Горменгаст

I

Голод — вот что, в конце концов, разбудило его. Недолгое время Титус пролежал с закрытыми глазами, воображая, будто он в замке, у себя в комнате. Даже открыв глаза и обнаружив справа неровную каменную стену, а слева — плотную папоротниковую завесу, Титус не смог припомнить, где он. Затем услышал рев воды и сразу же вспомнил бегство из замка и поход сквозь бесконечность дождя, приведший его в пещеру… в пещеру Флэя… в эту пещеру, где он лежит ныне.

Вот тогда-то он и услышал шорохи чьих-то движений. Негромкие, слышимые сквозь бубненье дождя лишь по причине их близости.

Поначалу Титус решил, что это какая-то зверушка, быть может, заяц, и голод заставил его осторожно приподняться на локте и раздвинуть длинные папоротниковые языки.

Однако увидел он нечто совсем иное, что заставило его напрочь забыть о голоде, отпрянуть и вжаться в стену, ощущая как кровь ударяет в голову. Ибо это была она! Правда, совсем не такая, какой он ее запомнил! Она! Но до чего она изменилась!

Что сотворила с ней его память, отчего он видел теперь существо, ни в чем не схожее с образом, полнившим его душу?

Она сидела на корточках — Та, невероятно маленькая, — свет только что разожженного костра играл на ее лице, она поворачивала над пламенем вертел с ощипанной птицей. Пол вокруг усыпан сорочьими перьями. И это его поэтичная ласточка? Летучая поскакунья?

Это ли крохотное существо, присевшее, точно лягушка, в пыли, почесывая ляжку грязной ладошкой величиной с буковый лист, в надменных ритмах плыло, покрывая пространство, в его воображении?

Да, это она. Видение съежилось до малых, реальных пропорций несомненной оторвы — расплывчатый образ сгустился в плоть.

Она повернула голову, и Титус увидел лицо, потрясшее его и пробравшее дрожью. Все, что было в юноше от Горменгаста, содрогнулось и взорвалось в подобии возмущения. Но все, что в нем было мятежного, завопило от радости: от радости при виде истинной души неповиновения. Все смешалось в груди Титуса. Воспоминания о ней — гордом и грациозном создании — рассыпались в прах. Они больше не были правдой. Обратились в мелкую, приторную банальность. Гордая, да, и бесспорно полная жизни. И грациозная — в полете, возможно, но не сейчас. Не было ничего грациозного в том, как тело ее, раскованное, как тело животного, склонялось над пламенем. Но было в ней и нечто новое и земное.

Перед Титусом, настолько влюбленным в ее надменность, в ласточкину красоту членов, что он жаждал, с неистовством и опаской, сжать их в ладонях, открылись теперь новые измерения, темная реальность убитых птиц, разбросанных перьев, животных поз и, сверх всего, не ведающего о себе своеобразия, что сквозило в каждом ее движении.

Она повернула голову. Титус увидел лицо. Перед ним был оригинал. Лицо это не то чтобы отличалось какой-то невиданной странностью черт и пропорций, нет: оно с вопиющей очевидностью обнаруживало все, чем она была.

И однако независимость ее жизни обозначалась не какой-то характерной подвижностью черт. Складка ее рта менялась редко — только когда она с излишней свирепостью впивалась зубами в поджаренную птицу. Нет: лицо Той не отличалось выразительностью, но скорее походило на маску. Оно отражало всю ее жизнь, а не сиюминутные мысли. Схожее цветом с яйцом зарянки и такое же весноватое. Волосы, черные и густые, она подрезала чуть выше плеч. Округлая, отвесно вырастающая из плеч шея обладала проворной, струистой гибкостью, приводя на память змею.

Движения, подобные этому, подвижность маленьких плеч и быстрота пальцев живее какого угодно выражения лица, внушили Титусу представление о сути ее фанатической независимости.

