Голубой человек (Художник А. Таран)

V

Чисто художественных экспонатов у Шурки было всего пять: два пейзажа «Свалка снега у Крымского моста» и «Зимнее утро в Казанской губернии», два «оригинальных рисунка» — «Облава на беспаспортных» и «Бал, данный в зале Российского Благородного Собрания в пользу Общества взаимовоспомоществования нуждающимся студентам Императорского Технического училища 22 января 1893 года. Рисунок с натуры художника M. Сухарского» и репродукция очень жалостливой немецкой картины под названием «Драма в цирке».

Показ экспонатов Шурка щедро сопровождала объяснениями. Объяснения были полны страсти, но туманны и с подписями под рисунками совпадали лишь в самой отдаленной степени. Подписи были для нее недоступны. Шурка не умела читать!

Это было чудовищно, непостижимо. В самом центре Москвы неграмотная девочка! По возрасту ей полагалось быть по крайней мере во втором классе, а она неграмотна! Еще каких-нибудь десять дней назад Антошин немедленно поднял бы на ноги районный отдел народного образования, написал бы в «Правду» или «Известия», добился бы срочного расследования, наказания виновных, в том числе и ее родителей…

— А зачем ей знать грамоту? — сказала Ефросинья. — Я ж тоже неграмотная, а живу, слава те господи, как люди… Нашей сестре от грамоты только горе одно, и больше ничего… Не попова Шурка дочка и не барышня… Отведу ее после пасхи в модную мастерскую на Казенный переулок, будет она учиться на портниху… А что, к примеру — Дуське проку от того, что она грамотная? Сам видел… Читала-читала, бедняжечка, да и дочиталась до Воспитательного дома…

Она еще долго ворчала, приводя все новые и новые возражения против того, чтобы ее Щурка научилась читать и писать, и Антошин вскоре понял, что ее не переубедишь.

Так у него и Шурки появилась первая тайна от Ефросиньи. Трехкопеечный букварь, истерзанный и замусоленный, Шурка тайно выменяла у соседской девчонки на «Свалку у Крымского моста». На его обложке можно было различить приятного желтоголового паренька в кумачовой рубашке, полосатых пестрядинных портках и пронзительно-желтых новых лапоточках. Он, как и Шурка, держал в руках букварь, но смотрел он, казалось Шурке, аккурат на нее и даже как будто подмаргивал ей. Дескать, ты мамани своей не трусь, равняйся по мне, учись грамоте. Буки аз, буки аз, счастье в грамоте для нас!

Что до Степана, то он душой был на стороне просвещения, но соблюдал в этом вопросе дружественный нейтралитет.

Времени и у хворающего учителя и у ученицы хватало, и в три дня Шурка усвоила все буквы алфавита. На четвертый день она уже читала по складам. С ее способностями ей бы в гимназию или хотя бы в женское городское училище! Но даже Степан в своих мечтах о Шуркиной судьбе никогда так далеко не заходил. Была бы девка грамотна, и ладно.

Вот уж никогда не подумал бы Антошин, что сам по своей воле вызовется учительствовать, да еще будет при этом получать удовольствие! Шурка вгрызалась в грамоту с восторгом и ненасытностью, со свирепым упорством кладоискателя, дождавшегося заветного и короткого часа удачи. У нее оказалась отличная память и великолепное воображение землепроходца, умеющего за унылым, голым горным кряжем угадать щедрое богатство цветущих долин. Из таких ребят, если только позволяют обстоятельства, вырастают ученые. Шурке обстоятельства этого не позволяли.

— Ничего, — успокоил как-то Антошин не столько Шурку, сколько самого себя. — Я за тебя не беспокоюсь. Захочешь — сдашь экстерном за гимназию. У тебя получится. И найдутся люди; которые тебе помогут. Тебе помогать одно удовольствие… Если только не будешь дурой.

— Не буду дурой. — обещала Шурка. — Разве ты меня не знаешь?

— Я тебя знаю, — согласился Антошин. — Ты дурой не будешь.

И они оба рассмеялись.