Горменгаст

Глава шестьдесят вторая

Когда Фуксия услышала об измене Стирпайка, когда поняла, что первым и единственным увлечением ее сердца стал убийца, лицо девушки подернулось омерзеньем и ужасом, въедливый след которых запятнал его бесповоротно.

Долгое время она не говорила ни с кем, не покидала своей комнаты, где, неспособная плакать, изнемогала от чувств, бушевавших в ней в поисках хоть какого-нибудь естественного выхода. Поначалу Фуксия ощущала лишь последствия удара, боль от полученной раны. Руки ее подергивались, дрожали. Беспросветная, гнетущая тьма затопляла рассудок. Жить ей не хотелось совсем. Боль в груди терзала ее. Огромный страх словно заполнил грудную клетку — шар боли, все росший и росший. В первую неделю после получения страшного известия она не могла заснуть. А затем в нее проникло подобие ожесточения. Нечто такое, чего она никогда в себе не знала. Оно пришло защитить ее. Необходимое. Оно помогло ей исполниться горечи. И Фуксия стала душить в зародыше всякую, столь для нее естественную, мысль о любви. Слоняясь по своей комнате из угла в угол, она менялась и старилась. Она не видела больше причин, по которым и прочие люди не могли бы оказаться, подобно Стирпайку, безжалостными и двуличными. Она возненавидела жизнь.

Когда Титус пришел проведать сестру, его поразило, как изменился ее голос, как запали глаза. Впервые понял он, что перед ним не просто сестра, но женщина.

И Фуксия заметила в нем перемены. Его нетерпение было таким же реальным, как ее разочарование. Его жажда свободы — такой же неотвязной, как ее жажда любви.

Но что мог он поделать, и что могла сделать она? Замок громоздился вокруг и над ними, бескрайний и непроглядный, как сумрачный день.

— Спасибо, что зашел, — сказала она, — но говорить нам с тобой не о чем.

Титус, смолчав, прислонился к стене. Сестра выглядела теперь намного старше. Каблук Титуса принялся отковыривать ослабевший кусок штукатурки над плинтусом, и отковырял.

— Никак не могу поверить, что он мертв, — сказал наконец юноша.

— Кто?

— Флэй, конечно. И ведь сколько всего он сделал. Как там его пещера? Наверное, опустела навек. Ты не хотела бы…

— Нет, — сказала, предвосхищая его вопрос, Фуксия. — Не сейчас. Больше нет. Собственно, мне вообще никуда идти не хочется. Ты видел доктора Прюна?

— Раз или два. Он просил передать, что был бы рад навестить тебя, когда ты захочешь. Он не очень хорошо себя чувствует.

— Как и все мы, — сказала Фуксия. — А что собираешься делать ты? Ты очень переменился. Нет, не говори. Не хочу думать об этом!

— Теперь повсюду стража, — сказал Титус.

— Я знаю.

— И комендантский час. Я должен возвращаться к себе в восемь вечера. Кто там стоит у твоей двери?

— Имени я не знаю. Он торчит тут большую часть дня и всю ночь. И во дворе, под окном, еще один.

Титус подошел к окну, выглянул.

— Какой от них прок? — и затем, оборотясь: — Его они никогда не поймают. Он слишком хитер, скотина. Почему они не спалят здесь все — вместе с ним, и с нами, со всем миром, — не покончат с этой грязью, с прогнившим ритуалом, со всем, и не дадут волю зеленой траве?

— Титус, — сказала Фуксия, — иди сюда.

Он подошел к сестре, руки его дрожали.

— Я люблю тебя, Титус, но я ничего не чувствую, совсем ничего. Я мертва. Даже ты умер во мне. Я знаю, что люблю тебя. Только тебя одного, но я ничего не чувствую и чувствовать не хочу. Хватит, меня уже тошнит от чувств… я боюсь их.

Титус приблизился к сестре еще на шаг. Фуксия неотрывно смотрела на него. Год назад они бы поцеловались. Они нуждались в любви друг друга. Теперь даже сильнее, чем прежде, но что-то разладилось. Между ними легло, разделив их, пространство, а моста у них не было.

И все же Титус, прежде чем торопливо пройти к двери и исчезнуть, на мгновение сжал ее руки.