Пока он наблюдал за девочкой, та бросила сорочьи кости через плечо и, обмакнув руку в тень пообок от себя, извлекла из мглы статуэтку ворона. Она повертела игрушку так и этак, разглядывая, — но ни малейшего выражения на лице ее не обозначилось. Девочка поставила ворона на пол рядом с собой, однако земля была неровна, и ворон упал, клюнув землю. Ни мгновения не помедлив, она ударила ворона кулачком, как ребенок бьет, рассердясь, игрушку, а затем, одним плавным движением встав, смахнула его с дороги пинком ноги, и ворон, отлетев к стене, так и остался лежать на боку.

Поднявшись, девочка обратилась совсем в другое существо. Трудно было бы совместить его с тем, что сидело на корточках у огня. Сходство со щенком проступило в ней. Она обратила лицо ко входу в пещеру, к воде, льющейся, застилая его. Несколько мгновений она без всякого выражения смотрела на заслоненный стеною дождя вход, затем двинулась к нему, но на третьем шаге остановилась, тело ее напряглось, голова повернулась. Плечи остались неподвижными, лишь голова крутнулась да глаза заскользили по стенам. Что-то ее насторожило.

Худое тело девочки мгновенно пришло в движение. Глаза опять заскользили по стенам, пронизывая каждую тень — затем они остановились на миг, и Титус из темного своего укрытия увидел, что она заметила на полу пещеры его рубашку, изодранную, мокрую.

Поворотясь, Та поступью и легкой, и опасливой приблизилась к рубашке, лежавшей в натекшей с нее луже. Девочка присела на корточки, вновь обратясь в лягушку, почти отвратительную. Глаза ее все еще с подозрением шарили по пещере. Ненадолго задержались на папоротниках, которые, свисая вкруг Титуса, укрывали его.

Девочка снова взглянула на выход, но лишь на секунду, а затем подхватила рубашку и подержала ее перед собою в вытянутых руках. Дождевая вода потекла со складок на пол, и Та, смяв рубашку, принялась с неожиданной силой выжимать ее, потом расстелила по полу и осмотрела еще раз, наклоняя, как птица, лишенное выражения лицо то в одну, то в другую сторону.

Титусу, все тело которого уже затекло в напряженной позе, пришлось прилечь, чтобы дать отдых рукам и расправить ноги. Когда он опять приподнялся, опираясь на локоть, Та уже отошла от рубашки и стояла у выхода. Титус понимал, что не сможет вечно оставаться в укрытии. Рано или поздно придется объявиться — он почти уж поднялся, решив махнуть рукой на последствия, когда сверкнувшая молния показала ему силуэт Той, черный на фоне блистания, — спина выгнута, голова закинута назад, — она ловила губами ослепительно яркий поток дождя, падавшего, золотясь, как сама молния, прямо в ее разинутый рот. На долю секунды она обратилась в фигурку из черной бумаги с тщательно вырезанным контуром головы, со ртом, раскрытым так, словно он готов выпить все небо.

И следом снова рухнула тьма, и Титус увидел, как Та появилась из мрака, приближаясь к углям костра и становясь все яснее различимой. Видимо, рубашка зачаровала девочку, потому что дойдя до нее, Та остановилась и принялась разглядывать эту одежку то под одним, то под другим углом. В конце концов, она подняла рубашку с пола, натянула через голову и, просунув руки в рукава, замерла, похожая на девчушку в ночной сорочке.

Представление Титуса о Той металось из одной крайности в другую, и теперь он, едва ли понимая, кто же она — лягушка, змея или газель, — оказался бессилен впитать в себя причудливое преображение, результат которого замер в нескольких шагах от него.

Он знал лишь одно: девочка, которую он так пылко искал, стоит сейчас рядом с ним, в пещере, укрывшись, как и он, от грозы, стоит, точно ребенок, оглядывая рубашку, мокрые складки которой достают ей почти до лодыжек.

И Титус забыл о ее дикости. Забыл, что она ничего не знает. Забыл о ее быстроте, о примитивности натуры. Сейчас он видел в ней только покой. Только обманчивое изящество склоненной головы. И видя лишь это, он отвел в сторону папоротники и встал.

