Горменгаст

Глава сорок четвертая

Уже больше часа сидел господин Флэй у входа в свою пещеру. Воздух был бездыханен, три облачка целый день провисели в нежно-сером небе.

У него отросла длинная борода, волосы, некогда остригавшиеся короче короткого, теперь свисали до плеч. Кожа посмуглела под солнцем, невзгоды последних нескольких лет прибавили морщин на его лице.

Он обратился в часть леса, зрение его обострилось по-птичьи, слух соответственно утончился. Поступь стала бесшумной. Исчез даже треск коленных суставов. Быть может, летний зной выжег эту напасть — лохмотья Флэя обрели окончательное сходство с листвой, так что колени его были теперь почти целиком подставлены солнцу.

Возможно, Флэй и создан был для жизни в лесу — столь гармонично растворился он в мире ветвей, папоротников, ручьев. И однако ж, при том, что он окончательно сжился с лесом, при том, как приязненно впитали в себя Флэя бескрайние чащобы, словно обратившие его в еще одну свою ветвь, — при всем том помыслы старика никогда не удалялись от мрачного нагромождения камней, остававшегося, сколь ни погибельны и запретны были они для Флэя, единственным домом, какой он когда-либо знал.

Впрочем, как Флэй ни жаждал возвратиться в места своего рождения, он вовсе не был сентименталистом в изгнании. Когда мысли его обращались к замку, они ни в коей мере не походили на мечтания и грезы. То были тяжкие, тревожные думы, ничуть не тяготевшие к воспоминаниям о ранних днях, но обращенные к природе вещей, какой бы та ни была. Флэй так и остался традиционалистом до мозга костей — не меньшим, чем Баркентин. Он всем нутром своим чувствовал, что жизнь замка приняла дурной оборот.

Но имелись ли у него шансы прикоснуться к пульсу башен и зал? На чем, кроме болотных огоньков интуиции и врожденной угрюмости, основывались его подозрения? Не на одном ли врожденном пессимизме да страхе, естественным образом усилившемся за годы изгнания, — страхе, что без него замок ослабнет?

Все так или почти что так. И однако ж, будь его страхи лишь головными, он нипочем не предпринял бы — за последние двадцать дней — целых трех противозаконных походов в замок. Ибо Флэй побродил по ночным коридорам Горменгаста и хоть ничего осязаемого не обнаружил, почти мгновенно ощутил перемену. Что-то произошло, и происходило прямо сейчас — что-то злое, губительное.

Он хорошо сознавал, что очень и очень рискует тем, что его, изгнанника, застанут в замке, что шансы отыскать в темноте спящих зал и проходов причину его тревог необычайно малы. И все же решился нарушить — в одиночку — букву закона Гроанов, дабы понять, не поразила ль его самого, чего он давно уже опасался, душевная болезнь.

И вот теперь он сидел, наполовину укрытый папоротником, разросшимся у входа в пещеру, и раз за разом прокручивал в голове события, которые в последние несколько лет так или этак вскормили в нем подозрения насчет совершающихся в замке преступлений, — и вдруг ощутил, что за ним наблюдают.

Он не услышал ни звука — просто некое шестое чувство, обострившееся за годы жизни в лесу, предупредило его. Как будто кто-то легко пристукнул Флэя по спине между лопатками.

Взгляд его мгновенно пронесся по окрестному ландшафту, и Флэй сразу увидел их, застывших справа от него на краешке поляны. И немедля признал, хоть девочка выросла так, что стала почти незнакомой. Возможно ли, что они его не узнали? Сомнений нет, они разглядывают его. Флэй позабыл, что выглядит теперь совсем иначе, особенно для Фуксии, — с его седыми космами, бородой и обратившейся в лохмотья одеждой.

Но вот они побежали к нему, и Флэй встал и пошел по камням навстречу детям.

Фуксия первой признала костлявого изгнанника. Девушка, едва перевалившая за двадцать, она остановилась перед ним, странно печальная, полная любви, боязни, отваги, гнева и нежности. Чувства эти так жгли ее сердце, что совокупление столь пылких страстей в одном человеке казалось просто нечестным.

Для Флэя она стала откровением. Всякий раз, вспоминая Фуксию, он видел ее ребенком — и вдруг эта девочка явилась ему в облике женщины, разрумянившейся, взволнованной, неотрывно глядевшей на него, упершей, пытаясь совладать с дыханием, руки в бедра.

Господин Флэй почтительно склонил перед гостьей голову.

— Светлость, — сказал он, но прежде чем Фуксия успела ответить, подлетел с упавшими на глаза волосами Титус.

— Говорил я тебе! — запыхтел он. — Говорил, что нашел его! Что у него борода, что он построил запруду, а там вон пещера, в которой я спал, пока он стряпал, и… — Титус умолк, переводя дыхание, и следом: —…Здравствуй, господин Флэй. Ты здорово выглядишь, совершенный дикарь!

