Горменгаст

Глава семьдесят пятая

Не то чтобы Фуксия не боролась со все нарастающей в ней меланхолией. Однако уныние нападало на нее слишком часто, чтобы ей удавалось справляться с ним.

У эмоциональной, влюбчивой, переменчивой девочки и так-то немного насчитывалось шансов обратиться в счастливую женщину. Даже будь она от природы веселой и радостной — и тогда все, выпавшее ей на долю, вероятно, выгнало бы из души ее многоцветных птиц счастья. Фуксия же, как человек, скроенный, так сказать, из материи более мрачной, способный испытывать острое счастье, и все-таки более склонный к мраку, чем к свету, была в куда большей мере открыта для нещадных ветров судьбы, которые, казалось, норовили обойтись с нею особенно сурово.

Присущая ей жажда любви не нашла утоления; о любви же, которую сама она питала к людям, никто не догадывался — да никто в ней и не нуждался. Изобильная и глубокая, как сумеречный сад, она так и осталась никем не открытой. Сад этот широко раскинул зеленые ветви свои, но ни единый путник не пришел, чтобы отдохнуть в их тени и вкусить от их сладких плодов.

Мысли ее постоянно обращались к прошлому, но Фуксия не находила в нем ничего, кроме развития рожденной под злой звездой девочки, которая, несмотря на ее титул и все, что тот подразумевал, мало что значила в глазах замка — бесполезное, ненужное дитя, злополучное и одинокое. Больше всего она любила свою старую нянюшку Шлакк, брата, Доктора и, на странный манер, — Флэя. Но нянюшка Шлакк и Флэй мертвы, а Титус переменился. Брат с сестрой еще любили друг дружку, однако между ними залегла хмурая туча, которую ни он, ни она не способны были рассеять.

Оставался еще доктор Прюн. Но на него с началом наводнения навалилось столько работы, что Фуксия с ним просто не виделась. Да и желание увидеть последнего из своих настоящих друзей ослабевало в ней с каждым приступом черной меланхолии. В любви и совете Доктора, который, чтобы помочь ей, верно, бросил бы целый мир истекать кровью, она особенно нуждалась в те минуты, когда у нее все леденело внутри, и она запиралась, заболевая от мыслей о пустоте своей жизни, о никчемности своей женственности, когда она металась по отделенной двенадцатью футами от воды, на скорую руку обставленной спальне — и в одну из таких минут Фуксия впервые подумала о самоубийстве.

Что стало наитемнейшей причиной для мысли настолько ужасной, сказать трудно. Отсутствие любви, отсутствие отца и настоящей матери? Одиночество. Страшное разочарование, вызванное разоблачением Стирпайка, кошмарные воспоминания о ласках убийцы. Все нарастающее чувство собственной неполноценности — во всем, кроме положения в Замке. Причин было много, и любой хватило бы, чтобы лишить воли и человека покрепче Фуксии.

Когда мысль о вечном забвении впервые мелькнула в ее уме, Фуксия подняла лежавшую на сложенных руках голову. Она ощутила потрясение и страх. Но и возбуждение тоже.

Нерешительно подошла она к окну. Мысль эта открыла перед нею царство возможностей настолько огромных, внушающих трепет, окончательных и беззвучных, что у Фуксии ослабли колени, и она оглянулась, дабы убедиться: в комнате своей она одна, и запертая дверь надежно отделяет ее от мира.

Подойдя к окну, Фуксия оглядела воду, но ничто из увиденного не сказалось на течении ее мыслей, ничто не задержало взгляд.

Она лишь знала, что слаба, что не читает обо всем этом в какой-то скорбной книге — нет, все происходит с нею взаправду. Правда в том, что она стоит у окна и думает о самоубийстве. Она сцепила ладони у сердца, и мгновенное воспоминание о том, как много лет назад молодой человек внезапно появился в другом окне и исчез, оставив на ее столе розу, вспыхнуло в сознании Фуксии и пропало.

Все правда. Это не повесть о ком-то другом. Но ведь можно и притвориться. Притвориться, что она из тех, кто не только помышляет о самоубийстве, позволяющем навеки избыть душевную муку, но и знает, как его совершить и обладает достаточной для этого силой.

Думая так, она миг за мигом соскальзывала в мир игры, словно бы вновь погружаясь в свою тайную жизнь, жизнь наделенной воображением девочки, какой была она годы назад, обращаясь в другого человека. Человека юного, прекрасного и отважного, точно лев. Что сделал бы такой человек? Ну как же, он уже стоял бы на подоконнике, над самой водой. И… она… встанет… — и пока затаившийся в ней ребенок играл в самую старую из игр мира, тело Фуксии, следуя по пятам за воображением, взобралось на подоконник и замерло спиною к комнате.

Как долго простояла она там, пока вдруг, рывком, не очнулась в привычном мире — возвращенная в него кем-то, постучавшим в дверь ее комнаты, — теперь уже не узнать, однако испугавшись стука и обнаружив, что она опасно балансирует на узком, висящем над глубокой водой подоконнике, Фуксия невольно дрогнула и, вознамерившись обернуться — бездумно, неосторожно — поскользнулась, попыталась схватиться за стену пообок и, не найдя зацепки, упала, на лету ударившись головой о подоконник, и уже не помнила ни о чем, когда вода приняла ее и без особых трудов поглотила.