II

Внезапное появление Титуса отозвалось в Той всплеском такого неистовства, что Титус невольно отступил на шаг. Как ни стесняла ее новая одежда, она метнулась в тот угол пещеры, где пол покрывали осыпавшиеся камни, единым духом подхватила один и с яростной быстротой метнула в Титуса. Он отдернул голову, и все же зазубристый камень больно резанул по скуле, разодрав кожу так, что кровь потекла по шее.

Боль и изумление, осветившие его лицо, составили резкий контраст ее непроницаемым чертам. Но при этом тело Титуса сохраняло покой, а ее пребывало в непрестанном движении.

Она взлетела по неровной стене и запорхала с полки на полку, пытаясь описать по стене, прямо под сводом, неровный круг. Титус стоял между нею и выходом, так что она перепорхнула туда, откуда смогла бы броситься поверх его головы и упасть на пол поближе к грозе — а стало быть, и к свободе.

Но Титус, вовремя сообразив, что задумала Та, отступил поближе к тоннелю, отрезав ей путь к бегству. При этом он еще мог ясно видеть ее. Поняв, что план ее сорвался, Та взлетела на одну из самых верхних полок, где успела уже побывать, и с нее, расположенной в двенадцати футах над Титусом, просунув голову сквозь свисавшие с потолка папоротники, уставилась на него: крапчатое лицо ее не выражало ничего, однако голова все время покачивалась из стороны в сторону, как у гадюки.

Камень, попавший в Титуса, выбил из него всякое преклонение перед Той. Он разозлился, а страху перед нею в нем поубавилось — и не потому, что она не была опасной, а из-за того, что прибегла к такому заурядному средству ведения боя, как швырянье камнями. Средство это делало ее отчасти понятной.

Будь у нее возможность выворачивать камни из одетого в папоротники потолочного свода, она так бы и поступила — и метала бы их вниз, в него. Но даже глядя на нее в гневном изумлении, Титус испытывал неразумное влечение к ней, ибо — что она сделала, как не отринула, в его лице, самую сущность Горменгаста? А именно этот единоличный бунт с самого начала и внушал ему благоговение, наполнял восторгом. И хоть боль в скуле разозлила его настолько, что ему захотелось с силой встряхнуть девчонку, ударить, укротить, — в то же время, легкость, с которой она перепархивала с одной опасной полки на другую, в полете хлеща по камням длинной сырой одежкой, вызывала в юноше жгучую жажду — коснуться маленьких грудей ее и стройных конечностей. Жажду смять их и ими овладеть. Впрочем, и гнев его не покидал.

Как вообще ей удавалось перебегать в липнувшей к ногам рубашке по каменной стене, да еще и так быстро, он не взялся б сказать. Длинные рукава хлопали ее по рукам, но так или иначе она ухитрялась раз за разом выпрастывать пальцы из складок, чтобы хвататься за выступы камня.

Теперь, когда Та скорчилась в тенях наверху, мокрая рубашка облепила ее, обратив тонкое тело девочки в подобие изваяния, и Титус, следивший за нею снизу, вдруг крикнул голосом, который ему самому показался чужим:

— Я друг тебе! Друг! Можешь ты это понять? Я лорд Титус! Ты слышишь?

Схожее с яйцом зарянки лицо, высунувшись из папоротников, уставилось на него, но ответа он не получил, если не считать таковым звук, напоминающий отдаленное шипение.

— Послушай, — снова крикнул он громче прежнего, хоть сердце его буйно билось, а слова давались с трудом. — Я искал тебя. Это понятно?.. Искал тебя… Ох, ну как ты не понимаешь! Я убежал… — Он на шаг подступил к стене, и теперь Та оказалась почти над его головой… — И я тебя нашел! Так поговори же со мной, Бога ради, хоть это ты можешь? Можешь?

Титус увидел, как ее рот раскрылся — в этот миг она могла оказаться гигантским фантомом, чем-то слишком нездешним, чтобы вместиться в земные размеры пещеры, чем-то не поддающимся измерению. И этот открытый рот стал ответом на его вопрос.