— А! — ответил Флэй. — Вполне возможно, светлость. Жизнь тут суровая, что говорить. Больше дней, чем обедов, светлость.

— Ах, господин Флэй, — сказала Фуксия, — как я рада снова свидеться с вами — вы всегда были ко мне так добры. Вы не болеете здесь, совсем один?

— Ничего он не болеет! — сказал Титус. — Он же вроде как лесной человек. Верно, господин Флэй?

— Похоже на то, светлость, — согласился Флэй.

— Ой, ты был совсем маленький, Титус, ты ничего не помнишь, — сказала Фуксия. — А я помню все. Господин Флэй был первым слугой отца — самым главным из всех, правда, господин Флэй? — пока отец не пропал…

— Да знаю я, — сказал Титус, — слышал на уроках от Кличбора — мне все про это рассказали.

— Что они могут знать! — откликнулся Флэй. — Совсем ничего, светлость.

Он повернулся к Фуксии и снова склонил голову.

— Прошу покорно в мою пещеру, — сказал он. — Отдых, тень, чистая вода.

Флэй повел их к пещере, и когда они вошли, и Фуксии показали двойной очаг, и все вдосталь напились родниковой воды, ибо им было жарко, и обоих мучила жажда, Титус прилег у папоротниковой стены, а оборванный хозяин пещеры присел пообок. Руки его легли на голени, бородатый подбородок уперся в колени, глаза неотрывно смотрели на Фуксию.

Фуксия же, хоть и заметила, что Флэй по-детски изучает ее, не хотела его смущать и улыбалась всякий раз, как глаза их встречались, однако больше оглядывала стены и потолок или, обращаясь к Титусу, спрашивала, обратил ли он, когда был здесь в прошлый раз, внимание на то или это.

И все же наступила минута, когда в пещере повисло молчание. Молчание из тех, какие очень трудно бывает нарушить. В конце концов его нарушил, как это ни странно, господин Флэй, самый неразговорчивый из них.

— Светлость… Светлость, — произнес он, обращаясь поочередно к Фуксии и Титусу.

— Да, господин Флэй? — отозвалась Фуксия.

— Отсутствовал, светлость, в изгнании, много лет. — Флэй приоткрыл жесткие губы, словно собираясь продолжить, но, не найдя что сказать, вынужден был снова сомкнуть их. И помолчав, начал заново: — Утратил связь, леди Фуксия, вы уж простите — придется задавать вопросы.

— Конечно, господин Флэй, какие?

— Да знаю я какие, — сказал Титус. — Что приключилось после того, как я побывал здесь, что с тех пор вышло наружу, так, господин Флэй? И насчет смерти Баркентина и…

— Баркентин мертв? — неожиданно резко спросил Флэй.

— Да, — ответил Титус. — Обгорел, знаете ли, до смерти, верно, Фуксия?

— Да, господин Флэй. Стирпайк пытался спасти его.

— Стирпайк? — пробормотал долговязый, ободранный, неподвижный человек.

— Да, — сказала Фуксия. — Он очень болен. Я навещала его.

— Не может быть! — сказал Титус.

— Во-первых, я должна была, и пойду к нему снова. У него жуткие ожоги.

— Я не хочу, чтобы ты виделась с ним, — сказал Титус.

— Это почему? — Кровь начала приливать к ее щекам.

— Потому что он…

Но Фуксия не дала ему договорить.

— Что… ты… вообще… о нем… знаешь? — Медленно и тихо, но с дрожью в голосе спросила она. — Разве преступление, что он умнее всех нас? Разве его вина, что он обезображен? — И затем, торопливо: — Или что он так храбр?

Она взглянула на брата и увидела в нем, в лице его, нечто бесконечно близкое ей — отражение собственной души, так что ей показалось, будто она смотрит в свои же глаза…

— Прости, — сказала она, — но давай не будем о нем говорить.

Однако именно этого и желал Флэй.

— Светлость, — сказал он, — сын Баркентина — понимает ли он — обучен ли — Страж Грамот — Хранитель Закона Гроанов — все ли устроено?

— Никто не может найти его сына — и даже выяснить, был ли у него сын, — сказала Фуксия. — Но все устроено. Баркентин уже несколько лет как обучал Стирпайка.

Флэй вдруг вскочил на ноги, точно вздернутый вверх невидимым шнуром и, поднимаясь, в гневе отворотил лицо.

«Нет! Нет!» — беззвучно прокричал он, обращаясь к себе. А потом спросил через плечо:

— Но ведь Стирпайк болен, светлость?

Фуксия удивленно смотрела на него. Ни она, ни Титус не понимали, почему он вдруг встал.

