущал сильный жар, долетающий от горящей церкви с порывами ветра. Оцепеневшие, испуганно притихшие люди неподвижно застыли перед грозным и величественным зрелищем бушующего пожара; багровое зарево казалось им отблеском неугасимого адского пламени. Отец О'Коннелл первым очнулся от странного отупения, не в силах равнодушно смотреть на гибель своей любимой Церкви. Он вырвался из рук, пытавшихся его удержать и, проложив себе дорогу через толпу, взобрался по ступеням и бесстрашно вошел в горящую церковь. И тут в толпе послышались первые истерические выкрики. Прошла минута, другая... Казалось, под громкие проклятья мужчин и стоны и плач женщин миновала целая вечность. Наконец в дверях показалась огромная фигура священника, крепко сжимающего в обожженных руках Святой Кубок. Тело Отца О'Коннелла было охвачено пламенем. Горели волосы, одежда и кожа. Шатаясь, он вышел на ступени, ведущие в святой храм; но люди — «его» паства — были слишком напуганы, чтобы подойти к нему. Им казалось, что стоит сделать лишь шаг — и пламя поглотит их вместе с мучеником, в последнем отчаянном усилии воздевшем руки к небесам. Священник тихо простонал, и в ответ потонувшему в гудении и треске огня стону раздался дикий, душераздирающий вопль мальчика, Лайама, протянувшего руки вперед, в бархатную черноту ночи. Руки Отца О'Коннелла разжались. Чаша упала на ступени, ее содержимое просыпалось. Толпа вздрогнула, как один человек, когда священник тяжело опустился на колени, и заволновалась, закричала, когда он упал лицом вниз. Его горящее тело казалось единым сгустком пламени, и истошный крик Лайама «Не-е-е-е-ет!» смешался с хриплым воплем взрослого Холлорана.

Он стоял посреди комнаты, хватая руками воздух, отмахиваясь от чего-то невидимого, словно желая отогнать наваждение.

Шагнув назад, он ударился спиной о косяк — позади был выход из темной комнаты. Внезапно он ощутил отвратительный запах, по сравнению с которым даже зловоние на заднем дворе казалась не столь мерзким. Запах был настолько резким, что у него перехватило дыхание. Он прикрыл рот и нос согнутой ладонью, сморгнув набежавшие на глаза слезы. Все его тело было мокрым от пота, одежда липла к коже, ноги как-то сразу ослабли, подогнулись колени. Ему стоило больших усилий удержаться на ногах, не поддаваясь соблазну тотчас же опуститься на пол. Он должен был преодолеть слабость и минутное замешательство — острое ощущение опасности вернуло его к действительности. Угроза исходила от комнаты, в которой он находился, от всего мрачного и неприветливого, нежилого дома.

Электрический фонарик лежал на полу в нескольких шагах от того места, где стоял Холлоран; тонкий луч был направлен на противоположную стену — там виднелись только неровные оторванные куски старых обоев. Он едва мог разглядеть контуры черной сумки, которую он уронил рядом с фонарем. Пригнувшись, Холлоран метнулся к лежащим на полу вещам, и, схватив их, отпрянул назад, прижавшись спиной к стене. Его чувства еще не оправились от ужасных видений; голова кружилась, а душу томил непонятный, темный страх. Повернув стекло фонаря, он расширил луч, чтобы он освещал как можно большую площадь.

На полу скопилась груда мусора; изношенный, потертый ковер лежал на шершавом, покоробившемся паркете. Оборванные, обвисающие обои были покрыты грязными пятнами; возле одной стены стояли старые шкафы — древесина, из которой были сделаны их стенки и дверцы, потрескалась и покоробилась. Слева от него был низкий столик с придвинутым к нему стулом. На столе одиноко стояла тарелка с объедками, покрывшимися толстым слоем зеленоватой плесени. Холлоран заметил, что гнездо для электрической лампочки на потолке было пусто — очевидно, тот, кто жил в этом заброшенном доме, не жаловал электрический свет. Штукатурка на потолке вздувалась пузырями, а по углам рос черный грибок. Кислый запах сырости и плесени примешивался к резкой вони, от которой в комнате было почти невозможно дышать. Здесь чувствовались едкие испарения мочи и кала человека и животных, и еще какой-то тошнотворный сладковатый запах.

Широкий луч обежал вокруг комнаты и наконец добрался до единственного окна, где висели грязные, посеревшие от многолетней пыли занавески. Кресло с высокой спинкой было повернуто к окну. Пружины выпирали из мягких подушек, торчали из прорех в потертой обивке. Он подумал, что из этого кресла, должно быть, наблюдает за дорогой страж, охраняющий ворота. Но кресло стояло спинкой к Холлорану, и он не мог видеть, сидит ли в нем кто-нибудь сейчас. Прошло несколько секунд, прежде чем он наконец решился посмотреть, пусто ли сидение, или же кто-то притаился на Нем. Он медленно, осторожно пошел от двери к окну, двигаясь вдоль стены, прижимаясь к ней спиной. Длинные тени от его фонаря шевелились и ползли по полу по мере того как он приближался к тому месту, откуда он сможет взглянуть на кресло сбоку. Его смелое решение непременно отыскать того, кто прячется в темноте заброшенного дома, показалось ему безрассудным, как только он вспомнил о недавних галлюцинациях; однако он продолжал двигаться вперед, зная, что не уйдет отсюда, пока не встретится со сторожем. Добравшись, наконец, до угла, он направил луч прямо на кресло.

Сиденье было пусто. Чувства Холлорана раздваивались — он испытывал разочарование и облегчение одновременно.

Но в комнате он был не один. Чье-то еле слышное хриплое дыхание доносилось из дальнего угла.

Холлоран медленно перевел луч фонаря в тот угол, из которого раздавались звуки. Пятно света скользнуло мимо давно не чищенного железного очага, заполненного золой и углями, и наконец остановилось на бесформенной груде тряпья, лежащей на полу.

Он изумленно смотрел, как эта куча начинает шевелиться.