— Ну, говори же, — крикнул он, — можешь?

Но этого-то она и не могла, — звук, услышанный Титусом, не имел ничего общего с человеческой речью. Да и тональность его не позволяла думать, что он несет ответ, — пусть даже на собственном ее языке. То был одинокий, совершенно обособленный звук. С общением между людьми нимало не связанный. Странно высокий, обращенный к тому, кто его издал.

Непередаваемое восклицание Той до того далеко отстояло от любого привычного звучания человеческого голоса, что у Титуса не осталось сомнений — к человеческой речи Та не способна, мало того, она не поняла ни единого из произнесенных им слов.

Чем мог показать ей Титус, что он не враг, что не собирается мстить за кровь на своей щеке? Воспоминание о ране навело его на новую мысль, и он тут же опустился, не сводя с нее глаз, на колени и нащупал на полу камень; между тем, глаза Той с кошачьей неотрывностью следили за каждым его движением. Он видел, как напряглось ее дрожащее под рубашкой тело. Когда пальцы его сомкнулись на камне, Титус встал и протянул вперед руку с этим оружием на открытой ладони. Должна же она понять, что теперь в его власти запустить в нее этой штуковиной. Миг-другой он показывал ей камень, а после отбросил его через плечо, и камень клацнул, ударясь о скальную стену за его спиной.

И все же ни единого выражения не пронеслось по ее веснушчатому лицу. Она увидела все, но, насколько мог судить Титус, увиденное ничего ей не объяснило. Однако глядя вверх, он начал понимать, что она приготовляется сменить место или предпринять новую попытку к бегству. На сотую долю секунды глаза ее порхнули по пещере, словно сызнова запоминая опоры для ног и опасные полки, затем опять переметнулись с лица Титуса — но теперь уже на что-то за ним, по другую сторону пещеры. С быстротой мысли он оглянулся и увидел нечто совсем им забытое — два широких естественных дымохода в скале, ведших, начинаясь в двенадцати футах от выхода из пещеры, на вольный воздух.

Так вот что она задумала — и попытается проделать. Он знал, оттуда, где сейчас находится Та, добраться до круглых отдушин ей не удастся, а вот добравшись до противоположной стены, она сможет запрыгнуть в верхний из дымоходов и выбраться по нему наружу, а там, без сомнения, вскарабкаться по мшистым, облитым водой скалам.

Ибо дождь все еще шел, образуя неотвратимый фон для всего, происходившего здесь. Они больше не сознавали ни его непрестанного гула, ни вскриков грозы, ни перемежающих их молний. Все это уже стало привычным.

И вот Та взметнулась в воздух и мгновенно перенеслась футов на шесть вправо, на полку пошире. Казалось, мускульных усилий это не потребовало. То был полет. Однако, приземлившись, она рванула рубашку Титуса, стягивая ее через голову, словно избавляясь от паруса, — но рубашка успела обвить ее во время прыжка и, на миг ослепленная тканью, закрывшей ей лицо, Та, в мгновенной панике сдвинула ногу, переоценив ширину опоры, потеряла в темноте равновесие и с глухим вскриком рухнула с высоты.

Когда она прыгнула на полку пошире, Титус, словно притянутый волшебством ее полета, невольно рванулся за нею, оказавшись в итоге в нескольких футах от места, где она, утратившая равновесие, должна была удариться о пол. И прежде, чем девочка пролетела расстояние большее ее роста, он уже замер под нею, подогнув колени, вытянув руки, растопырив пальцы и откинув назад голову.

Но то, что он поймал, оказалось до того бестелесным, что Титус свалился на пол от одного только потрясения, вызванного ее невесомостью. От удивления ноги его ослабли, словно обманутые весом, пусть даже малым, который он собирался принять. Он поймал перо, и перо сбило его с ног. Но руки Титуса сомкнулись вокруг летуньи, бившейся под холодной, мокрой тканью, и он с гневной силой вцепился в Ту, навалившись на нее всем телом, поскольку они перекатились по полу и Титус подмял ее под себя.