— Да, — ответила Фуксия. — Он обгорел, когда пытался спасти охваченного огнем Баркентина, и уже несколько месяцев не покидает постели.

— И сколько еще, светлость?

— Доктор говорит, что через неделю он встанет.

— Но Ритуал! Наставления — кто их дает? Кто правит Процедурой — день за днем — кто толкует Грамоты — о, господи! — сказал Флэй, внезапно утратив способность и дальше справляться с собой. — Кто вдыхает в символы жизнь? Кто вращает колеса Горменгаста?

— Да все в порядке, господин Флэй. Все в порядке. Стирпайк не жалеет себя. Его не зря учили. Он весь забинтован и все-таки правит всем. Из постели. Каждое утро. Тридцать-сорок человек одновременно приходят к нему. Он всех опрашивает. При нем сотни книг, а стены покрыты картами и схемами. Больше никто не способен их начертить. И, лежа в постели, он неустанно работает. Работает головой.

Однако Флэй, словно давая выход гневу, ударил рукой в стену пещеры.

— Нет! Нет! — сказал он. — Он не Распорядитель Ритуала, светлость, не навсегда. Нет любви, светлость, нет любви к Горменгасту.

— А по мне, так и вовсе никакого Распорядителя Ритуала не нужно, — сказал Титус.

— Светлость, — помолчав, отозвался Флэй, — вы всего только мальчик. Нет знаний. Но Горменгаст обучит вас. Саурдуст и Баркентин, оба сгорели, — продолжал он, похоже, не сознавая, что говорит вслух, — отец и сын… отец и сын…

— Может, я всего только мальчик, — горячо произнес Титус, — но если б ты знал, как мы сюда попали, потаенным подземным ходом (который я сам нашел, правда, Фуксия?) ты бы… — Тут ему пришлось остановиться — фраза оказалась для него слишком сложной. — И знаешь, — заново начал он, — мы шли в темноте, со свечами, иногда ползли, но больше шли всю дорогу от замка, кроме последней мили, где тоннель выходит наружу, совсем незаметно, под берегом, вроде барсучьего лаза, — недалеко отсюда, — по другую сторону леса, в котором ты впервые встретил меня, так что найти твою пещеру, господин Флэй, тоже было непросто, потому что в прошлый раз я все больше на лошади ехал, а потом пешком через дубраву… и, ох, господин Флэй, неужели я все-таки видел летающее существо во сне, помнишь, я тебе рассказывал? Я иногда думаю, что во сне.

— Так и было, — сказал Флэй. — Ночной кошмар, и говорить нечего.

Похоже, ему совсем не хотелось беседовать с Титусом о «летающем существе».

— Потаенный ход в замок, светлость?

— Да, — сказал Титус, — потаенный, темный, землей пахнет, иногда деревянные брусья подпирают крышу, и муравьи повсюду.

Флэй, словно требуя подтверждения, перевел взгляд на Фуксию.

— Все так, — сказала Фуксия.

— И недалеко, светлость?

— Недалеко, — ответила Фуксия. — В лесу за ближней долиной. Там выход.

Флэй по очереди оглядел их обоих. Новость о существовании подземного хода, казалось, сильно взволновала его, хоть дети и не могли понять, почему: для них подземный ход был настоящим, опасным приключением, однако они по горькому опыту знали — то, что кажется удивительным им, взрослых, как правило, не интересует.

Между тем, господину Флэю как раз позарез нужны были подробности.

А где он начинается в замке? И никто их в коридоре статуй не видел? Смогут ли они отыскать обратный путь в этот коридор, когда тоннель выйдет в безмолвный, безжизненный мир проходов и залов? А его отвести в лес, к выходу из тоннеля, смогут?

Конечно, смогут. И не теряя времени, восторгаясь тем, что их открытие так взволновало взрослого, ибо себя Фуксия таковой все еще не считала, — они вместе с Флэем направились к лесу.

Флэй почти мгновенно увидел в открытии, сделанном ими, куда больше возможностей, чем могли вообразить себе Титус и Фуксия. Если все правда, значит в нескольких минутах ходьбы от пещеры его, Флэя, ждет, так сказать, открытая дверь, ведущая в самое сердце древнего дома, путь, которым он сможет, если захочет, пройти, когда в пяти футах над его головой яркий свет дня будет заливать леса и поля, — а стало быть, и надежда искоренить затаившееся в Горменгасте зло, выследить таковое до самых его истоков, возрастет для него многократно. Ибо до сей поры ему было отнюдь не легко добираться до замка, проделывая, иногда под луной, долгий путь от пещеры к Внешним Стенам, а от них — по дворам и открытым местам — к внутренним строениям, к тем или иным памятным ему покоям и проходам.

Если же сказанное — правда, он сможет в любое время дня и ночи выходить из-за той статуи в коридор изваяний, и суровая анатомия замка будет лежать перед ним, как на ладони.