Лица Той, слишком плотно опутанного тканью, Титус не видел, но рельеф его ощущал, пока моталась туда-сюда голова девочки, похожая на истертый морем стеклянный шарик, давным-давно потонувший в бесконечных волнах, — сходство нарушалось только рубцом ткани, натянувшимся поперек лба, перенимая очертания висков. Титус, воображение и тело которого сплавились в пульсациях похоти, с еще большей яростью прижал Ту правой рукой, а левой начал сдирать с нее рубашку, пока не высвободил лицо.

Лицо оказалось таким маленьким, что Титус заплакал. Яйцо зарянки: все тело Титуса ослабло, когда первый девственный поцелуй, трепетавший, жаждая высвобождения, на его губах, скончался сам собою. Он прижался щекою к ее щеке. Та не шелохнулась. Слезы текли. Титус чувствовал, как намокают его щеки. Он поднял голову. Он был сейчас далеко отсюда и знал — вершина любви невозможна. То был своего рода триумф, породивший в нем тошноту.

Прижатая к земле голова Той отвернулась в сторону, взгляд зацепился за что-то. Тело напряглось. Миг назад оно таяло, подобное потоку в его руках, теперь же вновь затвердело, как лед.

Медленно обернулся он и увидел Фуксию: дождевая вода текла с нее, мокрые волосы змеями свисали на спрятанное в ладонях лицо.

III

Внезапно Титус понял, что лежит один. Кулак его сжимал рукав от рубашки, но Та исчезла.

Он забыл о существовании какого бы то ни было другого мира. Мира, в котором у него были мать и сестра, в котором сам он был графом. Забыл о Горменгасте.

И тут услышал пронзительный насмешливый крик, который ему предстояло запомнить навек. Вскочив на ноги, Титус, пошатываясь, подбежал к выходу. И увидел Ту: она стояла под ливнем по колено в воде, голая, как сам этот ливень. Молнии полыхали теперь непрестанно, освещая ее так, что она казалась твореньем огня, язычки которого пробегали по ней в желтоватом полусвете.

Он вгляделся в нее, и некий исступленный восторг обуял его. Утраты он не ощущал — только слепую хвастливую гордость тем, что держал в объятиях это нагое создание, которое снова крикнуло нечто издевательское на своем языке.

Все было кончено. Титус всем существом своим сознавал: большего, чем он уже получил, ждать невозможно. Зубы его впились во мраке в темную сердцевину жизни. Он смотрел на Ту почти с безразличием, — ибо все ушло в прошлое, а настоящее было ничем в сравнении с блеском его памяти.

И тогда из сердца грозы вырвался палящий огонь и, прорезав ослепший лес, испепелил Ту, как будто она была всего лишь сухим листом, подвернувшимся ему на пути, и что-то взвилось в Титусе, осознавшем, что мир навсегда лишился ее, — что-то отлетело прочь — или сгорело, как сгорела она. Что-то умерло — да так, словно его никогда и не было.

В семнадцать лет он вступил в другую страну. Юность — вот что умерло в нем. Отрочество обратилось в воспоминание. Он стал мужчиной.

Развернувшись, Титус возвратился туда, где стояла, прижавшись к стене, сестра. Говорить ни он, ни она не могли.

Сколько было в ней человеческого, жалкого! Когда Титус разделил упавшие ей на лицо длинные пряди и увидел, насколько она беззащитна, когда Фуксия оттолкнула его руку и на лице ее проступило усталое разочарование женщины, вдвое старшей, — вот тогда он осознал свою силу.

В час, когда ему полагалось бы надломиться под гнетом того, что он сию минуту увидел, — под гнетом смерти его воображения — он не обнаружил в себе ни единой крупицы горя. Он был самим собой. Человеком, впервые в жизни узнавшим свободу. Узнавшим, что жить можно по-разному, не только так, как живут в огромном его доме. Приключение закончилось. Он опустошил яркий кубок романтической любви — опустошил единым глотком. Сверкающие осколки кубка разбрызгались по полу. Но в красоте и в уродстве, во льду и в пламени, на языке и в крови он мог все начать заново.

Та погибла… погибла… молния убила ее — и все же не будь рядом Фуксии, Титус завопил бы от счастья, ибо он стал теперь взрослым.

IV

Прошло немалое время, прежде чем брат с сестрой обменялись хотя бы словом. Изнуренные, сидели они бок о бок. Титусу удалось уговорить Фуксию снять длинное красное платье, он выжал его и расстелил перед разожженным заново костром. Ему не терпелось покинуть пещеру. Теперь она обратилась для него в простое скопление мертвых камней. С пещерой было покончено. Однако еле живая от усталости Фуксия еще час или более оставалась бессильной пуститься в обратный путь.

Обходя пещеру, Титус заметил на каменной полке несколько мертвых птиц, но голод так и не вернулся к нему.

Наконец, он услышал голос Фуксии, низкий, тяжелый:

— Я так и думала, что ты, скорее всего, здесь. Мне уже лучше. Пора возвращаться. Начинается наводнение.

Титус быстро подошел к выходу из пещеры. Все верно. Им угрожала опасность. Дождь не только не стих, но полил пуще, да и тучи пугающе сгустились.

Он торопливо вернулся к сестре.

— Я уверила всех, что ты обеспамятел, — сказала она. — Что с тобой это случалось и прежде. Говори и ты то же самое. Мы разойдемся около Замка. Пошли.

Она поднялась, натянула через голову красное платье. Разочарование саднило ей сердце. Она решила, что Титусу что-то грозит, рискнула ради него головой в надежде, что брат будет гордиться ею. И вот, проделать такой путь и застать его с… с «Той»!

Цепляясь, неистово и болезненно, за свою гордость, она поклялась себе, что никогда ни о чем не спросит его — никогда не заговорит о «Той». Она считала себя самым близким ему человеком, полагая, что если у брата появится кто-то еще, он ей об этом скажет. Фуксия понимала, что она всего лишь сестра ему, но слепо верила, что даже после того, как они разошлись во мнениях о Стирпайке, брат все равно нуждается в ней сильнее, чем она когда-либо нуждалась в Стирпайке.

Титус, заправляя в штаны изодранную роковую рубашку, не сводил с сестры глаз.

— Она мертва, Фуксия.

Фуксия подняла голову.

— Кто? — пробормотала она.

— Дикая девочка.

— Дикая… девочка?.. Так скоро?

— Молния.

Повернувшись к устью пещеры, Фуксия пошла навстречу грозе.

— О Господи, — прошептала она словно себе самой. — Неужели на свете только и есть, что смерть да скотство? — И затем, не обернувшись, но повысив голос: — Не рассказывай мне, Титус. Не рассказывай ничего. Я предпочитаю ни о чем не знать. Живи своей жизнью, я буду жить своей.

Титус нагнал ее у выхода. Вид им открылся пугающий. Вода залила все вокруг. Нельзя было терять ни минуты.

— У нас только одна надежда, — сказал Титус.

— Я знаю, — откликнулась Фуксия. — Тоннель.

Вместе пустились они в дорогу, и низвергающееся небо немедля навалилось на них всей своей тяжестью. Дальнейший их путь обратился в пропитанный водою кошмар. Пока они продвигались к началу длинного подземного хода, им то и дело приходилось вытаскивать друг дружку из предательских потоков. Сотни напастей обрушились на них. Подводные плети ползучих растений цепляли их за ноги; они спотыкались о затонувшие кусты; ветки деревьев валились в воду по сторонам, едва не ударяя их и не увлекая за собою на дно. Порою вода оказывалась слишком глубокой либо почва слишком топкой, и им приходилось возвращаться и пускаться в длинные обходы. Когда они выбрались наконец на высокий, обратившийся в берег холм, оба уже вдосталь нахлебались воды. Однако тоннель — вот он, на месте, и хоть вода уже начала затекать в его черную глотку, брат и сестра, увидев ее, испытали такое облегчение, что против воли своей обнялись. На пролетающий миг годы откатились назад, и они снова стали братом и сестрой, живущими в не знающем ревности мире.

Они позабыли, как долог тоннель, какая в нем стоит темнота, как полон он пакостных растений, путающихся под ногами корней, гадкой гнили. Пока Титус с Фуксией шли к замку, вода поднималась все выше, поскольку по каждую сторону от Горменгаста почва вставала уступами, и весь этот обширный лабиринт беспорядочно нагроможденного камня помещался в самой середке бескрайней котловины.

Когда брату с сестрой удалось наконец распрямиться, выбраться из тоннеля и тронуться в нелегкий путь к Безмолвным Залам, вода уже доходила им до пояса.

Продвижение их было до исступления медленным. Шаг за шагом одолевали они тягостную стихию, черную воду, завивавшуюся вокруг их поясниц. Порою им удавалось, вскарабкавшись по ступенькам, немного отдохнуть на лестничных площадках, однако задерживаться было нельзя, поскольку вода все прибывала. Благо еще Титус хорошо помнил путь, приведший их наконец к тому месту за статуей, где он давным-давно спрятался от Баркентина, чтобы затем заблудиться в промозглых проходах, которые они теперь медленно одолевали вброд.

Но вот наконец и оно — укрытие за статуей. Титус шел впереди и, обогнув постамент изваяния, осторожно высунулся и глянул вправо и влево вдоль пыльного коридора. Коридор был пуст — и неудивительно. Его, как и все остальное, заливала вода, подобная темному, неторопливо движущемуся ковру. Видимо, наводнение подступало со всех сторон, и нижний этаж Горменгаста уже пришлось эвакуировать. Спальня Титуса находилась этажом выше, да и комната Фуксии тоже располагалась над затоплявшей замок водой. Фуксия уже стояла рядом, оба почти вступили в воду, чтобы направиться, разделившись, к своим покоям, когда вдруг услышали некий плеск, и Титус оттянул сестру назад. Плеск повторился, стал размеренным, усилился, и брат с сестрой увидели, что с запада к ним приближается неяркий красный свет.

Затаив дыхание, они ждали — и через миг показался плоский нос ялика или узкого плота. В середине его восседал на низком стуле немолодой мужчина. В каждой руке он держал по короткому колу, одновременно окуная их в воду по сторонам своего судна. Колья, неглубоко уходя в воду, ударялись в пол и с ровной неспешностью подталкивали ялик вперед. На носу стоял красный фонарь. Поперек кормы лежало ружье со взведенным курком.

И Фуксия, и Титус уже видели этого человека. То был один из множества стражей, или часовых, назначенных патрулировать нижние коридоры. По-видимому, ни гроза, ни исчезновение Титуса не повлекли за собой перебоя в круглосуточных поисках пегого негодяя.

Как только свет фонаря и красные его отблески удалились, брат с сестрой вброд потащились к ближайшей лестнице.

Поднимаясь по ней и даже не достигнув еще первого из расходящихся коридоров, они поняли, что в замке произошли серьезные перемены. Ибо, взглянув вверх, увидели за каменными перилами высокие груды книг и мебели, драпировок и посуды, поставленных одна на другую корзин с вещицами помельче, ковров и мечей, обративших лестничную площадку в подобие не то склада, не то ярмарки.

И множество измотанных людей лежало на столах или устало сутулилось по креслам. Несколько фонарей еще горело, но никто, похоже, не бодрствовал, никто не шелохнулся.

Миновав на цыпочках спящих, оставляя за собою завихренья в воде, Титус с Фуксией добрались наконец до стыка двух коридоров. Времени на то, чтобы мешкать здесь или разговаривать, у них не осталось, однако они постояли с минуту, глядя друг на дружку.

— Тут мы расстанемся, — сказала Фуксия. — Не забудь, что я тебе говорила. Ты обеспамятел, очнулся только в лесу. Я тебя не видела. Ты меня тоже.

— Не забуду, — пообещал Титус.

Они повернулись друг к другу спинами и пошли расходящимися путями и скоро растворились во мраке.